Голосование пользователя

- Да вот, ищем колодец жизни, случаем не знаете? А то у вас тут трупы по дворам раскиданы, оживить бы, - выпалила Мари.

Флавия
— Я хочу тебе кое-что показать.
Тихо произносит Аврелиан, и с какой-то особенно трогательной с учётом всего происходящего между вами, заботой, накидывает тебе на плечи шёлковый, окрашенный пурпуром и расшитый золотом, халат. Он уже вполне овладел собой и, видимо сожалел о недавнем срыве — или вернее о том, что для него было срывом.
— Ты несомненно слышала о случившейся недавно войне на востоке. Царица Мавия подняла народы пустыни против Рима и даже сумела разгромить посланные против неё войска — но после добровольно подчинилась Риму. В её лице мы получили союзника в будущей войне против персов — и чтобы доказать свою верность, царица отправила пять тысяч своих лучших воинов в Город. Сейчас большая их часть служит в нашей армии, но есть один... Особый отряд отличающийся от других.

Супруг приподнялся в постели и негромко позвал по гречески

— Алия! Зайди.

Ты не слышала как открылась дверь. Просто вдруг в спальне возникла высокая, почти на голову выше тебя, смуглая женщина, прикрытая плотным кожаным тораксом и небольшой накидкой. Даже в темноте, тебе бросились в глаза мышцы на её руках, делающие фигуру чуть нескладной — как у мужчины — и прикрывающий волосы платок на голове.

— Кир. Кира.

Коротко произнесла она и чуть склонила голову в знак уважения. Аврелиан улыбнулся. Насколько он не любил варваров вообще, настолько видимо эти варвары ему нравились.

— Многие женщины из сарацинских племён сражаются в битве наравне с мужчинами. Они закалены солнцем пустыни, движутся совершенно бесшумно и уверяю тебя, смертоносны. Твой отец получил в дар от Августа два десятка воительниц как личную охрану, но любезно уступил их мне. А ещё они верны... Признаться, поначалу я сомневался в том, чтобы доверять женщинам защищать нашего сына. Я желал прогнать их.

Он снова перешёл на греческий, видимо, варварка не знала латыни.

— Алия, покажи моей жене шрам.

Молча, сарацинка распускает ремни панциря, так, чтобы твоему взору предстала полная грудь. Но не красота её должна была поразить тебя, не тёмные ореолы сосков — лишь укромная ложбинка и меж ними, и свежий шрам.

— Алия поднесла кинжал к груди и сказала, что покуда действует договор ее царицы с Римом, она примет за меня или моих близких клинок, ибо ее жизнь принадлежит мне, и в моей власти распорядиться ей. А затем пронзила себя, медленно, и погружала клинок, пока я не остановил её руку. С тех пор я доверяю её воительницам сопровождать меня и нашего сына. А с завтрашнего дня, лучшая из воинов Алии будет сопровождать и тебя. Можешь идти, Алия.

— Кир. Кира.
Раздалось эхо в ответ. Женщина снова надела торакс, застегнула ремни. И с поклоном исчезла.
Что примечательно, в ходе диалога ты не заметила в супруге и следа нормальной мужской реакции. Любая другая жена если бы её мужа внезапно окружила свита из амазонок днями и ночами пылала бы ревностью — а самого супруга всякий раз подкалывали бы друзья, мол "повезло тебе, столько наложниц разом отхватил". И что-то подсказывало тебе, что над Аврелианом не подшучивают.

То, что для других неизменно связывалось с желанием, для него было лишь тишиной. Призраками, следующими за ним повсюду, так что их не видно и не слышно, возникающими когда их зовут, делающими что необходимо, а после столь же бесшумно исчезающими вникуда.

Тебе вдруг живо представилась ваша вилла в Маркинополе. Скользящие, точно тени, фигуры в серых накидках и кожаных панцирях. Ты ушла — они появились, и дом, где некогда была жизнь, окончательно стал напоминать склеп, сосредоточенную тишину которого нарушает лишь слабый скрежет стиля по папирусу...

Быть может в этом всегда и была проблема?
В том, что ты живой человек.
Слишком много движения.
Слишком много лишних звуков.

— Я позвал Алию не только чтобы показать тебе что нашего сына хорошо охраняют и даже не чтобы показать, как именно выглядит настоящая верность варваров. Просто хочу чтобы ты знала, что мы готовы к неожиданностям. Даже если будет сбой — в столице ждут тысячи сарацинских всадников.

Руки. Такие маленькие. Она не могла сбросить с себя Джен. Что происходит... Где-то глубоко в горле зарождается паника. Кричать?! Плакать?! Но это ведь не она... не Рене. Рене обычно молчит, улыбается и все прощает. Рене не истерит. А очень хочется - особенно, когда осознает, что истерит Джен. На ее лице отражается все то, что сейчас испытывает Джен, - страх, паника, растерянность, стыд... Она машинально прижимает к груди протянутую ей Джен простыню... как могла бы это сделать совсем юная девушка, оказавшаяся голой перед тем, кого не было в ее планах...

Что произошло? Почему она маленькая? Почему больше не хочется того, что хотелось минуту назад??? Почему она об этом даже не сожалеет??? Она смотрит в глаза любимой и не испытает ни малейшего стыда за обломанный кайф... и понимает, что так нельзя. Это неправильно. Если сделал другому больно, надо хотя бы немного посамоугрызаться. Она, что, больше не человек?..

На этом драматичном моменте она вдруг отвлекается. Грудь! У нее нет груди!!! Глаза темнеют еще больше - она опускает голову и простыню, с недоумением рассматривая метаморфозы.
- Джен... они... - поднимает взгляд.
Джен что-то говорит. Француженка делает над собой усилие и вслушивается. А хочется совсем не этого. Хочется пойти послушать, кто там говорит за дверью. Проверить, точно ли за окном поет дрозд или это все же соловей или синица. Хочется есть и рисовать. А еще... Она сосредотачивается. Джен волнуется?..
Она протягивает ручку и легко, ласково касается ладошкой щеки любимой.
- Это я, - она бросается Джен на шею и затихает.
Это все, что ей сейчас нужно. Чувствовать Джен. Знать, что та не уйдет. Она рядом. Все хорошо. Если они вместе - все абсолютно точно хорошо. Всем остальным можно пренебречь.

- Я... есть хочу, - тихо жалуется она в ответ на последний вопрос. - Ты обещала приготовить...

Не понравился... Его ответ не понравился... Не нужно было быть великим психологом, чтобы это понять. Интересно, он проглотит целиком или сначала переломает кости? А может пустит яд и дождется, когда все тело превратится в студень?
- Прошу прощения, господин, моя вина, моя величайшая вина, что в силу ограниченности своей не понял главной сути твоего вопроса, сосредоточившись на том, что с профессиональной точки зрения показалось мне важным. Но ignorantia non est argumentum, готов понести заслуженное наказание, - Клавдий покаянно склонил голову.
Хотя какое значение имеет его готовность или неготовность... И что теперь: Маркианополь? Лютеция? Волюбилис? Или все проще: с прекращением причины, прекращается следствие? Странно, но этот вопрос не вызвал у него ни интереса, ни волнения. Лоб не покрылся испариной, пальцы не стали дрожать, а вздумай кто послушать удары сердца, насчитал бы привычные шесть с половиной десятков.
- Что же касается отряда Луция Цельса Альбина... По прибытию на тот берег его и сиятельную Флавию пригласил на пир готский вождь. Что там произошло я не знаю, ибо выполняя поручение госпожи находился в лагере варваров, но по возвращении сообщили, что магистриан и, кажется, еще пара готских вождей отравлены. Какой именно яд применили злоумышленники сказать не могу, поскольку пользовал Луция Альбина его личный лекарь. Видимо в этом был каким-то образом виноват прокурсатор Требоний, поскольку магистриан после того, как пришел в себя, велел его казнить.

— У меня есть задание для вас двоих. Оно требует полной секретности и изрядной проницательности, но я не сомневаюсь, что вы справитесь
- Господин слишком высокого мнения о моих скромных способностях, но уверяю, я приложу все усилия, - еще один поклон.

А может быть врач лупанария и на такая уж плохая работа...

Гермес-скороход, вот это бросок! Молния! Или дело не в быстроте?

Архип изумлённо выдохнул, оглянулся на окно, кинул взгляд на кошель на земле, и тут же отвесил себе мысленную пощёчину. Увидал в проёме симпатягу с весёлыми глазами и расслабился! Не сразу, конечно, сперва наоборот напрягся, готовый отскочить в сторону, буде юной преступнице взбредёт в голову швырнуть в него сверху каким-нибудь горшком. И всё равно в глубине души выдохнул, ещё больше уверившись в том, что вся эта шумная "кража" — лишь детское недоразумение, за которое достаточно отчитать проказницу, но не отчитываться власть имущим. А кража-то была самая настоящая!

Невидимость беглянки смутила эксплоратора лишь на миг — после вечера в осквернённом храме и ночи в проклятом лесу колдовство окончательно стало означать для Архипа что-то вроде плохой погоды. Отчасти страшно, отчасти неприятно и всегда очень досадно, что кто-то другой ориентируется в эдаком чуждом ненастье лучше тебя, а то и даже управлять им может. Однако, это не значит, что в злом тумане или жуткой вьюге нельзя сориентироваться, что нельзя привыкнуть и адаптироваться к губительной буре.

Вот, вот же звук шагов! Ворюга, кем бы она ни была, убегает, но она ещё рядом! Соберись!

Архип бросился на удаляющийся шум, быстро поборов желание нагнуться за кошелём с монетами и забросить его обратно в окно магистриана. Это уловка, и уловка уже вполне воровская, осмысленная. Ну нет, он на такое не купится и драгоценные мгновения на такую задержку не потратит. Местные рабы на деньги едва ли позарятся, а если и сглупят, то вытрясти из них краденное будет проще чем догнать эдакую ловкачку.

Флавия

Твой взрыв негодования стал для Аврелиана неожиданностью, лишний знак того, что за столько лет он едва ли узнал тебя. Собственная речь казалась ему безупречной, после такой речи всё судилище устраивает оратору овацию, и исход дела кажется совершенно решённым...

Таков порядок — поверни всё в свою пользу и ты победил. Каждый разговор был для него в той или иной степени состязанием, ты помнишь, как он общался с друзьями — со стороны могло показаться, что это заклятые враги буквально препарируют слова друг друга, ищут несостыковки, приводят аргументы... Здесь у тебя, дорогой друг, необоснованное допущение. А здесь ты не учёл комментарий такой-то. Хуже того, когда такая беседа заканчивалась, все её участники буквально сияли. К сожалению, брак работает иначе. Поверни все в свою пользу, и жена почувствует себя обиженной и обманутой. Но этого Флавий понять просто не мог.

И оттого растерялся.

— Говоря сугубо формально, с точки зрения права, подданными Августа готы становятся в момент, когда пересекают границу Империи на Дунае. При переправе они сдают оружие, произносят клятву отречения от старой веры, и клянутся отныне и впредь чтить Господа. Таким образом у нас есть обязательства лишь перед теми, кто уже вступили в пределы Империи. Прочее — исключительно наш жест доброй воли по отношению к варварам, регулируемый дуксом Мезии и Скифии. Я бы и рад помочь, но ты переоцениваешь мои полномочия и степень влияния на ситуацию Я могу подать дуксу официальный запрос с просьбой уточнить количество подвозимого продовольствия, но на это мне нужна санкция комита.

Пожалуй, сейчас он сболтнул тебе лишнего. Ты всё же проняла супруга — дело даже не в том, что Флавий ответил, а в том, как именно ответил.
Как обычно. Без малейшей запинки.
Значит где-то лежит черновик.
Значит он готовил ответ на этот вопрос.
Готовил, точно понимая, что такая ситуация может возникнуть. Что его могут не просто спросить, а допросить, и Аврелиан мгновенно отчеканивает, что оказывается с точки зрения права не подкопаешься, ни его ни Лупицина нельзя ни в чем обвинить. Ведь не они же лично закупали провизию в определённых объёмах. Более того, твой муж ещё и не обладал никакими контрольными обязанностями. Он просто составлял документы. К документам претензии есть? Нет? Удачи с расследованием!

Видимо, супруг и сам тут же понял, что ошибся.
Тень пробежала по благородному лицу.
Он никогда не рискнёт сказать, что не поддерживает решение Августа. Даже наедине собственной жене. Даже если буквально все кричит о том, что он только и ждёт какого-нибудь подвоха и судорожно вешает замки на все ворота, через которые может вломиться орда кровожадных варваров.
Кесарий на месте брата уже схватил бы Флавию за плечи, кричал бы в лицо: "Ты думаешь это я пустил десятки тысяч кровожадных дикарей через линию укреплений созданную буквально для защиты от них?! Я что, по твоему, идиот?! Варварам нельзя доверять! Всему их поганому племени нельзя доверять! Но думаешь меня кто-то спросил?! Нет! Мне просто спустили сверху этот бред, этот поганый бред, а я даже не могу возразить потому что это проект лично Августа! Да будь моя воля, всех этих тварей утопили бы в Дунае!"

Аврелиан никогда не показывает своих чувств. Если не знать куда смотреть. Сейчас ему очень трудно говорить.
Очень трудно.

— Не беспокойся, Флавия.

Назвал по имени. Не "фиалка", не "моя благородная супруга". Кажется, завтра Апокалипсис.

— Я беседовал со многими ординариями, чтобы оценить возможные риски. Я хотел понять... Есть ли опасность, понимаешь? Просто на всякий случай. Варвары есть варвары. И предупреждением этих рисков способствовать исполнению мудрого решения Августа. Никогда прежде не было государей укрощающих такое обилие кровожадных дикарей величием и благородством собственной воли. Никогда прежде мы не делали ничего... В таких масштабах. Я волновался как бы небрежность исполнителей не поставила волю Августа под угрозу.

Он мрачен. Нельзя играть с оскорблением величества. Даже о своих сомнениях следует говорить исключительно с восторгом мудростью и дальновидностью Августа. Ну а то, что какие-нибудь лимитаны могут наделать ошибок, так разве не долг слуг императора в том, чтобы предупреждать их?

— Меня заверили что опасности нет. Август легко одолел их в прошлый раз, а тогда против нас выступало больше племён, и они не были разоружены.

Губы чуть дрогнули.

— Ты полагаешь есть опасность?

Спросил он каким-то совсем другим тоном.
Почему-то теперь ты понимаешь, что если скажешь "да", то он действительно что-то сделает.
Не протянет варварам руку, нет, конечно нет.
Твой муж не любит рычащих собак. Пёс как и варвар должен либо тихо лежать и по первому требованию лизать руки, либо сидеть на цепи.
А если пёс не только рычит, но и может укусить...
Ты в своё время долго добивалась доверия своих любимцев, укрощала их дикость лаской, и порой молилась чтобы Эрра или Ганнибал случайно не цапнул Флавия, независимо от причины.
Ведь тогда итог может быть лишь один.
Злых собак убивают.

Нет, Аврелиан не протянет варварам руки.
Он будет готовиться к войне.

Квирина и Метаксас

Речь Клавдия Аврелиану не то чтобы не понравилась. Скорее, как и предсказывал лекарь, она не вызвала у него интереса. В этом и беда. Когда говорится много слов, и в результате ни одно из них не оказывается интересным, начинаешь подозревать всякое.

Особенно если накануне твоя жена рассказала тебе куда больше.
Флавий не верил в людей.
И Квирина, при всех его достоинствах не был исключением.
"Клариссим" вместо "господин".
Скрытая информация хотя бы об отравлении вождей.

Ни единая мышца не дрогнула на лице Аврелиана, напротив, оно словно замерло, и остался лишь холодный взгляд немигающих глаз, устремлённый на лекаря.

— Знаешь за что я люблю право, Клавдий? — внезапно спрашивает сенатор, "оживая", — Ясность. Суров закон, но это закон. Нет никаких сомнений, лишь задача и прочерченный путь её исполнения. В суде мы часто говорим так: "Кто вообще не отвечает, тот противодействует суду, и должен понести ответственность в полной мере. Следует считать вообще не ответившим же того, кто не ответил по существу – не имеет значения, отвечает ли он отрицательно, молчит, или даёт неясный ответ, ведь не отвечает тот, кто оставляет вопрошающего в неведении".

Тем же тоном Флавий наверняка говорит когда ведёт процесс. Ласковым, и в то же время потаённо грозящим.

— Когда я просил рассказать обо всём, я имел в виду не произошедшее с тобой лично или с моей дорогой супругой. Это бесспорно важно, но в данный момент меня интересуют дела государственные. Потому я задам свой вопрос иначе. Что произошло с отрядом Луция Цельса Альбина после перехода через Дунай?

Это тоже приём. Сличение показаний.
Вызывая разных свидетелей, претор задаёт им один и тот же вопрос. Те, у кого показания совпадут, те вероятно говорят правду.
Те, чьи показания расходятся, те, вероятно, лгут.
Клавдию предстояла нетривиальная задача угадать, какие именно показания были получены Аврелианом ранее.

Сказать то, что сенатор уже знает, не прибавив лишнего.

Где Клавдий споткнулся — колдун прошёл легко, словно всю жизнь учился танцевать на раскалённых углях. Может оттого что знал власть имущих и проявлял достаточно подобострастия, а может — попросту потому что сказал то, что Аврелиан желает услышать. Архип накурился дымами и благовониями, выстрелил в товарища, а Луций замял дело, купив молчание Метаксаса. Флавий не питал иллюзий относительно перспектив борьбы с чужой жадностью, но и перекупать Тиеста смысла не видел.

— Справедливое решение. Разумеется, Архип будет уволен со службы с позором — я никому не позволю калечить моих людей, но я уважаю твоё милосердие и потому не буду настаивать для него на смертной казни. Вместо него мою супругу будет сопровождать мой личный телохранитель.

Кивнул Аврелиан как будто действительно согласился с тем, что говорил волшебник. В самом деле, в спешке покидая Готский лагерь можно и смириться с наличием в отряде несостоявшегося убийцы.

Но теперь-то вы в Риме.
А здесь действуют немного иные правила.

— Полагаю, ты склонен продолжить путь, несмотря на рану. Хотя я не хотел бы принуждать тебя, искалеченного, сопровождать мою жену, но я уважаю и это твоё решение. Кстати, какую именно сумму Луций тебе обещал?

Словно "между прочим". Флавий убедился что магистриан купил тебя — ведь какой болван решит продолжать путь без глаза если ему не обещали гору золота — и теперь хочет знать в какую именно сумму ты обошёлся Альбину.

А чтобы ты не почуял подвох — старательно прячет мысли долгими рассуждениями.

— Моя жена — удивительная женщина. Слуги любят её.

Кажется, это не комплимент.
Когда вмешивается любовь, приходит хаос.
Люди забывают о верности.
Об обязательствах.
Забывают, кто хозяин дома.

Пора напомнить.

— У меня есть задание для вас двоих. Оно требует полной секретности и изрядной проницательности, но я не сомневаюсь, что вы справитесь.

Пауза. Аврелиан этого не скажет — но он ждёт от вас подтверждения. Знака, что вы служите именно ему.

Что любое поручение будет исполнено.
Потому что иначе — зачем вы нужны?

Забавно, но раньше подобные Аврелианы строились к нему в очередь, а их Флавии волнительно смотрели за мужьями, шепча группками и косясь на мага. Что он им скажет? Может расскажет Аврелианам о том как их Флавии ходили куда не надо, тратили то что не надо? Или наоборот, Флавии узнают что их Аврелианы приглядели очередную служанку, а на собрании в магистрате обсуждали вовсе не работу а дешевых шлюх? Забавно теперь стоять перед таким же Аврелианом и прислуживать такой же Флавии. Пародия на пародию, которая думает что она уникальна в своем желании владеть и распоряжаться.

Рим весь пародия на пародии. Даже сам Рим пародия. Когда-нибудь, правда, последняя пародия станет достаточно убогой, что бы всё это было похоронено под собственным весом дешевизны, который она будет держать на своих плечах, безуспешно тщась повторить за своим создателем. Но не сегодня.

- Разумеется, господин, - Тиест благодарно кивает, благодарно улыбаясь. Единственное с чем ты разберешься, так это с тем как покрасивее сказать очередную пустоту, - Странствие наше вышло куда как короче, нежели ожидалось. Но впрочем ничто Госпоже Флавии не угрожало, как благодаря усилиям нашего лекаря, так и моим скромным знаниям. Ни одной ночной кошмар не заставил её беспокойно озираться утром, поверьте. Что же касается глаза, то здесь свершилось трагическое совпадение обстоятельств. Я был послан Госпожой помочь Готам с их храмом, в котором поселились злобные духи... но готы, по неразумию своему, имели обыкновение накуривать помещения дымами и благовониями, от чего наш храбрый лучник Архип несколько пострадал, от непривычки. А от случайного шума, что был не боле скрипом доски, во спасение меня от вероятной угрозы, пустил стрелу достаточно метко... попав в меня. Но прямо после этих событий Господин Луций рассудил нас лично, признав храбрость и верность Архипа делу, а его денежную компенсацию мне взяв на себя. Не гоже нам было терять такого меткого лучника и храброго слугу, особенно когда в такой спешке покидали мы лагерь Готский. Храм же я очистил, так что ни одна хворь душевная или волевая госпожи не коснулась и за нами не потянулась.

Тиест замолчал, спокойно смотря на Аврелия своим теперь единственным глазом. Что же он ответит на это? Что придумает, что бы показать как он их ценит, но в тоже время держит в узде?

- Один из несправедливых участков нашей жизни. Показывающий, каким может быть заброшенным и жестоким мир, - Мари оглядывала пространства странного "Лабаза". - А продавщицы не видно? Или сбежала, или мы не нашли её труп. Сдаётся мне, здесь, словно вихрь пронеслось Зло и помчалось дальше. Как тот автобус, или что там, протаранило дом.
Мари пнула одну из банок. Было ясно, что это случилось уже давно, может быть столько же времени, как и в куске с домом. Она огляделась в поисках часов.
- Мир замер, когда кто-то разбил его вдребезги, с тех пор кто-то мечется и никак не найдёт свой кусок Счастья. Подозреваю, что на других участках тоже будут следы хаоса и пришествия времени.

Ой... она и правда много выпила! Рене посмотрела на Джен с каким-то... исследовательским интересом. Чуть наклонила голову. Как, как в ней уживаются эти две противоположности: "Я не пью за рулем" и вот этот бокал залпом?.. Рене, наверное, и сама выпила, поэтому и не понимает, а может, близость Джен слишком пьянит ее разгоряченное воображение и думает она совсем не о том, о чем следовало бы...
- Да, веселые, - подхватывает она, смеясь непонятно чему.
Не все же тем мужчинам шуметь, можно и им с Джен немного. Немного.

...Сердце подпрыгивает, когда в каком-то переулке Джен берет ее за руку. Ах, разве так можно?.. Рене сейчас умрет от волнения. Сразу хочется прижаться, держать крепко и не отпускать... Мысли путаются. Она вроде бы о чем-то говорила?.. Ах, уже неважно... Джен ее опередила - обняла и держит, и сразу становится так спокойно и хорошо - Рене наклоняет голову на плечо подруге и идет в такт и дышит тоже, кажется, в такт... Только перед машиной Рене инстинктивно отстраняется, потому что мало ли, вдруг водитель боится таких, как они?.. Нельзя расстраивать других, особенно, когда тебе так замечательно! Вселенная такого не любит. Рене улыбается водителю чуть более ярко, чем всегда, разгоряченная недавними объятьями.

А в номере... Рене чувствует нетерпение подруги и прижимается крепче. Это очень волнительный момент!.. Ооооо, Джен такая решительная!.. Рене розовеет, скользя смущенным взглядом по стану любимой. Казалось бы, топ почти ничего и не скрывает, но когда ты в нем - ты одета и "все прилично" (если красота прилична), но вот ты уже без него и ступаешь на тонкий лед интимных взаимоотношений. Это какая-то новая и совсем иная сторона жизни, и Рене, не успев мягко пропихнуть руку Джен к молнии у себя на спине, быстро, словно кукольная балерина, разворачивается, убирая с шеи волосы - и да, теперь эта застежка вся перед Джен. С самого верха в основании не слишком глубокого декольте до самого низа чуть пониже спины - длинной тонкой змейкой, разделяющая жизнь на "до" и "после". А сердце все стучит - Джен понравится ее новое белье? Такое все тоненькое и розово-кружевное... ох, не слишком ли много кружавчиков?.. О чем она вообще думает?..
- Поможешь? - тихо шепчет, пытаясь дотянуться до замочка чуть повыше лопаток...

Да, торопиться совершенно некуда...

Во время персидского похода - естественно в самом его начале, пока все что хорошо - Клавдию рассказывали про живущую дальше на востоке огромную змею. способную так зачаровать свою жертву, что та сама лезла ему в пасть. Сейчас, наблюдая за Аврелианом, врач был уверен, вздумай его наниматель выбирать себе животное на личный греб - лучшего варианты не найти. Впрочем сейчас не о гербах надо думать, а о том, как самому не оказаться в пасти...

- Благодарю, клариссим, - поклонился Квирина, - Мне тоже временами не хватает общения с юным Флавием Тавром. Спешу сообщить, что путешествие не сказалось негативно на здоровье сиятельной Флавии. Нам удалось избежать простуды, отравлений и черная желчь не беспокоила...
Рассказав о главном, что должно было беспокоить заботливого мужа и личного врача, Клавдий продолжил:
- Госпожа Флавия в своем милосердии отправила нас оказать помощь нуждающимся готам. С медицинской точки зрения я нашел их лагерь в состоянии плохом, но отнюдь не ужасном. Простуда, сыпь, расстройства желудка - все как обычно у них бывает... - Квирина улыбнулся с немного виноватым видом - мол, что с них взять, варвары, - Но ничего такого, что нельзя было бы исправить при должной организации работ. Даже за то короткое время нашего пребывания в лагере нам удалось значительно улучшить ситуацию. В общем, вряд ли готы занесут в Империю чуму...

Сообщив сенатору о готах, Квирина замолк. Вряд ли Аврелиана интересовали подробности проведенных операций - о том, как он чистил глазницу Метаксасу, удалял грязь из раны на ноге Аделфа или останавливал кровь Аспургу. У большого начальства "все" не всегда означает "во всех подробностях"...

  Луций сжав зубы смотрит, как Валерия превращается в пепел, как чернеет её маленькое, слабое тело. Так бывает, что в кошмаре ты можешь только беспомощно смотреть.
  А бывает, что нет.
  Он смотрит на Требония и чувствует, как глаза наполняются светом. И свет в груди и во рту, и вместо воздуха Луций выдыхает свет. Свет расползается в воздухе тысячами сверкающих пылинок, Луций ныряет в этот свет, летит, летит, как муха через янтарь. Все вокруг такое медленное, закоченевшее, раздутые ноздри, открытые рты. Луций протискивается в щель между Требонием и воздухом и становится деканом Феликсом, что стоит у прокурсатора за спиной.
  - Ты все перепутал, - шепчет ему в ухо почти нежно. - Я покажу тебе, как это делается.
  Ощущает, как под чужими пальцами чужие глаза проваливаются в глазницы, натягиваются и влажно лопаются.
  - Я покажу тебе, как это делается! - кричит он, разрывая лицо Пульвиса голыми руками, отрывая челюсть, от чего крик прокурсатора превращается в мычание.
  - Я покажу тебе, как это делается, сопляк!!! - с мясом выдергивает язык и бросает его в сторону костра.
  - Я покажу те!... - кричит он в потолок.
  Опять заснул на спине.
  Спать надо на боку, иначе снятся кошмары. На боку почему-то реже.

  Луций долго смотрит в потолок. Он ощущает самое гадкое, что вообще бывает в его жизни - ему не хочется вставать с кровати. Лежать бы так и лежать и ничего не делать. Обычно он встает с постели рывком и сразу ощущает жизнь. А сейчас... никакой жизни нет. Хотя он вроде бы даже здоров - ни рези, ни тошноты, ни головокружения: Метаксас за свою искусство получил заслуженно. Все в порядке.
  А вставать не хочется.
  Все валится из рук. Идиоты. Предатели. Просто дураки. Не на кого опереться. Зачерпнешься рукой - а в ней пустота. Как в Яме - лезешь наверх, лезешь, а потом срываешься и чувствуешь пустоту и падение. Поднимаешься, лезешь наверх снова - и снова пустота и падение. И уже знаешь: будет момент, когда не поднимешься и не полезешь никуда.
  Нельзя с таким настроем никуда идти, особенно к Аврелиану. Но и лежать бесконечно тоже нельзя.

  Он поворачивается и замечает, что Тамар не спит, но сказать ничего не может или не хочет.
  Он вспоминает.
  В голове звучит её голос. "Я была рядом", - сказала она тогда. Рядом. Поблизости, но не рядом, не с ним. Она была с Эохаром. Луций закрывает глаза. Она была с Эохаром! В тот момент, когда он искал яд, которым его отравили, она сидела вместе с человеком, который его подбросил. Может, они вместе пили и ели, может, он дотрагивался до неё или они пели песни. Или смеялись. Вот в тот самый момент. А могла бы помогать ему искать яд. И может, ничего этого бы не было, Требоний не корчился бы в огне, а семилетний Видерих не умер бы в мучениях. Не говоря уже о более важных последствиях.
  И конечно, бесполезно упрекать Тамар. Бесполезно наказывать. Тамар всегда делает столько, сколько может - не сделала, значит, не смогла. Любое наказание - это ведь урок. А чему её научишь? Что жизнь Луция важнее, чем возможность увидеться с братом? Это не вобьешь плеткой - только не в неё.
  Магистриан проводит рукой по её щеке.
  А потом что было? "А я пойду дальше с тобой." Луций чувствует, что на лице у него, когда он вспоминает это, отражается злость. Сколько грусти в темных глазах. "Я пойду дальше с тобой, хотя хотела бы быть с ним." Одолжение что ли? Жертва? Быть с римлянином, а не ехать вместе с человеком, который отравил Алавива, давшего ему кров и пищу, пригревшего змею? Столько грусти в карих глазах.
  Отчего же ты не убежала? Ведь тут не Африка - вот конь, вот степь, вот твои любимые аланы, будь они неладны. Давай, если тебе так грустно. Давай! Чего ради ты тут со мной? Я тебя в клетке запер, да? Да лети, лети ко всем чертям! Двери, мать твою, открыты! Летите все, убирайтесь, катитесь к черту, если вам так грустно! Я найду тех, кто как Татион, понимает, зачем и для чего все это нужно! Татион хорош не тем, что безропотно выполняет приказы, а тем, что верит. Он еще помнит, что такое величие, хотя и не видел его своими глазами. Он носит его в сердце, за холодной броней, никому не показывает, но хранит вернее, чем свой гладий. Сколько их ещё осталось, таких, как он? Человек пять-то есть еще во всей империи, кто вообще понимает, что их жизни тут не главное и даже не второстепенное? Что есть, мать твою, вещи поважнее!?
  Грустно ей видите ли. Скучно. Не развлекает, как человека, из-за которого отравили её мужчину, псы разрывают на части. Не развлекает, что кто-то рушит и топчет труд сотен не людей даже, а поколений. Действительно, чепуха какая-то. Чепухой какой-то Луций тут занимается. "Я уберегла нас от неприятностей". Девочка, ты даже не представляешь, о каких "неприятностях" идет речь!

  Луций вдруг крепко берет Тамар за загривок. Волосы слишком короткие, да и не хочет он делать ей больно. Просто спросить, но спросить серьезно.
  - Зачем ты со мной? - вопрошает в эти темные, красивые, манящие, таинственные глаза.
  И это почти допрос. Но не допрос. Почти обида. Но не обида. Почти угроза. Но не угроза. Почти злость. Но не злость. Почти боль.
  А может, не почти. Боль того, кто видел в тебе одно, а теперь видит что-то совсем другое. Полтона разницы, меняющих всю мелодию с мажора на минор.
  "Зачем ты со мной, если твое сердце так далеко?" - вот что он спрашивает.

Флавия

Ты хорошо помнишь тот день, когда в последний раз пыталась поговорить с мужем. Тогда Аврелиан почему-то решил, что ты желаешь с ним развестись, и внезапно открылось, что у него наготове полный объём твоего приданного, и конечно ты сможешь видеться с ребёнком и мы всегда сохраним благодарность и уважение друг к... В миг, когда ошибка раскрылась, супруг явно испытал немалую неловкость. Кому понравится знать, что в одном из многочисленных тубусов хранится свиток с полностью проработанным запасным планом на случай, если от ставшего обременительным партнёра понадобится избавиться?

Может потому у тебя стало больше свободы. Флавий не возражал, когда ты изъявила желание переменить веру. Время от времени отпускал тебя от себя "погулять" — до театра, рынка или ипподрома и обратно — всегда в сопровождении свиты. "Забота о твоей безопасности" конечно изрядно портила пирог, но на улицах, как за Дунаем, ты была госпожой Флавией Лупициной, и твоё слово было окончательным. Прежде чем исполнить твой приказ никто не смотрел на хозяина дома, дожидаясь кивка или хотя бы одобрительного взгляда.

Твоя привычная покладистость не вызывает подозрений. Аврелиан знает, есть линия, которую ты не пересечешь. Если не ради него, то ради вашего сына, будущее которого всецело зависело от карьеры и связей его отца.

В эту игру вы играете вдвоём.
И играете хорошо.

...

Ему нравится когда ты податлива. Когда ты откликаешься на всякое слово и мысль. В такие моменты он может даже проявить ласку. Провести ладонью по волосам и спине, снова и снова. Обычно так гладят кошек. Стоит ли говорить, что ты всегда предпочитала собак? Когда треплешь псов, не делаешь это так, словно они сделаны из стекла, а ты лишь смахиваешь с их шерстки пыль.

С тем же успехом, Аврелиан мог бы всякий раз, желая проявить нежность, гладить тебя шёлковой лентой.
Впрочем, с высокой долей вероятности, лента бы тебе понравилась больше.

— Твой отец ведь старый солдат, моя фиалка. Кем ещё тебе восторгаться если не теми, кто напоминает тебе благородного Флавия Лупицина? Так и я порой видя тех, кто умом и благородством духа напоминают мне моего отца, испытываю трепет и восторг.

Твой отец — надутый и высокомерный павлин, которого острословы сравниватели с ворчунами, злобными оттого, что им вечно давят не по размеру подобранные сапоги. С другой стороны, постарайся кто написать панегирик Лупицину, наверняка тоже будет приукрашивать достойную предков простоту в общении, суровость, решительность, жёсткость при необходимости...
Но для Аврелиана нет разницы между одой и моделью — пожалуй, эта разница ему даже безразлична.
Какая разница, добр человек или зол, притворяется железным или в самом деле сделан из железа?
Важно только то, чья рука держит маленькую пташку...

— Ты как всегда добра к человеческой природе, и благородство твоего духа и помыслов не может не наполнить теплом любое сердце, открытое твоим словам, моя прекрасная супруга. Если ты одарила этого человека своим уважением, то я конечно прислушаюсь к тебе, как всегда прислушивался. Твоё мнение важно для меня.

В переводе с Аврелианского: "Ты наивная дура, готовая спеть оду каждому кого зауважаешь вместо того, чтобы искать то, что можно использовать. Болванов это может умилять, а меня могло бы раздражать, не будь я так добр и терпелив к тебе. Теперь я понял что от тебя не дождёшься ничего полезного...", — Тут до него, видимо, доходит что-то в твоём рассказе, — "Ну или почти ничего полезного".

— Он казнил прокурсатора римской армии? Я знаю, у тебя блестящая память, о свет благородного рода и гордость нашего сына, так что может быть ты даже помнишь по какому обвинению? И какого звания, а главное, происхождения, был казнимый?

Ты чувствуешь что невольно подарила ему фигуру. Аврелиан юрист. Он в точности знает, какое обвинение подразумевает какое наказание. Возможно, даже точнее самого Луция. Каждую поправочку на благородство рода или прошлые заслуги, принятую начиная с Двенадцати таблиц.
Все те детали, которые могут позволить выкрутиться человеку вроде твоего отца, даже когда всё указывает на него.

— У каждого есть своя маленькая пташка. Что-то слабое и беззащитное, с мягкими перышками... Октавиан не любил женщин, но старшая дочь совершала много печалящего умы всех римлян и разбивающего сердце отца, и оставалась совершенно безнаказанной, в отличие от тех, на кого указывал Августу её несомненно весьма тонкий и изящный пальчик.

Супруг легко подносит к губам и целует твой мизинец.
Внезапный взгляд глаза в глаза и вопрос застаёт его врасплох.
Это серьёзный разговор.
Как тогда, в день, когда вы чуть не развелись.
Ты почти видишь, как Аврелиан один за другим перебирает в памяти заготовленные черновики, ища наиболее подходящие, компилируя, внося правки...

— Ты знаешь, у меня нет секретов от тебя.

Произносит он наконец.

— Мы полагаем, — кто второй в этом "мы", ты могла бы догадаться даже будучи совершенно пьяной и к тому же разбуженной среди ночи, — что определённые события могут быть... Неверно освещены в отчёте магистриана. Как ты заметила, он провинциал, прямой как палка, любитель варваров и к тому же блудник. Такой человек может многое преувеличить и во многом потерять меру. Поэтому я составлю собственный отчёт, который отвезу в Константинополь и вручу лично Августу.

Аврелиан чуть качнул головой.

— Конечно, это лишь одна из возможностей. Возможно, Луций Цельс Альбин проявит воспитание, благородство духа, мудрость и дальновидность не позволяющие усомниться в нем. Будет строго придерживаться данного ему задания.

В последней фразе слышится что-то опасное. Практически угрожающее. Кесарий на месте брата наверняка едва ли не рычал бы: "Тебя послали зачем? Гуннов искать или под римских патрициев копать? Да мы сами кого хочешь закопаем! А если не веришь, сука иберийская, так ты вспомни, что следующие два месяца ты будешь месить сапогами грязь, а мы будем в Константинополе, и у нас есть право доклада императору. Уж мы всё расскажем и про твою семью, и про прошлое, и про то, как ты варварских князьков приближаешь, и как римлян казнишь! И если ты думаешь что сможешь отправить свою бумажку тайно, думаешь у нас в твоей службе нет друзей, родных, друзей родных? Мы — Рим. А ты просто инструмент. Так что знай своё место!"

Твой муж терпеть не может громкую прямоту.
Некогда ты думала что он мог бы сделать ради тебя. Возможно, скоро ты узнаешь, что он готов сделать ради вашей семьи.
Есть разница.
Но только не для Аврелиана.

— В таком случае эта мера безусловно окажется излишней, и я буду рад оказать Луцию Цельсу Альбину любое содействие в его работе. В конце-концов мы все можем стать отличными друзьями!

Лучезарно заканчивает супруг.
Вот прямо сияет от счастья, радости и веры во всеобщее братство высокородных римлян

Холодное, весеннее солнце заботливо приласкало обнаженные ноги Тамар, тёплой ладонью поднялось выше, обогнуло ягодицы, медленно прошлось по пояснице и, наконец, замерло между лопаток, там, где свету преградила путь статуя Августа Констанция в полный рост. Тень от поднятой руки императора лежала на лице Луция, но магистриан морщился от света, проникающего меж каменных пальцев.

— Луций Цельс Альбин! За преступную потерю бдительности, за саботаж приказов и за дерзкое поведение ты лишен звания магистриана! Ты уволен со службы с лишением всех наград и выплат! Твоё имя будет вымарано из истории! Ты будешь сожжен заживо. И не будет тебе милосердия.
Обгорелое лицо Требония Артория Пульвиса растягивается в хищной ухмылке, щурятся выжженные глазницы.
— Разденьте его и привяжите к столбу!

Легионеры заламывают тебе руки. Кажется ты что-то говоришь Татиону, но он не отвечает. Приказ есть приказ.
— Постойте! — вдруг командует Пульвис, — Ты всё же гражданин Рима потому я окажу тебе милость, которой ты не оказал мне. Вместо тебя на костре сгорит твой ребёнок. Это ведь отвратительно, что такие как ты могут размножаться! А ты будешь смотреть... Прежде чем я накормлю тебя углями, которыми станет твоя дочь!
И вот уже Валерия обращается в мясную куклу, весело потрескивает огонь, и крики, крики...
Боже мой.
Боже.

Золотой свет ореолом озаряет фигуру Констанция. "Твоя власть есть отражение моей. Слабая палка ломается, Луций. Или уже сломана. Как и слабая рука. Не допускай слабости. Никогда. В конечном счёте это и значит быть моим агентом", — Но ты не смотришь на Августа. Нет, ты смотришь в раскрытые карие глаза лежащей рядом прекрасной Тамар.

Тебя не казнят.
Валерия далеко отсюда, в безопасности.
А Требоний Арторий Пульвис больше никогда и никому не навредит.
Ты в Новиодуне.
И ты гость Флавия Тавра Аврелиана.

Последнего, кого ожидал увидеть по возвращении. Ты хорошо помнишь, как перед вами, прибывшими в город уже под утро, открылись городские ворота, как вас незамедлительно пожелали проводить к "вашему дому". Помнишь удивление — разве вас ждали?

