Голосование пользователя

  Самым сложным при визите к шерифу Салины оказалось держать лицо: поначалу Кине все казалось, что мистер Хоттс, начав слушать, прервет Коула на полуслове и, ткнув заскорузлым пальцем в девушку, громогласно заявит, что она – картежница, мошенница и вообще персона неблагонадежная, разыскиваемая и, к тому же, окончательно и бесповоротно падшая, как вавилонская блудница. Может и не такими словами, а попроще, но общий смысл не изменится. Девушка чувствовала себя, как на иголках, и ей немалых усилий стоило не выдать свое волнение: наверняка шериф расценил бы его неправильно. Пришлось призвать на помощь все свои благоприобретенные – спасибо, мистер Лэроу! – умения и отнестись к беседе, как к партии в покер против «Кавалериста» и «Пехотинца» одновременно: с максимальной сосредоточенностью на оппоненте и предельной маскировкой собственных чувств. В конце концов, сейчас и вправду была игра, в которой на кону было ой как немало – ее репутация и, самое главное, свобода! И, самое паршивое, она даже не могла позволить себе минимального проигрыша – возврата заработанных на поддельной купчей денег: без них дорога в Батон Руж становилась похожей на библейскую «тропу смертной тени».
  Но сбивчивый рассказ дроувера шел своим чередом, лишь изредка перебиваемый наводящими вопросами, и авантюристка немного успокоилась. Хоттс казался мужчиной неглупым, но достаточно простым, чтобы «скормить» ему скорректированную историю, и при этом достаточно решительным, чтобы решиться с оружием в руках задержать двух потенциально опасных преступников. Если все пойдет, как по маслу, то самым неприятным моментом будет, что «господа» Гилмор и Эванс могут указать на нее, как на автора документа – но тут будет слово против слова, где на одной чаше будут доводы леди, а на другой – дай Боже, чтобы так и было! – убийц. Тогда есть шанс пройти между Сциллой и Харибдой по узкому фарватеру совести, и сохранить при себе все свое: на какую-то прибыль Кина даже не рассчитывала, хотя на задворках памяти держала мысль о том, что за возвращение денег законному владельцу может полагаться некое вознаграждение.

  Дроуверы отправились спать, а погруженная в свои мысли ирландка осталась неторопливо пить кофе, думая одновременно и о Лэроу, и о Кареглазеньком, и о своей оказавшейся столь вредной совести, и о нужде, толкнувшей ее практически на преступление и косвенно послужившей причиной смерти несчастного подельника парочки отчаянных приятелей. Кина, совершенно игнорируя взгляды Фила, честно планировала допить кофе и отправиться в постель, и совершенно не ожидала, что к ней подсядет Хоттс и начнет задавать оказавшиеся весьма неудобными вопросы.
  Слава Богу, он решил спрашивать только сейчас, а не в самом начале встречи, иначе удержать себя в руках было бы гора-аздо сложнее. Теперь же, понаблюдав над тем, как ведет себя шериф, и настроив себя, словно гитару, на нужное звучание, мисс МакКарти была готова к новой партии: по крайней мере, так считал весь «будуар». Тем более, что вводная часть легенды была готова уже давно, и премьерой была ажно в Техасе (э-э-эх, сеньор Мигель, сеньор Мигель…): практически в прошлой жизни.

  - Мистер Хоттс, - вежливо улыбнулась она, - с Вашего позволения, я от рюмки откажусь, и удовольствуюсь кофе. А пока начну с конца, если вы не против. Я ни в коей мере не «жулик», как вы изволили выразиться: полагаю, будучи таковой, я бы ни за что не пришла в ваш дом. Я, - девушка непритворно вздохнула, благо поводов для печали было более, чем достаточно, - следовала из Батон Ружа в Денвер, вступить в наследство: больше было некому. А потом сначала слуга сбежал – у него любовь, видите ли, потом в Эллсворте меня ограбили… Хорошо, мир не без добрых людей: помогли. В общем, сейчас я возвращаюсь домой – продолжать путешествие в неизвестность выше моих сил. Пусть папа решает вопрос как-то по-иному.

  Теперь начинался самый сложный этап. В представлении Кины, парочка-два-подарочка молчать бы не стала, указав на нее, как на автора. Допустим, она откажется, и вслед за тем последует вопрос – а откуда, мисс МакКарти, если вы их впервые видите, они вас знают, и с чего указывают именно на вас, а не на любую иную персону? Если сразу брать в расклад то, что она с ними не знакома – может получиться большое такое недоверие. А, значит, лучше быть откровенной, пускайц и не до конца: зря она, что ли, писала любовное послание, которое, кстати, тоже может послужить уликой против нее, если найдется. Глотнув кофе, картежница продолжила:
  Что же до истории, которую рассказал мистер Фоулман, то все так. Попробую быть краткой и четкой: пока я ждала дилижанс, ко мне подошли два джентльмена, представившиеся Гилмором и Эвансом, и попросили за денежку написать им письмо, что я и сделала. А потом попросили написать им купчую: дескать, я – девушка грамотная, сумею все сделать хорошо, а они мне заплатят чуть меньше, чем юристу, что будет к обоюдной выгоде. Я, - Кина снова вздохнула, - сначала помялась – грешна, а потом отказалась: и не правильно это было, да и испугалась. А потом случайно узнала, что они собираются изобразить из себя господ Тимберлейка и Шеппарда. Я удостоверилась, что здесь дело нечистое, и надо мне было, по-хорошему, идти к шерифу рассказать о готовящемся, но… Вы же знаете мистера Паркера, как я понимаю? В общем, никуда я не пошла, решив, что не мое это дело.
  А потом увидела, как спускаются эти двое, а за ними – радостный дроувер, который помоложе: мистер Дайсон. И я поняла, что по моей вине, из-за моего молчания они ограбили ни в чем неповинного человека, который в жизни не расплатится теперь. Понимаю, это звучит смешно, наверное, но меня заела совесть: я предупредила юношу, что он стал жертвой… как вы там сказали, жуликов? Потом рассказала, что услышала, кроме того, что невольно поспособствовала этим жуликам: стыдно было, и не хотелось выглядеть в чужих глазах человеком, из-за которой у них начались неприятности…
  Потом мы расстались, и я уехала – только для того, чтобы неожиданно снова увидеть его здесь, в Салине. Как мне сказали, господа Гилмор и Эванс приехали сюда, а мистер Дайсон отправился за ними. К тому времени он повстречался здесь с коллегой, а затем в итоге увидел меня, подошел и попросил, раз уж я начала помогать, помочь поймать преступников. Я, как видите, согласилась, хотя, видит Бог, боялась, что встречу здесь второго Паркера. Кстати, возвращаясь к вашему вопросу, они точно не от него.
  Господа дроуверы рассказали мне об убитом индейцами, который был работником мистера Тимберлейка, и который уезжал из Эллсворта вместе с ними – это я видела своими глазами. Они же предположили, что этот третий погиб от рук «напарников», взваливших всю вину на индейцев: видимо, не поделили деньги. И, мне кажется, это может быть похоже на правду…
  О самих этих молодых людях мне сказать нечего, кроме того, что они мне показались приличными людьми. Младший из них после истории, что он стал жертвой мошенников, выглядел подавленным, расстроенным, но готовым ринуться в погоню за обидчиками. Про старшего мне сказать нечего, кроме того, что он кажется более…- Кина на миг призадумалась, - более рассудительным, наверное? И в их паре он, кажется, является главным: мне кажется, мистер Дайсон с удовольствием передал ему право решать, что и как делать.
  Я смогла вам объяснить эту странную историю, мистер Хоттс?

Послушная маленькая девочка. Делает, что говорят. Мотает на ус. Очень смышленая, рано говорить научилась, начала убираться и по мелочи готовить почти сразу, как научилась ходить. Сразу начала обозначать, что ей нравится, а что нет. Чечевичный суп люблю, а хумус мне давать не надо. Этот человек хороший, а этот плохой. Хочу спать на этой кровати, а не на той. Но, разумеется, ее заставляли есть, что дают, и спать, где надо. Она слушалась. Хвалили ее — хорошая жена будет. В девять лет отдадим! Отсчет времени в ее голове начался.

И думала себе — я не понимаю, почему надо действовать так, но доверюсь этим умным людям. Я всего лишь ребенок. Уже в нежном возрасте было такое понимание.

Читать очень хотела научиться. Вот прямо когда узнала, что это возможно — крикнула “я тоже хочу!”. И ее научили. Читала все, до чего дотянется. Книг было не то чтобы много. Она просила купить еще, но ей не купили. Тогда она сказала “научите меня еще и писать, тогда я свои сделаю!”. На смех подняли, больше об этом не спрашивала. Но чернила украла, пыталась сама разобраться.

Сразу, еще до того, как ее начали полноценно об этом учить, начала читать про веру. И про обычный ислам, и про хуррамитство, и про шариат. И потом такая подошла к маме (любимой из всех) с вопросом, почему здесь так, а не иначе.

И тут началось формальное обучение.

И тут закрались в ее голову сомнения.

Не сразу. Она послушно учила термины. Проникалась историей. Тренировалась этикету — с трудом, конечно, единственная область знаний, которая не липла к ней как мухи к меду. Вежливые обращения она произносила с таким усталым и ироничным выражением на лице, что ей сказали с ними не перебарщивать.

Ее хвалили за то, какая она растет хорошая и правоверная. Опять стали про мужа говорить.

И она поняла — не хочет она этого. И оттуда пошло все остальное.

Зачем ей следовать всем этим правилам? Откуда они взялись? Пророки сказали? А пророки откуда знают? Аллах сказал? Почему он не скажет мне напрямую? Ну, по идее он должен мочь? Зачем так сложно?

Но умные люди говорят так, а я всего лишь ребенок. Поумнею — разберусь.

Свои сомнения не выносила на люди. Чтобы опять на смех не подняли. Была послушной маленькой девочкой. Хотя уровень дерзости возрос — от нелюбимой ей еды начала отказываться прямо категорично.

Они шили ковры. Она тоже научилась. Ей это было очень приятно — потому что здесь надуманных правил не было. Все логично. Понятно, что, куда и почему. Результаты были налицо — тот ковер лучше, тот хуже, и это напрямую зависит от того, следует ли она правилам. Она могла видеть, откуда взялись правила и каковы их последствия.

А про правила веры она так и не поняла.

Тихо, когда никто не слышит, говорила вслух откровенную ересь. Открытую, очевидную. Просто посмотреть, станет ли метафорический ковер хуже. Не стал.

Точно ли взрослые знают, о чем говорят?

Смелее стала. Ходила, куда нельзя. Ела чужую еду. Одевалась в чужую одежду.

И однажды зашла совсем не туда.

Зря.

Очень зря.

И теперь на нее навесили очень жесткий набор правил, куда страшнее всех, с коими сталкивалась ранее.

Рабство.

—

Что делать в повозке? Оглядывается.

Это ее последний шанс не последовать правилам.

Она привыкла притворяться тихой, а за спиной давить ересь.

Сейчас тоже так получится?

Местный ромей прямо так в пику высказался. Довольно очевидно, что с тем же огнем в сердце, с которым Мариам говорила об Аллахе.

— Да, полностью согласна с твоим мнением о Багдаде! — крикнула, — Если не со словами, то с тем смыслом, что ты пытаешься вложить в эти слова!

Мир. Монтеррей. Напяливает на себя одежду не без помощи подоспевшего сподручного - кажется, того самого стрелка - Аурилио, морщась всякий раз, когда задевает все еще кровоточащую рану вокруг арм-коннектора. Кивает, когда ты, подобрав брошенный - глаз да глаз все же нужен за девчонкой - Фуэнтес бронежилет, с форменной рубашкой заодно, спрашиваешь его насчет других.

- Брали. Один сбежал, еще одного хефе отпустил, двое в нулях, ну и плюс вы.

Закатав рукав, кое как прикручивает манипулятор на место. Щелкает тот, дребезжит и жужжит, но в "локте" гнется. Сжимает странно - мелко и асинхронно - подергивающиеся пальцы в булавоподобный кулак "Клещ", разжимает.

- Миру пизда, Хуаресыч. Аманесер.

Подобрав до того мирно стоявший у стенки автоматический дробовик с бункерным боепитанием, закидывает его на здоровое плечо.

- Береги себя.

Мир. Мартина. Равняешься когда с "Ари", топ напялив и пистолет "разлочив", та пару мгновений словно не понимает, что ты имеешь в виду, когда слышит твое предложение.

- Ну, э...

Пожимает плечами.

- Давай. Ты вроде на "Двенадцатой" живешь, рядом с "Джорунко", да? А, мьерда, вы ж не помните ни хуя... И, это...

Протягивает тебя вдруг руку.

- Паз и паз?

Мир?

Мир. Общее. Распрощавшись с одним Сантильяно, петляете меж старых контейнеров под предводительством другой. Трещит очередь из чего-то скорострельного снаружи, хлопают одиночные то и дело, вопит кто-то. Машина где-то там, далеко в стороне, проносится, свистя покрышками. А тут, под жестяными сводами старого ангара, пыльно, ржаво и облезло. Расползшаяся рванина раскисших бумажек липнет к подошвам, остатки превратившегося в кашицу картона тут и там по углам валяются.

- Ахусси мне сказал с вами ехать.

Тихо говорит, свернув за очередную стальную коробку, "Химера".

- Не знаю, почему.

Как-то незаметно вынырнув из-под сени складских перекрытий, оказываетесь на свежем воздухе. Ночь глубокая, темно - благо, что хоть старший трупер фонарик прихватил, освещая теперь просторную - метров двадцати шириной и в полусотню длиной - бетонированную площадку, пересеченную вдоль рыжими от окислов рельсами и огороженную от мира покосившимся листовым забором.

- Блять, ну и темень...

Ткнув стволом винтовочным в сторону едва различимого выезда - там, слева - с поднятым шлагбаумом, направляется к нему же.

- Нам туда.

Пересекаете поросшую лезущей из трещин травой территорию под звуки близкой перестрелки и лязг металла о металл, от которых Арибетта ежится как от мороза.

- Ходер... Ки коньо эста пасандо?..

Уж если она не знает, что за хуйня тут творится, то вы и подавно.

Еще десяток шагов - вот и хайвей. Тянется серой полосой, уходя из мрака во мрак, очертания циклопических цистерн маячат по сторонам, бревна труб проступают на фоне затянутых тучами небес. Промзона.

- Вон она, барра ваша.

"Брусок" - так уличная шпана называет крузеры. Стоит, будучи практически аккуратно припаркованным у довольно узкой "пешеходки", при таком "освещении" и правда чем-то грубо выпиленную из камня светло-серую, с синими полосками, заготовку напоминая. Спарка плоских "люстр" на крыше, массивная решетка бугеля, "кенгурятника", армированные стекла, усиленное "клеткой" заднее отделение для задержанных, вписанные в круг заходящего светила очертания окруженных кактусами небоскребов, пальмы и золото песка - герб столичный - на капоте, "UNIT "1-04" | QUARTER PATROL | PS "12" PURB "0-9" | EAST DIVISION POLICE DEPARTMENT | JERICHO-CITY | DRR" - по бортам. Цела машина, заперта. Садись - и езжай куда угодно.

- Мне чего, в хаулу лезть?

Выбор не особо велик, если подумать - впереди два кресла, а сзади - целый диван, пусть и пластиковый, антивандальный. Плюс, так она окажется запертой в пуленепробиваемой, абсолютно неоткрываемой изнутри "капсуле". Это так, к слову.

Скрылись звёзды дарения, и онемела рука щедрости.
И обмелели моря доброты после Бармакидов.
Закатились звёзды сынов Бармакидов,
По которым вожак находил дорогу.

      Салих аль-Хасир

Цветок победы распускается точно маленькое солнце, и аромат его пьянит даже тех, кто в годы войны проявлял сомнение или равнодушие. Но пройдут торжества, и опадут лепестки цветка, и окажется, что война ничего не изменила, но лишь отворила врата десятку грядущих войн, и на смену спелому бутону придёт голый стебель, да затхлый дух приближающегося разложения.

Харун Ар-Рашид, могущественнейший из людей, низверг Бармакидов и присвоил себе их богатства, но победа та не принесла ему ни славы, ни почёта, не устрашила она врагов, но многих друзей побудила отвернуться.

Обрушила могучую пальму, вознесшуюся кроной выше всех, буря возмездия халифа, но в низинах тот смертоносный ветер отозвался лишь шуршанием листьев, единственным немым вопросом: "Зачем?"

Халид ибн Бармак был не только героем восстания Абу Муслима, приведшего к власти Аббасидов, и личным другом Ас-Саффаха, основателя династии — он также систематизировал систему сбора поземельного налога и комплектования армии в обновлённом Халифате. С его времен пошла традиция — Аббасиды и Бармакиды отдавали на выкармливание и воспитание детей друг другу.
При Аль-Мансуре Халид руководил строительством Багдада, за что был награждён при Аль-Махди пожалованием целого района города в управление — Шаммасии.
Яхья ибн Халид приходился лучшим другом Аль-Махди и воспитателем его сына Харуна. Когда Харун получал под командование армию, Яхья руководил ей ей. Когда Харун получал под надзор провинцию — Яхья был тем кто осуществлял управление. Яхья возвёл Харуна на трон, и шестнадцать лет верно служил ему на посту визиря, не случайно те времена мира, порядка и процветания именовали "веком Бармакидов".
Первенец Яхьи и молочный брат Харуна — аль-Фадл ибн Яхья — не только опекал наследника трона, будущего халифа аль-Амина, но годами выполнял роль пожарного, тушащего грозящие вспыхнуть очаги. Он сумел посредством переговоров подавить два мятежа Алидов, а также одно восстание в Хорасане, где ухитрился ещё и набрать регулярную армию — так появилась Аббасийя.
Джафар ибн Яхья успел побывать хранителем государственной печати, командующим гвардией, сахибом барида, начальником государственных ткацких мастерских и главой монетного двора, иногда совмещая несколько постов и на всех добываясь блестящих результатов.
Ещё два сына Яхьи — Муса и Мухаммед — побывали эмирами и хотя не достигли славы старших братьев, также не оставили по себе дурной памяти.
На предложение отправиться в ссылку, покинув темницу, все выжившие представители рода дружно ответили отказом: "Мы хотим лишь примириться с нашим халифом".

Бармакиды определенно не были теми, кто собирался свергать Харуна, в рассказанную народу историю об "изменнике Джафаре" не поверил никто.

"Зачем?" — звучал вопрос, и даже родные братья и сестры задавали его Повелителю Правоверных.
Тот сразу же мрачнел и отвечал туманно: "Если бы я узнал, что моей правой руке известна причина, я бы ее отрубил".

В отсутствии хоть какой-то внятной легенды, которую могли бы склевать дикие птицы народного любопытства, птицы эти пустились на поиски пропитания в сады халифа. Была сплетня относительно невинная, де, Бармакиды приняли ислам лишь внешне, а в душе оставались огнепоклонниками и даже предлагали халифу превратить Каабу, главное святилище мусульман, в храм огня. Даже эта история уже звучала для Харуна не очень хорошо, поскольку значила, что с его попустительства в течение шестнадцати лет страной управляли маги.
Но было кое-что, что народ обожал больше чем истории о вероотступниках — гаремные интриги.

Примерно в то же время, когда был казнен Джафар, скончалась сестра халифа — Аббаса — благочестивая старая дева возрастом глубоко за сорок. Народная молва незамедлительно приписала ей роковую влюблённость в красавца-перса, тайный брак, якобы заключённый по воле самого Харуна ар-Рашида со строгим запретом на плотскую близость, рождение запретного ребёнка, спрятанного в Мекке, и наконец, страшную месть Повелителя Правоверных за попранную честь рода Аббасидов убившего не только Бармакидов, но также сестру и племянника.

В этой истории, мигом подхваченной всеми, Харун ар-Рашид скорее напоминал рогатых мужей из базарных баек. Он был смешным.

Голова Джафара простояла на колу посреди моста через Тигр два года.

Потом халиф распорядился снять ее.

***

После шестнадцати лет мира и процветания, у Харуна ар-Рашида сложилась репутация миролюбивого и доброжелательного государя, обменивающегося посольствами со всеми державами вселенной, покровителя всех вер, почитателя наук и искусств, мудреца на троне...

Так об огромном слоне, пишущем на песке вязью, говорят — "До чего он умён!" — а когда слон сбрасывает дрессировщика и в бешенстве устремляется на толпу, недоумевают, приписывая внезапно открывшуюся кровожадность помешательству.

Харун вовсе не был миролюбив, смолоду душой его владело амбициозное желание сокрушить стены Рума, векового противника Халифата, войти в историю как величайший завоеватель со времён Умара ибн аль-Хаттаба! Не оттого ли так претил ему спокойный стиль управления Бармакидов, предпочитающих переговоры действию?

Едва закрылись двери камер Яхьи и Фадла Бармакидов, халиф обнажил меч Пророка против христиан. Поводом стало оскорбительное письмо, якобы полученное от царя Рума Никифора.

Тремя колоннами, войско Халифата вошло на христианские земли.
Тот поход закончился быстро — наскоро собранная армия оказалась не готова к большой войне. Мусульмане разрушили несколько пограничных крепостей, после чего подошли к Гераклее, хорошо укреплённому городу, и опустошили его окрестности, но прорваться за стены так и не смогли.
Харун вынужден был возобновить мирный договор, в Багдад сообщили о блистательной победе — но статус-кво уже был нарушен.

Император Никифор хорошо понимал, что Повелитель Правоверных вернётся, на сей раз снарядив масштабную экспедицию, — и оттого следующей же зимой нанёс ответный удар, поспешно отступив на Анатолийское нагорье с его резким климатом. Расчёт оказался верен, халиф тут же бросился в погоню с войском.
Началась долгая и кровопролитная война, осложняемая сперва морозами, а потом и весенней распутицей.
"Халиф вернулся после того, как был удовлетворён и зашёл так далеко как хотел", — написал о том походе придворный поэт Абу аль-Атахия.

Именно так всё представили народу — как очередную великую победу, после которой, однако, почему-то не был взят ни один город и не осталось свидетельств ни об одном большом сражении.

Харун отнюдь не собирался оставлять свои завоевательные планы, он готовился к броску на Константинополь. По приказу повелителя правоверных, по всему Халифату набирали войска и строили флот,

Однако, подлинная угроза Халифату исходила не с Запада, а с Востока.

Падение Бармакидов открыло дорогу во власть целой плеяде людей скорее покорных чем талантливых — таким был ставший визирем после случившегося хаджиб Аль-Фадл ибн ар-Раби, таким же был один из командующих Аббасийи, недолго занимавший должность эмира Ифрикии, Харсама ибн Айан, и, наконец, таким стал новый герой нашей истории — Али ибн Иса, главнокомандующий Абны, назначенный Харуном наместником Хорасана.

Из всех провинций Халифата, Хорасан заслуженно слыл наиболее двуликой и нестабильной. В руках опытного и мудрого управленца, каким был аль-Фадл ибн Яхья, Хорасан подарил Повелителю Правоверных пятидесятитысячное войско и огромные налоги, но в неумелых руках этот процветающий край сразу же вспыхивал.
За прошедшие полвека, Хорасан восставал пять раз — сперва под знамёнами "покровенного пророка" аль-Муканны во времена аль-Махди, затем под руководством последователей Муканны мухарримитов, потом следуя за красными флагами хуррамитов, далее под знамёнами хариджитов Хамзы ибн Адрака и наконец следуя за шиитским вождем, Алидом Яхьей ибн Абдаллахом.

Али ибн Иса обдумал всё это и занялся откровенным выколачиванием денег из местного населения и присвоением земли. Хорасан предсказуемо вспыхнул, вести о чем добрались до Харуна, но долго им игнорировались — ведь хитрый наместник всегда посылал в столицу обильнейшие дары.
Наконец, после "зимней войны", Харун все же выехал в Хорасан, чтобы лично ознакомиться с положением дел, но до Мерва — столицы провинции — так и не добрался. Али ибн Иса отправился навстречу, поднёс Повелителю Правоверных колоссальную сумму и убедил, что ситуация находится под полным контролем.

Посчитав вопрос решённым, Харун Ар-Рашид снова обратил взор на Запад — фатальная ошибка, которая стоила ему не только победы и единства страны, но и жизни.

***

Семнадцатого дня месяца Раджаба, в год сто девяностый Солнечной Хиджры, прекрасно подготовленная армия во главе с халифом вступила на земли Рума.

Практически без сопротивления, Харун ар-Рашид дошёл до Гераклеи, под стенами которой встал на месяц, безуспешными попытками штурма истощая собственные силы — повторялась история первого похода, но на сей раз, при войске было всё необходимое для длительной осады.

Катапульты обрушили на обороняющихся огненный дождь, и лишь когда повсюду в городе вспыхнул пожар, ромеи сдались.

Казалось, путь на Анкиру, Иконий и Дорилею — жемчужины Анатолии — открыт воинству правоверных, и мечта халифа о Константинополе перестаёт быть лишь мечтой...

Но победоносная армия джихада повернула назад.
Восстание в Хорасане, некогда проигнорированное халифом, разрослось и обрело предводителя — Рафи ибн Лейса, влиятельнейшего землевладельца и опытного военачальника.
Пока эмир слал в столицу красивые доклады, Самарканд и Бухара, крупнейшие центры северо-востока страны, поддержали мятеж.
Али ибн Иса лично выступил во главе войска — его разбили.

Когда к повстанцам примкнули жители Балха, стало очевидно — ситуация далеко не под контролем, увлёкшись Западом, Харун ар-Рашид рисковал потерять весь Восток своей огромной державы.

Итак, войско повернуло из под стен Гераклеи, ограничившись получением с ромеев контрибуции, едва ли превышающей месячный оклад халифских сахибов, и символическим обещанием "не восстанавливать крепости на границе", которое никто не собирался соблюдать.

В Константинополе падение Гераклеи даже не заметили, а едва арабы покинули христианские земли, император Никифор тут же перешёл в контратаку, совершая на земли Халифата беспрестанные набеги и приведя в порядок все потерянные крепости.

В Багдаде, как водится, были объявлены всенародные торжества по случаю величайшей победы.

Абу аль-Атахия отчитался подобающим случаю панегириком:
"Разве Гераклея не спела свою лебединую песню, когда на нее напал этот царь, чьим замыслам благоволило Небо?
Угрозы Харуна раздаются как раскаты грома. Его удары ужасны и стремительны, как молния.
Его знамена, неизменное обиталище победы, парят в воздухе, подобно облакам.
Эмир правоверных, ты победил! Живи и радуйся своей победе — вот добыча, а вот дорога домой"

Повелитель Правоверных, конечно, не отказался от своих амбициозных планов завоевания Рума — лишь отложил на пару лет.

Харун вёл себя как человек, у которого есть всё время мира.

Он ошибался.

Ну а мы, наконец, возвращаемся к нашим героям, среди которых, как увидит благородный читатель, появятся и новые, доселе слишком юные, чтобы вести о них повествование.

Итак, о вазир, прикрой веки свои и представь — пустынная дорога, войско, возвращающееся из под стен Гераклеи...

И одинокая обозная повозка с установленной на ней деревянной клеткой.

Она-то и привлечёт наше внимание...

***

— Эй, ты. Наконец-то ты очнулась.

Дарина с трудом разлепляет веки.
В голове шумит.

Напротив — безбородый юнец примерно того же возраста.
Рядом сидит девушка, по виду арабка.

— Это Мариам. Ее семья укрывалась на землях Империи, — поясняет паренёк, проследив направление твоего взгляда, — А я Софрон. И... нас везут чтобы продать в рабство в Багдаде!

Должно быть злые звёзды эмоций отразились в водоеме лица славянки, потому что Софрон развёл руками,

— Эй, всё не так страшно! Попадёшь к приличному человеку — и через несколько лет обретёшь свободу! Главное, веди себя хорошо — тогда в тебя вложатся и продадут на закрытом аукционе в богатом доме, может даже продадут принцу или халифу! Иначе попадёшь на рынок рабов где тебя вскладчину купят десять мужиков из низов и жизнь твоя станет... не такой веселой.

— Отькьюда ти знайш?

Нарушает повисшую тишину на ломаной эллинике Мариам.
Юноша усмехается.

— Всё просто. Меня уже продавали.

Он и в самом деле знал о чем говорил.

Теперь, о вазир, ты узрел новых героев нашей истории, пригубил, как пробуют молодое вино.
И хоть праведен твой дух, и ретив ты в молитве, может ли кто-то устоять и после одного глотка не выпить всё до конца?
Так пей же, благородный читатель, пей до конца, и знай, что не совершаешь греха ибо в отличие от вина, всякая история подвигает не к безумию, но к добродетели, а вместо яростного опьянения оставляет за собой светлую горечь.

Прими же три чаши, о вазир — и не будет в том ни греха ни вреда.

      ссылка

История VIII
Софрон


История IX
Дарина


История X
Мариам


Три героя вступают в нашу историю.
Три культуры.
Три веры.

Ромейский евнух верит, что сможет приспособиться к чему угодно, пройдя меж огней и даже не опалив волос — оправдается ли его вера?

Юная славянка открывает чуждый себе мир, который не вполне понимает, впервые выбирая между оставшимся позади своим и чужим настоящим.

Арабская девочка из секты повстанцев-дуалистов познаёт два лика свободы.

Ты видишь, о вазир? Узор всё шире, всё пестрее, всё ярче...

Ведь всем новым Троим предстоит быть купленными Четырьмя..

  Коул взял с их стола кружку с кофе, потом аккуратно, даже немного неловко, сел за стол Кины, а шляпу из вежливости положил не на стол, а себе на колено.
  – Аааа, вы из Батон Ружа! – обрадовался он. – А то-то у вас акцент вроде ирландский, а вроде не совсем. Ну ясно. А я сам из Арканзаса. Из Магнолии, хотя вряд ли это вам чего-то скажет. Это так-то почти в Луизиане, до Шривпорта можно за пару дней доскакать на хорошей лошади. Ну так я о чем! – спохватился он. – Дело было так, мисс. Мы с товарищами перегоняли скот. Вернее... Вернее все было договорено заранее: мы должны были в Эллсворте просто забрать скот с купчей и отдать деньги покупателя Тимберлейку. И все. Но когда мы приехали, скот на месте был, а хозяина не было, только его работник. Он мне показался каким-то жуликоватым, не хотелось ему деньги доверять. Мы решили отогнать скот пока втроем в Канзас-Сити, а Дарру оставить, чтоб он подождал хозяина и утряс вопрос с деньгами и купчей. Но Эллсворт – городок такой... С душком, хах! Ну, вы, видно, и сами в курсе. Нехороший городок, чесслово. Вот у меня на сердце и неспокойно было, вроде как одного там Дарру кинули с местными пройдохами. Мы с товарищами дошли до Абилина, я смотрю, погода хорошая... я и решил, что они и вдвоем справятся, а сам надумал вернуться – мало ли, сколько там хозяина ждать придется? Поехал, думал здесь, в Салине, заночевать по дороге, а тут смотрю – Дарра навстречу идет! А Дарра узнал от вас, что его мошенники подставили, и тоже поскакал в эту сторону – по следу. И так мы тут все и оказались.
  Он наклонился поближе и понизил голос.
  – Сдается мне, никакие это не индейцы дядьку-то убили. Мы видели тело. Очень уж оно похоже на того парня, что нам скот отпускал. Я так думаю, это те двое его пристрелили, и нарочно скальп сняли, а сказали всем, что, мол, индейцы. Они же не знали, что вы Дарру предупредите! Думали, он если и обнаружит подлог, то уже побоится за ними ехать, а заодно и делиться не надо. Отморозки чертовы! Ммм.... простите меня за словцо, конечно! Ну и что получается? Получается, если это так, то значит, это их лошади сейчас на конюшне стоят, и значит, они оба тоже в городе. Ну, и выходит, есть шанс их накрыть. Я, конечно, понимаю, вы и так помогли очень, за что вам сердечное спасибо. Но я думаю, сами смекнете: нехорошо, что такие опасные люди будут по дорогам шастать. Сегодня они подельника своего убили, а завтра кого поприличнее. Выходит, эти души будут на нашей совести, а? Надо дело до конца дожать. Вот я и хотел вас попросить, чтобы вы нам помогли их вывести на чистую воду. К тому же, как ясно станет, что это они человека убили, то и дилижанс сразу дальше поедет. Вы ж на дилижансе путешествуете, так? А то вам ждать опять же. Что скажете? – он отпил кофе. – Поможете, мисс?

  Мистер Фоулман (хотя "Коул" ему подходило гораздо больше, для мистера ему спеси недоставало), предлагал тебе ни много, ни мало поймать убийц. Дело в любом случае – рисковое и серьезное. А тем более, если это твои вчерашние (а технически – даже сегодняшние) подельники.
  Но Коул при этом улыбался так легко, как будто говорил: "Мисс, да че тут думать? Да вы просто ставьте на нашу лошадь, не прогадаете!" Только что не подмигивал. Он вообще не выглядел, как человек, который взволнован.
  Ему-то, наверное, было легко улыбаться, а у тебя в этот раз выбор был даже сложнее, чем "пас-рэйз".
  Можно было и правда поверить и поставить на их с Даррой лошадь, что бы они там ни задумали. Или на свою собственную – и ничего не делать. Или даже с деланной меланхоличностью отказаться, а потом постучаться к Эвансу и Гилмору (или как их зовут-то на самом деле?) и быстренько предупредить.
  Любой вариант был рисковый.
  Эванс и Гилмор – ребята бывалые, наверняка сообразят, как улизнуть. Только вот, похоже, они оказались людьми гораздо опаснее, чем выглядели вначале. А вдруг они тебя тоже захотят убрать, как свидетеля?
  Ничего не делать? Ни во что не лезть? Можно. Но если мошенники тебя сдадут, Дарра с Коулом тебя потом легко найдут в этом городе – дилижанс-то еще когда пойдет. С другой стороны... про тебя в их разборках может вообще не зайти речь! Наверное, это было бы идеальным вариантом, да?
  И можно было помочь этим двум ковбоям. Тоже, наверное, опасно. И тоже Гилмор с Эвансом могут сказать: "Да это же она и рисовала купчую!" Зато ты будешь на стороне добра. Может, это хоть когда-то, хоть где-то засчитывается?

  И еще... как должна себя повести настоящая леди? Спросить-то и не у кого.


  Самый скользкий момент был пройден – дроувер так и не поинтересовался, как происходили обстоятельства узнавания чужой тайны. Собственно, в первую очередь именно для этого Кина и задала свой вопрос: отвлечь собеседника с прямого хода мыслей, переключить его на собственную историю, получить новые вопросы или повод для ответа и тем оставить проблемный аспект за бортом. И Фоулман повелся: повел свой рассказ о нехитрых ковбойских злоключениях, о волнении за Дарру, об Эллсворте и прочем.
  Но не успела картежница порадоваться, как гладко все проходит, как мужчина сначала огорошил ее новостью, что Гилмор и Эванс тоже в Салине и, мало того, их подельник убит! А, значит, единственная, кто знает в лицо и может указать на них, это она – опасная ситуация! К тому же этот Коул правильно говорил: оставлять таких людей безнаказанными нельзя: одно дело – облапошить кого-то, и совершенно другое – убить. Почувствуйте разницу, как говориться – хотя, если вспомнить изысканный садизм Кареглазого, не к ночи будь помянут, то еще неизвестно, что хуже.
  Но опять же, если будет суд, то доброе дело выйдет боком. А, значит, надо решить вопрос во внесудебном порядке, а, вернее, убедить эту парочку ковбоев, что обращаться к правосудию в такой ситуации – последнее дело. Вот только поверят ли, захотят ли играть в «серой» зоне, да и вообще, захотят ли слушать ее? Ведь, как ни крути, а участвовать в ситуации надо до конца, хотя бы для того, чтобы держать руку на пульсе, знать обо всем происходящем и, в случае чего, своевременно отбрехаться ото всех обвинений в свой адрес, чтобы в голове Фоулмана и Дайсона не зародилось бы даже тени подозрений, что мисс МакКарти как-то причастна к постигшему их несчастью.
  «Во-во, душенька, - добавила к мнению ирландо-дамского тандема Кина-с-рожками, - в конце-концов, Гилмор и Эванс за молчание тебе ни цента не заплатили, так что, сдав их, ты не идешь против совести! А, если поможешь этим двум, то, может, еще и заработаешь! К тому же ты же уже убийца, милая моя, чего тебе теперь менжеваться? А прикончив своими ли, этих ли охламонов руками двух негодяев, ты сделаешь доброе дело! А заодно, раз ты вспомнила о нашем общем знакомом, то и потренируешься, прежде чем отправишь его на тот свет. Ты же не оставишь обидчика безнаказанным, даже если он такой милашка и затейник? Давай, надуй в уши этим парням, пускай они прикончат мерзавцев и заберут свои деньги, а прочую добычу вы поделите поровну!»
  И, что самое паршивое, нельзя было сказать, что она не права.
  Побледневшая Кина отпила свой паршивый кофе, прикрывая лицо от взглядов мужчин в надежде, что они не увидят первые, самые яркие эмоции. Потом, совладав с собой, девушка севшим голосом продолжила:
  – О, Мадонна! Ужас! Если они еще и убийцы… Их точно нельзя оставлять безнаказанными, господа – с этим я соглашусь. Вот только…
  Скрестив перед лицом пальцы домиком, авантюристка негромким протяжным голосом продолжила, наполовину излагая пришедшие первыми мысли, наполовину импровизируя на ходу:
  – Если мы обратимся к шерифу… В Салине есть местный шериф? Если да, то где гарантии, что он не таков, как мистер Паркер, называющий себя, прости Господи, Сатаной? Тогда его просто подкупят, и мы останемся с носом! А даже если он честный служака, разве он посадит этих двоих под арест по одному лишь подозрению? Вряд ли. Будут проверять покойника на предмет того, из чего он убит, поедут к адвокату проверять, подписывал ли он этот договор… За это время господа не-Тимберлейк и не-Шеппард могут сделать с нами все, что душе угодно, хоть своими, хоть чужими руками. За такие деньги они будут биться до конца, и раз они убийцы… К тому же, даже если все ьбудет хорошо, сколько это времени займет? А если ваш визави приедет заключать сделку, а никого на месте нет? Вы согласны?
  Авантюристка, ставшая заложницей собственных принципов, подняла глаза на слушающих ее мужчин, посмотрела глаза в глаза сначала одному, потом второму:
  – Джентльмены, считайте меня глупой девушкой, ничего не понимающей в мужской жизни, но мне кажется, что решать вашу проблему легальным путем – тупиковый выход, который не помешает тем двоим нанести контрудар. Я, право дело, не призываю вламываться в их номер и всех стрелять, а потом бежать от шерифа с отбитыми деньгами, но рекомендую подумать, что можно еще сделать. Наказать убийц хорошо, но сначала надо сделать так, что вы вернете свое, а там уж мы можем связаться с шерифом, чтобы он удостоверился, что покойник стал не жертвой дикарей. Доктору там дать его осмотреть…
  – Кстати, – перебила себя Кина, поднеся палец к губам, - а если… Да нет, не выйдет, - дернула она уголком губ, - Я думала, что можно создать им проблемы с правосудием за убийство, но даже если мы докажем, что они прикончили своего подельника, то не сможем подтвердить, что деньги ваши, а не их… Нет, надо поступить так, чтобы вы получили свое, джентльмены, и более или менее быстро. И, желательно, так, чтобы эти двое или не узнали, кто их… кто восстановил историческую справедливость, или не имели возможности преследовать и причинить вред.
  А теперь, - девушка выдохнула, - готова выслушать, в чем и где я не права, джентльмены.


  Дарра, с самым умным видом на какой был способен, на протяжении всего разговора пытался показывать, что поспевает за ходом мысли леди-собеседницы, но в конце концов не выдержал и радостно выпалил, расплываясь в улыбке:
  – Так вы обокрасть их предлагаете, мисс Маккарти?
  Кина против воли улыбнулась в ответ, хоть и невесело:
  – Я призываю подумать над вариантами, мистер Дайсон. Вот, вы какой вариант видите? Мне, скажу откровенно, сомнительные варианты и самой претят, но я пытаюсь найти наиболее эффективный способ. К тому же почему вы это называете словом "обокрасть"?
  Дарра смутился было встречному вопросу, но, чтобы не выглядеть дураком, поспешил перебить Коула и вставить свои пять центов:
  – Ну так лучше же чем "ограбить"... Кстати! Я вот думаю, обокрасть-то их не выйдет. Ну то есть вернуть наше. Не такие они идиоты, чтобы деньги такие без присмотра оставлять, наверняка даже спать будут с ними под подушкой. А вот огра-абить... Кхм, ну то есть вернуть наше при помощи револьвера. Их можно. Нас двое и их двое. Ну или может даже трое.
  Сам себе подивился Дарра, только минут десять назад просивший Коула засаду в обращение к шерифу превратить предлагавший. Не иначе как близость леди в него смелость вдохнула? Или разговор так пошёл, что сказанное слово не вернуть? А, чего уж там, надо как на духу всё выложить.
  – Коул, а может мисс Маккарти права? Чёрт их знает, шерифов этих. Может и правда он нас замаринует вместе с ними в одной камере и разбираться не будет. А так-то мы же можем просто к ним в комнату подняться, если мисс Маккарти поможет, нет? Врасплох застанем!
  – Конечно, шериф их посадит! – возразил Коул. – Эти двое у него под носом грохнули человека! Главное, чтобы он нам поверил. А с вами – точно поверит! Вы меня простите за прямоту, но вы такая милая, я бы вам поверил, что бык-трехлетка отелился! К тому же, ну, мы-то с Даррой заинтересованная сторона. Но вы-то уж точно без всякого интереса в это дело полезли. Значит, ваше слово весомее. Просто без вас-то чего к шерифу идти... Может, он и разбираться не будет. А если вы пойдете, то точно... разберется хотя бы!
  Коул посмотрел на Дарру.
  – Ага, поднимемся. А дальше что, дверь ломать будем? Так если они в ответ в нас через дверь эту пальнут, то так-то в своем праве будут. Слушайте... – он немного подумал. – Неизвестно, как оно будет, в любом случае. Но вы ж поймите. Если мы к шерифу не обратимся, то в глазах любого судьи мы ж будем не лучше их. А если обратимся, а нам откажут – ну, тут другое дело. А то вот, положим, мы попадемся... И нас ведь спросят на суде: "А вы чего к шерифу не пошли?" И нам, чесслово, нечего будет сказать.
  – Так они сами откроют, если мисс Маккарти им зубы... – хотел было продолжить гнуть свою линию Дарра, но быстро сдулся под напором холодной логики друга.
  Как ни крути, а всё же получалось, что к шерифу идти было безопаснее.
  Вообще, если подумать, а что если эти двое всё же сопротивление окажут? Прям убивать их всё же? Тогда-то уж точно шерифу нечего сказать будет!
  – Мисс Маккарти, а может всё же правда к шерифу? Ну может он всё же не такой, как в Эллсворте? Не могут же они все такими быть.


  С вмешательством Коула девушка чувствовала себе Наполеоном на поле Ватерлоо, увидевшем армию Блюхера. И, как и Император французов, сдаваться все равно не собиралась, мигом построив мысленную картину диалога:
"  – Да это она нам нарисовала купчую!
  – Враки!
  – Тогда докажите! Ладно, почерк не ваш...
  – Evviva!
  – А-а-а... А она это делала в Келли'з Таверн, есть свидетели!
  – Свидетель, было такое?
  – Ну-у-у... Что-то она им писала и мило обсуждала.
  – Мисс МакКарти, вы арестованы по обвинению в соучастии в хищении крупной суммы денег!"
  Расклад выходил безрадостный, и Кина покачала головой. Поправив прическу - попытка выгадать время - она продолжила осторожно настаивать:
  – Джентльмены, я понимаю ваши опасения, но меня пугает сам факт того, что мы возлагаем все надежды на порядочность другого человека, который наверняка подвергнется искушению взяткой. Мистер Фоулман, я благодарю от всего сердца вас за комплимент, но, боюсь, шериф, если он есть, не вы. И нет никакой гарантии, что, разобравшись, он не поверит им, увидев и документ, и деньги. Леди послышалось, или она напридумывала Бог весть что из желания отомстить двум приличным джентльменам за... за что-либо: мало ли у тех двоих будет возражений? Я не против закона, но, боюсь, что он сразу будет использован против нас - не только вас, нас - и мы потеряем всякую надежду, получив еще и обвинение в клевете.
  Постучав пальцами по столешнице, Кина попробовала бросить еще одну "карту":
  – Вы говорили о двери, что станет помехой: верно! А если их выманить оттуда, хотя бы одного? Вы, как персона им неизвестная, стучитесь в номер, говорите "впша кобыла взбесилась, лягается и кусается". Вряд ли пойдут проверять оба: скорее всего, только один. Его в конюшне можно оглушить и связать, а дальше, pardonnez moi, как в романах: связать руки и под дулом пистолета привести к напарнику, чтобы тот открыл дверь сам. Вряд ли он начнет голосить "спасите-помогите", раз у самого за душой грешки, не так ли? А там уж три револьвера больше одного, не ожидающего опасности, к тому же.
  Допустим, у нас все получится. Будут ли они жаловаться шерифу, что их ограбили? Сомневаюсь. Попробуют вернуть деньги обратно? А если лишить их оружия и денег на него, и связать с кляпом во рту, так и оставив? Тогда, думаю, это уменьшит риски. Правда, придется срочно уезжать: и вам, и, если я пойду с вами, мне. А я, извините, без коня и не хотела бы возвращаться в Эллсворт...
  – Мисс, – ответил Коул, хмыкнув. – Тут не в порядочности дело. Вот, представьте, что вы – шериф. Будете вы разбираться с преступлением, которое не в вашем округе случилось? Я б не стал так-то. Но убийство-то, если было, было здесь, рядышком! Уж по этому-то обвинению он их обязан задержать, будь он хоть трижды мошенник. А то, что вы предлагаете... нууу... как мы проведем его под дулом пистолета мимо стойки отеля? А на конюшне люди? А во дворе? Да нас же тут же и упекут – и главное, слушать не станут! И залог внести нечем. И еще... Вы вот умеете человека с одного удара вырубить так, чтобы он кони не двинул? Я как-то не пробовал! Не доводилось! – он развел руками. – А положим, мы втроем как-то это провернем. Ну, и как вы уедете без лошади? Дилижанс-то из-за индейцев задержат еще на пару дней, как пить дать. Да и мы тоже... нам же в Эллсворт надо, Тимберлейка ждать. Чего вы так шерифа этого боитесь, чесслово? Вы ж не одна к нему пойдете! А подкупить... подкупить они его, конечно, могут. Только если он такой проходимец, так он скорее просто отберет у них все деньги. Это для нас, конечно, тож плохо, но шериф-то хоть никуда не денется с деньгами, а этих ищи потом по семи штатам!
  Коул запнулся.
  – И еще кое-что... я к тому что... я-то почти уверен, что это они. Но... всякое ведь бывает. А вдруг... вдруг не они? Получится, мы тогда невиновных людей прибить можем. А то и убить...
  От слов Коула, наголову разгромившего все ее планы, Кина густо залилась краской стыда, и даже начала нервно дергать ворот, словно одежда собиралась ее придушить. Мисс МакКарти было жутко неудобно, что в глазах незнакомцев она оказалась дура-дурой, и еще более неудобно было видеть себя такой в своих собственных глазах. Вроде не первый день в дороге, всякого насмотрелась – и так опростоволосилась.
  «Господи, ну какая же я глупая! Ну как так можно! – корила себя она, - Головой думать надо не только за картами, почему я этому никак не приучусь? Думай, думай, думай… Что бы мог предложить в такой ситуации мой демон-хранитель Лэроу? Какой бы он выход нашел? - а он бы нашел точно! Рассуждайте логически, леди, как и помочь ковбоям, и не уронить достоинства, и в тюрьме не оказаться!».
  Но, как на зло, ни одной разумной мысли в голову не приходило, а то, что было, едва ли заслуживало внимания. Допустим, подсадят ее напарники и помогут залезть в окно, допустим, она даже окажется в номере, когда мужчины спят. Как их обчистить, как искать тихо и в полной темноте, особенно если они держат деньги, допустим, на груди?
  Допустим, на следующий день она встретится с мошенниками и дружески пообщается с ними. Но идти в номер к двум мужчинам, даже зная, что придет отряд «спасителей» - это все равно стать практически падшей женщиной, что в глазах этих ковбоев, что в глазах всей Салины, а, самое главное, в своих собственных.
  А, значит, остается только согласиться и понадеяться на удачу, что ей удастся отбрехаться от обвинений, благо что почерк на купчей, не ее.
  Кина потупилась:
  - П-простите, я, наверное, вам совсем глупой кажусь? Я… согласна. Только как потом доказать, что это ваши деньги, ведь шериф слову, даже моему, вряд ли поверит. Но… я готова рискнуть, если вы так видите.
  Девушка отпила еще кофе, и не выдержала, дав слово тандему «ирландки» и «той, что с хвостиком». Солировала рациональность, маскирующая идею под «если бы, но…», а тон задавали попытка сравняться с Лэроу и боязнь правосудия:
  – Я еще подумала, что можно подружиться с ними, вместе выпить даже, может, и дождаться, чтобы они сами пригласили в гости, а там бы вы меня спасли… Но, боюсь, после такого и я сама в зеркало не смогу смотреть, даже зная, что это игра, и вы решите, что я совсем пропащая, раз готова на такое…
  При последнем предложении Коул подавился кофе и закашлялся.
  – Это, по-моему, перебор, – сказал он, когда пришел в себя. – Храбрости вам не занимать, мисс! Но, по мне, не стоит вам подвергаться такой опасности из-за наших денег.


  У Дарры не очень-то получалось добавлять разговору ценности, как, в общем-то, никогда толком не получалось вклиниться умело в общение родителей, братьев и сестёр, а позднее - ранчеров и ковбоев. А тут так вообще - мисс Маккарти как заведёт свою пластинку (как у Риггсов дома, с раструбом таким), так ведь не остановишь, да и поди попробуй леди остановить! Леди вроде как слушать надо. Хотя, честно говоря, было в её речи что-то суетливое и неопределённое, мятущееся, а в конце так и вовсе предложила она что-то странное.
  – Ну да, мисс Маккарти, это ж ведь мы можем и не успеть, мало ли, – кивнул Дарра, соглашаясь с Коулом, – Я-то думал вы просто постучитесь к ним и на разговор вызовете. Не могут же они леди дверь не открыть? А мы просто по бокам встали бы, уже с револьверами наготове, чуть он открывает, мы р-раз, и внутрь, ствол в шею, только пикни!
  Спохватившись, Дарра кашлянул и унял свою боевитость, а то эдак весь отель переполошить можно.
  – Ну в общем, я про что-то такое думал скорее. Правда, тут надо наверняка, чтоб уж точно быть уверенными, что это они. Хотя судя по тому детине, с которого скальп сняли, кто ж ещё это может быть? Только вот если бы вы, мисс Маккарти как-то опознать их смогли бы, эх. Ну и так выгадать, чтоб в коридоре никого. Хотя всё равно рисково, если они вдруг за оружие схватятся, не первый так второй, который вглубине комнаты будет. Тут или по-тихому, или через шерифа.
  А как ему доказать, что деньги не этим мошенникам принадлежат? Вот и мисс Маккарти те же сомнения испытывает.
  – А насколько долго он их задержит по обвинению в убийстве подельника? Может, если это на пару дней хотя бы, то кто-то из нас успеет сгонять в Эллсворт и обратно? Вот ты, Коул, у тебя лошадь посвежее-посильнее же. Надо только привести хоть какого-нибудь работника мистера Тимберлейка, который того в лицо знает. И всё, он подтвердит, что эти парни не он. Тогда уже можно и про деньги обвинять.

  – Да не, – ответил Коул. – Он их до суда задержит. Пока судья приедет, мы сто раз успеем в Эллсворт смотаться. Да и не брошу же я вас тут одних. Потому что... а вдруг с шерифом не выгорит? Давайте я пока узнаю, где его искать, а вы собирайтесь. Встретимся у конюшни. Мисс МакКарти, вы верхом умеете ездить? Если умеете, мы вам лошадь наймем, а если нет – придется вам к кому-нибудь из нас назад сесть. Надеюсь, шериф недалеко живет, и мы к нему затемно успеем. А то вон, уже и солнце садится.
  – Умею, – кивнула Кина, понимая, что петелька все глубже затягивается на шее, но уже не имея возможности по-совести вывернуться из ситуации, в которую сама себя загнала, – Что же, тогда мы будем ждать вас у конюшни.

***

  Когда вы втроем встретились у конюшни, Коул объявил, что шериф живет совсем неподалеку, всего в полумиле – от города.
  Увидев, что у ковбоев один револьвер на двоих, ты на всякий случай отдала им морской кольт – тот самый, "подаренный" мистером Паркером. У Дарры не было кобуры, так что он просто заткнул его за пояс, а короткоствольный кольт вернул Коулу.
  Солнце уже почти село – надо было торопиться, но и полмили вы проехали быстро, приехав к дому мистера Хоттса буквально "как стемнело".
  Шериф Хоттс не особенно обрадовался вашему приезду – встречать вас он вышел на всякий случай с ружьем 12-го калибра наперевес.
  – Мы к вам по делу, сэр! – сказал Коул.
  – Вы для начала кто такие? – спросил шериф, осветив ваши лица фонарем.
  – Да мы дроуверы. А это – мисс МакКарти.
  Шериф недоверчиво вгляделся в ваши лица.
  – Ладно, – сказал он. – Слезайте с лошадей, сдавайте оружие и проходите в дом.
  Джим Хоттс был невысоким, но оооочень коренастым мужчиной лет сорока пяти.
  Когда вы вошли в дом, то увидели, что из окна вас держал на мушке еще и парень лет двадцати.
  – Это Дарси. Дарси, поздоровайся с ними, – сказал шериф.
  – Чекак? – бросил Дарси с любопытством.
  – Поздоровайся нормально, не видишь, тут дама.
  – Здрасьте, – сказал Коул.
  – Потолок покрасьте! – вдруг грубовато ответил шериф, свалив карабины и револьверы в кучу на тумбочке. – Шпоры снимайте! Ковбои, мать вашу.

  В доме, при свете керосиновых ламп, ты смогла его рассмотреть – у него было простое, строгое лицо, крупный нос, высокий лоб и пышные усы. В волосах уже сильно пробивалась седина, но выглядел он очень крепким – как будто пинать его было все равно что пинать бревно.
  У шерифа была большая семья – четыре сына, причем двое – здоровенные лбы, и дочь, но жены было не видно. Наверное, он был вдовцом. Хозяйство его в темноте разглядеть было трудно, но по обстановке в доме чувствовалось, что человек, что называется, не бедствует: на комодах стояли нарядные тарелочки, на креслах были тюлевые накидки.
  – Агнесс, приготовь-ка нам кофе, – распорядился он.
  Вы расселись за столом. Дарси сел в сторонке в кресло, но ружье почему-то не убрал.
  – Ну, выкладывайте, что у вас за дело.

  Коул принялся объяснять. Мистер Хоттс сначала хмурился, потом задал пару вопросов.
  Потом он почесал подбородок и сказал:
  – Так. Давайте-ка еще раз. Кто кого и где убил и кто кого и где ограбил.
  Коул глубоко вздохнул и попробовал "разложить все по полочкам."
  – Ага, – сказал шериф, когда он закончил. – Я все понял. Ну, значит, поедем завтра утром в город. Конюшня в восемь открывается. К семи приедем, устроим им там засаду по всем правилам. Сграбастаем их и потолкуем как следует. Верно?
  Коул очень обрадовался.
  – Верно! – сказал он. – Совершенно верно, сэр!
  – Ну и хорошо. Теперь так. Дарси, поедешь к Перкинсам, скажешь им, чтобы завтра подгребали к конюшне. Ну и в двух словах об чем суть.
  – Как? – сказал Дарси. – Прям сейчас!? Так ночь на дворе!
  – Цыц! – отрезал отец. – Давай, сынок, шевели булками. И пусть Брет захватит свой "Генри".
  – Па, а че я!? Давай Фил поедет!
  – Тихааа! – прикрикнул шериф. – Ноги в руки и галопчиком!
  – Да там темно, как у нигера в заднице.
  – Ты давай еще поспорь со мной! – угрожающе сказал шериф Хоттс.
  Дарси вышел.
  – Вас, мисс... Мак... Макчто? А, ну да, МакКарти, я положу в доме, а вас, джентльмены, на сеновале.
  – А это... оружие-то можно забрать? – спросил Коул.
  Шериф пожал плечами.
  – Да берите, че ж нет. Агнесс, постели ей в угловой.

  Вы пожелали друг другу доброй ночи и шериф отвел ковбоев в сарай, где хранилось сено.
  Некоторое время ты просидела в компании Фила, который довольно нескромно разглядывал тебя с выражением "а ничо так штучка."
  – Кофе еще хатите? – поинтересовался он с улыбочкой. Кажется, у него не было крайнего зуба слева.
  Потом шериф вернулся, опять сел за стол и стал раскуривать трубку.

  – Мисс Мак... а че... МакКарти! Точно! Извиняйте, плохо фамилии запоминаю.
  Он выдохнул дым слегка на сторону, чтобы не обдать тебя им.
  – Эт самое. Я вижу, вы того.... дама образованная, с манерами, так что прошу простить, мы тут по-простому. Я к чему? Кхм...

  Шериф Хоттс стал мрачным до жути.

  – Фил, ну-ка выйди-ка отсюда! – сказал он строго.
  Его сын вышел. Он опять пыхнул трубкой.

  – Так вот, мисс... я вам признаюсь, как на духу.
  Шериф наклонился к тебе поближе, так что ты почувствовала запах табака, сильного мужского тела и немного – лошадиной упряжи.
  – Я, мисс МакКарти... ни хера тут не понял! – проговорил он понизив голос. – Я только вот увидел, что у одного из них револьверчик с дьяволом на щечке. Я слыхал, такой вроде был у маршала Паркера из Эллсворта. Так что если эти ребята – от него, и они вас, ну это... запугали там или что. Словом, принудили, чтоб вы поддакивали, а на самом деле это все их Эллсвортские мутные дела – то так и скажите. Я им живо рога обломаю. Я их в сарае запер, они у меня до утра никуда не денутся. Я про этого Паркера слыхал кое-что, так вот... здесь ему, мать его, не Эллсворт! – и забыв, что старается говорить тише, шериф Хоттс даже пристукнул внушительным кулаком по столу с зажатой в нем трубкой.

  Потом он снова выпустил немного дыма и продолжил спокойнее:
  – А ежели нет, и все так, как они говорят, то расскажите, что вообще про них знаете. А то они вроде дроуверы, а вроде и не очень похожи. Этот, Коул который, чего-то болтает много. Дроуверы – народ молчаливый. А второй, Дарра который – чего-то больно молчит. Хм. Хотя он вроде бы их видел, ему бы и говорить. А первый-то тех двоих не видел. Но видел какого-то третьего. Который сейчас в покойницкой в городе лежит. И его убили индейцы. Которых никто тоже не видел. Хотя говорят, что не индейцы. Короче! Я вижу, вы дама образованная. Объясните мне все коротко, понятно, и чтобы я все понял: где что было, зачем и кто свидетель. Без этих всяких. А то у меня голова и так пухнет, – он усмехнулся, и вдруг превратился в некоторое подобие радушного хозяина. – Надо бы выпить. Вы, кстати, выпить не хотите? Полрюмки, "чтоб засыпать не холодно было" – я так это называю.

  Тут он почесал за ухом и вдруг сказал:
  – О. Я забыл спросить. А вы сами-то откуда, да чем занимаетесь? Вы ж сами-то не жулик?

  Этот последний вопрос, тупой и даже неприличный в своей прямоте он задал так открыто и просто, что, кажется, нельзя было усомниться: шериф Хоттс – круглый дурак. Но проницательный взгляд серых глаз, которым он посмотрел на тебя, не оставил ни малейших сомнений – его интересовал не ответ на этот последний вопрос, а твоя реакция.

  Ты поняла, что шериф, конечно, не блещет умом, и, вполне возможно, правда не очень понял из рассказа Коула, что случилось.
  Но, возможно, кое-что все-таки понял.
  Потому что он был совсем не дурак. И ооооочень не любил, когда его пытались обдурить. И говорить с ним надо было четко и ясно. Еще четче и яснее, чем это делал Коул.

  В тот день я думала, что умру. Я смотрела на свою окровавленную ладонь, но не чувствовала боли, а страх, который чуть позже накроет меня с головой, только-только подкрадывался к маленькому сердечку. Мне было обидно, так обидно, что я ничего не чувствовала, кроме обжигающего сожаления к самой себе. Я же не сделала ничего плохого! Я же была хорошей девочкой! Я чтила и любила отца и мать, братьев и сестру. Я была послушной и делала то, что мне говорили. Но больше не буду я кружиться перед мамой в платье, которое она заботливыми и нежными руками перешивала для меня каждый раз. Не увижу её радостью, не почувствую тепла её мягких объятий. Больше не получу от отца ни кусочка сладкой дыни, не увижу его счастливое лицо, когда он подзывал меня с улыбкой и спрятанными за спину руками. Я всегда предлагала ему разделить со мной лакомство, зная, что отец откажется, а он всегда после этого улыбался ещё шире и ласково гладил меня по волосам. А теперь мать и отец будут проливать по мне горькие слёзы, и от этой картинки у меня у самой глаза тут же тяжелеют, и слезинки одна за другой бегут ручейками по щекам. О, милостивый Аллах, я не хочу умирать! Не увижу я Рая и не обнимешь ты меня. Ведь не поиграть мне больше в деревянных солдатиков, что достались мне от старших братьев. Не раскрасить игрушки алым соком зёрен граната, воображая, что это плохие сунниты. Не побегать с мальчишками за врагами нашими, не закидать камнями да не поджечь их дома. Ничего я не сделала, чтобы нечестивые ответили за свои злодеяния!
  Как в бреду я встала с кровати и откинула невесомое одеяло, что в миг тот было тяжелее любого красочного ковра Кархи. Я смотрела на красное пятно на светлой простыне и думала, что это единственное, что останется от меня. Будет ли мама хранить кусочек ткани или безжалостные воды смоют последний мой след? И тут я почувствовала, как по упругому бедру разливается тепло, как тягучей тёмной змейкой вытекает из меня кровь. Сейчас всё закончится, и я не успею попрощаться с мамой! Безжалостно рву непослушное одеяло, что никак не хочет поддаваться моим слабеньким ручкам. Но Аллах милостив: трещит, рвётся с надрывом ткань. Дрожащими руками не складываю, комкаю обрывки, чтобы запихнуть между ножек, не дать последним каплям жизни покинуть моё тело. А ножки не слушаются меня, а глазки, распухшие от слёз, не видят ничего. Не с первого раза мне удаётся выйти из комнаты, но даже тогда не могу понять, куда бежать мне. Не знаю, как дошла до мамы, помню только, как упала в её объятия и сквозь непрерывные рыдания говорила ей, что люблю её и чтоб она простила меня за то, что я сейчас умру. А вот лица мамы не запомнила, потому что тут же уткнулась к ней в грудь, но со мной остался её запах, что не мог скрыть ни один аромат из лавки отца – жареный лук и напоминающий орехи аромат кунжутного масла.
  Наверное, я тогда очень испугала маму. Она крепко прижимала меня к себе, слегка раскачиваясь, и ласково утешала, но слов я не могла разобрать. Когда силы оставили меня и я больше не могла реветь навзрыд, мама отстранила меня, и я наконец смогла заглянуть в её лицо. Оно оказалось слегка взволнованным и совсем не заплаканным. Я шмыгнула носом и приготовилась снова лить слёзы. Мама не любит меня! Она не будет горевать о моей смерти! Я вся тряслась от обиды, а внутри меня всё неприятно сжималось да скручивалось. Но тут моя мама сказала, что я не умираю. Словам её не поверила я, хоть и с надеждой ухватилась за них. Как это так, не умираю? Меня ждал долгий разговор, что закончился странно. В конце я кивнула, плотно поджав губки. Мне было не всё понятно из слов мамы, но две вещи я уяснила: я действительно не умирала и я не хочу в клетку. Я сжала кусочек маминого платья в раздумьях. Она просила не говорить отцу, но ведь отец любит меня! Отец же, как и я, не желает, чтобы нас разлучили! И отец хороший, зря мама в нём сомневается, он не ошибётся. Я поговорю с ним и он обязательно меня поймёт. С такими мыслями я ушла приводить себя в порядок, чтобы предстать перед отцом в подобающем виде. Я была настроена решительно. Перебирала в голове разные варианты, как начну рассказ свой. Что я хорошая девочка и знаю, что должна стать хорошей женой достойного человека. И что меня теперь можно выдавать замуж мне тоже мама объяснила. Но чтобы стать хорошей женой и не опозорить отчий дом, мне ещё многому надо научиться по хозяйству. Я обещаю, что буду усердно учиться и трудиться. А вот говорить, что мне хочется ещё среди мальчишек побегать, наверное, не стоит. Ведь когда я стану чьей-то женой, то не будут меня больше звать камнями покидаться в неверных. Не позволят звонко смеяться, наблюдая, как корчатся от боли плохие сунниты под градом ударов палок. Не будет больше ни милых подарков, ни забавных обещаний жениться. Я крепко сжала маленькие ручки в маленькие кулачки. Когда я пыталась быть серьёзной, все вокруг продолжали умиляться и приговаривали, что мой хмурый лобик и надутые губки очаровательны. Но сейчас всё должно быть иначе! Шумно выдохнув и настроившись на важный разговор, я пошла к отцу. Но стоило мне только его увидеть, как на глаза против воли снова навернулись слёзы, хоть и думала я, что все их выплакала. Я кинулась к отцу, забыв все подготовленные речи, и вымолвила лишь, что в клетку не хочу.

  А сегодня я и правда могла умереть. Сквозь шум, что разбудил меня, я услышала крики. Они были злыми и не нравились мне, потому что могли разбудить маму. Когда через небольшую щель увидела людей в чёрных тюрбанах да с топорами в руках, когда услышала их гнилые речи, как разозлись я! В груди моей всё так и заполыхало. Да по какому праву они врываются в дом хороших и достойных людей посередь ночи! Да с оружием и с угрозами! Негодованию моему не было предела. Нельзя было позволить им свершать зло в наших домах. Я побежала было к маме, но остановилась в полушаге от неё. Она, конечно, будет на моей стороне, и обязательно придумает способ, как прогнать плохих суннитов. Но сначала мама упрячет меня куда подальше, снова скажет, что мне ещё рано. Потом пойдёт к отцу, а к тому времени уже может стать слишком поздно. И не могу я сидеть в стороне! Эти люди были так добры ко мне, я должна позаботиться о них, как они заботились обо мне. Я помчалась на крышу полная намерений что-то сделать, но ещё не знала, что именно. Сердце бешено колотилось в груди, так и выпрыгнет. Лёгкие горели, но сил мне ещё хватит, чтобы крикнуть так громко, чтобы все меня услышали! Я хотела призвать всех на помощь, призвать всех на борьбу против злобных суннитов. Уже была готова выкрикнуть, что нападают на наших, что пора выходить из домов, но слова никак не желали вылетать из горла. И вспомнилась ночь, когда жгли Ячменный квартал. И вспомнились истории о тех, кто сражался за нас. И слова сами слетели с уст.
  — Помните жажду аль-Хусайна! – крикнула я, но голос мой юный потонул тут же в шуме. Я выпрямила спину и встала на цыпочки, чтобы казаться ещё больше. Я раскинула руки в стороны, набрала как можно больше воздуха в грудь и закричала вновь, — Помните жажду аль-Хусайна!
  Я кричала свой призыв раз за разом, срывая голос. Люди должны услышать меня! Люди должны откликнуться! Они должны выйти из своих домов и прогнать злых суннитов! Я не думала, что со мной может случиться что-то плохое, не боялась. Неистовая ярость питала меня, пускай я и не понимала до конца сути этой вражды. Сунниты были плохие, потому что не дали внуку Пророка сделать глотка воды, и этого было достаточно. Они – плохие, мы – хорошие. Я – хорошая, я не оставлю человека умирать от жажды. Я даже не прошла мимо чёрного неверного, что укрыли толстой шкурой и оставили под палящим солнцем. А ведь у меня не было с собой ни воды, ни монетки. Я – хорошая, потому что даже плохим суннитам дам напиться. Собственной крови.

«Сказал от жажды гибнущий в пустыне:
"Счастлив, кто гибнет в водяной пучине!"
Ему ответил спутник:
"О глупец, В воде иль без воды - один конец".
"Нет! - тот воскликнул. - Не к воде стремлюсь я,
Пусть в океане Духа растворюсь я!"
Кто жаждет истины, я знаю, тот
Без страха бросится в водоворот».
Саади

  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что колесо истории движет стремление к власти и богатству, славе и признанию. Тот, кто вслушается в шелест листвы пыльной чинары за окном, кто спросит речную гальку и лазуритовые бусы, кто поднимет глаза к теплым пушинкам далеких звезд, познает, что из века в век вперед влекут только три вопроса: что, как и почему? Кто умеет их задавать, никогда не станет слепым, а, значит, шаги по пескам времени не приведут его в трясину. Так знаю я, Ясмин Мекрани, за глаза называемая Духтар-аль-Мор, и то есть истина.
  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что мир исчерпывается отчим домом, а все прочее – земля врагов и добычи. Тот, кто внемлет бегущим с гор серебряным ручьям и черным ветрам пустыни, холоду ограждающих мир людей вершин и иссушающему солнцу, знает: границ не существует. Их нет ни за седым Кафом, ни за зеленым Синдом, землей Райев, ни за Столпами Джебель, на за солеными водами Варкаша, что еще называют Шизиром. Нет их и между мирами людей, духов и мертвых. Так знаю я, Ясмин, дева человеческой крови Севара из рода Мекрани по отцу, и дева змеиной крови Заххака рода Вадага по матери.
  Так было, так есть и так будет: сказка никогда не закончится: будет только перевернута страница. Быстра человеческая речь, но годы текут медленно.

  Чужие пальцы, дряхлые от книжной пыли, уже коснулись страниц моей жизни. А пока что я сижу в прекрасном саду, слыша, как прощается со мной листва старых смаргадов, рубин роз и невинность жасмина, гладь пруда и перезвон подвесок, защищающих дом от Дэвов-с-гор. И только древний Каф над головой по-прежнему безразличен: он, видевший взлет и падение Империй, множество смертей и рождений, подвигов и предательств, ни капли не жалеет дочь, что скоро навсегда покинет его вечную тень.
  Я знаю, что моя смерть для Мекрани – только начало нового рождения, но все равно плачу: сердце не всегда принадлежит разуму, а как иначе унять свою боль, кроме как жемчугом слез, я не ведаю. Звенит золотая брошь-тасни в виде головы змеи, вторят ей горным эхом мелодичные цепочки сережек-дарр: они прощаются со всем, что мне дорого.
  И я шепчу им в ответ, соединив ладони и всхлипывая:
  -Намас-сте, мер адиль…

  Прощайте, мои книги и таблички.
  Прощайте, мои цветы и кошки.
  Прощайте, мои горы и степи.
  Прощайте, моя кровь и люди.
  Прощай, Ширани, рабыня своей судьбы.
  Прощай, Мекрани, покойница своей земли.
  Здравствуй, Дева-из-Завтра.

  В далеком Багдаде или даже Руме я не забуду тебя, мама – я люблю тебя. Я не забуду вас, моя кровь.
  Жизнь моя досель была вкусной, как ширванский плов с сотней специй, как самаркандские сладкие лепешки, как крутобедрые дыни в меду. Сколько я помню себя, мне все легко давалось: сказывалась мудрая змеиная кровь. Быстрее всех я открыла свой разум буквам и цифрам, первой со всеми подробностями запомнила три тысячи лет Ширани, раньше прочих научилась писать и рисовать. Мне никогда не приходилось трудиться ради знаний: они сами наполняли меня, как вода – пустой сосуд. Вот только у некоторых он бывает чашей, у других – миской, у третих – кумганом, а мне достался настоящий хурджин. И, благодарение богам отца и матери, я могла не только запомнить все, что мне говорили, но и поделиться знанием с другими: ведь два самых бесполезных и отвратных Небу и Кафу человека на свете – это скупец, не тратящий свои богатства на людей, и мудрец, единолично владеющий своими знаниями.
  Я всегда старалась быть полезной и приятной другим: словом и делом, улыбкой и компанией. Если тяжело дяде Умару – сяду на колени, рассказывая о радостях своего дня. Коли птица печали коснулась крылом лица брата Малика – прикажу седлать коней и потащу его за собой купаться к ручью. Увижу тоску в глазах старого дяди Рихата – спою одну из долгих легенд и станцую, отбивая ритм на бубне-даффе с семьюдесятью медными кольцами. Узнаю, что плачет тетушка Зулейка – приду вместе с луной к ее ложу и буду долго-долго слушать, давая возможность излить беду моим ушам. Встречу сестру Улю – по обычаю спрошу «хаваал», и долго буду выслушивать все сплетни, ей известные.
  Вот только помощь делом рук мне не давалась - словно джинны заколдовали. Все то, что я знала, рассыпалось песком сквозь пальцы, стоило мне применить знание на практике. А, может быть, так боги намекали, что это – не мой путь? Не знаю. Поняла я только одно: лучше не пытаться порадовать отца попыткой приготовить халим или ниргиси хофтаи, а тетушек расшитым платом-саригом – только хуже будет. Я хорошо помню мученическое выражение лица папы, пробующего мою стряпню и старающегося доесть все до конца, и визг Джедие-ханум, когда оказалось, что я случайно зашила в и без того неказистый шальвар иголку – а я ведь не со зла!
  Воистину мне лучше было следовать советам благородной матушки и не искать себя там, где мне нет места. Раз уж моим даром рождения стали быстрый, как лурская стрела, разум и приятное глазу лицо, то и не стоит тратить время на то, что смогут сделать за меня рабыни и младшие жены. Все равно тот крови моей, кто станет мне мужем, будет любить меня и без умения в этих практических мелочах: главное, что беседы со мной будут украшать его вечер, а мой лик будет радовать его сердце. А уж что делать так, чтобы получилось лучше, чем у прочих, я сумею объяснить тем, кто преклонит свой слух к моим советам, тем паче, что я не стеснялась спрашивать лучших в своем ремесле, как они так умеют и в чем те их секреты, которые не запирают уста на три замка.

  Меня манило все вокруг: от древних легенд, вспоминающих еще времена, когда поныне живые и уже мертвые боги ходили среди нас, до тонкостей выпаса овец, от науки счисления до правил игры в човган и бузкаши: и плевать, что к последней женщин не допускают вовсе! Даже если они переоделись в мужской камиз-шальвар и нарисовали себе пушок над верхней губой и постарались огрубить голос – все равно не допускают! А потом от этого больно и обидно!
  Но превыше настоящего меня манили тайны былого. Слушая касыды акынов под переливы абрикосовой зурны или орехового дамбиро с тремя струнами, я словно сама оказывалась в тех стародавних летах, своими глазами видя славных батыров и прекрасных пэри, ужасных дэвов в клубах дыма и седобородых маджисов. Как я хотела оказаться среди них, став равной Меритерес или Саломее! Но истории странников были полны противоречий, и в поисках единственно правильных версий я обратилась к книгам. Но и там были различия, которые только побуждали меня искать еще, и еще, и еще…
  В поисках ответов на свои три вечных вопроса я не делала различий между языками, на которых выведены те или иные строки, равно учась читать арабскую вязь и символы санскрита, плавность изгибов фарси и строгость румийского письма. Меня манили слова и скрытая за ними история, завлекало то, как разные народы обозначают одно и то же явление, почему одни слова столь похожи, а иные различны, подобно небу и земле. Я искала забытую память и то, что осталось только в сказках, пытаясь найти в истории упоминание о прекрасных растениях гуль-хаидаан и анар-гриваан; о царе Нимрозе и его сорока наложницах из лазурита, о царе Ашшаре и его девяносто девяти походах; искала упоминания о вере моей матери о ее змеехвостом предке, о Городе Черепов и о том, как подчинять себе джиннов; о том, кто жил на нашей земле до нас и куда ушли царства из легенд.

  Но ошибется тот, кто скажет, что Ясмина была затворницей. Как и все девушки из Ширани, я по весне ходила в поле за дикорастущими цистами и травами, седлала своего коня, отдавая себя степной воле, обвязав пояс веревкой, шла к высокогорным источникам, в которых по ночам плескались прекрасные пэри со змеиными хвостами или птичьими крыльями. Я знала упоение танца в круге и прыжки через костер, относила вместе со всеми умерших на вершину башни и ходила с казаном мяса в становище, раздавая пиршество моего отца «младшим братьям его слуг». Жизнь моя за пределами дворца-мари была такой, как заведено исстари – а как давно это «исстари» началось, мне было не менее интересно, чем сама жизнь.
  В самом же мари, среди любящих родственников и книг, я могла делать все, что пожелаю, и так, как пожелаю, благо желания мои никогда не были предосудительны. Правда, один раз мне все же крепко досталось, когда я без спроса вломилась в покои Мухаммеда аль-Хорезми, да преумножит его Аллах знания этому достойному мужу. Я была возмущена и обижена на весь белый свет… до следующего утра, пока ученый муж не позвал к себе и, чуть пообщавшись, предложил вместе читать строки сокровищ. После этого я простила ему все, и даже будущие прегрешения заочно: такой шанс узнать что-то новое упускать было никак нельзя.
  И, кажется, я даже сумела произвести благоприятное впечатление на богатого знаниями перса, раз он предложил отправить меня в Обитель Мудрости в Гундешапуре. Отец мой – долгие лета ему! – конечно же, ответил отказом, но я и не расстроилась… сильно не расстроилась, потому что тогда еще верила, что судьба моя – быть в тени Кафа, а если и покидать ее, то лишь ради скорого возвращения. Ах, если бы к тому дню была жива мама, она бы наверняка сумела, заглянув в грядущее, повлиять на своего супруга и господина, но мне те таланты были не доступны, и возможность избежать предначертанного рассеялась, как утренний туман в зеленой чаше высокогорной долины.

  Немного времени, коль мерить рамками жизни взрослых, прошло с тех пор, прежде, чем я узнала, что Хазрат-Харун забирает меня из отчего дома, изъязвленного камнями громадных катапульт. Закончилась осада, закончилось мое сидение в темных комнатах у самых корней мари и страх за жизнь моей крови. Став искупительной жертвой, я попаду в Столицу Мира, где пропущу через себя новые ответы на три вечных вопроса, и уж точно никогда вновь не переживу тяготы вражьей армии у стен.
  Все еще впереди. Новая страница еще не написана, но палочку уже обмакнули в чернила…

ссылка

"Разве ты не видел, что солнце было больным,
А когда взошёл Харун, оно воссияло снова,
Везением Доверенного Аллаха Харуна, обладателя щедрости,
Харун — правитель, и Яхья визирь его"
    Аль-Мавсили

Эта история начинается в те дни, когда благословенный век Харуна ещё не близился к своему излёту, когда тело халифа ещё не подводило его, а вокруг не кружились, предвидя кровавое пиршество, стервятники.
Это история начинается девятнадцатого мухаррама, в год сто восемьдесят седьмой, когда прошло шестнадцать лет от правления Ар-Рашида, шестнадцать лет спокойствия, свободы от войн, чумы и всяких бед.
Эта история начинается тихой арабской ночью, в Багдаде, полном пышностью изысканной жизни.
Лунный свет серебром ложился на изумрудный купол дворца Аль-Мансура, и фонари стражей из шудры, словно светлячки, скользили по городским стенам , по узким улочкам, по чёрной воде каналов...

О Багдад, как описать тебя, светлое око мира? Ты пахнешь корицей, камфарой и гранатовым соком, в тебе твёрдость дамасских клинков, изящество синского нефрита, мягкость изысканнейшего румского шелка! Ты — сияние сарандибских самоцветов, ты — величайшая из жил асванского золота посреди пустыни, ты — поэма, вытканная ахмарским жемчугом на самаркандской бумаге, ты — синдский слон, пред которым склоняются львы!
Вообрази себе, вазир, бескрайние ряды резных ворот и украшенных зубцами башен, вообрази разноцветные купола, возвышающиеся над садами, полными пальм и кипарисов — такие дворцы возводили ещё жители древней Хиры, и как столетия назад, за высокими стенами, богачи прогуливаются по садам, усаженным лилиями, розами и белыми маками, силясь ночной прохладой отогнать дневной жар.
Кто знает, может прямо сейчас, в укромном закутке, образованном выступами неровной стены, айары прислонили нож к чьему-то животу, и напрасно случайный прохожий оборвёт горло — уши знати внимают лишь струнам ребаба, да голосам певиц, поющих стихи Абу Нуваса:

— О, как прекрасна эта ночь и как благословенна!
Я пил с любимою моей, любви пил кубок пенный.
Я поцелуя лишь просил - она была щедрее,
От счастья я в ее отказ поверил бы скорее!

Многозвучна арабская ночь, полна стрекотом цикад, звоном кубков и стонами влюблённых! Уже последний торговец закрыл лавку ставнями, и ученики ложатся спать на минарете, обмениваясь шутками о своём учителе, и странники разместились на ночлег в мечети, и обитатели квадратных одноэтажных домиков расстелили циновки на крышах, спасаясь от летнего зноя, и разнесся уже давно клич муэдзина:

— Аллаху Акбар! Нет бога кроме Аллаха и Мухаммед — посланник Аллаха! Спешите на молитву, спешите к спасению! Аллаху Акбар! Нет бога кроме Аллаха!

Но даже эту пестроту звуков не сравнить с дневным гомоном, со всепоглощающим шумом городской жизни.

Тиха арабская ночь!

Умолк Большой Базар в Кархе, голоса над которым днём разносятся будто воинства всех царей земли сошлись на последнюю битву, и Малый Базар в Баззе, где армяне, ромеи и евреи состязаются в алчности и сметливости.

Молчит Круглый Город, обитель катибов да мавали Высокой Службы, и квартал Басрийских ворот — дом шарифов, и лежащая за ним Шаркия — обитель ортодоксальных суннитов, и северные и западные кварталы, где обитают в основном солдаты из абны и аббасийи, и трущобы бедняков, и молитвенные хижины суфиев на окраине...

Лишь с рассветом Город Мира возродится вновь, лишь с рассветом...

Но что это?
Отчего по обе стороны стремительных вод Тигра горят огни?
Отчего освещены купола дворцов — и даже сам Дворец Блаженной Вечности Аль-Хулд сияет словно восходящее солнце?
Что встревожило восточный берег, кварталы Русафа и Мухаррим, где обитают принцы и высшая знать?

Ты проснулся той беспокойной ночью, о вазир, ибо что-то нарушило твой покой, и слышались тебе во мраке звон оружия, слабые мольбы умирающих, и виделись тени грядущей смуты...

Ты прислушался, и ничего не услышал, кроме ровного биения сердца Багдада.

В блаженный век ты живешь.
И это никогда не изменится.

Ты уснёшь, о вазир, уснёшь не ведая, что только что мир навсегда изменился.

***

Той ночью, Повелитель Правоверных Харун Ар-Рашид отдыхал со своим любимцем Джафаром ибн Яхьей в Аль-Анбаре, одном из предместий Города Мира.
Лилось алой рекой вино, среди армянских ковров восседали друзья детства на резных ложах из индийского тика, и вспоминали свою бурную юность.

Их связывала больше чем дружба — любовь. Не уподобляйся, о вазир, тем, чьи языки суть чёрные скорпионы, жалящие сами себя, не гадай, были ли то узы братства или противоестественная страсть, но довольствуйся тем, что эти двое прошли через многое и поверяли друг другу самые тайные мысли.

Бывали между двумя и ссоры.
Сколько раз защищал Джафар несправедливо осуждённых подозрительным и скорым на расправу Харуном? "Он больной старик, который скоро умрет!" — кричал на Повелителя Правоверных тот, кто был ему ближе родных братьев, когда тот решил бросить в темницу шиитского имама.
Халиф делал вид, что принимает этот довод, но после всё равно казнил того, в ком видел даже тень угрозы собственной власти.

И многое из того, что делал Джафар, сам Харун сделать не мог — Повелитель Правоверных побудил придворных присягнуть его малолетему сыну, лишь Джафар и лояльная ему хорасанская знать откликнулись на зов. В ту пору многие завистники и недруги названного брата халифа говорили, де, Высокая Служба велит, но лишь волю Джафара...

Ещё в дворцах Бармакидов собирались многие вольнодумцы — шииты, мутазилиты, суфии, хариджиты, христиане, иудеи, сабеи — и напрасно объяснял Джафар, что лишь призывает мудрых дабы те могли поделиться друг с другом идеями, ибо в споре двух мудрецов правы всегда оба...

Было и многое другое.
Было — и прошло.

Несколько недель назад, Харун помирился с Бармакидами — как с Джафаром, так и со своим молочным братом Фадлом и названным отцом Яхьей — и одарил их роскошными придворными одеждами.

Вспомнил мудрый властитель мира, что именно Бармакиды стояли подле него, когда он восходил на престол.
Именно их мудрые советы позволили ему умаслить армию, верную покойному брату Харуна, укротить восстание в Хорасане, примириться с Алидами, отладить сбор налогов по всему Халифату...

И пусть Бармакиды настаивали на передаче трона Абдаллаху — старшему сыну Ар-Рашида, в ущерб действующему наследнику Мухаммеду, разве не приняли они волю Высокой Службы?

Мир вернулся в семью, Харун и Джафар ели фисташки с ониксовых блюд, и вспоминали былое. Вспоминали прогулки вдвоем по ночному Багдаду, выезды на охоту, игру в поло на ипподроме в Ракке, голубиные бега...

Вспоминали они и объятия красавиц, которыми оба наслаждались вместе — вспоминали, как могут вспоминать лишь двое мужчин, приближающихся к четвёртому десятку, но не утративших при этом жар и дух юношества.

Вдохновлённый речами, Харун вдруг встаёт.

— Субхан Аллах, брат мой. Солоны воды памяти, приятные телу, но неспособные утолить жажду в зной. Пусть кругом зима и слякоть, слова твои как чернила поэта, отпечатались в душе моей и побудили припасть к источнику сладости. Знай же, что этой ночью я буду веселиться и желаю тебе того же.

Джафар тоже поднялся. Тень пробежала по красивому лицу его, но губы растянулись в улыбке.

— Да пошлёт Аллах тебе сыновей, старший брат, и да не омрачится радость твоя.

Халиф шутливо похлопал его по плечу

— Я не шучу, брат мой. Не будет мне ни радости ни покоя, если не буду я знать, что ты счастлив! Ступай же к себе, выпей вина и насладись женщиной! Таков мой приказ!

Бармакид поклонился, а после припал губами к пальцам друга.

— Как пожелает Повелитель Правоверных.

Стоило Джафару уйти, Харун сразу же помрачнел и уселся на своё место.

— Уберите всё.

Резко бросил он скрывающимся за занавесом подавальщицам.

— И пошлите голубя в Багдад. Пора.

Воистину, между сыном Махди и сыном Яхьи была любовь.

Но как мудро заметил поэт, три вида любви бывает:
"Любовь — связь, Любовь — лесть, Любовь — убийство".

***

На душе Джафара было неспокойно — слишком хорошо знал он нрав всего названного брата, и с лёгкостью распознавал притворную веселость. Вернувшись в свой шатер, мужчина какое-то время сидел в темноте без движения, и лишь после, словно смахнув с себя сонную негу, поднялся и начал готовиться ко сну.

— Посланец принёс слова Повелителя Правоверных!

Окликнул Бармакида снаружи слуга.

Харун послал подарки — вино, сладости, сушеные фрукты — и заодно приказал рабам ещё раз повторить, что приказывает своему названному брату радоваться этой ночью...

Пришлось в самом деле вызвать женщин с музыкальными инструментами и поэта Абу Заккара.

Вскоре, под ночным небом Двуречья разнеслась музыка и пение.

— Хотят люди чего-то от нас,
Не спят люди из-за нас,
Желают знать они,
Что мы скрыли.

Абу Заккар был стар и слеп, и всё же даже его голос прервался, столь тяжелым сделалось молчание сына Бармакидов, когда новый посланец от халифа принёс ещё больше сладостей и вина...

— Господин мой, Повелитель Правоверных оказывает тебе такой почёт! Отчего ты так печален?

— У меня дурное предчувствие. Он что-то задумал.

— Отгони свои страхи и предайся удовольствиям!

Вскоре шатер окружили вооруженные воины аль-Хассы, во главе с Ясиром аль-Рахла.

— Повелитель Правоверных зовёт тебя.

Коротко бросил тот евнух.

Названный брат халифа сразу же понял всё. Без особой надежды попросил он разрешения войти в шатер дабы оставить распоряжения, а получив отказ прямо спросил

— Какой приказ дал он тебе?

— Повелитель Правоверных хочет твою голову.

Джафар покачал головой.

— Он должно быть пьян. Берегись, возможно он вскоре пожалеет о своём приказе.

Это был хороший совет — Ясир явно задумался прежде чем ответить

— Мне не показалось, что он пьян...

В голосе евнуха явственно читалось сомнение.

— Не убивай меня до завтра, и я хорошо вознагражу тебя. Завтра же, если Повелитель Правоверных не изменит своего решения, делай что должен.

Не случайно, Джафар ибн Яхья по всему Халифату известен был своим красноречием.

Но после недолгого колебания, аль-Рахла покачал головой.

— Нет к тому пути.

— Тогда хотя бы отведи меня к Повелителю Правоверных и дай возможность оправдаться!

Продолжал давить Джафар, и на этот раз евнух кивнул.

— Это возможно.

Харун ждал в своём шатре, сидя на молитвенном коврике.

— Где голова Джафара?

Быстро спросил халиф вошедшего Ясира. Тот опешил.

— Я привёл Джафара...

Попытался произнести незадачливый слуга, но Повелитель Правоверных не дал ему закончить, мгновенно подскочив с места, словно потревоженный карканьем воронов леопард

— Мне не нужен Джафар! Мне нужна его голова!

И Харун Ар-Рашид получил желаемое.
Взяв отсечённую голову в руки, долго еще он осыпал ее оскорблениями, в кровожадном исступлении снова обвинял в обидах, о которых Джафар, будь он жив, и не вспомнил бы...

Ясир туповато переминался с ноги на ногу в ожидании награды, заметил евнух и то, что в шатер прибыли хаджиб Фадл ибн ар-Раби, военачальник Харсама и евнух Масрур, прозванный "Меченосцем его мщения".

Наконец, халиф обозрел всех собравшихся — в глазах его стояли слезы.

— Харсама. Доставь это, — он протянул голову какому-то рабу, — и тело в Багдад. Выставьте останки на трёх мостах, дабы каждый знал, что бывает с изменниками. Масрур, немедленно вели заковать в цепи Яхью и Фадла Бармакидов, а также всех, кто служит им.

— Всех, Повелитель?

Невольно переспросил Масрур — речь шла о тысячах человек.

— Всех!

Рявкнул Харун, и тут взгляд его застыл на Ясире, так и стоящем с окровавленными руками.

— И отрубите этому голову.

Махнул рукой халиф.

— Не могу смотреть на убийцу Джафара.

***

В ту ночь начинается наша история.

В ночь, когда Харун Ар-Рашид пролил кровь, что не смыть всей водой из четырёх рек.

В ночь, когда мы впервые встретим наших героев.

История I
Салах


История II
Камал


История III
Эзра


История IV
Ясмин


Четыре героя.
Четыре истории.

Простолюдин с душой воина в пучине городской жизни — до чего трудно решить, с кем именно следует сражаться!

Молодой и изнеженный принц, делающий первые шаги в жизни — уже чувствующий, что ему суждено властвовать, но пока не знающий, как именно следует управлять другими.

Юноша Избранного Народа, впервые познавший трудности выбора между личным процветанием и законами общины — сумеет ли он спасти своего отца?

Дева из сказочной страны, чья сказка началась и закончилась, уступив место суровой реальности — открывшая ноль обратится ли в ноль?

Всех четверых объединит отрубленная голова Джафара ибн Яхьи, выставленная на мосту через Тигр.

В ту самую пору, когда Салах ибн Мади выбирал между джихадом и кошельком, когда Камал ибн Вали озирался в поисках учителя под сводами мечети Аль-Мансура, когда Эзра ибн Муса впервые делал выбор между общиной и обществом, когда Ясмин бинт Амир переворачивала страницы книги, написанной на пальмовых листьях, в ту самую пору зачинались истории еще трёх героев, едва ли уступающих четырём, о которых сказано было выше.

История V
Зари


История VI
Аыым


История VII
Фарук


Пути Трех... скоро им предстояло столкнуться с путями Четырёх, сплестись в причудливый узор, превосходящий изяществом прекраснейших из армянских ковров.

Слушай же, о вазир, слушай и внимай!

Ты знаешь начало истории.
Ты захочешь узнать конец.

Айдан не хотел умирать. Желание, простое и понятное для любого человека. Единожды он уже пережил подобный опыт, и искренне надеялся никогда более не испытать омерзительного чувства беспомощности перед надвигающимся неизбежным концом. Увы, обманчивая лучезарная улыбка судьбы, вернувшей Ассассина из безвременного сна, на поверку оказалась злобным волчьим оскалом. Поманить уникальным шансом, а затем вдребезги разбить все надежды. Хорошая издёвка, достойная быть последней в биографии.

Магия, до поры удерживающая в мире живых материальную форму убийцы, быстро рассыпалась. Куда быстрее, чем тогда, пять веков назад, когда жизнь покидала израненное тело Райза с каждой капелькой теряемой крови. Чувства милосердно притупились. Айдан уже не слышал ни голосов, ни звуков. Не чувствовал и боли от смертельной раны. В последние мгновения не тело, но душу жгуче травила горечь - горечь поражения, жестокого разочарования в себе и обиды за упущенный шанс. Не сумел. Не справился. Не реализовал подарок судьбы. Беспомощность и и бездарность. Худшего оскорбления не было в гильдии, в коей Райз состоял при жизни.

"Неужели всё закончится вот так?"

На закрывающиеся глаза против воли навернулись слёзы. Хорошо, что маска всё ещё на нём.

Прибитый копьём к стене, как приколотая к картону бабочка, Айдан подался вперёд, протягивая руку, но не пытаясь добраться до своей убийцы - он тянулся к небу, безразлично взирающему на сражение. С отчаянием утопающего, хватающего соломинку, в безумной и бессмысленной надежде, что силы небесные сжалятся, протянут ему руку и в последний момент спасут, вытащат из тёмного болота забвения, неумолимо затягивающего в себя Ассассина.

Помощь не пришла. Ангелов не бывает.

Последний тихий вздох прозвучал из-под маски, знаменуя финал оказавшейся внезапно короткой пьесы.

А затем опустился тяжёлый чёрный занавес.

  Джейн Колвил скорее обрадовалась, чем расстроилась – видимо, она рассудила, что пока ты будешь учиться в академии, война закончится. В этом был свой резон: все должно было решиться в шестидесятом, а значит, война, если и будет, должна была закончиться в шестьдесят первом, ну, может, в начале шестьдесят второго. Конечно, свадьба откладывалась на четыре года, но лучше так, чем гадать, вернешься ты или нет, верно?
  Но наслаждаться обществом друг друга вам пришлось недолго.
  – Доктор сказал папе, что мне вреден морской воздух, – рассказала она тебе. – Мне придется на время уехать в Атланту, к тёте. Ах, это всё такая чушь!
  Ты спросил, почему.
  Она пожала плечами.
  Но вам обоим все было и так понятно – видимо, родители рассудили, что раз не выходит со свадьбой в Чарльстоне, то, возможно, сложится хорошая партия в Атланте. Город это был молодой, современный, быстро развивающийся – там наверняка полно джентльменов, которым некогда соображать, а надо быстро жениться на невесте с хорошим приданым и хорошими связями, а там уж спокойно вести дела.
  – Ричард, пишите мне туда, – сказала она. – Пишите обязательно. А то я же буду грустить.

  И она уехала. И как не было ничего, да?
  Какая Джейн Колвил? Какой Liebestraum?
  Легко быть влюбленным, когда твоя Джейн рядом. А когда её рядом нет, зато есть весь Чарльстон и бледные щечки всех его красавиц, и раскаленный блеск из-под ресниц, и изящные жесты, с которыми они раскрывают веера? А?

  Но, может быть, я не прав... может быть, ты написал тогда хоть одно письмо в Атланту? Хочется верить, что написал... хотя... до того ли тебе было? Паркет дымился, ты выучил комплименты на французском языке, а тут еще папины процессы... Экзамены в академию...
  Папа, как ни странно, не был против.
  – Если подумать, – сказал он, – все адвокаты немного конкуренты. Это хорошо, что вы не будете с Басом конкурентами. Он получит практику, а ты сможешь сделать карьеру в бизнесе или даже стать политиком. Вы будете не соперничать, а поддерживать друг друга. Да, это хороший план.
  Экзамен перед комиссией ты сдал без труда.

  А еще... ты ведь хотел стать кавалеристом, верно?

***

  – Хотите научиться ездить верхом? – переспросил тебя Дональд Дентон. – Для службы? Ничего нет проще.
  Был июнь, стояла обычная жарень под тридцать градусов, вы допили кофе на веранде.
  Он провел тебя в конюшню и показал, как набрасывать на лошадь попону и как седлать.
  – Попона не должна к холке прилегать плотно. Лучше оставить зазор, вот такой, с ладонь высотой, а то холку может натереть. Вот так, да. Теперь подпруга.
  Он помог тебе забраться в седло, с непривычки это было неудобно, потом отстроил стремена по ноге и тоже объяснил, как это делается.
  – У меня лошади сразу для всего – и для багги, и для верховой езды. Но я, по правде, редко езжу верхом. Бетти раньше любила, я потому и купил седла. Мы с ней ездили изредка.
  Он рассказал тебе, как управлять лошадью, как работают поводья, погонял лошадь по кругу, чтобы ты попробовал порысить. Потом оседлал и вторую, для себя.
  – Сейчас и проедемся. Не бойтесь, лошади смирные. По правде сказать, для верховой езды они не очень годятся. Но настоящие верховые лошади мне не по карману, а эти – так.
  Вы проехались по дороге, пересекли мост, заехали на какой-то луг. Было непривычно смотреть на мир более чем с двухметровой высоты.
  – Пока достаточно, – сказал Дентон. – А в следующий раз попробуем галопом. А вы хорошо справляетесь! Я и сам научился ездить, только когда переехал на плантацию, но теперь уже езжу неплохо.

  В июле ты уже научился скакать галопом и даже перемахнул канаву, правда, через заборы перепрыгивать не решался – лошади и правда были слабоваты для таких упражнений.
  Как-то вы вернулись на плантацию, и когда повесили резко пахнущие кожей седла на перегородку денника, Дентон предложил тебе почистить лошадь.
  – Зачем? – спросил ты. Это ведь была грязная работа, таким негры занимаются.
  – Ну, вы же не повезете с собой на войну негров, если что, – пожал плечами Дональд. – А чистить её надо каждый день.
  Ты спросил, а он сам пойдет на войну?
  – Если будет объявлена конскрипция – то да, – без особого энтузиазма ответил твой зять. Это, конечно, был слабоватый ответ. У Ирвинов за такой ответ человека бы сильно прополоскали.
  Ты спросил, отчего он не пойдет добровольцем?
  – Наверное, это значит, что я трус. Вам такой ответ был нужен? – очень холодно ответил Дентон. Твои слова его, видимо, почему-то задели. Но ты все же сказал, что речь не об этом, просто все, кого ты знаешь, вроде собираются, так или иначе.
  И тогда он признался.
  – Ричард, а вы можете пока ничего не говорить мистеру Муру? И вообще никому, – он кашлянул. – Просто... просто Бет... просто моя супруга и я, мы, кажется, ждем ребенка. Я бы... я бы не хотел, чтобы он рос без отца.
  На это, конечно, можно было возразить, что лучше уж совсем без отца, чем с отцом-трусом. У Ирвинов кто-нибудь обязательно так бы сказал.
  Но вы были не у Ирвинов, верно? И он учил тебя ездить верхом, а не мистер Ирвин.

***

  А в августе ты стал кадетом и надел форму, пошитую отцом на заказ.



  Хотя кадет Цитадели не получал диплома бакалавра наук, а только офицерский патент, курс занятий был составлен так, чтобы подготовить человека, компетенции которого описывались фразой Jack of all trades. Программа включала в себя современную историю ("современная" – означало с XIII века), географию, грамматику, алгебру, общую и начертательную геометрию, тригонометрию, архивное и бухгалтерское дело, риторику, общую и натурфилософию (то есть естествознание) и французский язык. Были классы, посвященные архитектуре, механике, физике, химии, минералогии, ботанике, геологии, общему и международному праву, топографии и топографическому черчению. Военно-прикладные дисциплины, которым, конечно, уделялось особое внимание, включали инженерное дело, баллистику и практическую артиллерийскую подготовку, маневрирование войсками и особый курс, посвященный общей подготовке к исполнению обязанностей офицера.
  Расписание занятий было составлено так, что в классах вас обучали только основным понятиям, большую же часть знаний вы осваивали сами в своих комнатах по учебникам, а затем сдавали экзамены.
  Разумеется, за четыре года нельзя было в совершенстве овладеть всеми этими науками, но зато на выходе из вас должны были получиться универсальные специалисты, пригодные для делового или политического поприща, а главное, способные, зная азы, самостоятельно овладеть тонкостями любой науки, если это потребуется. Во всяком случае такова была идея.
  Что касается истории войн, упор был сделан на изучении последней, мексиканской войны, а также, разумеется, наполеоновских войн – наиболее грандиозных и великих на тот момент в сознании ваших учителей. Поэтому неудивительно, что вы ознакомились с классическим трудом Клаузевица "О войне", ведь в качестве примеров он регулярно приводил войны и кампании Первой Империи. Сказать, что вы поняли оттуда всё будет большим преувеличением, но легкий и понятный стиль Клаузевица, лишенный излишнего академизма, и его упор на то, что военное искусство является именно искусством, а не точной наукой, как пытался представить это Жомини, у многих находила одобрение. Ведь кадеты обычно горят желанием "блистать, а не считать".
  С практической же точки зрения вашей Библией стали два "Справочника офицера", в которых подробно объяснялись все премудрости военных построений и манипуляций с оружием, от отдельного бойца до целой бригады. Как отряды должны строиться, как перестраиваться, какие команды офицер должен подавать и как солдаты должны их исполнять – всё это вам требовалось заучить чуть ли не на зубок. Хотя программа в целом мало отличалась от вест-пойнта, у вас курсы не были разделены по годам обучения – артиллерия, пехота, кавалерия и инженерные войска. Кавалерийский курс отсутствовал, а остальные три преподавались параллельно, хотя в первые годы больший приоритет отдавался артиллерии.
  Был у вас и курс фехтования, преподававшийся по субботам. Вообще субботы отводились под инспекции вооружения и того, как хорошо вы умеете с ним обращаться и совершать эволюции.
  Подъем происходил в шесть утра по сигналу трубы, после завтрака – построение и строевые упражнения, затем теоретический курс и время на самоподготовку. Отбой – в 22:30. По воскресеньям вы в обязательном порядке посещали утреннюю службу, и только вечером, если не нужно было готовиться к каким-либо экзаменам в понедельник или вы не были наказаны, вас отпускали в увольнительную в город. На практике это означало, что вырваться на какой-либо бал или в салон или хотя бы повидать семью у тебя получалось пару раз в месяц, не более.
  Случались и полевые выходы в тренировочные лагеря, на несколько дней, причем не только в летнее время – в них вам объяснялись основы разбивания лагеря и походной жизни и караульной службы, чтобы, попав в армию, вы не обнаружили себя неприспособленными к настоящей военной кампании оловянными солдатиками, годными только для парадов. Ориентирование на местности по карте и без неё, построения и перестроения из походного порядка в боевой – вот чем вы там занимались. Это считалось крайне важным, потому что "глаз офицера должен привыкнуть соотносить карту и реальную местность".

  Смешно сказать, но в то время как американская армия, являясь во многом армией добровольной, никогда не блистала высокой дисциплиной, в Цитадели царили суровые порядки. Опоздания не допускались, оправдания не принимались, о самовольной отлучке не могло быть и речи, а если кадет был застигнут в пьяном виде, ему грозило немедленное отчисление. Это, конечно, не значит, что вы не пили, но прятали спиртное тщательнее, чем скупец прячет серебро. Несмотря на приподнятый дух веселья и озорства, всегда сопровождающий сборище богатых молодых мужчин, и на то, что телесные наказания в Цитадели не применялись, атмосфера строгости висела в классах и на плацу, как дым после залпа.
  Впервые ты оказался оторванным от семьи, полагающимся только на себя. Впервые твой успех или неуспех зависел только от твоих усилий, и не было ни отца, ни матери, которые стояли за твоей спиной и следили, а вообще правильной ли дорогой ты идешь? Впервые тебе пришлось самому заставлять себя зубрить зачастую скучные предметы, и хотя часть программы (например, основы французского языка) ты уже знал, над многими из них, в частности, над математическими дисциплинами и черчением, пришлось изрядно попотеть. Впервые преподаватели выглядели не наемными работниками твоего отца, которые под напускной строгостью прячут лишь желание лучше тебя обучить, а огнедышащими драконами, которые учат класс, а судьба каждого отдельного кадета им, в общем, безразлична. Впервые ты столкнулся с таким количеством незнакомых людей, обладавших пусть и небольшой, но властью над тобой.

  Разумеется, попав в такие тяжелые условия после вольницы частного обучения, кадеты сразу же начинали сплачиваться. Не обходилось без насмешек, подколок и розыгрышей, но все вы были в одинаковом трудном положении – ваши учителя старались, чтобы обучение ваше больше напоминало армейскую службу, чем увлекательное приключение. И в такой атмосфере все заводили себе друзей и знакомых, причем узы этой дружбы крепли быстрее, чем в обычном колледже. В этом отношении отец твой не ошибся.
  Хотя в цитадели не было тайных обществ и лиг, как в других учебных заведениях того времени, кадеты образовывали кружки (в основном литературного, политического или дискуссионного характера), лидерами которых были ученики старших классов. Такое "вертикальное" общение всячески поощрялось – считалось неправильным, если кадет ограничивает общение товарищами из своего класса.
  Были в академии и свои отщепенцы – парни, которые ни с кем не общались, вели себя замкнуто, занимались только занятиями. Но таких было мало.

  Твоими новыми друзьями стали Аллен Хопкинс, Джош Хиллерби, Майкл Суон.
  Хопкинс и Хиллерби были из Чарльстона, а Майкл – из Джорджтайна в пятидесяти милях. Он здорово уступал вам в учебе, но зато отлично разбирался в лошадях, чего о вас троих сказать было нельзя. Майкл был из плантаторской семьи – крупный и веселый малый. Вы шутили, что с такой видной фигурой он быстро выбьется минимум в полковники.
  Аллен Хопкинс был твой ровесник, собственно, ваши родители даже были знакомы, да вы и сами видели друг друга где-то на балах. Его отец торговал красками. Хопкинс был немного заносчив, но это ему, что называется, шло – он был очень красив: тонкие брови и тонкие же губы, темные глаза и слегка вьющиеся волосы. В придачу он отлично фехтовал (хотя утверждал, что никогда этому раньше не учился), да и в таких предметах, как французский, тебе не уступал. К тому же, так как вы были его друзья, с вами он обращался ровно.
  Отец Хиллерби был важной шишкой в заксобрании штата – он владел плантацией за городом и был хорошо известен в городе. У Хиллерби наоборот не ладилось с фехтованием, да и выглядел он невзрачно, зато лучше всех вас понимал математику и точные науки – с этими предметами проблемы были у большинства.
  – Спрашивается, зачем мы вообще тратим время на махание этими железками, – ворчал он. – Баллистика – вот главная военная наука. Двенадцатифунтовое ядро не оставит мокрого места от человека с саблей. Вот что надо учить!
  – Офицер должен уметь отстоять свою честь, – парировал Хопкинс. – Это ясно как дважды два.
  – С этим я не спорю, – кивал Хиллерби. – Но есть же револьверы...
  – Револьверы – рулетка, – резал Хопкинс. – А с саблей я всегда могу быть уверен в себе.
  – Джентльмены, я в воскресенье был в городе и раздобыл пинту джина, – вклинивался Майкл. – Не то что бы я это... ну... хотел прервать ваш спор. Но предлагаю провести его в более дружеской атмосфере. А?
  – Тихо! – возмущались оба. – Ты бы еще на весь копус об этом покричал, балда. За такое нас мигом вытурят!
  – Так вы отказываетесь? Вы испугались?
  – Вы назвали нас трусами?
  – Нееее... Я просто говорю, что джин сам себя не выпьет.
  И вы шли в его комнату и тайком пили там обжигающий джин.

  Старшем же в вашем "кружке" был Томас Паттерсон. Ему было двадцать два года, он был на третьем курсе, тоже сын плантатора, но помельче. Молчаливый и доброжелательный, он чем-то неуловимо напоминал тебе Дентона. На него всегда можно было положиться.

***

  Ты начал обучение в августе шестидесятого, и уже вскоре после этого страну потрясли события, важность которых еще не была до конца понятна.
  Ну, собственно, всё равно вся страна всколыхнулась. И я, конечно, имею в виду избрание в ноябре президентом Авраама Линкольна, того самого "адвокатишки". На выборах было четыре кандидата, и самое обидное заключалось в том, что два демократических претендента, Брекенридж и Дуглас, вместе набрали больше голосов, чем "республиканская обезьяна", но каждый по отдельности проиграл "с запасом". Предпочтения разделились географически: на всем Нижнем Юге победил Брекенридж, Дуглас и Белл поделили верхний Юг, но весь север и Калифорния с Вашингтоном проголосовали за Вашингтона. А на Севере, как ни крути, народу в городах жило больше, да к тому же еще у вас значительный процент населения составляли негры, а ведь негры не голосуют. Вот был бы анекдот, если бы они получили избирательные права! Такое, пожалуй, было бы перебором даже для республиканцев, кроме разве что самых отмороженных аболиционистов!

  Дальше события развивались стремительно. Буквально на следующий день власти вашего штата арестовали офицера союза, пытавшегося вывести боеприпасы с Чарльстонского арсенала в один из фортов. Над батареями Чрльстонских укреплений подняли флаг штата – белая пальма и полумесяц на темно-синем полотнище, "знамя Пальметто".
  Еще через три дня ваши сенаторы покинули Конгресс.
  В штатах Хлопкового пояса стали созываться конвенции по вопросу сецессии. Страна стояла на грани распада. Все разговоры были только об этом.
  Двадцатого ноября, через две недели после выборов, Линкольн сделал официальное заявление, что он приложит все усилия, чтобы внутренние дела штатов (в первую очередь по вопросам рабства) будут решаться самими штатами. Это не были пустые слова – уже заранее была подготовлена поправка Корвина, закреплявшая такой статус, её текст был направлен в законодательные собрания южан... Но нет, гордые демократы не желали удовлетворяться такой подачкой от "отвратительного победителя".
  Пришел тревожный декабрь. Шли напряженные переговоры, но с каждым их шагом Союз все сильнее приближался к краху. Бьюкенен, все еще остававшийся президентом, объявил выход из союза незаконным, но в то же время запретил любое вмешательство во внутренние дела штатов. "Главное сейчас сохранят статус-кво!" – твердил он. – "Никаких решительных действий!" Федеральные военные не понимали, что им делать – то ли оккупировать Чарльстонские форты, прикрывавшие город с моря, то ли не дергаться и не провоцировать конфликт.
  Один за другим из правительства Бьюкенена стали выходить министры: как южане, так и северяне, недовольные его пассивной политикой. В то же время военный секретарь Джон Флойд изо всех сил организовывал транспортировку оружия на юг! Бьюкенен потребовал его отставки, и тот подписал её, но только двадцать девятого декабря.
  Вся страна, от Калифорнии до Флориды, замерла с одной мыслью в голове: НЕУЖЕЛИ И ПРАВДА БУДЕТ ВОЙНА?!

  Семнадцатого декабря началась конвенция Южной Каролины по вопросу сецессии.
  Восемнадцатого числа Джон Криттенден, сенатор из Кентукки, предложил свою модель Компромиса – возродить старое правило о том, что рабовладельческие и свободные штаты будут разграничены географически. Но тут уже уперлись северяне – не для того они выборы выигрывали. Компромисс Криттендена оказался мертворожденным, Сенат в конечном счете проголосовал против него.
  Двадцатого Брекенридж собрал Комитет Тринадцати: на совещание съехались сенаторы разных взглядов в отчаянной попытке выработать путь к урегулированию конфликта. В него вошли Джефферсон Дэвис, Стивен Дуглас и многие другие известные личности.

  Наконец, двадцать четвертого числа, накануне рождества гром грянул: Конвенция Южной Каролины завершилась, и губернатор Пикенс объявил о том, что акт о сецессии принят.
  Люди по-разному встречали это рождество. Одни ликовали: "Наконец-то мы отделились от этой шайки проходимцев!" Другие видели в происходящих событиях дурное предзнаменование. У вас в доме оно прошло спокойно: папа был в отличном настроении, говорил, что сецессия вызовет расцвет торговли, а для его практики это будет полезно.

  Вскоре после рождества федеральные войска, ночью, тайком заклепав пушки в форте Моултри, который невозможно было оборонять с суши в случае нападения, перебрались в форт Самтер в гавани. Вы видели маленький бастион на острове и звездно-полосатый флаг над ним.


  Президент Бьюкенен встретился с делегатами от Южной Каролины, которые потребовали вывода федеральных войск из штата. Президент в своей обычной манере заявил, что ему нужно больше времени, чтобы определить отношения федерального правительства к штату-ренегату, что пока войска останутся. Он тянул время. Бьюкенен напоминал врача, на руках у которого умирает больной, а он боится взяться за скальпель и хочет передать его другому врачу, чтобы больной помер "не в его смену".

  Тридцатого декабря войска Южной Каролины, набранные в основном из числа милиции, заняли оставленные федералами форты и Чарльстонский арсенал.
  Вас срочно вернули с январских каникул. С этого момента вместо ежедневных учений на плацу вас стали использовать, как гарнизонные части. Из кадетов сформировали временную команду, поручили вам двадцатичетырехфунтовые гаубицы. Вы должны были стоять на Каммингс Пойнт, при орудиях, и охранять вход в гавань, а вторая половина училища – занимать батареи форта Моултри.
  Вы получили приказ препятствовать любому федеральному кораблю войти в гавань. Командовал вами суперинтендант Академии, полковник Стивенс. Вы подняли над укреплениями свой флаг – красный, с белой пальмой, "Биг Ред".
  Над головой у вас летали чайки. Вы сидели в хорошо натопленной казарме, пили кофе и изредка сменялись на постах у люнетов, где дул пронизывающий январский ветер. Все были отчего-то серьезны, даже балагуры притихли. Эти огромные пушки и то, что вас вывели из города на позиции, настроило кадетов на серьезный лад. Хотя никто и не ждал нападения.
  Вас обещали скоро сменить регулярными войсками.

  Тридцать первого декабря Комитет Тринадцати объявил, что ему "не удалось выработать подходящего решения."

  Во Флориде, Джорджии и Алабаме также начали занимать арсеналы и форты.

  А девятого января горнист сыграл тревогу. Вы выстроились у орудий, а полковник с биноклем осмотрел море. Да и без всякого бинокля видно было колесный пароход, намеревавшийся пройти в полумиле от мыса.
  – Идет под звездно-полосатым флагом, – сказал полковник. Потом повернулся к вам и гаркнул, – Зарядить орудия!
  И вы их зарядили – заложили заряды в парусиновых мешках, закатили в стволы чугунные ядра. Ты был не самым старшим и не самым младшим, не хилым, но и не очень плечистым, поэтому в расчете оказался там, где где сила нужна, но не играет решающей роли.
  Ты стоял и держал в руках трос, прикрепленный к ударнику.
  Капитан Торренс, преподаватель баллистики, лично навел орудия. Потом полковник посмотрел на часы и крикнул:
  – Первое орудие – огонь!
  Раскатисто, с треском выпалила первая гаубица.
  – Недолет! Полградуса выше! – скомандовал полковник. Капитан Торренс принялся исправлять наводку других орудий.
  Минута – и все было готово.
  – Второе, третье, четвертое орудия – огонь!
  И ты дернул за шнур.

  Пушки грохнули и с почти одновременно откатились назад.
  – Прочищай! – кадеты с банниками бросились к стволам. – Заряжай! Накатывай!

  Батарея сделала семнадцать выстрелов, пока, наконец, полковник не сказал:
  – Так держать, кадеты! Отворачивают.
  – А попадания были? – не удержался капитан.
  – Три попадания!
  – Сэр, разрешите прокричать ура в вашу честь!? – гаркнул Суон.
  – Ура флагу! – скомандовал полковник.
  – Ура! – закричали кадеты во все глотки.
  Все оказалось совсем нестрашно, а напротив – весело.

  Корабль, который вы обстреливали, назывался "Звезда запада" – это был торговый пароход, зафрахтованный армией США для доставки в форт Самтер продовольствия и подкреплений. Вы попали в него три раза, по счастью никто из его команды не погиб. Обстрел этот происходил не в самой гавани, и потому о нем говорили не так много – ну что там, подумаешь, обстреляли пароход где-то в море. Некоторые люди все еще надеялись, что войны удастся избежать.
  Но это было уже невозможно – подобно тому, как пушка, сделав выстрел, начинает откатываться, так и ваша страна с сецессии Южной Каролины начала катиться к войне.
  Первые выстрелы этой войны сделал ты, Ричард Мур. Повод ли это для гордости? Не знаю.

***

  В тот же день, девятого января, как вам позже стало известно, из союза вышли Миссисипи, почти сразу за ней последовали Алабама и Флорида, за ними последовала Луизиана. В Техасе провели общее голосование.
  А дальше начались политические игры, целью которых было перетягивание колеблющихся штатов на ту или другую сторону.

  Вас вернули в Цитадель, а двадцать восьмого числа объединили с Академией при арсенале и сформировали из вас Кадетский Батальон. Вы получили свое постоянное оружие – винтовки Спрингфилд и патроны к ним. Формально вы еще не поступили на службу штата, но фактически уже были солдатами. Только, как сказал суперинтендант Стивенс, "лучше всего вы можете исполнить свой долг, прилежно учась и постигая военное дело для будущих сражений."
  Лаборатория Цитадели закрылась. Раньше в ней вы проводили химические опыты. Теперь там изготавливали боеприпасы.

  Была создана Конфедерация, Джефа Дэвиса на конвенции избрали президентом. Сенатор Брекенридж стал бригадным генералом и уехал к себе в Кентукки собирать добровольцев.

  Февраль и март прошли наполненными сообщениями о том, что такой-то штата отделился, а такой-то остался в союзе. За этими грозовыми тучами как-то померкла новость о том, что ты стал дядей – Бет-Ли родила дочь. Её назвали Вероникой.

  Четвертого марта Линкольн наконец стал президентом. Он снова заявил о желании сохранить союз во что бы то ни стало и не препятствовать существованию рабства в южных штатах.
  – Нет уж, поздно! – посмеивался Аллен.

  Командующим вашим района был назначен генерал Борегар. Восьмого апреля он заявил, что любое сообщение форта Самтер с федеральным правительством будет пресечено, а одиннадцатого потребовал сдать форт. Комендант, майор Андерсон, ответил отказом, но сообщил, что в форте оставалось продовольствия на несколько дней, и что он эвакуирует его пятнадцатого числа.
  Но такой расклад не устраивал Борегара, и двенадцатого апреля началась бомбардировка.
  Вы были в отпусках, поскольку девятого числа состоялся выпускной банкет очередного курса, но многие вернулись в академию. Почти все офицеры академии были заняты на батареях и руководили обстрелом. Вернувшихся кадетов отправили на батарею Уайт Пойнт Гарден на юге города. До форта отсюда было три мили, и его почти не было видно, но вы все равно стреляли из расположенных на променаде двенадцатифунтовок. Бомбардировка вообще походила больше на праздник, чем на сражение – весь город собрался посмотреть на обстрел. Форт отвечал редкими залпами, но попаданий не добился. Канонада продолжалась с самого рассвета весь день и даже ночью, и только на следующий день форт сдался, что вызвало всеобщее ликование.
  Хотя форт был сильно разрушен и горел, ни один из его защитников не пострадал от обстрела. Лишь во время сдачи на построении, когда решено было дать салют из ста орудий, одно из них разорвало и осколками смертельно ранило солдата из сдавшегося гарнизона, и еще говорили, что одну пушку разорвало у вас еще раньше, днем, и стоявший поблизости солдат истек кровью.
  Это были первые жертвы Гражданской Войны.
  Пятнадцатого апреля, через два дня после сдачи, президент Линкольн издал указ о созыве семидесятипятитысячной добровольческой армии.

***

  После взятия форта, последнего укрепления поблизости от Чарльстона, занимаемого федералами, ваша жизнь вернулась в прежнее русло. Война началась, но поначалу этого словно никто и не заметил. Вы вернулись в классы и комнаты и продолжили занятия. Вы были словно люди, которые нырнули в казавшуюся холодной воду, а через минуту ощутили себя вполне комфортно, сразу же забыв, что в этой воде можно утонуть. Война и война, что ж теперь? Пристальнее стали следить за газетами – это да. Но и только.

  Первые стычки начались в Вирджинии только в июне, и потери в них исчислялись... нет, даже не сотнями. У Филиппи общие потери убитыми и ранеными составили три десятка людей, у Рич Маунтин в плен было захвачено пять сотен ваших, зато у Биг Безель Магрудер разбил Батлера. "Разбил" – это было сильно сказано: вы потеряли одного убитого, а янки – восемнадцать. Ужасная "бойня"! Война выглядела опасной игрой, не более.