Нет же, вас действительно ждут. Конюшни готовы для лошадей, комнаты для солдат. И на окружённой высоким забором вилле, среди сада — сходит со ступеней мужчина, чем-то отдалённо напоминающий ангела. Бритый, темноволосый, сероглазый, он словно источал тихое, философическое спокойствие — и даже улыбка получилась не доброй и не злой, а только...
Улыбчивой?

— Луций Цельс Альбин. Для меня огромное наслаждение познакомиться со столь верным слугой Рима, и наслаждение это не омрачает даже досада — ведь прежде меня вы узнали мою красавицу-жену.

Он не кланяется, лишь чуть кивает головой. Держится властно, не сходя с нижней ступени, так что смотрит на всех как бы сверху вниз. На белой хламиде ярко выделяется пурпурная полоса. Сенатор. И не просто сенатор, судя по драгоценной наградной фибуле — клариссим и спектабиль.
Аврелиан проходит вдоль мраморной ступени к застывшей со странным выражением лица Флавии и тихо, почти интимно, произносит нараспев.

— Если б ты даже воспел Антиопу мне, дочерь Никтея,
Иль Гермионы самой, дивной спартанки, красу,
Или красавиц иных, рождённых прославленным веком,
Флавия всё же поверь, славой затмила бы их.
Но не фигура её довела меня, друг, до безумья,
Большее есть, от чего сладко сходить мне с ума:
Ум благородный её, совершенство в искусствах, а также
Грация неги живой, скрытая тайной одежд...

Короткий, почти мимолётный поцелуй.

— Ты не представишь меня, дорогая?
Улыбка Аврелиана становится чуть шире,
— И отведи собак на псарню. Сколько раз говорить. Псам не место в доме.

Это не просьба.

Должно быть супруг чувствует, как слабо вяжется дежурное, бытовой, должно быть тысячу раз повторенное пожелание с пропетой для зрителей одой потому что тут же добавляет:
— Я решительно не готов сегодня тобой с кем-то делиться... Любовь моя.

Дом, милый дом.
Ничего не меняется.

Луций и Тамар

Твой мужчина беспокойно спал. Его мучили кошмары.
Для окружающих он кажется железным, но ты знаешь как пронимает его необходимость казнить товарищей. Несколько раз мельком ты слышала историю о Мурсе. О том, как группа молодых людей пошла сражаться за свободу, а потом один из них с лёгкой помощью Софрония "внезапно понял, что сражается не на той стороне". И всех друзей-мятежников, которые оказывается вовсе и не были друзьями, казнили.

Иногда ты догадываешься, он видит во сне лица друзей.
Видит тех, кого потерял, память о ком загнал в самый дальний уголок сердца, за железную стену, но иногда воспоминания наносят удар в эту стену тараном, и тогда Луций не может спать, тело его напоминает напряжённую струну.

В такие моменты ты нужна ему.
Больше чем обычно.

Флавия

Аврелиана не должно здесь быть. Маркианополь далеко. Очень далеко. И уж точно Аврелиан не должен ждать вашего возвращения, готовить конюшни, спальни и завтрак. Если он ждал вас — есть причина. Значит твой муж, а может твой отец, предполагал, что узнав некую информацию, магистриан может развернуться к ближайшему городу. И здесь его следует встретить, обольстить сладкими речами, напоить уверениями и обязательствами, а может и припугнуть призраками верховной власти — не случайно же супруг за краткое время твоего отсутствия шагнул на следующую ступень сенаторского достоинства.

Хуже всего то, что остальные не знают Аврелиана так, как знаешь его ты. Черновик "импровизированной" приветственной речи наверняка лежит где-нибудь среди бумаг. Ласковый тон с Луцием, романтическая поэзия, выражения любви...

Как же ты успела за какую-то неделю или две отвыкнуть от того, что значит просто быть его женой. Постоянно играть на публику. Улыбаться.

Это была не короткая, но по мужски скупая ночь.

— Интересный человек этот твой Луций Цельс Альбин, — усмехается супруг, убедившись, что твоя голова лежит на его плече, — Потомок языческого философа, врага Христианства, при этом по родне связан с донатистскими сектами, так ещё и бывший мятежник... Что ты думаешь о нем? Где его воробушек?

Это из Катулла. Воробушек — птичка Лесбии, с которой девушка играла, игнорируя ухаживания поэта. В понимании твоего мужа воробушком может быть всё, что пробуждает в нас подлинные эмоции. Аврелиан считает "ахиллесову пяту" слишком банальной метафорой, и всё же говоря о маленькой птичке, он закладывает тот же смысл.

Когда птичка умерла, Лесбия рыдала.
Читая стихотворение Катулла на смерть воробушка, твой супруг неизменно закладывал в него лёгкую иронию. "О жестокость судьбы! О бедный птенчик!"
— Он думает что Катулл сам свернул этому воробьишке шею!
Как-то расхохотался Кесарий. Аврелиан чуть покраснел и затем неуверенно произнёс,
— Действие, бесспорно постыдное и вряд ли мы можем утверждать что-то с определённостью или даже с обоснованным подозрением... Но кажется, он ее и вправду ценил выше чем прочих. Она была его воробьем. Люди совершают многое из того, что обыкновенно не свойственно их природе, когда речь идёт о маленьких пташках... Хотя, повторюсь, оснований для фантазий моего брата нет.

Твой муж боится любви. Считает её чем-то сбивающим с толку. Делающим обычных людей уязвимыми. Можно ли представить себе Октавиана, позволяющего себе такую ерунду? Марка Антония можно. И знаете, в чем разница между Октавианом и Марком Антонием?

Марк Антоний проиграл.

Татион и Архип

Ты помнишь как Архипа встретили его люди. Спокойно, без восторгов, но и без жалоб. Восемь разведчиков безропотно передали своему новому десятнику коня, почтовых голубей и бумаги Требония. О бывшем командире они говорить не спешили, да и вообще в целом соответствовали стереотипу о прокурсаторах как об угрюмых, даже друг с другом не слишком часто беседующих, людях.

Что до самого центенария, тот казалось совсем отвык от командования. Когда защищаешь целыми днями знатную матрону трудно вернуться в колею, снова почувствовать себя солдатом — не говоря уже о командовании.

Сам Татион чувствовал себя в этом деле как рыба в воде — и, очевидно, не пасовал перед грузом новой ответственности. Требоний, при всех его недостатках, как кавалерист считался старшим из двух трибунов. Теперь старшинство перешло к Гектору — насколько бы ни был талантлив или бездарен Архип, за ним всегда будет следить придирчивое око товарища...

Или не будет.
Какой там следить, когда вас поселили в смежных покоях, как каких-нибудь вождей, пока солдатам достались комнаты прислуги.

Возможно, чтобы избежать падения боевого духа, стоит пересмотреть размещение? Переселиться поближе к солдатам? Или просто насладиться парой дней покоя за партией в кости?

Квирина и Тиест

Есть начальник. А есть главный начальник.
Может вашим начальником и была Флавия, но жалование вам платил её муж, в его власти было вышвырнуть вас обоих на улицу или даже отдать под суд по малейшему подозрению.

Аврелиан не любил грубую силу. Считал её слишком простой, однонаправленной, заметной. Вместо этого он предпочитал тихую власть шелкового шарфа на горле. Прелестный подарок от которого не откажется ни одна модница в нужный момент может обернуться... Инструментом разъяснения позиции по принципиальному для дарителя вопросу.

Когда на кого-то замахиваются мечом, человек кричит.
Когда шёлковый шарф сжимается чуть туже — только слабо хрипит.
Громкие дела обычно неважны.
Важные дела делаются в тишине.

С утра вас проводили к Аврелиану. Вы — его находки. Его люди. Его замечательные шёлковые шарфики.
И пусть вас не обманет то, как напоминающий ангела муж возлежит на ложе, как приглашает разделить с ним фрукты и виноград, поданные прелестными девами.

Он хочет понять, что вы помните, кому принадлежите.
И кажется, для вас будет лучше, чтобы по этому вопросу не возникло разногласий.

— Кладвий Тиберий Квирина, — Флавий чуть приобнимает лекаря, – Когда я впервые прочёл книгу твоего отца то сразу же посоветовал тебя господину Лупицину. Но когда я узнал тебя как человека, то позволил тебе лечить моего сына. Жаль, что ты в отъезде. Младший скучает по твоим историям о военной службе. Угощайся, друг мой. Не стесняйся.

В случае с Тиестом преамбула вышла куда короче

— Кто лишил тебя глаза? — На миг в шёлковом шарфе голоса блеснула скрытая стальная проволока, — Если бы я знал что возможна такая опасность, Тиест, то никогда не отправил бы тебя на подобное. Уверяю, по возвращении тебе будет уплачено за увечье сторицей. Мы со всем разберемся.

"Проволока" чуть свистнула, схватив воздух. Душить шарфом следует резко. Со скоростью броска змеи. Тогда пережимается шея, и жертва теряет сознание почти сразу. Прежде, чем задохнётся.
Это облегчает работу.

Архип не был приглашён. В отличие от вас двоих, его нашёл не Аврелиан, а лично Лупицин. Супруг Флавии не доверял военным, считал их вздорными и склонными к излишнему... Гонору.
С гражданскими с другой стороны, всегда можно было договориться.
Если знать в какой клетке сидит маленькая птичка.
— Рассказывайте. Всё.

Необычно коротко и резко приказывает Флавий.
Для всех будет лучше, если когда вы закончите, у него не останется вопросов.

Аделф

Нога болит. Как будто внутрь засунули несколько маленьких железных пластинок, как при персидской пытке, и закопали по шею в землю. Кровь бежит, металл окисляется, а ты можешь лишь дергаться, кричать... И говорить.
Чем быстрее, чем лучше.

Квирина сделал всё, что мог. Но иногда глядя на то, как покраснела и онемела нога, пока скрытая повязкой, так что ходить ты мог лишь опираясь на костыль — ты догадывался, что "всё, что мог" это совсем не всегда "достаточно".

Тебя поселили в смежных покоях с двумя знатными варварами, степняком-заложником и готом-проводником, которого передал Луцию перед смертью Алавив. Оба кажется имели куда больше общего друг с другом, чем с тобой, и порой резались в кости или обсуждали какие-то племена, названия которых были тебе незнакомы.

И все же теперь они твои соседи.
По крайней мере пока не будет найден корабль.

Аспург

Когда ты проснулся сегодня, возле тебя лежал сарматский лук, кожаный колчан, полный стрел, а главное, чуть искривлённый клинок. Рядом на кусочке кожи прилагалась записка: "Твоя награда за бой. Я держу своё слово. Р."
Очень кстати. Хотя наверное какое-то время не стоит показывать эти подарки?
Последнее, что тебе нужно, чтобы тебя заподозрили в каких-то связях с врагом только потому, что тот выполнил данное некогда обещание.

Разве что может Эрвигу можно показать.
Эрвигу вообще многое можно показать.
Он — нормальный мужик.

Эрвиг

Поначалу с римлянами было необычно и даже диковато. Последнее, чего ты ожидал, что первым делом в лагере тебя посадят под арест. Потом правда кто-то из солдат сказали, что всех гражданских посадили под арест, за что ты едва сдержался, чтобы не разбить ублюдку морду.
Это ты гражданский?
Ты брал Янтарный Дом ещё когда этот римский юнец сосал хер старшего братца.

Потом выяснилось что римляне просто казнили кого-то из своих. Какого-то Теребония. Стоило перейти на римский берег Дуная как все будто бы даже приободрились, мигом стали так дружелюбны и вежливы, что пару раз ты невольно задумывался — не розыгрыш ли это? Знаешь, как когда тебя хлопают по спине, улыбаются, зовут к столу, а на самом деле нассали тебе в похлёбку и хотят понять, врубишься ты или нет.

Если и так, на этот раз ты не врубился.
Зато встретил Аспурга.
Единственный нормальный человек среди этих безбородых евнухов. С ним и выпить можно, и в кости поручиться, а может и шлюху в борделе разделить.
Жаль к вам какого-то врача подселили, чтобы тот Аспургу мазь готовил от синяков.
Синяков кстати много.
Серая Молния мало синяков и не оставляет.
А Аспург его говорят даже вырубил.
Мужик.

В общем-то ты понял, что сейчас Луций и Флавия, ваши главные (они не трахаются — да, ты уточнил — Флавия дочка какого-то важного вождя римлян, которому Луций, мелкий вождь, лижет яйца), сейчас приехали в гости к мужу Флавии, Аврелиану. Все они дружно треплются о всякой херне. Это римский обычай — перед тем как начать какое-нибудь важное дело, римлянам положено потрепаться о всякой херне.

Как бы то ни было, звонкой монеты на расходы в городе тебе отсыпали, грамоту, что служишь магистриану, дали.
Самое время познать римское гостеприимство!

  Луций кивает Аспургу, не меняясь в лице.
  "А если бы все варвары были такие, как ты," - думает он, - "Лимес проходил бы по реке По, а не по Дунаю."
  Да и был бы вообще Лимес?
  Как бы там ни было, языг говорит с уважением - уже кое-что. Хоть какая-то польза от всего этого дня.

  Луций наблюдает за казнью.
  Бьет молния.
  Требоний и тут ухитрился нагадить в суп командиру. Да и себе, чего уж там. Как обычно. Хорошо, что это в последний раз.
  "Господи, - думает магистриан, - ну что за человек-недоразумение? Почему он умереть-то как следует не может? Ну, попросил бы броситься на меч... А хотя, о чем я. Ушла порода. Языг прав! Мы стали мягкими. Надо собрать в горсть всю твердость, которая у нас осталась."

  - Трибун Татион! - кричит Луций. - Навести порядок в строю!
  - Солдаты! - говорит он с нажимом, когда голоса стихают. - Сегодня в лесу, вы видели много чертовщины. Вы что, удивлены, что колдун помогает врагу Рима? Не путайте божественное знамение и колдовство! Пощады заслуживает тот, кто честно выполнял свой долг. Пощады заслуживает тот, кто готов искупить свою вину. Уважения заслуживает тот, кто принимает заслуженную смерть стойко, а не прибегая к ярморочным трюкам. Этот болван попыткой обмануть своих товарищей оскверняет память Августа Валентениана. Слава Богу, я уже сжигал колдунов во славу Империи. Облейте дурака маслом и принесите факел. Я покажу вам, как это делается.
  "Всем нам улыбается смерть. Нам остается лишь улыбнуться ей в ответ. Улыбнуться! А не корчить рожи и показывать язык. Смерть такого не прощает."
  Луций подходит и качает головой, глядя в лицо Требонию.
  "Какой же ты кретин"... - написано в его взгляде.
  Он молча подносит факел.

Вы идете по центральной улице, мимо "Уазика" со спущенными колесами, кстати, спущено их только три, четвертое вполне в порядке. А вот эти, спущенные, похоже, просто разрезаны ножом, или чем-то еще. Острым. У него разбита одна передняя фара и в лобовом стекле такая дырка с трещинами, как будто в него или стреляли, или запустили небольшим, но очень быстро летящим камнем.

Заборы глухи, но из-за одного, справа, лает собака. Людей (пока?) нет. И вот вы на площади, действительно, там колодец, с журавлем. И ведро стоит на срубе. Привязано веревкой или цепью к носу журавля. Есть что-то вроде конторы и магазина, по крайней мере, это не жилые дома. У того, что вроде магазина (и на нем покосившаяся вывеска "Лабаз", стоит, уткнувшись носом в стену другой "Уазик", брат первого. Только у этого все колеса целые, а расквашен нос. Еще на площади ржавый микроавтобус "Газель". Одно колесо спущено и окна выбиты. Из-под этой машины торчит нога в резиновом сапоге. Или просто резиновый сапог.

- Это самая приятная шишка, какие я только набивала себе за всю свою жизнь. Такие я готова набивать хоть каждый день. Ты всё равно сведёшь меня с ума, рано или поздно, - Магда улыбалась Мари. – Я подумаю, как тебе заслужить прощения за эту. И за рубашку, и за обвинения в домогательстве, и за… чёрт, кого там принесло!...

Одёрнуть рубашку, запахнуть на груди. Опять на выброс. Пришивать оторванные пуговицы она не любила. Она любила, когда их отрывали. Вот так, «с мясом», как выражалась Мария.

…
Магдалена любовалась ей со стороны, ища случайных встреч. Превращая их в неслучайные. Томясь целый день, в надежде вечером опять пойти на перекрёсток Райской и Яна Хевелюша, сесть в кафе и ждать. Ждать, когда всполох рыжих волос вспыхнет из-за угла и направится к переходу. Да, именно вспыхнет. Мари, как подкинутый хворост в костёр, как молния в грозу, как звёздочка на небе... Казалось она не жила, она вспыхивала то тут, то там.
Раз за разом, она приближалась к столику Магды стремительно, словно накатывала жаркой раскалённой волной и отступала, не дойдя каких-то пары шагов. Потом ускользала на другую сторону дороги. Магдалена ждала, когда её коснуться эти жаркие искры, и ей удалось поймать её взгляд и улыбку. Да, однажды она улыбнулась ей, как давней знакомой и вновь исчезла.
Потом была церковь св.Марии. Она тоже была неслучайна.
«- Как ваше имя?
- Мария.
- Пресвятая Дева…»
И Магдалена узнала сполна энергию этой огненной волны. Порывистой, сокрушительной, ласковой и тёплой, яростной, жгучей, утоляющей и сбивающей с ног. Это всё была Мария. Её Мария.
…


- Ах, Станислав, ты как всегда вовремя, дружище, - сарказм. - Мы как раз собрались проявлять плёнку с нашей поездки в Горце. Надеюсь, мы сможем ещё раз полюбоваться великолепными видами.

...
В городе Рабка-Здруй Станислав выпросил камеру, чтобы снять девушек на фоне полихромной росписи интерьера церкви св. Марии Магдалины, построенной ещё в 1606 году. А роспись была новой, совсем свежей.
- Станек, зачем нам этот новодел?
- Ну, милые, я хочу вас снять именно здесь и вместе. Только представляете надпись на фото: «Мария и Магдалена в церкви Марии Магдалины».
- Только тратишь плёнку.
...

Накинуть рабочий халат (зачем он у неё? Она никогда не надевала его, когда работала с реактивами) на прозрачную рубашку, компенсируя туго затянутым поясом недостающие пуговицы, предательски отлетевшие под напором Мари.
Это была квартира оборудованная проявочной комнатой, большой студией, совмещённой небольшой кухонькой. Устроенной в минималистическом стиле спальней с балконом, выходящим на Вислу. Никто не мог видеть, что происходит за окнами и можно не зашторивать их на ночь. Никому, кроме луны, не дано было подсматривать. И она тусклыми зрачками следила за ними - единственный свидетель жарких ночей и признаний. Это было то, что надо.
Оплата квартиры была большой, но Маг была готова брать любые заказы и довольствоваться малым, сохраняя это место. Все знали, что они снимают её на двоих с Марией. Молодые девушки часто так делали, так выгодней.
И вдруг её продадут! Навсегда кому-то другому! Маг схватила с дивана подушку и швырнула в Станислава.
- Ну, и зачем ты принёс эту весть на своём хвосте, я теперь тебя ненавижу! Станек, ты должно быть шутишь и пришёл нас расстроить. Не слушай его, Мари, он опять нас дразнит. Подумай, зачем ему студия?
Станислав ловко поймал подушку на лету. Ему не привыкать, он отлично знал замашки этих девчонок. Подушка полетела обратно.
- Ай, осторожней. Я, как-никак, травмирована. Надо было не открывать тебе дверь, - Маг обняла подушку, посмотрела на Мари взглядом полным недоверия. - Арендодатель нас бы предупредил первыми. Сделай мне бутерброд.
Магдалене пришлось подтянуть к себе ноги, дозволяя Станиславу присесть на диван рядом. Ведь хорошая новость должна поощряться.

…
В их дружной компании они всегда были рядом. Он не пропускал ни одной вечеринки, ни одного похода. Никогда не было: «Я сегодня пас», «У меня дела», «Следующий раз, ребятки»… Она привыкла к нему, как к рюкзаку без которого далеко не уйдёшь и всегда берешь с собой, когда собираешься в путь. Они взрослели и обрастали делами, у всех появлялись свои планы, интересы, появилась Мари, а он всё равно был рядом.
Станислав не мог по-другому, такой уж у него характер. Привычка для него была символом спокойствия и счастья. Тут он стал замечать, что Магдалена ревнует. Ему даже стало интересно. Стоило уделить особое внимание новенькой в их компании, Маг начинала нервничать. Это было легко заметить. Когда человек тебе не безразличен и его давно знаешь, ты замечаешь малейшие изменения настроения, это невозможно не увидеть. И он заметил! И не раз проверял реакцию, отвешивая Мари комплименты направо и налево.
Она определённо ревновала его! Он был ей не равнодушен. Не как друг, а по-иному! Тут не могло быть иначе.
И он решился.
…

- Нет! – выпалила Магдалена, едва он успел произнести последнее «...тебя».

…
Он ошибся ровно на половину. Она ревновала. Но не его. Ведь Мария громче, чем того стоило, смеялась над его шутками и особенно встряхивала головой - явный признак, что она хочет понравиться.
- Ну, Маг, милая, не ревнуй меня к Станиславу. Мы же друзья, а он такой милашка. Я лишь вежлива с ним и …
- …мила. Мари, ты сведёшь меня с ума. Прости, я просто не хочу тебя ни с кем делить. А он на себя не похож последнее время, вьётся около тебя нисколько не стесняясь.
…

Противно и резко звякнуло. «Странно, - подумала не к месту Магдалена. – Хрустальный звон должен быть приятным». Она почувствовала, что сердце выпрыгивает из груди. Словно пытаясь удержать его, Маг сильней прижала подушку. И посмотрела остекленевшими глазами. Не на Станислава, только что сделавшего ей предложение, а на Марию, судорожно подбирающую яблоки в сверкающей каше из хрусталя. Станислав, верно, шутит, а вот нервозность Мари была настоящей.
Повисла тишина, лишь хруст осколков возвещал, что хорошая новость разбилась о реальность и приоткрыла ящик Пандоры.
Наконец, Гурка посмотрела на изумлённого Станислава. Не шутит!
О, боже, он увидел в её глазах тоску и снисхождение.
Мари замерла, повернувшись к ним спиной.

- Стасек, хороший мой Стасек, - она вручила ему подушку, словно, теперь его очередь унять волнение в груди. – Мне, в отличии от тебя, не кажется. Я люблю тебя. У меня не было такого верного и доброго друга, и я ценю твою дружбу, и никогда…
Станислав встал.
- Ты пойми. Это глупо, портить давнишнюю дружбу, и..., - она не могла подобрать слов. Ей, вдруг, стало его жалко. Она почувствовала себя ужасно глупо и решила закончить, это никчёмное оправдание. - Я никогда не буду твоей любовницей.
…
- Ты куда?
- Я догоню его, ты хоть представляешь в каком он состоянии, он же такой ранимый. А вдруг он наделает глупостей.
- Да… ты догони его. Побудь с ним.
Магда осталась в квартире одна. Она и шляпа на стоячей вешалке.
…
Это была третья квартира, которую они снимали после той студии. Каждый раз не складывалось. Одна хозяйка была невыносимой и могла прийти в любое время, как к себе домой. На заявление, что арендованная площадь принадлежит уже не ей на оплаченный промежуток времени, её не волновало. Другая, узнав от соседей, что девушки превратили одну комнату в рабочий кабинет и «что-то там химичат», попросила их съехать. В нынешней арендная плата повышалась с каждой неделей и становилась непомерной. «Милочки, а как вы хотели, жизнь дорожает. Видите ли война, инфляция, кризис и прочие тяготы…* Будто, это касалось только её.

- Магдалена, я не смогу больше платить за квартиру. Ты сними что-то попроще.
- Я уже собрала вещи, не переживай, я уеду.
- Ты уже нашла место?
- Да. И я уезжаю одна.

Она уже поговорила с Карлом. Она уже видела те снимки у кинотеатра. Она уже чувствовала, как ослабела волна. Волны не могут вечно ласкать один берег.

- Прости. Просто он был так несчастен. Ему нужна была поддержка…и меня будто…
- Здесь твои вещи, – Магдалена указала на самую большую коробку на которой сверху лежал плюшевый слон с пришитым к хоботу мороженным - напоминание о той прогулке в зоопарке.
- Ты пойми, Магда, он лучше всех, то, что было у нас, это ведь просто мимолётный флёр, проходящая романтика, навеянная старым городом. Мы взрослеем, я хочу детей, семью. Так лучше, пойми. Я всё равно буду любить тебя всегда.
- Передай Станиславу, что я рада за него.
- Ты придёшь к нам на…
- Нет.
- Когда-нибудь…
- Никогда.

Горечь поражения погнала её из родной страны.
Чтобы вырвать! С мясом!

Лагерь не выглядел законченным, а на фоне усиливающегося дождя вызывал лишь чувство жалости, незащищённости. Невольно возникала мысль, что даже поспешное бегство из этих скверных земель предпочтительнее ночёвки в таких условиях. Немудрено, что работы не спорятся, если командиры только и делают, что рассылают людей на внезапные проверки каких-то подлесков.

ー А в чём причина выступления? ー спросил угрюмо Архип десятника, утерев с лица небесную влагу, ー Ещё и в таких серьёзных силах? Я нужен своей госпоже, и, по правде говоря, предпочёл бы отправиться к ней с докладом.

Подошёл трибун, лёгок на помине. Неприятный вопрос, строгий взгляд. Неплохая тренировка перед по-настоящему серьёзным разговором с Флавией Лупициной.

ー У нас раненый, ー Архип приподнял накрывающую мистика ткань, ー Астроном Тиест Метаскас человек учёный, сведущий в тонких искусствах. По приказу Флавии Лупицины занимался очищением местного осквернённого храма. Я помогал ему, но... такое недоразумение. Мне привиделась угроза там, где её скорее всего... там, где её не было. Стрела попала Тиесту в глаз, но случившийся рядом Клавдий Квирина, личный врач госпожи Лупицины, спас его жизнь. Клавдий до этого лечил больных готов, тоже по приказу госпожи. Надеюсь, они ответят нам благодарностью.

— Как-то раз, милый Хуан, моя дорогая матушка будучи беременна мной изволила обедать. О, это был чудесный обед! Подавали суп из фасоли, картофеля и брюквенной ботвы, затем щупальца осьминога в паприке и морской соли, обильно приправленные оливковым маслом... Наконец, слоёный пирог с мидиями!
Алехандро улыбается чуть сводя полные губы.
— И вот, матушка позволила себе расслабиться и вместо уместного в таком случае сухого Рибейро с лёгкими фруктовыми нотами, остановилась на розовом десертном Росадо! Не поймите меня неправильно, друг мой, я бы никогда не сделал матери замечание. Но в тот момент, она можно сказать обедала за двоих... В общем, я поспешил выразить своё неудовольствие и незамедлительно родился. Моими первыми словами были: "Матушка, если уж Вам угодно идти на эксперименты, так хоть употребили бы рейнский рислинг". Кстати, единственное приличное вино во всей Германии.
Конечно, вся история вымышлена, от начала и до конца. Вкус воспитывается всю жизнь. Кто сразу начал отличать чинквеченто и кватроченто? Выделять шедевры Отто Мюллера среди неумелых поделок фон Цюгеля? Немцы вот видимо так и не научились, а "Две женщины", право, чудо как хороши! А кстати, друг мой, знаете ли Вы, кто такой Ибаньес и что связывает его с шедевром Гойи?

Видите.
Вам есть над чем работать.
А после осьминога, между прочим, следовало подать миндальный пирог.

...

Как зачарованный, Алехандро следит за тенями от массивных круглых башен. Когда солнце встаёт определенным образом, то рядом с первой крепостью появляется вторая, ещё больше. Сотканная из мрака. Будь он старше то сказал бы что объект уступает образу объекта, но ребёнок, конечно, не мог даже отдалённо помыслить ничего подобного. Вместо этого он думал, какая должно быть просторная у крепостной стены тень, сколько людей могли бы укрыться в ней от палящего иберийского солнца. Ему было жарко, юному Алехандро, и не случайно подлинной целью похода на холм было огромное цветущее дерево, пахнущее смолой...

И дающее большую тень.
В этом весь Алехандро. Дети рвутся бегать, а ему лишь бы упасть где поменьше света и читать, читать...
Он в третий раз перечитывал "Синюю Птицу" и всё никак не мог понять, почему Птица в конце улетает.
Что Тильтиль и Митиль сделали не так?
Разве счастье — это так много?
Даже Дон Кихот был совсем не печальным. Смешным, даже в чем-то возвышенным...
Но нет книги печальнее чем "Синяя Птица".

— Как что? Я сводил бы нас в кондитерскую возле собора! И мы ели бы столько пирожных сколько захотим!

Глупенький Фернандо. Такие простые вопросы задаёт. Зачем вообще нужны карманные деньги если не для того, чтобы покупать сладости? Пирожные стоили дорого и возможность купить их для Алехандро отличала тех, у кого есть много денег, от тех, у кого денег нет.

— Дай-ка подумать... Я стал бы королём Испании, надавал бы мерзким американцам... А, и маврам бы тоже. Это уже три желания? Нет, надавал бы всем вторым. А третье...

Где живут мавры и американцы Алехандро знал довольно смутно. О первых говорилось что их следует бить, в книгах, о вторых говорили примерно то же самое едва ли не с рождения мальчиков. Так что пожалуй надавать и тем и другим за одно желание всё-таки можно. Но вот третье... Что пожелать напоследок?
"Птицу", — подсказал внутренний голос, — "Синюю птицу".

— Она же улетит...
Ответил мальчик сам себе.
— Они всегда улетают...
Словно эхо донеслось из будущего.
Вдруг стало очень грустно.
Алехандро вдруг понял, пожелать что-то совсем не значит сохранить это.
— Я хочу сберечь всё, что пожелал! Навсегда!
Чуть её прокричал он. Теперь ему казалось, что его обманули. Нажелал всякой ерунды...
"Сохранить", — повторил про себя, — "Самое главное сохранить".

Вопрос про мёртвых только усилил грусть. Как все нормальные люди, Алехандро ведь был католиком. Он ещё не разбирался в тонкостях религии, но уже знал, что если сказать что-то не то о Боге, то Бог тебя накажет. А оживлять мёртвых это разве не только Бог делает? Да и в книжке когда женевский студент попытался, кончилось всё плохо...
— Всех.
Ответил мальчик внезапно спокойно.
— Кроме может быть Шломо. Он еврей и от него плохо пахнет.
"А ещё мы на днях дрались и он победил, так что черта с два я буду его оживлять".
Так Алехандро запомнил, что многие заслуживают блага, а немногие не заслуживают. Став чуть постарше, он будет вспоминать в подтверждение своего тезиса Шекспира — мир это лес где все живут хорошо, но есть один негодяй.

Остальные вопросы даются проще.
— Я командовал бы войском рыцарей, которые вернут в наш век железа золотой век!
Кажется, Дон-Кихот все же запал ему в душу
— Слона!
Не спрашивайте.
— Я бы поставил фигуры по своему! Скучно когда они у всех стоят одинаково! Надо поставить их так, чтобы сразу выиграть! Раз-раз! И всё!
— Тебя, папу, маму, дедушку, Мориса Метерлинка...
На удивление серьёзно начал перечислять Алехандро. Точно в самом деле мог стать королём и кого-то осыпать золотом.
— Мечом, конечно! Я бы отрубил ему голову!
В самом деле, чем ещё убивают драконов?
Классика не стареет.

Пожалуй, Алехандро всегда любил идею мата в один ход. Один удар мечом, одно войско рыцарей, один слон на всех, одна справедливость для всех, один негодяй, справедливости не заслуживающий.
"Один раз поймать Синюю Птицу — и уж от меня-то она не сбежит".
И много раз когда в жизни появлялось нечто подобное той самой волшебной птице, он стремительно, как змея, совершал единственный рывок — а после, получив искомое никак не мог отделаться от подозрений, что всё обретённое мимолетно.

Красота всегда умирает.
Ребёнок, впрочем, ещё верил в то, что красоту можно сохранить. Нужно только, сделать всё правильно.

И когда брат обнял его, Алехандро ответил без колебаний.
— Я тоже люблю тебя, Эрни. И всегда защищу. От всех.

Он уже начинал чувствовать что мир — нечто агрессивное. Мир вроде еврейского мальчика. В детстве им режут пипки, вот они и растут злыми.
И миру тоже что-то отрезали.
Вот почему Синяя Птица всегда улетает.
Когда Алехандро подрастёт, он часто будет говорить: "Первородный грех" — Пока не станет атеистом.
И уже подростком он внезапно ощутит известное понимание Каина.
Он просто хотел всё исправить.
Одним ходом.
Шах и мат.

Потом, уже в более зрелые годы, священник объяснил Алехандро, что Каин не просто ошибся с мишенью, а поступил принципиально неправильно. Нельзя всё зло в мире исцелить одной бомбой (почему-то он так и сказал: "Бомбой")
Алехандро выслушал духовника очень внимательно и стал атеистом.
Авель был конечно самодовольным сукиным сыном и не понимал, что всё надлежит делить поровну, по заветам коммунистического общежития, но смерти наверное не заслуживал.
Брат всё-таки.

Эрнан не упал на пол. Руки брата поддержали его на полпути. "Ты не виноват, Авель", – Думалось Алехандро в тот миг, — "Дело не в тебе. И уж точно не в Синей Птице. Дело в тех, кто задаёт производственные отношения, угнетает, отнимает. Одному дают овец, а второго посылают копаться в земле. Это они сделали тебя процветающим, а меня поместили в сумасшедший дом. Они снова и снова воспроизводят дегенеративную модель. Тирания отцов... Грех отцов. Я думал этот мир можно спасти бомбой — но здесь попросту нечего спасать. Можно только уйти".

"И сказал Господь Каину: Почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твоё?"
— Никого нельзя спасти.
Алехандро осторожно поднял брата и оттащил в кровать. Укрыл одеялом. Больше всего сейчас, он боялся стать братоубийцей. Слишком большая доза, и никого не будет рядом чтобы помочь... Нужно что-то придумать.
Но сначала дело. Найти билет и документы. Собрать вещи. По крайней мере поначалу придётся изображать Эрнана, а значит щегольские белые пиджаки, туфли, рубашки, шлем. Непрактично.
"Вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня".

А если кого-то позвать? Нет. Тогда брат будет в безопасности, но его алиби пропадёт. Ещё чего доброго попадёт под суд за укрывательство. Как же исключить вероятность несчастного случая и ареста разом?

Как и всегда, когда дело сходит с рельс, Алехандро почувствовал лёгкую апатию, бессмысленное метание мысли от отсутствия идей к отсутствию идей.
Просто как выветрилось.
Думай. Думай. Думай.
Так прошли ещё десять долгих минут.
Пощупать пульс.
Брат вроде бы спит и в порядке, но это ещё ничего не значит.

Он найдёт что сказать. Эрнан вообще очень умён. "Новость о побеге Алехандро всколыхнула старую рану, я пошёл и напился".
Решено.
Он напьётся ночью.

Одеться из гардероба Фернандо. Чуть сбрызнуть рубашку алкоголем. Порвать манжет. Сорвать две пуговицы. Спектакль начинается.
— Прааастите! Вы не видели мои д-документы?
Алехандро тянется обнять разливающего напитки гарсона. Это уже третий ночной бар.
Самое время упивающемуся испанцу потерять паспорт. Когда завтра при обыске его не найдут, то будет железное алиби.
Бутылка с подмешанным снотворным и осколки бокала исчезли ещё недалеко от первого бара. Их приняла Сена.

На самом деле он не пьёт. Везде берет сразу бутылку и уходит с ней, делая вид, что опрокидывает, а затем выливает где-нибудь, где потише. И в следующий бар, выждав, приходит уже с алкоголем на донышке и конечно мертвецки пьяный.
Наглый, но не настолько чтобы получить в лицо.
— Я здесь живу... Я Эрнан... Эрнан Гонсалес... Документы мои. Были же здесь.
Он хлопает себя по карману.
— Канешна... Гарсон, дай бутылку! Сам дойду! Пошли все в задницу!

Первая часть — алиби — готова.
Вторая часть самая противная. Переодеть брата, предварительно проверив пульс.
Спит. Просто спит.
Снести вниз собранный чемодан.
Оттащить Эрнана на лестницу, вложив в руку последнюю купленную бутылку.

Прощай, брат.
Ты как-то говорил, что твоя соседка честная вдова.
Она позаботится о тебе. И вызовет врача если я переборщил с дозой.
Сейчас она спит. Даже если она услышит громовой стук ногой в свою дверь то понадобится время чтобы подойти. Где-то сорок секунд — я замерил это пройдясь от твоей постели до твоей же двери.
Достаточное время чтобы сойти вниз по лестнице и взять вещи – двадцать пять секунд. Это я тоже замерил.

Когда твоя соседка откроет дверь она увидит мертвецки пьяного журналиста без документов, кошелька и ключа от квартиры. В трёх барах подтвердят, что он неумеренно много пил и всё говорил о своём брате. Даже если сам Эрнан будет путаться в показаниях, всё можно будет списать на спиртное. На каком этапе пропали документы и деньги? Где-то между вторым и третьим баром. Тогда "мой брат сумасшедший, его позор портит доброе имя нашей семьи" и "мой дядя болен Паркинсоном, мои дети такие милые" сменится "где мои документы?"
Ты хотел завтра с утра добраться до Гавра на пароходе по Сене. Вместо этого ты поедешь поездом Париж-Гавр. Но вокзала я доберусь в основном пешком, но меня не опознают — ночью все люди в тёмном пальто и шляпе выглядят одинаково. Сложнее всего с билетом. К счастью, взятка кондуктору работает в любой стране мира. Если же до кондуктора и доберутся, то ничто уже не связывает меня с тобой.

Я всё рассчитал, Эрнан.
Я же обещал защитить тебя.
Просто я не мог рисковать...

"И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Едема"
Кажется, Нод — это где-то в Африке.

   В чаше что-то трепетало и подергивалось. Это было отражение уверенного взгляда Луизы, которое становилось все больше и больше, расползалось к краям пиалы и вдруг переходило в губы.

5 мая 1926 г. 7 лет назад. Италия, Равенна. Солнечный день.

  Чай был вкусным, но пока что слишком горячим. Последнее не останавливало Августина - он был убежден, что если зачерпнуть немного чая ложечкой, а потом тонкой струйкой вернуть его обратно в пиалу, напиток непременно остынет.

– Нет, Луиза, ты выйдешь за итальянца. За итальянца или ни за кого вообще! – полуигриво-полусерьезно бурчал отец, поправляя и без того ровно висящие шторы. В свете солнца, на фоне тюля он казался черной базальтовой глыбой, грубо вырубленным из скалы истуканом с птичьим гнездом на голове. Таким он ей и запомнился.
– А мне думается, что особой разницы нет. Пусть выходит за того, за кого велит ее птичье сердечко, – шуршал газетой Сигберт. – В конце концов, это ее жизнь. Если бы за меня все решали родители, я бы ни за что не поехал в Африку.
– Мне кажется, в этом и проблема, – засмеялся из угла мистер Уолден. – Но вообще, я бы отнесся к этой проблеме иначе, посмотрев немного с другого ракурса…
– Бабочки! – выронил слово сосредоточенный на чае Августин.
– Но действительно. Знаете, есть такие длиннокрылые зебры, zebra heliconian, так вот в связи с ними существует понятие “изнасилования куколки”.
– Чарльз, уймись! – дернулся истукан.
– Ох, да сэр Уолден лишь про то, что Луизу избрал самый сильный и мужественный самец в ее ареале обитания! – встрял Августин. – Ежели это французский самец, то что с того? Разнообразие видов…
– Слышали, что в Англии началась стачка рабочих? – тряс газетой Кёхлер. – Не думаю я, что она продлится особо долго!
– Ох, доктор, какая стачка? Знаете, сколько сил я потратил на то, чтобы заманить ее сюда? – Морано наконец повернулся и, не глядя, указал на дочь. – Да проще было бы дюжину больниц в вашей Африке построить. Я зачем вас всех пригласил? Говорить о бабочках этих, о стачках, о пуделях, о сортах бананов!? Сколько можно?
– Но простите, дорогой мой, у меня есть решение.

  Истукан снова застыл в ожидании. Сигберт отложил газету, поудобней уселся в глубокое кресло, отпил чаю и спокойно проговорил:

– Она уедет со мной в Африку.
– Потрясающе! – закряхтел Августин.
– Гениально! – вторил сэр Уолден.
– Что за… бред!? – выпалил Морано и, отложив какую-то побрякушку, закурил.