  И только в июле после многих маневров разразилось сражение у Булл Ран. Федералы шли "На Ричмонд!", и вот это была уже не шутка. Сражение обернулось победой, да еще какой! Бегством вражеской армии! Правда, потери вышли почти одинаковые – примерно по четыреста убитых и тысяча-полторы раненых с каждой стороны, да еще полторы тысячи федералов из "девяностодневной милиции" попросту разбежалась по домам. Но вдруг всем стало понятно, что война – не игрушка. Не потому что убили столько народу, хотя и поэтому тоже. А потому что Вирджинская армия после сражения оказалась настолько же истощена и не готова к своей победе, насколько армия янки – к своему поражению. Победу-то вы одержали, только она ни к чему не привела.

  Стали поговаривать о том, что кадетов начнут отправлять в армию, но не в боевые части, а в учебные – кадеты третьего и четвертого года обучения будут помогать тренировать войска. А то внезапно оказалось, что ваши солдатики, набранные из милиций штатов, может, и умеют стрелять из ружей, но ни имеют ни малейшего понятия о том, как же собственно ходить, не сбиваясь в бесформенную толпу. Впрочем, у "волонтеров" с севера дела шли еще хуже, они и стрелять не умели.
  Огромная страна раскололась надвое. Но федеральная армия в мирное время насчитывала всего шестнадцать тысяч человек, причем большинство действовали против индейцев на Западе. В вашей стране было полно людей с военным образованием. Полно пушек, ружей и снарядов. Полно умелых наездников и стрелков, особенно на Юге.
  Но при этом сносно воевать ни одна из сторон не умела даже близко.

  И тем не менее многие кадеты рвались именно в настоящий бой, ведь никто не знал, сколько еще продлится война?
  – Мы разбили янки в одном сражении. Сколько их еще будет, прежде чем они запросят мира? Так ведь и война закончится, – считали они.
  Формально, несмотря на то, что вы были членами Кадетского Батальона, вы все еще оставались добровольными слушателями академии. Любой из вас мог уйти отсюда, пусть и без патента, не дожидаясь выпуска, и записаться в армию добровольцем. И некоторые так и сделали.

  Ты отучился год в военной академии. Ты имел представление о военном искусстве, знал, как работают пушки, знал слово "логистика", знал военные команды и видел, как кадеты постарше командуют ротой и полком. Ты попробовал драться на саблях, ты знал назубок все эволюции с мушкетом, а в теории – как развернуть бригаду из походного порядка в боевой. И еще как ставить палатки. А многие, кто отправились на войну, ничего этого не знали – просто похватали ружья (а кто и без ружья) пошли и записались в армию.
  Чувствовал ли ты себя готовым для настоящей войны?

  Берсерк в исступлении наблюдала, как её заклятый враг, его тело, рассыпается в золотой прах. Одной рукой она продолжала сжимать клинок, будто в ожидании последнего «сюрприза» от полубога, другой – прикрывала глубокую рану от серпа на животе, не обращая внимания ни на пульсирующую боль, ни на вытекающую липкую тёплую кровь. Сфено много раз представляла, как убивает Персея. Как её острые когти вонзаются в его нежную плоть, как она вырывает из груди его трепыхающееся сердце, как откусывает его голову, стирая навсегда с ненавистного лица эту раздражающую улыбку победителя. Каждый день желанные образы придавали ей силы жить дальше и продолжать бороться, но также и медленно сводили горгону с ума. Но вот теперь, много веков спустя, Сфено свершила свою месть. И она оказалась ещё слаще, чем можно было только вообразить. В прошлом горгона хотела не просто лишить Персея жизни, она хотела отплатить полубогу его же монетой – заставить сначала страдать, наблюдая за смертями матери, жены, детей. Отнять всё, что было ему дорого. Чтобы он прочувствовал каждую каплю боли и страданий, которые пережили сёстры. И пускай тогда у неё не вышло – горгона даже близко не смогла приблизиться к заветной цели – сегодня Сфено не просто одержала победу над Персеем. Она вырвала из его рук желание, обещанное Граалем. Пускай он отправляется обратно в Небытие, где будет вспоминать, чего не смог добиться, когда она – продолжит жить! Продолжить жить вместе с сёстрами жизнью, которой они достойны. Сфено занесла ногу над головой врага, даже сейчас продолжающую улыбаться, и с силой наступила на лицо Персею, впечатывая его в землю и растирая сапогом в золотую пыль. Это не конец, а только начало следующей главы её жизни.

  Скривившись от очередного спазма боли, Сфено наконец перевела взгляд но поле боя. Ярость, охватившая её в пылу сражения, не затуманила сознание безвозвратно. Ведь то была не ярость чудовища-горгоны, способная сжечь изнутри саму змеевласую. Злая насмешка судьбы: Сфено всё это время не в том искала источник силы. Найдя глазами Марка, стоявшего на ногах, горгона с облегчением выдохнула. Сколь ни будь уверен в силе избранных, но сердцу не прикажешь – так и дрогнет. И всё же Сфено не спешила разделять сладость победы с мужем Италии, вместо этого блуждая взглядом в поисках её дочери. Перед глазами Берсерка всплыла кошмарная картина, как она раз за разом протыкает тело Катерины клинком. Горгону объял ужас. Пускай одной из них придётся уйти, чтобы дать дорогу другой, Сфено не желала, чтобы всё закончилось вот так.
  — Отдыхай, мой милый ангел, и знай – за мной страстный танец. Он будет только твоим, – пообещала горгона в пустоту, осознав, что Катерина не покинула Битву за Грааль.

  Клинок исчез из руки змеевласой, а она сама направилась к римскому военачальнику. Рана Марка, что была не менее серьёзной, чем её собственная, отозвалась болью в душе Сфено.
  — Мы справились, – вполголоса произнесла горгона.

  Отправляясь в дорогу, мисс МакКарти изволила пребывать в расстроенных чувствах, где одновременно переплетались и радость от того, что она наконец-то оставляет за спиной Эллсворт, будь он трижды неладен, и досада от того, что она вообще в него приехала, и удовлетворение от того, что в кошельке хоть что-то есть, и волнение за так и не вернувшегося Шона, и уверенность, что дурной период в жизни закончился, и стыд за то, что она невольно принесла столько хлопот хорошему парню Дарре. Собственно, к последней беде ее мысли чаще всего и возвращались: все-таки зло, даже невольное, причиненное другим, куда более тяжко, чем то зло, которое переживаешь самостоятельно. Кина с удовольствие побеседовала с каким-нибудь падре, как Библия относится к таким проступкам, но ни одного католического священника рядом даже в помине не было.
  Мисс МакКарти раз за разом прокручивала в голове произошедшее, и пыталась убедить Леди-Совесть, что все сделала правильно. Конечно же, идеально было бы покаяться в том, что именно она – автор всего этого рукописного безобразия, что получила за это деньги, и затем отправиться вместе с мистером Дайсоном на поимку мошенников. Главным «аргументом» против подобного благородства были последствия: если господ авантюристов задержать, то они непременно укажут на нее, а дальше уже перед судом придется доказывать свою невиновность. И это не говоря уже о том, что, признавшись, она будет обязана вернуть честно заработанные деньги и снова остаться с самыми призрачными шансами на спасение из Эллсвортского Ада!
  Ведь, если рассудить логически, она сделала практически все, что могла – рассказала, направила, поделилась советом и дала шанс исправить ситуацию погоней или бегством: а дальше уже решать не ей. Вот только… именно в этом «почти» и крылся весь смысл, ведь на вопрос «все ли ты сделала, чтобы исправить то, что сама поломала?» отвечать придется твердым «нет». И это сидело занозой под кожей, никак не давая расслабиться. Кине не хотелось ни себя тащить в неудобную ситуацию, ни оставлять все как есть, а как это совместить, она не знала, и от этого нервничала еще больше.

  Все эти душевные терзания, война между леди-совестью и ирландкой-рациональностью отодвинули на второй план прочие тяготы, а ведь в перспективе они были не меньше. Проехать восемь сотен миль почти без денег, зарабатывая на жизнь только игрой и надеясь только на себя – удовольствие ниже среднего, где остается надеяться только на удачу да Господа. Одна ошибка, одна непредвиденная сложность – и о скором прибытии в Батон-Руж можно забыть. А, значит, придется снова скрепить сердце, сжать зубы и медленно идти – ползти! – к своей цели.
  Картежница, уютно расположившись в дилижансе, смотрела в окно на проплывающую мимо нее прерию, и думала, думала, думала… Была бы гитара – она хотя бы отвлеклась на игру, заглушив музыкой горечь на сердце, но инструмент был не ближе, чем банковский счет. Но в транспорте были только она да ее мысли, и отвлечься было не на что. Оставалось только изводить себя сомнениями да переживать иногда, что нет лауданума, который сделает сны спокойными и тихими, не обжигающими прожитым.

  Даже остановка в Салине не исправила ситуации: поговорить было не с кем, некому поплакаться. Ванной не было, книг в отеле не водилось, еда не радовала, даже никто не играл в карты – одиночество в толпе становилось пугающей реальностью. Мисс Каккарти уныло ковырялась вилкой в стейке, думая, что пора бы идти в постель и забыться от безделья сном, как вдруг внезапно ее отвлекли. Подняв взгляд на подошедших, она во все глаза уставилась на Дарру, как на призрака: встретить давешнюю жертву мошенников здесь, в Салине, казалось чем-то нереальным, из разряда сказок. А, может быть, такая случайная встреча была знаком свыше: шансом сделать… наверное, что-то.
  - Добрый вечер, мистер Коул, мистер Дайсон. Присаживайтесь, господа, - пригласила она ковбоев за стол, - вы не в коей мере не вторгаетесь, и я хорошо понимаю причины, которые побудили вас подойти.

  Слушая приятеля Дарры, Кина понимала, что этот тип более опытен, чем молодой ирландец, и так просто на красивую историю «подслушала» не поведется. А, значит, следует быть вдвойне осторожней: шанс, что ей второй раз попадется столь же благородный человек, как мистер Пирс, априори невелик. И если все пойдет по самому плохому сценарию, то где гарантия, что два дроувера не запишут ее в соучастницы преступления и не попытаются сделать что-то, что оставит на душе несчастной жертвы обстоятельств еще одну незаживающую рану?
  Начала она осторожно, не забывая о легком ирландском акценте:
  - Как я уже рассказала мистеру Дайсону, мне довелось узнать, что два не-джентльмена собираются прикинуться господами Тимберлейком и Шеппардом, чтобы облапошить по подложной купчей некого мистера Гордона. Это, как бы, не мое дело, - итало-ирландка развела руками, - и я бы не вмешалась, особенно учитывая персону шерифа Эллсвортского. Однако, когда я поняла, что жертвой стал мистер Дайсон, зову совести я не смогла противиться. Поясню, господа: я сама в Эллсворте попала… в неприятную, скажем так, ситуацию, и меня выручил незнакомый мне досель ковбой. К тому же мистер Дайсон ирландец… В общем, я решила помочь, как могу: рассказать то, что знаю, и оставить за мистером Дайсоном право решать, что ему делать.
  А, раз уж мы здесь, не могли бы вы подсказать, джентльмены, как вы здесь оказались? Предвосхищая ваш вопрос, я, как и говорила мистеру Дайсону, возвращаюсь из совершенно неудачной поездки назад, в Батон-Руж.

Не успели противники вступить на арену, как яркая вспышка света захлестнула её! Поднялся сильный ветер, и магия забурлила вокруг – сильная, мощная. Древняя, древнее той что владела Катерина. Магия, которая спала до поры до времени в каждой Героической Душе. Кастер сразу поняла – кто-то из врагов открыл перед ними Зеркало Души. И когда солнце засверкало на шлемах и lorica segmentata принципов, когда взметнулись вверх дротики велитов, а вдалеке донеслось ржание коней эквитов, стало понятно, чьё.

Марк Клавдий Марцелл, претор, консул Римской республики и Меч Италии пришёл на бой.

Поле преобразилось – не было больше утоптанного песка и неказистых деревянных перекрытий. Ровная зелёная трава поднималась от земли, и, на сколько хватало глаз, простиралась степь, по которой когда-то маршировали легионы Марцелла.

Даже взмывшему вверх Персею стало не по себе – он побеждал чудовищ, терроризировавших города, но целые армии? Но отступать было поздно – ведь он пришёл сюда побеждать! Завоевать для Рин победу, а для себя – новую мечту!

– Давай же покажем им силу ветра и как быстро может сверкать лезвие моего меча, Пегас! — прокричал полубог, и его белоснежный конь засиял ещё ярче, отзываясь на заветные слова. — И только не отговаривайся, что позабыл как сметать пред собой любого! – чуть рассмеявшись, похлопал фыркнувшего коня шее. – Я рад, что ты со мной на столь далеких землях...

Всплеск силы переполнил тело Персея, мана, выплеснувшись наружу, растаяла в свете солнца золотистыми каплями. Сверкнув ярким белым лучом, Пегас спикировал на легионы снизу вверх, как молния, пущенная самим Громовержцем! Сейчас он был уже не полу-человеком – в нём остался только бог.

От удара копыт о землю треснула земля, тряхнуло весь полигон, и Персей, сжимая в руках светящийся радугой алмазный серп помчался сквозь строй, сметая всё на своём пути! Ни один удар, ни единый пилум не могли достигнуть его! А он рубил, рубил словно люди под копытами Пегаса были не более чем сорняками. И даже когда сам Марк вырвался в первый ряд, видя, что никто из его солдат неспособен остановить отмеченного богами – даже его удар Персей играючи отвёл, оставив в память о себе Сэйберу глубокий порез от плеча до бедра на груди Марцелла. Сэйбера отшвырнуло прочь силой, и Персей забыл о нём, потому что никто из смертных был не способен пережить удар, решив разделаться с легионами окончательно... Райдер был страшен в своём неумолимом великолепии, разя направо и налево.

Но когда он наконец остановился, когда свечение Пегаса чуть притухло, потому что постепенно истончалась магия, взывавшая к его настоящей силе, Персей мог с удивлением увидеть, что Марк всё ещё стоит на ногах.

А пока бились римлянин и эллин, на другой стороне боя столкнулись Катерина и Сфено. В котором графиня Сфорца совершила один непростительный просчёт.

Она.

Недооценила.

ЯРОСТЬ!!!

С которой противница желала убить полубога, отнявшего жизнь её сестры. Которую, видимо, копила в себе всё это время. И два удара стилетом, которые юркая магичка успела нанести, разбились о нагрудник горгоны, которая их даже не заметила. Потому что Безумие, охватившее Сфено в следующий миг стало ей настоящими мечом и щитом. Катерина не успела уже отпрыгнуть – всё больше свирепевшая от возникшей у неё на пути преграды в виде Кастер, Берсерк мощным ударом руки впечатала женщину в землю, а затем, словно недовольная результатом, дважды опустила клинок на манер копья, пригвоздив Сфорца, причём ярость, с которой она выдергивала клинок каждый раз, заставляло тело Кастер подпрыгивать над землёй, на манер мячика.

И в этот раз уже не успела Катерина призвать всю свою силу, и как бы отчаянно она не вливала ману в глубокие раны, оставленные мечом Сфено – яд разъедал их быстрее. Эту битву львица Романьи, увы, проиграла. Печати на её теле вспыхнули – и погасли.

А ставшая свободной горгона подняла голову – и вся сотня змей разом зашипела, увидев вдалеке Персея. Берсерк, не раздумывая, рванула с места – и была ничуть не медленнее Пегаса, упавшего до этого с неба! Порыв ветра разметал в сторону тела легионеров, и змеевласая в одно мгновение оказалась рядом с полубогом!

— ПЕРСССЕЙ! — прошипела Сфено, сокращая дистанцию. — Сссудьба идёт за тобой!

Лишь благодаря Пегасу, вовремя почувствовавшему опасность, Персей успел развернуться, выставить перед собой алмазный серп – и Сфено со всей своей мощью рывка напоролась на него, так что оружие, пробив золотую пластину доспеха, по рукоять исчезло внутри! И прежде чем Берсерк опомнилась, Пегас лягнул её в живот, отбрасывая прочь от хозяина!

Но Берсерк тут же вскочила на ноги снова и пошла в яростную атаку, не обращая внимания на собственные раны. Засверкал вновь алмазный серп, бросая блики на поле битвы, отражая одну атаку за другой. Искусен был полубог, но всё было тщетно – горгона буквально прорубалась сквозь его атаки. Ещё удар, ещё! И встретивший атаку изогнутого меча ярящейся горгоны серп просто рассыпается на части, а клинок Сфено прорубает Персея от плеча до седла, а Сфено, напрягая мускулы, разрубает его вместе с Пегасом! Конь испаряется в яркой вспышке маны, и поверженный полубог ничком катится по земле, постепенно рассыпаясь в золотистый пепел.

Волею Судьбы, змеевласая всё-таки свершила свою месть.

Сдав самолеты на диагностику и ремонт местной бригаде, "Букет" отправился в город. Всем четверым нашлось место в фаэтоне мэра, хотя Вальпургу пришлось высадить. Мэр явно смущался и не знал как решить эту диллему, но фрау в шляпе сама молча вышла из машины, кивнула Теодоре и пошла обсудить какие-то свои дела с одним из фермеров.

В город возвращались целой процессией – автомобиль с мэром и летчиками впереди, следом парень на порядочно вымотанном якуле, а дальше повозки, верховые, и даже пешеходы. То что в небе вы проскакивали меньше чем за минуту на тряском фаэтоне заняло почти втрое дольше. По грунтовой дороге, в тени придорожных платанов, мимо виноградников и полей.

Дорога взбиралась на невысокий холм, к городу. Нарядные дома, окруженные виноградниками и оливковыми деревьями казались игрушечными на фоне вечернего неба. Узкие улочки, где едва мог проехать фаэтон фон Пицлава, утопали в зелени. Через аромат цветов пробивались щекочущие ноздри запахи свежей выпечки и кофе.



Процессия добралась до площади. Широкая, по замыслу, должно быть, круглая, но слегка неровная площадь, была вымощена гладким камнем, в центре работал небольшой фонтан, по периметру простыми, но душевными вывесками зазывали в гости магазины.

Здание мэрии оказалось нарядным двухэтажным особняком, вряд ли в самом деле старинным, но честно старающимся выглядит солидно. Квадратные контрфорсы, острые фронтоны и высокие стрельчатые окна – явно архитектор хотел придать главному зданию Берингано важный готический облик. Но стены из светлого песчаника, белые двери и легкие, невесомые рамы "готических" окон создавали впечатление скорее воздушное. Картину завершали нарядные флаги над дверями, и на крыше.

Тут был герб княжества Брешт – бело-фиолетовый крест на шахматном поле; флаг самого Берингано – зеленое полотно с белой диагональной полосой и корзинкой для сбора оливок; и, внезапно, знамя республики Макки, уже двадцать больше двух десятков лет как несуществующей.

Фон Пицлав аккуратно припарковался чуть в стороне от входа и пригласил летчиков внутрь. Там легко, шагая через ступеньку, поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. Кабинет мэра был уютен, но тесноват: высокое узкое окно от пола почти до самого четырехметрового потолка, простой стол из полированного бука, с зеленой лампой, высящейся над морем неразобранных бумаг, пара пыльных стульев с изогнутыми спинками, да нависающие книжные шкафы. Над входной дверью портрет печального седого усача в кителе с какими-то наградами.

— Простите за беспорядок, — Мэр нырнул за стол и заскрипел замком сейфа, — У нас тут как раз сезон для молодого вина подошел, готовили отправку... Ага, вот. Проверяйте!

Фон Пицлав протянул Теодоре аккуратную деревянную шкатулку, без особых украшательств. Внутри были двенадцать готских талеров – крупных золотых монет с драгоценным камнем в середине – и десятка три монет помельче: готских центов, динаров макки и каких-то совсем необычных.

— Простите, — Фон Пицлав смущенно потер затылок, — городская казна пополняется обычно мелким номиналом, на талеры меняем от случая к случаю. Но тут все строго. У меня вот расчетный лист с курсами был...

К счастью, расчетный лист долго искать в море бумаг не пришлось – он лежал на гребне волны скаладских накладных, тщетно накатывающей на нерушимую зеленую лампу.

— Вы можете устроиться или тут, в мэрии, в гостевых комнатах, или у нас есть замечательная гостиница "Петручио" она немного на отшибе, зато из номеров восточного крыла отличный вид на реку. Если хотите, я вас подвезу. Только дайте минут пять – распоряжусь на счет праздничного ужина.

      ***

Следующие пару часов летчики были предоставлены сами себе и могли отдохнуть в своих комнатах, либо прогуляться по городу. А затем их всех постарался разыскать фон Пицлав, чтобы пригласить к столу, накрытому во дворе позади мэрии, между пушистыми туями и цветущими пионами.

Праздничный ужин был обильным, но довольно простым – видно было, что местные не знали когда именно ждать помощи и придет ли она вообще, потому на столе было полно того, что можно встретить в каждом доме: пасты, вина, сыра, свежего хлеба и сочных овощей. Чуть в стороне повар – гер Марино – командовал своей маленькой эскадрильей поварят, в сражении за мясную бомбетту на мангале и наваристый суп, битва за который шла на кухне.

За столом собрались уже известные летчикам фон Пицлав, Вальпурга и оба пожилых авиатора, а так же несколько важных горожан, некоторые с женами. Тут же мэр сообщил, что двоих бандитов из числа сбитых Букетом удалось уже найти: один сам вышел к ферме и спросил как сдаться властям, а другого охотники нашли со сломанной ногой в лесополосе. Третьего – командира эскадрильи – пока не поймали. Он стал стрелять по поисковой группе и убежал. Но его тоже непременно найдут. Еще двое, погибли. Их тела изломанные и обгоревшие нашли в сбитых самолетах.

Закончив с тревожной частью, мэр перешел к торжественной – благодарил Букет, восхищался их смелостью и поднимал тосты в их честь. Позже разговоры с поздравлений и восхищений потихоньку съехали к урожаю (хорошему) и торговле (плохой), а затем перетекли в область местных сплетен мало понятных пилотам.

Солнце село, фон Пицлав засветил фонарь над столом и окна в мэрии. Подали десерт. Местные выглядели уже порядочно уставшими и сонными, а в туях танцевали светлячки.

Вернувшись с лесозаготовки, сэр Блэкмурон с удивлением обнаружил у себя серьёзные задолженности по налоговым сборам в пользу Британской Короны. И это несмотря на оперативно объявленные указом губернатора в колонии налоговые каникулы! Будучи честным человеком и джентльменом старой закалки(ха!), Говард не искал отговорок и не пенял бывшему сослуживцу Джонсону на развезшийся в Стартауне налоговый ад. Он искал возможности, а не оправдания. Мысли его каждодневно двигались решая сразу две задачи параллельно. И постепенно перед волшебником забрезжила идея...

Благодаря подпольным играм на выживание, в поредевшем на население Стартауне если и не все друг друга узнавали в лицо, то уж кто где живет все знали на отлично. Палатка единственного на все поселение квалифицированного врача, контейнер-резиденция капитан-​губернатора или, например, анклав поваров откуда манило ароматами готовящейся пищи. В будущем из этих заготовок предстояло вырасти новым кварталам, но пока же можно было обойти все присутвенные места не особо напрягаясь. Они были как затухающие огоньки жизни, среди болота кризисов поглотивших молодую и неоперившуюся колонию.

Все знали где была сгоревшая палатка мага, так же многие, если не большинство, верили что Блэкмурон сжёг её лично, самовоспламенившись во сне, а имперский шиноби просто проходил мимо где был, по случаю, переработан в знаменитого на весь Стартаун Скелета. Теперь же, все так же знали, что маг переехал в домо-​контейнер почти у самого моря, потеснив своим присутствием парочку рядовых (но закаленных: дизентерией , ножевыми ранами и малярией) колонистов.

Свободных контейнеров после стольких смертей конечно хватало, но бюрократические проволочки не позволяли заново заселять дома недавно умерших до решения специальной жилищной комиссии. Та же, в свою очередь ,аргументировала затягивание процесса расселения выживших необходимостью расследования причин каждой конкретной смерти, предписанного ещё старыми британскими законами. Это же в свою очередь упиралось в отсутствие в колонии коронера и, как это не странно, кладбищ. Трупы или кидали в вырытую Букером яму за периметром, или просто на просто пёрли и перепродавали, а как говорят тут у нас в Южной Америке: "без тела – нет и налога на внезапную кончину, сэр".

Впрочем это частности, вот суть. Единственный маг-профессионал решил открыть частную практику! Долги требовалось вернуть, а навыки нарабатывать на практике — он совместил решения этих проблем, разрубая тем самым гордеев узел.

Блэкмурон заметил уже давно что в отсутствие культурных развлечений и миссии англиканской церкви, люди принялись ходить к нему за советом по всяким магиопопулярным темам и проблемам потустороннего характера, а то и просто в качестве бесплатного развлечения. Начало всему, конечно, положили соседи, но скоро прибыл и мистер Хивел:
— О, вы тоже подписали форму Инкогнито 2Б? – сложив ладони домиком улыбнулся Говард, по новому оглядывая клиента. Наконец, что-то по его специализации. – Вы знаете, големы это мое давнее хобби... разрешите из интереса взглянуть на ваш затылочный глиф поближе? Или ваша маскировка не предусматривает доступа к контурам и активаторам? Отменная маскировка я вам скажу, вы меня почти обманули. – маг слегка улыбнулся не предлагая Лливелину сесть, прекрасно понимая насколько тому безразлично текущее положение тела.

– Что же до башни магии. Вы немного путаете термины, мой друг. Идеальное место нужно для создания астралопроводного телеграфа и для полноценной портальной площадки в дальнейшем. А для вашей модификации мне потребуется хорошо оборудованная лаборатория мага, это несколько иные вещи. О, или я не прав и вы чувствуете в себе именно тягу к башне связи? Вполне возможно в вас установлен модуль-передатчик, очень интересно. – теперь волшебник совсем не казался отстранённым, глаза его горели энтузиазмом и поднявшись он принялся кружить вокруг голема оглаживая свой подбородок и кивая собственным мыслям. Или иногда цокая языком в восхищении.

– Эх, разобрать бы вас на тестовам-стэнде мистер Хивел, но жалко портить столь удачную маскировку. Уж поверьте мне, её делал настоящий мастер своего дела, вам весьма повезло быть с ним знакомым в прошлом.

Наконец, дело дошло и до эссенции. Сэр Блэкмурон кивнул одобрительно забирая из рук голема плотную голубую сферу, чуть встряхнув взглянул на просвет через пробитое в контейнере окошко определяя чистоту и степень осадка.
– Да, все верно. Оставьте её мне, она безусловно пригодится для создания башни. Но боюсь с поиском идеального места под её основание будет не все так просто. Вы просто не представляете какой тут у нас хаос магических эманаций. Не удивлюсь если единственным доступным вариантом будет начать строить в море, с другой стороны это бы решило нашу потребность в маяке, не правда ли?

А после этого разговора наведался ещё и мистер Букер, выглядевший без своих роскошных усов и трезвым поразительно молодо:
– Думаю вы совершенно правы. – выслушав все рассуждения заключил маг, протягивая посетителю чашку чая и откладывая в сторону книгу к стопке других около его кресла, которые он как-то умудрялся читать прямо во время беседы не вызывая у собеседника отсутствия внимания к озвученным проблемам. – Но дело тут не в колонии, а в самом месте где мы основали город. Проклят этот пляж или вероятно весь наш остров. Слышали про души умерших собирающиеся к нам, Дэвид? Моя гипотеза состоит в том что несчастья обрушивающиеся на нас связаны с мертвецами жаждущими обрести новых пристанищ для себя, вечный вопрос занимающие их умы. Они завидуют нашим телам и ищут благоприятные им возможности. Бесхозные трупы, панику и стагнацию. Впрочем, я буду признателен если на мою откровенность вы ответите тем что не станете распространять дальше эту информацию. И не волнуйтесь так, мистер Соул, насколько мне известно, держит руку на пульсе. Он мне кажется даже спит со своим осциллографом... – пошутил волшебник тоже наливая себе кружечку крепкого чая. Сегодня он не только заработал несколько долговых векселей, но и освежил в памяти заклинание призыва фамильяров. Очень универсальный ритуал, если подойти к вызову подручного с умом.

На обратном пути в лагерь, чтобы скоротать время, Артур предавался экзистенциальным размышлениям. Уже второй раз за относительно короткий промежуток времени Джонсон едва не погиб, но в последний момент был спасён соратниками. Самое время подумать о смысле и значимости собственного существования. Честно ответить самому себе на простые вопросы: "Кто я по жизни? Чего добился? Каковы мои цели?".

Если обратиться к прошлому, Артур с детства грезил о море. Быть может, благодаря рассказам отца, также бышего моряка, заходившего на пароходе в иностранные порты. Да и яблоко от яблони, говорят, недалеко падает. А может, то было влияние сверстников. Некоторые из них тоже хотели в будущем стать моряками, правда, как правило, по сугубо меркантильным причинам. Жалованье матроса Королевского Флота довольно высокое, плюс бесплатное питание и проживание. А если удастся сделать карьеру и дорасти до уоррент-офицера – так вообще, считай обеспечил себе безбедное существование на всю жизнь. Но Артура всегда манила именно «авантюрная» часть, а также всё новое, неизведанное и необычное. Морская профессия казалась относительно лёгкой возможностью воочию посмотреть на мир, знакомый только из книжек, газет и чужих пересказов.

И вот, юношеская мечта сбылась. Джонсона призвали в Королевский Военно-Морской Флот, на старый, но всё ещё пригодный к службе броненосец типа «Канопус». Однако, первые же дни, проведённые на корабле, выявили, мягко говоря, некоторое несоответствие «романтических» ожиданий и суровой реальности. Впрочем, с детства приученный к порядку и дисциплине, Артур постепенно привык ко всем тяготам и лишениям корабельной службы, втянулся и даже дослужился до матроса первого класса.

А потом случилась Война. И быстро выяснилось, что «Канопусы» по своим тактико-техническим характеристикам слишком устарели и не могут тягаться с современными кораблями германского флота. Старичков-броненосцев решили списать, а личный состав, не особо заморачиваясь, переодеть в солдатскую форму и отправить на европейский фронт. Тогда Джонсону показалось это жутко несправедливым. Ладно, корабли старые, но ведь он же молод! Артур считал себя достойным куда лучшей участи, чем судьба «пушечного мяса». Он начал искать способы, чтобы остаться в Британии. И так совпало, что именно в те дни шёл активный набор в Департамент Санитации. Тогда это казалось лучшим выходом из положения. Однако, подписывая свой первый контракт с Министерством, Джонсон испытывал угрызения совести. Он ведь тогда, фактически, смалодушничал и «дезертировал» с фронта, пусть и легальным способом. Но утешал себя тем, что продолжает службу на благо Британии, пусть и несколько иначе, но зато в относительной безопасности. Как однажды верно подметил известный однофамилец, доктор Сэмюэль Джонсон: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя!».

Знал бы Артур тогда, в какой Ад попадёт, отправился бы на фронт добровольцем, первым же эшелоном. Но какими бы тяжёлыми ни были испытания на службе в Министерстве, Джонсон их все выдерживал стоически. Во-первых, он верил, что Господь Бог никогда и никому не посылает испытаний, которые невозможно выдержать. Во-вторых, все испытания воспринимались как, своего рода, наказание за проявленное когда-то «малодушие». В-третьих, Джонсон искренне считал, что служит на благо как своей страны, так и всей британской нации. Ирония судьбы заключалась в том, что на европейский фронт Артур всё-таки попал и даже принял участие в сражении за Этевиль, в котором погибло всё его подразделение.

А сам он взял – и выжил! Господь миловал. Воистину, кому суждено утонуть – тот не сгорит.

Круг замкнулся. Для Джонсона это стало знамением, что он сполна искупил свой «грех». Можно двигаться дальше. И когда наконец-то представился шанс, с одной стороны, реализовать свою детско-юношескую мечту, а с другой, послужить на благо Британии, Артур ухватился за эту возможность, сделал её целью всей оставшейся жизни. К ней и шёл, день за днём, месяц за месяцем, год за годом.

Так Джонсон и стал капитаном и командиром броненосного крейсера. К тому времени, слова из припева одной известной старинной песни приобрели куда более глубокий, сакральный смысл:

"Правь, Британия! Британия, правь волнами:
Британцы никогда не станут рабами."

Идея. Британская национальная идея, сочетающая в себе данное Богом право доминирования на море и свободолюбие – вот что вдохновляло Артура. Теперь же, став генерал-губернатором, он видел своей целью воссоздать Британию на новом месте. Но для этого Стартаун должен был стать образцовой колонией. Чтобы однажды, достаточно окрепнув и набравшись сил, отвоевать свою потерянную метрополию обратно.

Не секрет, что среди колонистов есть и те, кто желает провозглашения независимости. Кое-кто даже предлагал Артуру стать королём. Однако, для Джонсона это было неприемлемо. Согласиться на это означало бы предать свою страну, свой народ и все свои прежние идеалы. Нет, не бывать этому!

***

По прибытии в лагерь, генерал-губернатору доложили неприятные известия.

Во-первых, несколько человек повесилось. По общему мнению – из-за невозможности выплатить налоги. Для Джонсона это было шоком. Почему? Зачем? Генерал-губернатор лишь дисциплинированно выполнял возложенные на него Министерством и Департаментом Колонизации обязанности по налогам и сборам. Ему лично собранные паназиатские йеани были без надобности. В будущем они должны будут пойти на благо колонии, на строительство административных учреждений, на содержание бюрократического аппарата и прочие необходимые нужды. Но всё это ради того, чтобы граждане жили, а не выживали. Артур легко раздал бы все деньги обратно, если бы они могли вернуть тех, кто ушёл из жизни. Но увы. Поэтому генерал-губернатор поступил по-другому. Он просто объявил бессрочные налоговые каникулы. Вплоть до особого распоряжения. А вскоре намерен был провести строгий аудит. Говорят, кто-то из заместителей или секретарей ввёл какие-то странные, а то и вовсе вздорные налоги. Например, на ирландский акцент. Артур не помнил, чтобы разрешал такое.

Во-вторых, многие жители, то ли со скуки, то ли ещё по какой неизвестной причине, начали устраивать массовую поножовщину. Что-то вроде «гладиаторских боёв», существовавших в Древнем Риме. И это стало настоящим ударом. Ладно бы кулачные бои, от которых вреда, максимум, сломанные рёбра и выбитые зубы, но резать-то насмерть друг друга зачем?! Неужели, настолько жизнь не мила?! Артур никак не мог взять в толк, что нашло на граждан. Ещё и воровство припасов так и не раскрыто. Одно ясно точно: в колонии творится какой-то бардак. Джонсон знал только один способ положить этому конец – учредить полицию. Конечно, не Скотленд-Ярд, но хотя бы что-то наподобие, для поддержания правопорядка и дисциплины, с функциями городского ополчения. И первыми задачами нового подразделения станут: наведение порядка в колонии, пресечение резни и ликвидация незаконной трупоторговли. О чём и издал соответствующие распоряжения.

И наконец, в-третьих, прибыл новый почтовый попугай от Министерства. Пожалуй, это была самая лучшая новость. Хотя, ещё неизвестно, с какими вестями он прилетел. Не хватало ещё на фоне всех событий получить очередной «нагоняй» за до сих пор не построенную магическую башню. Попугай, кстати, красивый. Артур оставил бы его себе, но не мог. Птица ведь является собственностью, а может даже и сотрудником Министерства. Джонсон и помыслить не мог о том, чтобы его украсть. Поэтому просто принял доставленное сообщение.

И только потом, с чувством выполненного долга, ушёл на больничный.

Мир. Мартина. Кивает тебе боевик коротко.

- Биен.

Ты же, кое как встав на ноги, бредешь туда, где бросила свои вещи, по дороге щедро расплескивая красное по напольному покрытию. Темнеет в глазах, трясутся поджилки непроизвольно. Что ни движение - то новая вспышка нестерпимо колючей, невыносимо жгучей боли, от которой буквально сводит скулы. Тянет так, словно на кисти выросла сотня клыков, и их все разом разъело кариесом, они все воспалились, все горят, стучат, пульсируют. Говорит что-то Аррайя, и голос его звучит как-то глухо, словно из-за подушки. Того и гляди, в обморок хлопнешься такими темпами.

Пакет, где-то был пакет. Пачкая ткань кровью, вытягиваешь его из мини-подсумка, надрываешь, подцепив зубами небольшой лепесток-открывашку на боку. Уравновешивается давление между "внутри" и "снаружи" с коротким пшиком. И в нос тут же бьет кислая вонь. Как если бы кто-то надрал картона в ржавый таз, а потом наглухо залил все это уксусом. Зато бодришься разом, да так, что даже в глазах щипать начинает.

Неловко вытряхиваешь на уцелевшую ладонь страшно липкий, вытянутый словно какая-то здоровенная личинка, желейно подрагивающий ком кумачового цвета. Что это за херня - вообще без понятия, но выглядит странно. Но крест-то на упаковке есть? Есть. Наставник твой, вон, поднялся после экспресс-лечения? Поднялся. Почему бы и нет, собственно? Жмешь "опарыша" к искалеченной кисти. Миг - уходит боль. Не просто стихает, нет. Как если бы ее - боль - густо намазали на кожу, а теперь просто смыли. Раз - и все, ее нет. Ощущение прохлады, с легкой ноткой вполне терпимого зуда. Вжимается в плоть, заполняя собой прореху в тебе, студень, сжимается, разглаживается, на глазах становится бледно-телесным на вид. Проходит секунда-другая - пальцы начинают шевелиться. Еще пара - и там, под нашлепком, что-то, влажно похрустывая, как будто встает на свое, успокаивающе-правильное место. То ли сустав какой-то, то ли кость. Что-то важное. Еще пять секунд - все. Не болит многострадальная конечность, возвращается к ней былая подвижность, сознание вновь ловит фокус на "здесь" и "сейчас". Чудеса какие-то.

Мир. Монтеррей. Пока предлагаешь стажерке, которая после тесного знакомства со стилетом явно чувствует себя - мягко говоря - не очень хорошо, помощь, она уже вскрывает "крест", возится с "амебой". Тебе помогло, может и ей тоже поможет. Уходит подспудное вожделение, гаснет, уступая место другим чувствам. Жаль ее тебе, чего уж. Вон, трясет всю, знобит. Такая рана, она и тебя бы из колеи выбила, а каково ей?

Арибетта же только фыркает, шумно выдохнув носом в собственный воротник, когда слышит твое рациональное предложение.

- Да все-все, отвали уже.

Поняла, что ты понял, очевидно. Да и Ритан с ней, тут сейчас многое не от нее, а от ее родственника зависит, хотя, конечно, тот факт, что он нашел ее не с проломленным черепом, вероятно, тоже сыграл - или еще сыграет - свою роль в твоей - и не только твоей - судьбе.

Мир. Общее. Спрашивает когда старший трупер у "Клеща", что он думает насчет уговора, кивает тот теперь и ему.

- Да, идите.

Не работают больше правила, но, видимо, есть вещи, которые древней вас обоих. То, что тянется еще с тех незапамятных времен, когда одни таскали с собой здоровенные топоры на длинных ручках, а другие резали кошельки из бычьих пызырей. Все вы - дети улиц, просто ходите по разные стороны сточной канавы.

- С хефе я сам вопрос закрою.

И добавляет, мотнув головой в сторону выхода.

- Тачка твоя на улице, за баррера выйдешь - увидишь.

Хлопают задорно выстрелы там, снаружи. Морщится Сантильяно, поводит осиротевшим плечом.

- Только давай эн темпе, Хуаресыч, пока не передумал.

Откуда-то с крыши палят, похоже. И неплохо так, патронов не жалеют.

  Оставшись вновь одна, а точнее наедине с отравляющими мыслями, Сфено не могла найти покоя. Она плюхнулась на диван и уставилась в потолок, проигрывая в голове бой с Ассасином. Но вместо того, чтобы просто вынести выводы и поставить точку, горгона взращивала злость и отвращение к самой себе. Ногти на правой руке удлинились, превращая ладонь в когтистую лапу. Сфено почувствовала, как потраченная ранее энергия медленно возвращается в полупризрачное тело. Она провела когтями по дивану, лениво наблюдая, как упругий наполнитель спешит вырваться наружу из-под ткани. Обивка рвалась с характерным хрустом, совсем как человеческая кожа. Перевернувшись на живот, Сфено повторила коварное нападение на беззащитную мебель. Она не спешила, наслаждаясь каждой новой «раной» и растягивая удовольствия. Но вскоре под рукой не осталось целых участков, а горгона не успокоилась. Вскочив на ноги, она принялась хаотично царапать диван, выплёскивая на нём свои эмоции, пока один удар не разнёс его пополам. Пнув крупный обломок, что пролетел через всю комнату и врезался в стену, Сфено принялась громить всё остальное. Она опрокидывала и ломала всё, что попадалось под руку, даже настенные бра были вырваны с проводами. Только зеркало задержало её на мгновенье. Горгона посмотрела на собственное отражение на фоне устроенных ею же разрушений и жутко протяжно завыла, насколько хватило лёгких. Она ударила кулаком по зеркалу, но оно не рассыпалась, и теперь из множества осколков на неё смотрели бесконечные копии себя, которые она презирала. Не обращая внимания на порезы, Сфено продолжала яростно колошматить по зеркалу, пока последний осколок не упал на пол. И тогда, обессилив в миг, горгона сползла по стенке вниз и осталась лежать неподвижно в тишине и темноте.

  Из своей комнаты Сфено вышла в облегающем платье с открытой спиной и в цвет волос, собранных в пышный хвост. Кажется, современная мода «в обтяжку», если судить и по наряду, что девушка выбрала в прошлую вылазку, была ей по душе. Да и чувствовала себя горгона в такой одежде уверенно, без стеснения, будто всю жизнь в подобном и ходила. Изящные туфли на каблуке и позолоченные аксессуары грамотно дополняли образ, что наталкивало на мысль, что возможно Сфено кто-то помогал подбирать наряд для выхода в свет.
  Очаровательно улыбнувшись союзникам, Сфено подхватила Марка под локоть, намереваясь продолжить путь до ресторана рука об руку с мужчиной.
  — Да ладно, Лев, Сильвана тоже заслужила банкет. Мы же одна команда, – Сфено поддержала Судью. В отличие от своего Мастера горгона была искренне рада присутствию Первой, а также тем фактом, что хотя бы на один вечер она может открыться перед остальными.

Кобылу Дарра назвал бы Окуньком, если бы она была конём, конечно. А так пришлось Пылинкой-Дасти назвать — за серовато-белёсый окрас. Или, по хорошему настроению, Серпик, Дасти-мун — потому что на сером боку белое пятно полумесяц напоминало. Впрочем, во время погони точно не до благодушия Дарре было. Не пожалел он о более простой кличке кобылки своей, уж столько ругани на неё удобно ложилось!

"Да тя ж ветром сносит, глиста, не весишь ни черта, ааргх!"
"Ну чего не ешь-то ничего, дура-скотина, правда пылинкой стать решила?"
"У-у-у, скелетина, тебя б на одеялко, так ведь всё равно никчёмное выйдет, холодное!"

Ругань позволяла выпускать пар и чуть меньше волноваться перед грядущей встречей с мошенниками... или с отчаянием, в случае если встречи никакой не состоится вовсе. Хорошо даже в каком-то смысле, что кобыла Дарре досталась. На Окунька бы он так ругаться не смог.

Дело у Дарры в целом не сильно спорилось. Шло, так сказать, ни шатко, ни валко. Только повезло с одним - упустил время с другим. Чёрт его дёрнул про бинокли эти дурацкие выспрашивать! Хорошо хоть девчонки с направлением подсказали, и без той громадины своей обошлись, хех. Ей бы указателем работать, издалёче видать!

В общем, плюсов как будто бы было больше, и дорогу Дарра встретил в напряжённо-азартном состоянии. Послание мисс Маккарти передал, совесть чиста. Вот только в дороге чистым долго не останешься — сначала пыль дорожная на пот хорошенько так легла, затем выветрился мало-помалу азарт, а напоследок и мысли тревожные в сердце вгрызлись.

Его-дурака мисс Маккарти от гибели уберегла, а он куда лезет? Всю её заботу насмарку пустил! Леди это же ориентир такой, как там Коул говорил, маяк, да? Он ему-дураку светит-светит, а он прямиком на скалы! И ещё про совесть что-то там придумывает. Послание он передал. Пацана того не видел что ли? Передаст такой, как же.

Досталось на той дороге Пылинке ещё не раз и не два — не получалось иначе у Дарры успокоиться. Эдак совсем перестанет на Серпика отзываться. И всё же лучше с ветром в прериях переругиваться да тварюшку безмолвную понукать, чем через плечо оглядываться и терзаться. Нет, никак нельзя иначе. Жить и не мочь в глаза посмотреть Прикли, Рин-Дин-Дину и Коулу — это и не жить вовсе. Это ж не какие-то оседлые, перед которыми тоже стыдно может быть, но от которых хотя бы на другой конец страны убежать можно. Ковбои — то такие же как Дарра бродяги, дорогой вскормленные и дорогой кормящиеся. Куда от них убежишь? Дорога одна на всех — рано или поздно пресекутся.

Что до суда и угрозы какой-то уголовной, то про это в дороге особо не думалось — страшновато было, конечно, но не так, как в глаза товарищам-партнёрам смотреть. Не знал ведь ничего толком Дарра про то, как суды устроены. Или вообще государство, если уж на то пошло. Так-то, конечно, в детстве громкие дела на слуху были — про Дредда Скотта того же или Джона Брауна тем более, но там и вопросы-то были ого-го, ничего себе, цельное рабство негр смелый оспорить решил, а белый ажно мятеж поднял, устроишь тут суд! Только всё равно это где-то далеко было, а в фермерской-то общине всё обычно внутри промеж собой решалось, максимум - с арендодателем, тем же мистером Крюгером. Да в общем-то большинство проблем с ним и решалось, потому как проблемы обычно там, где деньги, а фермерам-то что между собой делить. Из-за Окунька даже никто в суд не пошёл! Потом на ферме у брата тоже как-то не до судебных процессов было — Пэдди только чуток про банки и ссуды рассказывал, и в его словах оно как-то просто всё звучало, честно что ли. Вот тебе закон-Гомстед всеобщий, вот тебе договор займа со сроками и суммами, как у людей почти, только проценты какие-то там сверху накидываются, типа доля за интерес, чтобы не просто так. В общем, понять можно, особенно ежели рукопожатие представлять, брата и какого-нибудь хлыща в пиджаке, ну ладно, с приятным лицом хотя бы. На ранчо Джей-Арроу Соединённые вообще всё просто было — вот хозяин, вот условия. Нравится — работай, нет — уходи. И то мистер Риггс во многих вопросах по-человечески навстречу шёл, даже закорючек никаких в бумагах не заставлял ставить. Какие уж тут суды? Сколько раз Дарра кукурузу да кур воровал по мелочи, и что-то никто ни про какой суд не вопил, только с ружьишек вдогонку палили, этда, это понятно. Или вот во время перегона из Техаса попробовал бы кто про суд заикнуться из-за суровых порядков мистера Киммеля или из-за рукоприкладства Плейнвью того же — на смех бы подняли. Да, если так посмотреть, обошёл Дарра все суды стороной по жизни.

И тут вдруг такое. Купчая какая-то поддельная, итить-колотить, бороду накладную не разглядел! Охренеть просто, и что же теперь, за такое в суд? Да в чём он-то виноват, Дарра Дайсон? Вон этих лже-Тимберлейков и ловите! Они кашу заварили, а Дарре расхлёбывать, ну как так-то? И вообще, не зря же он про свидетельство так ловко вспомнил в разговоре с мисс Маккарти! Вот написала же она его наверняка, там в отеле в Эллсворте лежит, часа своего дожидается, и там всё чин-чинарём! Ведь так? Ведь правда?

Всё равно под ложечкой-то посасывало. Неприятно так, мерзко, словно в потёмках блуждаешь и нет-нет на хлам какой-то наступишь, головой висанину какую зацепишь. Понимал внутренне Дарра, что не будет никто мошенников ловить, время своё тратить. А вот ущерб с кого угодно возместить — это да, у оседлых это так принято наверно. Чтоб без разбора, до кого дотянулись, того и схватили. Тяжело им-оседлым тянуться-то ведь. Мошенников-то и след остыл, а Дарра-дурачок — вот он, крутится-вертится, правоту свою доказать пытается. Ну уж очевидно же, кого крайним проще сделать, с кого всё стребовать. Так что ли законы их работают? Вот дерьмовые-то законы.

И всё равно это больше в голове было. Догадки, сомнения. А как на него Коул посмотрит и остальные ковбои, это Дарра прям прекрасно знал. С разочарованием посмотрят. Ни хрена не как на того, кто стампид остановил. Как на того, кого Пират за жопу укусил, только вместе с жопой ещё и деньги общие сожрал, и ускакал куда-то в прерии с мстительным ржанием. Как будто плохо его Дарра чистил да мало кормил! Что он этим уродам такого сделал?!

По всему выходило, не мог Дарра Пирата этого не выследить. Не мог не достать деньги из брюха его. Если придётся, даже разрезав. Сможет ли только? Тяжело же. Не коровы ж тупые, что детёнышей собственных на перегоне давят. А Окунька оставлять не тяжело было? А с индейцами да мексиканцами в гляделки играть? А с Недом Сибили драться?! Ух, бывали же передряги, выкарабкался же как-то!

И всё равно в глубине души Дарра чувствовал, что в этот раз всё как-то иначе. Серьёзнее. Ближе, не смотря на то, что мошенников и на горизонте не видать. Да, ближе. Потому что когда на одной чаше весов неизвестная добыча, а на другой — риск пулю схлопотать или по лбу получить, то и в гляделки ещё можно выиграть, и в пьяной драке победить. А вот когда конкретно большие деньги уже в кармане, тут совсем другая игра получается. Совсем не в гляделки.

Примерно о том же самом Дарре сказал и Коул, когда они неожиданно встретились в Салине.
Пересеклись-таки на дороге.

***

— Ну не надо, так не надо, чё сразу в бутылку лезть, — угрюмо отбрехался тогда Дарра, сунув руки в карманы и повернувшись полубоком, дескать всё, мир-мир, — А всё же не давал бы мне батя морквы после подзатыльников, так наверно невзлюбил бы его.

Сочувствие? К Коулу? Сочувствовать оседлому можно, что всю жизнь свою в одном месте смертушки дожидается. Потерявшим мужа Дейдре и братьев Брэди. Галливеру, ни за что ларьятом схлопотавшему, а потом и под копытами стампида сгинувшему. Мало ли кому! Жертвам, не агрессорам. Агрессор на то дел всяких начинатель, что как начал, так и закончить может, а захочет в обратную сторону "агрессировать" — так и сможет, он же своей жизни хозяин, не жертва же!

— А ты всё равно партнёр мой, хоть по-свински себя ведёшь спьяну, хоть Соком Тарантула спаиваешь, а всё равно стараешься правильно жить. Не знаю никого другого такого как Коул Фоулман. И не надо мне.

Развернулся тогда Дарра и ушёл, насупившийся и так и не понявший, к чему сильному сочувствие. Не было у Дарры такой монеты в кармане, а вот признания звенело мало-немало. Сколько было, всё выложил. С тяжёлой головой и лёгким сердцем из разговора вышел.

***

...А Коул всё-таки поверил! И подошёл-то обрадованный — в глазах горело, в голосе трубило, да и явно не хотелось ему чувства скрывать. Видно же было, что искренне беспокоился.

У Дарры сразу от души отлегло, даже обнять партнёра захотелось. Сдержался, всё ж таки дело первей, и дело то серьёзное донельзя. И запутанное. И новое появление мисс Маккарти в том же отеле, где и мошенники заночевать решили, ни разу его проще не делало!

Только к вечеру ближе, когда умный Коул всё разложил по судам да засадам, стало Дарре по-настоящему страшно. Не поверят ему! В доверии всё дело-то. Твой не твой проступок, поди докажи-ка, что не сам эту купчую купил у адвокатишки какого-нибудь, ему же дольку с добычи нарезав. И вот так просто. На два года. В тюрьму, прям настоящую, с прутьями и решётками, гнилой соломой вместо лежанки и баланды вонючей на обед. Завтраков и ужинов там, вестимо, не бывает же. Короче, ужас.

Первой мыслью было — да ну к чёрту этих сукины детей! Будь хоть трижды головорезами они, своего же подельника порешившими, что ж теперь, из-за страха перед ними с чистым именем распрощаться?

Мысль же вторая обернулась совсем иным вопросом. А что лучше-то, чистые руки или чистое имя? И Дарра на всю свою звеняще-трезвую голову так и не смог из себя ответ выдавить. Крючок спусковой наверное легче бы шёл в засаде, чем ответ этот. Дурацкая какая-то игра. Гляделки лучше, честнее. Драка пьяная и то краше. А тут как получается? У тебя украли, но всего лишь деньги, не жизнь же, так? Ну и чё ты тогда пыхтишь в затылок, нарываешься, ставки до дула у виска повышаешь? Обдурился — проиграл, смирись.

В этой игре будто надо было в свой черёд у других красть, нового дурачка искать, исподтишка бить (можно и не насмерть) и мутные схемы придумывать. Тьфу, мерзость. Как у тех самых-то выиграть, которые в первый раз тебя обыграли? Никак, получается. Шериф-то или их арестует, или тебя, и всё от его настроения что ли зависит? Ну и ещё от того, как язык подвешен у одной стороны, и у другой. И от доказательств ещё, свидетельств! Да вон же оно, свидетельство главное, сидит-стейк-ковыряет!

— Коул, давай может всё же к шерифу, а? — сглотнув, попросил Дарра партнёра, прямо как в детстве, когда Брэди предлагал за разбитую чашку родителям не признаваться, — Смотри, мисс Маккарти же тут оказалась, мы только вот её попросим с нами сходить, и всё. Она не этсамое, ну ты чего? Стала бы она мне тогда про ворьё это рассказывать? Просто наверно в этом же направлении ей ехать надо было, потому и вот. Меня как раз дилижанс обогнал один на дороге. А ещё она говорила мне, что её ограбили недавно. Может, как раз в Эллсворте и ограбили? Потому и не хотела там оставаться. Вроде так-то складывается. И тогда, если так, повезло же, не? Тем более она кстати про тамошнего шерифа, ну из Эллсворта, всякие ужасы рассказывала, что Сатаной сам себя кличет и вообще лютует. Может, она к нему пошла, а он её к дьяволу послал? Ну то есть он же сам, тьфу. Ох, лишь бы здешний не такой был.

Дарра прикусил губу и нахмурился.

А что если такой же? Может они вообще одна шайка-лейка. Если всё же риск пополам будет, может да, может нет — рискнуть тогда или нет? Или в засаду, как Коул предлагает? Только там ты и руками, и жизнью рискуешь, а с шерифом только именем. Далось оно тебе?

Как тут в отчаянии не посмотреть ещё раз на мисс Маккарти? На леди-маяк или тогда уж леди-гирю, что на нужную чашу весов опустится легонько так, и в нужную сторону склонит. И никакого риска тогда. И руки чистыми останутся, и имя.

— Всё ж таки она же леди, — со слабой надеждой сказал Дарра задумавшемуся Коулу напоследок, — или нет?

"Или всё, что ты мне рассказывал про них, партнёр, — лихая ложь и неуклюжая шутка, и нет никаких леди, одни простушки, шлюхи да мошенницы, и ты всегда это знал, и потому и Доротее всыпал, а перед той дамочой, что через грязь перебраться не могла, просто красовался, чтобы лично себя лучше почувствовать? И если так, партнёр... то может быть нету в чистоте рук такой уж ценности? Некого же тогда обнимать ими, некого."

Мир. Мартина. "Апостарло тодо" - все или ничего. Вгрызается лезвие в правое плечо врага. Да, если тот здоровяк, что сейчас валяется там, в подсобке, что-то в своей жизни и делал хорошо, так это затачивал свое оружие. Железо входит в смуглую кожу и погружается в плоть так легко, словно это взбитые сливки, а не мышцы, биопластик и нейрошлейфы.

Щелк - струи крови, горячие и липкие, фонтанами бьют вверх, в стороны, хлещут тебе на грудь, окатывают лицо. А потом "Клещ", продемонстрировав то, что аугментации не всегда подчиняются тем ограничениям, что накладывает на человеческое тело природа, вдруг со свистом - буквально за долю секунды - проворачивает свой манипулятор на все триста шестьдесят градусов, по часовой, с такой силой всадив шип навершия уже в твою руку, что металл буквально пропахивает в раздираемом мясе, лопающихся жилках и крошащихся косточках драный ров чудовищной глубины, и практически разваливает кисть надвое, перечеркнув ее от основания большого пальца к основанию мизинца.

Остается торчать в его торсе нож, от резкого рывка вошедший в живое практически по упоры, а ты, по инерции мотнув искалеченной конечностью, рассыпаешь на пол и на стены веер багровых брызг, и брякаешься на задницу с высоты собственного роста. Льется рекой краснота на штанину, подрагивают лоскутно вывернутые края страшной раны, висят безвольными марионетками непослушные пальцы с рассеченными сухожилиями.

- Карахо...

Взявшись за рукоятку навахи, заклинившей между естественным и искусственным, покачивает ее влево-вправо боевик. Тянет, цокнув зубами.

- Крепко зашла.

Дергает снова. Металл подается. И, совершенно внезапно, его изукрашенный "бразо", скрипнув шарниром, с грохотом валится на бетон, отчего-то начав ползать по кругу, сноровисто перебирая "пальцами" так, словно это лапки какого-нибудь арахнида. Закоротило-заклинило, похоже.

"Клещ" же, прижав ладонь к свежеобразовавшейся культе, пинком отбрасывает прочь стилет, и, прислонившись спиной к стенке, пару секунд наблюдает за гарцующим перед ним своенравным протезом. Глянув куда-то за твою спину, трясет головой.

- Ты молодец, гатито. Эмпате, ничья.

Смотрит на тебя теперь, Мартина, морщится от боли.

- Акуэрдо?

Бежит его кровь, льется твоя. Все вокруг в ней, красное на сером.

Мир. Монтеррей. Еще секунда - клац, Фуэнтес уже сбита с ног. Холодеет ливер, когда понимаешь, что сейчас сделает "Апостадор". И пока сердце пропускает удар, а воображение уже достраивает картину того, как смертоносное жало пробивает макушку стажерки, ставя в вашей с ней истории жирную точку, Сантильяно неожиданно - причем, не только для тебя, но, кажется, и для себя - лишается ведущей руки.

Отступает, явно будучи ошарашенным тем, как повернулись события. Помолчав немного, понимает, видимо, что его неплохо приложило. Или, может быть, приходит к выводу, что девчонка доказала то, что требовалось доказать. Или решает, что раз ты не убил его протеже, то и у него нет повода убивать твою.

В любом случае, ничья в таком бою для человека его положения - сорт поражения. И он, бросив короткий взгляд на лежащую у твоих ног "Ари", предлагает ее Мартине.

Мир. Монтеррей. Пока, передав тебе кобуру, стажерка скидывает с себя лишнее перед предстоящей схваткой, мостишь трофейное оружие на поясе, под правую руку. С навахой трофейной решила выйти против "Клеща" - что ж, выбор-то не сказать, чтоб большой был, твой "плегабле" - он ведь вообще не про схватки, инструмент чистой воды.

Пока крепишь клипсу к ремню, стягивает вдруг, помимо майки с рубашкой, еще и топ с себя девчонка, оставшись, буквально, в одних штанах. И ты скорей вспоминаешь то, что впервые понял еще во времена далекой молодости, чем осознаешь, здесь и сейчас, что по-настоящему красивая женщина - не та, что "качественно" накрашена или в "удачное" платье упакована, а та, в чьем лице, в чьей фигуре, в жестах - сложно сказать, в чем конкретно, но есть некий неуловимый баланс. Будто капля магии, растворенная в изгибах тела: в покатости бедер, в упругой тяжести не крупной и не мелкой, а такой, вот, в точности, как надо, груди, в ямочке меж ключиц, в тонких линиях шеи. Во всем. В том, как падают густые локоны на плечи, в том, как ресницы идут вверх, когда она на тебя смотрит, в спелости губ, в очерченности сосков, в идеальности пупка на не плоском, а таком же, как и пупок, идеальном животе. Нечто первобытно-первородное - то, из-за чего мужчины вот уже тысячи лет крошат друг другу черепа костяными дубинами, коваными молотами, инерционными битами. Выхолощенная красота моделей, которых иногда видишь по ящику, когда там крутят рекламу очередной тачки или пива, она холодная, сухая. А вот такая - та, что накроет так, что потом, пойдя на кухню водички попить, в собственных ногах запутаешься, она живая, горячая, настоящая. Истинное волшебство, Монтеррей - древнее как сами люди, могущественное словно сама жизнь.

Тряхнув тяжелой головой, гонишь прочь дурные мысли. Да, старик, племянница Габриэля оказалась, как говорят, "фуэго", не только в плане характера, но ты, в первую очередь, старший трупер, а уже потом все остальное. Придерживаясь за дверной косяк, суешься в проход. А там, там уже все готово к тому, чтобы начать "Байлес кон ла Санта Муэрте". Если выживете - надо будет все же, наверное, подписать ей рекомендацию.

Мир. Мартина. Предлагаешь когда одному позвать, а второму освободить, не встречаешь энтузиазма ни от одного, ни от другого.

- Пусть позиции охраняют, кариньо.

Скалится будущий противник.

- У всех своя работа.

Добавляет, полуобернувшись и заметно громче.

- Си ла чика ме венсе, либерен а амбос. Эста эс ми орден!

Если победишь его, уйдете оба. Если победишь, да.

Сняв и сбросив лишнее снаряжение, остаешься "поверху" в одном лишь топе. Миг - и уже без него. Росчерки "чернил" на коже - тут и там. "Подчеркивающая" мелочь, а не "зачеркивающие" массивы. Небольшой крестик, пара черных палочек - в районе солнечного сплетения, меж грудей. А чего, зато не потеряется. Россыпь крохотных ромашек - по ключицам, слева и справа. И на левом плече - торчащие из расколотого черепа и опутанные колючей проволокой башенки "Aguja de Iridio" - штаб-квартиры корпоратов, "гурров", из окошек которых рвется пламя. Набила бы, может, еще чего-нибудь, но дядя настоял, чтобы в "красных зонах" - там, где кожа остается открытой, когда надеваешь обычную "полевку" - было чисто. Даже сердечко со среднего пальца правой руки сводить заставил.

Впрочем, сейчас все эти знания - просто пыль. Пришло время добывать свободу. Выходишь когда из подсобки, крепко сжимая в руке трофейный клинок, только присвистывает "Клещ".

- А ты, да...

Улыбается, беззастенчиво изучая тебя взглядом.

- Мьерда, гатито - мне даже как-то жалко тебя железом дырявить.

Заприметив напарника, который тоже из коморки выбирается, машет ему.

- О, Хуаресыч! Скажи ведь - ну есть же еще у нас нормальные чикас, си? Вива ля Република!

И кивает тебе уже, Мартина, когда спрашиваешь, готов ли он.

- Готов.

Крутанув стилет меж пальцев, сжимает его рукоятку обратным хватом. И делает шаг по направлению к тебе.

- - -

Фаза 1. 1 круг.

Обстановка: противники сближаются.

  Неожиданная лекция Скатах о божественной природе произвела на графиню немалое впечатление: подавшись вперед, женщина со все возрастающим вниманием слушала мнение той, кого смертные возвысили до одной из высших сущностей, позабыв даже о бое. Призрачное тело Сфорцы пошло рябью, снова стремясь облачиться во плоть – она совершенно прекратила контролировать свои силы, направленные на продление наиболее безболезненной формы. Выслушав кельтскую героиню, итальянская волшебница кивнула, подтверждая, что услышала все, что нужно, и снова откинулась на спинку стула, вернув прежний самоконтоль.
  - Извини, если слова мои по незнанию могли показаться тебе оскорблением. Как я вижу, мы закладываем в божественность несколько разное. Но ты права, что божественность есть воплощение и воля. Но только ли Эйн Соф Аур, Безграничный Свет характеризуется им? Я верю, что нет: человек, дитя семени отца и лона матери, тоже может обрести иной уровень ментального существования, взойдя по лестнице вверх от животного до Творца. Не Изначального, конечно – в том нет силы облаченному в материи, но Со-творца, что может однажды возвыситься над Ступенями.
  Постигая тайны одну за другой, возвышая каждую до предельной силы Бесконечности, в которой Скорбь есть Радость, Перемены — Постоянство, а Самоотверженность — Самость. Изменяя себя в частности, идущие по пути самосовершенствования не изменяется в целом, но изменяет целое, приводя в иной вид свое ментальное «Я» и заставляя по-иному работать все четыре жидкости организма. Но Стремление это – стремление, на которое ты указала, может быть разное. Ты привела себя к той ступени, что именуется Ипсиссимус, Совершенство, «Кетер», через горнило вечных битв, закалив себя, как клинок, тогда как я и подобные мне шли путем Познания себя через мир и мира через себя.
  Ты достигла этого рубежа, я же на Древе Жизни застыла на ступени «Бина», так и не став «Хокма». Став той, кто изучает Ars Hermetica, я овладела тайнами Пикатрикс и лишилась белых одежд Третьего Круга, перейдя на второй. Долго я была адептой, познавая мир, и лишь в застенках Инквизиции, в Замке Святого Ангела, передо мной открылись Врата Парокет. Я прошла через них, победив самое себя, одолев своих внутренних демонов, и стала одной из Dominus Liminis, чтобы принять мантию Магистры Храма. Но я не смогла стать Sol Suus, «сама себе солнце», тогда как оно покорилось твоему копью. Мой дар остановился под звездой Шаммаша и Нанны, и Плетение мое стало таковым, как видела ты, не пройдя за пределы той, кого звали Катериной Сфорца.
  Корректно ли я назвала тебя богиней? В том мире, который известен тебе – нет. В том, который зрела я – несомненно. Но если ты хочешь… - волшебница окончила серьезный монолог смехом, - Скатах, то буду звать тебя по имени, за что благодарю тебя.

Мир. Кивает "Клещ" - типичнейший, причем, их представитель: кровь и плоть банды, на таких она и держится, когда узнает о том, что его товарищи живы.

- Ценю. Поэтому, если проиграешь - просто занулю, без бутылки.

И, как кажется - вполне искренне смеется, услышав краткую сводку о состоянии здоровья Монтеррея. Переключает свое внимание на него.

- Старый, а ты чего там, совсем хватку что ли растерял? Десепсионанте - какой-то чико мальдито почти занулил самого "Эль Мазо".

Втыкает стилет в дверной косяк, одним тычком загнав штырь в пластик сантиметра на три.

- Ладно, хоть меня признал - и грасиас пор эсо.

Ослабив страховочные ремни "намордника", снимает и откладывает бронированное "блюдце" в сторону. Кареглазый, крючконосый, слегка кривозубый и малость небритый.

- За собрину тоже грасиас...

Расстегивает боковые лямки жилета, стягивает его через голову, с разгрузкой заодно.

- А то Матильда - сабес, шкуру бы с меня за нее живьем сняла.

Перчатки с заскорузлых - усыпанных мелочью шрамов, химических ожогов и чернотой татуировок - пальцев сорвав, раздевается по пояс, металлическую водолазку - странно и очень угловато топорщится она: словно не тряпичная, а то ли кольчужная, то ли еще какая-то такая - поверх остальных вещей бросает. Смуглая кожа, сухие, проступающие жилами мускулы грудной клетки, какими они бывают от тяжелой физической работы, а не от рафинированного тягания железа в зале, плоский, кубами, живот, который пересекает просто чудовищный рубец, будто хиспанец себе харакири сделал, но как-то выжил, и россыпь "чернил": "SOLO RITAN PUEDE JUZGARME" поперек грудины, два кинжала, с закрученной вокруг рукояток колючей проволокой - на ключицах, остриями к центру, черный, схематически изображенный клещ - справа и сбоку, на шее. Руки только не его - функционально-габаритно, может, и соответствуют "органике", но на вид биопластиковые, к плечам жестко, "по мясу", лепестковыми креплениями пристегнутые. Украшены невероятно детализированной - и, ко всему, еще и анимированной - аэрографией, изображающей дико шипастые терновые лозы, в которых путаются умирающие волки, корчатся обнаженные человеческие фигурки, бьются птицы с переломанными крыльями, висят смятые винтовки и гнутые мечи, драные целлофановые "паки" с наркотой, рассыпающие мерцающими шлейфами "уголь", болтаются.

Припоминает, вместе с тем, Аррайя, что в этих самых манипуляторах заключается одна из самых главных уязвимостей нынешнего, так сказать, постколониального "Ари" - он вышел на свободу меньше сезона назад, а свежие - имперской сборки - "гаррас" поставил вообще буквально, вот, дней, наверное, десять как. Наверняка еще не успели толком срастись с костной тканью - есть дернуть посильней, то могут и оторваться. Вспомнил бы, конечно, еще чего, но времени в обрез, да и травматический шок, с кровопотерей заодно, и амнезией на десерт, как-то не способствуют. В любом случае, шепчет один - слышит шепот вторая. Информация - сила, все дела.

- А ты чего, порадуешь видами-то?..

Подмигивает тебе, Мартина, уличный хищник, попутно выдергивая клинок из балки.

Известие о назначении генерал-губернатором Стартауна стало для Артура приятной неожиданностью. Ну, как неожиданностью... Понятно, что если есть колония, значит кто-то должен быть в ней самый главный. А если из британских подданных главнее капитана Джонсона на сотни миль вокруг всё равно никого нет, логично, что его же и назначат всем тут руководить. Но всё равно приятно. Ну, как... С одной стороны, конечно, это повышение по службе. Должность "генерал-губернатор" – звучит внушительно! Ещё лучше бы звучало "адмирал-губернатор", но и так тоже хорошо. С другой стороны, чем выше вскарабкаешься – тем больнее падать. Чем выше должность – тем выше ответственность. Спокойно отдыхать в своей каюте, пока профильные специалисты занимаются обустройством колонии, теперь точно никто не даст, можно даже не надеяться. Снова придётся во всё вникать, всеми руководить, всё и всех контролировать и нести полную ответственность за результаты.

Если бы только подчинённые не вели себя как дети малые! Ладно ещё, когда некоторые просто бухают, как не в себя, и уходят в длительные запои. Делают первый глоток из бутылки ещё в Балтиморе, а продирают глаза уже в Стартауне! Это ещё полбеды. Один с риском для жизни корабля вылавливает чудо-юдо рыбу-хана, а потом часть экипажа оказывается проклятой. Другие вдруг от скуки и безделья решают, что пришло время заняться спиритизмом и духоложеством с инициацией неофита, а потом по кораблю летают бесовские духи! Ага, вот и он! Явился, и тут же устроил бардак!

За свою не очень долгую, но весьма богатую на столкновения со всякой чертовщиной и прочей параненормальщиной жизнь, Артур успел немного, как говорят в некоторых кругах, "наблатыкаться" в том, как себя вести при столкновении с вредоносными сущностями. Уж коли тебе досаждает нечестивый дух, то первое, что нужно сделать, – защитить себя крестным знамением и Словом Божьим. А вторым – войти в состояние Праведного Гнева, стать проводником Его воли и изгнать беса!

Артур схватил с переборки каюты распятие, прочитал краткую молитву Архангелу Михаилу, трижды перекрестился и обратился к бесу, вложив в каждое слово всю свою волю:
– ОТСТАВИТЬ! ЭТО МОЙ КОРАБЛЬ! Я ЗДЕСЬ ХОЗЯИН! А ТЫ, НЕЧИСТЫЙ ДУХ, ИЗЫДИ ОТСЮДА К СВОЕМУ ХОЗЯИНУ И БОЛЕЕ НЕ СМЕЙ ВОЗВРАЩАТЬСЯ! ПШЁЛ ВОН! АМИНЬ!

Должно сработать. А то ишь чего удумал, птичку нашу обижать!

***

Коли не можешь предотвратить пирушку– надо её возглавить! Артур предпочёл бы пока не тратить запасы провианта в отсутствие стабильного источника его пополнения, во избежание голода. Однако, будучи опытным командиром и начинающим политиком, Джонсон понимал, что люди соскучились по праздникам и хорошему настроению, а значит, надо уступить им в этой малости, чтобы избежать недовольства. Тем более. что повод и правда достойный – основание колонии Стартаун! Спасибо капитану и генерал-губернатору Джонсону! Честь ему и слава! А если вдруг что – так это ж была идея мистера Блэкмурона, с него и спрашивайте.

И новоиспечённый генерал-губернатор принял деятельное участие в организации празднества.

А потом был пир на всю колонию. Поднимались тосты, звучали речи, повышался градус алкоголя и хорошего настроения. Взяв слово, капитан Джонсон сделал несколько объявлений. Во-первых, выполняя давнее обещание, данное Винсенту Соулу, объявил всему экипажу благодарность за спасение своей жизни с занесением в личные дела. Во-вторых, сообщил Лливелину Хивелу, что на того было составлено и подписано ходатайство о представлении к награде. В-третьих, зачитал приказ Министерства о назначении начальника экспедиции, капитана Джонсона, генерал-губернатором Стартауна. В-четвёртых, огласил уже собственное решение о создании Городского Совета, в состав которого войдут люди, уже отвечающие за строительство, жизнеобеспечение и безопасность колонии, а также те, кто успешно сдадут конкурсные экзамены на замещение вакантных должностей. Да-да, тот самый призыв усердно заниматься самообразованием и обещание провести экзамены, данные во время инструктажа перед началом похода, не забыты. В-пятых, генерал-губернатор заявил, что в его функции теперь также входит и сбор налогов. В конце концов, Министерство, которое, между прочим, затратило на экспедицию собственные ресурсы, тоже должно получать от новой колонии какую-то отдачу, чтобы продолжать функционировать.

***

Пиршество проходило под музыку. Среди колонистов нашлось достаточно талантливых людей, которых хватило на небольшой оркестр. Уже в самом разгаре застолья, начались танцы. Артур решил, что вполне заслужил немного веселья. В конце концов, зря, что ли, когда-то его учили вальсировать на офицерских курсах в Военно-Морском Колледже в Гринвиче? Пора применить и эти знания на практике!
Артур нашёл взглядом Миранду и подошёл к ней. Учтиво поклонился с улыбкой.
– Разрешите пригласить Вас на танец, мисс?

В свете досрочного завершения модуля расскажу сюжет первого приключения. Основано оно на официальном приключении Kidnapped, завязка и почти все важные персонажи взяты оттуда, но вот сама тема и настрой модуля изменены в угоду атмосфере глобального сюжета. Сперва расскажу про свою интерпретацию.

Похищение и убийство ребёнка – это лишь малая часть плана злодеев, да и сами злодеи не так просты, как могло показаться на первый взгляд. За бандой Хилла стоит персонаж, до которого партия так и не добралась. Это тёмный колдун Калагор, весьма могущественный чародей из Тантраса, который тайно работает на красных магов Тэя. Именно он подбил банду на дерзкое похищение, чтобы добраться до определенных артефактов из храмовой сокровищницы. Именно он магией приказал Ниверс стрелять во время передачи выкупа, мишенью должен был стать Хайрос, но его сын оказался на линии огня и стал случайной жертвой. Калагор обучал Силмона магии и снабдил некоторыми свитками, он же помог наложить на входы в его поместье чары обнаружения и создал в подвале портал.

План Калагора состоял в том, чтобы существенно ослабить церковь Тира в Тантрасе и его окрестностях, дабы красные маги могли более свободно действовать в регионе. Артефакты из храмовой коллекции он собирался использовать в качестве платы для призыва армии демонов, которая начала бы охоту на жрецов Тира. Кроме того, ему нужно было проклятое место для проведения ритуала призыва, и таким местом стал много веков назад заброшенный храм ныне покойного бога Моандера. В этом храме Калагор подчинил себе нежить, бывшую когда-то паствой и служителями Моандера, и создал базу для себя и Хиллов.

Хирам, он же Тайдус Хилл, с самого начала был в курсе планов Калагора. У него с самого начала была личная вендетта против церкви Тира, так что он сразу ухватился за возможность поквитаться с ней. Братья Хиллы были уроженцами Тантраса, родителей потеряли в малолетстве, отец по пьяни утонул в реке, мать же попалась на контрабанде и судом Тира была отравлена в тюрьму, где и умерла спустя пару лет. Мальчики очутились в сиротском приюте, сбежали, бродяжничали, оказались в рабстве на тэйских галерах, пока наконец уже во взрослом возрасте не сбежали и не вернулись в родные места. Во всех своих злоключениях Тайдус винил именно судью, что лишил его и брата матери.

Силмон в банде оказался совершенно случайно. Его ранняя история похожа на историю Хиллов, разве что винить ему было некого, да и сложилось всё не так плохо. В детстве он попал в ученики к магу и даже обучился некоторым фокусом, но отношение к нему было скверное, так что Силмон предпочёл жизнь мелкого преступника. Будучи карманником, он сунул пальцы в кошель одного молодого аристократа из Кормира и был им пойман. Аристократ тот был наследником семейства Нарбутов, который вёл жизнь странствующего рыцаря. Вместо того, чтобы сдать незадачливого воришку властям, Нарбут взял Силмона с собой в путешествие, и тот стал его оруженосцем и другом. Во время Крестового похода против орды Нарбут погиб в далёких землях Теска, Силмон пытался доставить его тело на родину, влез в ужасные долги и в итоге вынужден был похоронить друга в Тантрасе. Там он вернулся к старому ремеслу, чтобы хоть как-то поправить материальное положение. К банде Хирама примкнул, рассчитывая на хороший куш.

Следует заметить, что Барт был ненадёжным рассказчиком. Силмон всегда ему казался тайным психопатом, у которого манеры и доброжелательность лишь притворство. В действительности же маг-недоучка, долгое время странствовавший вместе с кормирским аристократом, был вполне хорошим парнем и старался ничем особо отвратительным не запятнаться. К тому же у него завязался тайный роман с эльфийкой Ниверс, не будь которого он бы вышел из дела на этапе, когда речь зашла о похищении ребёнка. Воспитательницу мальчика Силмон действительно убил, но не имел на это умысла. Изначально её должны были усыпить сонным зельем, но что-то пошло не так, и жрица бросилась с мечом на Силмона, который лишь стоял на стрёме, тот запаниковал и ударил ножом в ответ. Жрицу потом воскресили по приказу Хайроса, чтобы выведать у неё, что сталось с ребёнком.

После того, как Силмон получил свою долю сокровищ, он вернулся к плану доставить останки Нарбута его семье, кроме того, он договорился с Ниверс, что они встретятся, когда закончат с личными делами. Добравшись до поместья Нарбутов, Силмон обнаружил его в ужасном состоянии. Старый лорд влез в огромные долги и вынужден был у всех занимать, ему не хватало даже на нормальные похороны для сына, кроме того у него попечении находилась молодая девушка, страдающая от тяжёлых болезней, да и сам старый лорд Нарбут вот-вот собирался отправиться на тот свет. Вместе с Силмоном они придумали план, решавший сразу несколько проблем. Силмон своими богатствами покрывал долги лорда и брал по попечение девушку Элану, а лорд Нарбут объявлял его своим вернувшимся из путешествия сыном, которого всё равно много лет никто не видел и подмены не должен был заметить. Кроме того, Силмон собирался реализовать их общую с настоящим Нарбутом месту – постройку сиротского приюта и школы.

Оставленная ему на попечение Элана очень скоро наложила на себя руки, поскольку страда от тяжёлой душевной болезни. Поскольку она вела жизнь затворницы и ни с кем кроме пары слуг и старого лорда не общалась, Силмон устроил подмену, объявив выздоровевшей Эланой эльфийку Ниверс. Для этого, правда, пришлось потратить немалую сумму денег, чтобы волшебница Джестра изменила внешность Ниверс. Впрочем, попытки Силмона социализировать подругу провалились. Она и раньше-то была нелюдимой и неразговорчивой, а после случайного убийства сына судьи и вовсе находилась в глубокой депрессии, кроме того, стараниями Хайроса, почти вышедшего на её след, у неё развилась мания преследования. В поместье Ниверс почти не жила, предпочитая одинокий охотничий домик в соседнем лесу, где устроила тайное логово, путь к которому был оборудован множеством ловушек. Собственно, там она и находилась во время налёта на поместье. Силмон же намеревался добраться до неё и просил Уилла выиграть ему время, вот только возвращаться в портал он не собирался, а думал бежать вместе с Ниверс через лес.

Силмон и Ниверс после дележа добычи с остальными похитителями собирались навсегда порвать с бандой. Силмон рассчитывал завязать с преступным прошлым и «жить честно» под личиной Нарбута. Однако Калагору для ритуала призыва понадобилось восстановить часть храма, а для этого нужны были ресурсы и материалы, которые было непросто достать. Так что он вынудил Силмона вновь сотрудничать с бандой, сделав его стройку прикрытием для собственной. Заказывая себе у Далгрима стройматериалы для своего приюта, Силмон вынужден был добавлять что-нибудь для нужд Калагора и Хиллов. Из-за этого его собственная стройка продвигалась не очень хорошо, а деньги быстро кончились. Чтобы пополнить финансы, он вынужден был сбывать что-то из сокровищ Ниверс, а это в условиях Кормира было не так-то и просто.

Барт Бриггс был совершенно не в курсе, что творят его бывшие подельники. Большие деньги не принесли ему счастья, он банально не знал, на что их тратить, а потому придавался тем двум удовольствиям, какие знал по прошлой жизни – пил и играл в карты. Вечно пьяный он более не имел успеха в азартных играх и вечно проигрывал, но причиной своих неудач отчего-то считал не разгульный образ жизни, а божественное проклятье за похищенные сокровища. Как-то за игорным столом он услышал, что после смерти те, кто гневили при жизни богов, получат вечные мучения, и эта мысль запала ему в душу. Он стал пытаться примкнуть хоть к какой-то пастве, дабы не числиться безбожником, и искал способ снять несуществующее проклятье, не подозревая даже, что все его потуги бесполезны. Проклятье же было лишь одно – то, что заслужил сам Хайрос, когда оставил путь правосудия Тира и ступил на путь мести.

С историей и мотивами действующих лиц разобрались. Теперь о том, что же планировалось по сюжету. Визит партии к Силмону получился крайне неудачным. Вообще с ним можно было просто поговорить, он бы и помог остановить Хиллов и Калагора, поскольку его силой заставили участвовать в их планах (он не знал, что именно они собирались сделать, но подозревал, что что-то скверное). Вариант полноценного налёта тоже мной рассматривался. Если бы атака была сразу большими силами, то он был не успел сбегать за свитками и что-то наколдовать, и тогда его можно было легко остановить. Но я сразу решил, что тайное проникновение в жилище какого-никакого, а всё-таки мага, это вариант, который он предусмотрел, а потому принял для этого меры. Он почувствовал присутствие кого-то, кто переступил порог, и сразу всполошился. На самом деле Силмон боялся, что Хиллы подошлют к нему убийц, поскольку их стойка почти закончилась, и он переставал быть им нужен, но оставался опасным свидетелем.

Визит в охотничий домик к Ниверс представлял собой локацию с кучей ловушек и засевшую в удобной позиции снайпершу с арбалетом. Сцена была целиком взята из оригинального модуля. Был ещё вариант последить за домом и застать её в момент визита в поместье. Если что Силмон бы никогда не выдал Ниверс, даже если бы стал сотрудничать с партией или подвергся пыткам. То есть наиболее вероятный расклад был в том, что партия о ней бы даже не узнала, или же эльфийка сбежала бы.

О замыслах Хиллов и Калагора можно было узнать, как от самого Силмона, так и из его записей. В случае с записями нужно было время на их изучение, но там можно было узнать и про Калагора, и про его стройку, и даже последовательность для активации портала. Само логово бандитов должно было стать финальной сценой. Уилл Хилл с кучкой нежити должен был держать оборону, пока его брат заключает контракт с армией демонов, а Калагор поддерживает чары призыва. В какой-то момент Хирам должен был получить под свой контроль небольшой отряд бесов, и предстояло довольно тяжёлое сражение. Калагор в бою участие принимал только в случае, если его атаковали, и в случае поражения Хирама пытался сбежать ещё через один портал. Последствия зависели бы от того, насколько быстро партия справилась. Дело в том, что демоны появлялись не только в логове банды, но и в Тантрасе, где атаковали жрецов. Если бы ритуал продолжился достаточно долго, потери среди последователей Тира были очень велики.

* * *

Оригинальный модуль не такой мрачный. Начинается он с собственно похищения, когда Миша ещё жив, а его отец не стал мстителем-одиночкой. Хайрос нанимает партию, чтобы та доставила целый фургон с храмовыми сокровищами на условленное место. Поскольку Хирам выбрал особенное место, где магия не работает (а значит жрецы почти бессильны), путь туда совсем не близкий. К тому же по Тантрасу прошёл слух о перевозимых сокровищах, и сразу возникло множество желающих эти сокровища заполучить. В пути на партию нападают наёмники, устраивают засаду воры, даже Хирам под прикрытием заводит с ними знакомство, чтобы разведать обстановку. Передача выкупа может идти по разным сценариям, в зависимости от действий партии. Смерть мальчика тоже рассматривается как один из вариантов, но уж совсем маловероятный.

Дальше похитители сваливают с сокровищами, и Хайрос приказывает их изловить. Первой целью становится Клайв (его я превратил в Барта Бриггса), который очень глупо наследил и не успел далеко сбежать. Сцена в трактире, где он снимает чердак, перекочевала из модуля.

Персонаж, которого в оригинале зовут Барт Бриггс (а у меня он стал Клайвов и слился за кадром), действительно оказывается сыном мелкого барона, который со своей долей возвращается в родное баронство. Сложность его поимки в том, как решить вопрос с его отцом. Можно договориться, можно действовать тайно. В оригинальном модуле персонажи всё-таки официально работают на судью, так что тут опции вроде налета почти исключены.

Силмон в оригинальном сюжете женщина и чистая магесса, кроме имени, частично профессии и незлобивого характера от этого персонажа ничего не осталось. Ниверс взята целиком из модуля, разве что за аристократку себя не выдаёт и вообще является отшельницей. Хиллы и Калагор тоже взяты из оригинального модуля, их план в точности такой же, разве что он куда проще и осуществляется не в каком-то забытом храме, а на вершине башни Калагора.

* * *

Глобальный сюжет раскрываться почти не начал. Партия лишь познакомилась в прологе с одним из главных действующих лиц всех последующих событий – Онадаром Блезом. Именно этот молодой аристократ с приятными манерами скоро станет главой заговора с целью убийства короля и захвата власти в королевстве. Пока же его план не сформировался. Онадар уже оказался вхож в высшие круги Кормира, поскольку завёл дружбу с принцессой Таналастой, через два года он попросит у короля её руки и будет приглашён на охоту с Его Величеством, где и осуществит покушение, из-за которого Азун IV попадет в магическую кому. Онадар уже завёл интересное знакомство с Брантаррой, красной волшебницей и правительницей Мурбанта, которая желает поквитаться с придворным магом Вангердагастом за нанесённую им много лет назад обиду. Брантарра ни разу не появится в сюжете лично, она никогда не покидает Мурбант и действует удалённо через средства магического наблюдения и передачу сообщений Онадару. Именно её «зеркало» следило за Эвелиной и Мей, когда те встречали с Дутарром, поскольку Онадар ранее рассказал про них и нашёл их перспективным орудием для их планов.

Встреченный Оравером, Вейгелой и Джеком красный маг Алзегунд порой выполняет для Брантарры поручения. Его наводка на редкую книгу в жилище древнего мага, о которой говорил Тевос, всего лишь прикрытие для поисков ещё одного редкого фолианта, где содержится секрет создания абракуса, магического существа, которое будет использовано при покушении на короля. Собственно, приключение по поиску книг взято из официального сборника Four from Cormyr и называется «Библиофил». Оно про мага, который так любил свою коллекцию книг, что не желал расставаться с ними и после смерти, так что стал личем, но при этом не утратил своего кроткого нрава. Также в этом модуле появляется банда Кукловодов. Это наёмники, которые подталкивают других на выполнение заданий, чтобы потом присвоить себе результаты их трудов. Я намеревался эту банду связать с Безликим, главой гильдии Ночные маски, который в этот период как раз действовал в Арабеле.

Дальше история должна была перейти на ещё один официальный модуль, который называется «Самое магическое убийство». Онадар «в благодарность» за спасение от виверн устраивает партии визит на королевский приём в столицу, где происходит знакомство с первыми лицами государства, включая короля, принцесс и придворного мага. А ещё на приёме происходит убийство, в расследовании которого партия принимает непосредственное участие. Дальнейший план развития кампании был начертан очень схематично и во многом зависел от выборов, которые партия бы совершала. Кульминацией должны было стать покушение на короля и попытка Онадара и остальных заговорщиков узурпировать власть в королевстве. На всём протяжении модуля он должен был сеять в головах игроков мысль о том, что в Кормире как-то всё прогнило, и пора бы устроить перемены. А мысль эта не такая уж невероятная, ведь в каноне он мозги пудрил принцессе и пытался играть в игру престолов с Вангердагастом.

T H E E N D

  Сначала показалось, что придется-таки ехать к загону Тимберлейка (само ранчо его было вдалеке от города) и расспрашивать там, потому что беглые расспросы прохожих ни к чему не привели.
  Но тут тебе повезло. Ты ехал по главной улице и спрашивал у всех встречных, не видел ли кто трех джентльменов ("Двое одеты прилично, а один вроде ковбой, парень, что у Тимберлейка работает, видели, куда поскакали? – Не, ничем не могу помочь"), когда тебя вдруг окликнули сверху.
  – Мальчик! Ты заблудился? Ты не нас ищешь?
  Ты поднял голову. Это были барышни, стоявшие на балконе "Куин оф Хартс". Той здоровенной бабы, которой испугался Рин-Дин-Дин, сегодня не наблюдалось. Ты спросил у дам, куда поскакали три всадника.
  – А на что они тебе? Давай лучше к нам! – крикнула одна из "фей".
  Ты сказал, что они у тебя украли деньги, вот вернешь их, тогда, может, и да.
  – Туда поскакали! – махнула рукой одна из "ненастоящих леди". – На восток, к Салине.
  – Мы будем ждать! – засмеялись остальные.

  Ты приободрился, заехал в магазин, купил бекона и сухарей, а также спросил, нет ли подзорной трубы или бинокля.
  – Бинокля нет, но вот подзорную трубу я вам организую! Всего тридцать два доллара! – ответил продавец в клетчатом костюме.
  Цена была несусветная! Продавец принялся подробно рассказывать тебе достоинства такой трубы, попутно выспрашивая, зачем она нужна, "чтобы лучше вам что-то посоветовать".
  В итоге через пять минут ты безоговорочно признал, что без трубы жизнь твоя бессмысленна и бесполезна, и все же согласился.
  – Ну, тогда с вас половина! Шестнадцать долларов! Можно даже пятнадцать! – обрадовался улыбчивый румяный дядька в клетчатом костюме и фартуке.
  Ты полез за деньгами, а потом спросил, почему, собственно, половина?
  – Так мне её заказать надо из Канзас-Сити. Через недели две привезут, самое большое!
  Проклиная этого румяного дурака, похитившего у тебя время, ты выбежал из магазина и вскочил в седло. Медлить было нельзя.

  Однако настичь мошенников оказалось непросто. Во-первых, уехали они по дороге, а следов на этой дороге было столько, что в глазах рябило. Какие из них нужные? Никаких особых примет их лошадей ты не знал, ну там, у какой подковы не хватает или что-то в этом роде... Не свернули ли они куда-нибудь? Черт его знает...
  Во-вторых, лошадь у тебя была все та же, купленная весной вместе Коулом в Денвере, а она и тогда звезд с неба не хватала, а за летний перегон и вовсе отощала и вес так толком и не успела набрать. Это было плохо. У тех ребят наверняка были хорошие лошади.
  Ты скакал по дороге, переходя то и дело на шаг, чтобы не заморить свою кобылку (кстати, как её звали?). А на горизонте – никого. Тебе попался дилижанс, ехавший навстречу, но он даже не остановился, когда ты поднял руку. Пришлось сделать привал, чтобы лошадь передохнула, ты решил перекусить, но сухари колом вставали в горле. Мысли о том, что будет, если ты их не нагонишь, сейчас не прогнал бы даже виски.
  Эх, был бы тут Коул, он бы как-нибудь разложил это дело по полочкам, что-нибудь придумал. Да и просто... Ну... он бы, наверное, хотя бы тебе поверил. А теперь кто поверит?
  Хотя теперь и Коул, наверное, не поверит.

***

  Ты вспомнил, как тогда сказал ему: "Слушай, ну хочешь щас по морде дам?"
  Он сначала ничего не ответил, потом посмотрел на тебя холодно, с неприязнью, и сказал медленно, слегка тряхнув головой:
  – Ну, валяй. Попробуй.
  И ты понял, что не надо пробовать, потому что ему и так не фонтан, а когда тебе и так не фонтан, драка выходит совсем другая. И один из вас легко может второму что-нибудь сломать. А скорее всего, сломается навсегда ваша дружба. Дружба – штука сложная, и в одних драках она только крепнет, а в других – разбивается, как хрустальная ваза.
  Не это надо было ему сказать. И не про то, что мол, давай поедем, извинимся. Что-то другое. Может, раз в жизни хотел он, чтобы ты ему посочувствовал. А ты... что-то совсем иное сказал. Возможно, лишнее.
  Больше он с тобой за всю дорогу до Эллсворта не говорил. Правда, в конце, уже уезжая, он сказал, мол, удачи, револьвер дал, сказал, что вернется за тобой. Но за что он переживал, за тебя или за деньги? Ведь за деньги так-то отвечали все четверо, в какой-то степени, верно?

***

  Но Коул не вернулся, и ты был один. Ты встретил на дороге каких-то погонщиков, они, кажется, припомнили, что видели всадников, но тех, которые были тебе нужны, или каких-то других – сказать не могли.

  Потом тебя обогнал дилижанс.
  Ты ехал дальше, думая, а собственно, ну вот увидишь ты их, и что сделаешь? Хорошо, если ты незаметно к ним подойдешь. Подкрасться, наставить на них револьвер. "Отдавайте деньги, сукины дети, я все про вас понял!" Отличный план. А если... если они тебя заметят? Тогда что? Втроем против одного? А если даже все выйдет по-твоему, но они деньги не отдадут... Скажут: "Ты что, парень, белены объелся, это не мы"! Стрелять? Сумки их перетряхнуть? А если в них денег не будет? Возможно, эта мисс МакКарти была права – не стоило так нахрапом на троих-то переть.
  Под вечер, когда солнце уже клонилось к закату, ты вроде бы услышал отдаленные выстрелы. Или показалось? Не, показалось, наверное.

  Потом, в сумерках, ты все-таки доскакал до Салины, изрядно утомив лошадку за сорок миль пути, но так никого и не нашел.
  Салина представляла из себя маленький городок, куда меньше Эллсворта – тут и тысячи человек не жило. Примечателен он был тем, что при нем находилось что-то вроде форта – пятнадцатифутовая стена из бревен, огораживавшая прямоугольник в сорок ярдов длиной и тридцать шириной. В стенах были прорублены бойницы. Форт этот использовался и против индейцев, и против партизан-бушвэкеров, налетавших на городок во время войны. Сам-то городок вырос вокруг торгового поста, который снабжал необходимым поселенцев и проспекторов, ехавших по тропе Смоки-Хиллс в Денвер с его золотыми приисками Пайка, да и с теми же индейцами тут торговали, выменивая на одеяло и порох бизоньи и оленьи шкуры и лошадей. Должно быть, тут закупался провизией мистер Риггс, когда гнал своё стадо еще перед войной.
  Вокруг форта лепились всякие постройки – конюшни, магазины, цирюльня, почтовая станция. Внутри палисада была расположена школа и казарма для солдат. И еще выделялся отель для проезжающих – небольшой и неказистый. Ты был тут не впервые – по дороге в Эллсворт вы эту Салину уже миновали со стадом. Тогда тебе показалось, что более тихого места и нет. А сейчас оно было ну прямо на ушах! Повсюду бегали возбужденные люди с оружием, скакали всадники, разгружались повозки. Дилижанс стоял у станции, лошади были распряжены. Ты увидел и солдат в синих мундирах, кажется, собирающихся в поход.
  Ты спросил у прохожего, что случилось.
  – А вы откуда? – спросил он в ответ. – Из Эллсворта ехали? И ничего не видели по дороге?
  Ты ответил, что ничего, все спокойно.
  – Ну повезло вам, значит! Шайенны напали пару часов назад на путешественников, прямо на дороге! Одного убили и оскальпировали. Но те отбились и привезли его труп. Я сам видел! Без скальпа!
  Выходит, это и были выстрелы, которые ты слышал.
  – Индейцы тут уже года два как успокоиться не могут – как их разворошили севернее, так они всё кочуют туда-сюда, воруют лошадей и скот. Шайенны, мать их. Мы думали, как перемирие подписали в шестьедсят пятом, так и все, а куда там! Только мы не думали, что они так далеко на восток заезжают. Всегда они если и нападали, то подальше, вдоль тропы Смоки Хилл. А теперь вона как! Совсем страх потеряли! Наших солдат-то всего десяток, поедут сейчас искать их. Сержант у них боевитый больно, не боится! А люди-то, кто проездом был, боятся! Дилижанс никуда не поедет теперь дня три, не меньше. Кто их знает, этих индейцев, это кажется, что их пятеро, а за холмом, может, еще сто! Слыхали, как Джулесберг сожгли три года назад? Ну, это далеко, конечно, было, в Колораде, ну а вдруг теперь у нас? Что будет, непонятно. Надо окрестные фермы оповестить.
  Мужичок еще что-то тебе твердил, но ты уже понял, что теперь след совсем затеряется. Ну кто в такой суматохе обратит внимание на трех человек, куда-то там поехавших? Все, пиши пропало. Не до "фальшивых Тимберлейков" теперь всем, теперь у всех индейцы на уме.
  Ты спросил, откуда известно, что это именно шайенны.
  – Да хрен его знает. Ну не шайенны, так дружки их какие-нибудь, арапахо. Кто ж еще-то?

  Ты привязал лошадь у первой попавшейся коновязи и задумался, что теперь делать. И почти сразу услышал:
  – Эу! Дарра! Ты как тут оказался? – это был Коул.
  Он подошел, обрадованный.
  – Ну че, сделал дело гуляй смело? Все в порядке? А я с полдороги назад завернул. Все равно уже немного осталось, они там и вдвоем... – тут ты помотал головой и он напрягся. – Что случилось!?
  И ты рассказал Коулу, что случилось. Он только хлопал глазами, пока тебя слушал, а потом сказал:
  – Жопа! – и задумался. – Не, Дарра, ты не серчай, но история больно мутная.
  Он подумал еще.
  – Не. Я-то тебе верю. Судья вот ни один не поверит. Какие-то два проходимца. Какая-то леди. Пришпилят тебе хищение в крупном размере, там все, что больше пятидесяти долларов в крупном идет. Улетишь на пару лет в какую-нибудь каталажку. Не, это дохлый номер. А че эта леди-то... если она такая вся распрекрасная, в суд с тобой не пойдет? Черт! Как же мутно всё! А че делать? Делать нечего. Ну, может, если сам заявишься в суд, поверят. Но... сам понимаешь, тут поручиться тяжело. Да. Но делать нечего. Ох, чтоб тебя, Дарра, я ехал весь день, только номер в гостинице снял, думал, высплюсь как следует, утром в этот Эллсворт приеду... А теперь-то с этими индейцами... как мы их искать будем? Не, я не хочу, чтобы мне скальп сняли. Он у меня, знаешь ли, не федеральная собственность, чтобы им разбрасываться.
  Он подумал еще.
  – Знаешь что? Надо выпить. А завтра с утра подумаем. А! Я чего шел-то! Я же на труп хотел посмотреть! Пошли, поглазеем.
  Ты сказал, что видел оскальпированного человека, и приятного в этом зрелище маловато.
  – Ну, а я не видел! Пошли, на улице подождешь меня. Сука, гробовщик дерет за показ пятьдесят центов. Из воздуха деньги! Вот был бы это кто-то из этого городишки, черта с два он бы деньги драл. А поскольку человек хер знает кто, то вот так. Пятьдесят центов – и любуйся.
  Вы дошли до дома гробовщика и Коул ушел смотреть тело на задворках, а тебя оставил у крыльца.
  Но не прошло и пяти минут, как он выбежал и позвал тебя внутрь:
  – А ну-ка давай и ты посмотри! Давай-давай!
  Пришлось идти смотреть, да еще и на пятьдесят центов раскошелиться.
  Труп лежал в гробу, волосы его были срезаны ножом. Никто не платил за приведение тела в божеский вид, только, наверное, гроб городишко и оплатил, так что гробовщик ничего и делать не стал – как привезли ему тело, так он его в ящик и пихнул, только руки сложил на груди. Да и опять же, чего людям показывать, если голову накрыть?
  – Че, не узнаешь? – спросил Коул. – Повнимательней глянь.
  Ты "глянул повнимательнее" и с удивлением понял, что лицо трупа тебе смутно знакомо. Это был... это был "детина"! Тот самый, что уговаривал вас деньги ему отдать у загона. Узнать его и правда было непросто – лицо-то перекосило то ли от страха, то ли от боли.
  – Как его убили-то? – спросил Коул у гробовщика, сорокапятилетнего скрипучего джентльмена с седыми волосами, выбивавшимися из-под цилиндра.
  – Застрелили в спину. Наверное, от от них на лошади спасался, а они вслед стреляли.
  – Из чего?
  – Из винтовки, наверное, из чего еще? Я пули не вынимал.
  – А чего не стрелами?
  – А чего, тебе надо, чтоб стрелами? У язычников теперь много этого добра. Сами понапродавали им, а теперь возопили от боли, заскрежетали зубами. Напродают винтовки... револьверы... С войны вон сколько осталось. А еще виски... Ножи да топоры. Спасибо хоть гаубицу им никто не додумался втюхать! А потом удивляются, "а чего не стрелами". Была бы моя воля, я бы им только библии продавал и иголки.
  – А на что им Библии? – озадаченно спросил Коул. – Они же ни хера читать не умеют.
  – А это не главное. Библия – книга столь великая, что клади её под голову каждый раз, когда ложишься спать, и божья благодать снизойдет сама. У вас вот есть Библия.
  – Сохрани Господь! – ответил Коул с сарказмом. – Я её еще чего доброго угваздаю. Я уж лучше так, послушаю умных людей вроде вас – прямо почувствовал сейчас, как благодать за шиворот полилась.
  Гробовщик с сомнением покосился на него.

  Вы вышли оттуда на воздух.
  – Ты понял? – спросил тебя Коул. Лицо его теперь поменялось: оно было какое-то помятое, встревоженное, почти растерянное.
  Ты сказал, что чего тут не понять! Концы в воду теперь из-за этих индейцев. Кто теперь докажет, что эти лже-Тимберлейк и лже-Шеппард вообще в Эллсворте были-то? Раньше хоть детину можно было как-то к стенке припереть. А теперь что? Уехал он из города и уехал.
  – Это-то да, – сказал Коул. – Но это не всё. Нет никаких индейцев. Они его и убили, чтобы не делиться, и чтобы концы в воду. Сняли с него скальп, красавцы, чтобы выдать за индейцев. Еще и переполошить всех, чтобы не до них всем стало. Вот же... Дарра, они очень опасные ребята. С ними надо ухо востро. Но... раз так, значит, они сами-то еще в Салине! Наверняка в отеле и остановились, в том же, где и я. Не могли же они и труп привезти, и сразу уехать? Это странно смотрелось бы, не? Вот что! Пошли-ка поужинаем, но сначала зайдем на конюшню.
  Вы зашли на конюшню.
  – Милейший, – сказал Коул пареньку, ворошившему сено. – Есть четвертак, которому неуютно у меня в кармане. И есть вопрос, который не дает мне покоя. Я хочу посмотреть на лошадей, на которых джентльмены ушли от шайеннской погони. Сколько их было-то кстати?
  "Их было трое, сэр." Две лошади были на месте, а третью, видимо, то ли убили, то ли угнали индейцы. Лошади и правда были подороже твоей – рослые такие морганы с сытыми мордами и толстыми хвостами.
  – Ладно, теперь пойдем поужинаем! – предложил твой партнер. – Только шляпу надвинь пониже. Нельзя, чтобы они тебя узнали.
  Вы пошли есть, но никаких лже-Тимберлейков в столовой не было: может, они уже успели перекусить, а может, им еду отнесли в номер, как "натерпевшимся".
  Зато ты внезапно увидел мисс МакКарти, задумчиво тыкавшую вилкой в стейк за соседним столом с видом настоящей леди.
  Ты поделился этим наблюдением с Коулом.
  – А она здесь откуда!? – поразился твой напарник. – Ничего себе! Так может, она их сообщник? Черт, что-то я совсем запутался.
  Он подумал, прихлебывая кофе.

  – Слушай, – сказал он вполголоса. – У нас два варианта. То есть три. Либо мы сейчас ищем шерифа, выкладываем ему все, и он, если нам повезет, арестовывает всю эту шайку, а если не повезет – нас с фальшивой купчей на руках. Либо черт с ним, с шерифом – завтра утречком раненько выйдем и устроим... засаду, блядь. И знаешь что, Дарра? Нам придется их нахер убить. Нельзя с такими опасными людьми цацкаться. Но это... опасно это... вдруг это и не они вовсе, а ты что-то путаешь? Ты ж их не видел? Не видел. Можем случайно не тех кокнуть. Я вообще-то... я вообще-то в людей никогда не стрелял, брат. И нас если что за это повесят, понял? А еще мы не знаем, по какой дороге они поедут. Но держу пари, что в Канзас-Сити они едут, куда еще-то? Тут больше и ехать, по-моему, некуда. Эх, мало мы про них знаем, конечно.
  Он задумался.
  – Или можем с этой мисс побеседовать уже по-другому. Спросить её, какого черта ей не хочется в суд-то идти с нами? И что она, собственно, знает? Тоже вариант. Может, и передумает. Правда, возможно, она с нами и говорить не захочет. Но что мы теряем? Вроде бы ничего, да?
  Он допил кофе.
  – Мы, конечно, все в этом деле замешаны получимся – и ты, и я, и Прикли, и Рин-Дин-Дин. Но так-то твоя башка под ударом, Дарра. Поэтому и решать тебе. Я схожу еще кофе возьму, а ты подумай хорошенько.

  Конечно, с таким настроем ты не стал образцовым солдатом.
  Но человек устроен так, что если он не идет на бунт, он все же следует общепринятым вокруг нормам, особенно когда эти нормы насаждаются. И особенно когда они считаются... ценностью. Да, в Легионе ценили хорошего солдата. Если в обычной французской армии с наполеоновских времен прижилось отношение: "Главное ввязаться в бой!", согласно которому основной ценностью бойца был высокий боевой дух и умение "навалиться и вцепиться", то легионеры воевали иначе – аккуратно, старательно, вдумчиво. И постепенно ты стал обращать внимание на то, что от вас требуют не бессмысленных вещей. Чистые мундиры – залог здоровья, что в здешнем климате было особенно важно. Утомительные марш-броски – залог того, что когда дойдет до сражения, вы, промаршировав весь день, сможете, сцепив зубы, сделать "хоть что-то" – построиться в каре и отбиваться, а не поднять лапки кверху и упасть без сил. О стрельбе и говорить не приходилось. Видя, что ты стреляешь кое-как, лейтенант Ламбер лично поговорил с тобой.
  – Мсье О'Ниль, – сказал он. – Выбросьте из головы те облака, в которых вы витаете. Здесь либо мы, либо они. Если вам наплевать на свою жизнь – то я могу вас понять, но всем вашим товарищам не наплевать на неё. Они стреляют метко не потому что они – кровожадные убийцы, а потому что ответная пуля может убить не только их, но и вас. Подумайте, каково вам будет, если они своей стрельбой спасут вас, а вы своим малодушием подведете их и станете причиной их гибели. Разве это – достойное поведение? Я слышал, что когда вас привели на службу, у вас при себе было целых два револьвера, кстати, можете забрать их в штабе, если вам не лень их таскать. Вы ведь их не для красоты носили? Вы можете врать мне, вы можете врать своим товарищам, но напрасно вы врете себе – уж я-то могу различить людей, которым приходилось убивать, и которым не приходилось. Вы, вероятно думаете, что убийство убийству рознь. Что есть какое-то честное, благородное убийство, которое вам подходит – а вот такое нет. Только на войне убийство и является честным. В мирной жизни всегда есть способ отказаться от него. Здесь же – нет, ни у вас, ни у вашего противника. Именно поэтому убийц презирают, а воинов – чтят. Подумайте об этом в следующий раз, когда будете целиться, хорошо?

  Оказалось, что всё, решительно всё, что вы делаете – важно и имеет смысл. То есть, да, в конечном итоге смысл-то был в том, чтобы победить, а победа французского оружия была для тебя глупой безделицей. Но вот только для начала следовало не загнуться. И в этом отношении то, чем тебя заставляли заниматься, от рытья нужников до вбивания колышков от палатки играло большую роль.

  А что было самым важным, что поддерживало вас в этой негостеприимной, пустынной, выжженной солнцем стране? Песни, которые вы пели. Сначала ты просто открывал рот – в хоре вроде и незаметно, что ты не поешь, а бережешь дыхание, но потом ты сам не заметил, как начал подхватывать – с песней почему-то идти было проще. Даже когда ветер кидал вам в лицо пыль, вы все равно пели назло этому ветру, назло кружившим над вами стервятниками и назло мексиканцам, поклявшимся вышвырнуть вас из своей страны.
  Песен было много, но ты запомнил главную – "Луковую песню".
ссылка
  У вас не было оркестра – только ротный барабан. И не больно-то хороши были ваши запевающие. И голоса ваши – хриплые, нестройные, уставшие – звучали всегда поначалу жалко. Но потом, с каждым Au pas camarades сил прибавлялось. Ты чувствовал, как в людях справа и слева, а потом и в тебе самом просыпается сила дерева, которое растет посреди пустыни назло всему. Сила травы, пробивающейся через камень. Сила тех, кто живет вопреки, а не благодаря. Из разряда "благодаря" был только идущий справа легионер и идущий слева легионер, да еще лейтенант Ламбер со своей кизиловой тростью подмышкой. И все вы кричите Au pas camarades! – и в этот момент чувствуете, что все еще живы и вместе, а вместе – не в одиночку. Одиночки не выживают.
  Что касается слов, то поначалу они казались тебе полным бредом – причем тут лук? Причем австрийцы? Потом тебе рассказали связанную с песней легенду.
  – Говорят, перед сражением у Маренго у наших остался только хлеб и лук. Император спросил, что они едят, и когда узнал, сказал, что ничего лучшего для храбреца, чем лук, нету. Это была шутка, чтобы подбодрить солдат в тяжелый момент, ну вот из неё песня и сложилась. А "никакого лука австрийцам" – потому что они трусы.
  – Когда я пою, мне наплевать, что я не француз, – говорил Покора.
  И когда потом, после марша, вы пили воду, у неё был другой вкус. Не вкус милостиво одолженной вам этой землей жизни, а вкус жизни, которую вы взяли сами. Отбили, отвоевали милю за милей, сбивая подметки своих сапог. И вода как будто отдавала луком.

  А потом батальон собрался вместе в лагере, был объявлен недельный отдых, и вот тогда-то ты и встретил Альберта – первый раз за год. Был июнь шестьдесят четвертого.
  Вы обнялись. Ты сразу понял, что он изменился, и для этого даже необязательно было замечать нашивки капрала у него на рукаве. Да, твой кузен стал капралом.
  – Как ты? – спросил он. А когда ты рассказал, то ответил:
  – Да, этого я и боялся. Военная служба, видать, не для тебя, Уил. Ну а мне... а мне хорошо.
  Ты спросил, чего же тут хорошего?! Ни грамма рома, хрючево вместо еды, желтая лихорадка на десерт и ещё и стрелять заставляют в кого попало!!! Это не говоря о том, что вас разлучили еще на... на четыре года!?!?!
  Он улыбнулся тебе грустно и как-то снисходительно что ли.
  – А наша жизнь, Уил? Вот скажи, жизнь, которую мы вели – разве она была правильной? Что мы делали хорошего?
  Ты спросил его, что он теперь делает хорошего?
  – Я сражаюсь! – ответил он. – И сражаюсь хорошо. И я хороший товарищ, понимаешь? Вот помнишь тех французов? Дардари, Клотье... Кто они? Что делают? Да никто! Просто проживают свои жизни, тратят их на пьянки или на девок из кафешантана. Одно и то же, одно и то же. Потом заводишь семью. Потом умираешь. И дети твои побежали по кругу. А тут – тут ведь не так. Посмотри, как эти люди относятся друг к другу, к нам. Ну да, нам тут некогда расшаркиваться, зато и уважение настоящее. Если тебя уважают – у этого совсем другая ценность. Тут война идет. Тут все серьезно. Нет ничего серьезнее, Уил.
  Ты заметил, что Альберт стал мысли формулировать как-то коротко, рублено.
  – На войне никто не разберет, кто прав, а кто нет, пока она не закончится. Вот ты знаешь, кто лучше, Максимилиан или республиканцы? Я не знаю. Это пусть другие решают, потом. Мне достаточно, что есть товарищи – и все.
  Ты спросил, какого черта он тогда не пошел драться за конфедерацию?
  Альберт пожал плечами.
  – Мне было бы тяжело стрелять в американцев. Мало ли кто среди них может оказаться? И потом... Там-то я и так знаю, что обе стороны не правы. А тут – черт его разберет. Да и не всё ли равно? Есть приказ, есть товарищи, да и всё! Что еще нужно? Знаешь, мне кажется, в наших жизнях нам мало приказывали. Только тот, кто научился подчиняться, может научиться управлять. Знаешь... мне всегда казалось, я чего-то в жизни не успею. Не успею полюбить, не успею найти, не успею познать... а тут меня могут убить каждый день или я могу заболеть, но я спокоен. Легион никуда не денется. Я уже бессмертный, Уил, понимаешь? А ты? Что будет с тобой, если ты умрешь? Бедный Уил, – он снова обнял тебя. – Отбрось лишнее. Так много ненужного было, понимаешь?
  Это был странный разговор.

  Потом ваши роты опять разъединились.

***

  Возможно, тебе было бы проще служить, если бы ты понимал, что происходит, как идет война. Увы! Этого толком не понимал ни лейтенант Ламбер, ни президент Хуарез, ни генерал Базэн. Это и невозможно было понять.
  То есть, формально все было понятно – французские войска, поддержанные мексиканскими частями "консерваторов" (вскоре они получили вместо знамени императора Максимилиана, "выписанного" из Европы, можно сказать, по почте), теснили армию республиканцев по всем фронтам. Захватив Мехико, сердце страны, они теперь наступали по расходящимся, словно звезда, направлениям, и везде одерживали победы – брали города: когда штурмом, когда измором, когда уговорами, а когда и без боя. За то время, пока Иностранный Легион присматривал за тылом экспедиционных сил, корпус Базена и его прихвостни из числа мексиканцев отбили у повстанцев Актопан, Морелию, Керетаро, Гуанахуато, Сан-Луис-Потоси – внушительный список. Вы были не единственным легионом "добровольцев" – были ещё бельгийский и австрийский, и ещё куча всяких отрядов генералов-коллаборационистов, всех этих Мирамонов, Макесов, Мехий. Называли они себя то так, то эдак, но обязательно "защитниками Мексики". От кого и что они защищали?
  В общем, внешне все выглядело, как надо – войска маршировали, атаковали и всячески делали вид, что участвуют в одной из кампаний Наполеона Бонапарта. К сожалению (или же к счастью) напоминало это больше всего кампанию Наполеона в Испании.
  Дело в том, что в Мексике... нечего было захватывать. Тут не было толком ни промышленности, ни каких-либо ключевых районов, важных для обороны страны в целом – только пустыни, прерии, джунгли и горы. Базен с тридцатью тысячами своих солдатиков взял под контроль города на площади, примерно равной по размерам Франции, но кроме городов он не держал ничего. Да и в самих городах стоило его силам уйти, как власть переходила к повстанцам.
  Крестьяне-то, конечно, особо не хотел присоединяться ни к одной из сторон, только бесправные мексиканские индейцы охотно вливались в ряды повстанцев – потому что либералы обещали наделить их общины землей. Но обе стороны активно пытались заставить население встать на свою сторону. Французы штыками загнали пеонов на избирательные участки, где те, конечно, от безысходности проголосовали за императора Максимилиана. После того, как он короновался, формально всех повстанцев можно было объявить вне закона и, например, судить военно-полевым судом. Хуарез не отставал – он объявил всех оставшихся на оккупированных территориях мужчин от двадцати до шестидесяти лет предателями, а поскольку оккупирована была половина страны, по сути – половину населения. Теперь, чтобы перестать быть предателями, им надо было стать партизанами.
  Народ Мексики в своей массе хотел одного – чтобы от него отвязались и дале пожить спокойно. Но подобная роскошь в ближайшие лет пять явно не светила, надо было выбирать. И они выбрали республиканцев просто из принципа: лучше свои плохие парни, чем чужие.
  Максимилиан I отнюдь не был тираном – этому человеку, ставшему пешкой в чужой глупой, пафосной, бессмысленной игре, можно было только посочувствовать. Он написал Хуаресу письмо и предложил заключить перемирие, чтобы обсудить совместные усилия по наведению в стране порядка. Боги, как это было наивно! Никто не позволил бы ему заключить такое перемирие: французы уже давно воевали на ради денег, а ради одной только победы, да и самому Хуаресу нужна была полная власть, а не милость с императорского плеча. И все равно Максимилиан попытался сделать хоть что-то: он провел национализацию церковного имущества, объявил свободу печати, пообещал амнистию, начал вводить бесплатное среднее образование, отменять пеонаж и даже индейцам разрешил совместное владение землей.

  Но было уже поздно.

  Кто-то скажет, что выиграть в партизанской войне нельзя – это, конечно, чепуха, можно, еще и как. НО НЕ С ТРИДЦАТЬЮ ТЫСЯЧАМИ ЧЕЛОВЕК В ВОСЬМИМИЛЛИОННОЙ СТРАНЕ! В которой и без войны-то по дорогам ходить было опасно...

  Вы мало что понимали в ходе войны – вам просто иногда перед строем объявляли о славных победах французского оружия, и все. Но в вашей службе не менялось ничего – с той же частотой приходили сообщения о том, что там-то видели партизан, а здесь был совершен налет. Так же часто гоняли вас сопровождать караваны, прочесывать селения и холмы. Так же часто легионеры убывали, заразившись Желтым Джеком.
  Ближе к осени вас передислоцировали южнее.
  – Идем в Оаксаку, – говорил лейтенант Ламбер. – Ну, господа, выше голову. Ещё год-полтора, и они сдадутся.
  Но вы не верили, что они сдадутся. Вы верили только в fais ce que dois advienne que pourra. Что вам еще оставалось делать?
  Постепенно тебя стали если не уважать, то по крайней мере считать за своего. Никто больше не задевал тебя. Ты служил среди них, ты вытерпел с ними слишком много, чтобы оставаться чужим.
  – О'Ниль лучше всех варит кофе, – говорил Танги, молодой легионер чуть постарше тебя. Имя и фамилия у него были вымышленные – он попал в легион, потому что убил человека. Он говорил "случайно" – и ты верил в это. Про таких говорят "и мухи не обидит", хотя положиться на него было можно. Он был родом из-под Нанта, бедняк, которому на роду было написано оставаться бедняком всю жизнь, и в Легионе он, как говорится, ничего не терял.
  Ты узнал получше и Покору. Он был намного старше тебя, лет тридцати с лишним, и был сыном эмигранта – его отец сам был повстанцем в тридцатых годах в Польше, а потом бежал в Париж, когда Покоре было лет пять. Покора договорился, чтобы деньги отсылали его сестре – у неё в Париже были дети, а мужа не было.
  – Лучше сразу отослать – говорил он, – а то еще вам проиграю!
  Это была шутка – играть вам было некогда, негде да и вообще не приветствовалось, что называется.
  И еще ты запомнил одного мужчину, Жобера. У него было тонкое, аристократическое лицо, умные глаза и слегка надменный взгляд. Он не рассказывал вам о своем прошлом, но из его комментариев можно было судить, что он учился не то в колледже, не то в университете. Он всегда долго думал, прежде чем что-то сказать, а потом говорил – и сражал собеседника своим комментарием. Еще он знал наизусть стихи: на бивуаках вы просили его почитать их – и он читал вам по памяти Делиля, Шенье и Готье, и никто не говорил "Чепуха!" или "Блажь!"
  – Стихи красивее, чем жизнь, – сказал как-то Покора. – Жизнь – уродливая шутка. Стихи – то дело другое.
  – Жизнь порождает стихи, чтобы дать нам силы породить новую жизнь, – говорил Жобер.
  – Ну это ты, положим, уже загнул! – отвечал поляк, чистя винтовку. – Тебя послушать, без стихов и жизни бы не было. Так нет! Когда-то стихов никаких не было, а жизнь уже была!
  – Возможно, она была не так тяжела, – пожимал плечами Жобер.
  – Нет. Не может такого быть. Жизнь на вкус всегда одинакова, – отвечал Покора. – Даже у богача. Ему просто падать выше. Разболится у него зуб – и что тогда? И всё. От лихорадки любой одинаково помрет. Жизнь всегда одинаково жестока, просто кому-то везёт, а кому-то нет.

***

  Как-то раз вы нашли в деревне раненых партизан. Или не партизан, как тут разберешься? Ну, у кого еще могли оказаться огнестрельные раны?
  Капитан Трюффо решил, что они партизаны. Лейтенант Ламбер сказал ему, что они военнопленные. Капитан сказал, что теперь, после коронации, они преступники. Лейтенант возразил, что нужны доказательства. Капитан спросил, сколькими солдатами лейтенант готов рискнуть, чтобы отконвоировать их... собственно, куда?
  Они говорили четверть часа. В принципе, оба знали, чем закончится разговор, просто обоим хотелось потянуть время. Потом лейтенант вышел к вам.