– Ну, у меня в последние годы серьезные проблемы с сердцем. Если Луизочка хочет отправить старика Кёхлера одного, погибать под палящим солнцем, то конечно. Конечно, план безумный. Но есть одно обстоятельство. Луизочка - изумительнейшая душа. Чистая, открытая. И я помню, как она еще маленькой обещала мне, прижимаясь, что никогда не бросит старика… Ах. Ах. Неужели миг пришел? Неужели старикану придется… старикану без семьи придется уезжать в Африку на верную смерть. Старикану, который еле-еле переживает эти морские путешествия. Безумие. Думал ли я, что доживу до этого момента… Немыслимо. Немыслимо! Порой мне снится чистый кошмар: я лежу, захлебываясь в луже воды на полу, и никто…
– Интересная вещица, – прервал отрепетированную речь Сигберта сэр Уолден, взяв побрякушку.
– Эм… да. Так вот, я часто вижу этот сон…
– А как она называется? Какая прелесть, я бы выписал такую для дочери.
– Со-о-он… – не унимался Кёхлер.
– Тауматроп, – с важным видом проговорил Августин.
– И в этом сне…
– Какая поразительная метафора прошлого и настоящего! – восклицал Чарльз, дергая ниточки в стороны. Птичка на диске с одной стороны и пустая клетка с другой сходились в одну картинку. – Это же просто поразительно, поразительно. Мы часто не замечаем того, что находимся в клетке. Нам кажется, что мы вне ее, но только закружится жизнь вокруг, и вот – на самом деле мы давно пойманы…
– Кхем! Так вот, мой сон.
– Возьмите себе. Я не знаю, зачем храню ее. Постоянно где-то валяется, – не замечая дочери, дымил ей в лицо Морано. Он даже не помнил, что это ее подарок.
– Хорошо, про сон я потом расскажу.
– Да. Да, очень хорошо. Если я еще раз застану ее с этим французом, поедет. Никуда не денется.

…

– Ну что там? Все готово? Отлично. Фотограф готов, господа, сейчас сделаем пару совместных фото, а потом я обещал личную фотосессию Луизе.
– Так вот как вы ее сюда заманили! – улыбался Сигберт, живо выходя в соседнюю залу.
– Хитро-хитро, – приговаривал Августин.

  В этой светлой комнате, не особо подходящей для съемки, господ и Луизу встречал одинокий взгляд молоденькой Магдалены. Ее платье светилось ярче тюля. Она была прекрасна сегодня, тут, сейчас. Пара снимков. И вот, целый час вдвоем. Это было интересное знакомство и увлекательная фотосессия. Хорошо, что этих фотографий никто никогда не видел.
  Слишком уж светлая комната, что поделать.


***

  Черепа и хлысты. Все ближе и ближе. Застывшие в ужасе глаза стыкуются взглядами - один из комнаты, другой - из банки. Просевшее желтое жалюзи пропускает тусклый свет, но он ломается о ржавеющий хребет пустой клетки. Клетки. Клетки.

10 июня 1929 г. 2,5 года назад. Окраина Лондона. Ночь.

  Все было в руках Флоренс: она могла оставить клетку пустой, а птицу - весело и беззаботно порхающей где-то в небе, для чего нужно было лишь отложить подаренный отцом тауматроп; и в тот же момент мисс Уолден могла потянуть за концы нити, и вот - птицу ждала незавидная участь пусть ненадолго, но оказаться за решеткой. Впрочем, не только птицу.
  Отец умер, и его подарки обрели смысл, а значит и ценность. Но обрела ли ценность жизнь его дочери? Флоренс не выбилась в свет, не сохранила состояние, не позаботилась о том, чтобы сберечь важные связи. Судьба закинула ее на окраину Лондона и вверила кузену отца - мистеру Эрнесту Фостеру, седому бочонку с промокшим порохом. Дядя Эрнест казался довольно милым служилым, а потому потерянным человеком, который дожидался своего часа в этой тесной душной лачуге. Обычно он приходил поздно вечером, требовал подать ужин и тут же заранее приготовить завтрак, наклонялся над газетой и, не читая, пробегал по строкам статей, потом крепко выпивал, из-за чего порой мог как наорать, так и недвусмысленно намекнуть на всякое, а потом засыпал. Чаще - не доходя до кровати.
  В тот день Эрнест задержался так сильно, что Флоренс успела выполнить не только свои ежедневные обязанности, но и разобрать ту груду хлама в виде мешков и ящиков, набитых соломой, газетами и опилками, которые почему-то прятались во всех углах хлипкой хижины, а особенно под дядиной кроватью. Наконец-то с ними было покончено.   Теперь, лежа на кровати, мисс Уолден заговаривала время идти быстрее, то выпуская птицу из клетки, то вновь загоняя ее в несвободу.

  Эрнест ворвался в хижину подобно бизону, ревущему от ярости и сметающему все не своем пути. Пьяное хрипение и резкий запах тут же проникли в комнатушку Флоренс. Сначала дядя казался ревущим медведем, в раше разрывающим тушу зашедшей в лес коровы, потом уставшим ослом, кричащем что-то на своем, ослином, а потом китом - гудящей что-то лишь ему понятной глыбой, падающей на водную гладь. Но дядя упал на пол, и его нужно было поднимать. Когда Флоренс вышла из комнаты, Эрнест утирал пьяные слезы тыльной стороной ладони; она никогда не видела его таким жалким. Поднявшись, Эрнест потребовал ужин, и чтобы племянница принималась за готовку завтрака. “Я хочу видеть тебя, как ты готовишь”, – пробурчал он, закуривая. Несколько раз отключаясь, он очухивался, машинально бередил ногами и, ничего не найдя, несколько зависал.

– Он умер! – Эрнест отпил из горла и, скукожившись, затянулся. – Ох-х, и что дальше?

  Флоренс подала ужин. Эрнест тут же поставил бутылку и крепко схватился за нож, но потом, что-то простонав, беспорядочно затормошил руками и бессильно откинул его, сбросив со стола.

  В дверь постучали четыре раза. Дядя тут же сбросил самокрутку в жестянку, служившую пепельницей, и, снова поискав что-то ногами, встал, недоуменно выбросив:

– Только не гворри, что ты все выброссила.

  Переваливаясь он, словно неуклюжий белый медведь, вышел за дверь.
  Но вернулся как кипящий злобой тигр.
  Он ринулся под стол.
  Потом в угол.
  В шкаф.
  В кладовую.
  Под кровать.
  И, бодро шарясь под нею руками, вдруг застыл.

– Так.
…
– Что ты наделала! – крикнул он из спальни.

  Тяжелые, как отбойный молоток, шаги, монотонно катились к кухне. В темном дверном проеме наконец показалось обезумевшее лицо Эрнеста.

– Ты что, все выбросила? – сказал он тихо, не поверив себе.
– Ты что, все выбросила!? – громоподобно повторил он и, словно носорог, накинулся на Флоренс.

  Схватив ее за шею, он исходил в злобе и, не помня себя, вдруг взялся за свою голову. Проревев что-то, это животное снова нашло свою жертву. Флоренс была у стола. Через мгновение, на него всей тяжестью тела рухнул, вновь бросившись душить племянницу, Эрнест. Стол, хрустнув, сломался по середине, они упали. Прямо к лицу девушки скатились пепельница и полупустая расплескавшаяся по шторам и полу бутылка с алкоголем. Возвышаясь над Флоренс, Эрнест все жаднее обхватывал ее тонкую шейку, и, стараясь удобно сесть, прижать ноги Уолден под своим весом, не заметив, пнул нож ближе к девушке. Он проскользил до штор, которые тут же зажглись от самокрутки.

– Что ты наделала!! – Кричал он в заваленное окурками лицо Флоренс, не требуя ответа. – Что ты наделала!

  Казалось, еще мгновение, и жизнь мисс Уолден остановится.
  И, остановившись, Флоренс наконец окажется вне этой клетки.
  Как бы ни так.

***

  Выстрел. Мгновение. Чуть заторможенная, но всё ещё слаженная работа рук по перезарядке оружия. Вновь тишина, выдох и выстрел. Всё увереннее и быстрее происходит перезарядка, с каждым новым хлопком отправляя закапсулированную смерть искать цель, ведь жизнь одного это всегда смерть кого-​то другого. Таковы законы войны от которых хотел сбежать Николя, но которые нашли его здесь...

9 апреля 1917 г. 16 лет назад. Первая битва на Скарпе.

  Еще мгновение. И снова выстрел. Англичанин справа что-то беззвучно кричит, дожидаясь перезарядки, а потом дергает Алекса за рукав. Не добившись своего, он прикрывает голову руками и, словно по колено в воде, с трудом переставляя ноги, проходит по коридору окопа. Эрнест, якобы улыбаясь, но на деле щурясь и прижимаясь к земле, подбадривает Алекса. Вот он вздохнул и встал, чтобы сделать выстрел. Только будто бы прицелился, и лавина грязи, камня и крови от взрыва лишает его равновесия. Очухавшись, Эрнест приказывает идти за ним, за ними. Они отходят.
  Англичанин на углу коридора вдруг останавливается. Резко оборачивается с ужасом в глазах и разбрызгивается литрами кипящей крови, орошая Алекса. Взрыв мины бьет по ушам, ноги подкашиваются.
  Открыв глаза, Алекс уже ползет по земле, холодной, незнакомой ему земле. Поодаль все так же кровью и грязью вулканизирует поле боя. С обеих сторон закат - с одной - солнца, с другой - империи; красное небо, бордовая земля, алые пальцы. Его тащит Эрнест, или он ползет сам, и откуда бинты, и почему его увозят.
  Слышен только незабываемый хриплый голос старика Эрни: “Если я и умру, то умру героем! И ты тоже, Ал!” “И ты тоже!” “И ты тоже”.

7 июля 1917 г. Спустя 3 месяца. Французская больница. Утро.

– И ты тоже! – как бы с упреком, но с улыбкой, потому что ее лица сейчас никто другой не видел, вздохнула медсестра. – Алекс, ты знаешь, что в больнице запрещено распивать коньяк, а уж тем более отнимать его у тех, кто не может ходить.
– Он не просто спер его у Николя, так еще и жрал его на глазах у всех. Животное! – наговаривал сосед по койке, стараясь так вывернуть шею, чтобы увидеть наконец из-за подвешенной ноги лицо Алекса или (чего скрывать) спину сестры.
– А неповадно будет впредь хранить алкоголь. Он запрещен, и Николя это прекрасно знает, – постановила медсестра и присела к Алексу. – Слушай, когда мы в следующий раз пойдем на бега, ты выпьешь сколько угодно, хорошо? Но не тут, прошу, – сказала она шепотом и незаметно погладила руку юноши. – И не воруй тут ничего, ради меня.

  Она поправила волосы и собралась уходить, забирая бутылки, но Николя перестал судорожно дрожать и истошно закричал. Бутылки пришлось оставить в тумбочке. Рядом с еще непочатым добром.
  Лицо Николя было в бинтах, и, повернутый к стенке, он казался лишним в этой палате. Приговоренный к смерти среди приговоренных к долгой и интересной жизни, он мог лишь давать знать о себе криком. Мол, жив, и жаль. Сестра вздохнула, осмотрела француза и позвала доктора.
  Днем Николя вернулся в палату. Каждый раз, когда он, под наркозом, завозился в комнату, означал, что надежда есть у каждого. Напоследок сестра снова подсела к Алексу: “Слушай, я подумала, что мы могли бы погулять сегодня вечером. Как твоя нога? Я спросила у главной сестры. Она сказала, что если остатки осколков тебя не беспокоят, то тебя можно выгулять. И у меня большие планы, если, конечно, ты в состоянии. Ах. Ну ладно, если что, то ничего страшного. Я погуляю с томиком Петрарки, он тоже хороший парень”.

…

– Если бы не моя нога, и если бы я не спас моего командира, и если бы не заслужил своих наград, - эта девочка была бы моей, – заявлял разговорившийся сосед, все так же пытаясь увидеть реакцию Алекса на свои колкие фразочки. – Она запала на тебя только потому, что ты в рабочем состоянии и можешь ходить с ней на бега, а…

  В дверь аккуратно постучали. В палату вошел, оглядываясь, лысоватый француз в галстуке и дернул головой, якобы поклонившись говорливому соседу. Вскоре, лишь мельком оглядев спящего Николя, он встретился взглядом с Алексом и, распростерв объятия, но чувствуя неловкость, чуть приобнял его.

– Ах. Как хорошо, что я тебя нашел, bel ami, – дальше он говорил только на французском. – Николя, хочу представиться. Я - твой дядя Ален, Ален Дюран. Ты. Мне сказали, у тебя могут быть потери в памяти? Я. Я помню тебя совсем малышом, и… Твой отец просил, узнав, узнав о твоем состоянии, просил забрать тебя домой. Ты знаешь, что мы вылечим тебя лучше, чем здешние. Хотя. Похоже, они постарались на славу. Николя, мы договорились с врачами. И ты поживешь у нас с тетей Мари. А когда война окончится, Марсель приедет за тобой. Вот. Прости, я слишком. И я тороплюсь. Но не хочу торопить тебя. Ты собирайся, я позову медсестру, чтобы помогла. Ты. Я буду ждать в коридоре. И. Ты. Теперь все хорошо, Николя. Мы с тобой. Вот. Собирайся и поехали домой. Пусть все забудется. И давай начнем новую жизнь. Не стоит злится на отца. Марсель хороший человек. Все устаканится, – Ален пригладил прилизанные волосы, полудрожа привстал с койки и, скромно поклонившись соседу, тихонько вышел.

– И что это было? – выглядывая из-за ноги недоумевал сосед. – Я как понял, что он тип вообще не к тебе приходил. И что вы обсуждали Николя. Он все повторял на французском “Николя”, “Николя”, “Марсель”. Вы че, знакомы? Почему он к тебе не по имен… Так. Подожди. Стоп. Нет! Нет-нет-нет! Ничего подобного. Ты не сбежишь, назвавшись Николя. Ни за что в жизни! Только через мой труп. Даже если ты сбежишь, я тут же все расскажу если не твоей шлюшке, то врачам, военным, всем. Тебя найдут. Я обещаю, что найдут! ЭЙ! – закричал он так, что настоящий Николя очнулся ото сна. – ЭТО НЕ НИКОЛЯ! ЭТО НЕ ОН! МУЖИК! Pas Nicolas, ё-моё! PAS NICOLAS!

***

  Рабочий стол доктора был заставлен рамками с фотокарточками. Вот - он со своей женой, милой старушкой. Вот - с детьми, уже взрослыми и состоятельными бородачами. Вот - с внуками, двумя сорванцами… А в ящиках? Карта, компас, немалые накопления, ключи от катера, нитроглицерин. Кажется, то, что нужно, нет? И все же. Эти смеющиеся дети, этот улыбающийся дедушка. Этот засвет и это тусклое, как воспоминания, стекло в фоторамке…

3 июля 1903 г. 30 лет назад. Авила. День.

– И тогда Рыцарь полной луны поднял свой волшебный меч… Поднял могучего Росинанта на дыбы… И во имя прекрасной Дульсинеи Тобосской и Господа нашего опустился… и дава-а-ай бить этих заколдованных мавров! – и дедушка, гарцуя на швабре-Росинанте, догонял то Фернандо, то Алехандро и тыкал их, смеясь, какой-то веткой. – Получили, безбожные мавритяне!? Это вы еще не видели что хитроумный идальго делает с быками! А ну, кто на меня?

  Фернандо, развернувшись, словно бык потоптался на месте и, вытянув руки как рога, побежал на деда. Старик увернулся и ткнул малыша в спину.

– Так вам! Это будет с каждым превращаюмся в быка мавром! А теперь истекай кровью и рыдай, нечестивый воин! – и дед гордо бросил палку (то есть волшебный меч, то есть шпагу) в лужу, повергнув мавров в непередаваемый шок.

  Россинант был расседлан и бережно передан в распоряжение ворчливого конюха, который уже двадцать минут звал всех обедать. Перед тем как сесть за стол, Дон Кихот молвил, что для начала должен омыться от грехов и крови мавритян с колодце жизни, то есть рукомойнике.

…

– Зачем же им так быстро уезжать? Мы неплохо проводим время, и детям нравится. Пусть остаются, ну же! – расстроился дедушка, узнав под конец обеда печальную новость. – Не понимаю, к чему такая спешка? Если бы мой великий отец был жив, я бы точно сбагрил бы тебя ему на полгода. А мои мальчики живут с нами всего три недели - уверен, они пока что даже не поняли, что вообще происходит. Что? – дед наклонился к внукам и внимательно выслушал их щебетание. – Да-да, идите на все четыре стороны, только недолго. Так вот, о чем мы?..

  Было разрешено погулять в поле. Отсюда, восходя на холм, можно было увидеть крепость. “Постоялый двор” - так ее называл Дон Кихот. Она казалась совсем маленькой, словно игрушечной, и самое веселое было - плющить ее пальцами или ладонями. Ощущаешь себя великаном, почти что мельницей.

– Алехандро, – был тоненький голосок, – а вот если бы у тебя было много денег, что бы ты с ними сделал?

  Фернандо нравилось спрашивать, а потом повторять ответы. То, как отвечал его братец, казалось для него фантастикой - ведь он не забывал вопрос на половине, как это делал дедушка. Даже когда сам Фернандо забывал вопрос, Алехандро что-то говорил, говорил. Наверное, он был писателем или священником, и только притворялся мальчиком. Иначе это нельзя было объяснить. И Фернандо спрашивал, спрашивал, спрашивал…

– А вот если бы у тебя было три желания, ты бы что загадал?
– А вот если бы все умерли, ты бы кого хотел оживить?
– А вот если бы ты был взрослым, ты бы где работал?
– А вот если бы тебе сказали съесть что угодно, ты бы что съел?
– А вот если бы ты умел играть в шахматы, ты бы папу или бы дедушку победил?
– А вот если бы ты был королем, то кого бы ты обсыпал золотом?
– А вот если бы ты был рыцарем, ты бы чем дракона убил бы? Огненного?
– А вот…

  Из-за холма показался “постоялый двор”. Это хорошо. Значит, они живы. Был легкий ветерок. Фернандо вдруг сказал: “Я скажу тебе секрет, ты только не говори дедушке, – малыш поцеловал брата и, обняв его, сказал, глядя на замок, – Я тебя сильно сильно лублу и никогда не предам. Даже если ты станешь нечестивым мавром”.

26 декабря 1932 г. Спустя 29 лет. Париж. Ночь.

– Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть. Единственное, чем это можно объяснить - упадок нравов. Упадок нравов. Но не будем ворошить прошлое, у меня ты в безопасности. Пока что… Отдай документы.

  И Фернандо силой вытащил их из рук явившегося брата.

...

– Алехандро, ты не поверишь, – перевел тему Фернандо, передвигая пешку, – завтра утром я уезжаю не куда-то там, как я сказал, “в командировку”, а в Африку, со своей группой, снимать эксклюзивный материал. Так что, возможно ты вовремя. А вот если бы ты отправился в Африку, вот так же неожиданно и лихо, с единственной целью - скомпрометировать материал против тропических браконьеров, ты бы делал то, что от тебя требуют или занялся независимым расследованием? Впрочем, шах, я вспомнил самое главное: брат, я влюбился. К нам в группу пришла (да, да, я знаю, что бы сказал дед) англичанка. Она звукооператор с большим опытом, раз уж ее рекомендовали люди таких высоких чинов… Так вот: я женюсь. Мы еще не познакомились, конечно, но дело за малым. Не спрашивай, как ее зовут - я не в курсе. Главное, что от нее глаз не отвести, и на этот раз все серьезно. Если я вернусь необвенчанным из африканского круиза, считай, что вся история мира пошла псу под хвост. Шах.

  В дверь постучали. Братья притихли, и только ладья, проплывая три клетки, нарушала тревожную тишину. “Я открою”, – Фернандо отпил из стакана и вышел из кухни.

– Мы ищем... Алехандро Гонсалес Авила-и-Мартин. По нашей информации, он ваш брат, мсье Эрнан, не так ли? Мы зайдем, чтобы осмотреть квартиру.
– Позвольте! Мой ненавистный брат в психушке. После того, что он сделал… После всего, что он сделал - он мне не брат, и даже если бы он явился ко мне - наш диалог состоял бы лишь из тех секунд, за которые я успел бы плюнуть ему в лицо да захлопнуть дверь. Будьте уверены, этой бестолочи тут нет. Зато есть мои дети - и они сладко спят. Если они проснутся, то мой дядя Хуан опять не сможет заснуть. Знаете и вы, каково это жить с тремя детьми на шее и с болящим паркинсоном стариком? Нет-нет, извольте прийти утром. Если он явится, я сообщу куда надо. Обещаю. Спасибо. До завтра, – скороговоркой прощался Фернандо, закрывая дверь.
– Мсье Эрнан.
– Да?
– Можете тогда завтра подписать книгу для моей жены?
– Ну… Конечно. До свидания, – улыбнулся испанец и с перекошенным лицом запер дверь.

  Немного подождав, он зашел на кухню.

– Это мне? Спасибо, – Фернандо взял выпивку из рук брата и, все не решаясь пить, словно шахматный слон заходил по диагонали комнаты. – Надо что-то делать. За тобой придут завтра утром. И у меня не найдут ни детей, ни больного старика. Разве что ящик алкоголя. Он все объяснит. Но что я за испанец - пить в одиночку? Значит, со мной кто-то был. Допустим, обмывали смерть деда. Нет, что за бред, – стакан уже коснулся губ, но как бы ни так: – Точно. Мы праздновали, вместе с группой кутили всю ночь, а потом пришли сюда. С дамами. И чтобы не… Ох, я не соображаю. Помогай, – сел, наконец выпив, Фернандо.

...

– Подожди. Ведь завтра ты будешь за меня. Ах! Этот тип знает меня в лицо, да еще и книги мои читал… Впрочем, ты похож на меня, и… И мог… мог бы…

  Фернандо поднял глаза. Они казались стеклянными. Медленно моргнув, он выронил стакан и упал со стула. Шах и мат.


***

  Магдалена прорывалась сквозь непролазные заросли; ломала ветки, перепрыгивала корни, резалась об острую траву. Впереди - тропа Николя, он прорубал ее для себя и Магды. Сзади - выстрел за выстрелом. Или это бьющий в голову пульс? Дыхание все быстрее и быстрее, до хрипа, и вдруг, после рывка - резкая остановка. Казалось, кто-то мощной когтистой лапой дернул ее за куртку. И снова это глупое воспоминание, не дающее покоя:

3 сентября 1925 г. 8 лет назад. Гданьск. Под вечер.

  Так же резко срывала Мария одежду с Магдалены в проявочной комнате. Она была будто очарована этой атмосферой и той магией, которой занималась ее возлюбленная по вечерам. Марии хотелось всего и прямо тут, сейчас; не рассчитала силы, и вот - Магдалена ударилась головой о косяк.

– Прости, дорогая, я такая дура, – извинялась Мари, прикладывая лед ко лбу Магды. – Наверное будет шишка. Ох. Можно я закурю тут? Ты прости, любимая, я… Ну с кем не бывает, ты была слишком хороша в этой рубашке. Я почти ни при чем. Можно сказать, это ты меня соблазнила. Домогалась. И вот теперь лежишь на диване. А я к тебе ближе и ближе…

  Звонок в дверь.

– Я открою и скажу, что ты сегодня не принимаешь. Держи лед.

  Мария затянулась, медленно выпустила дым и, потушив сигарету, отошла от дивана.

– А, это Станислав! Надеюсь он ненадолго. У меня на тебя сегодня большие планы. Какой он счастливый, аж светится. Может, ну его? Не уходит. Ну ладно, сейчас открою.

  Он вошел, закинув шляпу на стоячую вешалку. Как-то пошутил о помаде Мари. По пути отпил холодный кофе. Что-то просвистел…

– У нас трагедия. Магда поскользнулась и грохнулась головой о раковину. Вроде дышит, – игриво возвращалась Мари.
– Ничего страшного. У тебя уже были сотрясения? Это бы все объяснило, – засмеялся Станислав и подсел к Магдалене. – У меня хорошая и плохая новости, дамы. Плохая. Мы пересеклись с твоим, Магда, арендодателем. Так вот… Как бы это сказать. Через неделю ты лишишься и этого фотоателье, и, следовательно, дома.
– Ч-что? – подавилась сигарным дымом Мария.
– Да, он продает его другому человеку. Ответственному, доброму, без дурных привычек. Продает, понимаешь? Ему невыгодно больше сдавать, потому что он уезжает. А есть что перекусить?
– Сейчас что-нибудь найду. Вот новости! А если бы он соизволил рассказать это через неделю? Почему мы, Магда, ты слышала вообще, должны узнавать все от тебя? А если бы мы не открыли? А если бы вы не пересеклись? Вы где вообще встретились?
– Ну, мы уже переходим к хорошей новости. Стой, погоди, дай мне затянуться. Все, иди.
– Нет уж, давай хорошую.
– Она тебя не касается. В общем. Прихожу я к нему в кабинет. Да, сам. Немного разговоров о том, о сем. И он - мой. И знаете что? Я покупаю у него фотоателье.
– Где?
– Да вот тут. Это я покупаю твой дом, Магда!

  Собирающая фрукты Мария вдруг остановилась.

– Я договорился. Со следующей недели я - полноправный владелец этого местечка. А потому. Ох. Магдалена Гурка, выйдете ли вы за меня замуж?

  Мария уронила хрустальную вазу для фруктов. Та тут же разбилась о раковину. Яблоки разлетелись по комнате.

– Я. Я в порядке, – сказала она, перебивая гул в ушах.
– Ты согласна? – прошептал Станислав, непонимающе взглянув на Марию. – Мне кажется, – и снова на Магду, – я люблю тебя.

Вроде бы и глупый вопрос задал Архип. Очевидно же, что перенёсший такую операцию человек после такой-то раны сразу же на ноги не вскочит. Но то человек. Человек бы и от стрелы в глаз на месте скончался, а тут вон как всё вышло. Будь Тиест настроен враждебно, он бы ещё сумел попытаться разум своему противнику расплавить... или ещё как-то проклясть, Афина обереги от самих мыслей таких. Мистики на то и мистики, что живучей простых людей, потому как во многих мирах сразу живут, и оттого от многих простых атак легко на изнанке реальности прячутся. Так-то если подумать, повезло Архипу.

Он нахмурился ещё больше и молча выдрал прямо из хлипкой стены доску покрепче. Вбить посерёдке гладиус, расколоть вдоль напополам, вот и две жерди для носилок. Между ними телохранитель раскинул свой плащ и присел завязывать его края на углах. Рядом на пол лёг ремень от ножен ー им телохранитель скрепит конструкцию в центре, чтобы помочь ткани выдержать вес несомого тела.

Работа отвлекала, но тревожные мысли всё равно никуда не уходили, лишь ненадолго разбредаясь по углам наподобии изгнанного только что демона. Уставший после работы врач сидел напротив, ровный и правильный, с вырубленной тенями от факелов маской судьи вместо лица.

ー Это я его ранил, ー Архип не выдержал затянувшегося молчания, ー Думал, он призывает демона, чтобы избавиться от меня, затем от тебя, затем от госпожи.

Собственный голос звучал неприятно, неуверенно. Архип не привык объясняться. Очень нечасто доводилось ему ошибаться настолько, что это приносило беду другим людям. Но зачем рассказывать Квирине? Он не будет решать судьбу эксплоратора, но имеет право узнать правду.

ー Демон был, но Тиест изгнал его. В тот же миг я прозрел. Только что видел заговорщика, наёмного убийцу. И вот уже передо мной честный человек, пострадавший от руки глупца.

Очень хотелось свалить всё на демона, на то липкое ощущение потустороннего касания, на стиснувшее виски давление. Было ли всё это? Не придумка ли? Даже неважно ー свидетелей произошедшему нет. Довольно об этом. Осталось последнее:

ー И всё же я должен спросить тебя, Клавдий. Ты больше моего общался с Тиестом. По-твоему, мог бы он задумать недоброе?

Гектор набрал воздух для того что ответить и... Выдохнул. Грустно посмотрел на священника, в надежде, что он в самый последний миг одумается, перестанет нести высокопрочную чушь и станет говорить как нормальный человек. Но увы, он сидел напротив с видом агнца, восторженно предвкушая терзания и муки пред священной смертью.
- Я солдат. Давай проще. - Татион развел руками, - Вам нечего жрать - у нас осталась всего одна лишняя телега с провиантом. Ее вы получите завтра утром, если! - он поднял мозолистую ладонь, акцентируя внимания священника на этом моменте, - Если вы дождетесь завтрашнего утра. Но ты можешь сделать как и хотел: собрать толпу, привести ее сюда, под наши мечи, - Гектор сухо перечислял порядок наступающих одно за другим событий, - часть сдохнет, но много выживут и заберут все телеги. А потом, либо хуны вас истопчут, как сорняки стадо, либо железные легионы Рима намотают ваши кишки на свои сапоги, потому как Риму не нужны союзники, нападающие исподтишка. - трибун встал и поправил ремни на броне. Все было просто, в этом и была суть Гектора: он не играл, не пытался что то доказать или убедить, чтобы оппонент занял его сторону, нет! Он просто говорил, и будучи солдатом его устраивали оба варианта, абсолютно. Трибун давным давно не тешил себя иллюзией, что умрёт в постели,а значит удача отважным!

Операция подходила к концу. Наложить последние швы и можно будет немного передохнуть.

- Должен выкарабкаться, но носилки потребуются, - устало ответил Квирина. Лекарь встал и сделал несколько шагов по церкви, чтобы размять затекшие ноги. Настроение у врача было мрачное. Казалось бы надо радоваться: пациент выжил после тяжелого, можно сказать смертельного ранения, но Квирина был собой недоволен. Он знал, что мог и должен был сделать больше.

Слишком много внимания черной желчи, слишком много времени потрачено на изготовление притираний и масок... и, как следствие, занятие хирургией по остаточному принципу. И вот результат - лежит сейчас на полу церкви, без сознания и ... и без глаза.

Когда вернусь, обязательно буду больше заниматься хирургией. Обязательно!
Ты сначала вернись...
Кто это сказал?!

У Рене покраснел кончик носа.
- Да, пьем, но мы же не пьяные, - с упорством улитки, пытающейся залезть на очередную ступеньку в лестнице, возразила она. Но бокал отставила. Ну подумаешь, маленький глоточек! Ну два... Она ж и правда не пьяная. Ни капельки! Пара глотков ничего не изменит.
И тут она подумала, что было бы весело напоить Джен. И посмотреть, что будет. Та будет к ней приставать?.. Хм... Любопытно!..
- Я? Никогда не вожу пьяной. Но я не пьяная, - смущенно кашлянула. - Я слегка продегустировала прекрасный национальный напиток. Ты меня вовремя остановила. Так что я поведу. Все будет хорошо!
Слегка грустнеет, когда подруга говорит, что это не она... Если не она, то кто же?.. Кого полюбила Рене? Неужели кого-то, кого она больше никогда не увидит?.. Это было бы... странно. Но она пытается это принять. Наверное, у Джен что-то случилось и она поэтому себя не узнает. Все будет хорошо. Они поладят. Они же собрались жить вместе - у них будет много времени, чтобы узнать друг друга и обязательно поладить. Уговорив себя так, француженка улыбается - нежно и чуть-чуть задумчиво.
Нет, она совсем не против, если Джен заплатит за ужин - Рене ведь заплатит за машину, на два дня вперед. Все честно. Или почти честно. До пляжа они идут рука в руке, потому что писательнице совсем не хочется гулять как будто они порознь или только встретились - ей нужно прикосновение. Пусть легкое, почти дружеское, но так она чувствует, что они вместе. В темных переулках она слегка словно бы невзначай прикасается плечом к плечу подруги... "Ой, извини, споткнулась", - бормочет невинную хитрость.

Водитель демонстрирует машину, слегка прокатив их по пляжу, и Рене легко соглашается, что та в прекрасном состоянии. Переводит нужную сумму и забирает ключи. Она уже поняла, что переезжает сегодня, а не завтра, как собиралась, но... железо надо ковать, пока горячо, и никак иначе! Завтра Джен протрезвеет и может передумать. Этого допустить нельзя! Поэтому, попрощавшись с хозяином машины, она заводит мотор и везет их к своей гостинице - уютное четырехзвездочное нечто во второй линии от моря. Там есть бассейн и бар с коктейлями, больше Рене ничего не нужно.
- Ты не позволишь мне заскучать, - улыбается она. - Конечно, пойдем. Я изначально надеялась, что ты поднимешься.
Настроение сразу поднимается, и в номере она, заперев дверь, легко окунается в теплую ласку Джен - плавно опуская на пол сумочку, роняя с плеч палантин, забывая обо всем на свете...

Какие книги, какие сборы?.. Джен, только Джен. Спустя долгие несколько поцелуев она поворачивается к любимой лицом и застенчиво обвивает ее за талию. Ах, как жаль, что та не в блузке!.. Можно было бы намекнуть, играясь с пуговками, по-детски расстегивая и застегивая их, а теперь... Божечки, теперь придется сделать что-то более решительное, например скинуть с плеча лямку топа... Ой нет, Рене даже думать о таком страшно!.. Она просто зароется лицом в шею Джен, уткнется носом в плечо и легонько примется целовать, очень нежно, почти невесомо... Ей неимоверно стыдно, что они не собираются, но Джен сама начала!.. Рене не может сопротивляться.

А
Как ни странно, но уютные объятья Сергея немного успокоили. Света, уткнувшись носом в плечо немного повсхлипывала, потом посопела и, наконец, когда детские эмоции поутихли, смогла мыслить по-взрослому,
- Сереж, - продолжая прижиматься к мужчине и ощущая лишь защищенность, почти спокойно произнесла Света, - Что, черт возьми, происходит? Испытание какой-то хрени или игры богов?
После упоминания богов девушка хихикнула. Обе версии были одинаково бредовы, но и то, что происходит само по себе бредово.
- Серёж, - продолжая прижиматься к мужчине, ощущая лишь защищенность, почти спокойно произнесла Света, - Что, черт возьми, происходит? Испытание какой-то хрени или игры богов?
Сергей медленно вытер проступивший пот со лба. Сквозь детское тело его Света прорвалась с довольно взрослой мыслью.
- Ну, сперва я думал, что это глюки и галлюцинации. Но как говорилось в мультфильме - это гриппом все вместе болеют, а вот с ума каждый по-своему сходит,- он погладил ее по голове.
- Может это просто глюк матрицы? - спросил он со слабой надеждой
- Ага, тоже вариант, - ещё один истеричный смешок в плечо Сергею, - Надо одеться, а то сейчас нас кто нибудь увидит и пипец, здравствуй обвинение в педофилии, - повторила мысли молодого человека Света и потянулась за сарафаном.
То, то Света приходила в себя и начинала мыслить логично и здраво - радовало Сергея. Но вот итог... Он представил себе сарафан Светы-большой на Свете-маленькой и нервно рассмеялся. Ну просто потому, что слишком уж не совпадали габариты зрелой женщины и маленькой девочки.
- Светик, а ты это, в нем не заблудишься? на тебя даже трусики на напялить. Может, просто в полотенце закутать? А по дороге зайдем и что-то купим в детском мире? Тьфу, магазине?
- Не, в полотенце я не пойду, это непли... неприри... не-при-лич-но, - детский язычок с трудом справился со сложным словом, - А трусы можно завязать, хорошо стринги не одела.
Света дотянулась до белых трусиков, которые представляли из себя небольшой кусочек ткани с ажурными резиночками по бедрам.
- Вот, смотри, здесь и здесь узелки, - детские пальчики не справились и Светлана протянула их Сергею, - На, завязывай.
Сергей согласно кивнул. Сочетание мужского интеллекта и женской хитрости принесло свои плоды. Минута пыхтения и копошения, несколько ласковых, сквозь стиснутые зубы (дите рядом!!) - и Света стала обладательницей трусиков. Сергей, несмотря на всю неоднозначность ситуации, не смог удержать смешка.
- Урезанная версия. Демо. А наверх все же советую полотенце набросить - на Юге так все ходят. Я сам так сделаю. И не удержался от вопроса.
- И как оно, в детском теле?
-Сейчас мы и сарафан подгоним,-натягивая трусики пропыхтела Света, - Как чувствовала, так оделась.
Сарафан был на тонких лямках, трапецией разлетающийся к подолу и едва прикрывающий попу взрослой Светы. Девочка одела сарафан и приподняла его вверх за лямочки,
-Завязывай. Да не так, а чтоб красивые узелочки...Вот так, да.
- Как оно? - Света сморщила носик. - До жути странно пока.
Сергей развел руками,
- Вот это класс! Впрочем, настоящая женщина из ничего может сделать три вещи: наряд, прическу и скандал, -и тут же торопливо добавил,
- Но все равно надо будет что-то купить в магазине.
И тихо, про себя: "Надеюсь тот, кто придумал эту х... шутку, объяснит, в чем тут дело!?"
И громко - Свете:
- Ну что, пошли отсюда? -И огляделся по сторонам - не бегут ли к ним, увязая в песке, полицейские?
Сарафанчик превратился в платье почти до пяток и Света, оглядев себя, закружилась, радостно засмеявшись,
- Смотри, какая я красивая! Как невеста!
Уходить, почему-то расхотелось. Ведь здесь и море и звезды и чайка, вон, любопытная, вернулась и смотрит на них.
- А пойдём в кафе сначала. Мне срочно надо... - хотелось сказать "выпить", но непроизвольно вырвалось - Мороженного!
Охапка вещей, которые торопливо собирал Сергей, стараясь уйти с непонятно пляжа, свалилась обратно в песок. Он развел руками.
- Мороженного?! А мама разве разрешает тебе есть мороженное:?!

Но тут же остановился. Света была взрослой - а уж ей мама давно разрешала не только мороженное. С другой стороны, что-то там запомнилось что детям холодное нельзя... или раньше думали, что нельзя? или ему говорили, что раньше думали, что нельзя?
- Свет... я запутался... Мороженное. А если... А если ты заболеешь? Может, сок?
-Серёжа, в Архангельске дети мороженое зимой на улице едят, так что, сок и мороженое мне, чуть-чуть вина - тебе. И не спорь, - подняв указательный пальчик и топнув ножкой, добавила Света.
Сергей подавился возражениями. В самом деле, какой мужчина устоит перед женщиной и ребенком? А если женщина еще и ребенок? Шах и мат, педанты и буквоеды. Он развел руками, признавая свое поражение.
- Хорошо, Света, ты меня уговорила. Только, пожалуй, я обойдусь без вина. А то еще и я стану мальчиком - что делать тогда будем? Если готова - то пошли.

Сергей медленно двинулся в сторону, где кипела вечерняя жизнь курортного городка, а Света ухватилась за большую ладонь и пошла рядом, мечтая о мороженом, соке, а может еще чем нибудь вкусненьком, отодвинув мысли о произошедшем на потом.

- Нет, ну ты слышала что сказал тот кельт?!
- Про птицу и стрелы? Ну дурачится, в любви признаётся, чего так...
- Да достали! Какому идиоту вообще пришло в голову, что бог любви должен выглядеть как крылатое дитя?! Это попросту глупо!
- Ну, ведёшь ты себя вполне соответственно. Он же вроде даже не упоминал...
- Да я его проклину! Да я... Да... Эм? Так, постой-постой, это что за мерцание такое? Помнится в прошлом тебе и пол минуты нужно не было, чтобы обратить целую армию в слюнявых несмышлёнышей, а тут с четырьмя девками едва справляешся?
- Как будто за столетия простоя можно подрастерять навык. Да и не местные они - к нашим силам устойчивые.
- Мда... Знаешь, мне вот всегда казалось отцовское вето глупым. В смысле... Разумеется нас не будут почитать, если мы перестанем о себе напоминать, так зачем...
- Говорил бы ты потише. Знаешь ведь, какой у твоего батюшки нрав. Ещё услышит кто-нибудь, и здравствуй Тартар и дедушка Кронос с его непристойными шуточками.
- О! Смотри-смотри! Вон та уже превратилась! И сходу в слёзы!
- Миленькая какая. Так и тянет приобнять да убаюкать...
- Вот все вы - девчёнки - такие. Лишь бы с кем понянькаться!
- Что, завидуешь?

Архип мог бы собой гордиться. Такая меткость, да при такой-то скорости! Но что главнее ー он хороший телохранитель! Торчал бы сейчас бестолковой статуей на пиру, пока главный злодей творит в укромном логове свои колдовские ритуалы. А потом госпожа кашляет, покрывается пятнами и падает, и даже Квирина не помог бы. Он, конечно, человек учёный, но в борьбе со зловещей магией только стрела в глаз и спасает. Сразу и воздух стал чище, и давление на висках исчезло.

Оставался лишь один вопрос, отличающий хорошего телохранителя от превосходного.

ー На кого ты работаешь?

Мало отсечь руку с кинжалом, у недоброжелателей Флавии Лупицины их что голов у Лернейской Гидры. Нужно знание, прозрение. Геракл понял, что раны чудовища должно прижигать раскалённым железом, Архип же раскроет корень заговора!

Допрос для колдуна начался под прицелом. Лимитан стоял в нескольких шагах от поверженного Метаксаса с наложенной на полунатянутую тетиву лука стрелой. Одно подозрительное движение, и кудесник лишится второго глаза.

— Вы не правы, мадемуазель.

Спокойно возразил Фернандо. Если бы он хотел трахнуть прекрасную Флоренс то несомненно не позволил бы себе слова именно в таком сочетании. "Вы полностью правы, но...", "Вы невероятно проницательны, и всё же" — язык флирта это язык, напоминающий театр импровизации, язык, где любое выражение начинается с "да".
Едва сказав решительное "нет", испанец вдруг задумался. Почему собственно, он так жёстко отвечает? Это ведь не похоже на него.
Может что-то не так с мадемуазель Уолден?
Нет, она красива, очаровательна, мила...
И совершенно не права.
Черт. Бред какой-то.
Хуже того.
Фернандо ощутимо чувствует, что его несёт.
Слова словно рождаются сами, а ты бьешь ногой по педали тормоза и понимаешь, что тормоза не работают...