  – Добровольцы? – спросил Ламбер, морщась.
  Никто не вышел из строя.
  – Господа, сделать это необходимо. Вы ведь не хотите, чтобы вам потом эти туземные господа стреляли в спины? Итак, кто пойдет? Выходите, или я назначу команду приказом.
  Тогда Покора вышел из строя, чертыхнувшись сквозь зубы так тихо, что слышал только ты и Жобер. И еще кто-то вышел, какой-то венгр с бычьей шеей, и один руанец, и еще один южанин с перебитым носом. "Надо – значит сделаем."
  Привели "партизан" – их было трое, они хромали, а у одного была перевязана голова. Двое были индейцы, а один – креол. Они были так измучены жарой и своими ранами, что даже на ненависть у них сил не хватило. Они даже могилы себе вырыть не смогли – это пришлось делать потом.
  – Курите? – спросил их сержант.
  Те покачали головами.
  Сержант развел руками.
  – Тогда бренди?
  Креол кивнул, но не оживился. У индейцев в глазах словно застыло расплавленное стекло.
  Для вас для всех время тянулось, как обычно, а для них летело скорым поездом, но они этого словно не понимали.

  Их поставили у растрескавшейся глинобитной стены.

  – Feu! – и винтовки плюнули дымом.
  Они упали.
  – Третье отделение – закопать, – приказал лейтенант. – Остальным разойтись.

  Никто тогда не принял это близко к сердцу – ну расстреляли и расстреляли. Что ж поделаешь! Но большинство из вас поняли, что чем дальше, тем такого будет больше. Потому что когда армия одерживает победу за победой, а конца войне не видно – такого должно становиться все больше, а рыцарственного – все меньше.

  Потом две ваши роты – твоя и Альберта – снова соединились и встали лагерем у холмов, где по слухам были логова герильерос.

***

  Вы с Покорой стояли в карауле. Это был особый пост – на холме был сложен "колодец" из камней, и вы сидели в нем, чтобы вас издали не подстрелил какой-нибудь меткий партизан. Красные камни ночью остывали и становились темно-бурыми, а днем опять нагревались, на закате же они становились охряными.
  Ночью было нежарко, всего плюс пятнадцать, но вам нельзя было заворачиваться в одеяла на посту. Нельзя было и разводить огонь. Вы просто торчали там, в этом "колодце" и смотрели по сторонам, выглядывая врага в ночи.
  В карауле говорить было запрещено, но лучше говорить, чем заснуть – это ты усвоил быстро.

  – Слушай, вот ты вроде умный, – спрашивал тебя Покора со своим неистребимым польским акцентом. – Скажи, почему солнце и луна везде одинаковые, а звезды разные? Зачем это так сделано?
  Потом ты все-таки чуть не заснул, и он растормошил тебя.
  – Не спать! А ну не спать! Соберись и смотри!
  Потом вы молчали.
  – Я много гнусного повидал, – добавил он вдруг ни с того ни с сего. – Много гнусного. Знаешь что? Все забывается. Все забывается. Хоть бы при мне Иисуса самого распяли – я бы и это со временем забыл. Человек так сделан, понял? И ты тоже забудешь.
  Потом ты опять задремал, ткнувшись в камни грудью.
  – Чшшш! О'Ниль! Просыпайся! Герильерос идут! – потряс он тебя за плечо.
  Ты очнулся. Он был встревожен – похоже, это была не шутка. Вы вгляделись в летнюю ночь, прислушались. Было слышно только, как бьется сердце.
  – Видишь их?
  Ты не видел.
  – А я вот слышал. Чшш!
  И вы услышали металлический стук по камню и почти сразу же увидели тень, ползущую по камням. Тени. Их было несколько.
  – Стреляй! – крикнул Покора.

  Вам, видимо, уже не суждено было выжить, но своей стрельбой вы должны были подать сигнал батальону, чтобы в разбитом под холмом лагере легионеры встретили врага во всеоружии.
  Покора вскинул винтовку к плечу, но замок только щелкнул – капсюль не сработал.
  – Ах ты ж дерьмовщина! – скрежетнул зубами капрал, лихорадочно доставая новый капсюль из сумки. – Стреляй! Стреляй!

  На сей раз уже Сфено не искала встречи взглядами с полубогом. Горгона с нарастающим удовольствием наблюдала за тем, как Марцелл грубо разделывался с кровавой ведьмой. Общение с Персеем взбудоражило её сильнее, чем хотелось бы, а проходящее под боком сражение только подкидывало хвороста в ненасытное и яростное пламя внутри женщины. С каждым новым ударом меча Марка и новой колкостью от Персея горгоне становилось тяжелее себя контролировать. Сфено прикрыла глаза и медленно покрутила головой, разминая шею. Когти со скрипом оставили глубокие борозды на оградке. Одна из змей сделала резкий предупредительный выпад в сторону слишком близко стоящего полубога, и Сфено пришлось угрожающе зашипеть на неё. Как нелепо было бы не сдержаться!
  — А ты уверен, что людям и миру нужны изменения? Что изменения приведут к лучшему? – Сфено с облегчением вернулась к более нейтральной теме, но чувствовалось, что было достаточно всего одной искры, чтобы горгона вновь потеряла самообладание.
  — Магия – это просто ещë одна форма силы. Это власть. Наивно думать, что она достанется каждому. Ты видел, как теперь живут люди? Уверена, среди них найдутся тысячи, что недовольны своей судьбой. Они мечтают о том, чтобы кто-то изменил их судьбу. Но не все из них на самом деле готовы воспользоваться подобным шансом. Ты, твой Мастер, хотите ввергнуть мир в пучину хаоса. Со временем взволнованное море успокоится, но какой ценой? Нет, я не хотела бы прожить ещё одну жизнь в сражениях. И нет, месть тебе – это лишь приятная услада. Я бы просто хотела вернуть то, что ты отнял. А Лев, мой Мастер, стремится к тому, чтобы Грааль был уничтожен навсегда. И, знаешь, я даже готова отказаться от своего желания ради его, если придётся.

  Дыра в груди саднит и больно дышать. Испачканное в крови платье неприятно льнет к телу, но еще больнее раны – осознание того, что она в шаге от поражения. Это будет позором: стать первой из участников турнира, кто не одолела ни одного противника. Гордыня гложет, отравляет сладким ядом, требует пойти на все, лишь бы сохранить честь – даже на то, чтобы призвать силу Древней Крови. Она понимает, что старинное Плетение, Magna Forza Катерины, опасно для нее самой не меньше, чем для окружающих – но сейчас это представляется меньшей опасностью по сравнению с кажущейся непобедимой Ведьмой Теней.
  И графиня Форли выхватывает из поясных ножен стилет, оставляя коротким движением на запястье голодный кроваточащий рот разреза. А вместе с этим и произносит слово-активатор. Сила заполняет ее, пьянит сильнее самого крепкого вина, принося с собой бесшабашность и удаль, скорость и решительность, готовность бросить вызов любому – хоть самим Нкбесам. Запрокинув голову, итальянка коротко смеется от обуревающкй ее плечды чувств, жаждущих выплеснуться наружу – а потом устремляется к неприятельнице.

  Магия Скатах вызывает только новый смех, и воительница одни чары парирует, от других в почти танцевальном па уклоняется. Резкие и кажущиеся беспорядочными, словно в безумной тарантелле, хаотичные движения посвящены только одной цели – смутить, запутать и, наконец, сорвать дистанцию, чтобы насытить свой клинок хроаью, дабы сталь была столь же опьянена древнейшей мощью, как и ее хозяйка. Шаг влево, вольт в право – фехтовальная мера отброшена за ненадобностью. Пируэт вкруг своей оси за спину – и дальше стилет оставил свой алый автограф на той, кто встала на пути одной из Сфорца.
  С шалой пьяной улыбкой и полубезумным взором, Тигрица из Форли, наверное, продолжала бы наносить удары один за другим, наслаждаясь, как плоть богини отвечает резким, рваным движением, как она реагирует на стальные поцелуи, призывно распахиваясь, как кровь оставляет свои узоры, словно от кисти экстравагантного живописца. Но судьи вмешиваются – и девушка досадливо шипит от того, что не может закончить начатое. Благородные черты искажает почти звериная жестокость – только для того, чтобы через миг спасть, открывая все ту же привычно благожелательную улыбку.
  Волшебница салютует ведьме клинком, намеренно ловя на него вспыхнувшего золотом солнечного зайчика:
  - Gratia, signora! Che figata, это был прелестный, будоражащий бой!

  А на арену тем временем выходит еще один «церковник», одоспешенный муж, оказавшийся, против ожидания, не греком, а всамомделешним римлянином. Эток невозможно довольной собой графини снова поднимается в приветственном жесте:
  - Saluti, antenato! Я никакой не меч своего времен , но сравним мастерство предков и потомков? Ave Roma, не так ли?

Но, конечно же, на возню с пулемётом времени находилось больше, чем на скрипку.

А на совещании других послушал, да закивал, соглашаясь с предлагающими плыть дальше.
— Пил я однажды с северянином одним. Могучий был дядька, настоящий викинг — плечами широк и бородою густ. Матрос с какого-то торгового судна. Один из немногих, кому меня удалось перепить. Но тупоооой. И медленный. Мне кажется, это физиология чистая: они привыкают к низким температурам, а у нас отогреваются и расслабляются. Ну так вот, я это к чему? Мне, честно говоря, идея плыть через весь земной шар в Америку не очень нравится — слишком далеко от родины. Кузен мой на сказки о свободе так повёлся, уплыл к ним, с тех пор ни слуху, ни духу, даже письмеца матери, тётке моей, не присылал. Южная и вовсе не наша земля. Я бы предложил в Австралию махнуть... там наши, англичане. Но слишком близко к японцам. Раз так... Может на Карибы отправиться? Возродить пиратскую вольницу на Тортуге. Не зря же она столько лет атаки испанцев отбивала. Крепость станет хорошей базой для колонии, всего одна гавань — естественной защитой. А там, может, удастся привлечь и с америк кого, собрать флот и устроить косоглазым нелёгкую жизнь. Ну... — Ганни окинул взглядом остальных присутствующих, — или нет. Если все хотят южнее, то и я не против. Главное, тут не оставаться. Мы этих морозов не вынесем, вспомните Наполеона, сломавшегося о российскую зиму. А если потеплеет вдруг... вы руку видели? А ну как она с остальным туловищем оттает?

Спустя 3 дня после боя с крейсером наступил Цирк-Карнавал

Антре прошло на ура. Большая часть зрителей смеялась и рукоплескала. Особенно им понравилось, когда клоун на своих высоких ходулях с трудом пережил столкновение с пролетающей мимо чайкой. Это, конечно, в программу не входило, но вышло забавно, так что Хивел был и не против. Завершив вступительный номер, пришла пора объявлять выход фокусника.



Толпа с восторгом приняла номер волшебника. Говард смог продержать толпу в напряжении от начала и до самой последней секунды. Зрелище было завораживающее. Пять чаш - пять замков. И ледяная вода. Кровь стыла в жилах не только у мага. Некоторым зрителям могло даже показаться что что-то пошло не так. Но он справился. И, получив бурную долю оваций, уверенным и твёрдым шагом поспешно скрылся в каюте с целью облачиться во что-то более сухое. Да. Так это выглядело со стороны.

Проводив Блэкмурона преисполненным чувством гордости взглядом, управляющий цирком поспешил объявить о следующем сегменте. Передав бразды правления капитану, сам он тоже ненадолго удалился.

Без кальсон становилось прохладно.



Семь чаш. Стихия воды. Судьбы всех на борту крейсера "Кент" были тесно сплетены между собой. Речь капитана Джонсона была глубокая и проникновенная. Корабль был на воде относительно недолго, но весь экипаж уже ощущался как одна большая семья.

— Семья... — пробормотал про себя Хивел. Он хорошо помнил своего отца. Высокий. Суровый словно заснеженный холм. Но мягкий как спелая валлийская слива. Для Лливелина он был несгибаемой константой этого переменчивого мира. И мать. Светлая и тёплая. Как парное молоко. И кудри словно золотое руно. У Лливелина ведь тоже в детстве были светлые волосы. Оттуда и имя - льву-подобный. Жаль только пропал свет. Исчезла мать. А вместе с ней погасла пышная грива.

Отец так и не смог оправиться от шока. А Лливелин очень быстро повзрослел.



Завершив прощально-похоронную речь, капитан отдал приказ приступить к кремации. Офицеры работали не покладая рук. Сотни погибших. Подумать только. И ведь у каждого были мысли, чувства, история. Жизнь и смерть ощущаются так по-другому, когда счет идёт в сотнях, а не единицах.

Хивел захотел немного пройтись. Проведать живых. А в частности Эрла. Антракт был уже на носу, а значит нужно было сообщить судовому повару, будет ли у него сегодня на кухне рыба. Эта мысль посетила его не зря. Эрл вытащил на удивление крупный улов.

Вернувшись на палубу с поваром, Лливелин лицезрел ещё более интересную картину. Спарки, вцепившись во что-то внутри рыбины зубами, резкими рывками тащил это наружу. Сундук. Это оказался сундук. С орнаментом. Надо будет рассмотреть его поближе. Может, знакомые узоры?



Звуки музыки. Бодро пляшут и поют моряки. Траур окончился и всё вдруг стало как было. Как надо. Как дома. Но не одной старушке Англии звучать на карнавале. Вон, народ уже пустился в пляс под звуки славной Ирландии. Джигу отбивают задорные ноги. А крупный скрипач всё играет. Ганни. Его кажется так все зовут. Надо бы с ним познакомиться как подойдёт всё к концу. Как-никак, а Ирландия и Уэльс друг другу близки.

И самому спеть захотелось. О доме. И о доброй, родной реке Дифи.

(ссылка)



Работы по кормлению экипажа было немало. Но и Мюррей был из поваров не простых. Если есть среди магов высшие маги, так называемые Архи-Маги, то и среди поваров имеются Архи-Повара. И на счастье экипажа Мюррей был одним из таковых. Конечно, работал он не один, но и в башнях у магов редко найдёшь великого мага без подмастерья. На судовой кухне тоже творилась магия. Со своими секретами, рецептами и ингредиентами.



Номер с жонглированием прошёл без сюрпризов. Разве что если за сюрприз можно считать что кто-то всё же умудрился закинуть Хивелу в руки свой деревянный протез. В этом случае они всё же были. Но в остальном всё прошло как по маслу. Приняв ещё пару предметов, клоун пошёл на финальный кульбит, и завершил номер срежиссировано плюхнувшись со своего с одноколёсного велосипеда вместе со всеми не так давно ловко перебрасываемыми предметами.



Предыдущий номер должен был дать Чарли достаточно времени, чтобы переодеться. И он дал. И всё-таки хорошо на нём сидит этот тюрбан. Если попросит, надо ему оставить.



Номер со Спарки тоже пришёлся всем по душам. А вот для клоуна номер показался слегка реалистичнее чем он представлял. Ненадолго, конечно. Но всё же. Когда позади тебя клацают спектральные зубы душе тяжело не сорваться в пятки. Но публике нравилось. И это главное.

Спарки был прирождённый артист. Возможно у него даже уже был опыт выступления перед публикой.



Бокс
Ничего сложнее.
Ничего проще.
Вдарят кто быстрее,
А кто со всей мощи.

Главный поединок был в самом разгаре. Маккракен против Хопкинса. Бой шёл как прибой. Волна за волной. Тихонько захлёстывая в себя всех окружающих одного за другим. Никто не мог оторвать глаз. Ритмичные звуки ударов. Кулаки и сердца бились в унисон. И лишь один рефери смог прервать этот ритуальный транс. Никто не упал. Ничья. Но толпа ликовала.

Следующий бой был финальным. Букер против О`Брайена. Хороший был бой. Но не так завораживающе как предыдущий. А больше в классическом понимании. Ганни для Хивела даже заиграл новыми красками. С таким хоть куда. Он всё сделает-сможет. По высшему разряду.

Тем временем на горизонте показались моржи. Приближающийся берег мало походил на тёплые тропики.

(ссылка)



Карнавал подошёл к концу. Кто-то стал расходиться. Кто-то решил продолжить веселье. А усталый конферансье, который за всё представление сумел посидеть в сумме минут лишь пятнадцать, наконец-таки занял одно из пустующих зрительских мест, обратившись лицом к импровизированному манежу. Сидеть спиной к арене цирка было грубо. Ведь она Лливелина, как-никак, вскормила. И ему ничего не осталось кроме как смотреть на этот белый круг и растворяться в воспоминаниях.

Людской круг фей. Так его матушка называла арену цирка. Люди в них тоже пляшут и водят хороводы. И в них тоже в своём роде происходит магия. Она много говорила про магию. И про фей. Tylwyth Teg. Дивная семейка. По рассказам матери в этом валлийском народце не было по-настоящему злых фей. И они хоть и воровали детей, делали они это не из злобы. Им очень нравились дети с белокурыми волосами. Иногда она ещё их называла Bendith Y Mamau. Или "Матушкино Благословение". Так их называют, когда хотят уберечь детей от похищения. Имя имеет особое место в культуре фей. Ведь разные имена меняют свойства существ и вещей.

Есть ещё Gwragedd Annwn. Озёрные Девы. Тоже часть Дивной Семейки. Много историй слышал про них маленький Лливелин от своей матери. Была ещё одна про фермера, который женился на одной такой Озёрной Деве. Да только... ушла она через время. Оставив его, когда тот нарушил обещание данное её отцу. В сказке она навещала своих детей. И помогала им. И маленький Лливелин верил. Что когда-нибудь его мать тоже придёт. И он услышит её ласковый голос. Её песню. Жаль что он вырос не в сказке.

(ссылка)

  - Какая милая забота, сестренка Тоска, - искренне рассмеялась итальянка, мимоходом переделав имя госпожи на более привычное своему слуху итальянское имя, - ну если у вас ночью не проводится никаких приемов и маскарадов, то мы не пойдем никуда. Хотя-а, - мечтательно протянула она, - я люблю, когда меня грабят в темном переулке! Тогда можно не сдерживать свои силы и вдосталь полюбоваться на ужас в глазах criminale перед тем, как они осознают, что жить им осталось всего ничего!
  К тому же, раз уж ты сама устраиваешь трапезу, то отказываться было бы дурным тоном. Веди нас, синьора, а твои верные помощники последуют за тобой! – выспренность фраз совсем не вязалась с неприкрытым весельем львицы Романьи.

  Чуть позже, вольготно развалившись в кресле за столом, волшебница любовалась игрой света в бокале, любезно наполненным древним греком, и слушала информацию о будущих противниках. Имена троих, хотя они и жили раньше, ничего ей не говорили, а вот о Сфено она некогда читала – правда, информация давно и крепко позабылась. Зато под рукой имелся Персей, готовый поделиться всем, что знает о змеевласых девах. Периодически тянясь к столу за едой, графиня Форли размышляла, где бы поживиться сведениями о слугах Церкви: библиотеки по позднему времени были наверняка закрыты.
  В отличие от неплохого вина из Компаньи, пища будущего на нее большого впечатления не произвела – слишком уж она была безыскусной для застолья, подходя скорее для обычной трапезы в доме обеспеченного горожанина. Да и сам вкус оставлял желать лучшего: повара прошлого умели гораздо больше. Зато чего было не отнять у потомков, так это любви к разнообразию блюд и продуктов – этому Катерина была приятно удивлена. В итоге девушка, немного потаскав с тарелки мяса, сосредоточилась на салатах и, в первую очередь, необычных фруктах, получая от них настоящее гастрономическое удовольствие. А вот чипсы и пицца ее совершенно не впечатлили, как, впрочем и всякие безалкогольные напитки.

  Неспешные речи Персея не оставили синьору Сфорца равнодушной. Хлопнув ладонью по столу так, что посуда зазвенела, она экспрессивно высказалась:
  - Ma dai! Мнится мне, что магия в борьбе со змеевласой окажется не слабее меча, и потребует другой тактики, иначе, чем бег. Но, клянусь Плетением, я сама не стану вызываться на бой со Сфено: che fortuna, это должен быть твой поединок! Но если уж выпадет с ней встретиться – жалеть не стану, как, полагаю, и она меня. А за советы все равно спасибо, герой из героев – я не премину ими воспользоваться! – итальянка послала мужчине с ладони воздушный поцелуй.
  Текучим движением поднявшись с кресла, хитро улыбающаяся Катерина воздела кверху бокал:
  - А теперь я предлагаю выпить до дна за Тоску Рин, призвавшую нас из небытия и давшую шанс исполнить свою мечту! За синьору Рин, молодую, но подающую надежды чародейку, и за ее – и наш - успех! Gaudeamus igitur! Пускай ее желание упадет к ней в руки, как спелый вызревший плод, а мы ей в том поможем!

- Без проблем, Винсент! - крепко пожал руку инициативному некроманту. Джереми уважал людей, которые не рассусоливают лишний раз, а сразу переходят к делу.
- Тогда место встречи - каюта, я отправляюсь на поиски оставшихся двух. Если что - эктоплазма уже у меня, поэтому лишний раз беспокоить по этому поводу леди Эш не стоит.

Стучаться в каюту к магу было более волнительно, чем к некроманту. Всё же мага в действии уже довелось видеть, а Винсента - ещё нет.
- Кхм, сэр Блэкмурон? Это Хопкинс, разрешите потревожить вас, - шагнул в каюту, закрыл за собой дверь плотно.
- Сэр, мы уже общались с вами по поводу эзотерики и магического. В общем, я услышал Зов иной стороны и да, вы были правы, для этого всего действительно нужно что-то увидеть и что-то прочитать. Я увидел, точнее, нащупал и это отозвалось. И я четко знаю, что мне нужно прочитать одну книгу, которая есть в распоряжении у Винсента Соула, некроманта, и употребить эктоплазму. Затея рискованная, но отговорить у вас меня не получится. Я принял решение и если вдруг мне суждено умереть, то так тому и быть. Но не хотелось бы, чтобы вместо меня появился какой-нибудь коммунист, который пахнет серой, и разнес тут весь корабль, поэтому мы хотели попросить вашей помощи в нашем небольшом ритуале. С точки зрения профессионала, вы сможете дать нам, вероятно, какой-то дельный совет. А как штатный маг Министерства, вероятно, поможете удержать монстра в узде, если такой появится.

Следующей остановкой был Чарли Морган, молодой парень, с которым пересекались несколько раз на корабле. Всё-таки экстрасенс, пусть и почти одного возраста с Шоном, был специалистом своего дела и Джереми не стал сразу фамильярно обращаться к нему по имени.
- Мистер Морган! Меня зовут Джереми Хопкинс, я старший строитель этой экспедиции. У нас намечается сеанс Инициации с потусторонним, своего рода, в каюте у мистера Соула. Мы были бы рады вас видеть, в общем, там. Вероятно, ваши способности нам помогут все провести штатно и без каких-то проблем. Подробности можем рассказать на месте, если будет интересно. В целом, там собирается интересная компания из леди Эш, мистера Соула и сэра Блэкмурона, так что вы, так сказать, наша последняя и важная карта.

По дороге обратно в каюту к некроманту, Джереми остановился у своего привычного места. Достал сигарету, чиркнул зажигалкой и сделал долгую затяжку. Море было холодным и угрюмым, от ледяного берега веяло морозом. Это место не было гостеприимным и здесь им не стоило оставаться.
Блуждающий взгляд остановился на скоплении моржей, которые шумно гомонили и махали ластами. В какой-то миг большой снежный ком вдруг пришел в движение и резко напал на одного моржа, который слишком далеко отполз от общей массы тел. Плеснуло красным и ком поднял окровавленную морду, глядя прямо в глаза Хопкинсу. Увидел ли действительно белый медведь человека на таком расстоянии или же это распалённая фантазия играла с Джереми свои игры? "Нет, хватит мистики на сегодня", затушил сигарету об борт и кинул в ведро с водой, стоящее рядом с курилкой. Медведей следовало оставить заниматься своими делами, потому что у него тоже хватало забот, особенно перед предстоящим делом.
Под лестницей лежал Спарки. Задержавшись рядом, Джереми всё-таки присел на корточки и спросил пса:
- Ну что, дружок, не хочешь ли посмотреть, как я прикоснусь к той стороне? Чем бы ты ни был, наверное тебя тоже стоит позвать. На всякий случай. Зубы у тебя будь здоров, авось и ухватишь какого-нибудь беса за задницу. Пойдем, уж если собирать вместе волшебников, то всех, даже собак.

Мир. Топот, лязг амуниции, тихие и отрывистые команды-подтверждения на хиспанском, все это - там, "снаружи". Здесь же, в бетонных казематах, все относительно тихо. Пожимает плечами как-то враз попритихшая "Ари", получив тычок под ребра.

- Но се, я ж не "Профета Мосаико"...

Не знает. Забавно, но отчего-то выглядит слегка растерянной: судя по всему, действительно не в силах понять, закидают ли вас - с ней вместе - "хлопушками" ее товарищи, либо еще чего-то придумают.

- Снаружи наш фургон стоит. У этого, типа, ну, навеса. И байк еще, вашего басуры. И... Я еще, ну... В переулке, там, за складом, какую-то тачку спортивную видела.

Кричит, явно обращаясь к остальным "Клещам", когда щелкает там - за порогом - что-то металлически.

- Эспера! Эспера!

Поджимает зачем-то коленки к животу, на бок повернувшись, словно в клубок сжаться пытается.

- Аки эстой и "Дьенте"!

Подождать просит - мол, здесь не только я, но и "Зуб" тоже.

- Мира, "Эль Мазо"!

Отзывается тот же мужчина, что до того активно раздавал команды.

- Ты живым отсюда не уйдешь, сабес?

Секунда-другая тишины.

- Комерсио де мухерес пор мухерес.

Девчонку на девчонку поменять предлагает.

- Ты нашу отпускаешь, мы - твою. Второй тонтито у тебя останется, как залог.

И добавляет.

- А потом я дам тебе сдохнуть быстро, и не стану рвать из твоей гнилой туши по ребру за каждый сезон в колонии, каброн.

Цыкает, кого-то из своих, похоже, то ли осаживая, то ли успокаивая.

- Два раза не предлагаю! Потом син офендер!

Через три дня после боя с японским крейсером

Одна из обязанностей командира – присутствовать на похоронах своих подчинённых. И хотя Артуру, прошедшему множество самых разных переделок, было далеко не впервой принимать участие в подобных церемониях, привыкнуть к ним невозможно. Тем более, что сейчас речь шла не о единицах или десятках, а о сотнях погибших. Людей, ставших для командира новой семьёй в тот момент, когда капитан впервые обратился к ним "братья и сёстры". А как же иначе? В условиях Катастрофы, постигшей весь Мир, каждый британец, откликнувшийся на призыв своей нации исполнить свой патриотический долг, теперь как родной.

Никогда прежде Артуру не приходилось хоронить столько родственников разом, в один день.

За три дня капитан тщательно подготовился. Прежде всего, взяв на складе «нулёвый» комплект формы, он перешил на тужурку капитанские погоны и нарукавные нашивки, а затем начистил до блеска награды и прикрепил их на соответствующие места, согласно Уставу. Далее Артур приступил к подготовке речи, которую должен был зачитать на похоронах. К великому сожалению, на борту крейсера не оказалось штатного капеллана. А значит, его обязанности должен исполнять сам капитан. К счастью, в его каюте был экземпляр Библии короля Якова. И Артур принялся за поиск подходящих моменту слов, записанных в этой великой книге. А когда нашёл, выписал наиболее важные, с его точки зрения, фрагменты на отдельный лист бумаги.

В процессе приготовлений, во весь рост встал, пожалуй, самый важный вопрос. А как именно хоронить? Конечно, проще всего - следовать старинному морскому обычаю. Согласно которому, после отдачи всех полагающихся почестей, тела предаются морю. Однако, в нынешних условиях, это означает, буквально, скармливание мёртвых чудищам. Как-то совсем нехорошо. С другой стороны, ходят слухи, что Японская Империя заключила с морскими демонами союз. Информация о внезапном появлении в одном месте сразу трёх сотен тел британцев станет сигналом, где крейсер "Кент" в данный момент находится. И подсказкой, куда именно направляется.

Впрочем, выход был. Ведь начиная с 1898 года протестантские церкви, и англиканская в том числе, официально приняли кремацию. Да, этот способ тоже не идеален. Сжигание тел в топках потребует их предварительной очистки от шлака и золы. А значит, кораблю придётся застопорить ход и встать на якорь или бочку. Затем некоторое количество времени и угля потребуется для сжигания тел. После чего, нужно будет собрать оставшийся пепел и развеять его над волнами. А уже потом продолжать движение. Однако, не смотря на все издержки, кремация всё равно выглядела предпочтительней.

В день похорон Джонсон приказал приспустить флаг, обернуть все тела погибших в белые саваны, пошитые из старых простыней и наволочек, и сложить плотными рядами на юте. После чего приказал построить там же экипаж. Сам капитан вышел на построение в парадной форме одежды. Лучи находящегося в зените Солнца ярко отражалось от начищенных наград и пуговиц.

– Господа офицеры, уоррент-офицеры, старшины, сержанты, матросы, солдаты и гражданский персонал! Леди и джентльмены! Сегодня мы собрались здесь, чтобы почтить память наших братьев и сестёр по британской нации, павших смертью храбрых в бою с врагом. Наше знакомство со многими из них было скоротечным, из-за чего мы, увы, не успели узнать их получше. Однако, уже сам факт их нахождения на борту нашего корабля говорит о том, что все они были, как минимум, большими патриотами своей страны, бесстрашно откликнувшимися на её призыв. Как я уже говорил, сейчас Британия – это мы. Пока жива наша память, Родина их не забудет.

Артур достал из внутреннего кармана тужурки сложенный вчетверо листок бумаги, исписанный мелким шрифтом.

– А сейчас я бы хотел зачитать несколько фрагментов из Библии. Из Откровения Иоанна Богослова, также известного как Апокалипсис. Эти слова были записаны восемнадцать столетий назад. Но сказано будто про день сегодняшний. Итак…

"Четвёртый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была ‑ так, как и ночи.*

И, начав речь, один из старцев спросил меня: сии облечённые в белые одежды кто, и откуда пришли? Я сказал ему: ты знаешь, господин. И он сказал мне: это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца. За это они пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них. Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной: ибо Агнец, Который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод; и отрет Бог всякую слезу с очей их.**

И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны. И сказал мне: совершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует всё, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном.***

И пришёл ко мне один из семи Ангелов, у которых было семь чаш, наполненных семью последними язвами, и сказал мне: пойди, я покажу тебе жену, невесту Агнца. И вознёс меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога… Храма же я не видел в нём, ибо Господь Бог Вседержитель ‑ храм его, и Агнец. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его – Агнец. Спасённые народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днём; а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов. И не войдёт в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни.****"

Артур вновь сложил листок и сунул его в боковой карман тужурки.

– Древние пророчества сбываются на наших глазах. Несколько дней назад, все мы вышли из Балтимора, чтобы основать новую колонию вдали от родных берегов, ныне ставших чужими. Я верю, что те, с кем мы прощаемся сегодня, под руководством Господа Бога, главного Архитектора и Прораба, уже строят Новый Иерусалим Небесный. Нам же предстоит заложить фундамент земного. Однажды, два града сольются в единый, в котором достаточно чистой пресной воды, днём не палит зной, а ночи и вовсе не будет. И мёртвые будут приходить к нам в гости, как живые. Многие знамения грядущего уже сбылись, некоторым – ещё только предстоит сбыться. А пока наша работа не окончена, позаботимся о бренных телах наших братьев и сестёр, шагнувших сразу в Небо. Пепел к пеплу. Прах к праху. Аминь.

После окончания официально-торжественной части мероприятия и прощания, похоронные команды, с чёрными повязками на рукавах, унесли тела для кремации. Через несколько часов обратившиеся в пепел тела были развеяны над волнами Атлантики.

Джереми Хопкинс



Иное. Провёл пальцем по стене, с которой отмыли недавно останки колониста. Да, здесь было оно. Но как установить контакт? Легко рассуждать магам и оккультистам про редкие события, пересечение нитей причинности, потусторонние дары – у них уже руки и так по локоть в ином, можно теперь не забивать голову причинами, любую чушь доверчивому новичку говорить. Но как вот конкретно тебе – строителю и солдату – установить конкретный контакт с этой самой Другой Стороной? Без фантазий и высасывания из пальца того, что что-то послышалось или привиделось? И без ожидания всю жизнь паранормального события? Тем более, что паранормальные события случаются направо и налево, вся Земля уже паранормальная, а ты что-то до сих пор нет. Дурят они простых людей, дурят! Шаманы-ритуалисты, спиритисты-оккультисты. Сами умеют, а вам не рассказывают секрет. Но ты своим умом дошёл. Ничего не надо ждать и никого не надо спрашивать. Ты видел, как у них это бывает, когда они думают, что никто не смотрит. Надо либо принять. Не на веру какую-то чушь, а вот конкретно, принять субстанцию. Либо прочитать. И не фанатазёров этих Лавкрафтов с Блэквудами, а нормальных, нормальных магов почитать. Хотя, Лавкрафт, похоже, что-то знал, как последние годы показали. Так вот, почитать надо настоящий магический том. Ты как раз видел такой – Винсент Соул читает его через лупу в кают-компании. Большой, бежево-багрово-чёрный, страницы от тёмной магии прямо лоснятся. А ещё вернее для контакта будет одновременно принять и прочитать. Тогда уж точно.

      Уж насколько огромен по меркам людским Тамэтомо – даже ему удалось протиснуться в раскрывшийся пред ним разлом вечности. Едва лишь пламенный глас молодой колдуньи пробудил его ото сна длиною в тысячелетие, едва зрачки зажглись огоньком жизни – он поддался порыву да без раздумий вступил в неизвестность. Что, когда нестерпимо яркий свет сменился комфортной полутьмой, оформилась в залу с совершенно незнакомым, необычайным стилем и интерьером. И пусть задним умом Слуга впитывал в себя внушение извне – а сдержаться от удивлённого восклицания было практически невозможно.
      Громыхнули доспехи, когда Тамэтомо встряхнул пол шагом вперёд.
      – Где я?! – вырвался у него изо рта гром, приглушённым шлемом.
      Будто всего лишь мгновения прошли между смертью и призывом.
      Слуга поворотом головы описал дугу от стены до стены.
      Затем вдохнул полной грудью.
      Выдохнул. Снова вдохнул.
      Выдохнул.
      – Как хорошо снова дышать, – меланхолично пробормотал Арчер.
      Неожиданно встрепенулся: его лик резко опустился к левой руке.
      Та, в свою очередь, поднялась: в ней как влитой лежал лук.
      Мужчина вращал запястьем вверх-вниз; согнул туда-сюда локоть.
      Пускай этого не видно под шлемом, уже по голосу ясно:
      – На месте, родная, – он улыбался, счастливый.
      На слове «Арча» два центнера стали вздрогнули. Мужчина немедленно принял серьёзный вид, – свечение в прорезях глаз стало сильнее, – и внимательно уставился на ту, кто его призвала. Шлем скрыл то, как приподнялась бровь самурая. Губы слегка искривились, но не издали ни звука: за те слова, что готовы сорваться с них были, в его время следовала кара в виде отрубленной головы. Держащий осанку Арчер размышлял. О том, как подать себя, конечно же. Посмотрел на скромненького Ассасина; на воодушевлённую Кастера; на как-то очень уверенного в себе Райдера. Сверхъестественная интуиция, дарованная волшебным артефактом, подсказывала, что современные люди менее щепетильны в вопросах церемоний.
      Общество изменилось. Традиции пали. Сословия исчезли.
      Призванный Слуга сейчас не скован древним этикетом.
      И девушка пред ним – его единственный повелитель.
      Арчер выставил правую ногу вперёд, вновь встряхнув с металлическим лязгом пол. Затем медленно опустился, встав на левое колено. Склонившись перед Хозяйкой, локтем правой руки Слуга опёрся о выставленное колено, в то время как кулак левой вместе со сжатым в том луком упёрся в пол. Правая пятерня обхватила шлем – лёгким движением ладони Арчер обнажил голову с растрёпанным волосами каштанового оттенка. Смотря прямо в голубые глазки напротив себя собственными мерцающими бирюзовыми, с добродушной улыбкой мужчина громогласно объявил:
      – Я, Тиндзэй Хатиро Тамэтомо, сын Минамото Тамеёси и Самурай Клана Минамото, признаю тебя, Юная Леди, моей Госпожой! Я клянусь собственными волей и честью, что буду хранить верность тебе и сражаться за тебя, и твоё дело, до самого конца! – Слуга смиренно опустил лицо к полу, прикрыв веки с задумчивой улыбкой, – будет ли нам дозволено узнать твоё имя? И твоё желание к Золотой Чаше?
      Арчер не торопился вставать. Ждал реакцию Госпожи.

  Кто никогда не жил насыщенной, полной ярких событий, дурных и приятных, жизнью, когда вечная тарантелла со смертью представлялась чем-то нормальным, тому не понять тоскливого, глухого, невозможного стремления к покою. Покою, невозможному для той, кто со всей горячностью не желала оставаться одной из пестрого, но такого одинакового множества благородных дам Милана или даже самого великого Рима. Той, кто от рождения была наделена благословенным и проклятым даром волшебства, за который можно было отправиться на костер, и котороый до конца своих дней предстояло скрывать.
   Но тем, кто никогда не был погружен в туманное безмолвие у Трона Героев, кто никогда не ощущал давящего на плечи безволия, невозможности – и нежелания! – пошевелить хотя бы пальцем, тем не понять стремления вернуться к жизни со всеми ее красками, вдохнуть полной грудью ароматы, и не важно, цветов они или пепла, ощутить на губах привкус поцелуя или крови, коротким взмахом руки оставить след на холсте или оборвать чье-то существование… Когда сила магии - Плетения, досель костром горящая в груди, почти затухает, лишь изредка одинокой искрой освещая серое клубящееся Ничто, не остается ни боли, ни печали, ни радости – лишь изредка искра волшебства разгорается чуть ярче, даруя осознание своей бесконечной и бесполезной не-жизни и не-смерти.

  Но однажды звонкий и требовательный девичий голос разрывает эту постылую тишь, и в унисон с ним начинает биться каменно-неподвижное сердце, заставляя протянуть руки на зов в попытке ухватиться за него и, влекомой мощью наделенных Властью слов, вырваться из плена. Как подъем из черных глубин моря к лучику света, как лист, падающий к земле, душа тянется туда, где ее ждут, и пожарище бешенной эйфории уничтожает кажущиеся нерушимыми оковы мертвенной дремы.
  В кольце алых, как закатное солнце, молний Спящая возвращается в реальность, задыхаясь от нахлынувших воспоминаний о своем прошлом и чужом настоящем. Согнувшись на миг под тяжким гнетом памяти, она вспоминает все – имя и род, судьбу и предназначение, мужей и детей, звон клинков и песню чар, проигрыш и отсроченную на годы смерть. А еще – узнает, что появился шанс все исправить и отыграться хотя бы на тех, кто сломил ее заставил пламя жизни стать углями под золой.
  Запрокинув голову, купающаяся в ласке так и льнущих к ней языков магического огня девушка – такой она была в зените своей славы – заливисто смеется:
  - Я жива! Я мыслю! Я снова могу…

  С пылким восторгом в глазах она озирается, выхватывая отдельные элементы декора, с любопытством глядит на круг призыва и Рин, на судью и товарищей по служению. Расплывшись в довольной улыбке. Подбоченившаяся графиня Форли следует вместе с новоявленными соратниками к юной коллеге. Подойдя на шаг ближе остальных, волшебница – ведьма, как бы ее назвали склоняется в глубоком реверансе перед девушкой – так кланяются только королевским особам. Бросив короткий взгляд на назвавшегося Айданом, она поднимает взгляд на Хозяйку, понимая, что, наверное, впервые в жизни не испытывает никакого дискомфорта, ощущая над собой чью-то власть.
  - Катерина Сфорца, графина Форли и синьора Имола приветствует сестру по Плетению и за свое освобождение клянется ей в верности!

  Еще один шаг, и плавный жест, указывающий на круг призыва. В голосе магички сквозит неприкрытое любопытство:
  - Совмещение соломоновой печати с тримегистическими символами через еще одно кольцо – твоя разработка, Хозяйка и сестра? Достаточно интересный подход: как кажется, более надежный, чем классический, хотя тратящий избыточно много Силы. А если попробовать замкнуть его наполняемость через обратную вязь Гебера ибн Хайяна, как он предлагает в комментариях к своим «Зеркалам»?

Церковь позаботилась о том, чтобы у её ставленника было лучшее место для призыва – тем более что ей было совсем несложно, в общем-то, освободить для этого даже один из исторических соборов Лондона. На три дня Саутуаркский собор был закрыт: по легенде на небольшую реставрацию из-за обвалившегося панно под куполом, на деле же – чтобы никто не наблюдал за тем, как беловолосый парень будет творить там то, что иные верующие и святые отцы отнесли бы к явной ереси.

Кроме живописности и святости, собор предлагал одну из лучших точек пересечения лей-линий; вот поэтому-то Лев сейчас чертил освященным мелком магический круг прямо перед алтарём, регулярно сверяясь с рисунком, который ему нарисовали более опытные люди, и втихаря чертыхался, совершенно не смущаясь тем, что делает это в храме божьем.



— Ты вон там триграмму забыл, — послышался ехидный юношеский голос. Лицо говорившего было скрыто за маской и надвинутым почти на самый лоб капюшоном. — Осторожнее, а то ещё призыв наперекосяк пойдёт.

Замечание это, кажется, только больше рассердило Лэнгтона. Он вернулся и дорисовал триграмму, но бросил в угол средокрестия, где стоял, прислонившись к колонне, Судья, хмурый взгляд.

Наконец магический круг был закончен, и блондин скомкал бумажку, упрятав её в карман – впрочем, тут же достав другую. Пробежавшись бегло по ней глазами, словно что-то повторяя, он опустил руку и кивнул Судье, дав знак, что готов начинать. Судья беззаботно пожал плечами и поглядел в окно собора, через витражное стекло которого пробивался слабый серебристый свет, чем вызвал очередную скептическую ухмылку Лэнгтона.



— Именем Господа Всемогущего, я призываю: услышьте меня! — Лев выбросил вперёд правую руку с распростертой над кругом пятерней. — Герои прошлого! Я помню ваши деяния – в моей крови память об этом.

Пальцы рефлекторно сжимаются в кулак. Рука дрожит, но не от волнения – от напряжения, которое её охватило. Командные Заклинания светятся так ярко, что их красноватый свет пробивается даже сквозь туго обмотанные бинты.

— Семь небес откроют свои Врата. Ангелы допоют свою песню, восславляя тех, кто отреклись от прошлого, чтобы служить добру. Великий Ключ откроет вам путь ко мне. Я же стану опорой вашей, якорем в этом мире. Aduva Me!

Яркая вспышка – рука взрывается светом подобно сверхновой, и весь собор тонет в режущей глаза синеве. Хвост Лэнгтона развевается как при сильном ветре из-за бурлящей маны. Её всплески становятся почти осязаемые, кажется, что она вот-вот тут всё зальёт как цунами, но в следующее мгновение в центре круга появляется... нечто. Разлом. Прорыв. Вся мана, вся магическая сила, которую удалось собрать сейчас в соборе – в одно мгновение всасывается внутрь, поднимая страшный ураган, как будто в соборе кто-то запер торнадо. И чем больше разноцветных ручейков-линий втягивает в себя эта Пустота, тем больше она становится....

... И где-то очень-очень далеко, в месте, куда никогда не ступит нога смертного, раздался тихий звон колокольчика. А может и не он: наверное, каждый из Героев, что позвал Грааль на этот раз, услышал что-то своё.

... Возможно, для Балина это был звук боевого горна. Тот же, что звал его на битву с королём Райнсом. Как напоминание только пробужденному рыцарю о том, кто есть он, кем он был, и что снова кто-то нуждается в его мече. Может быть, он и не хотел бы ещё раз обнажать своё оружие, но что-то подсказывало, что в этот раз награда стоит, чтобы за неё бороться.

... Для Сфено это, может быть, была арфа, подобная той, на которой играла её сестра Эвриала. Или звон мечей тех бесчисленных битв, где она сражалась, пытаясь утопить свою горечь в ярости и смертельной опасности. Бесконечный сон у Трона Героев становился слишком невыносимым: так что ещё раз утонуть в горячке сражений было славным событием.

... Для Скатах, возможно, это были звуки кельтской флейты, звавшей её на очередную сечу, напоминая, что нельзя извечно дремать в тени своего замка – теперь уже существующего лишь в виде воспоминания. Можно было бы отказаться – но в этой звонкой трели почему-то слышалась надежда на исполнение самых сокровенных желаний.

... Для Марка же это наверняка были боевые барабаны и бряцанье копий его легионов. В великом полководце снова кто-то нуждался, и это было славным предзнаменованием – ещё одно завоевание в копилку стольких лет... почему нет? Ещё не было такого, чтобы Меч Италии не ответил на зов.

И вот, из разлома, сотворенного монументальным напряжением магии, появилось четверо – две девы, два мужа. Объятые синем пламенем истлевающей маны, они промаршировали из круга вперёд, и остановились перед тем, кто воззвал к ним – их Мастером, ради которого они должны будут сражаться. Судя по его решительному взгляду, в нём определенно тоже прятался дух воина – пусть он и не обладал такой мощью, как четверо стоящих перед ним.



— Ну э... привет? — неуверенно поднял руку парень в сине-белых одеяниях, рефлекторно пригладив белобрысую челку. — Я Лев Лэнгтон, Инквизитор. Бывший, правда... мне сказали, что вы будете моими э-э-э... Слугами, которые будут сражаться за меня в битве за Грааль.

— Скажу сразу. Моё желание – его уничтожить. Навсегда, — в глазах сверкнуло что-то похожее на ненависть. — Судя по тому, что я узнал, он служит только предметом раздоров, и убийств. Возможно, у вас может быть другое мнение, так что предупреждаю прямо сейчас. Но раз уж вы в моей команде, я надеюсь, вы поможете мне и будете сражаться честно.



— Призыв окончен, — момент знакомства был прерван громким голосом Судьи, разговаривающим по телефону. — Да-да, всё честно, кто-то ожидал чего-то другого? Это же Церковь, известные святоши! Что? Да, я знаю историю прошлого Судьи, подумаешь. Главное, что я подтверждаю, что всё в порядке. Помогать ему не в моих интересах.

Мир. Мартина. Напомнив враз замолчавшей "Химере" - тычок пистолетом и пара веских слов, похоже, действуют лучше, чем просто пара веских слов - о "недопустимости злоупотребления свободой массовой информации", и бросив напарнику - тот совсем плох, буквально плавает в багровом озерце - один из пакетов-с-вареньем, вновь демонстрируешь чудеса акробатики, сменив позицию не банальной перебежкой, а тактически катнувшись к далекому порогу через плечо, не хуже какого-нибудь бойца корпоративного спецназа. Не "гурров", конечно, но "Ruscko Metals" - вполне. Оп - и уже на месте, больше боком и бедром, чем спиной в дверной косяк ткнувшись. Успеваешь только мельком заметить там, в проеме выхода, бетон пола и уходящие ввысь борта то ли морских контейнеров, то ли еще чего-то такого - здоровенного и металлического. Какой-то ангар, похоже. Плюс, шорохи, с быстро удаляющимся куда-то скорей влево, чем вперед топотом - "Клещ", видимо, не ожидав такого напора, не стал дожидаться более близкого с тобой знакомства, и банально сбежал.
Пышет жаром тело под тяжелым бронежилетом, липнут пряди волос к мокрому от пота лбу, липнет майка к коже, липнут штаны к ногам. Пиздец. Все, хоть и успела все, что напланировала, уложившись в считанные секунды, но выстрелить вслед стрелку - уже никак, надо хоть мгновение организму, с сознанием заодно, дать, чтобы сердцу успело стукнуть раз-другой, по лихорадочно выжимающим из себя отработанный воздух легким закипающую от сверхнагрузок кровь прогнав, а мыслям-молниям - "поймать фокус" на том, что ты уже тут, а не там.

Мир. Монтеррей. Пока думаешь, что на ком рвать и чем раны затыкать, падает рядом влажно чавкнувший пластмассовый мешочек, штамповкой иероглифов исписанный. И крест, красный крест на боковине. От стажерки, снова куда-то укатившейся, презент. Похоже на какие-то медикаменты. Осталось решить, чем себя латать - имперской фармой или надранной на полосы проперженной штаниной оглушенного хиспанца. Можно, конечно, вообще ничего не делать, незатейливо умерев, но это уже крайности. Надо лечиться, Хуаресыч - времени в обрез, а то ведь и правда отъедешь, шутки в голове шутя.

  «Торги» прошли успешно – этим этапом Кина была довольна: сумела-таки настоять на своем и получить небольшую, но прибавку, в нынешних стесненных условиях крайне полезную. Если все выгорит – можно покинуть Эллсворт, и больше никогда сюда не возвращаться. А там уж голова на плечах есть, умение из рук не ушло – на дорогу до Батон Ружа она худо-бедно наскребет за зеленым сукном, даже если сукно это будет представлять собой плохо струганные доски стола в заведениях средней руки, вроде этой же «Келли’з Таверн». А там уж, в Батон Руже, долгожданный банк с ее родными, практически кровными, и так нужными деньгами, что позволят вернуться к нормальному образу жизни и к играм на пристойные суммы, а не жалкие несколько долларов, которые она раньше и за деньги-то не считала.
  Нет, это была, положительно, милость судьбы. А вот то, что ей и в голову не пришло просто пересчитать стоимость каждой отдельной позиции, содержащейся в купчей, и от этого рассчитать свое вознаграждение – явное свидетельство того, что за всеми неприятностями последнего месяца она разучилась думать головой. Позор, стыди и позор, так запросто взять и проглядеть то, что на виду! Оставалось надеяться, что урок этот, запечатлевшийся румянцем стыда на щеках, запомнится, и впредь она такой наивной и поверхностной не будет. Ведь если бы она попросила всего пять процентов, какие-то жалкие пять процентов – это было бы сто восемьдесят долларов! То есть слепота эта ей в восемьдесят обошлась – как же ж обидно!
  Но ошибки ошибками, а сделка заключена, и надо ей следовать. Кивнув, Кина принялась за работу, мигом став собранной и серьезной. Несколько попыток выработать измененный почерк на черновике, попытка написать предложение скорописью с иным углом наклона пера и нажатием, тренировка в визировании бумаги – и можно браться за дело. Работала она на вдохновении, от которого замирало сердце и ёкало под ложечкой: «Я сейчас своими руками творю из ничего деньги, и пускай львиная доля достанется не мне, эти минуты докажут, что я могу сделать это! Не только картами, не одними лишь песнями, а самой настоящей игрой, как завещал мистер Лэроу – и пускай она пока что простенькая и безыскусная, но это – первый шаг для того, чтобы стать Игроком! Может, об этом чувстве он и говорил? Оно не менее приятно, чем выигрыш в карты!».

  Удовлетворение от своих талантов, впрочем, не помешало Кине до полуночи провозиться в постели, снедаемой десятками различных сомнений.
  «А если у них ничего не выйдет, и их поймают, и они сдадут меня? Снова Паркера вводить в ступор? Так не купится же второй раз…»
  «А если они меня обманут, и не заплатят ни цента? И, более того, решат убить, как знающую об их мошенничестве?»
  «А если вообще назовут организатором всего этого безобразия меня, и мистер Тимберлейк, озлобленный, пустит по моему следу убийц?»
  «А если это не игра вовсе, а содействие во смертном грехе кражи и, в отличие от карт, сулит верный ад? А на исповеди признаваться страшно… Не хочу в ад, но и не хочу ад при жизни, и даже тоску серую бытия не хочу. А что мне было делать? Отказаться и сидеть здесь до весны? И-и-извините, не готова: я не заслужила Эллсворта. Ну да, я сделала неправильный, недостойный поступок, но разве это моя вина, а не нужда? Ладно, вина моя и грех мой, mea culpa… Но я бы все равно повторила его. Э-эх, прости, Господи, рабу твою многогрешную – я однажды все отмолю. Да и… не разорятся же эти господа дельцы, верно? Это не последняя рубашка – переживут. А значит, и вина не столь велика, верно?»

  Следующий день не подтвердил опасений: господа авантюристы сдержали слово. Когда купюра перекочевала из рук в руки, и мужчины скрылись за дверями ресторана, картежница устало откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза и прижав пальцы к горящим вискам – она устала нервничать, и чувствовала себя теперь, словно гора свалилась с плеч. Хотелось выпить, отпраздновав нечистоплотный успех, и закурить, чтобы перебить неприятный привкус опасений и подозрительности.
  А еще – и за это желание рьяно выступали любопытная Ирландка и жадная до зрелищ барышня с очаровательными рожками – хотелось воочию узреть того, за чей счет получилось заработать на дорогу из Эллсворта. Ну и, конечно, попытаться запомнить и “считать” типаж: а ну как в будущем выпадет шанс провести еще одного простофилю? Посему и выпивку, и табак пришлось отложить: к чему привлекать излишнее внимание той, кто предпочтет остаться всего лишь фоном?
  Леди удалилась в будуар, не запираясь, впрочем, а остальные заняли места в ложе и приготовили бинокли: шоу обманутый толстосум должно было начаться с минуты на минуту. По лестнице аплодисментами загремели чьи-то каблуки, и дверь открылась театральным занавесом, выпуская на сцену не подозревающего о своей роли героя дня.
  Зрительницы прилипли к биноклям.

  А вместо одутловатого грузного скотовода показался молодой – совсем еще пацаненок! – ковбой, во всей фигуре которого сквозило облегчение от чувства выполненного долга: жуткий контраст для той, кто знала, что случилось на самом деле. Кина замерла, пытаясь осознать случившееся, и чувствуя, как из глубины сердца проступает, как нос корабля из густого тумана, осознание, по кому нанесли удар мошенники – с ее активной помощью. Мистер Гордон прибыл не лично, а оставил вместо себя неопытного и наивного юношу. Перо, вчера так изящно скользившее по бумаге, не только проткнуло мошну толстосума, но и перечеркнуло жизнь ни в чем не повинного, кроме доверчивости, парня.
  Кина застыла женой Лота, вцепившись в подлокотники и побледнев. Все мысли ее, еще недавно спокойные и довольные, заметались, запрыгали ордой заполошных сурков – теперь она представляла судьбу, которая может ожидать парня. И все варианты, проносящиеся со стремительностью курьерского поезда, приходили только к двум станциям: смерти или сломанной жизни на дне. И в таком конце была виновата только она, Кина МакКарти.
  Вместо комедии на сцене разыгрывалась трагедия, тем более страшная, что ее герой еще ничего не знал. Зрительницы застыли в нерешительности.

  Молчание и сомнения, которые захватили ложу, рассеялись, когда послышался резкий и простоватый ирландский акцент. Жертва... оказалась земляком! Кто-то, может, сказал бы: “Какой он тебе земляк, Камилла? Ты почти всю жизнь прожила среди итальянцев и французов, а “ирландкой” стала только для маскировки и ради доброй памяти о дедушке. Этот ковбой из глубинки тебе никто, и дела тебе до него никакого не должно быть. К тому же мало ли ирландцев в Штатах? И что, всем нужно помогать? И, главное, к чему? Разве он хороший человек? Он – не Шон, и вряд ли стал бы вести себя, как Шон. Это простой парень, все – было бы из-за чего волноваться! Пускай получит урок Эллсворта, а дальше выкручивается сам!”.
  И какой-то частью души мисс МакКарти с этим была готова согласиться: рисковать своей свободой и деньгами ради незнакомца было глупо. Вот только простая и решительная Ирландка так не считала, и пока остальные рассуждали, поспешила вслед за ковбоем: ее совесть, весьма выборочная в обыкновенных ситуациях, не пережила бы, если она оставила парня в неведении.

  - Мистер, - экспромтом выпалила девушка первое пришедшее в голову, что могло бы помочь пообщаться с ковбоем вне внимания посторонних, - не могли бы вы помочь мне перейти через эту ужасную грязь на дороге на ту сторону?
  “Лучше затащи его в постель – там точно никто не помешает!” – мурлыкнула на ухо Грешница.
  “Мистер?” – возмутилась Итальянка, - “Да его в жизни никто мистером не называл! Много чести”.

  - Конешн, – торопливо отозвался парень, явно не ожидавший просьбы, - вам куда, говорите, в какую-какую сторону?
  - Вы очень любезны! Вон к тому перекрестку, пожалуйста!
  “Дере-евня, - огорченно вздохнули внутри, - Ничего он не поймет, как не пытайся. Ну его, этого “каэшна” – пускай переведет через улицу, и прости-прощай!”

  Но слишком уж жалко было паренька, слишком уж его несчастье было похоже на случившееся с ней, пускай и в несколько раз легче. А еще мысли о Пирсе не отпускали: авантюристке хотелось помочь хоть кому-то, как помогли ей, и доказать себе, что Шон не ошибся, вступившись за нее. Это был долг перед совестью – и попытка доказать, что в мире есть не только жадность и корысть, но и альтруизм. Вот только говорить что-то в лоб, прямо на улице, было опасно: кто знает, как отреагирует молодой ковбой, поняв, что его обманули? Ударит ее? Начнет трясти за грудки? Ринется в погоню и погибнет?
  - Мистер ковбой, - вежливо улыбнулась картежница парню, - я настоятельно прошу встретиться со мной через тридцать минут в "Келли'з Таверн" - нам надо пообщаться по поводу вашей недавней сделки. Это в ваших же интересах. Не волнуйтесь, никакой засады или неприятностей там не будет. Ма-ма? – Ирландка предпочла безопасность оперативности, но отступаться не собиралась.
  - Постойте, вы откуда об этом знаете? - последовал резонный вопрос, - я вас раньше нигде не видел! Мисс, вы, простите, кто будете? И почему сразу не хотите рассказать?
  Пришлось отвечать, не отвечая, под возмущенные мысли Итальянки и Кины-с-рожками, не скрываясь, но и не раскрывая все карты:
  - Имеющий уши да услышит, - цитатой из Библии ответила она, - я вас тоже раньше не видела, но поняла, что вы - ирландец, как и я. Это раз. У меня есть, скажем так, долг совести перед одним ковбоем - и я отдаю его вам, потому что ему не имею возможности. Что же до вопроса, почему не сразу - не уличная это беседа, не так ли? Спасибо, что проводили, мистер... - в голосе явно послышался вопрос, - Надеюсь, что мы встретимся через полчаса.

  - Дарра Дайсон, - представился юноша, - Я-то хоть сейчас готов, дел никаких, свободен как ветер. А вот вы, мисс... – Он прокрутил ладонь в кисти в Кины, будто свёрток разматывая, и приподнял одну бровь, намекая на вопрос, аналогичный не заданному ему, - Странные вещи какие-то говорите, хоть и ирландка. Какой долг? Я-то здесь причём? Знаете, меня в этом городке совсем недавно чуть не ограбили. А теперь вы в какой-то кабак зовёте. Только если что, деньги-то я уже отдал, предупреждаю. Если всё ещё хотите поговорить, так давайте может я тогда сразу до места вас и провожу? Подожду, пока вы там свои дела уладите.
  Ирландка мысленно вздохнула, глядя на расцвеченную синяком скулу Дарры и понимая, что беседа все больше напоминает своими очертаниями проблему.
  “Да пошел он к черту, дорогуша! Ишь, подозрительный какой!» - влезла Кина-с-рожками, - «К нему со всей душой, а он – деньги все отдал, говнюк! Ничего ему не говори: пускай на своей шкуре поймет, каково тебе было! Пускай повзрослеет – не лишай его жизненного опыта! А если хочешь помочь, то хоть денег запроси за информацию. Милая моя, добрые дела, оказанные задарма, быстро забываются: он наверняка после перегона, в кармане наверняка хрустят купюры… Сколько тебе недодали, восемьдесят? Вот столько и стряси с него, а потом в дилижанс, и адьё!»

  Ирландка замялась, и пришлось на сцену выходить леди:
  - Кина. Кина МакКарти, мистер Дайсон, — присела в книксене девушка. - Что вы деньги отдали, про то мне известно - именно поэтому я и хочу с вами пообщаться. Меня тоже ограбили, - развела она руками, - но мир не без добрых людей. И за добро, что сделал незнакомый человек мне, я делаю добро другому незнакомцу. Хотите считать меня юродивой, - одними губами улыбнулась Кина, - ваше право, я не настаиваю. А встречу всё-таки позвольте провести там, где вас об этом просит леди, - она чуть склонила голову, - и тогда, когда она об этом просит. И, возможно, эта просьба лишняя, и тогда я за нее извиняюсь, но постарайтесь в эти полчаса не злоупотреблять выпивкой, хорошо?
  Ковбой долго молчал, глядя каким-то странным, непонятным взглядом, заставив картежницу занервничать, а потом выдавил, чуть прикусив губу и вместе с кивком головы дотронувшись до края шляпы, - Хорошо... мисс МакКарти. Встретимся в Келли'з Таверн.
  Зрительницы выдохнули: кто-то успокоено, кто-то с досадой. Занавес закрылся, начался антракт. И вторая часть пьесы была уже не за горами.

  Побродив по городу минут пятнадцать, приводя в порядок спутанные мысли и наводя порядок в «особняке разума», Кина отправилась в «Келли'з» - как раз хватило времени, чтобы заказать чернильный, крепкий, как удар кулаком, кофе и еще раз поразмыслить над финансовым вопросом. Жадность вступила в непростую борьбу с альтруизмом, и на каждой стороне были свои веские доводы. В итоге «победил» последний: карту «попросишь денег – он сочтет твои слова только попыткой изощренно ограбить его, и ты останешься без денег, а Дарра этот – без шансов» крыть было нечем. В тоге девушка решила ничего не требовать – но и сама подставляться не собиралась, осознавая, что поимка троицы предприимчивых мужчин аукнется и ей самой.
  В задумчивости водя пальцем по столешнице, она пропустила прибытие юноши, приметив его только тогда, когда он подошел к столику. Приветственно кивнув парню, авантюристка поздоровалась:
  - А, это вы, мистер Дайсон. Заказывайте себе напиток и присаживайтесь.
  - Благодарю, но что-то мне, кхм, пить-то не хочется, - пробурчал Дарра немного недовольно, хоть и тихо, - тем более если разговор недолгий будет.
  Ковбой присел за столик и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.
  - Вы что мне сказать-то хотели?

  «Каков нахал, - улыбнулась одними губами Кина-с-рожками, - и ему надо помогать? Все ж стребуй купюры, хотя бы за наглость. И на место поставь, да-да: а то нашелся умник!».
  - Надо, мистер Дайсон, надо, - возразила ирландка. - Вы много видели людей в трактире, сидящих за пустым столом?
  Парень был вынужден согласиться, и вскоре сидел напротив с чашкой кофе. Этого времени как раз хватило, чтобы собраться с духом и начать играть ту роль, которая поможет, с одной стороны, все рассказать, а, с другой, не вызовет подозрений. Изящным жестом отпив из чашки, Кина, глядя куда-то в окно, начала:
  - Мистер Дайсон, для начала попрошу вас, чтобы вы ни услышали, не делать резких движений и не совершать необдуманных поступков. Держите себя в руках. Ну так вот, как я уже говорила, случайные люди иногда узнают случайные вещи. И я знаю, что ваши визитеры – не господа Тимберлейк и Шеппард, а парочка авантюристов, решивших облапошить некого мистера Гордона, приложив подложные бумаги. И, я так понимаю, у них все получилось, если судить по тому, как они со своими спутниками сорвались в галоп. Это, - она пожала плечами, - не мое дело в общем-то, но ирландцы должны помогать попавшим в беду землякам - этому меня научил один хороший человек. А другой хороший человек, тоже ковбой, - голос Кины дрогнул на миг, - помог мне, когда все отвернулись. Ответить ему любезностью я не могу, по могу попытаться помочь другому. Может, - улыбка вышла невеселой, - когда-нибудь круг замкнется, и кто-то протянет руку ему.

  Лицо молодого ковбоя успело перемениться в цвете раза три. Сперва позеленело, затем побагровело (тогда он с усилием положил крепко сжатые кулаки на столешницу, заставив свою чашку вздрогнуть), а в конце концов побелело. Он не сдержался и процедил сквозь сжатые зубы, наклонившись вперёд и даже перебив собеседницу где-то в том месте, где она невесело улыбнулась:
  - А что ж вы тогда сразу мне всё это не сказали-то!? Я бы может успел бы ещё их догнать!
  Выпалив это, парень уронил голову на руки и тихонько завыл – все таки до него дошло, в какую бездну завела его собственная наивность и неумение разбираться в людях.
  - Мисс Маккарти, - нашел в себе силы все же спросить он, - а вы что-то ещё знаете? Под... услышали? Ну, про этих двоих. Может, куда они собирались? Я же если сейчас их как-то не найду, это же тогда получается...

  Кина тем временем снова тихонько выдохнула: беднягу, выглядящего таким потерянным и растерянным, было чертовски жалко. Но и отправлять его на смерть не хотелось. Пришлось подбирать понятные слова: ковбои любят играть, так, может, он воспримет карточные ассоциации?
  - Именно поэтому и не сказала, - со всей убежденностью ответила ирландка, - Вы бы их догнали, и что тогда? Они бы извинились и отдали деньги? Вы в это верите? Или, увидев ваш пистолет, спасовали, имея на руках весь стэк после того, как сделали рэт-хоулин? Эти двое, я видала, уехали не одни, а еще с каким-то джентльменом, здоровый такой детина - вы справились бы против трех стволов? Простите, мистер Дайсон, но я в этом сомневаюсь – они бы вас просто убили: это же Эллсворт!
  Склонившись над чашкой, она продолжила:
  - Я думала, как вам помочь, но… Погоня не выход, раз вы здесь один. А мистер Сатана, - она суеверно перекрестила рот по-католически, - местный шериф, таким делом заниматься не станет: он… Как вы думаете, хороший ли человек, который сам себя так называет? Так вот, единственное, что я могла, это предупредить, чтобы ваш наниматель не узнал обо всем первым, и не отыгрался бы на вас, и не дать вам совершить самоубийство, помчав за ними.
  - Так значит, вы ничего больше про них не знаете?
  С каждым ее словом в глазах парня все ярче и ярче рисовалась обреченность. Рука его даже дернулась перекреститься вслед за её знамением, но замерла на полпути ко лбу. Он сглотнул и пробормотал себе под нос:
  - Детина... наверно тот... – юноша кашлянул, начав обшаривать салун глазами, словно кого-то ища. Не нашел, видимо, раз продолжил, - Я хотел сказать, что видел одного такого на ранчо мистера Тимберлейка, продавца тех лошадей. Он такой, ну...

  На просьбу дополнить рассказ подробностями преступников мисс МакКарти только вздохнула и пожала плечами, чуть разведя руки в стороны - больше ей к своим словам добавить было нечего. Когда же её спросили про третьего, она удивленно подняла бровь:
  - Да, вполне похож. Ваш знакомый? Тогда, боюсь, он в сговоре с теми двумя…
  - Да не знакомый, нет, говорю же, - ковбой опять нахмурился, - это работник мистера Тимберлейка, который нам лошадей продал. Ну не нам, а мистеру Гордону. Слушайте, мисс МакКарти, вы мне на самом деле очень помогли! Я же теперь хотя бы смогу рвануть на ранчо и расспросить про этого детину, кто он, где живет. Может, он ещё там, вещички пакует?
  Дарра даже привстал из-за стола, глядя на нее сверху-вниз.
  - Скажите, пожалуйста, где я ещё смогу вас сегодня найти? Мне может понадобиться ваше свидетельство. Вы ещё долго будете в Эллсворте?

  У картежницы, не без помощи дуэта Грешницы и Рогатой, родилась еще одна идея, как можно отвадить опасность от себя, и не сильно при этом помешать попыткам так и рвущегося действовать парня:
  - Интере-есно, - задумчиво протянула та в ответ, - это его самодеятельность, или его работодатель провернул эдакое мошенничество, чтобы остаться и при своем, и при деньгах? Это вполне в духе этого Богом забытого городка… Кстати, - вскинула она голову, - о вещичках. Мистер Дайсон, я видела, как этот типсус уехал с теми двумя галопом. Не думаю, что он такой глупый и не собрал все вещички заранее. Я бы поставила сто долларов против цента, что у них все продумано, и не удивилась бы, что тут еще остались сообщники… Поэтому, собственно, я и не хотела, чтобы нас там видели вместе, да и в принципе не хотела бы, чтобы эти негодяи узнали, что я помогаю вам. Вы - мужчина, могущий за себя постоять, а я, - мисс МакКарти неловко улыбнулась, - только слабая женщина. Вообще, мистер Дайсон, я бы предложила вам подумать, поверят ли вам. Не все люди добрые, к сожалению, - она дёрнула уголком губ, - и предпочтут увидеть только дурное: так проще. И подумайте, прошу вас, сможете ли вы убедить ваших товарищей: вас же не одного эта сделка касается? А если даже поверят, как вы будете объяснять нанимателю, что не вы его обманули, а сами стали жертвой этого города?
  - Да ясен конь, что никто мне просто так не поверит! - в сердцах выпалил юноша, присаживаясь обратно и обхватывая голову руками, - Потому и пытаюсь вызнать что-то про этих мошенников и спрашиваю, как долго вы тут ещё будете! Вы-то про обман рассказать сможете, ну, моим друзьям хотя бы, мистеру Тимберлейку. Только вы верно... вы верно не местная? Не может такого быть, чтобы такая как вы... ну, жили в... ну в таком месте. – покрасневший, Дарра опустил взгляд в пол, смутив тем временем и Кину, - Может вы бы тогда могли бы написать мне ваше свидетельство?
  - Потише, мистер Дайсон!, - просительно и негромко протянула мисс МакКарти, - Нам лишние уши не нужны!

  На этом девушка, подперев рукой подбородок, крепко задумалась, перестукивая пальцами по столешнице. Наконец, решив что-то и решившись, она протяжно продолжила:
  - Понимаете, юноша, я не уверена, что ваши друзья, и, уж тем более, мистер Тимберлейк выслушают меня, после чего попрощаются и отпустят. Когда на кону такие деньги, что стоит им задержать одну бедную маленькую Кину, чтобы она и судье, и контрагенту, и шерифу все рассказывала? И я не хочу знать, как они могут это сделать: «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» - и я не хочу, чтобы мне это потом снилось в кошмарах. А я, во-первых, действительно не местная и собираюсь расстаться с этим «милым», - в голосе ножом блеснуло раздражение, - городком, а, во-вторых, не хочу внимания вышеупомянутых достойных персон. Что же до свидетельства... - она снова взяла паузу, которую заполнила медленным питьем кофе, - то я могу его оставить, наверное, но... Вы уверены, что оно вам поможет? Не легче ли пообщаться с работниками отеля, видевших ваших гостей, и с товарищами этого вашего нечистого на руку и помыслы работника, и уже их показаниями подкрепить слова, а не письмом некой леди, кою никто, кроме вас, в глаза не видел?

  К сожалению, Дарра, вместо того, чтобы проникнуться ее проблемами, негромко и потерянно продолжил настаивать: и, видит Бог, Кина его не могла в этом обвинить:
  - Мне сейчас любая помощь пригодится. Вы скажите, если готовы написать. И тогда где вас найти вечером? А я пока разузнаю, что смогу.
  Мисс МакКарти подняла очи горе, словно прикидывая что-то, покрутила в пальце выбившуюся из-под чепца прядь, прежде, чем запрятать ее.
  - Давайте вечером здесь же. Я запишу свои слова и передам вам. И подумаю, чем еще могу - и могу ли - помочь.
  - Благодарю вас, мисс МакКарти! – кажется, последние слова ее все-таки окрылили юношу, даровав так необходимую ему надежду.
  - Тогда до вечера, мистер Дайсон. – попрощалась вымотанная разговором картежница.

  «Денег, денег попроси, или в залог что-то оставить! – подзуживала рогатая стерва, но коллективными усилиями ее заткнули, так и не дав выйти на сцену. Снова занавес, снова антракт перед финалом. Или… финал уже сейчас, только открытый?

  Ковбой ушел, а его собеседница, заказав еще один кофе, крепко задумалась над своими планами. Следовало взвесить все риски и понять, как еще можно помочь бедняге. В итоге мисс МакКарти решила, что от показаний с нее не убудет: до суда дело вряд ли дойдет, а для приятелей Дарры и, быть может, его нанимателя должно быть достаточно. Единственное что, свой обратный адрес она указывать не станет, отговорившись тем, что получатель показаний о нем осведомлен: во-первых, что указывать-то, а, во-вторых, во избежание поисков ее судейскими – совершенно лишнее внимание для заработавшей сотню на фальшивых бумагах.
  Больше всего вопросов было по способу передачи свидетельства Дарре: кто знает, что тот надумает за прошедшее время? В итоге Кина решила, что воспользуется за несколько центов помощью любого местного мальчишки, который проверит, пришел ли на встречу ковбой один, и в каком состоянии он находится. Если ответ будет неудовлетворительным, то передать бумагу через того же пацана, если все будет путем – то действовать самостоятельно. Риск, конечно, но от него никуда не деться.

  Второй проблемой был куда более насущный вопрос: а ей-то самой куда отправиться? Фактически выбор был только из двух вариантов: отправиться обратным путем на восток через Салину и Эбилин до Канзас-Сити, или дальше на Запад к Денвер. Первый вариант был вдвое дешевле, второй – безопаснее в плане того, что точно не попадется кто-то из знакомых, видевших ее во цвете славы. Победила в итоге прижимистость: сорок долларов сейчас важнее возможного стыда. К тому же в дороге можно воздержаться от игры до самого Канзас-Сити, нигде особенно не мелькая и тем сократив опасность быть узнанной. Неприятно, конечно, и наверняка будет непросто, но ничего не поделаешь.
  Решившись, успокоившаяся мисс МакКарти неспешно допила кофе и, осенив себя крестным знамением и пробормотав скороговоркой «Ave Maria», направилась за дачей показаний.

Последние годы Моряк ловил себя на том что теряет связь с своим прозвищем, раньше он был самым моряковытым из всех моряков за что его всегда и везде так и звали, он был сущностью, эссенцией этого слова. Полным, без упущений, собирательным образом. Теперь же, когда суеверия стали реальностью, он потерял вместе с ними и часть своей моряковатости, ведь смысл суеверий в том что они понарошку, не совсем правда, но правда. Всегда так было для Эрла. Конечно и того что осталось хватало для того чтобы его называли Моряком, среди всех моряков что его окружали, но теперь по ощущениям уже было не то, образ был неполный. Эрл думал об этом и уже не мог себя в мыслях постоянно называть Моряком, но потом ему в голову пришла мысль что до того как он станет более сухопутным в колонии ему еще немного хотелось бы побыть просто моряком. А просто моряки не сомневаются что они моряки, а поэтому, по крайней мере до высадки он позволил себе не сомневаться.

Подумал о обалке. Позвал Спарки. Он, как пес на 50% пригодиться в этом деле. Этого как раз достаточно, тютелька в тютельку. Еще он видел здесь интеллигентного человека, не того что со швами теперь, ему кажется уже хватит рыбалки, а того что с побитыми очками. Такие джентльмены почему-то здорово помогают при рыбалке, или охоте.
А еще он похож на того кто может помочь с новым морем, если больше о нем узнает, а такое событие точно даст много новых данных. И еще девушка с стеклянной банкой наполненной странной субстанцией, видел мельком когда выдыхал после последнего залпа. Тоже на знающую похожа, может ей тоже интересно будет. Но слова не хотели ложиться в стройные мысли:
- Я Эрл. Митчелл. Называйте "Моряк" просто. Я, это, рыбачить иду, мало ли что выловлю, может вам интересно будет посмотреть. - для каждого немного в вариации, но не сильно. Будто придумал до разговора фразу, а не импровизировал с каждым.

Со Спарки было как-то легче. Без слов, ну которые именно вибрации воздуха. Речи наверное тогда вернее. Невербально в общем. Наверное.

Когда один из колонистов с пышными бакенбардами предложил устроить шоу угощая напитком.
- Рыбалка на акул известное развлечение. Правда популярнее была когда еще под парусом ходили. Да-а-а. - замолчал ненадолго - Может стать отличным вступлением. Только затянуться конечно может. - Моряк потер шею. - Зато акулий деликатес к твоему выступлению может сделать больше, ну, резултат.

Обалка дело несложное. Ловим акулу на мясо. Та чёрная рука, которую ты нашел в одном из коридоров. Кажется безруких чёрных не было в команде, поэтому никто не должен обидеться, а, ну, еще можно японца. Моряк улыбнулся - под усами не видно оттенков улыбок. Решено. Берем гак побольше. Привязываем наживку и на лебедке спускаем в воду. Как раз воды должны быть теплыми, акулы здесь вроде-как любят водиться.

Стоял и курил на палубе, опять на том же самом месте, что и раньше. Корабль дал оглушительный залп и мужчина пошатнулся от тряски, но крепко ухватился за трос, чтобы не упасть в воду. Море не принадлежало человеку уже давно. Принадлежало ли вообще когда-то? Сновали на своих скорлупках по поверхности, словно водомерки, да изредка пытались занырнуть, там, где мелко. И пока не проснулись те, о ком лучше не говорить даже в мыслях, тешили люди себя мыслями, что они-то венец творения и постигнут бескрайние глубины океана. Усмехнулся своим мыслям и затянувшись в последний раз так, что сигарета обожгла немного пальцы, затушил о борт корабля её. Думая о том, как же много в мире страшных тайн, недоступных человеку, Джереми растер остатки курева меж пальцев, отправляя табачную пыль, пепел и куски бумаги в море. Похоже, что это становится традицией - искать товарища по никотину в бескрайних морских просторах.
Уже заметив, что Спарки, их мерцающий друг, облюбовал место под лестницей неподалёку, Хопкинс не поленился на этот раз захватить с собой кусочек армейского бисквита, который в обожженном кармане куртки приобрел хоть какой-то запах - дыма, опасности и прошедшей рядом Смерти.
- Держи, дружок, - присел рядом с черным псом с умными глазами, дал ему угощение. Примет или нет, позволит ли почесать за ухом?
"Магия, коммунист побери, как же раньше мы без неё жили вообще, как было просто..." - думалось, пока мерцала собачья шкура и перед глазами вновь всплыла черная рука, выбивающая жизнь из тела Патрика. А потом - снаряды, разметавшие руку в клочья, снаряды, которые просто создал силой воли, знаний их штатный волшебник. "Мерлин" их странного рыцарского ордена, сэр Блэкмурон. Был ли он действительно "сэром" неизвестно простому строителю, но знания и статус всё равно заслуживали уважения.

Пока корабль шёл своим курсом в сторону Южной Америки, Хопкинс пытался бороться с подступающим сплином, который, казалось, охватил большую часть гражданского экипажа. Моряки знают, как себя занять, чем себя занять. Даже "водоросли", которые в одиночку бороздят океан, и те обладают крепкими нервами, чтобы не накатывала бесконечная тоска при виде бескрайних морских просторов.
Он ходил курить, хотя и пришлось немного поужаться с перекурами - табак в запасах был, да вот только неизвестно, где его потом брать в колонии. Зато можно было общаться с другими. В баре болтать с Букером и О'Брайеном, помогать матросам залатывать дыры в корпусе, работать в кочегарке, чтобы не терять форму. Но самое главное для себя знакомство он откладывал несколько дней. Джереми решил попробовать наладить общение с другим "строителем" среди их компании - ткачом эфирных течений и строителем магических конструкций, Говардом А. Блэкмуроном.
Как-то раз в кают-кампании он подошел к столику мага и спросил разрешения присесть рядом. Дождавшись кивка, начал:
- Меня зовут Джереми Хопкинс, сэр. Я хотел побеседовать с вами о том, как люди становятся волшебниками? - возможно кто-нибудь смог бы заметить, что после такого наивно прозвучавшего вопроса, Хопкинс слегка смутился, но щетина, загар от работы на палубе были надежными союзниками чувства достоинства простого лондонского работяги.
- Я не надеюсь научиться этому, нет-нет. Но как человеку, привычному к созданию вещей своими собственными руками, когда приходится напрягать ум и опыт, осознавать и понимать свойства материалов, как конструкции работают вместе, какую нагрузку смогут выдержать, порог прочности и такое... В общем, мне стало интересно, а каково это у вас? Я слишком много лет был разрушителем, солдатом на службе Короны и я устал от этого, - Хопкинс опустил взгляд и вздохнул, стиснув кулаки. Поэтому он и вызвался добровольцем в эту миссию. Чтобы стать Создателем чего-то. А не Разрушителем всего, в том числе человеческих жизней.

Упаковки галет, поблескивающие банки консервов и пачки — Винсент даже глаза прикрыл, чтобы не ослепнуть от святости — чая! Эх, недаром же говорят, что будет день — будет пища. А здесь и сейчас день один и вечный. Ночедень! Грешок улыбнулся. Кажется, еще и канонада стихла. Радость что глинтвейн, остывшей не употребляют.

— Джентльмены! Джентльмены! Я хочу поделиться славной новостью. В ящиках на судне нашелся солидный запас пайков! По пути на сушу точно не будем голодать.

* * *

— ...спрашивает меня, мол, а где капитан? А я даже не глядя на него бросаю через плечо: "Да на мостике. Я его недавно поднял". И работаю дальше. Но только чувствую, что он не уходит никуда. Смотрит на меня. Оборачиваюсь, а у него глаза как блюдца. Мы, значит, смотрим друг на друга, и тут до меня доходит.

Обыкновенно на этом месте Винсент уже начинал смеяться. Кругом матросы. Солдаты. Гражданские. Потрепанные, усталые, выжатые насухо. Но живые.

— Я ведь некромант. И я собираюсь с мыслями и говорю: "Сэр, вы не поняли," — Грешок хохотал: — "Нормально поднял, а НЕ КАК ВСЕГДА".

Каждый раз эта шутка становилась только лучше.

— Славная победа, друзья, славная, — потом он обыкновенно серьезнел и подливал себе еще чаю, а затем строго смотрел в толпу: — Кто сказал "удрали"? Удрали? Дружище, я с тобой решительно не согласен и сейчас объясню почему. Вышли из боя раньше, да, ну и что ж? Мы не судно военно-морских сил. И не на боевом рейде. Мы колониальный рейс. Наша задача — не поражать и топить врагов, а дойти до места колонии. Справляемся ли мы с этой задачей? Давай подумаем. Судно на ходу? На ходу. Припасы спасены? Спасены. Экипаж жив? Понес потери, но жив. А значит, мы дойдем туда, куда проложили путь. А значит, для нас это победа. Победа без всяких скидок. И вы — вы все — сделали то, что на вашем месте сделали бы лучшие люди Короны.

Чай обжигал пересохшее горло.

— Капитан как только глаза открыл у меня на столе, сказал, мол, готовь список на поощрение. И я, джентльмены, намерены вписать туда ни много ни мало, а КАЖДОЕ ИМЯ штатного списка этого судна. За "Кент"! За наш успех! Неминуемый, как конец этого поганого ночедня!

Миранда Стейси Эш

Как говорят в Британии: "Кому Та Сторона, а кому и мать родна!" Ты с первого вдоха узнала забористую, кипучую эктоплазму. В старые-добрые, когда Лондон был над водой, такую можно было купить на каждом углу по цене двух бутылок джина за "каплю". Пик употребления пришёлся на 1850-е, когда умельцы начали майнить кладбища, которых в городе ещё с римских времён слой поверх слоя, поверх слоя. Один Хайгейт по оценкам министерских алхимиков, мог бы давать "продышаться" всей Британии от мала до велика, включая гостей-иностранцев, ежедневно на протяжении пяти лет. Протокол предписывает вызывать для её сбора Департамент Санитации – у них защитные скафандры с головами тихоходок и специальные пылесосы-эктососы – но какой дурак так делает? Да и где они, если подумать, когда они нужны: в Шеффилде какшки за ёкаями убирают? Ты сейчас сама...

Коул уклонился тогда от ответа, а потом будто самого себя избегать начал. Всё время в игре, в бутылке, в седле... Что ни говори, поменьше у них с Даррой стало дружеских бесед. Дарра же, не смотря на весь хмель в голове, хорошо запомнил тот вечер, когда Коул спустился по скрипучей лестнице после злого своего часа с Доротеей. Много было раздумий. И когда Коул с горечью посетовал на тогдашнее бездействие партнёра, молчал тот недолго.

— Слушай, ну хочешь щас по морде дам? — нахмурившийся Дарра и сам был в тот момент не прочь получить сдачи, — Если аж спать не можешь как страдаешь, так давай потом в Канзас-сити заедем, извинишься перед ней, а? Цветов там купим, чего ещё они любят? Ну и как ты говорил, шоб не ругаться, не плеваться, себя не перехваливать. Грудь колесом, без суеты, спокойный и трезвый. И в бар тот. И сразу к ней, и... ну ладно, цветы там всё ж не в масть как-то, но можно другой подарок заготовить, платочек там или серьги посверкастее. Ну, что скажешь? Идея-батарея?

К чему он тогда про батарею эту ввернул, он и сам толком не понял, просто наверно из кожи вон лез свои какие-то фирменные словечки уже заиметь наконец, чтобы щеголять перед парнями. А то вон как Коул языком владеет, как чего надо ответить, так ваще в карман не лезет. Дарра на фоне друга казался себе косноязыким и скучным, вот и думал-придумывал всякое. Батарея, оно ж даже звучит мощно! Сразу пушки в голову лезут, речь огнём подкрепляют. Или чушь какая-то?

Хотел ещё Дарра предложить Коулу душу излить, но смолчал, посчитав, что не получится оно, ведь знал же Дарра, что там тогда у них за закрытыми дверями случилось. Побои, оскорбления и прочая грубость. И что с того, что выслушает Дарра заместо какого-нибудь святого отца эдакую исповедь? Это святой отец или, если уж на то пошло, любой другой незнакомый с ситуацией человек — это вот они могут как-то так среагировать свежо и чисто, что чувства Коула отразятся как в гладком зеркале и что-то в нём самом высветят и очистят. А Дарра-то уже сам весь в копоти, реакцию свою потратил в тот же роковой вечер, и вряд ли Коул её вообще запомнил, настолько блеклая она была. Удивление, недоумение и молчаливые сомнения, хороша реакция! А ещё стыд и горечь наутро, когда что-то там в нём умереть или родиться должно было. Семя-то вроде в почву души его упало, да только не засохло ли? Или если в памяти осталось, то вот тебе и влага? И может тогда из-за этого они с Коулом меньше общаться стали? Один от себя бежал, а другой себе навстречу. Не поговоришь особо на разных-то направлениях! Жаль, не закончилось ничем. Сколько ни думал Дарра о том, как поступить правильнее было, путного ничего надумать не смог, а потом и вовсе рубить мысли стал: что было, то прошло. Но про себя упорствовал: в следующий такой раз он ни другу, ни врагу спуска не даст! Да только будет ли он, следующий этот раз? А пока вообще ни разу не ясно, взросло ли то горькое семя, или нет.

...Кажется, не понравилась Коулу идея — не хватило снарядов батарее! Что-то ответил он Дарре, а потом замкнулся будто. Может, потому и согласился оставить Дарру в Эллсворте ? А то уж больно быстро согласился. Чего Дарра-то? Рин-дин-дин вообще сразу соскочил, и его кандидатуру чёт больше вообще не обсуждали. Как и Коула. Что за единогласное решение такое? Завидуют что ли, что он стампид остановил, не хотят с Даррой вместе работать?

Пришлось Дарре застрять в неприятном этом городке.

Вообще, ему вся эта история с продажей коней по объявлению сразу не понравилась. Где ж это видано, чтоб человек по буквам о чём-то там судил! Эт-тому мистеру Гордону чего хошь там в этих газетёнках понаписать могут же! Вот Прикли на него сам собой хорошее впечатление произвёл, он это умеет, если захочет, на то оно и глаза-в-глаза, рукопожатие! А буквы-то на бумаге все одинаковые, под каким углом не разглядывай! Вот что бы они всей командой делали, если бы по приезду на ранчо обнаружилось, что лошадки совсем не того качества? Что мистер Тимберлейк вместе с парочкой образцовых кобыл пяток паршивых втюхать простофиле какому вздумал? А что, с одним не сработает, завсегда другой найдётся, буквы-то они ж для всех одинаковые! А "знатокам" только время терять и требовать оплаты за впустую проделанный путь.

Но как же репутация? А что репутация? Тяжело было пока ещё Дарре о репутации судить, когда он большую часть людей и мест в мире впервые встречал. Было у него стойкое пока что ощущение, будто так много всего и всех вокруг, что какой вообще смысл в репутации. Едешь в новое место, а там новые люди. И они тоже куда-то едут. Как всех упомнить?

Детина тот, например, помощник Тимберлейка, тоже Дарре не понравился. Ну, он всем не понравился, так-то, но вот это его финальное решение расстаться с лошадьми, НЕ получив деньги, вот оно Дарру просто из колеи выбило. Пялился он на спокойную физиономию детины, будто бы безразлично наблюдавшего за тем, как ковбои табун из загона выводят, и глазам своим не верил. Это ж насколько надо работу свою не любить и не ценить, чтобы вот так вот каким-то проходимцам, которых ты первый раз в жизни видишь, ценный товар отдавать?! Ну да, у них вроде бы как объявление из газеты и имена всякие из писем хозяина знают, но всё равно, жутковато же должно быть вот так вот чужое богатство в третьи руки передавать на голом доверии. Ему вообще деньги-то показали хотя бы?

Самому частью этой схемы доверия становиться Дарре тоже совсем не улыбалось. Ну какой из него кредит? Он ещё переволнуется и имена забудет, условия, оч-чень убедительно выйдет! Первое время, проведённое в отеле, Дарра как раз на повторение всей истории и убил, чтобы, значит, проходимцем-самозванцем для мистера Тимберлейка не выглядеть. А потом вдруг подумал, когда спина от лежания на кровати затекать начала, какая мистеру Тимберлейку вообще разница, чё там Дарра помнит, а чё нет, если он деньги получит? Хмыкнул Дарра и гулять пошёл.

А лучше бы не ходил. Опасный городок, чтоб его ливень смыл! Ладно ещё пьяницы-часовщики, но тот однодолларовый кредитор Дарру не на шутку перепугал. Это потом узнал Дарра, что могли бы ему и Глазго Смайл оставить, пока в отключке валялся, и ещё не раз радовался, что на Кисс всё закончилось. Эх, найти бы этого гада да самому ему по носу врезать...

Большую часть времени, проведённого в Эллсворте, Дарра в итоге просидел в одном исподнем в отеле, озлобленно чистя револьвер Коула и думая о том, что давно бы пора уже своим обзавестись. Не по-мужски как-то вечно у друга стрелять. Ждал Дарра прибытия мистера Тимберлейка почти как Второго пришествия Христа. Скучал ещё. Это вообще напасть была. В Эллсворте этом странно как-то люди жили. Половина как сонные мухи себя вели, ничем особо не интересовались, никуда лезть не спешили, даже двигались как-то медленно, неуклюже. А вот вторая половина ураганила вовсю, пела песни, пила горючую, палила в воздух и ещё куда-то там, в общем, отрывалась по полной! И даже было ощущение, будто две эти половины время от времени менялись местами. Странные люди, короче. И опасные.

Одним словом, с гигантским облегчением вздохнул Дарра, избавившись наконец уже от чужих денег. Кольнул его вдруг стыд куда-то в сердце: радоваться, дескать, надо, что такое дело так по-взрослому провернул, и комар носа не подточил! Только вот радоваться не получалось. Было какое-то предчувствие дурное, да и витали в голове слова Прикли: "отдает ему доллары, подписывает купчую и за нами"... И почему Дарре подумалось, что подписывать не надо ничего? И мистер Тимберлейк со своим адвокатом странные такие, не потребовали никакой подписи. Хотя вообще, если подумать, зачем она нужна вообще? Не Дарра же покупал, не его же ведь деньги. Ох, понапридумывали векселей-купчих, голова пухнет! Пусть сами разбираются!

На улице было посвежее, и Дарра с удовольствием потянулся, подставив лицо прохладному ветерку.

— Мистер, — сзади появилась, смущенно улыбаясь, та кареглазая девушка из отельного холла, — не могли бы вы помочь мне перейти через эту ужасную грязь на дороге на ту сторону?
– Конешн, – быстро выпалил Дарра, пытаясь скрыть смущение, вызванное неожиданностью такого обращения, – вам куда, говорите, в какую-какую сторону?
— Вы очень любезны! — с легким ирландским акцентом поблагодарила девушка, — Вон к тому перекрестку, пожалуйста!

Когда они перешли на другую сторону дороги, но не дошли ещё до угла дома, девушка все с той же мило-вежливой улыбкой произнесла:
— Мистер ковбой, я настоятельно прошу встретиться со мной через тридцать минут в "Келли'з Таверн" — нам надо пообщаться по поводу вашей недавней сделки. Это в ваших же интересах. Не волнуйтесь, никакой засады или неприятностей там не будет. Ма-ма*?

– Постойте, вы откуда об этом знаете? – переполошился Дарра, – я вас раньше нигде не видел! Мисс, вы, простите, кто будете? И почему сразу не хотите рассказать?

Сказать, что он выглядел удивлённым, значило бы ничего не сказать.

— Имеющий уши да услышит, — цитатой из Библии ответила незнакомка, — я вас тоже раньше не видела, но поняла, что вы — ирландец, как и я. Это раз. У меня есть, скажем так, долг совести перед одним ковбоем — и я отдаю его вам, потому что ему не имею возможности. Что же до вопроса, почему не сразу — не уличная это беседа, не так ли? Спасибо, что проводили, мистер... — в голосе явно послышался вопрос, — Надеюсь, что мы встретимся через полчаса.
— Дарра Дайсон, - назвался он, нахмурившись, — Я-то хоть сейчас готов, дел никаких, свободен как ветер. А вот вы, мисс...

Он прокрутил ладонь в кисти в сторону новой знакомой, будто свёрток разматывая, и приподнял одну бровь, намекая на вопрос, аналогичный не заданному ему.

–... Странные вещи какие-то говорите, хоть и ирландка. Какой долг? Я-то здесь причём? Знаете, меня в этом городке совсем недавно чуть не ограбили.

Дарра повернул лицо так, чтобы загадочная мисс могла получше рассмотреть синяк.

— А теперь вы в какой-то кабак зовёте. Только если что, деньги-то я уже отдал, предупреждаю. Если всё ещё хотите поговорить, так давайте может я тогда сразу до места вас и провожу? Подожду, пока вы там свои дела уладите.

Он попытался улыбнуться, но с содроганием вспомнил забравшего у него доллар мужика, коротко оглянулся и снова нахмурился.

— Кина. Кина МакКарти, мистер Дайсон, — присела в книксене девушка. — Что вы деньги отдали, про то мне известно — именно поэтому я и хочу с вами пообщаться. Меня тоже ограбили, — развела она руками, — но мир не без добрых людей. И за добро, что сделал незнакомый человек мне, я делаю добро другому незнакомцу. Хотите считать меня юродивой, — одними губами улыбнулась Кина, — ваше право, я не настаиваю. А встречу всё-таки позвольте провести там, где вас об этом просит леди, — она чуть склонила голову, — и тогда, когда она об этом просит. И, возможно, эта просьба лишняя, и тогда я за нее извиняюсь, но постарайтесь в эти полчаса не злоупотреблять выпивкой, хорошо?

Дарра какое-то время молчал, сосредоточенно изучая назвавшуюся леди девушку. Что-то изменилось в его отношении к ней после этого слова, но что именно он и сам, скорее всего, сказать бы затруднился. Вспомнилась почему-то та женщина из Топика, разговор с Коулом, Доротея и то, что Коул с ней сделал. Подумалось почему-то, что будь там эта Кина, не произошло бы всего того, что произошло.

- Хорошо... мисс МакКарти, - наконец выдавил из себя Дарра, чуть прикусив губу и вместе с кивком головы дотронувшись до края шляпы, - Встретимся в Келли'з Таверн.

Сколь ни велико было искушение последовать прямо за леди и ждать, пока она не соизволит перейти к сути дела, дыша ей в затылок (ну или в лоб, или в висок, неважно!), Дарра всё же заставил себя задержаться перед местом встречи и сделать неспешный круг почёта. Полчаса тянулись как полгода, а явившегося на странное свидание кавалера грызло любопытство пополам с сомнением.

Ну что это могло быть? Хитроумная ловушка? Но зачем, денег-то у него уже нет, зачем он там этим бандитам, если они, конечно, его ждут? Да не, ну какие бандиты, с виду-то и салун как салун, не стали бы наверно прям там грабить, да и мисс МакКарти эта совсем на бандитку не похожа. "Тоже ограбили", сказала она. Может, мистеру Тимберлейку какая-то опасность грозит? Но тогда почему сразу не предупредила?

От нагромождения загадок уже начинали побаливать виски, и Дарра решил не ждать условленного срока до последней минуты.

Когда он зашел в Келли'з Таверн, Кина уже пила там кофе, задумчиво глядя в окно и рисуя пальцем на столешнице невидимые узоры. Увидев подошедшего юного ковбоя, она приветственно кивнула:
— А, это вы, мистер Дайсон. Заказывайте себе напиток и присаживайтесь.

Хорошо хоть ему её дожидаться не пришлось. Женщин с их туалетами и костюмерными нередко ждать приходится, а тут поди ж ты, даже не переоделась как будто. И чего тогда сразу не сказала?

— Благодарю, но что-то мне, кхм, пить-то не хочется, — пробурчал Дарра немного недовольно, хоть и тихо, — тем более если разговор недолгий будет.

Он присел за столик и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.

— Вы что мне сказать-то хотели?
— Надо, мистер Дайсон, надо, — возразила ирландка. —Вы много видели людей в трактире, сидящих за пустым столом?

Когда вопрос с напитками был решён (Дарра всё же взял и себе кофе), Кина изящным жестом отпила из чашки и, глядя куда-то в окно, начала:

— Мистер Дайсон, для начала попрошу вас, чтобы вы ни услышали, не делать резких движений и не совершать необдуманных поступков. Держите себя в руках. Ну так вот, как я уже говорила, случайные люди иногда узнают случайные вещи. И я знаю, что ваши визитеры – не господа Тимберлейк и Шеппард, а парочка авантюристов, решивших облапошить некого мистера Гордона, приложив подложные бумаги. И, я так понимаю, у них все получилось, если судить по тому, как они со своими спутниками сорвались в галоп. Это, — она пожала плечами, — не мое дело в общем-то, но ирландцы должны помогать попавшим в беду землякам – этому меня научил один хороший человек. А другой хороший человек, тоже ковбой, — голос Кины дрогнул на миг, —помог мне, когда все отвернулись. Ответить ему любезностью я не могу, по могу попытаться помочь другому. Может, — улыбка вышла невеселой, — когда-нибудь круг замкнется, и кто-то протянет руку ему.

Лицо слушавшего Кину Дарры успело перемениться в цвете раза три. Сперва позеленело, затем побагровело (тогда он с усилием положил крепко сжатые кулаки на столешницу, заставив свою чашку вздрогнуть), а в конце концов побелело. Он не сдержался и процедил сквозь сжатые зубы, наклонившись вперёд и даже перебив собеседницу где-то в том месте, где она невесело улыбнулась:

— А что ж вы тогда сразу мне всё это не сказали-то!? Я бы может успел бы ещё их догнать!

Он уронил голову на руки, больно ткнулся подбородком в стол и тихонько завыл, полностью пропустив последние слова Кины о замыкании круга. Ни о какой взаимопомощи ему сейчас точно не думалось. В голове плескалась ледяная паника, норовя затопить собой каждый-каждый островок благоразумия.

— Мисс Маккарти, — на одном из самых упрямых островков вдруг вспыхнул маяк надежды, — а вы что-то ещё знаете? Под... услышали? Ну, про этих двоих. Может, куда они собирались? Я же если сейчас их как-то не найду, это же тогда получается...

Дарра замер на полуфразе и отрешённо посмотрел в сторону скрипнувших от толчка очередного посетителя маятниковых дверей салуна. Представил на миг, как он-маленький оказывается между такими вот махинами, и те давят его как комара.

Кина МакКарти тем временем тихонько выдохнула.

— Именно поэтому и не сказала, — со всей убежденностью ответила она, — Вы бы их догнали, и что тогда? Они бы извинились и отдали деньги? Вы в это верите? Или, увидев ваш пистолет, спасовали, имея на руках весь стэк после того, как сделали рэт-хоулин? Эти двое, я видала, уехали не одни, а еще с каким-то джентльменом, здоровый такой детина – вы справились бы против трех стволов? Простите, мистер Дайсон, но я в этом сомневаюсь – они бы вас просто убили: это же Эллсворт!

Мисс МакКарти склонилась над своей чашкой:

— Я думала, как вам помочь, но… Погоня не выход, раз вы здесь один. А мистер Сатана, — она суеверно перекрестила рот по-католически, — местный шериф, таким делом заниматься не станет: он… Как вы думаете, хороший ли человек, который сам себя так называет? Так вот, единственное, что я могла, это предупредить, чтобы ваш наниматель не узнал обо всем первым, и не отыгрался бы на вас, и не дать вам совершить самоубийство, помчав за ними.

— Так значит, вы ничего больше про них не знаете?

Надежда в глазах Дарры таяла с каждым словом его собеседницы (при том, что не каждое он понимал должным образом). Рука его даже дёрнулась перекреститься вслед за её знамением, но замерла на полпути ко лбу. Он сглотнул и пробормотал себе под нос:

— Детина... наверно тот...

Губа его задрожала, и ему пришлось кашлянуть и прикусить её, чтобы не выдать страха. Глаза и без того бегали по всему интерьеру салуна, ни на одном объекте не в силах задержаться дольше чем на пару-тройку секунд.

— Я хотел сказать, что видел одного такого на ранчо мистера Тимберлейка, продавца тех лошадей. Он такой, ну...

Дарра вздохнул и, прищурившись, начал перечислять запомненные приметы того парня, что предлагал ковбоям передать деньги Тимберлейку через него. Через такое рациональное действие у него получилось хоть немного успокоиться.

— Это он?

Мисс МакКарти только вздохнула и пожала плечами, чуть разведя руки в стороны – больше ей к своим словам добавить было нечего. Когда же её спросили про третьего, она удивленно подняла бровь:

— Да, вполне похож. Ваш знакомый? Тогда, боюсь, он в сговоре с теми двумя…
— Да не знакомый, нет, говорю же, — Дарра опять нахмурился, но теперь хотя бы выглядел деловито, будто сумел нащупать хоть какую-то иголку в этом сгнившем стоге сена, — это работник мистера Тимберлейка, который нам лошадей продал. Ну не нам, а мистеру Гордону. Слушайте, мисс МакКарти, вы мне на самом деле очень помогли! Я же теперь хотя бы смогу рвануть на ранчо и расспросить про этого детину, кто он, где живёт. Может, он ещё там, вещички пакует?

Вопрос прозвучал неуверенно, но всё же плохая надежда лучше никакой.
Дарра привстал из-за стола и посмотрел на Кину сверху-вниз.

— Скажите, пожалуйста, где я ещё смогу вас сегодня найти? Мне может понадобиться ваше свидетельство. Вы ещё долго будете в Эллсворте?
— Интере-есно, — задумчиво протянула та в ответ, — это его самодеятельность, или его работодатель провернул эдакое мошенничество, чтобы остаться и при своем, и при деньгах? Это вполне в духе этого Богом забытого городка… Кстати, — вскинула она голову, — о вещичках. Мистер Дайсон, я видела, как этот типус уехал с теми двумя галопом. Не думаю, что он такой глупый и не собрал все вещички заранее. Я бы поставила сто долларов против цента, что у них все продумано, и не удивилась бы, что тут еще остались сообщники… Поэтому, собственно, я и не хотела, чтобы нас там видели вместе, да и в принципе не хотела бы, чтобы эти негодяи узнали, что я помогаю вам. Вы – мужчина, могущий за себя постоять, а я, — мисс МакКарти неловко улыбнулась, — только слабая женщина. Вообще, мистер Дайсон, я бы предложила вам подумать, поверят ли вам. Не все люди добрые, к сожалению, — она дёрнула уголком губ, — и предпочтут увидеть только дурное: так проще. И подумайте, прошу вас, сможете ли вы убедить ваших товарищей: вас же не одного эта сделка касается? А если даже поверят, как вы будете объяснять нанимателю, что не вы его обманули, а сами стали жертвой этого города?

Дарра вынужден оказался зависнуть в несколько неудобной позе — наполовину вставшим из-за стола, но ещё касающимся краёв стула и столешницы. Эта Кина любила порассуждать о том, о чём её не спрашивали!

— Да ясен конь, что никто мне просто так не поверит! — в сердцах выпалил он, присаживаясь обратно и обхватывая голову руками, — Потому и пытаюсь вызнать что-то про этих мошенников и спрашиваю, как долго вы тут ещё будете! Вы-то про обман рассказать сможете, ну, моим друзьям хотя бы, мистеру Тимберлейку. Только вы верно... вы верно не местная? Не может такого быть, чтобы такая как вы... ну, жили в... ну в таком месте.

Он зарделся, вконец смутился и опустил взгляд в пол. Ну правда. В городке, где его сперва чуть не побили по пьяни, затем ограбили мелко, а затем по сути тоже ограбили, но уже крупно, в городке, где единственная добрая женщина была проституткой, подсказавшей чужакам-ковбоям дорогу, где опасность просто сочилась из стен и глаз, в таком городке просто не могло быть такой как эта Кина МакКарти. Такой... чистой, светлой и правильной. И плевать, что она в самом простеньком платье! Ограбили же, вот ведь какое дело, и тоже наверно не заступился никто...

— Может вы бы тогда могли бы написать мне ваше свидетельство?
— Потише, мистер Дайсон!, — просительно и негромко протянула мисс МакКарти, — Нам лишние уши не нужны!

На этом девушка, подперев рукой подбородок, крепко задумалась, перестукивая пальцами по столешнице. Наконец, решив что-то и решившись, она протяжно продолжила:
— Понимаете, юноша, я не уверена, что ваши друзья, и, уж тем более, мистер Тимберлейк выслушают меня, после чего попрощаются и отпустят. Когда на кону такие деньги, что стоит им задержать одну бедную маленькую Кину, чтобы она и судье, и контрагенту, и шерифу все рассказывала? И я не хочу знать, как они могут это сделать: "есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам" — и я не хочу, чтобы мне это потом снилось в кошмарах. А я, во-первых, действительно не местная и собираюсь расстаться с этим "милым", — в голосе ножом блеснуло раздражение, — городком, а, во-вторых, не хочу внимания вышеупомянутых достойных персон. Что же до свидетельства... — она снова взяла паузу, которую заполнила медленным питьем кофе, — то я могу его оставить, наверное, но... Вы уверены, что оно вам поможет? Не легче ли пообщаться с работниками отеля, видевших ваших гостей, и с товарищами этого вашего нечистого на руку и помыслы работника, и уже их показаниями подкрепить слова, а не письмом некой леди, кою никто, кроме вас, в глаза не видел?

Слушая очередную порцию как будто нарочито спокойных рассуждений Кины, Дарра вновь переменился в лице. Вновь прищурился, только уже не только от воспоминаний, а ещё и пристально разглядывая лицо собеседницы. Как там она говорила? "...Спасовали, имея на руках весь стэк после того, как сделали рэт-хоулин?", так, кажется? А ещё про то, что местный шериф тот ещё сатана, а ещё что внимания лишнего не хочет. Даже хотя бы письменно свидетельствовать не хочет!

Он посмотрел внимательно на её руки, на то, как ловко она чашку кофе берёт, как в остальное время их держит. Хотел было что-то сказать, но осёкся, отвёл взгляд в сторону.

Леди, кажется, та ещё картёжница, слыхал Дарра о таких. Ковбои на привалах рассказывали, мол, бывают, такие девки, что мужика обыграют на раз-два, и не потому, что просто любят в карты резаться и постоянно это делают. А потому что с дураками играть садятся, прекрасно таких дураков различая. А вот дураки в них только миловидные лица и видят, за что и платятся. Не поверил тогда Дарра рассказам таким (совсем не подробным, если уж на то пошло), ну обыграла какая-то тётка Прикли разок, ну что с того, не повезло ему на раздаче. А теперь вот иначе на это дело взглянул.

Думал же ведь ещё, что такое невинное создание делает в таком жутком месте? А она, как знать, не простофиль ли обыгрывает? Не иначе как те двое, что Тимберлейком да адвокатом его прикидывались, тоже жертвами её стали, вот так и довелось ей разговор их подслушать. Хотя зачем ей тогда Дарре-то их сдавать? Или это они её и ограбили, а она им так мстит?

Наконец, поколебавшись, Дарра проговорил тихо:

– Мне сейчас любая помощь пригодится. Вы скажите, если готовы написать. И тогда где вас найти вечером? А я пока разузнаю, что смогу.

В глаза леди при своей просьбе он не посмотрел. Как будто разуверился в том, что она настоящая леди.

Мисс МакКарти подняла очи горе, словно прикидывая что-то, покрутила в пальце выбившуюся из-под чепца прядь, прежде, чем запрятать ее.
— Давайте вечером здесь же. Я запишу свои слова и передам вам. И подумаю, чем еще могу — и могу ли — помочь.
— Благодарю вас, Мисс Маккарти! — вставая из-за стола, Дарра всё же не смог скрыть прорезавшуюся в голосе надежду.

Из Келли'з Таверн он вышел как из оборвавшейся на самом интересном месте потасовки — глубокие частые вздохи, расставленные чуть в стороны кулаки, яростный и затравленный взгляд.

Наконец-то можно было себя не сдерживать (странная леди-не-леди осталась в помещении), но вместо дикого рёва на весь городок хотелось сохранить силы для более адресной ругани. Вот только он даже имён этих подонков-мошенников не знал! Оставалось только себя за тупость и толстокожесть проклинать, а такое во весь голос не делается.

Что касается плана действий, то самих действий в голове Дарры было куда больше, чем плана, и всё же он решительно намеревался следовать намеченному пути. Сперва доскакать до окраин города, попутно ища зевак и вообще людей, что могли видеть уезжавших. Может, там магазинчик какой или цирюльня? С хозяином поговорить, с зеваками этими, поспрашивать, хозяина магазина — о том, не закупался ли эдакий детина у него недавно едой на несколько дней пути, и если да, то не говорил ли, куда поедет, и вообще, что-либо. А зевак — о направлении, куда те трое час назад спешили. А в магазине бы ещё бинокль прикупить, если по карману выйдет, и тоже еды хоть на пару дней.

Надо было ещё на ранчо мистера Тимберлейка заехать, расспросить про детину (хоть имя узнать, связи какие-то). Оставаться на ранчо Дарра точно не собирался и про то, что его обманули и деньги забрали, оповещать думал лишь в крайнем случае, если совсем там откажутся про детину этого рассказывать, и то с лошади, чтобы если что, уехать сразу. А то ну их, вздумают ещё задержать его до поры до времени.

Но вообще... вообще Дарра решил по обстоятельствам действовать. Прям вот секундой жить, ну минутой. Если повезёт на след напасть ещё в городе, на окраине, то по следу и поедет, только едой и биноклем запасётся, и поедет. А ранчо... да и чёрт с ним тогда. А Кина... ну, ей весточку передаст тогда, через любого зеваку, а лучше пацанёнка какого поголоднее.

"Уважаемая леди",
— Да-да, балбес, так и скажи!
"Уважаемая леди, мне повезло, я еду за ними, буду осторожен. Напишите моему партнёру Коулу Фоулеру обо всём, оставьте письмо в отеле, где я жил. Премного благодарен! Простите, что не лично, нет времени"

И плевать, что один револьвер против трёх, на самом деле. Если прямо сейчас след не взять, уже ничто не поможет, вот как Дарра думал. А если не повезёт ему, тогда и будет думать.

Вспомнилось вдруг, уже в пути, как фальшивый Тимберлейк сотку долларов отдельно в карман сложил. Это чтобы кому-то поскорее всучить, не иначе! Но кому? Сто долларов деньги немаленькие, это Дарра на своём хребте узнать успел. Но если вот так, то скорее всего это или взятка, или заготовка на покупку еды и снаряжения.

Ну точно, или они всё же перед уездом в магазин заглянули закупиться (и это в первую очередь проверить надо), и деньги для этого, или кто-то в отеле знал их в лицо и был в доле, и тогда это ему плата за молчание. А то и, чёрт подери, настоящему адвокату деньги, тому, чьим именем они представились, и кто им, скорее всего, бланк купчей продал. Бумага-то там была ого-го, абы где такой не достать! Со вторым и третьим случаями сложнее, но тоже надо будет надавить попробовать. Вдруг расколются от неожиданности? От семнадцатилетнего ирландского парня никто никакой прыти не ожидает.

Ожили репродукторы системы общекорабельного оповещения. Все, кто был на борту, услышали чуть взволнованный, но преисполненный уверенности голос:
– Говорит капитан Джонсон. Сейчас я обращаюсь не только к экипажу, но и ко всем британцам, кто меня слышит. Дорогие соотечественники! Братья и сёстры! Вот и пробил решающий час! Коварный враг уже лишил нас Родины. А сейчас безжалостный хищник, попробовав нашей крови, вошёл во вкус и пытается уничтожить всё, что от неё осталось. Добить нас нашим же оружием, используя корабль, построенный британцами на британской верфи. Однако, знайте, что любой, даже самый лучший корабль, – не более, чем оружие и средство его доставки. Самоуверенный враг думает, что исход битвы уже предрешён. Однако, он глубоко заблуждается. Ведь мы – британцы! С нами наш Господь, наша Честь и наша Воля к Победе! Я знаю, что каждый из вас скорее погибнет, чем согласится на ошейник, цепи, кандалы и клеймо раба! Однако, я вовсе не требую от вас принять почётную смерть в бою! Я предлагаю бороться ради того, чтобы жить! Ибо в этот самый час решается не только наша судьба, но и судьба всей нашей страны! Да, Империя пала, но её народ выжил! Британия – это мы! И сейчас я прошу каждого, подчёркиваю, каждого из вас сделать всё возможное и невозможное, чтобы вырвать колыбель из пасти хищника и не дать погибнуть новорожденной наследнице нашей погибшей Родины! Окажите помощь экипажу, носите снаряды, забрасывайте лопатами уголь в топку, устраняйте последствия повреждений, подменяйте на постах убитых и раненых... Сделайте всё от вас зависящее и независящее ради Жизни и ради нашей Победы! С нами Бог! Аминь!

Слушавший в первых рядах инструктаж от капитана мистер Блэкмурон недоволен, это видно по его скупо поджатым губам. Даже слегка выделяется в блеклом взгляде особой искринкой, может быть даже сверхъестественным и тусклым блеском в глубине зрачков. Он недоволен собой. Заржавел! Скользнул словно мальчишка в 1360, нет — никуда не годится. То и дело хочется высказаться по-французски неприлично, средневеково даже. Приходиться подавлять порыв и напряженно вслушиваться в монотонную, словно молитва пастора, речь капитана Джонсона. Брови играют на лбу следуя сумрачным мыслям министерского мага, которые бесконтрольно способны натворить довольно бед. Но контроль тут, латной хваткой держит бурные магические силы под прессом возлелеяной годами усилий твердой воли. Наконец, завершение. Вздох.

Не успел Говард придумать повод чтобы переговорить с командиром тет-а-тет(Боже дай мне сил!) насчёт некоторых особенностей министерских гражданских специалистов применительно к обучению флотским специальностям, как вдруг плеск воды и взрывы прервали собрание экспедиционных сил и средств. Дежавю – чтоб его! Диссонанс, это не возможно терпеть, в шуме волн и хищный силуэт военной машины плывущий на перерез. Злобный флаг реет алым шаром, так и прося запустить в него фаерболл!

Укрытие. Подсказывает подспудно, изрядно дисциплинированный разум. Он маг, он нужен экспедиции. Ноги движутся сами собой, вроде заложило уши от близкого разрыва. Горечь внезапной битвы на языке и крылья земляных воронов в брызгах. С неба падает мелкий дождь, англы вроде бы засели у кромки горизонта! Чёрт побери...

Внезапно мистер Блэкмурон почувствовал что-то эфемерное, прикосновение чужого разума. Замерев, он вдумчиво кивнул пароходной трубе за которой укрывался присев и низко наклоняя голову. "Вот оно что..." – прошептали его губы беззвучно, просто один молодой экстрасенс поделился с ним видением будущего. Будущего опасного для успеха всей их экспедиции. Кого угодно другого это могло привести в шок или хуже того в недоумение, но только не практикующего мага. Он сразу стал действовать энергично. Вскинул руки шепотом читая на древнешумерском воззвание к стихии воды и ветра, дождя и осенних туманов. Следом за его выверенным движением от моря поднялся в воздух, по началу тонкой дымкой, редкий туман — словно заработали под водой трубы десятков потопленных японцами пароходов. Броненосная гроза морей "Кент" скрылся за завесой водной взвеси, словно нырнувший в пушистое облако дирижабль.

Дело сделано оставалось успеть спасти доктора Брауна от уготованной ему участи, Говард оглянулся по сторонам совершенно не представляя где именно стоит искать единственную надежду экспедиции пережить инфернальную холеру и кроссвидовой подводный тиф передаваемой морскими рачками.

– Ça me fait chier... – высказал все же свое недовольство всей этой ситуацией британский маг, все таки выпустив сдерживаемые эмоции в духе вспомненного недавно альтерэго выражавшегося именно так в свою бытность аристократом Антуаном де Амьеном. И торопливо поспешил куда-то где надеялся перехватить доктора до его роковой встречи со Смертью.

КЕНТ



Чёрные волны бьют в седой борт грозы морей. Корабль выходит из ирландской гавани. На берегу ни души. Не горят огни и на самом судне. Сверкает белое солнце в чёрном ореоле и мир кажется чёрно-белым. Как глаз мертвеца, оно блестит, но не согреет взглядом. Таковы теперь день и ночь.

  – Я немного умею плавать, – сказала Зольтра застенчиво, чем немало всех удивила. Больше никто не умел.

  Купания происходили не каждый день, но пару раз каждую восьмидневницу, поэтому ждать следующих пришлось недолго.
  К счастью, легко удалось уговорить сира Фромора отложить розги до какого-нибудь другого дня, и к моменту, когда надо было отправляться на Хорк, следов на твоем юном теле никаких не осталось.
  Для того, чтобы попасть на другой берег, пришлось дождаться барки на речном дворе. К пристани выстроилась вереница дам и кавалеров. Сначала тебя никто не заметил. Или сделали вид, что не заметили. Но потом Цезни терпела-терпела и не вытерпела, и как гаркнула своим звонким голосом:
  – Её высочество принцесса Эдвора! Дайте дорогу!
  И знаешь что? Люди не бросились врассыпную, но расступились и пропустили вас четверых и семенящую следом Уве.
  Это были и твои подданные тоже, да-да, и ты для них была не пустое место.
  Королева прибывала на тот берег позже всех, так что её тут и не ждали. Хорошо, что вам не пришлось маяться до следующей барки на пристани, ведь было жарко! Вскоре барка отчалила. На Хорке играли "волны", но ты знала по рассказам сира Фромора, который видел море, что никакие это не волны, а так, вода о борт плещется. Барка быстренько пересекла реку, и вот тут всё оказалось сложнее – пришлось спускаться в лодку, а лодка ходила ходуном под ногами, и это ощущалось... как-то страшновато. Но в лодке сидели королевские сержанты, и они подавали вам руки и держали вас крепко, так что всё обошлось.
  Потом вы достигли берега – лодка ткнулась в песочек, и сержанты помогли вам спуститься... прямо в воду. Пришлось задрать подолы платьев выше колена, что уже было... чем-то новым. Вода казалась холодной, а песчаное дно смешно щекотало босые пятки (вы сняли башмаки, чтобы не замочить их). Неловкие, застенчивые, с мокрыми подолами, вы добрались до берега. Там вас встретил паж и провел ко дворцу.
  Во дворце было просторно, трон – всего один. Были поставлены столы, покрытые чистыми скатертями, и лавки, многие места уже были заняты. Дамы угощались вином, фруктами и легкими закусками – вафлями, пирогами и ирисками. Купаться пока что никто не спешил.
  Народ все прибывал и прибывал, и когда наконец в зале начало становиться тесно, появилась королева. Она была в роскошном, но не вычурном летнем платье, с тщательно убранными волосами, прекрасная настолько, насколько положено быть прекрасной королеве второго самого сильного королевства в мире. С ней явились главный конюшенный и её фрейлины, в том числе мизэ Мерингильда.