— Видите ли, я был на Войне, — на какой именно Войне объяснять смысла не было, — И каждый день я видел... Много трупов. Животные охотятся друг на друга, едят друг друга, спариваются, и да, иногда это выглядит просто ужасно. Но они не пускают по области шириной тридцать километров нефритовое облако хлора. Не косят друг друга тысячами с помощью гранат, танков, пулемётов, огнемётов, а сейчас — простите, я немного отстал от жизни — может и ещё каких-нибудь мётов. Если на Вас нападает зверь, победите либо Вы, либо он. Но если рядом с Вами падает снаряд с горчичным газом... Всё, что Вам остаётся это выблевать собственные внутренности. Или, если Вам повезло быть в противогазе, или поднести к лицу тряпку, смоченную в Вашей собственной моче, смотреть как их выблевывает Ваш лучший друг. И Вы ничего, абсолютно ничего не можете сделать!

Алехандро вдруг понимает, что сорвался.
Слишком жёстко. Слишком грубо.
Он сейчас похож на тех трясущихся, топящих воспоминания в алкоголе ветеранов — едва ли не кричит на девочку, которая наверное ничего такого и не имела в виду, просто вела изысканную философскую беседу.

— Простите. Я... Я сейчас веду себя как свинья. На самом деле я не такой и мне... Мне очень жаль...

Браво, мсье Гонсалес Авила-и-Мартин. Дно пробито вторично, теперь она того и гляди начнёт жалеть Вас. Омерзительно.

— Я просто хочу сказать, что я не боюсь зверей, хотя они и могут меня убить. Но... Здесь хотя бы всё зависит от меня. А там... Там Ад, Флоренс. И если бы тогда мне сказали, что я должен стать животным чтобы выбраться, я согласился бы даже провести остаток жизни среди племени каннибалов. Простите ещё раз. Мне не следовало срываться на Вас.

— Добрые дары, римляне!
Алавив довольно убедительно изобразил радость от подарков, хотя в глазах его читалось, что вряд ли варвар остался доволен, и вместо всех даров его совершенно устроило бы обещание впредь подвозить еду вовремя.
Собственно, только это обещание его бы и устроило.
Но дукс умён. Он не будет выдавать своё недовольство союзниками и тем самым лить воду на мельницу тех римлян, которые предлагали попросту перебить всех готов,
— Год назад я и witodalaisareis Friþugairns, верховный правитель нашего народа, поняли, что единственный путь для всей Готии это Рим, благородная Флавия. Всё, чего мы желаем это верой и правдой служить кайсару — и не важно, во Фракии или под Ктесифоном. Я понимаю твоё недоверие. Я знаю, что для многих римлян мы сейчас выглядим как попрошайки, но продовольствие нам нужно только пока мы не освоимся на земле и не взойдут наши собственные посевы. Мечты моего сына — не грёзы ребёнка, это мечты всего нашего народа. Прошло время Атанарейкса, который сжигал христиан во имя старых богов и воевал с Римом. Мы понимаем, что именно его неразумие и привело нас в сложное положение, в котором мы оказались.

В целом Алавив казался искренним, вероятно, он действительно желал поскорее стать подданным императора. А вот от вопроса о причинах бедственного положения, рейкс очень тактично ушёл. Как будто в ответе могло бы быть что-то... Опасное. Или как минимум неудобное.

Сходным образом в своё время от ответа ушёл и Алика. Мол, римляне боятся, что готы захватят их города предательским ударом. Во всём виновата сложная история взаимоотношения наших народов, мы всё понимаем...

Кажется, сейчас только это и оставалось вождям, всё поставившим на этот союз.
Всё понимать.
Даже если римляне вынуждают их народ продавать в рабство собственных детей.
Но были ли простые готы столь же терпеливы?

Меж тем юный Аларих всецело переключился на рассказ Альбина. Луцию удалось затронуть какие-то струны в душе ребёнка, так что тот, наливая Флавии вино не отводил взгляд от магистриана.
— Меня тоже будут бояться римские полководцы!
Гордо похвалился мальчик, вряд ли поняв хоть слово из рассказа императорского агента, но при этом оценив саму идею.
— И конечно однажды я приеду в Рим!

На сей раз прогнозы оказались вполне точными.

Дела у Требония и Аспурга меж тем шли в общем-то ровно. Оба не сговариваясь завязали с воителями готов разговор о том, что происходит к северу от Дуная и не пожалели. Прежде всего, Тира — отпавший от Империи римский вольный город, вроде бы ещё стоит. По крайней мере стояла осенью и ранней зимой. Так что вероятно там вы сможете пополнить припасы. На пути к Тире вам предстоит преодолеть также "Вал Атанариха".

Бывший правитель готов, судья Атанарих, пытался в союзе с гревтунгами построить линию обороны между Тирой и Дунаем, но после тяжёлого поражения от гуннов бежал на запад, за сарматские горы, в земли языгов. Здесь он исчез и больше о нем ничего не слышно. Так что оборонительной линии, пересекающей ваш путь на север, опасаться не следует. Она стоит пустая.

А вот после Тиры вероятно опустошено совершенно всё. Хунну совершают свои набеги откуда-то со столицы на Днепре, они собирают рабов и пожирают души. Все местные племена — в частности роксоланы, анты, венеды, вероятно были полностью уничтожены. Та же судьба постигла гревтунгов, не пожелавших бежать к Дунаю.

Но здесь разговор притих.
Видимо, судьба гревтунгов была ещё одной запретной темой.

В целом, Требоний мог составить такое мнение о вашем маршруте. Чтобы наверняка отыскать хунну, следовало отправиться за север до Тиры, пройдя около двухсот миль. Здесь пополнить припасы и проследовать от Тиры до гипотетического "города гуннов" вдоль Днепра ещё миль на триста пятьдесят.
Не исключено, что вы повернёте раньше, но в целом ситуация складывалась неутешительная, общая протяжённость пути составляла не меньше пятисот миль в одну сторону.

Даже проходя как легион на марше двадцать миль в день, вы доберётесь до "города гуннов" почти через месяц. И ещё месяц вам предстоит идти обратно.

Правда, готы весьма уверенно утверждали, что в тех местах хватает дичи в лесах и рыбы в реках. Но именно это и настораживало разведчика ещё больше. Наверняка умерли или лишились душ не все местные жители. Они прятались по лесам, выживали...
И оружие тридцати легионеров представляло для них даже большую ценность, чем все ювелирные шедевры Иосифа Сайфера.

Внезапно хорошими оказались новости для Аспурга. Если Атанарих бежал в Сарматские горы, значит хунну туда не добрались. А значит народ языгов всё ещё жив и не опустошён. Да и вообще, заложник на пиру оказался удивительно органичен — ему даже подарили пару ножей, которыми степняк теперь ловко разделывал мясо.

Что не говори, пир удавался на славу.
Пока не раздался гром.
Двери затряслись как будто в них ломилась целая толпа, а потом со скрипом отворились.
По ту сторону стояли несколько человек — пара воинов, суда по виду и золотым кольцам весьма знатных, окружали мальчика, одетого в точности как юный Аларих. Перед всеми тремя же шёл, чуть сгорбившись и опершись на посох, высокий гот не похожий на гота.

Загорелый, темноволосый, он скорее напоминал уроженцев родной для Луция Иберии, и заметно отличался от варваров собственной чистотой. Даже борода была аккуратно подстрижена и расчесана, подчёркивая лежащие на плечах вымытые волосы. Каждый — римлянин или гот, мигом ощутил пронзительный взгляд его янтарных глаз.

Алика подскочил, видимо готовясь представить вошедших, но колдун — а почему-то все вы, независимо от вероисповедания, сразу поняли, что это был колдун — единственным жестом усадил его обратно.

Есть люди, которые лучше всего представляют себя сами.
А есть — которые в представлении не нуждаются.

— Остерегайтесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а сами суть волки.

Низкий голос почти шепчет, но отражается от стен, резонирует под потолком и кажется, будто слова едва ли не гремят.

— Так сказано в вашей священной книге, римляне. Исполненные высокомерия, вы будто и не понимаете, что речь в ней о вас самих. О вашем коварстве. Вашем... Презрении.

Посох постукивает о пол при каждом шаге. Все взгляды обращены на чародея — и почти в каждых глазах читается какой-то священный ужас, словно сама смерть пришла на пир в облике человека.
Колдун не кланялся магистриану. Не кланялся вождю.
Но едва ли нашёлся бы хоть кто-то, кому хватило смелости упрекнуть его.
— Меня зовут Руис. Но вы, римляне... Можете звать меня Габриэль.

...

— Человек, дух, бог, демон... Пожалуй, всё вместе.
Старик слабо улыбнулся Тамар.
— Когда-то его звали Визерих. Он был жрецом старых богов и колдуном. Не самым упорным, да и не самым сильным. Но всё изменилось три года назад. Тогда Атанарих и Фритигерн воевали друг с другом за власть над всеми тервингами. И Визерих понятно был за Атанариха — старый судья убивал христиан толпами. Но тут... Что-то в нем переменились. Иные говорят в Визериха злой дух вселился или что ещё. А только его волосы и кожа вдруг потемнели, глаза стали напоминать расплавленное золото. И называть себя он стал иначе — "Руис".
— Не рассказывай о нем. Накликаешь.
Ворчливо перебил кто-то из готов, но дед попросту не обратил внимания на возражения.
— Тогда у него прибавилось и силы. Колдуны говорили, он стал могущественнее чем любой маг. И это — когда все чародеи начали терять силу! В общем Руиса начали бояться почти как бога или демона. А ещё сильнее стали бояться когда он начал предсказывать будущее. Руис предрёк что Атанарих проиграет войну с хунну. Тот не послушал — и вот результат.

Улыбка с лица рассказывающего исчезла.
Кажется, он подошёл к грустной части.
— Когда Руис поступил на службу к Алавиву став воспитателем юного Алариха, мы радовались. Такой могущественный чародей за нас! И он был по настоящему полезен — помог заключить союз с гревтунгами... Но всё изменилось, когда Алавив с Фритигерном согласились принять христианскую веру и стать подданными Рима. Тогда Руис объявил нас отступниками и проклял. С тех пор... Он наказывает наш народ. Руис верит, что римляне... Что-то вроде чумы. Что они испоганят наши сердца, наши обычаи.

— И правильно говорит, — вмешался один из оскорбивших Атаульфа, — Я слышал что Холодный Член сказал. "Я уверен что вы примете наши обычаи". Эти куски дерьма нас вовсе за людей не считают.

— Правильно или нет это рейксу решать. А меня девочка спросила — я и рассказываю. В общем, Руис предсказал великую войну с Римом. И прибавил, что в день, когда эта война начнётся, исчезнет и его проклятие. А токма рейкс не уступит. Он верит в то, что делает. В то, что у всех готов только одно будущее.

Мари подошла к закускам.
Взяла самое красивое яблоко.
Подбросила.
Поймала.
Сжала в кулаке.
- Я готова.

На миг готы стихают. В конце-концов, Аделф действительно выглядел важно, представительно и если не приглядываться, вполне мог сойти за лидера. Таково умение всех врачей — им знаком секрет важного вида, и самих римлян порой заставляющего смиренно трепетать.

— Почему всё достаётся вождю?
Вдруг крикнул кто-то в толпе. Его поддержал другой голос.
— Вождь и дружинники пируют в длинном доме пока мы вынуждены продавать своих детей, чтобы выжить!
— Римляне морят нас голодом!

Но эти возгласы пошли на спад столь же быстро, сколь поднялись. Казалось, кризис миновал. А потом варвары увидели чуть сгорбленную, маленькую фигурку Иосифа, в окружении помощников уезжающего к реке верхом на фургоне.

— Ложь! Римляне увозят еду!
Заорал тот же голос, что некогда поносил вождя.
— Имейте совесть, ублюдки!
— Сами жрут в три пуза, а нам подыхать!
— Псы!
— Высокомерные собаки!
— Пусть ваших детей сожрут свиньи!
Пущенный чьей-то рукой камень просвистел рядом с ухом Аделфа. Ещё несколько булыжников ударились о щиты легионеров.

— А ну отставить камни! Пропустите! Да опусти же ты камень, Гуйсунта! Если тебя римляне зарежут, кто будет о твоих трёх дочерях заботиться! То-то! Пропустите! С римлянами по-другому надо. Щас покажу!
Вперёд вышел бородатый и совершенно лысый старик, судя по дородному виду, рясе и большому кресту на груди — христианский священник.
Поскольку камни больше никто не кидал, видимо варвары его почитали достаточно, чтобы хоть на минуту смирить свою ярость.
Дед громко сплюнул на землю и начал свою речь.
— Слушайте, уважаемые римские свиньи, братья по вере и прочая! Мы с большой нелюбовью относимся к вашему высокомерию и процветающему лицедейству и поистине считаем что мерзотнее вас на свете есть разве что черви. Разве не видите вы, что эти люди голодают? Ваш комит Лупицин обещал поставлять нам продовольствие ежедневно, но последний обоз был две недели назад, и была там по большей части всякая гниль. Нас не пускают в города, чтобы мы могли по справедливой цене купить себе пищу, а приезжающие торговцы вынуждают нас продавать в рабство себя и своих детей. Нам глубоко насрать по какому вы ведомству, какая у вас надобность, какое время и место вы считаете правильным и сколько вы обещаете завтра. Этим людям нечего есть сегодня и сейчас. Поэтому накормите их — и если ваши низкие душонки не довольствуются добрым делом, то можете потом потребовать компенсации у вождя. А иначе мы всех вас здесь положим. Так что, имейте, суки, совесть. Аминь!

Когда все случилось, Тиест к своему счастью не оказался так же брошен, как множество его соратников по ремеслу. Слава может кормить ещё достаиочно долго, низкую эффективность тех же самых ритуалов можно оправдать сотней мнений о случившемся. Но сколько не покрывай золотом материалы, которые гниют и рушатся изнутри, они уже никогда не получат того блеска. С Римом происходило нечто такое, теперь это же стало с ним. До определенной поры грек ещё продолжал вести себя так, словно ничего не случилось. Он хорошо одевался, носил модные в высшем свете прически. Со временем делать это стало все труднее. Волосы стали непослушными, дорогие одежды перестали идти ему, как это было до катострофы. Однажды он увидел одного знакомого мага на улице. Тот был похож не на гордого ученика тех же самых Мистерий, а на безумного попрошайку, который ловил прихожих за руки и бормотал несвязанные бредни.

Вот тогда Тиест понял, что его ждёт тоже самое, не реши он что-то сделать с происходящим.

Продав дом, оставив званые ужины и приёмы, ему удалось понять что денег вообще то достаточно, что бы дожить жить скромно. Очень скромно. Ждать пока его назовут таким же шарлатаном его бывшие поклонники и "друзья" он не желал, а поэтому остановил работу, сославшись на проблемы со здоровьем. Теперь его делом стал сбор рассказов и мифов, фактов и лжи вокруг всего, что стало с их миром. Мистерии и Жрецы научили его очевидной истине - сила заключается в самом маге, в его связи. С предками, духами, богами и демонами нижних миров, иными мирами. Привязываться к материальному было ошибкой. А теперь он сам совершал ее, изыскивая и забирая из рук своих бывших коллег, заброшенных мест обучения, разрушенных храмов осколки их материальных сил. Это была заемная, но сила. Сложенная с родной, она даже позволяла ему в новых местах пребывания заниматься старым делом. Не так, как раньше, но все же. Все эти амулеты, камни, осколки храмовых алтарей, в купе с тем как он сам потускнел, сделали его похожими на старые каменные изваяния, потёртые временем и полные трещин. Трещины он латал слухами, сплетнями и откровениями безумных друзей, которые пробираясь на рынках, или промышляя фокусами, что то да знали.

Письма родных его радуют, но он оказался вернуться домой. Триумф его учения и становления, все те средства которые он отсылал в родные горы, все это казалось небылицей, если глянуть на Тиеста сегодня. Значительную часть своих денег он отослал домой ещё перед тем, как уйти в странствия. А конце концов, большую часть своей жизни он привык питаться тем, что добыл сам, пока не стал именитым и известным, что бы к нему ходили по записи. Здесь помочь духам, которые страдают из-за убиенных, там избавить человека от проклятия. Иногда доводилось спать в доме местного и богатого землевладельца, который хотя и сомневался в просьбе супруги нанять очередного сумасшедшего, ощутил отступление невозможно холода от своих полей. Иногда спал в хлеву, но крестьяне, все чаще будучи христианами, бывало отдавали ему с их точки бесполезные и осуждамые Церковью вещи, в которых были видны следы силы ещё не так давно могучих культов.

Длинный путь провел его до самого порога настоящей дочери Рима, Флавии Лупицины. Имя все ещё было именем, и позволяло напомнить богатым шишкам о себе, что бы на время забыть что такое спать в дороге и кататься в меховой плащ. Нужно было оберегать золотую статую от всего, что могло бы нанести ей вред на более тонких слоях, нежели клинок или болезнь. Не слишком трудная задача, особенно когда оберегаемая им девушка не отметилась игрищами с темными силами и знакомствами с сомнительными культами. Лёгкая задача и лёгкий передых. До Дуная. С новостью про Дунай Тиест некоторое время сомневался. Земли варваров были местом дикой, живой силы, которая не знала украшения и властной руки настоящих магов. Там царили дикие друиды и культы, для которых Природа была повелителем. Может быть, там их не коснулась катострофа? И там можно найти ответы?

- Магистран желает видеть тебя на пиру рядом с собой, и без оков. От себя же я добавлю - если пожелаешь, то получишь сейчас же новую одежду, подобающую твоему роду и положению, и броню из тех, что мы взяли с собой. Большего я не могу дать прямо сейчас. Но времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.

Аспург был доволен. И не смог скрыть улыбки. За что мысленно ударил себя под дых.
Он открыл рот. Слово "спасибо" в его лексиконе отсутствовало настолько, что он даже не способен был отдать себе отчет в этом.
- Хорошо, - сказал он. В его устах это было почти "спасибо". - Я хочу новую одежду и доспехи.
Потом подумал, и добавил:
- Я не забуду этого.

И это было уже настоящее "спасибо".

- Госпожа, перед тем как наш легион ушел в поход к Ктесифону, он стоял лагерем в Сирии. А у всякого крупного постоянного лагеря, есть valetudinarium*. В обязанности же врача военного госпиталя входит не только оказание медицинской помощи солдатам, но и местному населению. Так сказать, бремя Рима нести блага цивилизации покоренным народам. Так что я готов идти в лагерь готов и оказать посильную помощь больным.


***
- Приветствую тебя, достопочтенный Аделф, - Клавдий появился практически сразу, наверное действительно был где-то неподалеку, - Мне сказали, что ты хотел меня видеть...
- И тебе здравствовать достопочтенный Клавдий. Магистриан решил идти на пир. А это зараза и возможное отравление. Ты знаменит как непревзойденный мастер лекарств на травах. Возможно у тебя есть с собой то, что поможет поберечься тем кто пойдет на пир, а также противоядия, средства для очистки организма и дезинфекции.
- Согласен с твоими опасениями, уважаемый Аделф. Даже если они не хотят отравить, в еде может оказаться нечто не привычное для римлянина, - согласился Клавдий с коллегой. - И хорош бы я был, отправившись в поход в дикие земли и не взяв противоядия...
- О, не прошу понять мои слова неправильно. Я не предполагал намеренного отравления, и не думал обидеть коллегу, предположив непредусмотрительность. Я просто прошу две вещи. Поделиться противоядием, чтобы я мог обеспечить им господина и тех, кого он соблаговолит взять с собой. А также помочь мне в экспедиции. Я отправляюсь за чистой водой для питья, было бы благоразумно заодно набрать и трав, для приготовления лекарств.
- Не беспокойся, достойный Аделф, я как-никак не придворный лекарь, так что не буду обижаться по пустякам. Что касается противоядия, то, конечно, я поделюсь им с тобой. И, кстати, я бы все-таки не стал бы полностью исключать возможность отравления - дукс, может, и не хочет никого убивать, но среди его свиты вполне может оказаться шпион врагов Рима... По поводу же экспедиции - я вынужден отказаться. Госпожа Флафия отправила меня в лагерь готов с поручением.


Получатели: Клавдий Тиберий Квирина, III - Требоний Арторий Пульвис.

История V
Флавия

Стоило ли ожидать, что твой отец выберет тебе в мужья кого-то, кто не был бы его непосредственным подчинённым? Определённо, не стоило. Соблазн держать под двойным контролем и дочь и зятя был слишком силён.
Твоего будущего мужа звали Флавий Тавр Аврелиан. Его отец, Флавий Тавр, хоть и был низкого происхождения, женился на взлёте своей карьеры, и в 345 году, когда получил должность комита, уже держал на руках второго сына – так что ребёнок, собственно, Аврелиан вырос в роскоши, когда чины и почётные звания сыпались на его семейство как из рога изобилия. В 354 году Флавий Тавр Старший стал квестором священного дворца, главным юристом Империи и по совместительству послом Августа Констанция в Армении. Посольство увенчалось успехом — в 355 году, Флавий Тавр делается префектом претория Италии и Африки с высшим титулом Империи — титулом патрикия (в новом значении "отца Августа"), а потом, в 361 году — консулом.

Но тут славную карьеру постигла та же участь, что карьеру Флавия Лупицина. Юлиан уволил Тавра, отдал под суд и сослал в фамильное поместье в Италии. Аврелиану тогда было 16, смена крупнейших городов Запада, Рима и Медиолана, на угрюмую латифундию под Верцеллами далась ему тяжело.

Но юноша не отчаивался и сделал из ситуации выводы в некотором роде противоположные твоим. Будучи весьма ушлым, он поспешил вернуться к поклонению старым богам и много лет посвятил учению, сперва философии у Теона Александрийского, затем риторике у Либания, и наконец праву в Берите. Почти одновременно с твоим прибытием в Антиохию, Флавий Тавр Аврелиан начал службу в качестве асессора, то есть специалиста по юриспруденции, при магистре конницы, а позднее консуле Флавии Лупицине. Афтоний, который хватался за голову от твоих "фантастических способностей" дал ему блестящие рекомендации, как и известный юрист Домнин Старший.
Поскольку приходилось массово судить изменников и сторонников узурпатора, Аврелиан пришёлся "ко двору", и быстро стал незаменим. Здорово помогла ему и очередная резкая смена веры, в соответствии с воззрениями своего начальника, юноша сделался никейцем. По правде сказать, Лупицин даже опасался, что его блистательного подчинённого уведёт кто-нибудь ещё.

А как известно женщина — лучший поводок для мужчины.

Впервые вы встретились в Константинополе. Твой отец готовился сложить с себя консулат, однако всё ещё титуловался "клариссим и иллюстрий" — высший ранг для сенатора в Империи, равный, например, рангу магистра оффиций. Будущий зять тоже недавно сделался сенатором, но с низшим титулом клариссима. Присутствовал и старший брат Аврелиана — Флавий Кесарий, тоже сенатор, но избравший для себя военную стезю, и к тому же принявший арианство.

Аврелиан улыбнулся тебе, немного неуверенно
— Весть о твоей красоте оказалась ничуть не преувеличена, госпожа моя. Такое очарование сравнимо разве что с самой Еленой и оттого вселяет страх, ибо многие мужи были бы готовы десятки лет воевать лишь бы быть с тобой.

Тогда ты кажется чуть не рассмеялась. После Антиохии и поцелуев в губы в бане такой "официально-изысканный" комплимент казался чем-то неестественным. В одно мгновение ты поняла почему философов не зовут развлекаться. Ты ему скажешь на скачках: "Глянь, глянь, обгоняет! Сейчас, сейчас..."
А он тебе: "Воистину его умение сравнимо с мастерством Кастора или даже самого Геракла"
Всё удовольствие отобьёт.

— Мой брат пытается сказать, что ты самая прекрасная женщина из тех, что он видел.

Как тогда казалось беззлобно подшутил Кесарий.

Ты и Аврелиан обвенчались в 969 году.
Через год родился ваш первенец — Флавий Тавр.
Странный это был брак. Твой отец получил место комита Фракии и потому семья переехала в Маркианополь. Вы жили отдельно, на загородной вилле — но муж почти всё время пропадал в городе по служебным делам. К тебе он относился не то чтобы плохо, ни разу Аврелиан на тебя не кричал, не поднимал руку... Просто он был по своему скучным человеком как и все антиохийские зануды. Вернувшись домой, он обыкновенно садился читать письма от друзей (таких же зануд), а затем долго и тщательно писал им ответы.
Но наивно полагать будто работа заканчивалась у порога. Он постоянно читал законы, делал какие-то выписки, писал свои речи для выступления в суде... Один раз ты обнаружила на столе мужа черновик разговора с твоим отцом.
Аврелиан искренне пытался приобщить тебя к своим занятиям, читал тебе отдельные отрывки, прислушивался к твоему мнению, но по правде обычно тебе было просто нечего сказать.
— Не слишком ли вольно я здесь цитирую Ульпиана?
Вот и что тут ответить...

В жизни настал вакуум. Даже походы в театр, на арену, на ипподром, теперь были строго расписаны – обычно вам нужно было там с кем-то встретиться или, как Аврелиан выражался, "поддерживать знакомства". Ну какая к черту может быть увлечённость скачками если перед тобой накануне выхода чётко ставят задачу не расслабляться и очаровать жену кого-нибудь из проезжающих Маркианополь магистратов.

Ещё одна черта твоего мужа. "Очаровать" — значит вежливо поговорить, проявить уважение, случайно не оскорбить. Когда ты, привычная к "порочным девственницам" впервые не поняла своего супруга, тот долго допытывался чем именно дал тебе основание подозревать себя в...
В чем именно, ты так и не поняла. Слишком много эвфемизмов Аврелиан употреблял когда дело доходило до запретного. Как-то ты пошутила (про себя, конечно), что если твоему мужу нужно будет сказать "лопата" он скажет: "Инструмент, нам всем известный".

Как-то ты пожаловалась на скуку.
Супруг улыбнулся
— Почему бы нам не позвать гостей?
В тот момент ты почти любила его. До того как гости не пришли. Аврелиан искренне желая лучшего, пригласил самых интересных людей, которых знал — философов, юристов, военных, риторов...
За семь часов, которые продлился вечер ты услышала несколько "интереснейших" разговоров.
— О том, верно ли отождествлять Христа и Логос.
— О том, положено принимать Причастие дрожжевым или бездрожжевым хлебом.
— О перспективах развития баллист и возможности возрождения колесниц.
— О назначении какого-то мужика в какую-то провинцию.
— О том, справедлива теория эманации Плотина или следует отдать предпочтение теории надмировых богов Ямвлиха.
— О фаллосе.
Тут ты прислушалась. Нет, не то. Эти зануды обсуждали фалличность философии Платона, который почему-то ломился к истине фаллосом. Ты бы попросила уточнить почему, но догадывалась что тогда на тебя посмотрят как на дуру.
— О предстоящей войне с Сапором и судьбах армянской короны.
— О поэзии Авсония, величайшего поэта Империи и его бессмертной поэме Мозелла.
— О комментариях Халкидия к "Тимею" Платона.
После этого званого вечера голова у тебя болела так, как не болела от любого количества вина. Зато Аврелиан неделю ходил сияющий как солнце, да всё приговаривал: "Нам определённо надо чаще звать гостей!"

Какое-то время ощущение от того, насколько вы с мужем отличаетесь друг от друга притупляло наличие грудного младенца, которому ты должна была посвящать всё своё время. Но вот уже малышу Флавию пять.

Тут-то и появился снова в твоей жизни Кесарий. Он служил на флоте – достаточно близко, чтобы приезжать раз в месяц или два, и всё время его появления отдалённо напоминали ту, антиохийскую жизнь... Истории про схватки с пиратами, привезённые пленники-гладиаторы, дерущиеся для тебя насмерть, экзотические подарки.
Поначалу тебе казалось, что Кесарий просто добрый человек и пытается как-то смягчить твою вынужденную аскезу, но со временем ты начала ловить его взгляды. Очень однозначные взгляды. И когда брат твоего мужа рассказывал очередную скабрезную историю про готских девушек которые ходили на Лимес только чтобы их хорошенько трахнули легионеры, а мужьям говорили что молятся на реке, ты понимала, он рассказывает эту историю тебе.
Аврелиан тоже чувствовал, что Кесарий переходит границы. Каждый приезд брата, он делался угрюм и ходил за ним буквально хвостом, очевидно, доверяя ему куда меньше чем тебе.

Однажды, ты получила записку (анонимную, но ты узнала почерк Кесария), в которой тот весьма в простых выражениях признавался тебе в искре страсти, вспыхнувшей между вами и приглашал тебя посетить некую святыню, а на обратном пути заехать в такой-то дом. Ты ведь молода, прекрасна, нельзя без боли смотреть как такой плод вянет ("плоды не вянут" — обязательно поправил бы Аврелиан, попадись ему письмо на глаза — "они чахнут") не зная животной страсти. О, не сомневайся, мужчина, пишущий тебе, искушён во всех её видах. Он проведёт тебя дорогой удовольствий столь приятных, что только дурак назовёт их запретными.

И конечно, защиту твоего доброго имени и сокрытие тайны ваших встреч он тоже берет на себя.
В тот миг ты как будто услышала сразу несколько голосов.
Отцовский: "Флавия, я воспитал тебя не так"
Твоей всеподруги: "Мы римлянки"
Фемистокла: "Тайная любовь. Изящно! Блистательно!"
Афтония: "Дева должна думать об имени которое передаст своим детям, запятнанным или нет"

Только голоса мужа не слышала, хотя и наверняка догадывалась почему. Аврелиан просто не понял бы, какой вообще может быть выбор. Для него смысл свободы воли заключался в том, чтобы каждый день, сознательно, выбирать добродетель так, будто других вариантов не существует вовсе.
А для тебя?

Тамар смотрела на готов и чуть заметно усмехалась, одним краешком рта. Человек, который не знал ее долго, никогда бы не принял эти легкие движения губ за оскорбление. Воительницы же были смешны эти грубые показатели статуса, в виде колец на пальцах. Аланы и аланки в них не нуждались. Рост, красота, сила, грация хищного зверя, осанка, блеск глаз. Алана не с кем не спутаешь по его стати. И в мирной жизни и на поле боя, когда воины в тяжелых доспехах выстраивают смертоносный клин, под прикрытием конных лучников. И еще девушка думала, что люди ее народа как драгоценные камни. Когда их много, камень может потеряться среди других, смешав с ними свой блеск. Но вдали от родины, в окружении чужеземцев, эта человеческая драгоценность начинает сиять ярче. Как она сама в далекой Африке. Алан на чужой земле, стоил, во всех смыслах, дороже, чем на родине. Кажется эллины, от которых римляне нахватались краденных знаний, называли такую штуку парадоксом.
Тамар легким движением руки приласкала рукоять своей узкой сабли. Она взяла ее трофеем после памятного ночного боя на вилле Луция, сняв с одного из застреленных ей берберов. Воительница влюбилась в это оружие с первого взгляда. Простое и без богатой отделки оно заворожило девушку своей смертоносной грацией и целесообразностью. Легкий, сильно изогнутый клинок из отличной стали был просто создан для и конной рубки и для укола по пешему сверху вниз. И удар в тренированной руке аланки был намного быстрей, чем традиционным мечом. Причем рубить отточенной сталью можно было и снизу вверх, одновременно с выхватыванием оружия из ножен. Имея такую прелесть, Тамар смотрела на одаренных кольцами готов, как на добычу.
Она собиралась пойти со своим мужчиной на пир к королю. Сейчас судьба вела ее вперед, навстречу опасности, от которой бежал целый народ. Так что, даже если бы завтра она встретила своих, то не могла бы пойти с ними. Такие пути Великое небо посылает человеку редко, некоторым так и никогда, и сойти с него значит потерять честь. Ей было безумно интересно, зачем, ради какой высшей цели ее господин восстал из мертвых. Тамар сильно сомневалась, что к этому приложил руку новый римский бог. Вообще, вера в Христа ее немного раздражала. Не убий, не укради, не прелюбодействуй, эти заповеди были противны человеческой природе. Значит для легионеров и прочих верующих воителей священникам придется придумывать нелепые оправдания и коверкать веру. Тамар верила в то, что Бог просто по своей природе не может быть слюнтяем и слабаком. Так что Агнец или отрастит себе огромные рога и острые копыта, или лишиться своего места на троне.

  Ступила дочь Элириха на морозную землю северного берега Дуная, позади и корабль оставив, и реку, что полнилась уж принесенными жертвами. Ведь живой должна была быть та жертва, что в Имболк приносилась Бригантии, но давно миновал нужный день, а готы все равно умирали среди знаков весны между тронувшихся льдов в холодной воде. Других они почитали богов, но бродили по землям их те же духи и те же у живых их и мёртвых неизбежные были судьбы. Смотрела птица Эйтни на нищих, просящих у чужаков милости – это ли гордый народ? Вон леса, вон река, пойди и возьми у них то, что нужно тебе, но вонью и шумом своим обреченные люди, собравшись, распугали, наверное, зверя да отравили, наверное, воду; даже духи в этой земле полны грусти, но горды и не тянут вслед за живыми руки в мольбе.

  Не была Эйтни жадной, не копила богатства, лишь нужное оставляя себе, но и не готова была, уподобившись южным пророкам, последнее незнакомцам отдать. Еще с самой Британии, на поясе носила она три топорика, украшенных символом птицы; круглый щит, узором сплетенным покрытый; да шлем с двумя крыльями, символ жрицы Бригантии. Припасов немного, одежда от стужи и колючего ветра, скакун верный, – дань новым землям и новым порядкам – то, что удобно. Но не держала дочь Элириха при себе серебра, кроме судеб тяжелой цепи, а припасы – подели на двоих и голодным останется каждый.

  Шаг за шагом подталкиваемая ветром судьбы она шла вслед за чудищем, от которого отворачивались и прятались духи, и за чудищем этим же вслед шел Требоний, но тот хоть и был больше других среди римлян зрячим, все равно слеп был и не видел что пленило взор Эйтни: ореол серебра, свет которого губит подобно воде ледяной. Сама ли она испросила людей и приказа направиться прочь, духи ли подсказали Требонию, но сказаны были слова и отправлены были с ней двое; кивнув же в ответ и пожелав лишь удара судьбы опасаться, прочь с охраной отправилась дочь Элириха. Щит её за спиной, поводья в руках, фыркает от морозного ветра черная лошадь.

  Там, вверх по теченью, быть может, и нету всё еще зверя в лесу, но есть рыба в реке. Оставит Эйтни римлян у берега, к сосне привяжет коня, сама же уйдет вглубь лесов, знаки начертит, гостей призывая. О чудище спросит, о Хунну, о стрелах их, о лошадях и о луках, знаний испросит о языке готов. Взамен помощь предложит, ведь оставили мертвые в мире живых свои семьи, ведь страдает земля от полчищ людей, а те, что бегут, живьем коченеют в воде. Далеких земель на себе носит знак птица Эйтни, но судьбы и души едины. И дома, и здесь.

В сущности, изменение сценария казалось Тиесту тем самым ключом к жизни, которого не было ни у кого. Его обучение в Мистериях, если и не дало какое-то абсолютное понимание мира и окружающей реальности, то верно указывало: именно магия позволяет менять сценарий своей жизни. Их мир жил по единому правилу, ты умрешь тем же, кем и родился. Правда, Рим это правило сломал через колено, судя по исторической литературе, с которой магу довелось ознакомиться. Здесь булочник мог заключить контракт на поставку городу хлеба, а после построить себе и своей жене роскошную усыпальницу. Ни одного илота, провернувшего подобное, мужчина не мог вспомнить, как и не могли записи истории полисов. Впрочем, даже булочник оставался всего лишь булочником. Можно было из крестьянина стать военачальником, но в корне это не меняло человека.

А вот магия меняла.

Люди умирали кем родились. Боги рождались теми, кем должны были стать. Духи были пленниками жизни, образа или мифа. А вот маги были творцами сюжетов и сценариев.

Поэтому попав в Александрию после Мистерий, Тиест не стал особо впечатляться происходящим. Ритуальность и обрядность, столь похожие на христианство, и правда отталкивали его в неком роде, отталкивали попыткой сделать изменение судьбы и мира вещью сугубо подчиненной скупости, ограничению и единообразности. Один из древних философов сказал, что человека определяет его окружение, и возможно он был прав. Не могли в плодородной и доброй к своим детям Греции уродиться те, кто стал бы отказываться от вина из лучших горных виноградников, от лучшего мяса из диких и гордых оленей, щедрой рукой рассыпных Артемидой для знающих свое дело охотников. И глупо было ожидать, что в песках Египта не будут уметь ограничивать себя, умышленно отказываясь от даров природы, с которыми было очень туго.

А еще после Египта он точно понял, что терпеть не может песок и пустыни.

Разумеется, все вышеописанное не касалось самой Богини. Её Идея оказалась действительно новой для разума колдуна, и многое объясняла настолько логично, что глупо было верить во что-то кроме. То, как Идею обличают в скупость ритуала и бритие голов, ему не нравилось, но и очевидно что это не было истиной. Истина категория разума и веры, и верить что Исток и Конец всего живого потребует отказа от жизни, что бы спрятаться от неё в узких границах дозволенного... Для Тиеста это казалось таким же глупым, как идея первородной грешности в Христианстве. Мир так велик и прекрасен, и создан Ею что бы его познавать и изучать. К чему эти ограничения? А раскол, в середину которого попал колдун в процессе своего обучения, лишь глубже показывал как ошибочно подражать Христианству. Хотя все наоборот говорили об обратном, Тиест считал что Культ и Христиане оказывали друг на друга взаимное влияние, о чем правда умалчивали и соглашаться с этим не желали. Поэтому, успешно заучивая и изучая таинства, он действительно принимал Исиду как верховную богиню Начала и Конца, впрочем держась в стороне от жреческих идей и ограничений.

История VII
Метаксас

Всякий человек зачинается семенем отца, но рождается из чрева матери. Христиане рассматривали мир как глубоко мужской, роль женщины в нем сводилась к своего рода младшему обслуживающему персоналу, ибо негоже человеку, а точнее мужчине, быть одному. Ты быстро понял наивность такого взгляда. Понял, когда стоял на коленях пред богиней. Чего стоила в тот момент вся твоя мужественность? Чего стоила в тот момент даже сама твоя жизнь? Как свинья, пачкающая чистое платье хозяйки, как червь, вылезший под её ногой, ты совершил Гибрис, дерзость.

И нет тебе прощения.

Богиня выходит из воды.
Даже опустив глаза, ты видишь её безупречные, словно сияющие изнутри серебром, ноги. И тут же — живот сводит спазмом. Твоё лицо почти врезается во влажную землю, и только руки остаются вытянуты вверх, в неестественном положении, словно на дыбе.
Не важно что ты думал.
Не важно чего хотел.
Не важно, что думает олень, вдруг выскочивший перед охотником.
Ты сам — не важен.


Ты чувствуешь как тяжёлая ступня опускается на твою спину.
Как богиня принимает твоё копьё.
Как наконечник вонзается тебе в затылок и проходит сквозь шею.
Сознание изменило тебе.
Ты был псом, рвущим собственную плоть.
Ты был оленем, пожираемым псами.
И какая-то ничтожная часть тебя...
Была богиней.

Ты очнулся посреди леса. Голый, в холодном поту. Может тебе превиделось? Нет. Не превиделось.
Ты помнил и ещё одно озарение.
Христиане ошибаются.
В начале всего была женщина.
И ты найдёшь эту женщину.

Так твой путь и пришёл в Александрию.
Если и есть в мире колыбель магии — она несомненно нашлось бы в Египте. Раскинувшемся среди пустыни мире секретов старше самого человечества. С начала времён маги-жрецы шептали тайные молитвы, и старейшие из богов внимали им.
Так, впервые, ты услышал имя "Исида"
Ты никогда не слышал слова красивее.
Была в нем какая-то внутренняя мелодия, точно прислонённый к нёбу на свистящем звуке кончик языка вдруг сменяется выдохом блаженства.

Великая Мать.
Ты хорошо помнишь как впервые понял, куда ведёт тебя судьба. Как-то, путешествуя, проходил мимо украшенного обелиском храма. Тогда ты не зашёл туда. А ночью, готовясь отойти ко сну, вдруг почувствовал сильнейший укол в сердце. Глаза свои открылись, и хотя кругом стоял мрак, ты чувствовал, каждой клеточкой чувствовал — возле твоего ложа есть что-то большое. Что-то столь неимоверно гигантское, что хотя оно смотрело на тебя из под потолка, то же ты должно быть ощутил бы, и от взгляда с высоты горы, и даже с луны.

С минуту ты смотрел ожидая знака, а то, что пришло к тебе не реагировало. Просто изучало тебя. Такой же холодный, безразличный взгляд был на озере — тогда-то ты и понял, что к тебе пришла богиня.
Повинуясь внезапному порыву ты рухнул на пол на колени и изогнулся в поклоне так сильно, что казалось фигура твоя напоминает треугольник.
Ощущение присутствия на миг стало сильнее, а потом исчезло совсем.
Когда ты поднял голову, ты уже был один.
Но точно знал — в храм следует вернуться.