  На берегу вы сначала замешкались. Там было полно рыцарей, пажей, оруженосцев. Где раздеваться-то? Перед ними перед всеми? Как-то неуютно. Но потом вы посмотрели, как делают другие дамы, и сделали так же: сняли платья на берегу (Уве посадили их "стеречь"), остались в одних нижних рубашках (уже это было непривычно – на улице и в рубашке!). Затем нашли себе какого-то пажа, который прислуживал дамам. Цезни приказала ему зайти с вами в воду (было холодно, неловко и страшновато), а потом, уже в воде, вы сняли рубашки, отдали ему и он отнес их Уве. Неловкий момент был преодолен, и вода тоже вдруг показалась не такой уж холодной, а скорее свежей и приятной. Вы остались совершенно обнаженные в воде, но вас, слава Спасителю, теперь никто не видел.
  Вы оказались с правого бока основной массы купающихся дам. Повернувшись назад и влево сторону, можно было рассмотреть, как они это делают: кто-то жался к берегу, а кто-то (в основном, конечно, Солобмарские дамы) заплывал уверенно и далеко. Можно было увидеть, как баронесса (одна вдова) рассекает воду, сама словно корабль, а за ней, слегка отставая, плывет какой-то рыцарь (тоже, кажется, не простой), и она о чем-то говорит ему, надменно и не оборачиваясь.
  Барышни помоложе плескались друг в друга водой, но не могли отказать себе в этом и дамы в возрасте, более располагающем к степенности. При этом магическим образом они преображались и молодели лет на десять прямо на глазах. Ловорда и Цезни тоже начали плескать водой друг в друга, поднимая тучу брызг, так что они долетали даже до тебя. Но специально плеснуть в тебя водой никто бы из них, пожалуй, не решился. Но просто так брызгать друг в друга им скоро наскучило, и они придумали кое-что получше.
  – Давайте поучимся плавать! – предложила Цезни.
  – Я могу немного научи... – начала Золь.
  – Очень мне надо, чтобы ты учила нас плавать! – возразила Цезни.
  – В смысле? – не поняла Зольтра.
  – Да уж пусть это кто-нибудь поинтереснее будет!
  По пояс в воде прохаживались человек десять рыцарей: они следили, чтобы никто не утонул. Они были в льняных рубахах и брэ до колен, но свои гербовые ноты пришпилили прямо к рубахам, чтобы никто не спутал их с сержантами.
  Набравшись смелости, Цезни окликнула одного из них и подозвала поближе. Он зашел к вам на глубину, но он был выше вас ростом – там, где вам было по шею, ему было, может, по плечо, не больше.
  Он был хорош собой – чисто выбрит, с гладкими русыми волосами и спокойной улыбкой. Его серые глаза выдавали в нем человека неглупого – уж точно не дуболом вроде сира Ульке. Его звали сир Танфрим, и он оказался из свиты главного Конюшенного, а родом из Хоркмара.
  – Где же вы научились плавать? – спросила Цезни.
  – Я живу на западном берегу реки, а дом моего синьора на восточном, – ответил он. – Пришлось научиться, неудобно всегда искать лодку. Когда Хорк мелеет, я его с конем прямо и переплываю.
  – А нас научите? – спросила она.
  – Отчего же нет! – согласился сир Танфрим. – Как только узнаю, как вас всех зовут!
  – Это её высочество, – сказала Ловорда слегка прохладно. Тут ты поняла, что рыцарь тебя не узнал.
  Сир Танфрим смутился, пробормотал какие-то извинения и поклонился, что было немного смешно, потому что он стоял по плечи в воде.
  – Ну так что, вы будете учить нас плавать? – спросила Цезни кокетливо.
  – Плавать нетрудно, – ответил сир Танфрим. – Вода сама выталкивает человека наверх, но она не любит гордецов. Чем выше человек старается приподняться над нею, тем вернее он тонет.
  – Как это?
  – А очень просто, мизэ. Повернитесь ко мне спиной, я вас буду поддерживать под плечи, а вы постарайтесь поднять ноги к поверхности – и всё сами почувствуете.
  Цезни недоверчиво попробовала это сделать, и с третьей попытки у неё получилось – из воды показались её пятки.
  – А теперь опустите голову в воду так, чтобы только нос, рот и глаза выглядывали из воды. А я вас отпущу.
  – Нет!!! Не отпускайте меня! – закричала она.
  – Ничего-ничего, я же буду рядом, – успокоил её сир Танфрим, посмеиваясь.
  Цезни всё сделала, как сказал сир Танфрим, и действительно оказалась лежащей на воде, и конечно, при этом из воды показалась её грудь.
  – Вы нарочно сказали мне это сделать! – обрушилась она на рыцаря.
  – Я могу отвернуться, – ответил он. – Но тогда как я пойму, что вы тонете и вам нужна помощь? Но вы можете так же лежать на воде и лицом вниз, только придется задержать дыхание.
  – Но я же утону!
  – Не утоните, мизэ, не утоните. Просто встанете на дно, когда воздух кончится.
  Он еще немного пообъяснял и показал, как грести.
  – Я так не научусь! – заявила Цезни.
  – Ну, есть один хороший способ, – ответил сир Танфрим. – Я вас буду держать снизу, под животом, а вы попробуйте грести на месте.
  – Вы серьезно!? – спросила Цезни с деланным возмущением.
  – Вполне! – ответил он. – Да вы попробуйте, это очень просто.
  Вскоре Цезни научилась грести и поднимать и опускать голову в воду, чтобы удобнее было дышать.
  – Вот и все. Теперь вам надо попробовать!
  – А если я утону?
  – Да не утоните! – потерял терпение сир Танфрим. – Я же рядом!
  – Все равно, мне страшно. А если внизу будет яма и я не смогу встать на дно?
  – Ну хорошо! – согласился он. – Я отойду, а вы оттолкнитесь от дна и плывите ко мне.
  Через несколько секунд, полных визга барахтанья и брызг, Цезни доплыла до сира Танфрима и... обхватила его руками и ногами. Их лица оказались чертовски близко друг к другу.
  – Я тону! – крикнула она.
  – Тогда мы тонем вместе! – ответил он, смеясь.
  – Так спасайте нас! Спасайте! Иначе я ни за что вас не отпущу.
  – Как вы хотите, чтобы я вас спас? Вы предлагаете, чтобы я так вышел вместе с вами на берег?
  – Нет! – ответила Цезни, а потом быстро спросила. – Хотя стойте! Вы женаты?
  – Я? Нет, – ответил рыцарь.
  – Отлично, а то бы я утопилась! – ответила Цезни капризно. – Тогда несите меня куда хотите.
  Все это сопровождалось громким смехом двух других твоих фрейлин.
  Сир Танфрим понял, что просто так ему от амкельмарки не отделаться. Но он был парень не промах!
  – Я бы поставил вас на дно, – ответил он, – но надо его сначала найти, верно? Давайте вместе поищем!
  – НЕТ! – крикнула Цезни, но было поздно, и они вместе опустились под воду.
  Когда они вынырнули, уже порознь, Цезни долго отфыркивалась.
  – Наглец! – сказала она. – Вы хотели меня утопить! – и брызнула в него водой.
  – Зато вы уже не тонете! – возразил он, смеясь. – И твердо стоите на дне, не так ли?
  На это возразить было нечего.

  С шутками и смехом, рыцарь так же научил плавать и Ловороду, хотя она вела себя более надменно, а Золь отказалась, сказав, что и так умеет. Но вот когда дошла очередь до тебя, сир Танфрим поколебался. Это было видно по его лицу.
  Все же дотрагиваться под водой до смешливых юных фрейлин – это одно. Если ты из свиты графа, да ещё и на такой должности, ничего тебе их родители не сделают. Тем более... это же просто забава. Да и они сами попросили. Но с королевскими дочками – не так. Кто-то что-то перескажет королю, когда он будет в дурном настроении, или... Или взбалмошная принцесса сама пожалуется от скуки. И... и полетела молодая голова с плеч.
  И ты в этот раз еще отчетливее поняла, почему за тобой не очень-то ухаживают рыцари и не просят твой платок на турнирах. Уж больно у папы нрав суровый. Как он к такому отнесется... неизвестно! А ради чего испытывать судьбу?
  Но все же сир Танфрим пересилил себя и начал учить и тебя тоже. Он дотрагивался до тебя крайне осторожно, с опаской, но это был первый мужчина, который делал это не во время танца (а там-то и прикосновение было только рука к руке), а совсем по-другому. И ты первый раз почувствовала, что такое сильные руки, что такое ладонь, которая прижимается к твоему животу. Не через платье, а прямо к коже.
  Сначала у тебя не получалось, и он сказал:
  – Вы не бойтесь. Забудьте, что что-то плохое может случиться. Наберите побольше воздуха и замрите, расслабьтесь.
  Ты попробовала, и на секунду ощутила невесомость, как ты медленно-медленно движешься в воде, и почему-то не вниз, а вверх. Необычно.
  – Хорошо, – сказал он. – А теперь я вас поддержу, а потом уберу руки. А вы раскиньтесь, как звезда, вдохните воздух и закройте глаза. Лежа на спине. Вы поймете, что на воде можно лежать, как на кровати. Только заклинаю, не думайте ни о чем.
  Ты попробовала снова. Он держал тебя снизу, под лопатками. Ты раскинула руки и ноги, зажмурилась, вдохнула – все как он сказал. И вдруг всплыла. Ты почувствовала, что твой живот, и стопы показались из воды, и нос остается над водой, и ты можешь дышать. Было солнечно, и лучи солнца красным пробивались через веки. Он отпустил тебя. Ты парила на воде, в невесомости, и это было страшно приятно, и спокойно, как при медитации. Волшебство какое-то. Как же люди тонут, если вода сама их может вот так держать?
  Ты открыла глаза и увидела высокое небо, облака, зажмурилась от солнца, снова открыла глаза, прищурившись. Ничего не хотелось делать.
  Полная безмятежность. Никаких тревог, забот. Хотелось так лежать и лежать.

  – Вот так, мизэ, и на сегодня хватит, – сказал сир Танфрим. – Мне пора вернуться на берег, и вы тоже не заходите глубже.
  Он оглянулся, извинился, поклонился и поспешил к берегу.

  А скоро купаться вышла королева.

  Но она купалась не как все. Десятки оруженосцев и рыцарей размотали материю на шестах, огородив парусиновыми стенами большой ровный квадрат. Это была парусина, вышитая яркими нитками, с гербами Таннвера. Страшно подумать, сколько усилий и денег ушло на шитьё! Сир Танфрим тоже нес один из шестов. Внутри этого квадрата со своими фрейлинами, так, что ни один взгляд не проникал внутрь завесы, в Хорк сошла королева Зигда. Это выглядело очень медленно и торжественно – квадрат двигался неспешно, плавно покачивались шесты с горящими на солнце навершиями в виде желудей.
  "Смотрите, дамы, вот как купается ваша королева. Никто за исключением допущенных внутрь не вправе даже посмотреть на неё. Кто из вас может себе это позволить?"
  Ох как это было пышно! Ленивый ветер надувал секции материи, но рыцари держали шесты крепко.
  Вы вчетвером почувствовали себя маленькими девочками. Вот там, внутри, властительница этой страны, а вы плещитесь, как солобмарские лягушки, и любой может подойти к вам, когда захочет.
  Но всю торжественность испортила Ловорда.
  – Скучно так купаться, должно быть, – сказала она.
  – Почему? – спросила Цезни.
  – А ничего же не видно! Посмотри-ка! – вы оглянулись.
  Вокруг, сколько хватало глаз, расстилалась река, по ней скользили, словно игрушечные, барки, сверху светило солнце. Видно было сосновую чащу на холмах, и уток, гордо режущих грудью Хорк где-то вдалеке, поближе к камышам, и Вершвард, который отсюда почему-то не казался ни мрачным, ни скучным, и проплывающие по реке корабли под яркими флагами, с наполовину опавшими парусами...
  Вы все вдруг увидели, кожей почувствовали, может, в первый раз в жизни, как красива ваша страна. Как красива жизнь в ней.
  – А она там, как в клетке, – подытожила Лови. – Хотя торжественно. Это да.
  Цезни вдруг засмеялась, даже захохотала.
  – Ты чего?
  – А я представила, как кто-то из оруженосцев оступится, упадет, но не бросит шест, а потянет за собой остальных, и все попадают в воду. А королева останется в середине. Представляешь? Вот что она тогда будет делать? Закроется руками?
  – Я думаю, фрейлины сразу бросятся её закрывать собой.
  – А они? Будут закрываться?
  – Королева Зигда... – Ловорда подумала. – Королева Зигда ничего не будет делать. Как будто ничего не произошло. Она... она умеет быстро реагировать, на что угодно, – сказала Лови, наконец. Она ооооочень... она не растеряется, поверь!
  – И все равно, по-моему, это будет очень смешно.
  И тут голос подала Зольтра, до сих пор молчавшая:
  – Как ты это провернешь?
  – Что!? Кт... Кто!? Я!? Никак! – выпалила Цезни испуганно.
  – Я просто подумала...
  – Не думай такой чепухи! – Цезни испугалась. – Никогда больше, пожалуйста, такого не думай про меня! Никогда!
  – Да ладно, я только!
  Ты увидела, как лицо Цезни становится таким испуганным, что она чуть не плачет.
  Зольтра покраснела. Ей было стыдно.
  – Да, – заметила Ловорда. – Королева Зигда никогда такого не простит. Это точно.

  Скоро вы забыли об этой истории. Раздалась команда, и королевская купальня "вышла" на берег, и когда парусиновые стены опустили, королева была полностью одета, волосы её убраны под плотный, чопорный каль, а подбородок подвязан платком, как и всегда. Изящная, красивая, целомудренная Зигда, которая сумела расположить к себе всех. И опасная, если её дразнить. Ваша королева.

  – Как мы будем выходить? – спросила Зольтра. – Позовем сюда...
  И тут вы увидели, как выходят знатные дамы. Просто. Выходят. Обнаженными. На берег. Не стесняясь. И спокойно сушат волосы и одеваются.
  А рыцари и оруженосцы, конечно же, отворачиваются. Но как-то... как-то вполоборота, если честно.
  – Я лучше тут останусь! – сказала Золь. – Я так не смогу.
  Ловорда с Цезни переглянулись.
  – Ты справа, я слева, – сказала Ловорда.
  – Ага.
  – Нет! – сказала Зольтра.
  – Мизэ, – сказала Ловорда, когда они взяли её под руки. – Вы наша пленница, и вам придется пойти с нами.
  Робкое сопротивление было быстро подавлено, и твои фрейлины вышли на берег, а ты следом за ними, хотя бы частично скрытая от любопытных глаз рыцарей.
  Уве, задремавшая на берегу под летним солнышком, принялась бегать, кудахтать, что так не подобает, что что же это такое, принялась подавать вам полотенца и рубашки и суетиться.
  – Ты привлекаешь много внимания. Тише, – сказала ей Лови.
  И вы все вчетвером засмеялись, увидев её смущенное лицо. Ты заметила, что она уже тоже не молода. Не как Нелл, конечно. И видя, что вы смеетесь, Уве тоже улыбнулась.

***

  Потом был обед – не такой чопорный, как в замке, гораздо более веселый, пусть и легкий и лишенный всяких демонстративных красивых блюд, которые все равно никто не ел, потому что выставлялись они для красоты. Аппетит у всех был зверский, все уплетали ветчину и рыбный суп, сваренный рыцарями прямо на берегу, фрукты и вафли, и солобмарский пирог с лягушками.
  Все звонко смеялись. Играла музыка. Было так хорошо!
  Королева удалилась в отдельные покои с несколькими слугами, мизэ Мерингильдой и главным конюшенным, и что-то там обсуждала.
  Было много неразбавленного вина.
  Все забыли и траур, и что идет война, и что скоро пройдет год, как короля не было дома.
  – Смотрите, сир Танфрим какой красавчик! – шепнула вам Цезни. – Ой! Ну все!
  Сир Танфрим действительно выглядел браво – было видно, что рыцарь он небедный, явно не коронный, с одной захудалой деревенькой. Герб у него был четырехчастный, с серебряным лебедем, а другая часть – затканная золотыми колоколами, очень пышный.
  – Стойте! Он же... ну да, он вроде бы родственник какого-то там графа, да?
  – Да, точно, этих...
  Все стали вспоминать.
  – Дольгердов. Точно. Это их боковая ветвь. Ничего себе!
  Сир Танфрим был всего лишь рыцарь, но страааашно знатный. И наверняка с двумя-тремя очень, очень сочными фьефами, побогаче некоторых кинстмарских или роннемарских баронишек. И не замужем. Конечно, лучше бы он был барон, но и так... У Цезни чуть слюна не потекла из глаз. Но сир Танфрим не особенно на неё смотрел, так что вскоре она вздохнула и принялась за пирог.
  – Мизэ, может быть, вам муки рассыпать немного, – сказала Лови тихо-тихо.
  – Это как же? Здесь что ли?
  – Нет, зачем. Мы же еще поедем купаться.
  – Да она уж и так старалась, – вставила вдруг Золь, чего никто не ожидал.
  Цезни посмотрела на неё с грустью и кивнула на сира Танфрима:
  – Да посмотри на него... он и без меня весь в муке ходит, – ответила амкельмарка с сожалением.

  А потом стало темнеть, и барки потянулись поперек Хорка в обратную сторону, в Вершвард.
  Как же здорово королева это все придумала!

***

  Спустя некоторое время произошло событие, которое вернуло некоторые вещи на свои места.
  Сир Фромор вошел к тебе в комнату. Он улыбался в бороду, а ты очень давно не видела, как он улыбается.
  – Ваше высочество, читайте! – сказал он.
  Ты взяла пергамент. Это было письмо от него, сира Фромора, в котором он писал, и не кому-то, а королю, что его дочь проявляет успехи в учёбе, что она полностью осознала свои ошибки в прошлом, и что он рекомендует его величеству отменить его приказ о...
  А внизу рукой твоего отца, крупно и размашисто, поперек последних строк, было написано: "ПОВЕЛЕВАЮ: ОТМЕНИТЬ".

  Кажется, папа соскучился. Или флажок твой очень уж ему понравился. Или сир Фромор что-то там правильное написал.
  Розги покинули твою жизнь так же внезапно, как появились в ней.
  Дышать стало легче.

***

  Вы снова отправились на Хорк.
  Теперь уже вы все были смелее, заходили в воду, брызгались, старались продержаться на воде подольше, пробовали плавать, пусть и недалеко. Лучше всех получалось у Ловорды и у тебя.
  – А что еще можно сделать в воде? Хочется сделать что-нибудь эдакое. А то рыцари все мимо нас смотрят да мимо нас, – посетовала Цезни.
  – Можно кое-что, – сказала Ловорда. – Я видела как-то в деревне, как мальчишки это делали.
  – Что? Что? – наперебой стали интересоваться фрейлины.
  – Нужен доброволец.
  – Я! Я – доброволец! – завизжала Цезни.
  – Отлично! Тогда отойди пока в сторону и не подслушивай.
  Цезни демонстративно зажала уши и ушла куда-то в сторону камышей. А Ловорда объяснила вам, что надо делать.
  – Можно уже возвращаться?
  – Можно!
  Она подошла к вам, а вы тем временем опустились в воду по самые шеи и сомкнули руки втроем. Каждая из вас левой рукой держала правую за предплечье, а правой – предплечье руки подруги.

  – Это трон королевы русалок, – сказала Ловорда. – Залезай.
  Цезни села на трон.
  – Нет, ногами, – сказала Ловорда.
  – Прямо ногами? А вы удержите?
  – А как же! Залезай и держись за наши шеи, мою и Золь.
  – А зачем?
  – Ты хотела что-нибудь эдакое?
  – Хотела.
  – Ну, вот!
  Цезни поколебалась, но залезла на "русалочий трон" пятками и взяла своих подруг за шеи – тебя побоялась.
  – Так. Что дальше?
  – Дальше? Дальше эдакое. Рааааз!
  – Нет, не надо! – сказала Цезни. Она попыталась слезть, но уже не успела.
  – ДВА!
  На счет "два" вы подбросили её из воды, она полетела, как будто её скинула вперед норовистая лошадь. Её молодое обнаженное тело, плечи, облепленные мокрыми волосами, промелькнули в воздухе. Её крик "мама!" оборвался, когда она бултыхнулась в воду, подняв фонтан брызг!
  По воде разошлись круги.
  Вы молчали, оглушенные всплеском и последовавшей за ним зловещей тишиной.
  Потом амкельмарка вынырнула, отплевываясь.
  Но прежде, чем она заверещала на вас, с берега раздались... одобрительные крики и хлопки!
  – Замечательно! – крикнул кто-то из рыцарей.
  Цезни сразу переменила своё мнение об этом развлечении.
  – Что дальше?
  – Дальше? Дальше она! – Ловорда кивнула на Зольтру.

...

  – Рааааз... ДВА!
  Зольтра просто вопила "ааааа!" Всплеск от неё был слабоватый, не то что от плотной амкельмарки. Но криков на берегу прибавилось!
  – А еще будет!? – крикнул кто-то.

...

  – Так нечестно! – сказала Цезни. – Ты третья. Когда все смотрят! А я была первой! Когда никто не смотрел!
  – На войне рыцарей правила есть. На войне дам – нет, – ответила Ловорда, сосредоточенная перед прыжком. – И вообще, я все это придумала, а ты была добровольцем. Так что, вы болтаете или кидаете?
  – Рааааз... ДВА!
  От неё всплеск был не очень громкий, но высокий. Как и подобает дочке маркграфа.

...

  – Что теперь?
  – Теперь... – Ловорда замялась. – Теперь... Теперь – Эда.
  Она назвала тебя "Эда". Не "ваше высочество".
  Они подплыли к тебе, все три.
  Они обняли тебя и прижались к тебе.
  Вы вдруг оказались четырьмя девочками в реке, бросающими друг друга в воздух, чтобы привлечь внимание рыцарей. Ты – самая младшая. Никто не принцесса. Никто не фрейлина.
  Просто четыре подруги, немного сошедшие с ума от солнца, воды, прохлады в знойный день, взглядов мужчин, у которых лебеди и колокола на гербах, а гербам этим лет пятьсот, а мужчинам всего по двадцать пять, двадцать шесть. И все они сильные, решительные и красивые. Или так кажется?
  – Мизэ, вы наша пленница и сопротивление бесполезно, – сказала Ловорда. Все засмеялись.
  Ты ощутила странное, необычное чувство: ты больше не принцесса. Ты не можешь сейчас приказать им остановиться, не можешь отказаться – будет не то. Неправильно.
  Но они – твои подруги. Они не сделают с тобой ничего плохого. Вы просто дурачитесь вместе.

  ТЫ В БЕЗОПАСНОСТИ С НИМИ.

  Ты в безопасности. Ты первый раз в настоящей безопасности с тех пор, как мать держала тебя на руках.
  Настоящая безопасность бывает только среди верных друзей. Никакие замки, никакие часовые, никакие засовы и запоры, никакие "совместные интересы" её не дадут. Замки можно сжечь. Стражу можно подкупить. Интересы поменяются. А подруги останутся подругами.

  Ты поняла в этот момент, кто же такая та самая мизэ Мерингильда – единственный человек, рядом с которым королева Зигда чувствует себя вот так же, как ты сейчас.
  Беззаботно.
  Такой человек, увидев у которого в руках кинжал, ты сама подставишь грудь под удар, потому что если предал даже он... то... то зачем вообще жить-то, а?

  Это ты поняла, влезая на трон русалочьей королевы. Всех русалочьих королев скидывают с трона. Так надо. Даже если в жизни они настоящие принцессы.
  – Раааз... ДВА!
  Короткий миг полета и ощутимый удар об воду. Вода закрутилась вокруг тебя, обволокла, убаюкала. Ты вынырнула, ловя ртом воздух, убирая с лица непослушные, мокрые волосы.
  – БРАВО ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО!!! – закричал кто-то с берега. – БРАВО! – отозвались остальные рыцари, смеясь.
  У королевы Зигды была эта её купальня, в которой она отгораживалась ото всех и держала дистанцию. Разумно. Такой купальни больше ни у кого нет.
  А ты всем показала себя голой, подброшенной подругами, летящей по воздуху и шлепающейся в Хорк. Живой и смелой.
  Зигда так не могла. Никто кроме тебя так не мог, пожалуй, потому что ты была дочь Конвара. Тебе было можно такое, чего нельзя другим. И потому что тебе было тринадцать лет. Ты же почти ребенок.
  Отчаянный и смелый ребенок. Который станет их отчаянной и смелой принцессой. Или... или уже стал. Только что, плюхнувшись в воду на глазах у толпы.

***

  В следующий раз, когда вы поехали на Хорк, к вам подплыл сир Танфрим.
  – Ваше высочество, мизэ, – поздоровался он с вами. – Все были в полном восторге от ваших игр в русалочек, но прошу вас больше так не делать. Эта забава... она таит в себе опасность. Так можно утонуть, и притом внезапно.
  – А если вы будете рядом, вы нас спасете? – спросила Цезни, как всегда развязно.
  – Я... – начал он.
  – А хотите мы вас подкинем?
  – Меня? – переспросил сбитый с толку сир Танфрим.
  – Я шучу. Какой вы серьезный. Ладно, мы больше не будем. Но за одну услугу. Научите нас плавать там, где глубоко.
  – Но это тоже опасно! – возразил он.
  – Не опаснее игр в русалочку, правда? – возразила Цезни.
  Спорить не приходилось.
  – Научите меня, а я научу остальных.
  – Хорошо, – согласился сир Танфрим. – Но совсем на глубину мы не поплывем. Тут саженях в двадцати промоина, а за ней снова отмель. Я вам покажу еще раз, как правильно грести, а потом мы переплывем с вами промоину до отмели. Идет?
  – Идет, – согласилась Цезни. Она была так уверена в себе, как будто у неё имелся план.
  Он показал ей, как правильно грести руками и ногами.
  – Если устанете, цепляйтесь за мое плечо, только осторожно. Вода сама выталкивает. Главное, без паники. Того, кто паникует, вода топит. Но все будет хорошо.
  Они поплыли.

  Они плыли доооолго.
  Их головы стали маленькими на фоне воды, почти неразличимыми. Потом они доплыли до отмели и остановились.
  – Они уже целуются?
  – Нет, не похоже, – сказала Зольтра.
  – Ну, вооооот.
  – Говорят о чем-то.
  – Какой этот сир Танфрим недогадливый!
  – Может, у него партия получше есть.
  – Какая может быть партия лучше, чем наша Цезни?
  – Из местных кто-то. Зачем ему земля в Амкельмаре? Ему тут земля нужна. Он из Хоркмара. Хоркмарцы, прости Спаситель, даже с Видмарскими себя ведут заносчиво, не при её высочестве будь сказано.
  – Это да.
  – Возвращаются, кажется.

  Они вернулись. Вид у Цезни был немного грустный, но в то же время какой-то... загадочный что ли?
  – Теперь вы умеете плавать, – сказал ей сир Танфрим.
  – Да.
  – Но уметь плавать и учить уметь плавать не одно и то же. Поэтому, ваше высочество, я также научу плавать вас. Чтобы никто не научил вас вместо меня неправильно.
  Резон в его словах был.
  Он показал тебе движения, вы потренировались на мелководье. Как и в прошлый раз, он был осторожный, сдержанный и немного, как тебе показалось, неспокойный. Какая-то мысль озадачивала сира Танфрима. Но он старался на неё не отвлекаться.
  – Отдохнули? Теперь – плывем к отмели. А вы, мизэ, побудете тут, – сказал он фрейлинам.
  Вы поплыли. Ты уже хорошо умела держаться на воде. Плыть было непросто, но и не так чтобы очень сложно – главное приноровиться, войти в ритм.
  – Дышите ровнее, – сказал сир Танфрим. Он перевернулся и плыл почти на спине, глядя на тебя. Потом перевернулся обратно.
  Отмель было толком-то и не видно, просто она начиналась вблизи от того места, где росли камыши.
  Ты обернулась. Маленькие фигурки твоих фрейлин. Летний дворец. От костров поднималась пелена дыма – уже готовили обед на всех этих дам, кавалеров, пажей, слуг...
  Ты начала уставать, и он это заметил.
  – Еще чуть-чуть.
  Вдалеке по Хорку прошел корабль с развевающимися флагами.
  В камышах крякнула утка.
  Еще несколько гребков.
  – Попробуй встать на ноги.
  Ты попробовала, но дно оказалось еще слишком глубоко! Ты вдруг испугалась. Это Цезни здесь легко стояла, но Цезни выше тебя ростом! А вдруг ты утонешь!?
  – Ничего! Я тут, все хорошо, – сказал сир Танфрим.
  Ты не запаниковала – встала, вытянувшись в струнку, опираясь на песочек отмели подушечками больших пальцев. Все твое тело было под водой, только нос, рот и глаза над ней.
  Ты дышала. Ты отдыхала. Ты справилась.
  Сир Танфрим подошел к тебе. Он был выше ростом – ты ему была по грудь. Он здесь свободно стоял, безо всяких усилий.
  – Неудобно так, да? – сказал он.
  Он вытянул руки и подхватил тебя подмышки, приподнял выше. Стало легко, нестрашно. Ты дышала. Ты отдыхала. Сейчас вы поплывете назад.
  Ты научилась плавать! Твоя мать, кстати, наверняка не умела.
  Ты не сразу поняла, что прижимаешься грудью к груди сира Танфрима.
  Ты подняла глаза. Ты увидела его глаза серые, со стальным отливом, как у хорошо начищенного шлема.
  Он смотрел на тебя как-то. Ну... как-то... не просто так.
  А как? Сложно описать.
  Как будто рассматривал что-то в глубине тебя.

  Было приятно приникнуть к нему в воде, чувствовать его сильную грудь через льняную рубаху, облепившую все его мышцы. Чувствовать как его руки держат тебя навесу в воде.
  Ты застыла. Замерла. Смотрела в его глаза, в которых отражалась небо. Было смутное ощущение, что вы не просто отдыхаете. А что тогда?

  Он наклонил голову и опустил взгляд, а когда поднял его, в нем что-то мерцало и разгоралось. И его голова неторопливо и естественно склонившись набок, двинулась вперед, а губы неожиданно прижались к твоим.
  Губы.
  Это было нежное, еле ощутимое касание. Ты обомлела от того, что это происходит с тобой взаправду. Как в романе сира Утмера – рыцарь целует принцессу.
  Ты чуть приоткрыла рот. Губы ваши смыкались так тихо и ласково, что ты еле слышно ахнула. Это было так красиво, как будто ты забралась на крышу собора и смотришь вниз и как ухнула! И не разбилась, а наоборот, взлетела и паришь под сводами, как на воде парило недавно твоё тело.
  Ваши губы разомкнулись. Он снова смотрел тебе в глаза. Вы дышали в такт.
  Он чуть-чуть, еле заметно приоткрыл рот. Ты тоже чуть-чуть приоткрыла рот ему навстречу, желая зажмуриться и не будучи способной перестать смотреть в его мерцающие серые глаза.
  Но прежде, чем вы снова поцеловались, он подхватил тебя за талию, основательнее, сильнее прижал к себе.
  Ты вдруг вспомнила, что ты – абсолютно голая, тонкая, ловкая, и повинуясь какому-то неизведанному порыву, обвила его руками и ногами.
  И он не выдержал и стал целовать тебя запойно, долго и страстно, как будто у него внутри бился огонь и искал выхода. Ты не знала, как правильно откликнуться на это, твои губы дрожали от волнения, но он-то все знал. Он обвил твою нижнюю губу своими двумя, выпил её, потом принялся жадно пить весь твой рот. И ты вздрогнула, когда ваши языки соприкоснулись.
  Вот такие на вкус сьельские сливы. Как будто что-то сладкое не остается на языке – сам то его язык не сладкий – а проникает сразу внутрь, в грудь, в голову, расползается там сладкой истомой. Вот о чем писал сир Утмер, оказывается. И все это знали, читая его, а ты узнала, только сейчас.
  Его руки подхватили тебя под ягодицы, которые ничего не знали до сих пор, кроме розги или губки, и ты вздрогнула от того, как это было сильно и жадно.
  Ты почувствовала, как он подается еще сильнее к тебе, чуть не падая вместе с тобой в воду, как через ткань что-то твердое упирается тебе в бедро снизу. Он прижал тебя к себе очень сильно... нет, еще сильнее! Было ощущение, что он весь сейчас хочет ворваться в тебя. Неловко вспоминать, что делали ваши языки.
  Потом вы напились и нехотя отстранили губы друг от друга. Он тяжело дышал. Он принялся тут же целовать твою шею, покрывать её поцелуями.
  Ты была словно пьяная, могла только дышать и прижимать его к себе, ничего не могла сказать. От прикосновений губ к шее, от его рук на твоем нагом теле, от сильных объятий ты обомлела еще сильнее и стала безвольной и податливой, как масло.
  Потом его ласки стали затихать. Он еще раз поцеловал тебя, еле живую, в губы, длительно, но уже не жадно, словно поставил точку после стихотворной строфы.
  Тогда ты закрыла глаза. Он подержал тебя так.
  Сколько это продолжалось?
  Он что-то шепнул на ухо, ты не расслышала.
  – Что?
  – Ты можешь свести человека с ума.
  Ты знала, что сейчас он почему-то тоже может вот так: на "ты" и без титула.
  – Надо плыть назад, – сказал сир Танфрим, с сожалением отлепляя тебя от себя. Очень смелый рыцарь, который посмел поцеловать дочь самого сурового из всех пяти королей. Которому не помогут ни колокола, ни лебеди, ни пятисотлетняя родословная, если кто-то из камышей случайно видел, что вы делали, а потом шепнет пару слов... королю или королеве. – Ты... вы отдохнули, ваше высочество?

  Вы приплыли обратно.
  – Теперь и вы, ваше высочество, умеете плавать. Но будьте осторожны. Плавайте вдоль берега. Безопасность превыше всего. Я же удаляюсь.
  Он уплыл к берегу, мощно и спокойно делая взмахи руками. Сир Танфрим.
  Фрейлины смотрели на тебя. Видели они что-нибудь? Поняли?
  Не видели. Но поняли.
  – Нуууу?! – спросила Ловорда.
  – Мы очень хотим всё знать, – сказала Цезни. – Я хочу знать, что я уступила своей принцессе!
  – Не подвела старо-Хоркмарскася знать?
  – И я тоже, – сказала, смущаясь, Золь. – Что было?

***

  В середине цветорада к тебе пришла Хеви. Она поклонилась и рассказала, в чем дело.
  Королева собиралась отметить какой-то солобмарский праздник. Праздник был веселый – в огромный пирог с лягушками запекались разные штучки в форме животных и цветов, и кому они доставались, тот получал подарок, но должен был исполнить что-нибудь – рассказать историю, станцевать танец, всех развеселить, сыграть на музыкальном инструменте, поцеловать свою даму... вариантов была масса.
  По традиции королева будет резать пирог.
  А тебе она предлагала его подавать тем, кто будет подходить.
  Это была почетная обязанность.

  Но ты вдруг почувствовала, что что-то здесь не просто так. Что?

  Плантация Дентона, хотя лучше, наверное, было назвать её фермой, оказалась небольшой, но и не крошечной, акров двести пятьдесят. Дом – широкий, двухэтажный, был построен буквой L. Короткое крыло было высоким, а длинное – одноэтажным, зато к нему была пристроена большая веранда. На ней стояли два плетеных кресла. Наверное, молодожены в них сидели вместе, держась за руки – вот что можно было подумать, увидев их.

  Сказать, что встреча вышла неловкой – значит, не сказать ничего.
  Ты отпустил нанятый на карманные деньги багги (сам ты править экипажем еще пока не умел), тут же пожалев об этом, и постучался в дверь. Тебе открыла сестра. Было видно, что она не знает, как отреагировать, потому что не знает, с чем ты пришел.
  Дональда дома не было, он уехал в город по каким-то делам. Сестра пригласила тебя выпить кофе. Разговор мягко говоря, не клеился.
  Когда Дональд вернулся, она явно приободрилась. Молодой хозяин сказал:
  – Ах, это юный мистер Мур почтил нас визитом. Доброго дня.
  Бетти глянула на мужа, и тогда ты почувствовал в них непередаваемое словами единение, словно у них была какая-то тайна, какое-то общее дело, которое венчало их союз. Не просто страсть и не просто протест. Было ощущение, как будто они – команда корабля что ли, и на этом корабле есть капитан, а есть его помощник. И капитан слушает помощника, а помощник подчиняется капитану. И потому кораблю этому, как бы его ни швыряли волны, не страшны ни мели, ни рифы.
  Вы пообедали, обсудили погоду, цены на хлопок и сахарный тростник и финансовый кризис.
  – В газетах пишут, еще один банк закрылся в Огайо, – сказал Дональд. – Ну а у нас все тихо. Как дела у мистера Мура, вашего батюшки? Его это все не коснулось.
  Ты подтвердил, что нет, не коснулось вроде бы.
  – Ну и слава Богу.
  Вы помолчали, аккуратно похрустывая Беннскими вафлями, поданными на десерт.
  – У моего дяди было охотничье ружье, хотите посмотреть? – вдруг предложил Дентон, чтобы спасти положение.
  Ружье оказалось довольно красивое, даже слишком дорого выглядящее для этого дома – современное, капсюльное, хорошо вычищенное и смазанное.
  – Здесь не то чтобы есть на кого охотиться, – пожал плечами Дентон. – Но дядя считал, что в доме должно быть оружие.
  Он показал тебе картечные патроны, которыми его можно было зарядить.
  Потом он повез тебя обратно в город на своей бричке.
  – Передайте мистеру Муру моё глубочайшее уважение, – сказал Дентон. – Если, конечно, вы с ним будете это обсуждать. Бет, конечно, скучает по семье и по городу, но, – он усмехнулся, – не подает виду. Но я то понимаю. Мне очень повезло. Может быть, человеку отмерено сколько-то везения в жизни, а мне уже повезло дважды – с плантацией и с моей миссис Дентон.
  Он вдруг потеплел и разговорился.
  – Знаете, говорят, рано или поздно везёт всем, но не все готовы к удаче. А у меня ощущение, что мне теперь всю жизнь придется доказывать, что я к ней был готов. И это, пожалуй, справедливо.
  Он подумал о чем-то о своем, потом посмотрел на тебя, словно ненавязчиво ища поддержки, и ты почувствовал, что твой визит не прошел зря. Что ты для них теперь – не чужой.

***

  Отца порадовало ваше решение, как и твой интерес к работе. Но не все было так просто.
  – Не на все заседания можно прийти, – сказал отец с сожалением. – По тем делам, по которым я работаю, большинство – закрытые. К тому же это как прийти на концерт, желая научиться играть на рояле – удовольствие ты, возможно, получишь, но играть не научишься. Но я буду иметь в виду твое желание. А трость... ходить с тростью, Ричард, тебе еще рановато. Каждому возрасту соответствует свой стиль. Трость – это ведь посох, а посох еще у древних – символ зрелости и мудрости. Выходя в свет с тростью, молодой человек словно говорит: я уже мудр, я уже всё постиг и всё понял. Ты всё постиг и всё понял?
  Но он чувствовал, что ты уступил старшему брату, и поэтому (а может, и не только поэтому), быстро смягчился.
  – Но купить мы её можем уже сейчас, если хочешь.
  И вскоре он отвел тебя в магазин, где продавались трости. Там были всякие – черные и коричневые, изящные и помпезные, с большими шарами вроде бильярдных и с маленькими фигурными головками. Набалдашники у них были на любой манер – в виде птиц, животных, шишек, прямых и изогнутых рукояток, рукояток, похожих на восточные кинжалы, в виде рук, сжимающих свиток, в виде лягушек и резных китайских болванчиков, цветов, цилиндров, усеченных конусов, обнаженных античных богинь. Были и трости с потайным кинжалом. Да что там! Была даже трость с часами в навершии и откидной крышкой – для настоящих пижонов!
  – Нынче костюмы у всех джентльменов похожи, – сказал отец. – Поэтому трость – это то, что в твоем внешнем виде будет замечено и запомнено. То, на что посмотрят первым делом. Что ты хочешь сказать о себе людям? Трость может выглядеть, как игрушка или как символ богатства и власти. Или же наоборот подчеркивать скромность. Подумай хорошенько. Не бывает второго шанса произвести первое впечатление. А его непросто изменить. И даже больше: оно-то часто становится и последним.

***

  Итак, вы решили, что Баском будет поступать, и что если он не поступит...
  А Баском взял и поступил, выдержав все комиссии!
  Колледж находился от вашего дома совсем недалеко, всего в миле, но отец все равно настоял, чтобы он жил при колледже.
  – Зачем, сэр? – спросил Бас.
  – Самое важное в работе адвоката... да и в любой работе, если она связана с людьми – это связи, – ответил мистер Мур. – Нигде ты не получишь таких связей, как в колледже. Однажды ты встретишь прокурора, судью или комиссионера, с которым вместе учился. Даже если вы не будете друзьями, ты будешь иметь личное мнение о том, чего он стоит, кто он, какой у него характер. Но и то, что он будет просто знать тебя – уже бесценно. Даже шапочное знакомство играет большую роль в выборе предпочтений. Человек часто не знает, кого ему выбрать, кого предпочесть. Древний инстинкт заставляет его выбирать знакомого – так безопаснее. Это кажется что люди – свободны и действуют рационально. Люди – как перелетные птицы, они всегда летят туда, где теплее, даже если им кажется, что они делают это повинуясь сиюминутному желанию. Запомни это.
  Оба они – и отец, и Бас – стали вдруг солиднее, в их речах нет-нет да и проскакивала "дурацкая" высокопарность. Ты почувствовал, что между ними появилась какая-то связь, которой нету между тобой и отцом. Преемственность. Да, ты тоже хотел пойти по его стопам. Но Бас-то уже пошел, а ты – пока нет. В том не было твоей вины, недостатка желания или недостатка способностей, но факт оставался фактом – ты вдруг понял, что есть старший сын, а есть младший. Оба – любимые, оба – драгоценные, оба – одинаково важные, и все же... все же он вдруг стал наследником, а ты – пока что нет.

  Было заметно, что папа воспрял духом. Это отразилось и на делах – он вскоре выиграл какой-то не особенно громкий, но важный процесс о признании задолженности между торговцем хлопком и плантатором, и это позволило ему расправить плечи.

  А что же ты? Ты не попал в колледж, но попал в другое место.
  Была осень пятьдесят восьмого.
  Отец сказал:
  – Связи можно получить не только в колледже, Ричард. Тебе пора обзавестись ими.
  И ты стал выходить в свет.

***

  Раньше вы бывали в гостях – наносили дружеские визиты знакомым или родственникам. Па иногда приглашали домой его клиенты в случае блестяще проведенных процессов, были у него и друзья по колледжу, и всякая родня, да и у мамы хватало подруг. На такие визиты часто приходили с детьми – чтобы они не сидели дома, поучились вести себя, не зацикливались на уроках и играх между собой. Но гости проходили скучно – все обедали, потом мужчины уединялись для разговора в кабинете. Там они пили бренди и курили сигары – после этих разговоров от отца всегда резко и неприятно, но почему-то ужасно солидно пахло сигарным табаком. А дети вместе с дамами оставались в гостиной. Предполагалось, что дети двух семей будут общаться друг с другом отдельно, а взрослые отдельно, и если дамы хотели посекретничать, вас всех отправляли в детскую.
  – Дети, ведите себя тихонько, – говорили мамы.
  Вы были хорошими детьми, и в гостях вели себя именно так. Что-то во всех этих гостях было от смотра войск – там всегда надо было показывать себя с лучшей стороны. Зачем? Для чего? Нужно и все.
  Ну, и о чем вам было общаться с другими детьми? К тому же они часто были не вашего с Басом возраста. Показывать друг другу игрушки, или книги? Обсуждать родителей? От этого проведенного вместе времени часто оставалось ощущение неловкости.

  Но теперь всё было по-другому. Ты еще не понимал, что сейчас, как только что спущенный со стапелей новенький бриг, пахнущий свежей краской, попадешь в море.

  Перед тем, как ты первый раз оказался на балу, отец объяснил тебе, как там себя вести, о чем говорить (собственно, ни о чем! Пока что больше слушать!), как приглашать дам, рядом с кем стараться оказаться.
  Через сотню лет Чарльстон даст имя одному из самых веселых, непринужденных и игривых танцев, но в середине девятнадцатого века не было города в США с более чопорными бальными традициями. Особенно, если бал даёт Уильям Генри Джист, владелец плантации на две тысячи акров земли и двадцать рабов, а еще ваш будущий, как все были уверены (и не ошибались в этом) губернатор. До выборов оставалось всего ничего.
  Слава Богу, что мистер Росселини брал свои деньги не зря: ты мог легко представить, как неуютно, страшно и неловко здесь было бы оказаться молодому человеку, который не только никого не знает, но и не умеет сносно танцевать. Ты же танцевал хорошо, и это очень пригодилось! Как всегда и везде в высшем обществе (и в отличие от простонародной среды), мужчин, умеющих и желающих танцевать, было несколько меньше, чем женщин. Чем мужчины становятся старше, тем меньше интереса к танцам они испытывают, в то же время никакая дама из высшего света, хоть раз танцевавшая вальс, ни в каком возрасте не отказалась бы от повторения такого удовольствия. Черт его знает, почему так! Но так уж повелось, и потому за хорошие навыки танцора молодым людям прощали и неловкость, и скупую скованную речь, и даже порой некоторую развязность.

  Ты запомнишь этот день навсегда – огромный зал, очень много света, блестящий паркет, запах мастики, гомон голосов... И женщины, ждущие танцев. Молодые и не очень, взволнованные и спокойные, все до одной – в гигантских, похожих на облака (у твоей матушки и у Бет были такие же, только ты не пробовал при этом с ними танцевать). В своих безумных кружевах, искусственных цветах, ожерельях и брошах, смеющиеся, переглядывающиеся, обмахивающиеся веерами, они выглядели, как племя индейцев, готовое растерзать первопроходцев, если они не сумеют поднести им подходящие дары (хотя видит бог, все было наоборот, но традиция была такова, чтобы они смотрели на мужчин именно так). Поневоле было приятно ощущать, что на вашей, мужской стороне, нет-нет да и мелькали среди темных фраков (приходить на танцы можно было только во фраке) синие офицерские мундиры с рядами пуговиц. Армия рядом, армия не бросит!
  Армия, увы, в обмен на защиту забирала и самый лакомый кусок. Привлеченные то ли блеском пуговиц, то ли выправкой (любого офицера или кадета всегда легко было отличить по тому, как он держал спину, словно был роялем, и внутри у него имелись натянутые струны), то ли напором, то ли романтичностью, самые интересные дамы страстно желали танцевать с армейскими, ну, в крайнем случае с флотскими офицерами. Либо с кем-то известным. Либо с кем-то богатым.
  Было ощущение, что все всех знают, все танцы заранее розданы, поделены и небось записаны в особой книге.

  Первой твоей партнершей по танцам оказалась какая-то Элла Вудс. Она выглядела ошеломительно, но, пожалуй, в тот момент любая женщина с двумя ногами и в бальном платье выглядела бы для тебя ошеломительно. Ты не знал, что это – одна из первых красавиц и одна из самых желанных невест. Да ты не смог бы даже сказать, сколько ей лет! Она просто хотела помучить своих ухажеров, вовсе пропустив вальс, а тут ты подошел наугад, не зная, кого же пригласить.
  Элла Вудс осмотрела тебя без особого интереса, слегка поджала губку и выдала драматическую пауза перед тем, как наклонить голову в знак согласия. "Ну, ладно, посмотрим..." – говорили её глаза.
  Ты помнишь нервное, электрическое чувство, когда оркестр начал играть вступление к первому вальсу. Ты был уже сам не свой к тому моменту, как он каааак грянул! Вдруг снова стих... и пошел раскидывать безмятежное раз-два-три...
ссылка
  И вы вращались под легкомысленное раз-два-три, и ты чувствовал, что вот оно, что получается! Ты танцуешь взаправду, в этом огромном зале и в этом огромном, как океан, безжалостном мире, где все по-настоящему. Где не у всех историй хороший конец. Где ты встречаешься с сестрой, а разговор не клеится, где старший сын – это старший сын, а младший – младший, где красавицы холодны и неприступны, а потом выходят замуж за богатого старика. Но ты уже большой, тебе восемнадцать лет! Ты справишься. Вот перед тобой – настоящая женщина. Не мать, не сестра, и сквозь тонкую ткань нитяных перчаток – твоих простых и её атласных, ваши руки соприкасаются, и от этого можно потерять сознание, но ты же вот не теряешь!
  Потом она заговорила. Оказывается, люди пока танцевали еще и говорили, о боже! Вот этому вас мистер Росселини не учил. Ты едва не сбился с ритма.
  – Кто ваш отец? – спросила она без особого интереса.
  – Вы первый раз на балу? – спросила она без особого интереса.
  – У кого вы учились танцевать? – спросила она без особого интереса.
  Такая тут была манера – незнакомому мужчине можно было задавать вопросы только "без особого интереса".
  Где было тебе, восемнадцатилетнему, знать, о чем она думает в этот момент?
  Элла Вудс в этот момент думала: "А молоденький ничего! Мур? Это сын того красивого старого адвоката, с такой благородной сединой. Он вроде, богат. Или не богат? Неважно, надо Джейн потом сказать. Пусть не пренебрегает."

  Наконец, музыка стихла. Ты проводил мисс Вудс к "её" стулу и поклонился. Она тоже поклонилась, как и положено, с легкой улыбкой, милостиво кивнув и поправив локоны.
  И сквозь надменность, которая должна была скрыть никчемность и душевную пустоту Эллы Вудс, ты все же прочитал в ней: "Что ж, неплохо. Продолжайте в том же духе, мистер Мур."
  Тогда это казалось чем-то важным.

  Потом ты еще танцевал.
  Потом немного приходил в себя.
  Потом отец поймал тебя в толпе и спросил, как дела?
  Потом был обед – все ели с роскошных блюда и пили вино из хрустальных бокалов. Если бы ты не вырос в такой же атмосфере, ты бы сошел с ума от того, насколько тут всё дорого, красиво и торжественно. Как должен был бы чувствовать себя мистер Дентон на таком балу с его дурацким ружьем? Хах! Как пятое колесо в телеге.
  Говорили какие-то тосты, чуть ли не целые речи, настолько витиеватые, что смысл их несколько ускользал от тебя, за исключением того, что все желали хозяину, ярому демократу, победы на выборах.
  Потом были опять танцы. Ты с кем-то познакомился. Ты кого-то запомнил. Ты с кем-то столкнулся, танцуя кадриль, за что заслужил немало осуждающих взглядов. Ты уехал домой с отцом, ошеломленный.

  А уже в декабре, уже после того, как мистер Джист все-таки стал губернатором (отец взял тебя и брата на его инаугурационную речь, ты помнишь его высокий лоб и округлое, приятное лицо, и как двигались его всегда слегка улыбающиеся губы), ты почувствовал, что... что освоился. Что поехать на бал так же нормально, как поехать в гости, только намного интереснее и слегка более утомительно. Но для молодого организма эта усталость была приятной.
  Ты узнал, что говорить во время танца – это легко и просто. Что танцы для этого как раз и танцуют: потому что, как ни странно, для незнакомых мужчины и женщины нет другого легального места поговорить наедине, кроме как посреди балльной залы, заполненной людьми. Все на виду, все говорят со всеми, но никто не слышит никого, кроме своего собеседника.

  Но еще, помимо танцев, на балах мужчины говорили между собой. Эти беседы вели в группах, собиравшихся вокруг какого-либо "авторитета" – богача, каждое слово которого люди жадно ловили, или сплетника, который знал все обо всех, или человека, который где-то побывал и что-то видел, и теперь обречен был раз за разом пересказывать свою коронную историю, от скуки снова и снова прибавляя к ней новые подробности и пытаясь сделать это так, чтобы они не противоречили старым.
  Говорили о политике. Ты в ней разбирался слабо, хотя отец твой и состоял в демократической партии, и ты знал, что демократы – это "наши". Но, вообще-то, все здесь, на этих балах, были демократами, так что этим важным знанием людей было не заинтересовать.

  На следующий день после бала все слали записки хозяевам с выражением признательности, и отец объяснил, что это не просто вежливость: люди так напоминают о себе, чтобы их не забыли, а еще не забыли о том, о чем говорили вчера. А еще – чтобы пригласили снова. Его часто приглашали снова. Он неплохо танцевал, а главное умел хорошо слушать. А хорошо слушать означало – вставить комментарий когда надо, поддержать кого следует, но так, чтобы не настроить против себя другую сторону. Ты иногда становился свидетелем этих его комментариев.
  Ты понял, что отец говорит в основном то, что люди хотят услышать, но говорит это так, как если бы это была его собственная позиция. Это он умел отлично, у него такому стоило поучиться.

  Балы происходили часто, и ты быстро потерял им счет. Не все они были большими – были и вполне скромные торжества, где количество приглашенных исчислялось двумя-тремя десятками пар. И не все приезжавшие были чарльстонцами – гостеприимство на юге являлось одной из главных добродетелей, и часто на танцы съезжались люди из ближайших городов и городков – из Монкс Корнер, из Джексонборо, из Саммервилля, Холивуда и, конечно, с острова Джеймсона. Родственники, "хорошие знакомые", торговые партнеры – получали приглашения и разбавляли скучные зимние будни, когда температура падала до пяти градусов по Цельсию и в каминах выл холодный ветер, прилетевший с океана.

  На балах причудливо переплеталось строгое следование манерам и атмосфера показной, деланой веселости, которая тем не менее легко переходила в настоящую.
  Грустным здесь быть не то чтобы запрещалось... но какой смысл идти на бал и ходить с кислой миной? Какое удовольствие танцевать с кавалером, проглотившим лимон? Потому помимо манишки все напяливали и улыбку.
  И знаешь что?
  Сначала балы ошеломляют. Потом приедаются. Потом оказывается, что... что по-другому-то и нельзя. Уже не представишь свою жизнь без танцев, стрельбы глазами, смеха, музыки, улыбок, шуршанья вееров. И без разговоров о политике. Балы – это пустое времяпрепровождение, если ты не пытаешься выйти замуж или завести знакомство, но они делают скучным любое другое времяпрепровождение.

  Отец сдержал слово и взял тебя с собой на заседание, но там ты толком понял одно – отец и еще один мужчина старались убедить судью ссылаясь на какие-то законы, но и ты, и все остальные понимали, что главное – кто из них больше понравится судье.
  В итоге решение отложили для дополнительного изучения чего-то там, но, кажется, папа выигрывал.
  – Чтобы нравиться людям, надо понимать их, – сказал он. – Надо выглядеть, как человек из "их лагеря." Люди всегда встают на сторону своего, если могут себе это позволить. Поэтому разберись в политике, Ричард. Демократическая партия – слоеный пирог, она неоднородна. Присмотрись, даже если эта материя кажется тебе скучной, потому что ты в ней не участвуешь. Если ты хочешь быть адвокатом, ты должен понимать, к какому лагерю принадлежит человек перед тобой и действовать, исходя из этого. Когда он спросит тебя, "а что вы думаете по поводу Парагвайской экспедиции, ты должен не вспоминать, что там писали про эту экспедицию в газетах. Ты должен прежде всего вспомнить, по чьему приказу она началась, кто был инициатором, и как человек, который задал вопрос, относится к нему. И отвечать "ну не знаю, по-моему, блажь!" – исходя из этого, а не просто так.

  к январю у тебя завелись друзья. Это были молодые люди – примерно твоего возраста и постарше – с которыми ты познакомился на танцах и поближе к которым старался держаться.
  Больше всего среди них выделялся молодой врач Фредерик Шоу. Ему было двадцать шесть лет, он был женат, но детей у него пока что не было. Он был завсегдатаем всех балов, так как являлся страстным танцором, и при этом – открытой душой и добродушным, приятным человеком. Высокий, приветливый, с черными, слегка кудрявыми волосами и черными, красивыми бровями, он легко принимал участие в жизни молодых людей, всем был готов дать совет, хотя и никогда не лез с ним.
  Через Шоу тебя и пригласили в салон к Ирвинам.
  Салоны представляли собой "балы без танцев" – частные гостиные, где молодые (да и не только люди) собирались и общались. На таких вечерах все носило более приватный и менее чопорный характер, а общение не сводилось к поверхностному. В бальной зале молодой человек приобретал базовое понимание того, что такое высшее общество, в салонах же он оттачивал своё умение вести себя и быть приятным собеседником.

  Вообще этот факт стоит осмыслить. Тебя пригласили в салон. Тебя. Не через па, не всю вашу семью пригласили, а лично тебя – это уже было здорово. Значит, ты прошел какую-то там проверку и тебя заметили.
  Кто кому и что сказал? Кто кому и что шепнул? Это осталось тайной.

  Салон Ирвинов был не самым модным, но довольно известным. Там обсуждали литературу (о которой тебе было что сказать), музыку (тут ты мог даже и показать, что умеешь) и, конечно, политику.
  А вот в политике тебе только предстояло разобраться. Впрочем, оказалось это не так сложно, ведь, если упростить, весь политический дискурс любого Чарльстонского салона в конце пятидесятых можно было уместить в трех предложениях:
  1. "Президент Бьюкенен – идиот (варианты: трус, болван, слепец, мямля, и различные эвфемизмы, намекающие на импотенцию)."
  2. Если так будет продолжаться дальше, мы выйдем из союза (варианты: наконец-то выйдем, очень скоро выйдем, совершенно точно выйдем).
  3. Если будет война, мы им покажем! (единственным вариантом тут было: ну не знаю, думаю, они струсят)

  "Они" не струсили, но вы тогда об этом не знали.

  Кто были эти "они"? И почему все так не любили президента Бьюкенена?

  Об этом стоит рассказать.

***

  У вас дома политика не очень-то обсуждалась. Па в гостиной иногда читал газету и зачитывал вам какие-то заслуживающие внимания новости, но в основном это были сомнительной достоверности истории о рекордах вроде пойманной гигантской рыбины, или же сообщения о достижениях технического прогресса.
  Мама политику не любила и если разговор сворачивал в эту сторону, говорила:
  – Кто бы ни победил, адвокаты буду нужны всем и всегда, Юджин.
  – Да-да, – отвечал отец и менял тему.

  А между тем Джеймса Бьюкенена избрали, когда тебе было шестнадцать лет, в 1856 году, и с тех пор, сколько ты помнил, только и делали, что ругали. За что?

  Сказать по чести, Соединенные Штаты знали президентов и похуже – например, "предатель Тайлер" или "пьяница Пирс" (предшественник Бьюкенена). Но так вышло, что Бьюкенен встал у штурвала этого парусника, когда он несся прямо на рифы, при этом половина команды с палубы кричала что-то вроде "да пошли вы!" второй половине команды, сидевшей на реях, а с рей в ответ доносилось что-то вроде "да пошли вы сами!"
  В такой ситуации нужен был человек, который будет действовать решительно, но и осторожно.
  Президент Бьюкенен, который в начале своего срока пообещал примирить стороны, действовал нерешительно и, как ни парадоксально это звучит, очень, очень неосторожно.

  Хотя в начале казалось, что у нового президента есть все шансы справиться! У Бьюкенена был большой опыт по части дипломатии (он был и госсекретарем, и послом в Великобритании и в России). Он был демократом, но родом из Пенсильвании, то есть вроде бы должен был соблюдать интересы и северян, и южан – на это он особенно напирал в своей инаугурационной речи, говоря, что республиканцы вносят нелепое географическое разделение в политику, потакая северянам. А главное, в пятьдесят четвертом году Бьюкенена не было в Конгрессе, потому что он как раз и был тогда послом. А в пятьдесят четвертом разгорелась жаркая битва вокруг компромисса Канзас-Небраска: было, фигурально выражаясь, сломано немало копий. Да-да, в пятьдесят четвертом сенаторы еще не начали ломать друг другу о ребра и головы трости, эта мода началась только в пятьдесят шестом! Потому Бьюкенен воспринимался человеком, который еще не успел со всеми разругаться, оттоптать с десяток ног и занять однозначную сторону.
  Но все пошло наперекосяк.

  Первым подводным камнем, о который ударился днищем парусник с гордым именем "Соединенные Штаты Америки", стала голова маленького человека со зловещим именем Дред Скотт. Он был негром, невольником, владельцем которого был армейский хирург, много путешествовавший из форта в форт и из гарнизона в гарнизон, а сам Скотт жил в этом время при его супруге в Иллинойсе.

  Когда его хозяин умер, Дред Скотт предложил его супруге выкупить себя, но та отказалась.
  И тогда маленький человек пошел в суд и сказал: "Я столько времени прожил на территориях, свободных от рабства. Разве я теперь не свободен?"

  Дело было юридически очень неоднозначным, и поначалу переданное в суд штата, оно десять лет добиралось до верховного суда, от апелляции к апелляции переходя в суд все более и более высокой инстанции.
  И наконец, в марте пятьдесят седьмого, после инаугурации президента и при его прямом влиянии, верховный суд США постановил, что Дред Скотт – черный, а значит, не является гражданином и не может защищать себя в суде.
  Дред Скотт был к тому моменту шестидесятилетним никому не нужным стариком, про его дело, тянувшееся уже десяток лет, забыли, но сама формулировка и следовавшее к ней разъяснение взбудоражили всех.
  Людям было наплевать на то, что уже в мае того же года новый муж Ирен Эмерсон, аболиционист, который изначально знать не знал, что его жена владеет живущим где-то далеко рабом, добился его освобождения, вскоре после чего Скотт умер. Не в маленьком, упрямом черном человеке было дело. Дело-то было в том, что с подачи президента рабство фактически стало разрешено на всей территории союза. Решение содержало дополнительное разъяснение: Миссурийский компромисс аж 1820 года о запрете рабства новых территорий присоединенных к США, пока они не стали штатами – неконституционный, так как федеральное правительство не вправе отменять рабство на территории США. Миссурийский компромисс был отменен в пятьдесят четвертом, как раз с принятием акта Канзас-Небраска, по которому новые территории получали право самоопределения в вопросе о рабства. И выходило, что решение также ставит под сомнение легитимность акта Канзас-Небраска. "Что за хрень?" – подумали люди.
  Аболиционисты всех мастей подняли жуткий вой, и их можно было понять. В прецедентной системе права им нанесли сильный удар, и сделал это президент, который только что клялся и божился, что всех помирит. У самых разумных из демократов тоже остался на губах неприятный привкус: они чувствовали, что верховный суд с этим разъяснением переборщил, и это еще аукнется. Предчувствие их не подвело.

  Дальше было только хуже.