Исейоны — храмы Исиды — не были похожи ни на один другой виденный тобой храм.
Тысячеликая, многоимённая, та-которая-была-сначала, Царица богов, Царица земли, владычица небес, дарующая всем людям жизнь, госпожа блаженства и радости, учительница магии...
Узнавая имена богини, ты чувствовал, насколько Исида превосходит любое известное тебе божество. Как будто всякий раз вознося жертвоприношения самым разным богиням, ты поклонялся именно Ей. Не случайно герой Апулея, юноша Луций, молился так: "Царица небеси! Вселяясь в различные рощи, ты принимаешь умилостивления различным богослужением. Святая и вечная спасительница рода человеческого, всегда щедрая благодетельница смертных, ты оказываешь нежную любовь матери бедствиям несчастных, ты вращаешь вселенную, освещаешь солнце, управляешь миром, попираешь Тартар. Тебе отвечают светила, возвращаются времена, радуются божества, служат стихии. Твоей волею дышат огни, питаются тучи, рождаются семена, возрастают зародыши. Твоему величеству ужасаются птицы, летящие по воздуху; дикие звери, блуждающие по горам; змеи, скрывающиеся на земле; чудовища, плавающие по морю".

Апулей знал, что писал. Он сам был жрецом Исиды и как подобает жрецу брил голову и носил белые одежды. Во всем что касалось богини, в остальном не чуждый весёлого или даже смешного, Апулей хранил тон мрачной торжественности.
Исида не походила безликих римских гениев или не греческих богов, отнюдь не чуждых каприза.
Она была в начале и будет в конце.
Она не довольствуется простой жертвой.

Ты должен показать, что готов служить ей. Должен заходить в холодную реку трижды, не замечая холода, а после ползти на коленях сочащихся кровью. Ты должен соблюдать обеты, данные её именем. Ты не должен есть животную пищу.
Ты не узришь лица Её, но поцелуешь край ее покрывала.

Ты запомнишь, раз и навсегда, надпись, хранящую слово богини...
"Мною, Исидой, светил создана вековая дорога,
Светлого месяца ход, чередой озаряющий небо.
Огненных солнца коней я направила в круг неизменный
Мерным движением делить дня и ночи текучее время.
Первой средь смертных людей проплыла я пучинное море.
Мужа с женой сопрягла и, десятой луны появленьем
Зрелый приветствуя плод, размноженья порядок свершила.
Мной правосудье царит и почтенье к родителям в детях.
Я беззаконной любви усмирила свирепые страсти...
Правлю над пашнями я и рождаю пшеницу в колосьях,
Людям забыть повелев об убийством рождаемой пище,
Даже зверей недостойной, живущих средь дебрей пустынных.
Солнца сотронница я и несусь на его колеснице,
Вечно готова свершить, что глубоким умом созерцаю,
В трепете клонятся ниц пред кивком моим царственным боги,
И неизбежной судьбы разрешать я всесильна оковы...

В начале всего была Она.
Потом — только искажения.

— Гибель даешь ты, кому хочешь, погибшим же возвеличение даешь и все очищаешь...
Шепчут твои губы слова молитвы. Прежде ты почти никогда не молился вот так. Все ритуалы олимпийцам совершались публично, все молитвы произносились громко и вслух. Но никого не было между тобой и Исидой. "Я есть все бывшее, и будущее, и сущее, и никто из смертных не приподнял моего покрова", — Такие слова богини хранит стела в Саисе. Но лишь покров Исиды священен. Остальное же следует знать.

Таков один из заветов культа. Размышлять обо всех богах и совершаемом во имя их разумом и находить таким образом истину. Познавать богов, и тем самым познавать самого себя.
Второй завет — недозволено нечистому касаться чистого. Потому например жрецы не едят мяса, рыбы, лука и соли, или бреют голову, потому же не носят одежду из шерсти животных. Вино есть кровь тех, кто воевал с богами и пал, ибо из крови дерзновенных произросла лоза — и потому употребляя его люди исполняются дерзостью и гневом своих диких предков. Пить его можно, но стоит только после захода солнца и умеренно. Таким образом зерно божественного не стесняется земным.

Правда в последние годы в культе Исиды случился раскол. Одни именовали мужем её Осириса, владыку глубин и бога смерти, которого возлюбила она в утробе, и сошлась с ним, и которому Она подарила бессмертие. Другие считали мужем её Сераписа, плодоносного, ибо тот есть начало зарождению всякой жизни. Иные же говорили что речь об одной и той же сущности, до и после того, как сменила она естество.
Были и другие мифы, которые не были ясны. Например говорят, будто сын Исиды отрубил матери голову когда та отпустила Сета, убийцу своего мужа, а в наказание мать лишила собственное дитя рук. Так это или нет, лишь жрецам ведомо.
Но эти разногласия не порождают расколов, ибо все верящие в разное едины в Исиде. Она — ярчайшая из небесных звёзд.
Каждый в отдельности утверждает неправильно, но правильно то, что едино. Не стоит ли признать, что истина в числах? Единица отрицает множественность, Двойка приносит раздор, Тройка воцаряет справедливость. Четвёрка же — Исида — завершает четверицу, величайшую из всех клятв, и создаёт космос.
Делается Исида всем ибо всё в себе заключает.
Носит Исида много имён, но любит вечной любовью Первого, самого могущественного из всех. Оттого почитая её ты должен быть сильным — тебя, сильного, примет она и в слабости твоей и дарует тебе бессмертие.

Помни, Исида была с тобой с самого начала — лишь имя её ты узнал недавно.

Опустись на колени.

Молчи.

Она смотрит на тебя.

  - Передай дуксу, что я благодарен за приглашение и приду, - отвечает Луций.
  Все ругают и клянут слухи. Слухам нельзя доверять. На слухи нельзя полагаться. Слухи только мешают.
  И все это верно. Но не стоит ими и пренебрегать. Когда нет ничего, никаких знаний - слухи, поделенные на два или на три, дадут кое-какую картину. Камень - не лучшее оружие в яме со львами, но ведь если ты решил сражаться, ты не станешь выбрасывать этот камень.
  К тому же слухи можно не только собрать, но и распустить.
  От мыслей его отвлек Адельфий.
  - Омывают раны в реке, говоришь? - усмехается он. - Я вот смотрел на трупы, что плывут по ней, и думал - вредно ли пить из неё воду? Но раз омывают раны, то, конечно, не стоит, ты прав, - выражение его лица меняется на серьезное. - Иди к Гектору. Я отправлюсь на пир с варварами. В моё отсутствие он - ответственный за устройство лагеря и за все прочие вопросы. Скажи, что я приказал учесть твои советы. Затем возьми у него людей и займись водой. И позови ко мне Флавию. Ступай.
  Предстоял важный разговор.
  Луций, конечно, начал его с лести.
  - Приветствую тебя, дочь счастливого отца. Я наслышан о Флавии Лупицине, достойном муже, что держит для нас Фракию. Однако я не мог и представить, что его дочь обладает такой изысканной красотой. У меня тоже есть дети, и, поверь, в то время как мужество и мудрость наших сыновей делает наши старые сердца спокойными, то красота и ум наших дочери - то, что заставляет их снова расцветать, словно сад весной.
  Скучновато сказал, но для первого разговора через край тоже не следует.
  - Было бы жестоко лишать готских вождей возможности насладиться твоим обществом после всех неудач, которые они претерпели в последнее время. Я полагаю, твоё слово и твой образ вдохнул бы в них надежду и ободрил их, показал, что Империя, частью которой они становятся, не только могущественна, но и прекрасна, - намекает он, что приглашение распространяется на обоих.
  - Однако я несколько озадачен. Думаю, ты знаешь, что мы едем в край жестоких варваров, еще не ведающих силы римской руки, и посылать к ним такое сокровище, как ты, без определенной цели, мудрый Флавий Лупицин, конечно, не стал бы. До меня дошли сведения, что цель твоего путешествия - дипломатические отношения. Звучит расплывчато. Возможно, ты желаешь поделиться со мной их сутью. Ведь если мы движемся вместе, оказать тебе посильную помощь в достижении целей Флавия Лупицина - для меня так же естественно, как подать руку в топком месте.
  Луций посмотрел на волны Дуная.
  - А мы движемся в очень топкие места.

"И у истоков Дуная, неведомых римским анналам,
Первый прими эту весть о лаврах, кончающих войны, —
Весть, летящую вдаль.
Продолжайте свой путь неразлучно,
И обоюдной струёй тесните багровое море"

Авсоний, "Мозелла"

Северный берег встречает вас отвердевшей, мёрзлой землёй. Словно на голый камень ступают римляне — кажется невозможным, что через какие-то несколько недель, здесь уже разойдётся зелень. А вместе с цветением природы, что смягчит травяным ковром луга Фракии, смягчатся и души варваров.
Старый враг обратился в союзника.
Война окончена.
Навсегда.

Окончена ли? Меж палаток скользят человеческие тени. Сбиваются в кучки. Тянут голодные, грязные руки.
Полгода на римской земле превратили гордых воителей в жалких попрошаек, вымаливающих еду или пару монет. Чумазые матери норовят сунуть под нос патрициям своих тощих, бледнокожих детей.
— Господин мой!
— Господин мой!
— Господин мой!
Слышится со всех сторон. Но варвары не знают латыни. "Dominus meus" они говорят — как нелепо! В Риме ошибок таких даже дети не делают.

Вдруг точно дым расползается грязь человеческая. В стороны. Солнце заходит, в янтарь обращает блестящие шлемы. Воины. Целый отряд. Все одеты по готски. Старший идёт напрямую к патрицию Луцию.
— Господин мой Луций, прозванный Альбином! Я Алика, куни народа рикисов! Дукс Алавив, мой господин, приглашает тебя к своей трапезе!

Сами по себе, готы мало удивляли римлян. Много было в Империи рабов из готских племён, купцов, наёмников, порой встречались и переселенцы... Все они коротко обрезали светлые волосы впереди, но отращивали их сзади так что "грива" закрывала уши и ложилась на плечи. Бороды также оставались в неприкосновенности — сбривание бороды в их народе было наказанием за бегство с поля боя.
Не было ничего удивительного и в накидках из звериных шкур, которые носили все готы от сотрапезников дукса до последнего раба — хотя если простолюдины довольствовались овечьими, то среди знати считалось почётным носить костюм из дикого зверя, собственноручно убитого на охоте.
В остальном вышедшие вас встречать напоминали германцев, те же полотняные рубахи и штаны, да кожаные ботинки со шнуровкой у колена.

Удивительным было иное.
Луций как-то слышал, что в готском обществе у каждого есть кольцо, подносимое вождём, именуемым оттого "кольцедарителем". Знатный воин получал кольцо из золота, свободный человек — из серебра, серв — из меди. Сейчас эта байка полностью подтвердилась.
На пальце каждого воина можно было заметить золотое кольцо, пояса же встречающих украшали пряжки, тоже из золота — знаки, что дукс отправил встретить вас знатнейших из своих воинов. О том же свидетельствовало и их вооружение — сарматские кольчуги или трофейные римские лорики, вытянутые вверх каски, круглые щиты вместо эллиптических строевых и конечно, длинные мечи-спаты и кинжалы на плечевых портупеях.

Общий вид варваров внушал обоснованные опасения.
Хорошо, что накануне переправы их разоружат.

Куда сложнее дела обстояли с внезапным приглашением. Несомненно, узнав о вашем приближении от гребцов и точно выведав имя приближающегося знатного римлянина, дукс Алавив решил по варварскому обычаю оказать Луцию честь, пригласив его к своему столу. Отказаться — большое оскорбление. Да и выведать у дукса, воевавшего с гуннами, можно должно быть больше чем у перепуганного простонародья.
Но и стол вождя представлял собой совсем не лучшее место для обсуждения секретных вопросов. Готская элита — сотрапезники, узнают о миссии отряда и разнесут слух по всему лагерю, а оттуда он разойдётся повсюду. К тому же ужин с Алавивом означает, что всей группе придётся остаться на ночлег рядом с голодными, нищими готами.

Решать предстояло Луцию.
Впрочем, у него и без приглашения хватало проблем.

I
Луций

По правде сказать, вряд ли Луций имел что-то против евреев. И точно ничего не имел против снабженцев. Но когда вместе с когортой, Альбин получил Иосифа Сайфера, готового добровольно снабжать всё предприятие, интуиция подсказывала — где-то есть подвох. Всё объяснилось когда вместо скромного интенданта на телеге с припасами, подкатил какой-то богач с тремя слугами, восемью рабами и четырьмя фургонами (а также в общей сложности двенадцатью лошадьми). Провожавший еврея агент-провожатый низшего ранга тут же сообщил, что в общей сложности Сайфер взял с собой в поездку к гуннам несколько тысяч денариев, ювелирные изделия и неопределённое число товаров. Припасов и вина там, правда, тоже хватало, но что из этого предназначалось солдатам, а что, очевидно, на продажу, знал только сам Иосиф.

Очевидно, хитрый еврей решил использовать подряд на снабжение, чтобы поторговать с варварами под прикрытием мечей легионеров. Таки сорок человек охраны во главе с императорским агентом за вино и пищу на пару месяцев — почти даром!

Вот только даже из тех баек, которые ты слышал о гуннах, можно было понять, что идея Сайфера звучала на их языке примерно так: "А слабо напасть на караван из пятидесяти человек, из которых тридцать — солдаты? Они кстати сами к вам едут!"

II
Татион

Солдаты нервничают. Нищие готы становятся всё настойчивее. Тянут к легионерам руки. В любой момент их мольбы о помощи могут перерасти в самоубийственную жадность. У многих бойцов пальцы уже лежат на рукояти мечей...

Даже если ты придумаешь как убедить нищих убраться подобру-поздорову и избежишь кровопролития — придётся ночевать если не в готском лагере, то неподалёку. Следует ожидать воров.

И пока магистриан будет поднимать тосты за здоровье императора с дуксом – проблемы безопасности лягут именно на плечи молчаливого Гектора.

III
Пульвис

Пульвис уже видел и нищету и протянутые руки.
В Британии.
Кончилось всё плохо.
Что ещё важнее — вы совершенно не знали, какая ситуация будет ждать вас утром на дорогах к северу от Дуная. Вряд ли готы носят оружие просто чтобы позвенеть им перед гостями. Они ждут нападения.
Гунны могут быть ближе чем кажется.
Или не могут?
Если отправить всадников на ночную разведку, они смогли бы точно определить, не окружает ли вас прямо сейчас вражеское войско. Но тогда твои люди наверняка устанут и завтра, когда отряд тронется в путь, будут клевать носом в седле.
К тому же у местного вождя наверняка есть и караульные и разъезды.

IV
Эйтни

Духи здесь неразговорчивы.
Косятся на тебя — и тут же норовят скрыться.
Птица Эйтни. Чужая и принадлежит незнакомому существу.
Носит знак.
Впрочем, не факт, что их пугаешь именно ты.
Может дело в колдуне? Ты хорошо знаешь таких как этот Мета... Мата... В общем, колдун.
Такие не просят у духов помощи, они скручивают духа незримыми путами, сжимают, пока тот, измученный болью, не сделает что велено. А потом "очищаются", чтобы прочие духи не отомстили за своих.

Но нет. Не колдуна боятся духи.
Дело в вашем предводителе.
С ним что-то совсем не так. Ты никогда не видела такого прежде. Не колдун. Не дух. Что-то иное, страшное, пришедшее из глубины веков...

У него глаза из серебра.
Серебряный свет пульсирует вокруг него как пара крыльев, единственное движение которых приводит в движение само мироздание.

Колдун тоже это видит.
И боится.

V
Флавия

Патриция. Люди кланяются тебе. Тянутся, но стоит тебе посмотреть в их сторону, отшатываются как от огня.
Может, дело в твоём телохранителе? Или в колдуне?
Нет, в тебе, одетая в шёлк и золото!
Для них, едва ли видавших такое богатство, ты практически богиня.
У тебя первой следовало бы просить милостыню, но вместо этого они шепчут иное.
— Исцели дитя...
— Пошли дождь...
— Упокой мёртвых...
И ведь это всё ты можешь сделать.
Отец снабдил тебя людьми как раз по таким вопросам.

VI
Квирина

Здесь много боли.
Много тех, кто страдает.
Наверняка, иные из них даже приняли святое Крещение.
Твои услуги стоят дорого, но может добродетель бесценна?

VII
Метаксас

Жжёт глаза. По носу сбегает скупая слеза. Нет, ты не расчувствовался, во всем виноват магистриан. Стоять рядом с Альбином — всё равно что сидеть слишком близко к огню, от жара перехватывает дыхание.
Столько силы. Столько чистой энергии.
Откуда?
И самое главное...

Он вообще человек?
Или нечто иное, что лишь притворялось Луцием Цельсом Альбином?

VIII
Архип

Нищие! Кругом нищие! Ты знал, что придётся защищать Флавию, но не догадывался, что делать это придётся так быстро!
И что-то подсказывает, что дальше будет только хуже.
На колдуна и врача надежды мало.
Даме уровня госпожи нужен надёжный эскорт.
Из легионеров, держащих мечи наготове.
Молчаливое обожание варваров легко обращается в жажду. А то, что эти дикари жаждут, они разрывают на куски.

IX
Атаульф

Здесь могут быть твои родные.
Здесь могут быть твои родные.
Здесь могут быть твои родные.

Одна мысль пульсирует в висках. Но даже если ты не найдёшь родичей, ты ведь даже не знаешь судьбу своего племени! Уцелело оно или нет? Выжил ли кто-нибудь в войне с римлянами, а потом в нашествие хунну?

Вот только вместо того, чтобы выяснять это, ты вынужден стоять возле Альбина как столб. Конечно, соплеменники видят тебя. Видят, что ты был одним из них.

Пока не стал рабом и подстилкой для римлян.

Никто не заговорил с тобой.
Никто даже не посмотрел.
Хочешь ли ты, чтобы твоя семья увидела тебя рабом?

X
Тамар

Жадные взгляды мужчин скользят по твоему телу. Не только готы — легионеры тоже отнюдь не прочь были бы позабавиться с хозяйской игрушкой.
Пока что дальше взглядов дело не заходит.
Может стоит держаться поближе к Луцию?

А может и наоборот.
Наверняка здесь могут быть и твои соплеменники. Не аланы конечно, но хотя бы какие-нибудь языги.
Что-то, что подскажет тебе судьбы родного края.
Подскажет, как вернуться домой...

XI
Иосиф

Прежде чем пустить тебя в отряд, провожатый-агент, оставшийся на той стороне реки, провёл осмотр твоего имущества. Формально: "Чтобы убедиться в исполнении условий договора".
Но что-то в этом осмотре тебе не понравилось.
Не только у магистрианов есть интуиция.
Поначалу твоя интуиция только шептала.

Сейчас — буквально кричала.
С того самого момента, как агент представил тебя не магистриану, а сурового вида трибуну, Гектору Татиону, буквально следующими словами.
— Это твой командир.

Кажется, произошло какое-то фатальное недопонимание.
Или хуже.
Подстава.

XII
Регул

Быть личным врачом магистриана не так уж и плохо.
Быть личным врачом магистриана, едущего непойми куда, чтобы его там убили — уже хуже.

Есть и другая проблема. Ты видишь как устроен готский лагерь. У реки, да ещё при полном пренебрежении чистоплотностью, здесь наверняка настоящий рассадник заразы!
Может имеет смысл убедить командира разбить отдельный лагерь?

XIII
Аспург

Домой.
Первый шаг сделан.
Рим позади.

Но по правде ты не знаешь как далеко дом.
Ты не знаешь, какие перемены могли произойти за время твоего отсутствия.
Тебе нужно как-то узнать все возможные новости.
На празднике?
Посидеть у костра?
И то и другое сложно пока рядом Пульвис, который даже когда ты идёшь по нужде отправляет с тобой двух провожатый.

— Дура ты, бабо.

Ворчливо откликнулся Мстиша, но беззлобно, а супротив того ласково бо сам совета попросивши девицу не убий. Се бо дура есть, а рече не дурость.

Грехи счести и правда было как-то не по христиански.

Бабий розум то блазнь есть зане всяку прелесть вымоет да туне всучит.

Сейчас именно это и требовалось.

Глядит Мстиша, осерчала жена, пригорюнилась.
Смотрит так вот, пронзительно.
Аж совестно стало.
— Не серчай, Яно. Рече бо любя. А токма ни хитру горазду ни пытьцу Божьего суда не избежати. Идти надобно.

С этими словами, Волох как подобает достойному мужу отодвинул алтарь и первым шагнул на скользкие ступени.

Яростная ругань обращалась волной - ты словно вживьем это чувствовал, Сережа, как тебя подхватил темный, смолянисто-тягучий вихрь. С каждым злым словом обращенным к Жрецу, тень твоя выростала, а речь набирала хлесткую силу волшбы. Ты сейчас плел словами Магию и магия эта отзывалась мрачной чернотой.
"Ты чудовище из кошмаров. Пусть ад заберет тебя. Мир изблевал тебя, словно протухший чебурек, и глупо спорить с судьбой"

Они появлялись из воздуха - мрачные исковерканные души, изничтоженные оружием крыс тысячу лет назад, страдающие и неотомщенные тени живых людей. Рыдающие навзрыд в этом обледеневшем поселке от безнадежности, ожидающие невиданного спасения, которое никогда к ним не придет... Они упрямо ждали. Одхе дождался, другим повезло меньше. Теперь они шли к жрецу, двигались цепочкой умертвий желая забрать себе его ополовиненную не-жизнь. Пробужденные твоими хлесткими словами, Сергей. И твоей горячей кровью, и вторжением. Потянувшиеся к черноте умертвия. И Жрец дрогнул. Выстрел из посоха угодил в ближайшее обветренное строение рядом с тобой - вспухнув черными язвами, дерево и камень растеклись дурно пахнущей жижей. А ты устоял, Сергей.

А потом уже твой верный арбалет послал свой ржавый болт жрецу прямо в грудь. Охнув, кадавр схватился за сердце. Призраки набросились на него холодной толпой.
- Пошли прочь, прочь, уходите прочь, твари безвременья! - в голосе рогатого зверомага слышался страх. - Падаль, гнилая терранская тварь, ты еще ответишь за это!

И снова дивный огонь Эры озарил поляну, и одна из хармузд была растерзанна зубастой птичкой. Но огонь на сей раз продержался недолго, новая хармузда напала на Эру, сдавила могучей клыкастой пастью тонкую птичью шею и примяла могучими лапами к земле. Осклизлым хвостом рубанула по усеянной перьями груди. Ураганом завертелись два тела...

Ветер взвыл сильнее в горах, усталость уже ощутимо сильнее навалилась на твои плечи, Сергей. Все это требовало много сил, слишком много, пожалуй... Жрец сражался с призраками зимней ночи, две оставшиеся хармузды неторопливо двигались к тебе. Вот тела их слились каплями податливой ртути, чтобы образовать новую форму.
...Округлые груди, нежное очертанье девичьих бедер. Приятная обнаженность женского тела. Невинная и одновременно порочная.
- Помоги мне, молю тебя. Я пленница их, дай руку...

Бывают простые вопросы, а бывают сложные. Многое зависит от
того, перед кем ты держишь ответ. Очень часто простые вопросы задают посторонние люди. Чуть посложнее - близкие. А, порой, самые сложные вопросы ты задаешь самому себе, и тут уж не получится кривить душой или сказать какую то глупость, лишь бы формально поддержать разговор. Так уж вышло, что той летней ночью перед Гектором встал один из самых сложных вопросов. Ответ, как видели Боги, дался ему весьма не легко.
Жажда крови, вернее агония, которую испытывал центурион порой захлестывала его с головой и тогда он путался в мыслях. Мышцы ныли, а где то там, под кожей испытывался нестерпимый зуд. Реки пролитой крови казались ему невзрачными потеками, которые нельзя будет разглядеть уже на следующее утро. Гектор обхватывал себя руками, пытаясь то ли согреться, то ли унять злость, сидя у костра.
Не так давно варвары были разбиты у Аргентората, но... От этого "но" у Гектора каждый раз все переворачивалось внутри. Он стиснул кулаки так, что ногти безжалостно впились в ладони. Перед глазами снова застлал этот проклятый туман и хотелось только одного: чтобы сейчас перед ним оказался вождь алеманнов. Гектор глупо улыбался, таращась в огонь, представляя как разрубает его на куски. Верное полотно меча беспристрастно отсекает куски такой слабой и податливой человеческой плоти. Рука подымается и снова опускается, похоже так работают скульпторы, извлекая из толщи камня нечто прекрасное.
Гектор не мог больше терпеть: внутри него клокотало. Ярость затмила разум. Он встал и ушел. Молча... Какая ирония.
Спустя несколько часов Гектор набрел на небольшой овраг. Перед его взглядом по прежнему стояла пелена мести, скорее всего поэтому, он оступился и скатился на самое дно этого проклятого оврага. Ветки, плащ, какая то жухлая трава, корни и прочий мусор - все перемешалось, Гектор пытался подняться и ворочался, извивался на земле как уж. Вскоре, он таки смог подняться. Пошатываясь, ревел от ярости. Бессильной и безграничной. Сцепив зубы, изрыгая проклятия одно за одним, он выхватил меч и принялся рубить все до чего мог дотянутся. Через какое то время дыхание стало надсадным. Рука выронила меч и Гектор замер. Его как молния поразила мысль, вернее осознание...
Перед его мысленным взором возникла картина, как он пробирается к вождю алеманнов. Его меч нетерпеливо отсекает сначала руки этой твари, затем... Гектор стоит над обезглавленным врагом. Долг мести оплачен сполна. Радость? Спокойствие? Что же должен почувствовать он потом? Умиротворение? Нет...
Татион отчетливо понял, что испытает лишь пустоту, которую раз за разом придется заполнять. Грань между мстителем и палачом для него настолько незыблема и призрачна, что он может легко растворится в этой кровавой вакханалии.
Переводя дыхание, Гектор посмотрел на свои ладони. Мозоли и рубцы - привычные для воина Великого Рима.
- Нет. - глухо проговорил Татион. Звук собственного голоса он услышал словно со стороны, стоя ночью посреди леса. Взял меч и отправил в ножны. Постоял мгновенье и, глубоко вдохнув, закрыл лицо, зажмурился, стараясь забыть все. Вообще все. Родиться заново, жить другую жизнь, радоваться, любить... Выдохнул медленно. Долго, не отнимая рук от лица. Открыл глаза - ночь, грязь, овраг. Не вышло. Гектор постоял так, глядя перед собой и начал идти вверх. Нужно просто идти и дышать.
Грязный и на удивление спокойный, он той же ночью вернулся в лагерь, а утром подал прошение о переводе.


***

Воды Дуная успокаивали. Их течение завораживало взгляд и в голове неторопливо рождались мысли она за другой. Готы бежали. Лимес наводнили сотни и сотни... Врагов? Наемников?
Гектор находился возле предводителя их отряда, спокойно ожидая распоряжений. Охрана отряда - первостепенная задача, потом будет стоять задача охранять добытую информацию. Увы, все очень просто.
Гектор отошел к своим отрядам и подозвал старших.
- Будьте начеку. - он обвел взглядом ветеранов, - Переправляетесь после нас.

История VIII

...Тогда Архип сказал себе "хватит". Годы печали и ненависти размыли лица готов-налётчиков, годы службы в легионе заволокли их пылью многомильных маршей, годы войны ー залили кровью. В тех, кто был разбит когортами, кто бросил оружие и бежал, израненный и измождённый, никак уже не угадывались те торжествующие варвары, что спалили родное поселение и сгубили семью.

Архип перестал испытывать удовлетворение от стука вонзающихся в тела стрел, от посвиста аркана, от крика волочимого по земле пленника, но от него словно ожидали всё больше! Армии он был благодарен за подаренную возможность отомстить, но к праздным властителям испытывал презрение и неприязнь. Это они игнорировали предвестников нашествия, отдаляли день возмездия, мирились с грабителями и насильниками, а потом, словно по какой-то прихоти, объявляли им войну. А теперь что? Кровавая охота? Очередная потеха небожителей...

Да, то были разные правители, да, кто-то из них был узурпатором, предателем, падшим развратником ー мало ли что говорили! Для Архипа все они сливались в единую фреску разгульного пиршества, люди на которой и знать не знали о страстях битвы на другой стене, за углом. Разорённые деревни на фресках всё равно не изображали. По крайней мере Архип таких не видел, догадываясь, согласно чьим указам сложилась такая традиция. Наверно такой указ издать проще чем обеспечить провинциям защиту, мир и процветание!

Тогда ли он задумал напомнить власть имущим о пограничных проблемах, или же просто не находил себе места после того, как за волной триумфальной эйфории пришёл штиль опустошения... А может Архип боялся утратить навык стрельбы из лука ー чем состязание и подготовка к нему хуже простых тренировок? А может всё сразу.

В итоге вместо стыдливо отводимых в сторону взглядов и переосмысления привычек ー тепло уважения высших трибун и лучи обожания толпы. Вместо права на полную намёков и укоров речь ー роскошные подарки в стороне от лишнего внимания. Да и что бы он сказал тем, кто хранит порядок Рима? Зрелища ー часть его, и Архип-чемпион, получается, тоже. Отказался от участия в одной забаве лишь для того, чтобы стать мимолётным символом другой. Те же блага, только крови нет, но какой смысл обманываться? Крови Архип пролил достаточно. Это она позволила ему победить в состязании.

Столь шокирующе закономерными показались ему последствия, что на предложение комита Архип согласился не раздумывая. Не то чтобы он мог отказаться, не превратившись из фаворита в изгоя. Впрочем, в тот момент ему было всё равно. Победы в войне и чемпионате не излечили шрамов и ожогов прошлого.

И вот теперь он стоял на берегу широкой реки, последний в своём роду, и не думал, вернётся ли из очередного опасного зарубежного похода. Думал, будет ли тот, кто вернётся, лучше и достойнее обещанной комитом жизни во дворце. Будет ли она ему нужна. Сможет ли госпожа Флавия Лупицина её изменить.

Архип ещё не успел составить мнения о той, кого согласился охранять, но в ней виделся какой-то потенциал, какая-то живая, незнакомая доселе Архипу сила. Обладатели её могут владеть делами государственными как конюх щёткой! Захочет ли только будущий могучий политик применить силу эту во благо народа? Захочет ли излечить шрамы и ожоги?

Время покажет. Бесстрастное, суровое время, подобное мишени из цельной бронзы. Пробить такую насквозь невозможно, но каждой стреле она отвечает своим звуком. Колчан Архипа полон. Будут у госпожи испытания, будет и мелодия.

  Должно быть, нет ни одного римлянина, который, глядя на переправу, не вспоминает слово "Рубикон".
  Рубикон - это момент, когда кто-то принимает решение, а дальше жернова начинают крутиться неумолимо и в одну сторону. И потом, много лет спустя, ты думаешь: где был тот момент, когда закрутились жернова, от которых потом испекся хлеб моей жизни? Но не у каждого человека есть Рубикон. Многие не принимают никакого решения, их просто затягивает между жерновами, а дальше уж как повезет - будет их хлеб мягким или черствым, горьким или кровывым, зависит уже не от них.
  Луций помнил, как его чуть не затянуло в жернова. Эти жернова тогда здорово помололи, но вымололи только поле, заваленное трупами.
  Нет, даже не так.
  Поле трупов. Пятьдесят тысяч трупов или сколько их там было? При Фарсале погибло втрое меньше. В Тевтобургском лесу вместе с Варом полегло вдвое меньше против этого числа. И даже в резне при Бедриаке было убито значительно меньше.
  Стоило ли оно того?
  Луций был молод, а молодые люди склонны считать, что цель оправдывает средства, и на жертвы нужно идти решительно. Но даже ему было ясно - нет, не стоило. Как правитель, ты можешь делать прогрессивные шаги, но все твои дела по укреплению и умиротворению страны ничего не стоят, если результат их - битва, в которой жители империи уничтожают друг друга даже не как скот, а как колосья на жатве. Это не должно было повториться, но и не могло - в империи больше не было столько солдат.
  Но даже если бы Сильван не предал их, все равно что дала бы победа Магнеция империи? Да ничего. Империя стала бы только еще слабее.
  А можно ли было избежать битвы? Нет, нельзя. Ни Магнеций, ни Август уже не могли отвернуть назад - даже их затянуло в жернова, даже они должны были действовать, подчиняясь не своим желаниям, а логике происходящего. Сдайся Магнеций - его бы казнили. Отступись Август, пойди на мир - и вслед за Галлией восстали бы и другие провинции. Тупик. Единственным выходом было бы, если бы один из них бросился на меч, но какой полководец бросается на меч, если не чувствует себя побежденным? Никакой. И жернова мелят.
  Тогда Луций понял, что в основе любого заговора должна лежать не сила заговорщиков, а слабость того, кого свергают. Если на силу есть своя сила - все заканчивается вот так: полем с трупами.
  Он запомнил момент, когда его ранили: клинок пробил кольчугу и скользнул по ребрам, и он подумал, что это еще ничего, но потом стальная полоска вжикнула по шее, чудом не перерезав горло. Он выпустил щит, чтобы зажать рану, тут его толкнули в одну сторону, в другую, и он упал. Кто-то наступил на спину, на ногу, он даже не мог толком кричать, да никто и не обратил бы внимания. Потом сверху на него упало тело другого солдата. И еще. И еще. И так он оказался похоронен под телами, зажав рану краем чьей-то туники. И не видел, как шло сражение дальше. И хорошо, что не видел - не на что там было смотреть. Просто пятьдесят тысяч человек и тридцать тысяч старались перерезать друг друга, и обе стороны, в общем, преуспели. Только на одной стороне солдаты закончились раньше.
  Потом говорили, что это Бог даровал войскам Августа победу. Ну, а как было не верить в Бога, после того, что сам Луций остался жив не иначе, как чудом? Вот не попался бы ему край туники под руку - и истек бы он там кровью. А так - только шрамы и остались. Рассуждая так, Луций пришел к тому, что теперь ему нужно всецело посвятить свою жизнь службе Августу.
  Конечно, когда Софроний прделожил ему донести на заговорщиков, первой мыслью Луция, как, наверное, всякого юноши, было отказаться. Тем более, что все предложение было сформулировано так, что ему, Луцию, ничего за отказ не будет. Но Софроний был не просто дураком, сводящим личные счеты. Было в этом человеке что-то, что напоминало змею. Луций с детства любил смотреть на змей, которые обходятся без ног со всем изяществом и совершенством формы. Хотя цервковь и учила, что змей есть воплощение диавола, кольца змеиного тела всегда завораживали Луция. Ну, конечно, когда они стягиваются не на твоей шее.
  Много позже Луций пришел к выводу, что манера Софрония говорить является ничем иным, как проверкой, не дурак ли его собеседник. Все эти "ты, конечно, можешь отказаться" - ведь только дурак сможет на полном серьезе заявить: "Я отказываюсь".
  Тогда же он просто подумал, что все в этом разговоре не то, чем кажется. Уж конечно, этот человек уже прекрасно знает всех заговорщиков. Уж конечно, за время, пока Луций лечил свои раны, он уже допросил тех офицеров, которым посчастливилось выйти из битвы без ран. Уж конечно, они всё рассказали. Ах да. Уж конечно, кого-то из заговорщиков казнят. А то бы их не искали. Магистр пехоты - это магистр пехоты, у него особый случай.
  А зачем тогда спрашивает? А раз спрашивает, значит, надо.
  Но даже если Софронию действительно нужен ответ, что это меняет? Если Луций расскажет имена - предаст ли он своих друзей или тех, от кого зависит его будущее? Навряд ли.
  До Мурсы Луций бы в ответ на такой вопрос принял бы гордый вид и отказался отвечать. После Мурсы он сразу же сказал себе: "Не выделывайся."
  - Мой господин, - ответил он. - Я полностью раскаиваюсь в том, что участвовал в мятеже, и в подтверждение своих слов готов назвать всех зачинщиков, которых я знаю. Но я не могу помыслить, что их имена до сих пор тебе не известны. Стало быть, ты спрашиваешь меня лишь затем, чтобы убедиться в моей готовности получить выгоду, донося на других. Поэтому, а также потому, что никакой пользы от моих слов быть уже не может, я смиренно прошу не давать мне привилегий по сравнению с другими помилованными. Ибо человек, пытающийся возвыситься за счет доноса, жалок, а жалкий человек, даже и получив должность, не будет ценным в глазах того, кто стоит выше. Я же хочу таким способом лишь показать, что и вправду участвовал в мятеже не вполне по своей воле.
  Разумеется, все эти слова имели совсем другой смысл - от перспективы быть разжалованным и начинать все сначала Луций был далеко не в восторге. Но что характерно, он был уверен: никак его продвижение по службе не зависит от его собственного желания на этот счет, поэтому можно изображать все, что угодно. Повысят, кого захотят. Настоящий же смысл его слов был в том, что он, Луций, понимает, кто перед ним, а еще что Луций умнее, чем кажется на первый взгляд. А что с этим делать дальше - тут уж пусть Софроний сам думает.

***

  Как давно все это было! Двадцать пять лет назад. Многие за это время успели родиться, родить детей сами и умереть. А он, Луций, до сих пор оглядывается назад и думает: был ли это его Рубикон? Или просто, как и остальных, его тогда затягивало в жернова?

  А вот теперь он на Дунае, в холодной, грязной стране, хоть предпочел бы Африку. Никогда не любил холодную кровать, всегда любил погреться на солнце. Как змея.

  - Разумные рассуждения, - замечает он на слова Требония. И все, больше никаких комментариев. Хотя комментарии есть: той самой стали у Рима после Мурсы достаточно не всегда и не на всё, и потому их сюда и послали. Их задача - узнать, как эту сталь применить, и применять ли вообще. Но пустых разговоров Луций не любит. Зачем и кому это все объяснять?

  - Переправимся первыми, солдаты за нами, - говорит он. На той стороне опасности нет - готы думают только о том, как бы попасть на другой берег, страх смерти застилает им глаза. А вот на этой стороне без охраны может быть небезопасно: видя между собой и врагом Дунай, варвары могут и вспомнить, что они прибыли без хлеба и мечей, и могут, по глупости своей, захотеть что-нибудь отобрать у него или кого-то из его свиты. Ведь только что они пережили голодную зиму.
  Луций морщится и запахивает плащ.
  Радует одно - задание не похоже на такое, которое дают человеку, чтобы потом на него все свалить. Задание - настоящее, действительно важное. Ради такого можно и потерпеть холод и прочие неудобства.
  Ведь люди знают только половину правды: "Рим вечен". А вторая половина звучит так: "Рим вечен, потому что у него есть мы, agentes in rebus". А значит, когда Империя требует, мы не вправе отказаться, и Дунай - не Рубикон наш, а лишь жернова, что затягивают нас.

По закате солнца начало смеркаться. Ещё прохладный мартовской ветер усилился и дверь церкви затрещала, будто кто-то стучался снаружи. Если бы не предупреждающий свист стихии — это можно было воспринять как плохой знак. Не спроста. В церкви сдавливающее чувство неприятностей пропитало сам воздух. И это в святом месте! Даже издалека деревянный купол внушал не спокойствие, но мрачное, в чём-то первобытное чувство предстоящих бед. А внутри так вовсе.

Мстислав прошёлся вдоль шитого ковра к алтарю рассмотрел полотнище с Богоматерью и младенцем. Он прекрасно знал эту икону. Матерь обнимала будущего спасителя двумя руками, а младенец обнимал её. «Умиление» символизировало одну из двух заповедей Нового завета, но только не сейчас. Полотно выцвело и пожелтело. Возле резной рамки появилась плесень. Смуглое лицо галилейской жительницы потемнело ещё сильнее. Губы стали шире и сильнее изогнулись вниз. Лёгкий изгиб пальцев, которыми она удерживала Иисуса, теперь напоминали насильственное прижатие оного к себе. Самая выразительная часть в иконе византийского стиля — глаза, теперь пожелтели, стали меньше, зеницы укатились вниз, а брови упали по наклону к внутренним уголкам очей. Да, она смотрела на младенца и прижимала его к себе, но теперь не с любовью. Невинный ребёнок упирался руками в плечи и лицо женщины. На его личике — гримаса непонимания и разочарования. Ужасающее зрелище. И хуже всего — символические буквы под рамкой. «ІС ХС» необъяснимым образом склонились на бок и напоминали кресты и надгробия, как те, что были прямо за окном — на сельском кладбище. Нечистое дело.

Даже Янинка понимала это. Ей была чужда связь с пришлыми идолами. Иконы не раскрывались всей глубиной, а звучание молитв не пронзали сердце. Но там, на апсиде, где должен был находиться «Отче наш», теперь было что-то непонятное, и прочитать это казалось невозможным. Глаза путались, соскальзывали с букв и терялись в словах. От них начинала болеть голова, ещё и сквозняк через щели в дверях пробирал до дрожи. Колдунья даже сильнее ощущала неладное, чем Волох. Будто на неё смотрел кто-то: за окнами, из-под лавочек и со стороны алтаря. Смотрел и ждал. Давило пустое пространство и высокие потолки. И сердце начинало биться чаще.

Дверь от ветра начала биться об дверной косяк и засов. Церковь находилась на холме, но стук казался слишком настойчивым. Начало темнеть и все образы стали ещё размытее. Даже скрип посеревшего пола под апсидой теперь напоминал крики. Всё вокруг будто отвлекало от чего-то важного. Калика осматривал оставленный на алтаре Ветхий завет и по носу ему ударил удушливый смород, точно кто-то умер в грязном свинарнике. Стоило отойти на шаг назад, как запах исчезал. Загадка была разгадана. Он увидел миниатюрную щель под основой каменного алтаря. Приставил руку и ощутил тёплый и слабый воздух. Запахи шли оттуда. Под полом было что-то. Что-то недоброе. Пришлось поднапрячься, чтобы отодвинуть алтарь назад. Под ним находился деревянный люк без замка и обгаженная фекалиями и непонятными жидкостями лестница с пятью ступеньками, они исчезали в глубокой темноте узкого прохода. Идти там пришлось бы полностью согнутым, да ещё и боком. Но двое понимали, если чувства их не обманывают, и с церковью действительно какие-то проблемы, то их источник где-то там, в этой нагнетающей темноте.

"Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! — налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!"

Вергилий, "Энеида"

Был вечер. Чёрная вода неспешно перестукивала друг о друга тонкие, полупрозрачные льдины. Иногда гребцы отталкивали лёд вёслами, но чаще просто полагались на прочность своих лодок. Они спешили. Старались перевезти как можно больше людей прежде, чем тень опустится на массивные кубоидные башни каструмов, а на стенах зажгут сторожевые огни. Каждый день, работы по перевозке начинались едва взойдёт солнце, а заканчивались на закате, и всё же число угрюмых шатров и палаток на северном берегу не уменьшалось, а только росло.

Готы бежали. Бежали в ужасе, отнюдь не свойственном этому могущественному и гордому народу. Напряжённая тишина стояла над их лагерями, но стоило им пересечь середину Дуная, как варвары, точно избавляясь по старинному поверью от заклятья, перейдя бегущую воду, начинали обмениваться байками, шутить и петь, и песни, и смех далеко разносились на сухом зимнем воздухе.

Император принял их.
Даровал защиту против врага столь чудовищного, что по рассказам очевидцев казалось, будто не люди опустошили страну Ойум, но демоны.
— Чёрные всадники на черных жеребцах!
— Они возникают из ниоткуда! Ни одно войско не может двигаться с такой скоростью!
— Их стрелы в воздухе оживают и визжат как демоны!
— От городов, куда они приходят, не остаётся ни единой постройки!
— Они берут в плен и лишают юношей разума так что те забывают свой дом и племя!
— Никто не выжил!
Суеверные дурни! Если никто не выжил, то кто же в таком случае рассказывал байки? Куда важнее — готы
всерьёз верили, что таинственные "хунну" в любой момент появятся возле Дуная, дабы истребить весь их народ до последнего ребёнка. Верили настолько всерьёз, что бросались в ледяную воду и на копья легионеров. Флавий Валент отнюдь не был сердобольным человеком, но придворные быстро разъяснили ему всю выгоду, происходящую из отчаяния старых врагов.
Новые подданные, которых можно использовать в качестве живого щита от тех-самых "хунну", которых готы так боялись. Новые рекруты в римскую армию, которых можно использовать против главного врага — Персии. Поражение Юлиана под Ктесифоном лишило Рима Месопотамии от Нисибиса до Синганы, открыв шахиншаху дорогу на Пальмиру и Антиохию. В 374 году Валент уже попытался нарушить мир, но испугался численного превосходства персов. Десятки тысяч готских воинов могли позволить ему не только вернуть утраченное, но и исполнить мечты всех императоров со времён Гордиана.

Судьба римлян — править миром, и от исполнения этой великой судьбы их отдаляли лишь стены Ктесифона. Не столь неприступные, если полить их готской кровью.

Придворные льстецы на все лады воспевали мудрость, проницательность и благородство духа Августа, заново открывшего старую максиму: "Использовать варваров против варваров". Лучший оратор Рима, Квинт Аврелий Симмах, заключил эту идею в наиболее изящную формулу, величие Рима определяется не числом уничтоженных врагов, но милосердием, позволяющим обратить их труд на благо Империи. Но подлинным идеологом планов Валента в отношении готов стал Фемистий, принцепс Сената Константинополя. Этот глубоко пожилой грек хранил верность богам далёких предков и говорил, ссылаясь на величие Аристотеля. Только милосердием к готам римский император побудит этот жестокий народ присоединиться к Империи, и тем самым окончательно его одолеет.

Империя сокрушила алеманнов, пиктов, берберов, отбросила персов от границы, добила последних узурпаторов. Закончилась, говорил Фемистий, эпоха бесконечных войн со всеми подряд. Осталось только добить персов — и пятисотлетняя война за господство завершится. Совсем скоро, в Римской Империи настанет мир.

Хунну в этом потоке цветистых речей попросту не упоминались. Не говорили о них при дворе, а если и вспоминали, то как счастливый случай, поставивший гордых варваров, наконец, на колени.
— Племена постоянно грызутся друг с другом, — говорил император своему верному сподвижнику, магистру оффиций Софронию, — "Хунну" кем бы они ни были, утонут в варварском море. Если они и подойдут к нашим границам, у нас есть лимес, армия готов и мощь всего мира. Для твоего беспокойства нет оснований.
Софроний только вежливо кланялся.
Это был удивительно тихий человек и с возникающими проблемами он разбирался так же тихо. Начав императорским нотарием, он заслужил высокое звание главы императорской канцелярии тем, что сумел убеждением или подкупом рассеять войска узурпатора Прокопия. С тех пор безопасность Империи стала личной ответственностью Софрония. И где император мог просто рассмеяться и отвернуться, что важно, не дав прямого запрета на те или иные действия, магистр оффиций не просто мог, но и обязан был начать работу.

Наибольшей трудностью было избрать агента. Софроний всегда остерегался громких имён и безупречных репутаций, предпочитая знать о своих подчинённых то, чем мог бы при случае смирить их амбиции. Иные сказали бы — Луций Цельс Альбин не заслуживает доверия, он помилованный мятежник, изгнанный императором Юлианом с государственной службы и вернувшийся только чудом! С точки зрения магистра оффиций именно поэтому Альбин и заслуживал доверия. Одно слово не в то ухо, и всемогущий магистриан окажется в той грязи, в которой уже однажды побывал. Тем больше для него причин работать на совесть.

Конечно, такие вещи не произносят вслух.
Вслух произносят другое.
— Прости, друг мой, что я вынужден потревожить тебя. Будь моя воля, я ни за что не стал бы прерывать твой заслуженный отдых, особенно после столь выдающегося успеха в Африке. Но дела Империи требуют нашего вмешательства, и Август желает чтобы я послал лучшего. Разумеется, ты можешь отказаться.

Луцию не следовало обманываться.
Отказаться он не мог.

Был вечер. Темная вода неспешно перестукивала друг о друга тонкие, полупрозрачные льдины. Мимо проплыл самодельный плот — группа варваров не пожелала ждать перевозки и теперь при малейшем ветре плот заливало ледяной водой. Некоторые готы пытались пересечь реку вплавь. Их окоченевшие тела уносила река.

Вас переправляли в несколько ходок. Загружали по десятку пассажиров на небольшой корабль — остальным приходилось зябнуть, кутаясь в меховые плащи. Первыми на борт естественно поднимается знать. Сам Альбин и высокомерная Лупицина, дочь комита Фракии — оба в сопровождении свиты из рабов и личных врачей. Возле гордой патриции несколько смущённо стоит солдат, по виду эллин. Кажется, ему куда спокойнее было бы с легионерами, или на худой конец с разведчиками, ожидающими своей очереди, чем рядом с колдуном — ещё одним спутником Лупицины.

Отряд соответствовал задаче — одна когорта при поддержке турмы прокурсаторов. Когорта! Сильно звучит, правда? Сразу представляются шагающие в ногу пять сотен легионеров. На такой эффект наверное и рассчитывал комит Фракии Флавий Лупицин когда обещал выдать магистриану целую когорту в виде сопровождения. IV Martia quingenaria под командованием не кого-то, а самого Молчаливого Гектора, героя войн с германцами и персами как никто заслужившего звание трибуна! Вряд ли опытного Луция Альбина обманули громкие слова. Два десятка копейщиков, да десяток лучников — вот и вся когорта. И добро бы ветераны — новобранцы. Разве что три декана в подчинении Гектора в настоящем бою бывали.
Иначе обстояло дело с прокурсаторами. То, что турма не насчитывала обещанных тридцать всадников уже можно было догадаться, зато десять конников под командованием трибуна Требония Пульвиса послужили в самых разных частях лимеса, прекрасно умели читать знаки и вообще знали своё дело. Своеобразным украшением турмы была Эйтни — завербованный как говорят лично Пульвисом спекулятор, отличающаяся проницательностью и способностями к варварским языкам. Вёз Пульвис и заложника — сына какого-то мелкого сарматского князька.

В результате общая численность группы превышала полсотни человек. Более чем достаточно чтобы отбиться от банды головорезов, а больших трудностей в пути и не ожидалось.

Что могло пойти не так?

История I
Луций

Луций Альбин родился во времена Константина Великого в Иберии, близ города Тарракон. Его род, Цельсы, хотя и был несомненно старинным, ничем похвастаться особенно не мог. Ещё дед Луция, Валерий Цельс Альбин, мог гордо хвастаться тем, что его семья происходит от самого Цельса — философа, некогда одним из первых доказавшего ложность христианского учения. Потом Август Константин возвёл христианство в небывалый почёт, и рассказывать о происхождении от ярого противника новой веры стало как-то немодно...

Чтобы такие рассказы и вовсе никогда не всплыли, отец Луция, Валерий Цельс Альбин Младший, поспешил принять крещение, хотя богобоязненностью особенной не отличался, и когда в семье кто-то заболевал, посылал слуг с дарами в храм Асклепия. Его жена, добрая христианка, спросила духовника, что делать в таком случае, на что священник посоветовал личным примером кротости и смирения пред ликом Творца, склонить супруга к благочестию. Какое-то время мама следовала этому совету, но вскоре взялась за палку, ибо обладала даром просвещения.

Стоит ли говорить, что Луций быстро усвоил, что значит "единосущный", и почему рубить ухо пришедшему тебя арестовывать легионеру это плохо? Образование, впрочем, этим не исчерпывалось. Луций освоил латынское письмо и даже научился неплохо выговаривать греческие слова, прежде чем дед принял решение отправить мальчика подальше от "бабьего царства", туда, где перед ним откроются самые большие возможности — в Вечный Город. Но и здесь юный Альбин не задержался надолго, в 15 лет (шёл 949 год) он отправляется по протекции магистра оффиций Марцеллина в действующую армию где поступил под руководство франка Гаизона, тогда незначительного офицера.

Здесь из столичного юноши мигом выбили весь гонор. Забавно, но служи Луций лет через пять, его часть мирно стояла бы в каком-нибудь городе, без намёка на палочную лагерную дисциплину. С одной стороны обидно, конечно, но с другой — он ещё успел увидеть, что такое настоящая римская армия. Когда молодёжь будет ныть о невыносимых условиях, у старика-Альбина всегда будет готов ответ. То-самое восхитительное "вот в наше время!"

И это будет ложь.
Как в любой хорошей лжи, в ней будет много правды. Но сколько всего не будет сказано! Например, как ты, ещё мальчишка, с всадниками обшаривал южную Галлию в поисках свергнутого императора, брошенного всеми. Судьба уберегла тебя от участия в грехе цареубийства, но ты видел тело. Красивого, безбородого юношу нашли в церкви и вытащили, после чего Гаизон зарубил его самолично. Он был старше тебя лишь на каких-то пять или семь лет.
Sic semper tyrannis.

Был ли Магненций хорошим императором? Сложно сказать. С одной стороны он открыто раздавал должности язычникам, что обещало положить конец долгой вражде вер. Его солдаты были верны ему и принимали дисциплину. Его любили варвары. Галлия, Британия и Иберия покорились ему без борьбы. Наконец, Магненций хотел мира, и даже предлагал покориться Констанцию как старшему Августу. Не раскалывать Империю. Просто править ей в согласии, со знанием особенностей местного населения. Разве это было плохо?

Вот только кончилось всё бойней.
Мурса. Ты навсегда запомнишь это слово.
Вас было вдвое меньше, но вы сражались за то, чтобы самим править родной землёй. Самим выбирать себе веру. И, в конечном счёте, за то, чтобы самим выбирать своего императора! Вы готовы были заплатить за это кровью.

Тридцать тысяч пришли на поле. Двадцать тысяч там и остались. Погиб Марцеллин, твой покровитель, архитектор заговора, погиб Гаизон, бесстрашный командир, показавший тебе не только, что значит быть солдатом, но и то, что на войне порой приходится принимать нелёгкие решения. Ты тоже мог погибнуть, но рана оказалась несмертельной. Второй раз ты мог погибнуть когда победоносный Август Констанций, принёсший в жертву ради победы около тридцати тысяч единственно из своего честолюбия, решал судьбу пленных.

В тот день ты впервые и встретил Софрония, а с ним и восхитительное сочетание agentes in rebus.
— Луций Цельс Альбин. Выходец из сенаторского рода Цельсов. Владения находятся, — Он точно назвал местонахождение поместий твоей семьи, — Живые родственники, — И снова точный перечень. Даже слишком точный. Этот человек знал твою семью лучше, чем ты сам. Позднее, проводя аналогичные разговоры, ты поймёшь, что всезнание часто бывает залогом покорности. Всегда сложнее отказать тому, кто знает где живёт твоя мать.
Но Софроний и не думал тебе угрожать. Наоборот, он много и складно говорил о том, что ты ещё молод. Он знает какая дисциплина царит в войсках, как тяжело юноше пойти против слова офицера. Несомненно, тебя принудили к участию в мятеже. Он, Софроний, знает, что ты никогда бы не пошёл против детей Великого Константина. Некоторые сохранили верность узурпатору, бежали с ним, кстати, владения их семей сейчас конфискуются, а потом в их отношении будет проведено самое серьёзное расследование.

Но не в отношении тебя! Ты ещё так молод! У тебя впереди прекрасное будущее! Ты служил в прокурсаторах, так отчего бы не сменить род деятельности? Поступить на службу к истинному Августу. Конечно, обычно заговорщиков разжалуют, чтобы подать пример остальным. Но как христиане, мы всегда готовы простить раскаивающуюся душу, верно?

Всего-то и надо, что написать одну единственную бумажку. Назвать имена тех, кто как тебе известно добровольно и по злой воле вступил в заговор.
Они предатели и цареубийцы.
Но ты сам видишь как милосерден Август! Прощён был магистр пехоты Паннонии Ветранион, который одновременно с Магнецием объявил себя императором, но сам, добровольно сложил с себя власть. Сейчас ему назначена пенсия, не было отчуждено ни одно поместье. Если Август и хочет знать врагов его брата, то лишь чтобы обойтись с ними столь же милостиво!

Софроний знал своё дело.

История II
Татион

Раскалённый железный прут медленно, почти деликатно, утыкается в ребро. Зубы сжаты. Тело инстинктивно дёргается прочь, но верёвки держат крепко. Варвары смеются, перебрасывают друг другу мелкие серебряные монеты – они делают ставки, когда же ты закричишь.

Многие из них сегодня останутся без денег. Так уж ты воспитан. Отец, галл по происхождению, служил в армии Константина II и погиб при Аквилее когда тебе было три года. То был бой не с врагами Рима — сыновья Константина Великого не поделили власть в государстве. Победа Константа навсегда отдалила твою мать от мира — она нашла утешение в общине Донатистов. Ты очень быстро узнал, что Август неправеден потому что идёт на компромиссы с язычниками и распутен — христиане так на поступают. Они страдают за свою веру, и нет ничего прекраснее чем искаженное болью лицо мученика. Возможно, потеряв мужа, мама помутилась рассудком, но одного у неё не отнять.

Она сделала тебя стойким.

Попав на Лимес, ты никогда не жаловался ни на холод, ни на издержки армейской дисциплины. И когда гражданская война оставила вас без подкреплений, ты хорошо сражался. Ты не бежал, как иные малодушные трусы. Ты защищал Лугдунум.
И когда тебя, пленного, оттащили на островок посреди Рейна, когда руки заломили за спиной, а грудь жгли калёным железом...

Ты не кричал.
Тебя нашли полуживого воины Цезаря Юлиана.
Узнав от пленных германцев о твоей храбрости, Цезарь лично наградил тебя званием центуриона или, по гречески, центенария.

Шёл 357 год...
Тебя окружают хорошие люди, жаждущие возмездия нечестивым алеманнам за жизни товарищей. Их жажда была утолена — летом варвары разбиты у Аргентората.

Но достаточно ли этой общей мести Молчаливому Гектору?

История III
Пульвис

Пульвис оказался в Германии существенно позже Татиона. Алеманны были умиротворены Юлианом, Лимес и основные крепости — восстановлены, а на байках о "молчаливом Гекторе" в основном запугивали новобранцев, чтобы те не отходили от лагеря. Примерно с такой интонацией обыкновенно рассказывали историю Гая Муция, в одиночку пробравшегося во вражеский лагерь и будучи захваченным спалившего себе руку, чтобы доказать, что он не боится боли. У этой истории двойное дно.
"Вот герой!" — Скажет любой.
А потом задумается и поймёт, что влезть во вражеский лагерь с целью убить царя, даже не зная, как тот выглядит, было наверное не самой лучшей идеей. Не случайно Гаю Муцию надменный государь этрусков сказал: "Ты больше навредил себе, чем мне".
В общем, разведчиком ты был скорее осторожным и жечь себе руки не спешил. И, говоря по совести, так ли ты был уверен, что попав в плен не расскажешь всё, что знаешь, едва познакомившись с раскалённым железом?

Дважды тебе случалось терять свой отряд.
Один раз — ещё легионером.
Второй — трибуном.

Но лишь первый раз ты запомнишь навсегда. В нем было что-то колдовское. В 361 году таой отряд отправили за Рейн. Следовало в точности определить, предпримут ли алеманны новое нападение на римлян. Есть ли следы передвижений их войск? Свежие кострища, оставленные небрежными лазутчиками? Как же ты тогда был молод, всего девятнадцать лет! Лес манил тебя, шептал что-то на ухо, очаровывал — и обманывал. Оглянулся на секунду, а после видишь, вокруг никого. Только каркают вороны на ветвях огромных дубов. Кар! Кар! Ты здесь чужой, римлянин. Эта земля забрала многих твоих соплеменников, заберёт и тебя. Твою жизнь. Твою душу.

В дебрях зарослей ты различил старые, поросшие мхом, валуны. Ты неплохо понимал в технике и догадывался, что глыбы такой формы точно обтесал человек — но кто, зачем, когда притащил их в середину веса, и как удалось дикарям-германцам сложить блоки в идеальное кольцо...

Внезапно, жуткий страх обуял тебя.
Неестественный. Навеянный извне.
Беги! Беги сейчас, римлянин!
Ты потревожил что-то дурное.
Что-то, смотрящее на тебя тысячей вороньих глаз.

Птицы срываются с ветвей. Кружат. Норовят клюнуть.
Кар! Кар! Кар!
Умри! Умри! Умри!

История IV
Эйтни

Эйтни из народа каледониев. Высоки стены двора твоего отца, забиты соленым мясом его погреба, полны зерном амбары. Но жизнь твоя не ограничивалась единственными вратами каменного круга. Домом твоим был лес, деревья своей тенью укрывали тебя, холмы приближали к бескрайнему голубому небу, реки ласкали кожу прохладной водой. И в пении птиц, в крике зверей, во всем читались знаки судьбы. Плачьте, люди, радуйтесь, люди. Не для людей рождена Эйтни, дочь Эрилиха. Не будет у неё восьми мужей — по одному от каждого племени. Не передаст она дом свой старшей дочери, не благословил оружие семи своих сыновей.

Так было сказано богами, ибо боги каледониев не есть природа. Боги — есть судьба.
Помнишь ли ты, дочь Эрилиха, священные символы?
В них заключено знание о ветвях. О ветвях, что пронзают мир, соединяют небо и землю, мир зримый и мир незримый. Нарисуй луну, что смотрит вниз, нарисуй ветви, устремлённые вверх. Нарисуй два мира, и ветвь, что их разделяет. Лунный свет закрывает дверь тем, кто снаружи, видя символ луны, они принимают его за луну, и исчезают. Но нарисуй над порогом символ моста, и духи пройдут в дом. Раздели небо и землю задвижкой — и тогда духи не смогут выйти, и ты сможешь призвать их, говорить с ними. Соедини двух змей — и все узнают, что место не для людей. Запомни символы, ибо через символы ты говоришь с духами. Учись читать знаки — через знаки духи говорят с тобой.
А видишь зверя, что плывёт по воздуху, точно по воде, с длинными щупальцами и клювом, как у аиста?
Это зверь смерти. "Руками" своими он душит старых и больных, а потом клювом выпивает две души.
Единственный способ отогнать смерть — одна из рук зверя тянется к небу, ибо он должен держаться за небо, чтобы стоять на земле. Если колдун отрубить зверю смерти руку в момент, когда он забирает душу — смерть отступит. Потому и можно спасти больного или раненого.

Помни также что у каждого человека две души – одна животная, заложенная в теле, другая человеческа, полученная от богов. Ты принадлежишь богам, потому укроти тело и закали дух. Ты не выйдешь замуж. Не родишь детей. Но только тебе по силам будет прогнать смерть.

Учитель твой — змей, что живет в воде.
Посмотри в стоячую воду — и увидишь змея.
Он повсюду ибо везде.
Всё змею известно, всё может быть сказано.
За плату.

Помни, лишь судьбы равно руководят духами и людьми. Потому каждый человек носит hual — цепь. Ткань слаба. Прикрой железом плоть. Пусть остальное закроет краска. Твой рисунок — облик твоей души.

Такова истина.
Таково знание.
Всё то, что даётся бесплатно.
Дальше — лишь выбор.

Три глиняных фигурки.
Лошадь.
Птица.
Тюлень.

Выбирай.
И пусть судьба выберет твоей рукой.

Тем временем приносят заказанные яства. Тут тебе и тот самый дзадзики со стопочкой лепёшек, и приготовленные на гриле морковь с оливками, болгарским перцем и лиловыми баклажанами, и полная тарелка пурпуных осьминожьих щупалец, густо политых ароматной подливкой. Это для Джен. Перед Рене же встают как галеры перед Троей: расписная мисочка оливок, ароматный козий сыр, и симпатичного вида печёный лещ, взирающий на девушек скорбным запёкшимся глазом. В довершение банкета на стол ставятся изящные глиняные чаши с белым вином. Поставив блюда на стол (и как он только все это дотащил?) официант желает вам приятного аппетита на ломаном английском, и выжидательно улыбается - вдруг ещё чего закажете?
Однако с красотой Рене не сравняться все лещи Греции, и Джен подмечает, что после предложения проехаться по окрестностям с этой красотой что-то стало... Нет, словосочетание "не так" тут не подходит - с Рене всё всегда "так", и иначе быть не может - но как-то... Как-то по другому "так". Чем дольше дизайнер приглядывается к своей подруге, тем младше та ей кажется. Когда они только зашли в кафе, француженка выглядела чуть моложе своих двадцати четырёх, однако глядя на неё сейчас Дженнифер не назвала бы писательницу и старшеклассницой. "Девочка" вспыхивает в голове определение. Маленькая девочка. Третьеклашка или около того. Однако стоит моргнуть, и видение пропадает, расплывшись причудливым воспоминанием - вот она, всё та же Рене, прекрасная и вполне взрослая, сидит напротив, и моложе явно не становится.
Рене, со своей стороны, испытывает ровно противоположный эффект - намакияженная Джен, ещё минуту назад казавшаяся почти сверстницей, теперь выглядит скорее как старшая сестра. Заметно "старшая". Скорее даже не сестра, а тётушка. Кажется увидь их вместе люди, посчитали бы, что пару часов тому брюнетка забрала Рене из школы. Но опять же, всего одно движением век, и иллюзия спадает - Джен не кажется старше, а у самой француженки исчезает желание назвать подругу "тётя Чен".

А может ли она принять такой подарок?
А почему бы и нет?

*

— Дженни, мне нужна твоя помощь!
— Что случилось?
— Ничего плохого. Поможешь мне выбрать купальник?

*

Купальник — это важно. Ей пойдет зеленый. Рыжим почти всегда идет зеленое. А старый можно захватить как запасной. Он тоже ничего, просто старый.

*

— Мам, ты не поверишь! Мы с Патриком едем в Грецию!

*

Греция… Что она вообще знает о Греции? Одна из древнейших культур, красивые руины, ласковое море, отголоски мифов. С экономикой у них вроде не очень. Ну, может, там шоппинг недорогой? Или наоборот? Купить разговорник, что ли? А, ладно, сейчас везде на английском говорят и приложения всякие есть.

*

— Дети, я уеду ненадолго в отпуск. Вернусь к вам через неделю.
— А неделя — это сколько?
— Это семь дней.
— Ого! Семь дней — это долго!
— Думаешь? А давай посчитаем! Помнишь, как мы считали? А дни недели помнишь? Смотри, первый пальчик будет понедельником — это один…

*

Прогнозы в Интернете говорят, что там должно быть тепло. Но, может, стоит прихватить кофточку? Или ветровку? У моря всегда ветрено. Или и то и другое? И джинсы, пожалуй, хотя бы одни. И длинное платье с туфельками на каблуке — вдруг они пойдут в приличный ресторан? Обязательно пойдут! Патрик иногда приглашает ее в такие места, что ей даже немного неловко. И солнцезащитный крем не забыть. Веснушки — то ладно, пусть себе множатся, Кэйли они даже нравятся, но светлая кожа очень легко сгорает. О, а этот сарафан она не надевала уже пару лет. Нужно примерить!

И почему в чемодане так мало места?

*

— Кэй, возьми вот на всякий случай. Спрячь где-нибудь поглубже.
— Па, у меня есть деньги! И кредитка, если что.
— Бери-бери, вернешь, если не понадобятся. Мало ли, другая страна…

*

Завтра вылет. Она осталась дома, чтобы собрать вещи. Хотя можно было собрать их и отвезти к Патрику, лежали бы сейчас в обнимку, вместе предвкушая, как окунутся в теплое море. А, ладно, поздно уже. У них будет целая неделя только вдвоем. Как же здорово! Мама шутит, мол, хорошее испытание отношений, быть рядом круглосуточно, если не рассоритесь, там и о совместной жизни можно задуматься. Или не шутит? Интересно, каково было бы жить с Патриком?

*

— Так, все взяла? Документы, билеты?
— Билеты у Патрика.
— Хорошо. Мобильный, зарядка?
— Черт, зарядка!

Родители волнуются. Братья по-доброму завидуют. Не забыть им каких-нибудь гостинцев привезти. Что обычно привозят из Греции? Надо погуглить.

*

— А можно, я у окна? Только ты держи меня за руку на взлете, ладно?

Патрик улыбается, уступая ей свое место. Какая же у него восхитительная улыбка! Даже не знаешь, куда больше хочется смотреть: в иллюминатор или на любимого. Можно чередовать.

— А зеленый есть? Да, спасибо.

*

Хорошо, когда есть Патрик. Можно взять его за руку и просто позволить себя вести, глазея по сторонам.

На попутчиков, широкий поток которых разбивается на несколько тонких ручейков на паспортном контроле, по капельке просачивается через турникеты, а потом на некоторое время затихает, заливом обогнув конвейер в ожидании чемоданов. А вон и мой едет, смотри, вот тот, с наклейкой клевера, лови его! Нет, не кирпичи. А твой и правда легче.

На залитый солнцем южный город. Светлый, яркий, рыже-бело-зеленый. Это все ее цвета. А это что, апельсиновое дерево? А это гранат? Хочется высунуться из окна такси и вдыхать, вбирать в себя эту атмосферу, позволить теплому ветру растрепать волосы. Как же здорово!

На уютный отельчик с улыбчивым персоналом и увитыми виноградом беседками во дворе. Как приятно поваляться на чистой мягкой постели. Главное не начинать целоваться, а то мы так и не посмотрим сегодня город!

На непритязательные местные достопримечательности. Хотя в абстрактных планах есть и пара экскурсий – куда ж без фото на фоне Акрополя? Но это все потом, не сейчас…

На смешные, совершенно незнакомые слова в меню. Хорошо, что есть картинки и английский вариант.

— Не, не помню. А я вот это попробую, мне картинка понравилась. И греческий салат! Мы же в Греции! Блин, мы в Греции, до сих пор не верится! А вина можно, да. Ты видел, у них виноград чуть ли не в каждом дворе растет!

Как же здорово!

*

И море… Какое здесь прекрасное море!

Это ли не счастье – стоять на берегу теплого моря, вдыхать его йодистый запах, подставлять лицо бризу, слушать мягкий голос любимого…

Кэйли с готовностью включается в игру, нарочито скептическим взглядом обводит залитый янтарным закатным светом берег, будто бы оценивая его настоящесть.

— Точно, — смеется. — Но неплохие декорации вышли, мне нравится. Вот только ты думаешь, зрители поверят в рыжую гречанку?

Подходит ближе к воде, увлекая за собой Патрика.

— Смотри, а здесь и правда только мы. Главное, чтобы съемочная группа не пришла нас искать, если мы вдруг задержимся, — ее очередь лукаво подмигнуть.

Обвивает руками шею парня, поднимаясь на цыпочки и утопая открытыми пальцами в песке, прижимается, трется носом о щеку, целует нежно, выдыхает едва слышно весь восторг сегодняшнего дня:

— Хочу тебя.

Вы не можете просматривать этот пост!

А Рене на мужчин внимания практически не обращает. Она давно научилась игнорировать сильную половину человечества, если те не говорят ничего важного, нужного и значительного. Вот на официанта она посмотрит - потому что он даст ей меню и она вежливо поблагодарит его кивком головы и тихим "эфхаристо" и сразу - thank you, для Джен. И на свечу посмотрит, залюбуется, поднимет глаза выше и утонет во взгляде спутницы - порозовеет и уткнется в меню, потому что надо же что-то ответить! Средиземноморская диета ей еще нравится, поэтому она закажет печеную рыбу, оливки и овечий сыр, о чем и сообщит подруге, а потом спросит:
- А ты пробовала дзадзики? Как я понимаю, это йогурт с огурцами и чесноком, довольно густой. Пишут, что вкусно... - она в раздумьях отвлеклась от меню и задумчиво посмотрела на Джен. Сейчас она почти не видела ее, но пыталась представить вкус и соотнести его со своими предпочтениями.
На предложение приготовить для нее Рене отложила меню и по-совиному, немигающе принялась изучать мимику подруги. Ей очень льстило такое и хотелось попробовать еду, приготовленную лично для нее, хотелось снова оказаться в аккуратном белом домике, окруженном садом, с видом на ночное море... Хотелось вдохнуть запах свободы и смотреть, как Джен размеренно движется возле плиты - нарезая кусочками, размешивая, пробуя... Рене вообще любила наблюдать за другими, впитывать их действия как продолжение них самих, по мелочам догадываться о большем, скрытом за парадным фасадом.
- Мне здесь очень нравится, - наконец, мягко произнесла она, - но, если хочешь, уйдем. Буду рада попробовать то, что ты готовишь... уверена, оно мне понравится ничуть не меньше, но разве у нас сегодня не выход в свет? - нежная улыбка.
Правда состояла в том, что Рене нравилось с Джен абсолютно везде, поэтому совершенно неважно было, куда идти и чем заниматься. Француженку словно охватывал какой-то ласковый молочный туман, скрывавший все, кроме подруги, и погружавший ее в состояние покоя и умиротворения, соединенных с многократно усиливающейся робостью и новыми, неизведанными прежде чувствами. Иногда она даже натыкалась на деревья или людей рядом, успевая затормозить в самый последний момент и смущенно потом извиняясь.

Тогда, в их первую встречу на пляже, она, как всегда на отдыхе, читала конкурентов и не сразу осознала, что у нее произошло Знакомство. Вот так, с большой буквы. Поначалу она отвечала на автомате - улыбалась, поддерживала вежливый, спокойный разговор о погоде, море, пляже, а потом вдруг встретилась с темным сосредоточенным взглядом Джен и ее пробрало. Все цвета и краски выцвели и поблекли, звуки замолкли, существовали только они вдвоем, и все сразу стало таким смущающим и значительным! Первое прикосновение прошило ее током, и она неосознанно потянулась к новой знакомой, ведь не может случиться ничего плохого, когда они рядом... ведь, правда, не может?..

Гиены и гориллы, о которых Николя знал лишь из статей и газетных публикаций, казались ему не менее опасными существами чем те, с которыми каждый день приходилось иметь дело на переговорах. И хотя мотивы у всех были разные, но цель была одна - вцепиться мертвой хваткой в горло и растерзать. Не удивительно, что молодому Дюранту хотелось себя как-то обезопасить если не банковским векселем или долговой распиской, то хотя бы пистолетом, а лучше ружьём или хорошей винтовкой, поскольку ничто так не успокаивает разум, как холодная вороненая сталь и несколько грамм закапсулированной в латунь смерти в обойме оружия.

— Джозеф,.. — с некоторой долей растерянности, проговорил делец, передергивая затвор винтовки и заглядывая пытливым взором в ствольную коробку на предмет надлежащей чистки, смазки и отсутствия ржавчины. — Я не Хуан и не Бельмонте, чтобы тыкать пикой в людей или животных, но доктор говорил об опасности в это время года и, кажется, он упомянул леопарда. Я не сомневаюсь в вашей квалификации, как охотника, но иногда лучше быть готовым к худшему из возможных вараинтов событий, чем после кусать локти и упрекать себя в беспечности н недальновидности…

Резким движением кисти Дюрон достал патрон в патронник, вскинул приклад к плечу, прицелился и обвёл стволом густые заросли кустарника на краю посёлка.
— Был однажды случай, когда сделка не сулила проблем и руководство компании проявило беспечность в оформлении договора, что впоследствии привело к финансовым убыткам и длительным судебным тяжбам, не лучшим образом сказавшихся на репутации компании…

Щелчок спускового крючка, грохот выстрела и кусочек свинца выбивает облачко древесной щепы из старой ветки висящей в нескольких метрах над землёй. Вновь движение кисти, щёлкает затвор и дымящаяся гильза падает к ногам охотника. Ствол опускается и Дюран закидывает оружие на плечо, склоняется, чтобы подобрать латунный цилиндр.

— Готовься к худшему, а лучшее само придёт. Таковы законы бизнеса. Полагаю, что и для джунглей они вполне пригодны… дружище…

Усмехнувшись, Дюран принялся собирать свои вещи, а чуть погодя помог Магдалене собрать оборудование и распределить походное снаряжение по заплечным мешкам. Украдкой любуясь четкими и выверенными движениями фотографа, Николя то и дело ловил себя на мысли, что подобная уверенность может быть вызвана попыткой скрыть внутреннее волнение и раздражение, которому очень способствовала неутихающая болтовня Джозефа. Желая как-то поддержать и помочь успокоится, осторожно коснулся ладонью плеча, провёл к шее и опустился, поглаживая, вдоль позвоночника. Украдкой заглянул в глаза и улыбнулся, указал глазами в сторону неуемного проводника, показывая, что разделят чувства женщины и поддерживает её.

***

Как оказалось, джунгли имели мало общего с теми лесами в которых довелось бывать Дюранту. Даже самые смелые предположения разбивались о густую стену растительности и разнообразие цветов и запахов, которые сопровождали путников на всём протяжении маршрута. И если в самом начале пути Магдалена шла за Джозефом, то вскоре переместилась в конец их маленькой колонны, оказавшись подальше от назойливых ухаживаний проводника и поближе к необычным растениям, которые горделиво позировали фоторепортеру. Приходилось останавливаться, ждать, а потом спешно догонять, чтобы вновь остановиться, сделать фото и вновь нагнать проводника, чтобы не заблудиться на незнакомой местности. И хотя Джозеф пытался обойти стороной самые густые заросли, Николя то и дело взмахивал большим ножом, чтобы обрубить назойливые ветви, которые так и норовили зацепиться за одежду или ткнуть в глаза, которые и так щипало от попавшего в них пота. Жара и влажность выматывали своей неотвратимостью, заставляя останавливаться всё чаще и утирать промокший насквозь платок. Впрочем, одежда так же постепенно промокла, что не добавляло комфорта. Именно поэтому каждое известие о превале встречалось вздохом облегчения и сдержанным ликованием.

Вот и на этот раз, Дюран блаженно улыбнулся, опустился на землю и принялся стаскивать ранец, попутно любуясь женщиной на фоне необычного кроваво-алого пейзажа. Небольшой отдых был необходим. В силу специфики своей работы Дюран совершенно отвык от длительных пеших прогулок и теперь ноги припомнили ему все вера просиженные в кабинете или на сиденье автомобиля. Вероятно, видя усталость своих подопечных, проводник не торопился гнать всех вперёд, как когда-то капрал гнал молодых солдат на марш броске, чтобы занять удобную позицию для атаки или обороны. Николя был благодарен ещё и по тому, что с ними была женщина, о которой он тайно переживал, беспокоился и старался заботиться.

Тихие разговоры, массаж напряженных ног в попытке размять затвердевшие мышцы, усталость, которая накатывает морской волной и стремиться утащить в приятные глубины сна и отдыха, вот только предупреждение об опасности места и обитателей вновь и вновь выдергивает уставший разум из забытья. Слушая бормотание Джозефа, Николя отчетливо вспоминает каждый ориентир, который тот озвучивает, но их слишком много, слишком часто они повторялись и, кажется, слились в нечто монотонное и однообразное.

Из оцепенения вырывает пронзительный визг мартышки и делец инстинктивно отклоняется в сторону и падает на землю, когда на расстоянии вытянутой руки проноситься тень громадной кошки. Резко перекатившись на живот, Дюран приподнимает голову и шарит по рукой по земле в поисках оружия.

Хруст и треск заставляют замереть неподвижно. Нечто новое, огромное и невиданное ранее появляется из ниоткуда, ломая деревья словно стебли сухой травы. Огромным валуном тень накатывает на охотника. Вновь слышен хруст, на этот раз тихий и приглушенный. Он почти сразу тонет в протяжном стоне, а земля содрогается, словно в преддверии извержения вулкана. Низкочастотные вибрации заставляют внутренности сжаться, а взгляд растерянных и испуганных глаз следит за тем, как зверь вновь и вновь поднимает охотника, с силой ударяя его о землю.

Когда-то давно, в молодости, Никола уже видел это. Видел, как огромная бронированная туша танка медленно надвигалась на укрепления их батальона и его было невозможно остановить. Земля содрогалась и внутренности клокотали от рёва двигателя и разрывов снарядов. Сухие щелчки винтовок, уханье минометов, брызги крови и части тел разлетающиеся в стороны… Всё как сейчас, только белых цветов не было…

Страх. Липкий. Холодный. Парализующий. Он обволакивает словно густая патока, приковывает взгляд словно уличный фокусник и только желание жить бьется о ребра изнутри в такт ударам сердца и заставляет отчаянно искать спасение. Руки продолжают шарить по земле в поисках гранаты, но натыкаются на холодную сталь ружья. Разум твердит, что броню танка не пробить, но кто слушает голос разума, когда страшно, а жить очень хочется?

Николя прижимает винтовку к груди, щекой ощущает холод железа, отчаянно всхлипывает и перехватывает оружие поудобнее. Приклад в плечо, упор на колено, мушка и целик совмещаются на узкой бойнице-глазнице носорога. В такт движениям головы поднимается и опускается ствол. Дыхание замирает, сердце останавливается и пропускает удар и только ладонь сжимается в кулак, а пальцы нажимают курок. Выстрел. Мгновение. Чуть заторможенная, но всё ещё слаженная работа рук по перезарядке оружия. Вновь тишина, выдох и выстрел. Всё увереннее и быстрее происходит перезарядка, с каждым новым хлопком отправляя закапсулированную смерть искать цель, ведь жизнь одного это всегда смерть кого-то другого. Таковы законы войны от которых хотел сбежать Николя, но которые нашли его здесь, на краю мира в глухой африканской глуши. Нет, не сегодня, не сейчас. Сегодня смерть придёт не за ним, ведь он ещё не сказал Луизе самого главного...

Их двое, они пробудились и идут наверх. Призрак старого мира и призрак нового мира. Они по сути одно и тоже - игрушки кумы, но каждый думает, будто идет сам. Тот, что принадлежит седой древности, именуется Жрецом: ветвистые оленьи рога украшают его звериную голову; в лапах своих он держит посох из скрученных корней дерева Тах, что были добыты на высокой горе Рем, где магия бьет ключом.
Раньше, там где Жрец шел, вырастали прекрасные цветы и дивные пахучие растения. Теперь, следом за ним ползет плесень, а в следах лесного жреца копошатся желтые фосфоресцирующие черви. Пронзительные глаза дивна обратились гнойными дырами на полуистлевшем черепе. Осклизлая шкура слезает лоскутами с его костей. Дитя смерти, вообразившее будто сеет жизнь. Это первый враг, что пробудился. Он дивн. Он ненавидит терранцев всей душой, между прочим.