  Хотя Бьюкенен и победил соперников с хорошим отрывом, он всегда опасался оппозиции со стороны сенатора из Иллинойса, знаменитого Стивена Дугласа – его конкурента на только что состоявшихся выборах. Поэтому он быстренько снял с постов многих его сторонников, а заодно – демократов-северян, назначенных предыдущим президентом, тем самым "алкоголиком Пирсом", потому что они теперь поддерживали другого его оппонента – Фримонта.
  Увы, вместо того, чтобы усилить свои позиции, он только расшатал их: такое поведение разъярило вице-президента Брекенриджа. Дело в том, что удар пришелся в том числе и по его сторонникам, что вызвало лютую ненависть этого молодого 36-летнего юриста с военным прошлым и мощной челюстью. А когда на корабле первый помощник ненавидит капитана – жди беды.
  Вообще-то все эти люди были демократами, но враждебность между ними была такой, что ей бы позавидовали многие ярые республиканцы.

  Пока кипели эти страсти, в стране грянул набухавший экономический кризис – Большая Паника 1857 года. Вызвана она была тем, что из-за снижения потока золота из Калифорнии, где за почти десять лет стали вырабатываться прииски, банки начали неохотно давать кредиты, а из-за решения по делу Дреда Скотта акции некоторых железнодорожных компаний упали в цене: было непонятно, как теперь будет проходить заселение новых территорий, а значит и то, какую прибыль принесут дороги. Связи в экономике иногда бывают причудливы – вслед за этим обанкротилась крупная страховая компания из Огайо, и люди начали как сумасшедшие продавать акции. Паника ударила по многим банкам и фирмам севера и спад ощущался до 1859 года, хотя в Южной Каролине вы её даже не почувствовали. Для молодых людей, веселившихся на балах Чарльстона, всё это было "глупыми метаниями северян".

  Правительство Бьюкенена, занятое внутрипартийными дрязгами между демократами, не смогло найти адекватных решений, а Бьюкенен еще и наложил вето на закон о Гомстеде, который мог бы стимулировать сельское хозяйство – от экономического кризиса пострадали как раз фермеры-фрисойлеры на севере, и президент не стремился им помочь.

  Потом, не разобравшись в ситуации, президент воспринял печально известную Резню при Маунтин Медоуз не как локальное противостояние, а как вооруженный мятеж, и послал против мормонов военную экспедицию, закончившуюся полным провалом – мормоны в лучших традициях партизанской войны просто разгромили обоз этой экспедиции, и дело пришлось решать переговорами.

  Но хуже всего вышло с гражданской войной в Канзасе. К пятьдесят восьмому прямое противостояние там немного улеглось, и жители новой территории, которую всё никак не принимали в Союз на правах штата, сели писать конституцию. Предыдущую, анти-слейверскую конституцию, завернул сенат, да и президент Пирс поставил на ней вето. Но президент сменился, и канзасцы выработали сразу два документа – рабовладельческую Лекомптонскую конституцию и фри-стейтерскую Левенуортскую. В результате голосования, на котором, конечно же, не обошлось без жульничества, "приняли" Лекомптонскую и отправили её в Конгресс. Бьюкенен приложил усилия, чтобы она была одобрена и сента её принял, да вот только мобилизовавшиеся в палате представителей фри-стейтеры встали грудью и не пропустили такой документ. Была назначена комиссия, которая выявила нарушения в голосовании, и дальше закрутилось-завертелось. Прислали теперь уже фри-стейтерскую, но её снова заблокировали в сенате. Цирк с конями продолжался, Канзас, в котором народу уже жило более чем достаточно для принятия в состав союза, оставался непойми чем без конституции.

  Короче говоря, президент Бьюкенен и для южан, и для северян выглядел, как человек, который на словах пытается всех помирить, на деле же пытается вписаться за демократов-южан, прищемив хвост демократам-северянам. При этом у него мало что получается, а то что получается, оказывается крайне неуклюжим. Вместо реальной поддержке "Южному Делу" он упрямствует в глупой распре с Дугласом и Брекенриджем, важные вопросы не решаются, как надо, а страна "топчется на месте".
  Знали бы они, навстречу каким рифам летит страна...

  На севере в это же время у демократов с шумом и пылью лез наверх какой-то выскочка по фамилии Линкольн. Он даже пытался перехватить у Дугласа пост сенатора, но получил шиш с маслом. Но шуму вокруг него было что-то многовато. Северяне пихали его наверх и пихали, он у них был что-то вроде главного клоуна. Ты как-то видел его портрет – обезьяне лицо с клокастыми бакенбардами, неровной бородой, карикатурно-пристальные глаза, толстые, почти негритянские губы. Какой-то адвокатишка...

  И конечно, когда такие субъекты приходили в политику, у приличных людей на юге возникала одна и та же мысль: а может, лучше отделиться от этой страны-неудачницы с президентом-импотентом во главе? "Нет, давайте подождем, каким будет следующий президент!" – говорили другие, но сама мысль об отделении витала в воздухе. Южная Каролина давненько играла с этой темой – всем так хотелось отменить пошлины на вывоз хлопка! Как-то раз федеральная власть даже пригрозили каролинцам войной, только это было очень давно. А теперь к вопросу о пошлинах добавился вопрос о рабстве.
  Можно сколько угодно говорить о просвещённости и образованности южной аристократии. Юг и правда, уступая северу в промышленном развитии и использовании технологий, превосходил его в живости мысли и умении концентрировать усилия. Однако главная ограниченность южан была как раз в вопросе о рабстве.
  "Однажды, когда-нибудь, рабство, конечно же, будет упразднено."
  "Я и сам готов отпустить своего раба. Только он ведь не хочет этого."
  "Кому вообще мешает рабство?"
  Люди на юге говорили о рабстве, как о некоей абстрактной материи. И они вполне разумно судили о его достоинствах и недостатках.
  Но никто в здравом уме не стал бы обсуждать, как же южанам без него жить. Вот что если взять и отменить рабство – то... как это сделать? Кто возместит хозяевам стоимость? Должно ли это сделать федеральное правительство? Или правительство штата? На сколько вырастут налоги? Почему это бремя должно лечь на тех, кто рабов не имеет. А ууда деть рабов? Давать ли им право голоса? Образование? И главное, кто и как будет растить хлопок?
  Нет, все это у Ирвинов никто не стал бы даже обсуждать.
  Не потому что южане в душе все до одного были "белыми хозяевами" и рабовладельцами. А потому что эти вопросы были слишком сложными и болезненными.
  Зачем? Лучше в очередной раз поругать президента, заключить, что если будет война, янки получат на орехи, и послушать, как молодой Мур играет на рояле с мисс Колвил в четыре руки.

***

  Мисс Джейн Колвил была дочерью банкира. Ей было двадцать два года, и за неё давали три тысячи приданого, а женихи... почему-то не выстраивались в очередь.
  О эти три тысячи приданого! Вот откуда про них стало известно, а? Ведь ни отец, ни мать никогда во всеуслышанье не говорили: "Вот три тысячи, только возьмите замуж нашу дочь!" А все равно все знали и зубоскалили на этот счет вполголоса.
  Однажды ты спросил у Шоу, в чем тут подвох?
  – А ты замечал, как она старательно пудрится? – спросил тебя в ответ Фред. Он со всеми общался запросто. – А почему? Да просто у неё веснушки! Лето придет – увидишь.
  Веснушки в высшем свете юга были приговором хуже, чем чахотка или слабое сердце. Первое, о чем заботились южные красавицы, была бледная, едва ли не просвечивающая кожа. И никаких, упаси боже, веснушек. Веснушки могла позволить себе молочница или жена лавочника, но никак не леди, нет, господа. Поэтому и таскались дамы с этими дурацкими зонтиками, а вовсе не потому что боялись получить солнечный удар.
  Веснушки были строжайше противопоказаны, и потому у Джейн Колвил не было женихов, но было полным полно лучших подруг. Легко быть чьей-то лучшей подругой, когда ты точно не отобьешь у неё жениха, верно?

  Веснушек же у Джейн было немного, но высыпали они на самом заметном месте – на носу, и может быть, зная о таком досадном недостатке своего лица, она и выросла тихой, скромной барышней, которую и на бал-то было тяжело вытащить (танцевала она так себе). И глаза у неё были не карие, не серые, не голубые, а цвета морских водорослей.
  Но были и достоинства – она играла на фортепьяно "даже лучше, чем юный мистер Мур"! Еще она умела слушать – похуже, чем Мур-старший, потому что она не умела вставлять дельные комментарии, но зато у неё всегда находилось время выслушать всех. И еще она мастерски обыгрывала всех подряд в шашки и шахматы, что, вообще говоря, не входило в число умений, обязательных для южной барышни, но когда людей в салоне было мало, а беседа не клеилась, отлично спасало вечер.

  Вы познакомились на балу, чуть ли не на том, самом первом, а потом оказалось, что их семья тоже посещает салон Ирвинов. В феврале пятьдесят восьмого вы уже хорошо знали друг друга, и она предложила тебе разучить кое-что в четыре руки. В марте вы сыграли "Венгерское рондо" (я думаю, вы играли в таком темпе ссылка, но вот тут классно видно, у кого какие ноты по цветам ссылка).
  Ваши руки летали над клавиатурой в игривом диалоге двух партий, и в этой мелодии слышалось настоящее, не нацепленное на лицо веселье, такое, какого ты не видел в бальной зале.
  И все аплодировали. И Джейн улыбалась. И её мать улыбалась. И её отец улыбался.
  Так и повелось – вы играли когда вместе, а когда по очереди.

  А однажды, в мае, Эшли Хотторн, один из твоих знакомых, сказал:
  – Если в следующий раз, когда ты встанешь из-за рояля, мы увидим у тебя кольцо на пальце – я не удивлюсь!
  Его называли "Блестящий Эш" – он это знал и ему очень нравилось, что его так называют. Он и правда всегда блестел, как новенький Золотой Орел.
  Ты спросил, на что он намекает.
  – А ты что, не видишь сам? Джейн Колвил от тебя без ума, – он посмеялся. – Тебе удалось растопить этот лед, старина. Мистер Гайдн вас благословил, не иначе!
  Так бывает – что со стороны видно лучше. И в следующий раз, когда вы повстречались с Джейн у Ирвинов, пришлось признать, что Эшли-то прав. Это было так.
  Ты отдал лакею-негру сюртук и цилиндр (да, вы все еще ходили в цилиндрах, смешно вспомнить), поднялся по лестнице с огромными, мощными, дубовыми перилами, вошел в гостиную, поздоровался с мистером и миссис Ирвин и встретился взглядом с зелеными глазами Джейн. И увидел, что они заблестели при твоем появлении.
  И потом еще, когда ты что-то говорил кому-то, пересказывая статью из газеты об очередном промахе президента Бьюкенена, ты украдкой посмотрел на неё, и увидел интерес и, как бы это сказать... глупую улыбку на её губах. Но улыбки улыбкам рознь. Бывает, что улыбка глупая, но лицо она делает не глупым, а только милым. Эта её улыбка как раз была такой.
  Её лицо вообще выглядело не так, как положено выглядеть лицу южной красавицы. Линия губ – недостаточно "упруга", слишком мягкая, лоб – недостаточно высокий, нос – недостаточно прямой, а слегка курносый, а глаза – недостаточно загадочные, пожалуй так. Она не умела выглядеть, как затейливая шкатулка, в которой на самом деле ничего нет, но всем хочется открыть.
  Потом она поправила волосы, выбившиеся из-под шляпки.
  Она поправила их не так, как поправляла Элла Вудс – не небрежно. Она поправляла их не по привычке. Она поправляла их, потому что ты смотрел на неё, и может быть, эти волосы лежали и вправду не так, хотя она поправляла их совсем недавно.
  И она, конечно, была красива. Просто не все люди красивы, как парадные картины, вокруг которых все толпятся и говорят: "О, Элла Вудс то, Элла Вудс сё, божемой, Элла Вудс вчера на меня таааак посмотрела! (а им отвечают: "Рассказывай кому-нибудь другому, Эшли.") Вокруг некоторых вот не толпятся, не вздыхают, не договариваются заранее и с превеликим трудом на третью кадриль.
  Зато от них легко пахнет жасмином и они умеют играть на рояле в четыре руки. У них наивные, немного детские глаза, в которых отражается душа, способная на недетские переживания. И они ещё пока могут влюбиться.
  Таких людей большинство считает наивными и непутевыми. Но иногда они в своей наивности говорят самое важное, отбрасывая мишуру. Такие люди умеют быть искренними.

  – Мистер Мур! – окликнул тебя собеседник.
  Ты понял, что отвлекся, тебя о чем-то спросили, а ты не расслышал. Ты извинился.
  – Я спрашиваю, если начнется война, вы будете записываться в добровольцы? Если запишетесь, так мой кузен легко выбьет вам место сержанта. Хотите? Поговорить с ним? Сержант – невеликий чин, но это же война! Где сержант – там и лейтенанта, а где лейтенант – там и капитан, верно я говорю?

***

  Прошла весна, прошло лето, началась осень пятьдесят девятого. Бас исправно учился. Отец с сожалением попросил тебя подождать с колледжем еще год – дела его выправлялись, но не так быстро, как хотелось бы.
  Ну ничего, вот на следующий год ты точно поступишь в колледж, верно?

  Той неспокойной, предгрозовой осенью страну потряс новый кризис.
  Знаменитый канзасский партизан-аболиционист, Джон Браун, недовольный тем, что Канзасцы отложили оружие, собрал кучку сторонников, и...
  ЗАХВАТИЛ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ АРСЕНАЛ ХАРПЕРС-ФЕРРИ В ВИРДЖИНИИ!

  Новость эта первым страшным грохотом раскатилась по стране.
  Джон Браун хотел раздать оружие неграм и поднять их на общий мятеж.
  Южане могли сколько угодно говорить, что рабство есть благо для рабов. Но в глубине души каждый южанин боялся всего двух вещей – что цены на хлопок упадут и что рабы поднимут восстание. Вся система регуляции рабства, все "черные кодексы", все законы, связанные с рабами, всегда составлялись, чтобы воспрепятствовать самой возможности восстания. Рабам не просто так запрещали учиться читать и писать, запрещали несанкционированные сборища, а их жилища не зря регулярно обыскивали в обязательном порядке. Им запрещали даже платить зарплату! Еще чего!
  А тут – такое...

  Вы следили за развитием событий из газет, а развивались они стремительно.
  18 октября в Харперс-Ферри, где отряд Брауна был блокирован, прибыл из Арлингтона какой-то полковник Ли, возглавил роту морской пехоты, которая вышибла забаррикадированные двери и штыками подавила сопротивление. Браун был арестован, или вернее, пленен.
  О его попытке полковник Роберт Ли написал в рапорте: "Результат доказывает, что этот план был разработан фанатиком и сумасшедшим, и он не мог закончиться ничем другим, кроме провала."
  Теперь он сидел в тюрьме. Ему разрешили переписку, и тысячи людей с севера слали ему письма, а он отвечал на каждое. Готовился суд.

  Никто не сомневался, что вирджинцы его казнят.
  Никто не сомневался, что это вызовет новый вой на севере.
  Никто не сомневался, что Бьюкенен опять никого не помирит.
  Никто не сомневался, что что-то да будет. Сецессия. Распад союза. А может быть, и война.

  – Завидую вам, джентльмены, – говорил Шоу. – Если будет война, вы станете героями через одного, а мне достанется самая неприятная часть работы.
  – Мы передадим от тебя привет янки! – говорил Эшли, блестя, как Двойной Орел – за полгода он здорово прибавил в блеске.
  – Мистер Ирвин, а вы пойдете на войну? – спрашивали вы у сорокапятилетнего Джеймса Ирвина.
  – Мне кажется, джентльмены, там хватит двух моих сыновей, тем более, что один из них – офицер, – говорил он, усмехаясь. – Но не переживайте, я скажу Томасу, чтобы он не слишком придирался, когда вы не вычистите все пуговицы и пряжки до блеска.
  – Мистер Ирвин, мы зато начистим нюх янки! – хорохорился Эшли. – Хотите, и от вас им привет передадим?
  – Что за слог такой, мистер Хотторн!? – поправлял его хозяин салона. – "Начистим нюх!" Ну, что это такое? Надо говорить "отдубасим", "поколотим", "зададим жару" на худой конец.
  – Раскатаем их и испечем из этого теста Беннские вафли! Так пойдет, сэр?
  – Так держать, юноша.

  Было двадцать девятое ноября, вторник. В этот день в салоне народу было мало. Кто-то терзал фортепьяно, миссис Ирвин щебетала с миссис Колвилл, скоро должны были подать ужин.
  Вы с Джейн сидели в уголке у маленького столика и играли в шашки. Она почти всегда выигрывала, но почему-то не сегодня.
  – Кто такой этот Джон Браун? – спросила она тебя.
  Ты попробовал объяснить.
  – Если будет война, вы пойдете? – спросила она, не поднимая глаз. Она сидела, подперев щеку, совсем не так, как положено сидеть южной леди. Потом взяла одну шашку, и принялась вертеть её в руках – тоже не так, как положено южной леди.
  Как ты уже понял, она многое делала не так, как положено южной леди, и еще у неё были веснушки на носу. Ужасные недостатки, верно?
  Потом она медленно поставила шашку на доску, поправила ногтем. И вдруг ты увидел, как прямо на границу угольно-черной и слоново-белой клеток, упала капля.
  Ты не поверил своим глазам. Потому что были вещи, которые южным леди на людях ну вот уж никак нельзя было показывать. Слезы например.

  Но Джейн Колвил в этот вечер решила, видимо, нарушить все правила.
  – Не ходите, мистер Мур, – сказала Джейн, все так же не поднимая глаз. – Вас там убьют.
  Так, конечно, тоже говорить не следовало. Что за неуместная траурная чепуха? Вот с чего тебя там могли убить? А даже если и так... не ходить на войну теперь что ли?
  Наверное, тебе следовало ей об этом сказать, желательно как-то мягко. Но ты не успел.

  Потому что Джейн Колвил, кажется, готова была со всей искренностью на что угодно, чтобы ты не ходил на войну. Она негромко и горько сказала:
  – Вас там убьют. А я вас люблю.
  Захотелось оглянуться, чтобы убедиться, что никто этого не слышал.

  Она встала и молча вышла.

***

  Второго декабря корабль под названием "Соединенные штаты" снова цепанул днищем рифы.



  Джона Брауна, человека, которого многие считали живым знаменем аболиционизма, повесили в Вирджинии.
  Безумец! Или же... может, он этого и добивался тогда, идя в безнадежный поход на Харперс-Ферри? Может, хотел растолкать "сонное болото"? Раскачать парусник?
  Кто знает...

***

  – Сэр, а что нам делать? Нужно идти на войну? – спросил у отца Баском, гостивший дома на рождество.
  – Ну, война еще не началась, сынок, – сказал отец.
  – Но она ж начнется!
  – Тогда, разумеется, следует идти, – пожал плечами отец. – На войне открываются шансы, которых не бывает в мирной жизни. Вы мои сыновья. Вы их не упустите.

  Он, похоже, думал, что война – это что-то вроде "войны с Мексикой", а северяне в военном отношении – кто-то вроде мексиканцев. Но положа руку на сердце... все так думали! Война и правда открывала шансы, Закари Тейлор, например, после войны стал президентом.
  Ты хотел стать президентом?

  Кстати, о президентах. Наступал 1860-й год – год выборов.
  Всем было понятно, что от демократов на севере кандидатом будет Стивен Дуглас, а от демократов на юге – Брекенридж: молодые по меркам политического возраста, мощные, агрессивные кандидаты. И кто-то из них победит. Битва титанов! Ну, была еще конституциональная партия на юге – демократическая, но умеренная, стоявшая за сохранение союза. Сильных кандидатов у неё не было, так старичье всякое. Сэм Хьюстон из Техаса, Белл из Теннеси, Криттенден из Кентукки. Упрямые дубоголовые деды, которых поддерживали такие же упрямые дубоголовые конезаводчики из штатов верхнего юга. Деды всегда за компромисс и за консерваторское "не трогайте, пока не сломалось".
  Ну и кого-то должны были выдвинуть республиканцы.
  – У них вообще никакого кандидата нет, как обычно, – сказал Шоу. – Только куда-ветер-дует Маклин.

  Но он был неправ. Человек с карикатурно-пристальным взглядом уже тщательно планировал свою кампанию.
  Консерваторское "не трогайте, пока не сломалось" уже не годилось.
  Когда палач дернул за рычаг, сломалась не только шея старого партизана Джона Брауна. Сломалось всё, а ваш большой корабль налетел на камни гораздо серьезнее, чем вам показалось.

Из палатки в ответ на Иренкину подколку раздалось такое рычание, что Подмышка нервно рявкнула и покосилась на рыжую. Реджи смотрела на расхваставшуюся юницу со скептическим прищуром, однако Тис одним серьезным кивком подтвердила, что так примерно все и было.

- Так хворост вы приволокли или нет? - спросила брюнетка.

- Хворост бросить пришлось, куда ж мне раненой его тащить. А что? - лукаво спросила Тис.

- А что? - в тон ей ответила Реджи, хитро уставившись на Старшую, однако через несколько секунд она добровольно сдалась в этой игре в гляделки. - Ладно, давай посмотрю, что с рукой, лезьте в палатку уже.

Первой, как водится, отреагировала на слова "в палатку" Подмышка, нырнув внутрь мимо хозяйки, пока та пропускала пролезающих под полог "лесорубок".

Внутри Иренку встретил привычный по казарме жилой запах женских тел - хорошо еще, не набздели сестрички по оружию, ну да с походно-подножным рационом, на который они теперь все неминуемо перейдут, это лишь вопрос времени. Пока юная воительница снимала верхнюю одежду, Реджи сноровисто размотала руку Тис, негромко выругалась, глядя на следы укуса, а затем поднесла руку практически к губам и что-то начала шептать. Следопытские секреты - этой магии далеко, конечно, до умений посвященных жриц, но в походе тех, кто способны остановить кровь, ценят куда больше заурядных мечемашиц...

- Спасибо, - тепло улыбнулась текрурийка, а затем, покосившись на распластавшуюся задом кверху и накрывшую голову рюкзаком Соландж, негромко скомандовала:

- Все, отбиваемся! - и полезла к своему заблаговременно обустроенному на другом краю палатки гнездышку.

Спряталась под одеяло и брюнетка, в ногах которой уютно обустроилась собака. А вот у Иренки с уютным сном обстояло так себе. Когда ты только выпускаешься из учебки - как правило, ничего, кроме уставного спальника и кружки-ложки-котелка, не имеешь, так что обзаводиться всяким полезным в походе барахлом приходится по ходу службы. У девушки же элементарно не было времени на подобные заботы. У всех остальных участниц отряда хватало одеял, чтобы организовать на своем спальном месте настоящий "вошкин рай", как выражалась их ротная, Ирен же, похоже, должна была и в самом деле устраиваться почитай на голой земле. Или не должна?

Вопреки собственному приказу, Тис что-то завозилась, устраиваясь под одеялом, и с должной наглостью и сноровкой Иренка могла бы сейчас поднырнуть ей прямо под теплый черный бочок - сокрытый, конечно, нательной рубахой, однако и через тонкую ткань вполне ощутимый, вместе с иными подробностями рельефного тела...

Мир. Прошипев что-то злобно-неразборчивое в ответ на замечание Мартины, но так, вяло: тихое и практически неразличимо, видимо, помятуя о том, что девушка не стесняется пускать в ход ноги, ухмыляется "Ари".

- Аманесер, "Эль Мазо"... Власти больше нет. Ни хуя нет. Ни вас, ни корпов, ни ебаных политикос - никого. Только мы есть. Мы.

Подцепив кончиками пальцев, Фуэнтес достает из чужих штанов полупрозрачный обмылок кислотно-зеленого коммуникатора, с анимированной наклейкой в виде сканк-вапорайзера на задней крышке. "TU NO ERES ARI, CHUPA UNA VERGA", моргает кроваво-красная штамповка литер поперек экрана. Ерзает "Химера".

- Да, блять, хуль ты творишь-то, басура?!.

И бросает из-за плеча полный ненависти взгляд, когда, следом за смартом, стажерка находит заткнутый за ремень полуавтоматический пистолет - угольно-черный, с угловатым брусочком затвора, ухватистой эластиковой рукояткой и рамкой голографического прицела.

- Ты мне еще в трусы залезь, овеха, там пошарь - вдруг где-то аметрайядорра лежит? Подсказать, где?

Хороший, кстати, ствол: небольшой, удобный и легкий - похоже, пластиковый. "金蘇軍品關注", штамповка у рукоятки. Имперский? Выглядит вообще новым, будто только с прилавка - не чета пусть и ухоженным, но затертым до блеска стволам "Клещей", с которыми они обычно таскаются.

Монтеррей же, накинув на старого знакомого - и подтянув покрепче - еще стяжку, припоминает, между тем, что паритета нет. И справедливости тоже нет. Нет благородства и чести, с кристально чистым альтруизмом и незамутненным гуманизмом заодно. Есть реальная жизнь. Есть пособия, которые не выплачиваются. Есть текущие водопроводы. Есть обрывающиеся под собственным весом кабели электросетей. Есть безработица, есть страх за свое будущее, страх за будущее своих близких, страх того, что детей своих, может быть, завтра кормить будет нечем. У каждого свои интересы, свои нужды, свои потребности и заботы. А ДжерСи пусть город и большой, не зря же его так пафосно называют, "Город Городов", но и в таком месте - стоит-то он не сезон и не десять - все давным-давно поделено, распилено, вычерчено маркерами по границам: кому-то места может и не хватить. Нет, не так - кому-то его обязательно не хватит. Места, денег, банальных еды и воды. Кто-то будет страдать. Это почти аксиома. Да, когда имперцы ушли, на какое-то время даже тебе, человеку, который на своем веку успел повидать всякого, показалось, что что-то может измениться к лучшему. Но - нет. Одни ушли, другие - "гурры", корпораты - пришли. И снова все вернулось в то самое долбанное равновесие. Могут ли "Клещи" убить патрульного? Могут. Могут ли патрульные убить "Клеща"? Тоже могут. Но ни те, ни те этого не делают. Не делали до этой ночи, по крайней мере. А все почему? Интересы, офицер. С этим полицейским ты - "Клещ" - договорился, он у тебя на проценте, вы оба работаете, знаете друг друга не первый сезон, рука моет руку, точка кормит всех вокруг. А с тем "Клещом" у тебя - полицейского - проблем меньше, чем с прошлым: он не борзеет, школьникам "Сканк" не толкает, с принципами какими-никакими. Посади его, дело-то нехитрое - но место долго пусто не бывает, а денежное место - так вообще никогда, свежий нарисуется уже на следующее утро. И каким он будет? Пойдет ли с тобой на контакт? Позвонит ли среди ночи, скажет, что на заброшенной парковке, за тем ТЦ, который еще до революции строить начали, да все никак, "цифраки" машину подозрительную бросили, в которой вы потом труп БВП из смежного блока найдете? Будет ли предупреждать тебя, что вон там, в той квартире, где от соседей вызов на "домашнее насилие" пришел, "угольный" торч недавно обосновался? И что там не "домашнее насилие", а ебейший приход? И что кинется он на вас, с ножом для колки льда наперевес, уже на лестничной клетке? Много вопросов, но и ответов не меньше. Страх. Не боялись они ничего, Монтеррей. И вы не боялись. Страха нет. Есть тонкий баланс, который сами улицы - будучи сложной и многогранной сущностью - поддерживают. С виду эфемерная, но на деле парадоксально прочная взаимосвязь, сосуществование, почти симбиоз. И ты, являясь крохотной частью этой сущности - вольно или невольно - тоже вовлечен, закручен, вбит и ввернут в эту черную как смоль, сладкую словно тростниковый сахар и тяжелую будто золото грязь, называемую Джерихо-Сити. И ты, и они, и даже эта, вот, девчонка, которая в дочери тебе годится. Да обе они - что та, что та. Все.

А раз все есть как есть, значит что-то сломалось. Да так, как последний раз ломалось в ту самую Войну.

Выщелкиваешь из мультитула небольшое, в ладонь, но крепкое и острое словно опасная бритва лезвие. Подсаживаешься поближе к сеньорите Сантильяно, жмешь к горячей коже прохладную сталь.

- Что, вьехо, своим-то крючком, наверно, уже не можешь тыкать? За железо взялся?

Лежит, смеется. Угашенная - по глазам видно, "Сканк". Конечно, это штука больше стимулятор, чем эйфоретик, но настроение "подкручивает" - только в путь.

Короли с кормирских львов были незнакомыми далеко не для всех присутствующих. Когда Эвелина училась в Школе Граций, в классе для занятий по истории была целая галерея рода Обарскиров. Центральное место занимала, разумеется, качественная репродукция парадного портрета ныне правящей королевской семьи: Азун Четвертый, королева Филфаэрил и две их дочери - на картине им было лет четырнадцать-пятнадцать. Любая образованная кормирская дворянка просто обязана знать в лицо своих монархов, тут двух мнений быть не может. В соседстве с этим портретом находились и предки нынешнего короля - разумеется, не все, родовое древо Обарскиров за четырнадцать веков разрослось настолько, что в классе попросту не нашлось бы столько места на стенах. Здесь имелись изображения непосредственных предков Азуна Четвертого (колена до пятого или шестого), а также наиболее выдающиеся правители Кормира за всю его историю. Ясное дело, лица древних королей были, скорее всего, порождены воображением художника (это маленькая Эвелина понимала уже и в десять лет), однако те, кто поближе к современности, рисовались, несомненно, с натуры. Нельзя сказать, что наследница Гринтауэров обладала выдающейся памятью на лица, однако за годы ежедневных занятий, гуляя взглядом по стенам, невольно научишься отличать Ригаэрда Второго с его волевой челюстью от Дхалмасса с его крючковатым носом.

Монеты из кошелька Хилла определенно не имели коллекционной ценности - слишком уж потертыми выглядели эти старинные львы. С уверенностью можно было распознать на них рельефные лица Азуна Третьего и Палагарда Второго - соответственно, деда и прадеда нынешнего короля Кормира. Ориентировочно - сотня лет и больше. Золотых с Ригаэрдом Вторым в кошеле вроде бы не было, и это заставляло задумываться о происхождении золота. Подобные монеты, по идее, могли храниться в какой-нибудь храмовой сокровищнице, где пожертвования прихожан скапливаются веками. Или в родовом хранилище какой-нибудь знатной семьи. Где-то на самом дне сундука в дальнем углу. И вопрос о том, как эти самые денежки попали за пазуху к культяпому душегубу, оказывался весьма интересным. Предположение о том, что Марголи так заплатил братцу Хирама за помощь, пришлось отбросить - слишком уж замызганным выглядел кошель, откровенно неподходящим к образу светского человека, да и в целом непонятно, когда и где он успел подхватить такой странный набор монет. А, отбросив версию с платой от покойника Силмона, Эвелина вынуждена была прийти к неутешительному выводу: Уилл Хилл обретался и кормился не в районе Лунного Моря, как считал Хорек, а где-то в Кормире. И наверняка где-то в Кормире скрывался и сам Хирам: где один братец, там и второй. А это значило, что история, в которую их втянул Дутарр, явно далека от завершения.

Как ни странно, к апокалиптическим откровениям Уилла задумавшаяся бардесса оказалась равнодушна. Она была хорошо знакома с этим сортом озлобленных душегубов, продающихся темным силам и путающихся со всякой нечистью. Изуверские культы, демонопоклонники и некроманты, желающие разом ниспровергнуть храмы добрых богов и извести все светлое и прекрасное в мире - они, признаться, мало различались в глазах опытной искательницы приключений, будучи ее хлебом и источником безбедного существования. Разумеется, в ближайшее время она основательно допросит пленника, не погнушавшись сломить его волю магией, а затем посовещается с Дутарром, что же предпринять дальше, но вот сейчас, после резонного замечания Мей, ее куда больше беспокоила та самая Силмонова дама, а также судьба оставшегося наверху и брошенного Далгрима. Как бы он не ломанул из поместья в поисках ближайшего патруля, или не стал жертвой убегающей из дома под шумок сообщницы лже-Нарбута. Дела наверху определенно нуждались в проверке.

- Так, друзья мои, - обратилась она к Джеку и Ораверу. - Когда Вейгела закончит перевязывать эту тушу - придумайте, как бы его вынести наверх. А мы с Мей пока поглядим, как дела у нашего строителя, и вообще...

Подойдя поближе к кара-турке, Эвелина негромко продолжила:

- Давай ты вперед, милая. Не хочется закрываться тобой, но, боюсь, я после всех этих приключений упаду от первого щелбана и уже не встану, - раны и в самом деле отчаянно саднили и местами кровоточили, пусть под маскировкой это было и не так заметно, а неизвестность наверху еще могла преподнести сюрпризы...

Мир. Медленно и осторожно выглянув за поворот, тут же возвращается "на исходную" Валенсия. Чуть поддавливает тебя, прихватив под локоть - так, что явственно чувствуешь сладковато-эфирные нотки "Сканка" в ее дыхании. Не сказать, конечно, чтоб ей особо было, чем поддавливать, судя по всему, она все же больше про танцы, чем про тряску, да и работала бы, наверное, будь ей чем прямо давить, не в том злополучном баре, а в "Cielos-de-Cristal", но факт есть факт.

- Там...

Тычет пальцем туда, за здание.

- Один.

И снова тот же палец используя, показывает его тебе, только вытянутым к небу: "один".

- Я...

На себя теперь указывает.

- Позову.

А теперь - на тебя.

- Ты...

Прихватывает себя за горло двумя руками.

- Дави.

И, не дожидаясь ни ответа, ни вообще какой-либо реакции, просто выходит из-за здания.

- Эй!

Освещает ее мгновением позже, очертив фигуру на фоне полночности, луч колючего, холодно-голубоватого света. Ручной фонарь, видимо.

- Давай сюда, рапидо! Тут хуйня какая-то за забором!

Приближается кто-то - щелкают подошвы по бетону, скачет влево-вправо и вверх-вниз "столб" света. Понимаешь в какой-то момент, что прижимаешься спиной к стене, на которой баллонными красками довольно живописно изображен какой-то человекоподобный монстр, со щупальцами из лица и черепом в лапах.

- Что за хуйня-то?

Мужчина. Молодой, судя по голосу. И в маске. Бывшая "Химера" же, призывно махнув незнакомцу рукой, разворачивается и направляется прямиком к забору.

- Может, качорро жрет что-то.

Равняется "Клещ" с поворотом: крепко сбитый, приземистый, с дробовиком помповым наперевес. А ты уже и "болас" свой как раз накрутил, приготовил.

- А может...

Мир. Пока Мартина высказывает все, что думает как о "меадас чифладос", так и об "уна пута ментира", предлагая, затем, старшему товарищу провести беседу с нокаутированной оппоненткой, тот занимается не планированием, но рутиной - стягивает по-бычьи толстые, донельзя волосатые и покрытые черными росчерками трибальных татуировок запястья мужчины.

И что-то во всем этом кажется тебе, Монтеррей, смутно знакомым. "Краска" на руках, сложение, голос, любовь к - подбираешь на удивление легкую, ухватистую и, судя по всему, невероятно крепкую биту, кстати - "ударным инструментам": цепочка совпадений будит в памяти определенные воспоминания, протягивая тонкие нити ассоциативных связей в глубины наполнившей череп мглы. Узнаешь носителя. Ноэль Касерес, он же "Кариньо", "Малыш", для своих, он же "Нет", для всех, он же "Дьенте-де-Оро" - "Золотой Зуб", для клиентуры. Сутенер, на проценте. И, кстати, не выдержит стяжка, у него руки аугментированные: то ли биомускулы, то ли еще что-то такое - пусть и ценой шкуры попорченной, но сможет порвать. А та, что в коридоре, вон, отдыхает, "Ари" - Арибетта Сантильяно, на подхвате у "Мамы Чоло" работает, одной из "хефе" вашей квартальной агломерации. Родители у нее приличные: мать врачом в госпитале Святого Эрнандо трудится, отец инвалид военный, подрабатывает водителем такси, старший брат вообще где-то в армии служит. Наркоманить еще в старших классах начала, потом ты лично ее из клубов с полдюжины раз выволакивал, когда они с такими же оторвиголовыми подружками балаганы и мордобои там устраивали. По итогам, закончила, как и многие другие, в "Клещах".

Понимаешь вдруг, что не можешь припомнить - и есть ощущение, что не потому, что "не можешь", а потому, что не было такого - за ним такой, вот, дичи: скрутить патрульного, пытаться кости ему переломать. Да, между этими ребятами и вами никогда не было полного взаимопонимания, но какой-никакой паритет на улицах пытались соблюсти все: пока не жестили одни, не жестили и другие. Выкрасть сотрудника, устраивать такие игрища - это за гранью. Разумеется, не везде в ДжерСи так - те же картели временами лютуют, да и без лютования есть жилые блоки, в которых регулярно творится черное, но не в вашем, нет.

Выглядываешь в коридор. Темнота. Вообще ничего не видно, как в пещере. Только музыка меняется - трек на трек, не меняя положения источника. И выстрелов хлопки, короткой очередью, - совсем недалеко, в полусотне, может, метров, там, за стенами. Стрекот мотора еще: что-то мощное, некрупное и биотопливное. Мотоцикл. Вжух - и стихло. Мимо проехал?

Миниатюрное поле боя было усыпано мёртвыми телами, обагрёнными ещё свежей кровью победителей. Те выжили, устояли, повергли грозного врага и теперь восстанавливали силы и приводили себя в порядок. Выжившего Хилла связали интересным способом, лишив в всякой подвижности. Душегуб упирался, но силы оставили его, так что продолжения борьбы уже на земле не получилось. В такой неудобной позе, с трудом удерживаясь от того, чтобы не завалиться на здоровый бок, он и был подвергнут допросу. Говорил он теперь очень медленно, от того речь его стала куда более разборчивой.

– Вот тупицы, карами тиранскими пугаете, – фальшиво засмеялся Хилл, плюясь кровавой слюной. – Да я с двенадцати лет с петлёй на шее по свету брожу. И о каторге, и о тюремным застенках Тантраса всё, мать вашу, знаю. Только никакой долбанный законник сраного Слепого Бога меня судить не будет. Ха, это их судный час близится. Скоро Тантрас и всякий город, где служат Тиру, захлебнётся от крови его жрецов. Я, может, и не доживу, чтобы насладиться зрелищем, но братец мой за нас обоих отплатит тиранцам их же монетой.

Оравер, закончив вязать пленника, занялся осмотром мёртвых тел, усеявших каменный пол. На ком-то были лохмотья на манер рясы, на ком-то – железные доспехи, но всё это были изделия старые, основательно попорченные временем, да и нынешней битвой. Оружие же по большей части сохранило свои боевые качества, но не казалось чем-то ценным, что пригодилось бы наёмникам. За него можно было выручить пару золотых у старьевщика, но не более. Странные жезлы с жуткими изображениями пасти на открытой ладони сохранились неплохо и, возможно, чего-то да стоили бы у ценителей древности, если бы не их безобразный вид. Другого имущества это немертвое воинство не имело. А вот у Уилла Хилла за пазухой оказался спрятан тугой кошель, набитый разнообразными монетами разного достоинства, отчеканенными в разных странах. Преобладали старые золотые кормирские львы, на которых были изображены незнакомые короли, правившие, очевидно, до нынешнего монарха. Монет с профилем Азуна IV было всего ничего, как и серебряных треугольников из Сембии, неровных золотых дисков из Жентил-Кипа и десятка золотых и серебряных монет неизвестного происхождения. Оружие, которым сражался Хилл, вообще не походило на оружие, это был именно топор дровосека, который в руках здоровяка, вероятно, усиленного неведомым волшебством, приобретал поистине смертоносные свойства. Маленький сапфир, находившийся прежде внутри каменной руки бандита, теперь утратил свой мистический блеск, но всё равно казался занятной вещицей с идеальной чистотой и огранкой.

А вот тело хозяина дома обгорело так сильно, что красивого, хорошо одетого аристократа в нём было совершенно не узнать. Горящее масло раскалилось до огромных температур, превратив человека в подгоревший кусок мяса. Особенно сильно пострадали руки и лицо. Роскошное одеяние для бала или званого вечера было совершенно испорчено огнём, а набор свитков, которыми маг до этого пользовался, стал просто горстью золы.

– Сдалась вам его баба? – удивился Хилл, когда разговор наёмников переключился на спутницу хозяина дома. – Не знаю, где она, да и плевать на неё. Если не полная дура, то давно сбежала. А мы, два кретина, эту тощую стерву отправились спасать. И этот уголёк мне не кореш, если уж на то пошло.

Вы не можете просматривать этот пост!

Мир. Кланяется тебе в ответ женщина несравнимо более картинно, даже полы своего невидимого платья прихватив и чуть в стороны разведя.

- Мучас грасиас, сеньор.

Судя по расслабленной позе, если и собирается бить, то не прямо сейчас. Разговор, похоже, интересует ее больше, чем возможный конфликт. С чем это связано, не знаешь. Действительно узнала? Даже если и так, то вряд ли встреча случайного знакомого из стриптиз-бара может так быстро и так кардинально поменять взгляды человека на происходящее. Либо делает вид, что теперь на твоей стороне, выжидая, либо нашла в твоем лице удобный - в первую очередь, для самой себя - повод не делать того, чего делать изначально не особо хотела. В конце концов, револьвер ведь забрала? Забрала. Что мешало просто ткнуть тебе в шею этим, вот, самым стилетом? Допрос? Так память стерли. Инфантильная несобранность? На школьницу тоже, вроде бы, не похожа. Не так легко, видимо, взять и спокойно заколоть случайного человека. "Сканк" иногда помогает, но, опять же, не всем. Доверия в привычном его виде, после пары минут перемирия, конечно же, никакого нет, но предпосылки к тому, чтобы оно появилось, по ощущениям, имеются. Главное, как и всегда, делать правильные вещи, стараясь не делать неправильные.

- А насчет удара - забей.

Несколько раз крутанув меж пальцев клинок, убирает его обратно в ножны.

- Я тебя, вон, вообще зарезать хотела, и ничего.

Кивает, соглашаясь со словом-сигнализатором.

- Ты только учитывай, что большая часть пацанов, короче, они реально поехавшие.

Закусывает на секунду-другую нижнюю губу, собирая складками ткань на подбородке, и качает головой, соглашаясь с собственным утверждением.

- Типа, фанатики. Культисты. Это все Мозаичный Пророк, отвечаю - он охуеть жесткий, мозги пиздец моет. Когда говорит, то кажется, что, типа, он именно, вот, с тобой говорит, а не тупо со всеми. Понимаешь?

Делает странный жест руками, словно играет на фантомном пианино.

- Хуй знаю, как лучше сказать.

"Мозаичный Пророк". Человек в собранной из фрагментов цветного стекла маске. Уверен, что это не первый раз, когда ты о нем слышишь.

- И у него такой голос, что, блять, волосы на хребте дыбом встают. И мурашки по затылку бегают, прикинь?

Потерев переносицу прямо через балаклаву, шумно фыркает, выпустив воздух сквозь плотно стиснутые зубы. Ты же, убедившись в абсолютной работоспособности и полной снаряженности своего оружия, убираешь его под бок.

- Ладно, все. Давай, погнали.

Сказано - сделано. Дергаешь дверь, скрываешься за балкой. Выглядывает Вэл за порог.

- Чисто. Один в коридоре стоял, но я сказала, что сама вывезу.

Подмигивает тебе. Как-то без огонька, правда. Видно, что - как минимум - опасается чего-то.

- Наверное, в тот ебучий зал свалил, который с контейнерами, к остальным. Их там трое или четверо будет - все со стволами.

Бросает на тебя взгляд через плечо.

- Йон, ты точно уверен, что нам надо в эту хуйню лезть? Потом уже хуй съебем - последний шанс.

Оравер стоял насмерть, не давая этому неживому полчищу с его хозяевами выбраться из подвала. Хоть Вейгела и проредила вражеский отряд, устоявшие перед божественной силой мертвяки продолжали наседать, не ведая боли и страха, движимые лишь стремлением убивать. Малый топор дворфа, увы, был не самым полезным оружием в этом бою. Он легко попадал по слабо защищённому противнику, но не мог как следует разрубить задубевшие кости и покрывавшую их древнюю плоть. Наверное, волшебное оружие было бы сейчас более полезно, но Оравер понимал, что на таком неудобном поле боя ему просто не удастся размахнуться.

У Мей подобных проблем не было. Её «нефритовые» умели находить уязвимые места и бить в них с огромной силой, круша хоть сталь, хоть неживую плоть. Однако даже от восточной воительницы драка в узком извивающемся змеёй коридоре требовала постоянно кружиться, вертеться и изгибаться, дабы вписываться в крутые повороты лестницы и при этом сохранять пригодное для боя положение тела. Хорошо, что партнёром её сейчас был приземистый дворф, оставлявший пространство для манёвра. С громилой Джеком такой бы фокус совершенно не прошёл.

Мей уложила ещё одного мертвяка, переломив ему шею, а неё с Оравером уже наседала новая троица восставших из могил воинов. В отличие от своих предшественников эти уже были вооружены настоящим оружием и носили доспехи. Но тут Вейгела вновь призвала на выручку божественную силу и обратила в бегство передовой отряд врага. Этого наёмники только и ждали. Когда проход расчистился, они в полном составе ринулись вниз по лестнице, расталкивая ещё не успевших сбежать мертвяков. Через пару мгновений Оравер, Мей, Вейгела и долгое время томившиеся без дела Эвелина с Джеком оказались внизу.

Портал уже успел закрыться, стена вновь представляла собой монолит без видимых следов магии. Света после закрытия портала в подвале было немного. В дальнем углу горел брошенный на пол факел, от света которого по стенам плясали безумные тени бросающихся в панике на камни мертвяков. Их всё ещё было довольно много, десяток, причём оставшиеся были вооружены куда лучше, чем перебитый Оравером и Мей авангард. Слабое голубоватое свечение исходило от руки Уилл Хилла. Теперь его можно было хорошо рассмотреть. Это был крупный, с Джека, мужчина, заросший как лестной отшельник. На нём был зловещего вида доспех из массивного металла с торчащими из него шипами. Вооружён Уилл был огромным топором, который походил больше на орудие лесоруба, чем на боевое оружие. Правая его рука выглядела неестественно, будто сделана была из камня, сквозь трещины в котором и пробивалось мистическое голубоватое сияние. Впрочем, эта странная аномалия никак не сказывалась на подвижности конечности этого громилы.

Силмон выглядел, как и прежде, хотя его нарядный аристократический костюм сильно запачкался в подвальной грязи. В отличие от Хилла, который был готов к сражению и будто бы ему даже радовался, хозяин дома явно паниковал. Планы его один за другим проваливались, и сейчас он был в полной растерянности. Силмон занял позицию позади Хилла и поближе к факелу, в руках его снова была кипа свитков.

– Слвно, пра с этим кнчать, – ухмыльнулся Хилл, порадовавшись тому, что противостояние на лестнице завершилось, а после вновь перешёл на незнакомый язык и в приказном тоне бросил пару фраз своему живому напарнику.

Дальше события развивались очень стремительно и хаотично. Силмон, повинуясь приказу, вдруг стал осыпать волшебными стрелами собственных немертвых слуг и этим выводил их состояния паники. Хилл же бросился в атаку и обрушил топор на Мей, едва не прибив её к полу. В этом человеке была силища быка. Вскоре на него насели уже Оравер с Мей, пока Джек, Эвелина и Вейгела разбирались с мертвяками, снова пожелавшими сражаться. Больше возможностей обращать их в бегство у маленькой жрицы не осталось. Немертвое воинство держалось достойно, демонстрируя порой даже некие навыки и приёмы из прошлой своей жизни. Порой они наседали так, что выгоняли часть наёмников на лестницу, но тем удавалось вновь пробиться в подвал.

Сражение продолжалось недолго, минуту, а может и меньше. Большая часть мертвецов обрела в итоге окончательное упокоение. Ничья злая воля более не заставляла их сражаться. У Силмона очень скоро кончились толковые заклинания, да и по сути весь свой стоящий арсенал он разбазарил при первой встрече с Эвелиной. Когда Хилл получил уже пару серьёзных ран и едва держался на ногах, хозяин решил, что пора вновь воспользоваться спасительным порталом. Руки его заплясали по невидимым для глаз магическим рунам на стене, но в это время Джек швырнул склянку с маслом аккурат под ноги колдуну, и субстанция очень быстро вспыхнула от валяющегося неподалёку факела. Огонь перекинулся и на Марголи. Тот завопил от боли, пытался сбить пламя с одежды, но не отступил и продолжил попытки активировать портал. Тогда Джек продолжил бомбардировку склянками с маслом, которое во всю попадало на стену, одежду и самого Силмона. Пламя разгорелось так ярко, что вскоре самозваный аристократ превратился в один большой факел, что метался по подвалу, пока не рухнул без сил. Крик его ещё долго стоял в ушах.

Джеку же досталась и честь прекратить наконец это сражение. Разделавшись с очередным мертвяком, он бросился на раненного Хилла и одним движением отсёк ему каменную руку. Та, выронив окровавленный топор, рассыпалась, обнажив под каменным слоем небольшой сапфир, из которого растекалось мягкое сияние. Вскоре и оно прекратилось, после чего оставшиеся трое немертвых воинов просто остановились, потеряв всякий интерес к продолжению сражения. Хилл, сильно израненный и осознавший своё поражение, обессиленно опустился на грязный от пыли и крови пол.

– Хроший бой, псле ткого и пмереть не жлко, – с невеселой усмешкой сказал он, сплюнув кровь.

Мир. Протеже. Стоит слегка зацепить струну ассоциативных связей, как имя выпрыгивает из мутных пучин памяти похлеще поплавка. Мартина. Для своих: Тина, Эм-Ти. Или просто "Эй" или "Стажер", если вспомнить недавно "нарисовавшегося" коллегу. Путь к должности эксперта по хранению улик - с хорошим окладом, но без рисков - короток и не особо тернист, если твой дядя не просто дядя, а начальник службы квартального патруля Станции, но базовая стажировка длиной в сезон, которая, слава Ритану, уже подходит к концу, обязательна для любого сотрудника, а с начальником уже самой Станции этот вопрос у дяди совсем "в нули" решить так и не удалось, "фамилия громкая, будут вопросы". Этот Монтеррей или "сеньор Аррайя", как ты смутно припоминаешь, твой наставник и, по совместительству, тот еще "каброн" - заставляет делать обходы и вооружаться вообще перед каждым выездом, запрещает класть ноги на панельку в крузере и снимать долбанный броник в самую лютейшую жару, и вообще, по ощущениям, плевать хотел на то, чья ты племянница, но сам дядя никаких жалоб на его - Монтеррея - поведение почему-то не хочет даже слушать, утверждая, что с ним ты, типа, по крайней мере будешь в полной безопасности. И что? Вы оба связаны, заперты неизвестно где, да и вообще, может быть, скоро растворитесь в бочке с кислотой, если вас сперли эти поехавшие картельщики. Спасибо, дядя, безопасно как у Санта Муэрте под саваном.

Повспоминав всякого и, не без помощи "Хуаресыча", как Монтеррея за глаза называют некоторые патрульные помоложе, освободившись от пут, переворачиваешься лицом в потолок. Ощупываешь себя на предмет пропаж. Кобуры - обе, сука: да, старик заставляет тебя таскать два, сука, ствола - на месте, с картриджами и магазином. Баллончик тоже тут, который с "глазожогом", а вот "трещалки", радиостанции, нет. Зато смарт на месте - можно позвонить всем, рассказать, что тебя, прямо как в кино, спиздили какие-то бандосы, и скоро будут насиловать или пилить бензопилой, а, может, и все сразу.

  Несмотря на выбранный тон, леди Корильда была крайне возмущена тем, что ты посмела вступиться за Цезни. Она прочитала тебе краткую лекцию о том, как важны хорошие манеры, и что по воспитанию фрейлин судят о королеве и о принцессе, и что тебе не заступаться следует за Цезни, а наказать её самостоятельно.
  Зато Цезни ходила вся из себя гордая и независимая, и другие фрейлины смотрели на неё... нууу... не то чтобы с завистью... а хотя да, именно с завистью! Королева, конечно, тоже могла леди Корильде указать на её место, но так то королева! А тут – тринадцатилетняя девочка (тебе уже исполнилось тринадцать) что-то там ей вещает. Вступается. И леди Корильда, конечно, поругается, но все равно – это не то же самое, что тебе по губам надавали и как будто так и надо.

  Ловорда, конечно, достала тебе поэму... не сразу – ей пришлось посылать человека в Данварт.
  Что же там было, на этих пожелтевших страницах с затейливыми иллюстрациями?
  О, много такого, чего не стоит пытаться описать, не обладая талантом сира Утмера.


  Если говорить просто, в каждой главе рассказывалась история о том, как жители и жительницы Сьелье увлеклись друг другом настолько, что это привело к каким-то ужасным последствиям. Пожары, падения с лестниц, ссоры, раздрай, прорывы плотин, разбежавшийся скот и прочие катастрофы сыпались на них одна за другой. Но почему-то жители не спешили променять свой веселый образ жизни на скучное бытие монахов.
  Заканчивалась поэма тем, что приехавший разобраться архисвященник в ужасе уезжал прочь, благословляя жителей направо и налево, лишь бы его самого не затянуло в пучину... в пучину чего?
  Ты не вполне понимала, чего. В поэме многое было сказано намеками, недоговорено, но быть может именно поэтому читать её было одновременно легко и тяжело. Легко – потому что написано было легким языком, а тяжело, потому что что-то уж больно щеки пылали.

  Было само собой ясно, что лучше бы такое никому не показывать. Однако любопытно, что Сир Фромор, как-то случайно заметив у тебя в комнате эту книгу, сделал вид что не увидел её и лишь многозначительно кашлянул, а потом отвернулся и позволил тебе спрятать её получше.

  Фрейлины заверили тебя, что каких-нибудь-то рыцарей найдут. Не все же они сплошь дуболомы, которые не понимают намеков. Лучше всего в этом плане подходил сир Зеггер, но он как уехал в Данварт, так что-то и не объявлялся. И вестей от него не было.
  

  А между тем время шло, цветорад быстро вошел в свои права, стало жарко... и... и у вас в Вершварде начался "свой сьельский сенокос".

  Дело было так.
  Все ждали вестей о решающей победе короля, но они всё никак не приходили и не приходили. Солнце жарило, леди скучали...
  И Олора Фрабегор как-то спросила у её величества, купалась ли она в детстве. Ведь Солобмар – страна рек и озёр, там все купаются, даже замужние женщины. В Хоркмаре же это было не принято...
  Королева рассказала ей (вы знали это со слов Хеви), что да, в детстве она часто купалась в озере, которое было около замка, но потом началась война, и её отправили к родственникам в Швиссмар, а там она жила с тетушкой, графиней дем Кергельдорф, а та ничего такого не позволяли. Потом королева и фрейлина долго обсуждали, как лучше купаться. А на следующий день... на следующий день королева объявила, что едет на другой берег Хорка. КУПАТЬСЯ! И зовет с собой всех леди и фрейлин, которые также пожелают искупаться, и во что им одеться, и что взять с собой.
  – Ваше величество, но ведь крестьяне будут пялиться, не приведи Спаситель! – ужаснулась Хеви.
  – Я всё предусмотрела! – с улыбкой сказала Зигда. – Граф Раймвер и сир Даммер выставят пикеты на берегу на целую милю, нам никто не помешает.
  Хорк надо было пересекать, потому что на этом берегу стоял Данварт выше по течению, а горожане, само собой, сбрасывали в реку всякое. Но на другом берегу вода была чистой.
  Купания прошли с небывалым успехом – на тот берег на барках переправилось человек двести! Никто не утонул, никто не потерялся. Дамы взахлеб обсуждали, какая это прекрасная идея, и какая королева молодец, и как всё было здорово, и какое там прекрасное песчаное дно.
  А дальше... ой, дальше больше! За неделю на другом берегу для королевы построили летний дворец. Ну, дворец – это одно название, отделан он был скромненько. Но зато в нём дамы вместе с рыцарями и оруженосцами могли отобедать после купания, побеседовать, а то и... уединиться. Правило "купаются только леди и фрейлины" скоро было нарушено. Купаться стали сначала пажи: должен же кто-то подавать одежду, полотенца, а фрейлины и расторопные слуги есть не у всех. Потом оруженосцы: должен же кто-то следить, чтобы мизэ не утонули! А потом и рыцари! Потому что как это так: оруженосцев пустили, а рыцарей нет?! Да и... ну... должен же кто-то увлекать дам в камыши и там шептать им комплименты! А в кого дамы будут брызгать водой в возмущении?
  Дамы сначала-то купались в длинных плотных рубашках, но потом... "ой, она так стесняет движения... я в ней потону!" Короче, через месяц купались уже кто в чем хотел, в том числе и при рыцарях. Особенно кинстмарские вдовы показывали себя "во всей красе" несмотря на траур по мужьям – и эти ОСОБЕННО ПРИ РЫЦАРЯХ! Пошли сплетни, а вслед за сплетнями пошли одна за другой свадьбы.
  Но королева, конечно, ничего такого себе не позволяла. К ней из Швисмара приехала мизэ Мерингильда, подруга детства, её одногодка – так и не вышедшая замуж племянница-бесприданница той самой графини дем Кергельдроф. Королева сделала её, к досаде Олоры, второй старшей фрейлиной. Они много времени с её величеством проводили вместе – вместе купались, вместе обедали, вместе принимали графа Раймвера и советовались втроем. Граф сам был вдовец, и было, в общем, понятно, к чему дело идет. "Скоро окрутят графа," – говорила Уве. – "Так ему и надо. Привалило счастье, как Емару на Святого Рауфа, так пусть хоть сиротку пригреет." Что думал обо всем этом сам королевский конюшенный, оставалось тайной.
  Короче говоря, выражения "купания на Хорке" и "летний дворец" быстро стали именем нарицательным для всего, что "весело, приятно и неприлично, но можно". Леди Корильда при их упоминании начинала шипеть и брызгать ядом, как змея в руках аптекаря! Но что она могла поделать? Весь двор за редким исключением теперь был против неё.

  А где-то далеко, в Кинстмаре, уже полгода тонколицые эльфийские сержанты грабили деревни, а соколиная сотня ловила их по полям и лесным дорогам. Армии вытаптывали поля, осаждали замки и готовились к решающей битве.
  Там был твой отец, там был Раймвер Хадриф, там был отец Ловорды и брат Цезни.
  Но... никому не было до них дела. Подкрепления посылались, провиант отправлялся, а в остальном... где новости о победе? Их нет? Займемся чем-нибудь поинтереснее.
  Жизнь жестока и несправедлива! У кого-то бой на завтрак и смерть на ужин, а у кого-то – свадьбы, гуляния и любовная возня в камышах, а у кого-то – лозняком по мягкому месту два раза в неделю как по расписанию и искусанные губы.
  А уж про траур по невесте принца и вовсе все давно забыли.
  Нэ кас ларэ! – как говорили в Ольсвере: "Но такова жизнь!"

Рано или поздно в карьере любого искателя приключений или наёмника случает необходимость столкнуться в бою с нежитью, уж больно много в Королевствах развелось некромантов и тёмных жрецов, что искали могущества за гранью жизни и смерти. В прошлые эпохи вовсе незазорным считалось для способного волшебника использование немертвых слуг для охраны собственного жилища или ценного имущества. Оравер за свою жизнь не в первый раз бился с ожившими мертвяками, но таких как сегодня прежде не встречал. Внешне походили они на недавно поднятых из могил зомби, нежить самую простую и распространённую. Вот только демонстрировали эти зомби рудиментарную способность говорить, двигались куда ловчее и быстрее, так что не сразу удалось в них распознать покойников, да и куда крепче оказались, чем все, с кем до сих пор драться приходилось. Мей навешала противнику мощных ударов, удивившись тому, как плоть мертвеца затвердела, не всякий тяжёлый доспех так защитить способен. Впрочем, знание тайных техник позволило наносить урон даже такому необычному врагу. Оравер подключился следом, бил и кромсал мертвяка своим топором, дивясь тому, как сложно оружие выдирать из свежей раны. При всей своей необычной для зомби прыти мертвяк даже не пытался защищаться от ударов, пёр напролом, словно повинуясь чьей-то злой воле. Не без труда, но всё же каратурка и дворф первого напиравшего сразили, и тело его теперь уже совершенно безжизненно растянулось на лестнице.

Под пение Эвелины, что защищала своих товарищей от враждебной магии, к бою подключилась Вейгела. Короткая молитва была произнесена как раз вовремя, когда в проходе уже места свободного не стало от заполонивших его оживших мертвецов. И в этот момент воля богини обратила почти всё это полчище в паническое бегство. Враги толкались и спотыкались, падали и кубарем катились по ступенькам, увлекая за собой напиравших следом товарищей. Через пару секунд лестница почти опустела, снизу слышна была ругань Хилла, вновь не удостоившего наёмников речей на понятном им языке. Однако же не все вражеское воинство было изгнано маленькой жрицей. Теперь уже горстка мертвяков появилась на лестнице и продолжила бросаться на храброго дворфа. Следующие его противник был таким же любителем грязных балахонов и Моандера, имя которого беспрерывно слетало с его почерневших губ. Оружия он не носил вовсе и бросался на Оравера просто с кулаками. На удивление его удары оказались очень мощными, даже через кольчугу удар оказался весьма болезненным для дворфа.