Второй конечно же терранец. Его зовут Генерал. Лоскутья военной формы образца Старой Империи, боевой бластер, бряцанье высоких наград. Механическая рука прорастает в живую плоть. Переплетение проводов и человечьего мяса, полуспятивший киборг пытающийся быть человеком, вот каков Генерал вблизи. Когда небесная зараза поразила его плоть, механическая часть сумела выжить. А человек внутри слился с программой, частично обезумев, частично сохранив свою личность. Генерал верит, будто он идет наверх, чтобы возродить короля Одрика. На самом же деле он желает власти для одного себя. Он хочет запустить старые механизмы, он продолжит великую войну до победного конца.


И покуда эти двое идут следом, покуда следит за ними молодая Эра, присматриваясь к Жрецу и его силе, Сергея разрывают две души.
...Иногда он видит крыс, жутких омерзительных зверолюдов с душой порочной и чернющей. Так считает молодой маг, захлебываясь в крике! Не зря люди боялись крыс, не зря испытывали страх при виде этих казалось бы маленьких, безобидных созданий. Крысы всегда себе на уме. Крысы это крысы! Они принесли в наш мир зеленый огонь, они принесли испарительное, радиоактивное оружие и страшные болезни. Да. Они привели за собой дагджорцев, а это уж совсем непрощаемое дело...

Маг кривился и пускал слюни, а может пускал слюни ты сам, Сергей. Время рассыпалось на тысячу зимних льдинок, мир разбился напополам. Сначала на этой земле жили Дивные, а потом пришли люди, чтобы построить свою железную Империю огнем и мечом. Одегра! Одегра Инф. Быстро, очень быстро к сожалению люди нашли себе иных врагов - врагов несокрушимых, серых, стремительных. Врагов, которые раскрасили небо зеленым огнем, сокрушив Мудрейшего Одрика.
...Холод, это было первое чувство которое вернулось к тебе, Сергей. Потом вспомнил своё второе имя - Одхе. Мать, отец... Над всей страной теперь веет пустой ветер и старые кости истлели в своих могилах давным-давно, но оставаться здесь надолго нельзя, место дурное.
База Одри находится наверху. Трон - это знания Сергея, военная база - это знания Одхе. Место силы было перестроено во воемена империи. Оружие возмездия, так говорила официальная пропаганда, Оружие Судного дня позволит нам выиграть эту войну.
Только никто не выиграл, почему-то...
В воздухе носились колючие снежинки, вокруг развалин царствовала ночь. Теплый язык Шарика лизнул твою ладонь.
- Я чувствую Жреца из моего народа, - синеглазая птичка Эра находилась рядом. - За ним следуют хармузды проклятой цепью. Увы, моих скромных сил не хватит, чтобы испепелить Жреца. Это невозможно для меня на данном этапе взросления. Изрекаю с тревогой в сердце! Пожалуйста, прячься, эйррин. Убегай отсюда ибо это единственный твой верный шаг. Или вступи в бой, быть может именно ты сумеешь победить Жреца, но увы не Эра, которая слаба еще и не вошла в свою истинную силу.

...

Прятки, маг Одхе знает что такое прятки. Здесь много запретных мест и нехороших тоннелей, таинственных дверей и темных троп. Он предлагает прятаться, он обещает указать тихое потаенное местечко, где вас никто не найдет. Только вот кто знает, что выросло там за минувшие пустые годы и столетия? Какая гнусная ржа поселилась в терранских тоннелях?
Лестница наверх, с другой стороны совсем рядом. Можно попытаться убежать, оторваться и добраться быстрее до вершины...
Или вступить в бой по совету Эру. Что этот Жрец? Скорее всего не более, чем кусок восставшего зловонного трупа.

- Я ничего им не рассказала важного, ничего, - шептала он куда-то в плечо Веронике, крепко обняв. Она вцепилась в неё, как за соломенку и не желала выпускать. - Ванесса хорошая, она обращалась со мной хорошо, правда. Даже очень. Да и Магистр довольно тактичен...
Мари, действительно, сейчас не могла вспомнить, что плохого ей сделала именно Ванесса. Видно, её затмили другие и то, что она привела её друзей, да что там, родных, к ней.

Тут она заметила, как на неё надвигается фигура, закрывающая весь остальной свет и мир. Да боли знакомая и желанная фигура. Она медленно отпустила Веронику и, кажется, упала, лишились опоры. Но нет, она взлетела. Подхваченная на руки она смотрела на Алена и не могла выполнить ни слова. Глаза в глаза в полной тишине. Лишь, когда он заговорил, она уткнулась ему в щёку:
- Это я тебя ждала. Я знала, что ты ищешь. Ален...мой Ален!

Мемуары людей, прошедших Великую Войну века двадцатого - имеют одну общую черту. Не так важно, где и кем воевал человек, оставивший их. От ледяных просторов Севера до раскаленных степей Сталинграда. От пропахшей потом пехоты до хирурга в тылу. Среди 1418 дней войны все лучше всего помнят самый первый день. Даже если не падали бомбы, не горели пожары, не ревели моторы танков. Потому что это граница. Терминатор меж светом и тенью, шаг от спокойной мирной жизни - в кромешный ад самой страшной войны. И это всегда ступор. Как бы не готовили человека, как бы не учили его, какие бы не были тренировки и учения - всегда, абсолютно всегда, первые действия оказываются растерянными и не самыми эффективными. Просто потому, что шагнуть из мира в войну - чудовищно сложно.
- Одегра, одегра, одегра...
Выл, захлебывался болью и яростью голос. И мир раскололся на две части. Мертвая земля здесь и сейчас, нашпигованная хармуздами как булочка изюмом. И умирающая, вечно умирающая в памяти давно ставшего тленом мага цивилизация. Боже, какая страшная судьба! Построить мир, освоить и заселить материки, возвести города - и пасть жертвой крыс, мелких вредных созданий, которые, впрочем, изрядно вредили и в мире Сергея. Но такого не было. Или было? Гаммельнский крысолов? А что если чума, занесенная в Европу в Средневековье - была оружием серых тварей? Чума косила всех - и переносилась крысами. Что, если это был удар серого воинства по людям? Копья и мечы были бессильны, пустели целые области. И как знать, если бы не слишком холодная зима - не вымерла бы вся Европа? А потом люди стали развивать науку, производства - и крысы оказались загнаны в угол, в подполье. Но в мире Эдрика крысы сумели устоять - и нанести ответный удар.
Сергей сжал голову руками. Там гудел колокол, выли сирены, и грохот разрывов заглушал стоны гибнущих людей. И теплым островком реальности голос Эры - помочь, спасти, убить... Убить?!
- Нет, Эра, нет, пусть... пусть... Пусть будь что будет!
Сергей упал на колени - и протянул руки к небу.
- Ты, прошедший сквозь века, выживший в страшной битве, пусть и в виде морока - я открываю тебе свой ум. Убивать тебя еще раз - я не смогу.
И он зажмурил глаза, убирая последние хрупкие преграды между двумя разумами...

Просто по пути - весьма походит на жизненный девиз, не так ли? Просто по пути. Иногда "просто по пути" разрастается на годы, на долгие годы совместного неверия и недоверия, тишины и холода. А порой "просто по пути" обрывается с поражающей легкостью, так просто разомкнулись сегодня профессиональные и брачные узы - команда разделилась. И если Магдалена, Николя, Фернандо и Флоренс остались хотя бы в парах, то Луиза осталась одна.
Поделом! - так думала Луиза, следуя за немым. Поделом за фальш и лицемерие, за солнце, чей свет искусственный, за сердце, что только льдинка. Поделом за решение - это ведь только твое решение, Луиза.
Кто на самом деле Сигберт? - этим вопросом задавалась Луиза, следуя за немым. И чем глубже в джунгли заходила эта странная пара - юный голодранец и заморская леди - тем гаже становилось на душе. Правда то становилась ближе (это надежда насыщает чувства, сыплет на головы страждущих предчувствия чудес и открытий), то ускользала (это реальность весьма грубо тычет мокрую тряпку в лица глупцам и невежам).

- Луи Робер? Кто из вас Луи Робер? Вы понимаете меня? Мне нужен Луи Робер! Он муж...
Луиза осеклась. Чей муж? Как зовут ту женщину? Кто она? Она сумасшедшая.
Муж должен быть рядом с женой, пусть даже его жена стала заложницей самого Дьявола! - ибо так заповедал Бог, ибо двое да переплетутся между собой и станут единым целым. Муж той женщины - если он существует - отступник и подлец.

Луиза посмотрела в глаза пигмеям и засмеялась - над собой, над глупостью, над Сигбертом, над безымянной сумасшедшей и немым мальчиком. Рядом с пигмеями хотелось и нравилось смеяться. А еще петь. И пить. И быть.
Или это называют небытием?

И в отражении там... Разве это страх? Может, это наконец прозрение, что она - эта гордость парижской документалистики - и есть страх. Из страха вышедшая, из страха сотканная, в страхе живущая.
В отражении точно нет Луи Робера. И нигде нет - он миф, бред сумасшедшей, выдумка, обманка, яркая блёсенка для глупой рыбки.
И Николя нет - он слишком далеко, чтобы суметь когда-нибудь дойти.
Никого нет, она сама разогнала всех прочь от себя.

- Поделом! - провозглашает Луиза. Пьет жадно. Смеется громко.

Наверное, стоило настоять на том, чтобы в джунгли отправилась вся команда, чтобы каждый сделал этот выход в дикую природу за которой приехали, а не размениваться по разным направлениям. Но, так уж было предложено и так было принято всеми без сопротивления. И она, вооружившись фотокамерой, была готова отправиться с мужчинами в кишащие дикими животными джунгли. Может быть потому, что в этой кампании Гурке было важнее увидеть именно охоту, а не справляться у местных аборигенов о их жизни и не восхвалять или обличать работу доктора в миссионерском лагере.
Хоть Джозеф и не был ей приятен, но рядом был Дюран, в порядочности и опыте которого она не сомневалась. И чем азартней Джозеф говорил об охоте, тем скорей хотелось высказать ему своё реальное отношение к этому занятию.
Он напоминал ей мистера Примсона из Ливингстона, которого в газетах называли одним из самых опасных врагов слонов. Всю свою жизнь он был профессиональным охотником. Сейчас мужчина пишет статейки, основанные на собственном опыте, на тему «Бог создал человека царём зверей». Он позиционирует себя, как самый опытный африканский охотником на крупных зверей, который жил на земле. Именно такой человек сподвиг Гурку организовать «Кампанию по борьбе с охотничьими трофеями». Для этого ей нужны были реальные и впечатляющие кадры, для составления презентации своего движения. Возможно, придётся чем-то жертвовать, чтобы их раздобыть, но кадры не должны были оставить равнодушным никого.

Природа поражала своим насыщенным великолепием жизни. Весь путь она еле успевала за мужчинами, потому что постоянно вертела головой, пытаясь ухватить все необычные формы и сочетания флоры, созданные искусной природой, теплом и влагой. Она даже не переживала по поводу того, что рядом затаилась опасность. А мартышки так вообще прелесть. И первое фото запечатлело одну из самых любопытных. Поэтому, если она и запомнит дорогу, то только исключительно по тем самым растениям, которые она видела впервые и которые врезались в память. Но чем дальше они шли, тем сильнее все эти картинки смешивались и повторялись.

- Я не понимаю, солнце уже садится, долго мы собираемся ещё идти? На ночную охоту я не рассчитывала. Разве мы сможем выбраться обратно затемно?
«Да и в темноте вряд ли можно будет сделать удачные кадры», -додумала Гурка.
Ответам не суждено было родиться.
…
Как человек реагирует на шок? Отчаянным сердцебиением, отливом крови от головы и потерей сознания? А может даже рассудка. Магдалену же сковал страх, приковавший её к земле до того момента, когда стало окончстельно ясно, что помощь её будет бесполезна, разве только…попробовать чудовище отвлечь. Но додумать схему по которой бы разъяренное животное перестало бы истязать свою жертву, она не успела.
- Николя, стреляй! – ей казалось, что она крикнула во весь голос, на самом деле её вряд ли могли услышать даже в паре шагов. Голос подводил, во рту пересохло. Стрелять она конечно умела, но в тире и прицеливаясь в статичные мишени. Резко вспыхнувшие кровавые капли на белоснежных лепестках были словно условный сигнал. Она рванула с места и побежала в сторону от этого места жертвоприношения дикой природе.
- Зззабор, пальма, будка, ммммартышка, пальма, лиана, нннносорог, цветы, будка, кровь, забор…

Май 1865 г.
Санкт-Петербург,
Веха 34

— Ты что же, вообще не веришь ни во что? — с некоторым удивлением спросил Игнат.
— Ни во что, — мотнул головой студент Зуевич. — Ни в чёрта, ни в бога.

Игнат покосился на торчащий из-под стола рыжий сапог Зуевича с крокодильей пастью отваливающейся подошвы, на побитую молью чересчур тёплую по погоде шинель, на манжеты в серых разводах грязи, пятнах чернил. На лежащую рядом на столе шляпу Игнату даже и смотреть было неловко. Зуевич, однако, был не опустившимся бродягой, а студентом: это становилось ясно с первого взгляда — об этом говорили и длинные немытые чёрные волосы на прямой пробор, и на сапожную щётку похожая бородка на худом, впалом, будто натянутом на череп пучеглазом лице, и очки на остреньком носу — нигилистские, с продолговатыми синими стёклышками. Игнат уже знал кое-что о Зуевиче: он приехал в Питер откуда-то из центральных губерний, жил на деньги, которые присылала матушка, провинциальная помещица, и по случаю переводил что-то с немецкого: впрочем, этого не хватало на оплату обучения в университете, да и вообще ни на что не хватало, и уже почти год Зуевич жил так, чёрт-те как. Конечно, он и чахоткой был болен, и кровью уже кашлял. Товарищей у него не было: были раньше, все куда-то делись. Он, ещё когда ходил в университет, распространял было прокламации «Молодой России», но и с этим у него не задалось: то ли жандармов испугался, то ли товарищи сами не доверяли такому ненадёжному типу. Зуевич жил в тёмной заваленной разбухающими от сырости книгами каморке, писал матушке чувствительные письма, неизбежно завершающиеся просьбой денег, был в кого-то безнадёжно влюблён и часто напивался. Здесь-то, в том самом трактире в переулке у Сенной, он с Игнатом и познакомился. В последнее время они начали часто видеться.

— Ну а как же наше с тобой дело? — спросил Игнат. — Как же на него идти, не веря в него?
— Я мыслю рационально, — сказал Зуевич, обоими локтями опираясь о жирную столешницу трактирного стола. Чёрные сальные его волосы свесились, закрывая лицо: Зуевич привычным жестом откинул их. «Сейчас опять заведёт шарманку», — недовольно подумал Игнат. — Ты говоришь, что тебе тысяча лет и ты жив оттого, что пьёшь кровь. Это бред сумасшедшего: возможно, ты и есть сумасшедший. Я видел, как ты пьёшь кровь, но доказать своё бессмертие ты мне не можешь. Кровь может пить кто угодно, могу и я.
— Пробовал, что ль? — быстро спросил Игнат.
— Да. Не в том дело. А дело в том, — задумался Зуевич, — дело в том, что я умираю и сам знаю это, а ты предлагаешь мне бессмертие. Это звучит как бред, вероятно, это и есть бред, но что я теряю, соглашаясь? Остаток жизни в нищете и несчастье? Нет, уволь: это я готов поставить на карту.
— Тяжело будет, Веня, — честно предупредил Игнат. — Под землёй надо будет полежать.
— Ты говорил, — дрогнувшим голосом ответил Зуевич.

Игнат сам не понимал, зачем он предложил Зуевичу это. Мысль закопать кого-нибудь в морильне появилась у него сама собой, много лет росла в нём неясным желанием, смутным очертанием носилась в голове и окончательно оформилась в ту декабрьскую ночь в баньке, когда он это предложил Фёдору Михайловичу. Он тогда сам удивился, зачем он это предложил, но тут же понял, что именно этого — сделать человека подобным себе, закопать в морильню, потом раскопать, бледного, хватающего ртом воздух, упоительно смердящего землёй, калом, трупом — он уже долгое время и жаждал. С тех пор эта мысль не отпускала Игната: он убивал бродяжку у дегтярных бараков на берегу Карповки и, глядя на растерзанный, жалко скрюченный у разбитых бочек труп, понимал — как было бы славно, если бы этот тип полежал в морильне. Он заманивал ребёнка в сырую чащу заброшенного леса на Елагине и, напившись горячей, живо бегущей по жилам крови, думал — а ведь мог бы этот малец по улице бегать: синюшно-серый, холодный, кровь бы пил. Как-то само это в Игнате проявлялось.

—

— Ну что, готов? — спросил Игнат, пригибаясь и заходя в подчердачную каморку Зуевича.
— Что? — испуганно, пучеглазо обернулся Зуевич. — А, это ты, Игнат. Уже пора?

Зуевич сидел в накинутой на плечи шинели за маленьким обшарпанным столом и что-то корявым, разбегающимся почерком писал на листе серой почтовой бумаги. Перед студентом в залитом воском щербатом блюдце стоял жёлтый огарок свечи, — хоть мог бы и не зажигать: день был светлый, тёплый, безоблачный, и света даже из маленького грязного окна хватало бы для письма. Занимающая половину каморки постель была смята, на полу лежали увязанные бечёвкой стопки книг.

— Пора, — ласково сказал Игнат. — Пойдём-ка, Венечка.

Зуевич со скрипом отодвинулся на стуле, придерживаясь за край стола, поднялся, пошатнувшись. «Напился, — отметил Игнат. — Как бы не заартачился».

— Что с собой брать надо? — покорно спросил Зуевич. — Ты не говорил.

Игнат задумался: а что, действительно, надо брать? Как-то не приходило ему это в голову. Он пожал плечами.

— А что хошь, — наконец, сказал он. — Вреда не будет.
— Я револьвер возьму, — сказал студент. — У меня есть.
— Э нет, этого нельзя, — быстро возразил Игнат.
— А ты говорил, что угодно можно? — по-детски капризно возмутился Зуевич.
— Этого нельзя.

Помолчали.

— А водку?
— Водку? — задумался Игнат. — Водку что ж, бери. Собирайся, Венечка. Пойдём.
— Я допишу только, — показал студент на свой листок.

—

— Мне сюда? — спросил Зуевич, оглядываясь на Игната.
— Сюда, Венечка, — ласково сказал Игнат.

Они стояли в светлом, просторном бору недалеко от Лисьего Носа: серебристо просвечивал сквозь лес залив, свежо пахло морем, смоляным лесным духом. Серый песок был весь усеян жёлтыми иглами, пепельного цвета шишками, тянулись под песком узловатые, корявые корни, и чернел в серой земле продолговатый, на нору похожий, лаз в морильню. Игнат долго копал эту морильню — весь прошлый год потратил на это дело, да и получилось-то с третьего раза: первый раз копал слишком близко к деревне, и его оттуда выгнали, приняв за контрабандиста, второй раз всё осыпалось — не умел он толком укреплять стены, потолок, а с третьего раза кое-как вышло: место выбрал глухое — три версты до ближайшей финской деревушки, а на всякий случай ещё сунул уряднику взятку. Морильня, конечно, получилась тесной — едва помещался там сам Игнат, не мог в ней разогнуться и едва мог улечься, скрючившись: не морильня, а могила. Но так выходило, кажется, ещё правильней.

— Ты будешь рядом? — спросил Зуевич, нерешительно глядя на Игната, стоя рядом с большим зеленоватым штофом в руке.
— А как же, Венечка, — откликнулся тот.
— Как же я там должен буду?… — одними губами спросил студент.
— А кто ж скажет? — философски сказал Игнат. — Задохнёшься, вестимо.

Зуевич замолчал. Игнат поднял голову, рассматривая шумящие над головой сосны, пронзительно синее небо, ярко бьющее из-за тёмных крон солнце, серые по низу и рыжие выше прямые стволы, в просторных промежутках между которыми проблескивал залив. Было тихо особой лесной тишиной, сквозь которую постоянно что-то потрескивает, просвистывает, скрипит. Мирно было, славно, подходяще.

«Как в тот день», — подумал Игнат, и тут же спросил себя: в какой тот день? Он нахмурился, пытаясь вспомнить, что было перед тем, перед морильней. Не вспоминалось — скользили, как солнечные пятна перед глазами, какие-то даже не воспоминания, а тени воспоминаний, не связанные ни с чем обрывки образов — зелёная гора свежего сена, ласточка под потолочными балками: потолочными балками чего? Не вспоминалось, утонуло всё будто в тёмном непроглядном омуте, лишь смутным очертанием просвечивало из глубины. «И это тоже я когда-нибудь забуду, и это уйдёт», — с внезапным прозрением сказал себе Игнат. И ещё повторится, как всё всегда повторяется, и представится мне этот летний день, и может быть, я вспомню, что тогда, то есть сегодня, я вспомнил что-то, но что — не получится восстановить уже никак. Зуевич достал из кармана жестяной портсигар, вытащил папироску, присел на поваленный ствол у лаза, отложив в сторону котомочку с бутылкой, принялся закуривать.

— А это зачем же? — выпустив дым, спросил он, показывая на сваленные рядом с лазом брёвна, корявые ветки, сосновые лапы, старую лопату.
— А как же без этого? — ответил Игнат, не сводя взгляда со студента. — Залезешь, а вход привалить?
— Ну да, ну да, — протянул Зуевич и вдруг зашёлся хрипающим, рвущим лёгкие надрывным кашлем, скрючившись на бревне, выронив папиросу, зажимая ладонью рот. Когда он отнял руку ото рта, на ладони в белесых потёках мокроты краснели разводы алой крови, и Игнат не выдержал — упал на колени перед Зуевичем, прижался губами к его ладони, принялся, как собака, слизывать кровь с мокротой с руки студента.
— Ты что, ты зачем? — ошарашенно воскликнул Зуевич.
— Полезай, полезай, Венечка! Полезай, прошу тебя, полезай! В норушку-то полезай! — оторвавшись от ладони Зуевича, безумно зачастил Игнат, стоя на коленях, показывая студенту на лаз.

—

Небо было бело от звёзд, светлая майская ночь висела над бором, тихо зыбился в лунном свете залив, одиноко полз по чёрной морской глади одинокий жёлтый огонёк рыбацкой шхуны, мерно шуршал по песку прибой. Игнат сидел на берегу, бездумно глядя в космическую непроглядную черноту моря, сливающегося по горизонту с небом. Долго он сидел так: сначала, привалив лаз за спустившимся в морильню Зуевичем брёвнами, валежником, ветками, находился рядом, успокаивал устроившегося в норе студента, говорил ему что-то, объяснял о вечной жизни, о том, как славно им будет вместе пить кровь. Потом студент затих, и Игнат отошёл к морю, бессмысленно глядя в него. «Надо бы проведать», — подумал он, поднялся с колен и, скрипя по мокрому, чёрному в ночи песку направился в лес.

— Венечка? — позвал Игнат, склоняясь над наваленной над лазом грудой. Зуевич не отвечал. Игнат позвал ещё раз, громче, потом ещё.
— А? Игнат? — глухо раздался из-под земли пьяный голос Зуевича. «Пьёт свою водку», — с нежностью подумал Игнат.
— Живой ещё? — нетерпеливо спросил Игнат.
— Что мне сделается, — вальяжно протянул Зуевич.

—

Игнат сидел у норы уже третий день. Вчера, на второй день, пошёл мелкий, серый дождь: лился из низко занавесивших небо облаков, крупными набухающими каплями валился с веток, задувал между сосен промозглый ветерок. Игнат недвижно сидел под деревом, тупо глядя на наваленную над лазом кучу. Вчера Зуевич блевал там в норе, это Игнат отчётливо слышал, потом долго жаловался на то, что сверху затекает вода, что ему холодно и мокро, потом принялся орать что-то про Бога, чертей, святых и социализм, про то, что ему жрать хочется, что ему холодно, душно и что сил у него больше нет. Игнат его успокаивал, ходил вокруг, приговаривая, что нужно терпеть. Потом, кажется, Зуевич снова принялся пить свою водку — целого штофа на его птичий организм было много, на два дня хватило. Потом он уснул. Игнат сидел рядом в моросящей сырой ночи.

— Выпусти, Игнат! — вдруг захрипело из-под земли. — Выпусти, прошу тебя!

Наваленная над лазом куча затряслась, зашевелилась: Зуевич принялся отпихивать брёвна, ветки, пытаясь разобрать завал над головой. Игнат сорвался с места, бросился на кучу, обхватив её руками, навалившись сверху. Царапало что-то снизу, рвало, трясло завал: косо открылась чёрная дыра в переплетении веток, и Игнат увидел в провале бледное, безумное, перемазанное жидкой грязью лицо студента. Игнат быстро подгрёб разлапистую сосновую ветку, закрыл ей провал.

— Сиди! Сиди! — визгливо закричал Игнат, а Зуевич снова принялся трясти ветки, шевелить брёвна, колотить. Куча шевелилась, как живая, начала проседать внутрь, обваливаться. Студент кричал, заходился кашлем, выл, плакал, хрипел, умолял. Игнат соскочил с кучи, нашёл лопату, принялся быстро закидывать оседающую внутрь кучу песком.

—

Зуевич молчал. Молчал и Игнат, сидя рядом с похожей на муравейник закиданной мокрым песком кучей над входом в морильню. Иногда оглядывался: тихо. Игнату, в общем, не скучно было сидеть так — уже пятый день — но всё-таки из интереса он снял с шеи кожаный мешочек, в котором хранил свистелку Умгу. Он иногда в часы бессонного досуга в подвале близ Сенной, где обретался, доставал эту свистелку, брал её в ладони и смотрел, какие картины ему открываются: странные, непохожие на русские города с плосколицыми узкоглазыми людьми в халатах, с выбритыми макушками и тугими смоляными косицами на затылке. Загнутые уголки черепичных крыш, трепещущие на ветру жёлтые флаги с непонятными замысловатыми знаками, двуколки, в которых один человек вёз другого — и иногда он видел среди этих людей Иннокентия, тоже в халате, с косицей на затылке, совсем местного по виду. Иннокентий куда-то ходил с Умгу, разговаривал с другими людьми на их мяукающем языке. Один раз он видел, как они с Умгу пьют кровь: тёмный загаженный переулок между серых кирпичных стен, зарезанный ребёнок с хохолком на круглом лбу, в красных штанишках с вырезом на заду — эта деталь показалась Игнату очень смешной, — и склонившиеся над ним два упыря. Любопытно было так понаблюдать за чужой жизнью.

Сейчас Игнат тоже достал свистульку, и как обычно, возникла перед глазами световая прорезь, в которой нестерпимо ярко заблестело тысячами искр пронзительно-синее море, забелел перепончатый парус над головой, различил Игнат тёмные борта какого-то корабля, деревянную палубу, протянувшийся по ней толстый канат. Умгу и Иннокентий сидели на палубе, разговаривая о чём-то на том иноземном языке — Игната немного раздражало, что он не мог понять их слов. В голубой дымке виднелся гористый берег с белыми скалами: Умгу что-то спросила у Иннокентия, показывая на берег; тот ответил. «День у них там, — сделал вывод Игнат. — А у меня вот ночь».

—

Шестой день подходил к концу. Дождь давно прошёл, лес высох, ссохлась и провалившаяся куча над морильней. Ни звука не доносилось оттуда. Игнат в нерешительности бродил вокруг, с нетерпением посматривая то на кучу, то на лежащую рядом лопату. Должно, пора, — решил было он и вдруг подумал: а ну ещё не пора? Может, стоит ещё подождать?

— Веня? Венечка? — позвал он, низко наклоняясь к куче, будто обращаясь к ней, а не к закопанному студенту. Никто не отвечал. «Нет, ещё не пора», — подумал Игнат.

Он загадал себе начать раскапывать студента под вечер — но майский день был долгим, вечер никак не наступал. Игнат бродил по лесу туда-сюда, возвращался к морильне, поглядывал на кучу, на лопату. Один раз он уж принялся разгребать землю и еле смог остановить себя: а ну рано? Можно было всё испортить. Не понимал Игнат, сколько нужно было пролежать в земле студенту, и боялся за него, как за пирог в печке: не то недопечёным вынешь, не то пережжённым. Нет, всё-таки пора, — сказал он себе, но тут же посмотрел на небо за соснами: ещё ведь высоко солнце, а он зарекался только вечером. Нет, нет, остановил себя Игнат. До вечера, до вечера буду ждать.

До вечера он не дотерпел: сил уж не было ждать. А и чёрт с ним, — сказал себе Игнат, принявшись руками разгребать рыхлую землю, оттаскивать в стороны присыпанные ветки, сосновые лапы, зарывшееся глубоко в песок бревно.

— Ну, ну, где же ты? — повторял он, вдыхая влажный, родной земляной смрад открывающегося провала.

Студент был там: скрючившись, лежал в тесной яме, полуприсыпанный обвалившейся землёй, в луже чёрной застойной воды, скопившейся за время дождя, с тускло поблескивающим штофом под боком, с разодранными в кровь ногтями, мертво скособочивший голову с налипшими на длинные чёрные волосы комьями грязи. Игнат вытащил его под мышки из ямы, уложил на песок, принялся трясти, хлопать по белым, уже покрывающимся зеленоватой патиной разложения коже, и уже сейчас, видя, что не разгибаются у него ноги, что не выпускает он из окоченелых пальцев горлышко штофа, не спешит он раскрывать залепленные грязью веки, Игнат видел — нет, не получилось: Зуевич был мёртв, просто мёртв. Игнат орал на Зуевича, колотил его кулаками, рвал с его головы волосы, пинал его, вопя на весь лес «Вставай, вставай, гадина!» — но не мог ничего добиться от коченелого недвижного трупа.

Всё оказалось впустую: месяцы уговоров, труд выбора места, рытья морильни, многодневное бдение над ямой — всё оказалось напрасно! Игнат визжал, катался по песку, больно прокатываясь по шишкам, лупил по стволу сосны лопатой, как топором, оставляя длинные свежие засеки, потом принялся рубить лопатой по шее Зуевича, наконец отсёк голову, пинал эту голову, закатывая её в кусты, доставал из кустов, снова принимался пинать по лесу, закатил на самый берег, а там схватил с песка за волосы и принялся орать в мёртвое, застывшее лицо с поджатыми зеленовато-белыми губами:

— Ушёл? Ушёл от меня, гадёныш?! Ушёл от меня? Укатился от меня? Куда прыгнул? Куда ускакал? На тот свет ускакал? Отвечай, скубент! На тот свет ускакал? Спрятался?! Лыбишься теперь? Чего глазёнки-то зажмурил? Отвечай! Чего, смешно тебе? Смешно? Не получилось у меня? А почему не получилося-то? У Иннокентия получилося, а у меня нет? Почему? Отвечай! Отвечай, скубент! Ууу, гадина! — и, широко размахнувшись, запустил голову студента в безразлично плескавшееся море, а потом, в застилающем глаза кровавом беспамятстве, визжа, сорвал с себя мешочек со свистулькой Умгу и далеко зашвырнул его в воду, а вслед за ним — и крест с шеи.

Холодный и злющий ветер кусает тебя за щеки, пробирается к горячей коже, проникая под хлипкую одежду. Печальное место. Оно напоминает выселки, напоминает мертвые окраины большого города - когда нечто зеленое и живое, было заменено на нечто ржавое да опоганенное. Бывает такое на окраинах большого человеческого города: ты видишь разруху, грязь, хмарь и не понимаешь - зачем это было сделано? во имя какой светлой идеи посроены все эти уродливые коробки и брошены в вечном недострое?

Внезапно спирает дыхание. Сотней иголок вонзается в мозг раскаленная негодяйка-боль. Сгибаешься пополам, Сережа. Тебя тошнит чужими воспоминаниями.

Терранор.

Одегра - это значит опасность. Это значит - тревога. Плохой сигнал. Ты когда-то жил здесь. Прекрасное место чтобы родиться: горы, леса, свежие студеные реки, изумрудные луга. Внизу проходит скоростной поезд. Последнее изобретение императорских ученых - антигравитационный двигатель! Серебряные рельсы теперь лишь дань замшелому прошлому, Слава Королю Одрику, рельсы здесь только для красоты и приятных дорожных эмоций. Поезда давно уже летают по воздуху, сила слепой магии теперь подчиняется госпоже науке. Механизмам уже не нужны джинны; самолеты более не строятся по образу драконов и маги теперь палят из современных бластеров, потому что огонь лазера сильнее простой волшбы. Заклятья теперь соотносят с алгебраическими формулами, магия прислуживает ученым как это и дОлжно быть.
Прекрасно! Твой мир хорош.
Куута Тот, например - это благословенный куррорт на побережье, всего шесть часов и тебя обнимет ласковый океан. Кадирра - столица знаний. Наукоград Сияющий в Ночи! А ты счастливчик живешь в горах. Вдали от городского смога, посреди природы. Поднимаешься иногда на вершину горы к древнему месту силы, балуешься простой волшбой надеясь стать военным чародеем. Тебе всего-то двадцать, весь мир открыт перед тобой.

Больно. Чужие воспоминания и чужая душа прорастают в тебе, Сергей. Давняя зараза. Биологическое оружие или бог весть что. Терранец знает многое об этом мире, но терранец желает стать тобой...

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль.

– Извините за задержку, спешил как только мог, – нарастал запыхавшийся голос в соседней комнате. – Мне сказали, что вы хотите расположиться в моем кабинете, но не стоит.

  Доктор вошел в комнату, вытирая пот с лица полотенцем. Встретившись взглядом с Фернандо, он улыбнулся и протянул руку, чтобы положить полотенце на комод, как вдруг осекся и потупил взор. “Вот тут”, – указал он, взявшись за грудь, – “тут и стоял тот кувшин, который подарила Луиза… Эх, дура!” – прошипел он сквозь усы и небрежно бросил полотенце. Кёхлер сел напротив журналистов и, озираясь по сторонам, попросил налить ему воды. Бой неохотно вышел.

– Ох, давайте тут, напротив кабинета и пообщаемся, нечего в него заходить. Ох-х, – доктор скривил челюсть, – что за день!? Ну так о чем вы хотели спросить, дорогие? Фройляйн Уолден, заводите аппаратуру, что-то она у вас совсем не шумит, так и должно быть? А то я бы уже полежал пошел, честно говоря…

<...> – Вот вы знаете, друг мой, вы задали хороший, я бы даже сказал отличный вопрос, но я позволю себе небольшое отступление. Дело в том, что когда я тридцать лет назад решился приехать сюда, я и думать не мог, что проживу на бананах и два года, с моими-то проблемами с сердцем! Но оказалось, что для европейца здешняя кухня, или ее отсутствие, очень благоприятствует, а потому я бы хотел ответственно заявить, что приглашаю всяческих спонсоров и дарителей, благодетелей и просто хороших людей приезжать к нам на месяц-другой, вложиться в наши хилые домики и вообще исполнить закон Христов. Вот… Так что приезжайте, дорогие, приезжайте. Я знаю, вы меня слышите, и этот голос да не окажется гласом вопиющего в пустыне, хоть до нее и не далеко идти, ха-ха, – приблизился доктор к магнитофону. – Записалось? Я могу повторить. А вообще, давайте следующий вопрос, очень интересно, да.
  И на следующий вопрос Сигберт ответил так, как будто бы вопрос был о его больнице и ее состоянии. И на следующий. И на следующий. Интервью обещало быть… увлекательным. Но наконец принесли воду.
  Скрип половиц сказал об этом со всей очевидностью: кто еще мог зайти в комнату, если не бой? Кто еще мог так решительно подходить к креслу, где пожилой доктор не отводил взгляда от стоящего на столе магнитофона (что преданно молчал)? Кто мог ворваться в идиллию и все испортить? Ну конечно же женщина!
  Стерва из прошлого, уже не в медхалате, ворвалась со стаканом холодной воды и резким движением облила старика. Кёхлер искривил лицо и тут же встал, схватившись за грудь. Стерва встала в позу: “Садист! Чертов садист! Я уплываю, и пусть помирают все твои *такие-то* старики, мне *так-то*! Чтоб ты сдох, гнида!” Доктор попытался что-то сказать, но тут же схватился за горло. Его глаза превратились в огромные шары, щеки впали; губы побледнели, и из них вырвался нездоровый хриплый кашель. Старик припал на колени, успев схватиться за тумбочку. Тут Стерва с бросила стакан в стену, он разбился. Рука Кёхлера онемела. Он тут же грохнулся на пол: “Ка-и-ет…”, – невнятно проговорил он. Магнитофон с треском упал рядом.
– Кабинет ему! Это садист, чтоб его! Нельзя, чтобы эта тварь выжила! – вопила стерва.
– Оганга! – спохватился боязливо подглядывающий бой и подбежал к доктору.
– Ни-и-с-льн-ы-н, – совсем неясно простонал старик, корчась от боли.
– Мочи его, Алехандро! – в ужасе визжала стерва, отходя к выходу.
  Мальчик поднял голову доктора и резко сорвал с его шеи и ключ, и крест. Когда он побежал к двери, старик снова плюхнулся лицом в лужу воды. Бой, весь дрожа, накинулся на замочную скважину. Ключ не входил. “Придуши его, ****!” “Оганга-оганга!!” Царапина, еще одна. Вся дверь исцарапана. Слезы. Треск магнитофона. Царапина! Да попади ты уже! “Оганга!” Вошел! Поворот. Еще поворот.
  Кабинет открылся.
  Внезапная пауза. Мальчик как-будто и не дрожал. Стерва как будто и не сбегала. Из тьмы крохотного кабинета, освещенные редкими лучами солнца, проходившими сквозь плотные жалюзи, показались человеческие глаза. Они плавали в банке с чем-то желтым и коричневым на дне. Слева от них на специальной бамбуковой подставке висели кнуты, сплетенные из различной кожи. Этими кнутами можно было запросто забить с одного удара. На верхней полке, откликаясь лишь страшными зубами и надбровными дугами, стоял человеческий череп, а справа, близ кувшина с водой и книгами, нависло огромное костяное чудовище, которое во мраке было трудно различить.
  Мальчик так и сел. “Он чудовище, я же говорила!”, – не веря своим глазам пробормотала Стерва. Доктор кряхтел и бился ногами. Вдруг он толкнул магнитофон. Тот врезался в комод и вдруг приветливо затрещал:
  “Раз-раз, проверка. Ах, да как эта штука работает? Все еще крутится… Может эта? Ну выключайся! Так, Флоренс, успокойся. Вдох. Выдох. Хорошо. Они ни о чем не догадаются. Никто ни о чем не догадае... Пшшшшш-ш-ш. Ну и как мне теперь вернуться в больницу?.. *Рев леопарда* Ах! Что это? Боже мой, что это? Что это? Помогите! *Удар*”
...

– А, Николя, я же совсем забыл ответить на твой вопрос за завтраком! А ведь я подготовился, хах. – Джозеф подождал Дюрана, похлопал его по плечу и побрел с ним наравне. – Флора-фауна, бабочки-цветочки… Эт все не про Африку, дружище. Здесь обитают только монстры, вроде доктора или Фернандо, ха-ха. Пытался поговорить с ним однажды, кстати. Мерзкий тип. Как будто бык, знаешь. К нему не подступишься, нужно быть как Хуан Бельмонте, чтоб воткнуть пику хоть куда-то. В общем, ты как знаешь, а я не в восторге. А по поводу крика - это наверняка горилла или геенна. Я-то не слышал ничего, а значит, ничего серьезного. Да ты не волнуйся, этих мочить еще слаще, чем людей! Тебе ли не привыкать, – и хлопнул по плечу.

  Три вооруженных, кто-то ружьями, кто-то фотоаппаратом, охотника пробирались сквозь девственный лес, предпочитая не прорубать себе дорогу, а обходя особо трудные места. “Магдаленка, запоминаешь? – стряхивая пот с бровей, постоянно оборачивался охотник. – Да шучу-шучу, я профи, не напрягайся”. Они обходили масляные пальмы, изуроданные присосавшимися к ним лианами, огибали заросли тростника, странные кусты, опасные обрывы и вскоре вышли на поляну, за которой открывался живописный вид на ту Африку, которую еще воспоют великие охотники: зеленые, лишь изредка украшенные одним-двумя деревцами, холмы; вялотекущая река, частые белые цветы, голубое небо над головами…
– Все, привал! – рухнул на землю Джозеф. – Это привал, задрало. Лучше передохнем, чем пойдем по чьему-то следу. Место опасное, фух. Опасное место, говорю! – крикнул он для отстающей Магдалены. – Фух… Не смотрите, что все так гладко. Эт самая опасная зона, здесь если дашь слабину - не жилец. Пространство, – он хотел показать рукой, но забил и потянулся к фляжке, – чтоб его, открытое… Николя, доставай консервы.
…
  Огромное солнце коснулось холмов, и они побагровели. Джозеф толкнул Николя: “Дружище, не засыпай, скоро в путь”. Охотник достал фляжку и сделал последний глоток. Убедившись, что ничего не осталось, он положил руки за голову и деловито присел к стволу напротив.

– Мы повернули сначала у… забора? Потом у будки. Потом обошли пальму, лианы. Там была мартышка, мы ее прошли… слева. Нет, справа. Нет, слева. Ну, там вспомним… И потом… Черт. Магдалена, ты случаем не запоминала маршрут, м? А то я ведь не шутил. У меня это, как его, чувства юмора нет совсем. Мало ли, ты не поняла, и теперь нам никогда не вернуться, а? – говорил он, неожиданно, серьезно.
– Мы повернули сначала у калитки, потом у будки, потом мартышка, лианы, красный цветок…
– Сначала мы повернули… Мы повернули… – глаза охотника медленно закрылись.

  Подул легкий ветерок. Это стало понятно по движению куста сзади. Джозеф просопел что-то вроде: “Сначала мы…”, и вдруг страшно завизжала мартышка. Кусты дернулись. Из них выпрыгнула, как ошпаренная, львица и промчалась в метре от Николя. Джозеф бросился к ружьям, лежащим близ Магдалены. Прямо под рукой. Бери да стреляй. И в этот момент кусты разорвало страшное гороподобное создание величиной с баобаб. Таким показался черный разъяренный носорог, столкнувшийся с тонким стволом и мгновенно сломавшим его. Джозеф оберн… Хр-ру-усть. “Аа-а-а-а-а-а-с-с-и-а-ска!” Чудовище топталось по ногам охотника, так и норовя проткнуть его череп своим уродливым рогом. Раз! И рог прошел в десяти сантиметрах от головы, пропахав землю. Два! И он разве что разорвал охотничью куртку. Три! И Джозеф схватился за рог, повиснув на нем всей тяжестью еще живого тела. Зверь немедленно принялся мотать головой и бить охотника о земь.
  Казалось, в промежутках между одним из таких ударов, Джозеф с надеждой взглянул на своих… друзей?

  А кровавый глаз солнца все ехидней прищуривался, покрывая поле боя красными брызгами.
  А ведь когда-то это были белые цветы.
...

  Немой шел довольно медленно, будто боясь, что Луиза сдаст его с потрохами. Она верно сделала, что не стала догонять мальчишку, а лишь пошла по пятам. Так он смог влегкую откреститься от того, что уходил из больницы в джунгли. Нет-нет, он и эта белая женщина - совсем незнакомые люди, что вы. Не приставайте к немому, они никак не связаны. Просто по пути. Доктор куда-то послал. Не иначе. А почему они поравнялись? Да кто его знает! Совпадение.

  Шествие было… молчаливым. Благо ходить по джунглям для Луизы было не ново. Проходя мимо знакомых пальм и указательных столбиков, она то и дело вспоминала похожие прогулки с Сигбертом: “Луизочка, не останавливайтесь, вы всех задерживаете... Ну что вы, я не хотел… Давайте руку, аккуратней… Корни! Помеха справа!.. А это гнезда ткачиков, таких не найдешь в Европе. Ах, да не пугайтесь вы так, просто гнезда! Ткачики - это птицы, а не пауки, хаха…” То тут, то там мелькал добрый старик: показывался в отражениях капель на листьях, в бликах, в узорчатом солнце, которое перекрывали кроны. Но это продолжалось лишь до вечера. Когда лианы слились со тьмой джунглей, став похожими на вездесущий клубок змей, то и дело пытающихся придушить Луизу, образ доктора слился с мраком Африки. Теперь его чудовищная скрытная натура то и дело пыталась облапать женщину деревянной рукой кустарника, влажным языком загнивающей пальмы, шероховатыми спинами разросшихся корней…
  Мальчик вел за руку. Слева показался огонек. Немой обрадовался, поправил курс и, схватив Луизу обеими руками, поволок ее за локоть на свет. Выйдя к высокому костру, парень, не скрывая щербенистой улыбки, прищурился и вскоре разглядел выходящих из костра старейшин. Одетые в шкуры леопардов, они в ритуальном танце подскакали к Луизе. Немой погладил ее руку и искренне улыбнулся. Его глаза с огромными белками словно сказали: “Это здесь, мы дошли!” Негр с бусами из чьих-то зубов склонился перед Луизой, не прекращая танцевать. Нагнувшись, он словно превратился в леопарда. Костер пульсировал, и шкура то и дело играла шерстью: то разглаживалась, то покрывалась черными иглами. Шаман резко поднялся. Перед самым его лицом уже блестел заточенный, видимо, самими детьми природы, ножик с костяной рукоятью. Мальчик запрыгал от счастья. Негр протянул нож Луизе, немой затаил дыхание...
…
  Женщину аккуратно схватили под локти и повели по тропе к костру. Вкруг него сидели аборигены в похожих нарядах: у кого-то они были совсем как на утреннике, у кого-то - скроены с умом. Шаман присел на четыре конечности, как это делает мартышка. Нервное дерганье головой. Вниз. И вот в его руках фиолетовые травы, а судьба их - огонь. Приятный кислый запах. Коробочка. Всегда ли она была тут? Открывает. Крышка поднимается. Темнота. Проблеск огня. Негры вокруг встают. Блик. Пиала? Блик. Чашка? Блик. Напиток.
  Круг сузился и пустился в пляс на одной ноге. Костер? Почему три костра? Немой, немой говорит? “Пей! Надо пить!” Хлопки в ладоши. Чаще, чаще, чаще. Барабан, гипнотизирующий барабан. Бум. Хлоп. “Пей!” Бум. Хлоп. “Пей!” Бум. Хлоп. “Пей!”
  И в красной жиже отражается испуганное женское лицо - гордость парижской документалистики. Что же там, на дне?

— А что, здесь правда есть всё? — недоверчиво спросил Никита у ближайшего гнома (гномы здесь были везде, это Никита уже знал). От неожиданности он даже забыл назвать гнома карланом, как решил было делать, чтобы довести всю эту породу до белого каления.
—В столовой есть все! Можно брать даже мороженое! — ответил гном, показывая на транспарант над потолком.

И здесь действительно было всё, понял Никита, ошеломлённо оглядываясь: в бесконечность уходили ряды стоек с цветастыми вывесками, как на фудкорте, длинные заставленные блюдами витрины, приглашающе кланялись перед Никитой гномы-официанты, колдовали за прилавками гномы-работники фастфуда в белых передниках, в поварских колпаках и даже — показалось Никите, — в халате поварихи столовой его средней школы. Никита присмотрелся: и верно — на блестящей металлической столешнице перед гномом-поварихой стояли миски с овощным салатом, тарелки с рисовыми ёжиками под неаппетитной подливкой, большая кастрюля из нержавейки с загадочной надписью краской «I 6 Л» на боку, а рядом — блюдо с толсто нарезанными кусками серого хлеба и рядок маленьких пакетиков дешёвого сока. Гном в халате с кокетливо завитыми на уродливой морщинистой голове кудряшками вскинул на Никиту раздражённый взгляд и гнусаво произнёс: «Утюгов! Чего толпимся! Проходим, порцию берём!» «Ну нафиг», — мысленно сказал себе Никита, поёжился и ускорил шаг, боясь лишний раз оглянуться.

Удивительно, но перемещение даже к самым дальним стойкам не требовало усилий — стоило сделать шаг, и всё изобилие заведений, цветастых вывесок, блюд на витринах, официантов, сдвигалось и головокружительно неслось мимо, как в ускоренной съёмке. Более того, не столько Никита шёл куда-то, сколько Столовая перемещалась вокруг него, и Никита видел, что, к какому бы заведению он ни направлялся, стол, за которым расположились одноклассники, находится более-менее рядом. «Каждому Кажеция представляется по-своему», — вспомнил Никита слова Кастора и подумал, что парень таки прав.

Он сделал ещё движение, Столовая опять крутанулась вихрем, и Никита обнаружил, что стоит у стального прилавка, в углублении которого установлена кастрюля с бурлящим, пряно пахнущим красным варевом, в котором плавают кусочки какой-то белой массы. Узкоглазый гном в зелёном китайском ватнике помешивал варево здоровыми, в локоть длиной, палочками для еды, соединёнными на концах на манер циркуля.



— Это что? — настороженно спросил Никита.
— Мапо дофу, — ответил гном. — Бери, мальсик, бесипилатно, — и, зачерпнув половником варева в щербатую мисочку, передал еду Никите вместе с чашечкой парного риса и палочками в бумажном пакетике.

Никита почуял подвох. Коммунисты, — понял он. Когда коммунист врёт? Когда у него губы шевелятся. В уме Никиты появился Бенджамин Франклин в лучах сияющего солнца и трубно возгласил с облака: «There is no such thing as free lunch». Никита погрозил карлану пальцем и уверенно сказал:
— Из летучих мышей сделали! — но всё же решился попробовать. Он был не очень последовательным юношей.

Лучше бы он этого не делал. Сычуаньское мапо дофу немедленно обожгло рот так, будто бы нёбо, язык, гортань Никиты сейчас поливал полыхающими струями огнемётный взвод Народно-Освободительной Армии Китая. Разинув рот и с ненавистью глядя на карлана, Никита бросился прочь.

Долго он искал что-то подходящее: глаза разбегались, попробовать хотелось и вот это, и это, и ещё вон то. У стойки с мороженым Никита не удержался: взял рожок зеленоватого, мятного с шоколадом лакомства. «Точно бесплатно?» — поинтересовался он у гнома-мороженщика. Мороженщик подтвердил: точно бесплатно. Мир Никиты рушился на его глазах. «Я в коммунизм, наверное, попал», — испуганно думал Никита, перемещаясь между бесчисленными стойками. — «Но неужели здесь есть действительно всё? Всё, что только можно себе вообразить в качестве еды?» — и, не успел он подумать об этом, как его глазам открылось поистине ужасающее зрелище.

Над огромным перламутрово перемигивающим углями железным мангалом на вертеле, зарумянившийся до хрустящей корочки, со сморщенным яблоком во рту, в дрожащем, волнами шедшем от мангала воздухе жарился… сам Никита. Увидев это, Никита остолбенел, мороженое выпало у него из рук. Меланхолично поворачивающий вертел гном-шашлычник, чернявый, бровастый, в нечистом переднике, обернулся к Никите и сказал:
— А чего ты хотель, мальчик? Тут всё есть. Вообще всё есть, жи есть.

Никита в ужасе бросился к другому прилавку и увидел, как за ним рабочего вида гном в каске варит кирпичи — крошит красный силикатный кирпич молотком, бросает осколки в заполненный прогорклым техническим маслом чан, с каменным стуком помешивает варево ребристым арматурным стержнем.
— Ну и чего смотришь? — хмуро спросил он Никиту. — Варёный кирпич. Нишевое блюдо.

Никита беспомощно оглянулся в поисках спасения, понимая, что забрёл куда-то не туда, в какой-то дальний угол этого вавилонского фудкорта, где было буквально всё: во всей огромной Столовой не было двух одинаковых блюд. Исходя из этой неоспоримой предпосылки, Никита сделал вывод, что Столовая всеобъемлюща и что на ее витринах можно обнаружить все возможные комбинации потребляемых и даже не потребляемых человеком продуктов (число их, хотя и огромно, не бесконечно) или все, что поддается готовке. Всё: паштет из мужских носков, куски голубого сала, суп из покрошенного и разваренного полного меню Столовой, мириады вариантов окрошки на квасе и кефире из фальшивых меню Столовой, жаркое из трилобита девонского периода, мапо дофу из летучих мышей, стейк из существа с неведомой планеты на другом конце галактики, точная копия сегодняшнего ужина мастера этой игры, миниатюрная копия Кажеции из сахара, запечённый мозг страдающего прионной болезнью дикаря, свадебный торт с фигурками Кастора и Герды наверху и Недусей-стриптизёршей внутри, цементный свадебный торт с фигурками Кастора и Герды наверху и противопехотной миной внутри, коктейль «Слеза комсомолки» (безалкогольный), полный текст этого модуля в шоколадных буквах, советский пломбир, по вкусу точно соответствующий не реальному, а запомнившемуся когда-то в далёком детстве, фруктовый лёд с замороженной кошкой Недуси, сорбе из противогаза Герды с ложечкой в виде пехотной лопатки, мороженое из кровавых слёз читающих этот пост, и, кульминацией этого божественного пира, — деликатес деликатесов: крем-брюле из слёз ОХК, понимающего, что этот пост у него теперь будет висеть в профиле! Это слёзы счастья, дорогие читатели: они прозрачны, чисты и сладки. Кушайте на здоровье.

В проносящемся мимо него калейдоскопе еды мечущийся взгляд Никиты внезапно выхватил знакомое: родной, милый жёлтый символ на высоком шесте, сияющий Никите путеводным маяком. Никита сломя голову кинулся к вожделенной красной вывеске, бухнулся локтями на прилавок у окна выдачи, вскинул голову и, тяжело дыша, выпалил свой символ веры, свой якорь, свою вечную триаду, на которой зиждилось его душевное спокойствие:
— Бигмак! Картошку! Колу!

Не всегда знания приносят радость, а чужие разговоры утоляют любопытство. Вероятно, Николя не следовало подслушивать, но кто же мог знать, что стены дома в звенящей тишине улицы окажутся эфемерной преградой на пути сказанных слов и те найдут болезненный отклик не только разума, но и сердца.

Нервы, которые были и без того натянуты словно струны, продолжали звенеть и их не мог успокоить даже хороший табак. Выбив и почистив трубку, Дюран направился в комнату и попытался отвлечься от неприятных мыслей за работой, но человеческая жизнь слишком сложна, чтобы осмыслить её разумом и вывести некую математическую или финансовую формулу по которой можно добиться успеха. Слишком многое завязано на чувствах, а чувства… Если бы только знать, что ими движет и что их вызывает. Почему много лет назад он сошелся с этой женщиной, а теперь ему так сложно её отпустить? Неужели есть нечто большее и высшее, что связывает людей и не даёт вот так просто разойтись даже тогда, когда их отношения похожи на попытку согреться на остывающем пепелище? Ответа не было и сколько бы не пытался торговец осмыслить положение в цифрах, решение никак не приходило. Люди не цифры, их невозможно привести к общему знаменателю.

Устало вздохнув и потянувшись, Николя отложил в сторону письменные принадлежности.
— К чёрту всё! — Ладонь небрежно отодвинула исписанные бумаги в сторону и потянулась к карману, в которой была припрятана небольшая плоская фляга с коньяком. Несколько глотков и терпкий вкус алкоголя на языке придали уверенности и решимости.
— К чёрту работу! — Тихо проворчал мужчина, украдкой посматривая в сторону спящей жены. У него есть ещё два дня и в приоритете сейчас явно не деловые отношения, а чувства и эмоции в которых следовало работаться в первую очередь. Кем бы его не считала Луиза или её папаша, ему следует быть собой. И если он кому-то не нравиться, то пусть катятся ко всем чертям хоть на одном, хоть на разных пароходах. Чужие секреты не были товаром для Николя, он не собирался ими как-то торговать, обменивать или как-то иначе использовать к своей выгоде, но и свою сокровенную тайну он не хотел озвучивать. Не ветеран? Плевать! Кто по молодости не совершал ошибок, кто не был максималистом и не мечтал изменить жизнь к лучшему? Тот же Джозеф всё ещё был мальчишкой в теле взрослого мужчины, гримасничая и шутя пытающийся привлечь внимание понравившихся девочек. Впрочем, ему бы следовало быть осторожным, раз в этих местах завёлся некий леопард. Стрельба стрельбой, но хищник в своей стихии, а человек лишь гость. Наверно стоит предупредить и поговорить о возможной опасности?

Скрестив руки на столешнице и уперевшись в них лбом, Дюран попытался составить некое подобие плана на грядущий день и не заметил, как провалился в сон.
Утро наступило неожиданно, а спина неприятно ныла, побуждая потянуться и размять застывшие мышцы. Плед соскользнул с плечь и заставил удивиться. Николя не припоминал, чтобы он брал плед. Откуда он взялся? Неужели кто-то из прислуги?
Взгляд придирчиво осмотрел оставленные на столе вещи на предмет пропажи, но всё было на месте. Повернув голову, посмотрел на пустую кровать.

Не то улыбка, не от усмешка перечеркнула сонное лицо мужчины и он приблизился к ложу, провёл ладонью по подушке и несколько минут стоял неподвижно, комкая плед в ладонях. Такой необычный жест со стороны Луизы озадачил и подарил чувство надежды, хотя… Может быть это просто попытка убедить себя, что всё у них будет хорошо?

Отложив покрывало в сторону Дюран направился к умывальнику и некоторое время посвятил водным процедурам, приводя себя в порядок. Завтрак был лёгким и прошел почти в в одиночестве, если не считать прислуги, а потом была долгая прогулка по окрестностям, которая закончилась ближе к обеду.


***

— Джозеф, а что вы знаете о местной фауне? Сегодня ночью я слышал странные звуки. Вы уверены, что за пределами поселения достаточно безопасно, чтобы вести с собой неподготовленных людей? — Взгляд Николя уделил внимание сидящей неподалёку Луизе, Магдалене, господину Гонсалесу и мисс Флоренс.
Впрочем, вскоре ситуация разрешилась, хотя и не так, как хотелось бы Дюранту, который планировал посетить местный большой город и присмотреть несколько приятных вещиц для дальнейших активных действий по примирению.

— Идти в джунгли? — бровь Николя приподнялась в немом изумлении, когда Магдалена сделала предложение, а Луиза его поддержала. Стрельба не входила в число излюбленных занятий торговца, но именно сейчас горячие ладони желали ощутить приятную тяжесть и прохладу вороненого ствола, дающую уверенность и чувство защищенности пред внешним незнакомым миром не только себе, но и тем, кто по воле случая оказался рядом. Этакий первобытный инстинкт охотника и защитника.
— Ну что же, если дамы настаивают, то как я могу отказать им в просьбе? Надеюсь, что у господина Джозефа найдется запасной ствол и ещё больше надеюсь, что им не придётся воспользоваться…
Мысленно Николя улыбается. Возможность провести время с Магдаленой вызывает внутренний прилив возбуждения и сил, а прогулка по джунглям позволит собрать букет для Луизы. Интересно, оценит ли она дикие цветы?

Поцелуй, короткий и невесомый как крыло бабочки, Луиза уходит, а в памяти всё ещё мелькают монохромные воспоминания окопной войны и кадры лазарета, который был как две капли воды похож на то, что они увидели совсем недавно. Неприятный холодок скользит по коже, ведь именно от этого некогда и сбежал молодой Дюран, а сейчас прошлое, в иной его ипостаси пытается его настигнуть.

Николя заканчивает обед, дожидается остальных и начинает подготовку к походу в джунгли. Уличив момент, когда с проводником удаётся остаться наедине, задаёт интересующий вопрос про оружие и местных животных. Хочется быть уверенным, что Магда не пострадает. Обещание вернуться засветло успокаивает, но собирающийся дождь наводит на грустные размышления. Молодой солдатик, вновь ежится в потрепанную шинель, готовясь встретить свинцовый ливень. Некогда парень пообещал себе не брать в руки оружие, но… видимо пришла пора повзрослеть и взглянуть собственному страху в глаза, перестать бояться потерять то, что дорого, и научиться жить вопреки ошибкам прошлого, даже если их не получится исправить.

- О... это долгая история. Я был в детстве хулиганом. В школе ни хрена не учился, попал в банду и мог бы сесть. К тому все и шло, но у меня был тренер по футболу, хороший мужик, Херши, Стив Херши. Умер лет десять назад. Он помогал в полиции, волонтерстововал. Взял меня за шкирку и притащил в участок. И как-то пошло... что-то встало на место, я перешел на Светлую сторону, само собой это случилось. Потом была армия, повоевал, словил пулю от какого-то бородатого придурка. Отслужил, вышел и хотел было вернуться в полицию, но на меня вышли люди из ФБР и предложили учебу, интересную работу и хороший оклад. Адреналин бурлил, он и сейчас не утих до конца, а они пообещали много адреналина. И, надо сказать, не соврали. Выше крыши получил. И пошло. Я, как пастушья собака. Берегу стадо, если надо - перегрызаю волку глотку, если надо, оставляю ему мясо, чтобы он не жрал моих овечек. И мне это нравится. Нравится ощущать, что у меня за спиной безопасность, порядок. Может, я сам неправильный человек на этом месте, но для меня обе стороны реальны. Закон, если он соблюден, но люди пострадали - не закон. Я легко ухожу на Темную сторону, если этого требует моя работа. Поэтому паладин из меня хренов. Но начальство ценит. Вот так.

И он выпил и закусил. И жестом попросил налить еще.

- Жуткая штука эта водка. Потом, лет десять назад, меня отправили ... короче, это тайна за семью печатями, и распространяться на эту тему я не могу даже в вашей компании, но есть пара очень секретных хранилищ в нашей стране, где находятся такие вещи, что, если о них узнают, это будет бомба почище атомной. Там уже совсем другие допуски, и оттуда мне была прямая дорога в Отдел Сна АНБ. Которого формально не существует. Так что вот...

Он снова рассмеялся.

- Это была изящная шутка судьбы или решение какого-то не слишком разумного бюрократа, но отправлять работать со Сном человека, который не в состоянии проникать в Сон - это безумие. Почти как ставить работать корректором слепого. Но мне нравится. Я нашел на этой работе много хорошего.

Фил подмигнул Веронике и улыбнулся ей. Тепло.

- Так что, я - неправильный волкодав. А насчет Магистра, это наш просчет. Мой, в первую очередь. Я ведь дал добро на эту операцию. Знали бы мы, что там сидит, или подумали бы о том, как лучше подготовиться, возможно, жертв мы бы избежали. А, возможно, и нет. По хорошему, ведь и охранники - тоже жертвы. Наверняка, им выкрутили мозги, могли бы не умирать ради кровососов.

Даём инструкцию старшему группы:
- Сообщить мистеру Хаммершельду, что он задерживается по подозрению в соучастии в преступлениях группы террористов. Информируем о правах, увозим в участок, где проводим полноценный допрос - проверяем телефон и электронную почту на наличие в ней знакомых номеров, предъявляем всю группу Магистр, проясняем детали. Одновременно с этим разбираем квартиру по винтикам.


Касательно выпивки:

Инспектор нарезал свежих огурчиков, откупорил баночку аджики, налил стопарик Русского стандарта комнатной температуры. Так же тщательно и с глубоким вниманием к деталям подготовил выпивку и закуску для Джо, Вероники (пока предположим, что она не отказывается), Грегори и мистера Муди. Не торопимся, как будто у нас впереди всё время этого мира.

- Ну, Tapaamiselle то бишь за знакомство!

Горьковатое послевкусие водки едва успело наполнить рот, как по нему ударила светлая волна свежего огурца и острая решительная нота аджики.
Будем...может быть, действительно, и будем. А может, сами в закусь и пойдём - все переменчиво в этом мире.

- Я почти не знаю Вас, друзья, а вы не знаете меня. Давайте поговорим о том, что же движет нами в этом бушующем мире.
Тепло прошло по всем жилочкам, надо бы добавить вторую, но нельзя...почему никогда нельзя, когда хочется?

- До полиции Нового Орлеана я служил в полевой жандармерии в горячих точках. Мы искали террористов для того, чтобы дома, в штатах, жизнь стала чуток безопаснее и люди могли садиться в самолёт, не опасаясь погибнуть во славу Аллаха. Мы, в общем-то победили - в том смысле, что мы нашли преступников и преступники понесли заслуженное наказание. Стало ли безопаснее и спокойнее жить в Новом Орлеане? Это вопрос, на который я, пожалуй, ответить не рискну. Но мы, по крайней мере, сделали всё, что смогли.
Потом я поступил в полицию Нового Орлеана. Зачем? Уж точно, не ради денег и не ради славы. Ради справедливости. Для того, чтобы люди могли безопасно жить в своём родном городе. Чтобы все были равны перед законом, и никто не мог считать себя достаточно крутым, чтобы сказать - эти ваши законы не для меня писаны. В том числе и поэтому для меня так важно поставить достопочтенного Магистра на место. Он ведь прикончил двух людей, похитил трёх - и как с гуся вода. И если он чего и боится - так точно не закона. Дерьмо. В этом смысле Ванесса из них наиболее человечна.

Он хмыкнул. Как она удивилась, когда я спросил её про волонтёрство! "Надо же делать добрые дела". Достойная синьора и, думаю, надёжный напарник, хотя нас, грешных, и в грош не ставит.

- А как насчёт Вас, мистер Мууди? Я знаю про Вас только то, что Вы большая шишка в федеральном агентстве. Но зачем Вам всё это? Чего Вы хотите достичь?

Но ему очень хотелось кушать.
«Мальчик у Христа на ёлке», Ф. М. Достоевский

23.12.1863,
Санкт-Петербург,
Веха 36 (2)

Целый день сегодня Игнат бродил по Питеру, вышел с утра: свадебно-белые сутаны дыма дыбились из печных труб в стеклянное небо, инеем были покрыты чёрные перила набережной, здания за белоснежной, неживой равниной Невы в мутной морозной дымке были как выписанные. Мороз стягивал грудь тисками: проходили мимо люди с брусничными щеками, с поднятыми шинельными воротами, проезжали краснорожие ямщики на исходящих едким паром лошадях, со щенячьем поскуливанием скользили по укатанному снегу санки на высоких полозьях. Вынырнул и ухнул обратно короткий, слепяще-яркий зимний день: солнце прокатилось бронзовым шаром между огненно-чёрных гробов, коробов, кораблей домов, небо густо засиневело, потом почернело. Керосинно-жёлтые углы, жаркий парной дух из дверей полуподвальных харчевен, замотанные разносчицы на обложенных тряпками коробах с пирогами, окоченевшие красные руки торговцев, принимающих медяки, — а Игнат всё никак не мог найти, что искал.

Искал и на паперти церкви Спаса на Сенной, где, как собаки у забора, жались друг к другу нищие, и в подвалах знакомых халатников искал, и уже вечером долго бродил между покосившихся, унылых деревянных домишек на Песках, где через один тускло горели скипидарные фонари, и толкался среди столпотворения в Гостином дворе, где в банном, надышанном воздухе толкались плечами покупатели, дожидаясь, пока приказчик завернёт в цветастую с искрой бумагу подарочную игрушку, и только выйдя на широкий, радужными дугами газовых фонарей лучащийся Невский — наконец, нашёл.

Девочка стояла у широкой, ярко освещённой витрины магазина игрушек, зачарованно глядя в красную бархатистую её глубину. Одета девочка была в старенькое, не по погоде лёгкое пальтишко, на голову была накинута ворсистая серая шаль. Лет одиннадцать-двенадцать, — определил Игнат, — личико красивенькое, ангельское, с крупным румянцем по белым, с яблочной круглинкой щекам, и румянец-то ещё скорей от мороза, не от чахотки. Пойдёт, пойдёт. Игнат подошёл, встал рядом. Девочка, зябко обхватив себя руками, переступала ногами в стоптанных ботиночках, вглядываясь в витрину. А там было на что посмотреть — в середине ёлка в огоньках, разноцветных бумажках, яблоках, а вокруг ёлки, в обтянутом муаром вертепе целое представление: механически движущиеся куколки на ниточках, в нарядных платьях со всамделишными, только очень маленькими рукавами, оборочками, кружевными воротничками — и движутся они по кругу, плавно переступая затянутыми в крошечные чулочки деревянными шарнирными ножками, и в блестящей цветной бумаге вокруг коробочки на блёстками засыпанном полу, и со сладким томлением тренькает музыкальная шкатулка…

— Нравится вертепчик? — спросил Игнат. Девочка обернулась, тоскливо посмотрела на Игната.
— Дядя, дай копеечку, — попросила она.
— Я тебе пряничек куплю, — сказал Игнат. — Не холодно так-то стоять?
— А я и не стою, — деловито ответила девочка. — Я по улицам хожу. Меня мамуля выгнала. У ней сейчас человек, ей комната нужна.
— А, — догадался Игнат. — Гулящая твоя мамка?
— Гуляет, — важно согласилась девочка. — Раньше дворовой была, меня от барчука прижила, а как волю-то дали, нас из усадьбы и выгнали, — говорила она это всё легко, будто по заученному тексту рассказывая жалостливую историю. — Теперь вот здесь, в Коломне живём, у немки комнату снимаем. Только она всё меня на улицу выгоняет, как кого приводит. Летом-то ничего было, а теперь вот тяжело, холодно шибко. Так ты мне пряничек-то где купишь?
— А вот пойдём, — Игнат взял девочку за руку, — в трактир зайдём. И чаем угощу. Чаю хочешь?
— Хочу, — согласилась девочка. — Только, дядь, я ведь сама не гуляю пока.
— А чего ж так? — спросил Игнат.
— Да вот уж так, не гуляю, — с несмелым, но уже отчётливо женским лукавством ответила она, косо посматривая на Игната, примолкла было, но тут же принялась объяснять: — Мне мамуля пока гулять не велит, говорит, надо годок ещё подождать. Пока, говорит, за первый раз немного дадут, а то и вовсе обманут. А как подрасту, можно будет с первого-то раза и тридцать, и пятьдесят целковых принести. А это ой как много: у меня мамуля по пяти, по три приносит. И то: приставу отдай, дворнику отдай, немке-злюке отдай, дяде Семёну тож отдай, а он всё пьёт, пьёт и пьёт, только и знает, что пить. Эдак ничего и не остаётся…
— Тебя как звать-то? — спросил Игнат.
— Матрёша, — ответила девочка.

—

— Нет, ну это я и не знаю… — нечленораздельно, перекатывая во рту карамельку, протянула Матрёша, сыто развалившись на стуле. Они сидели в трактире в маленьком переулке, коленом шедшем от Сенной площади к Садовой улице: на липком столе стояла пустая тарелка с остатками свиной рульки с нетронутым глазком горчицы, два полупустые стакана пива, корзинка с серым хлебом, а рядом — несколько карамельных конфеток и смятых фантиков. Матрёша уже объелась — начала голодно, бойко, навалившись локотками на стол, жадно прихлёбывая тёмное пиво, тарелку наваристых, с кружками масла, щей уплела в момент, а рульку доедала уже через силу. — Нет, не знаю… — повторила она, маслянисто глядя на сводчатый потолок трактира, на спины извозчиков в поддёвках, с руганью режущихся в карты за соседним столом. От тепла, еды, пива Матрёша разомлела, и теперь говорила тянуто, сонно. — То есть ты, дядя, не сам хочешь, а к барину какому-то меня поведёшь? А то ты-то сам на барина при деньгах непохож. А за первый раз много денег полагается.
— К барину, к барину, — подтвердил Игнат. — Ты же видела, я гонца с бумажкой отправил? Вот, это к барину. Он меня послал искать, вот я тебя и нашёл. Скоро придёт.
— А барин-то из себя каковский? — с любопытством спросила Матрёша.
— А тебе какая нужда знать, каковский? — усмехнулся Игнат.
— Ну как, — пьяно склонила голову набок Матрёша. — Всё же нужно знать. Вдруг он злой больно? Мамуля говорила, есть такие злые, бьют…
— Нет, — покачал головой Игнат. — Этого барина я хорошо знаю, он не бьёт. Добрый барин, жалостливый.
— А денег много даст?
— Я ж говорил уже. Сто рублей даст.
— Точно даст?
— Точно, точно, — заверил Игнат. — Не первый раз я уж для этого барина девочек ищу. Сто рублей даёт каждой. Богатый барин, щедрый.
— Не знаю… — повторила Матрёша, сонно приваливаясь к желтоватым обоям. — Мамуля говорила, чтоб хорошо платили, нужно платье хорошее иметь, помадочку тоже обязательно. Капот, бельё чистое, кринолин какой-никакой, чтоб на вид — ну не барышня, а вроде как барышня. Иначе совсем мелко платят…
— Сто рублей тебе мелко, что ли? Ишь, королевишна! А мамка по три рубля берёт.
— Когда и по пять, — разлепив глаза, деловито заметила Матрёша. — Но у ней ведь и кринолина нет.
— У ней нет, а у тебя появится? Ничё, ничё, Матрёша, не волнуйся. Что одёжа грязная, это не беда, это тебе мамка наврала всё, что мужики баб за одёжу любят. Что одёжа? В баню пойдём, там одёжа ни к чему.
— Баня — это хорошо, — протянула Матрёна. — Я уж, почитай, сколько в бане-то не была, чешуся вся… Дядя Игнат, а купи мне папироску. Поела, и так подыми-ить сразу хочется… Мне мамуля говорит, что мне курить вредно, потому что бывает чахотка. У нас комната-то, ну в Коломне, сырая больно: я-то пока ещё не болею, а вот мамуля болеет, Ванечка маленький тоже болеет… Да, Ванечке-то надо хоть хлебушка завернуть, и вот карамелек ещё, — Матрёша принялась искать по карманам повешенного на спинку стула пальтишка, вытащила замызганный носовой платок. — А пиво это, дядя Игнат, гадость, фу! Только и пила, чтоб не всухомятку, а горечь-то, ну чисто лекарство! Как его только пьют? И в голове сейчас всё крутит, крутит…

Матрёша всё говорила что-то, а Игнат не отвечал — он уже приметил, как с лесенки в полуподвальный зальчик со сводчатыми закопчёнными потолками спустился средних лет скромно одетый господин в штатском сером пальто, с мятым цилиндром и кожаным портфельчиком в руках, с большим шишковатым лбом, жидковатыми светлыми волосами и неряшливой рыжей бородой, переходящей в баки. Сейчас этот господин ищуще оглядывался по сторонам: Игнат поднялся, взмахнул рукой, привлекая внимание вошедшего, и показал ему на Матрёшу. Господин окинул девочку взглядом, коротко кивнул и торопливо вышел.
— Одевайся, — сказал Игнат Матрёше. — Пошли.

—

— Ну как, Фёдор Михалыч? Подходит? — бодро спросил Игнат, вместе с Матрёшей проходя в раздевалку отдельного нумера Ямских бань. Фёдор Михайлович уже дожидался, сидя на лавке без сюртука, в белой штопаной сорочке, со спущенными помочами. Сейчас он разувался и, увидев прибывших, торопливо вскочил в одном сапоге.
— Что? Что ты говоришь, Игнат? — застревающим голосом переспросил Фёдор Михайлович.
— Подходит, спрашиваю? А ты, Матрёша, проходи, не бойся… — Игнат подтолкнул через порог обомлевшую, прижимающую узелок к груди девочку.
— Матрёша, значит? — торопливо переспросил Фёдор Михайлович и, валко переступая одним сапогом, направился к вошедшим. — Матрёша, стало быть? Какая же ты маленькая, Матрёша… Что ты говоришь, Игнат? Подходит, да, очень подходит. Матрёша… Ну-ка дай я тебе помогу твоё пальтишко снять, ну-ка. А худенькая-то какая! Лепесток, травинка тоненькая… Сколько же тебе лет, Матрёша?
— Двенадцать… будет, — пролепетала Матрёша, со страхом глядя, как суетится вокруг неё барин, помогая снять пальто.
— Двенадцать будет? — задыхаясь, повторил Фёдор Михайлович. — Боже мой, какое платьишко-то у тебя грязное, какое бедное всё! А когда ж тебе двенадцать будет, Матрёша?
— З-завтра, — выдавила Матрёша, как на магните поворачивая голову за барином, который всё обходил её то с одной стороны, то с другой.
— Завтра? — удивился Фёдор Михайлович. — В Рождество твой день рождения?

Матрёша только оцепенело кивнула головой.

— Кулёчек-то сюда свой дай, — часто дыша, нервно приговаривал Фёдор Михайлович. — Вот сюда положим, никуда он не денется. Я тебе и ещё еды куплю потом, половому скажу.
— Мне дядя Игнат, — беспокойно оглянулась Матрёша, — говорил, вы сто рублей дадите.
— Дам, дам! — поспешно подтвердил Фёдор Михайлович и сел на лавку. — Что сто? Двести дам! Двести дам, Матрёша, за красоту-то такую, как куколка, чисто куколка. Ну садись, садись сюда, — он похлопал себя по ляжкам в полосатых брюках. — Не бойся, я не укушу же! Лёгонькая ты какая, чисто лепесточек! Замухрышечка! Бедненькая, сироточка, да? Сироточка… Снимай, снимай скорей своё платьице, в баньку сейчас пойдём! Пойдём, пойдём. Хочешь, не хочешь, а теперь уж пойдём. В Рождество, в один день с Христом народилась, надо же, и так бывает! А почему бы не бывать? Всякое бывает, — приговаривая это, он водил большими, желтоватыми руками по бокам, ногам онемелой, от страха боявшейся шевельнуться девочки, задирал серый льняной подол, отстёгивал толстый вязаный чулок, водил пальцами по оставшемуся на коже рифлёному следу от чулочной манжеты, щекотал бородой тонкую шею с выступающей косточкой позвонка. Держа девочку за плечи, Фёдор Михайлович склонился, прикоснулся губами к вздрогнувшей грязной коже на шее девочки, но тут же вскинул голову, подтолкнул Матрёшу. — Вставай, вставай, ну же! Иди, иди туда! — показал он на дверь в помывочную.
— Фёдор Михалыч, а моя-то комиссия как же? — спросил Игнат, всё так и стоявший всё это время у двери.
— Дам, дам! — раздражённо откликнулся Фёдор Михайлович, наклоняясь, чтобы наконец снять второй сапог. — После, после дам, Игнат, подожди пока тут!

—

Фёдор Михайлович, голый, наскоро вытершийся, с мокрыми липнущими ко лбу волосами, некрасивым на тощем теле животиком, впалой, покрытой редкими волосами грудью, сидел за столом у окна в полутёмной раздевалке: оплывший огарок в бронзовом подсвечнике стоял между ним и сидящим напротив Игнатом, остывал четвертьвёдерный самоварчик с сизой окалиной по донцу, напротив каждого стояли стаканы с нетронутым рубиновым чаем. Матрёша из помывочной не возвращалось: серое платье её, ботики, пальтишко, шаль, кулёчек — всё в беспорядке, смешанное с одеждой Фёдора Михайловича, лежало по лавкам.

— Вот, растлил я ребёнка, дитя растоптал, — сказал, наконец, Фёдор Михайлович. — Противен я тебе, Игнат? Скажи.

Игнат подумал, что бы сказать, но не придумал и промолчал.

— А себе я противен, мерзок, — горько сказал Фёдор Михайлович. — И ведь в день-то какой. В Рождество Христово, и в её собственный день рожденья… Вот уж сделал подарок, нечего сказать. У меня жена больная в Москве, мне при ней бы быть — а не могу, гадко! Лекарства вокруг, баночки, микстурки, и всё будто смерть, смерть в каждом углу сидит! Испугался я смерти, убежал я от неё. Слышишь, Игнат? Вот ведь как ничтожен я: жену в Москву отвёз, а сам от неё назад в Питер сбежал! Может, последнее для неё Рождество, каково там ей сейчас? А я тут вот по девочкам бегаю. Да и по каким! Мне курицы не надо, мне цыплёночка подавай! Свежатинки! Понимаешь?
— Что ж не понять? Понимаю. Всякому своя нужда, — медленно сказал Игнат, молча глядя в окно, где за сдвоенным огоньком отражения свечи пергаментно желтела снежная ночь, очень светлая, как всегда, когда смотришь на зимнюю ночь из тёмной комнаты. Был уже первый час ночи, но окно в доме напротив всё не гасло, светило жёлтой прорезью из-за малиновых портьер, и не виделась, но угадывалась зелёным просветом в прорези рождественская ёлка там.

— Жалок я, Игнат? — вкрадчиво спросил Фёдор Михайлович.
— Пожалуй, и жалок, — вежливо согласился Игнат.
— Да нет! — вдруг истерично возопил, гулко разнося голос по пустой раздевалке, Фёдор Михайлович. — Жалеть-то меня не за что! Вон её пожалей, а меня не за что жалеть! Голенькая девочка изнасилованная в баньке лежит, кого же жалеть, как не её? А меня распять, распять на кресте надо, а не жалеть!

Он вскочил из-за стола, полотенце спало с бёдер, Игнат увидел напряжённый, торчащий из зарослей волос член, и тут же Фёдор Михайлович, по-лягушачьи шлёпая босыми ногами, бросился обратно в помывочную, бахнул дверью. Игнат, проводив Фёдора Михайловича взглядом, остался один. Тонули во мраке ореховые панели, дрожал огонёк свечи над столом, прошлёпали по коридору шаги полового, глухо хлопнула где-то дверь. И в баньке шумели, с надрывом этак.

—

— Ты ведь кровь пьёшь, Игнат? — нарушил молчание Фёдор Михайлович, вернувшись.
— Пью, — равнодушно ответил Игнат.
— А у меня пить будешь?
— Не… — лениво протянул Игнат. — Я сегодня напился уж. Бабу у нужника подстерёг. Чего на каждого-то кидаться? — усмехнулся он. — Город большой, место хлебное. Всем хватит.

Помолчали немного. С глухим цоканьем копыт о мостовую через снег проехал ночной извозчик, забирая припозднившегося гостя из бани. Игнат, бессмысленно глядя в окно, проследил, как в рыжем фонарном свете медленно удаляются по пустой улице санки с седоком в толстом тулупе с поднятым овчинным воротником.

— Ты, когда убиваешь, чувствуешь потом что-нибудь? — тихо спросил Фёдор Михайлович.
— Как не чувствовать? Конечно, чувствую. Упоение. Хорошо так потом, тепло, радостно. Только это не от убийства зависит, это крови напиться надо.
— А в Бога ты веришь? — шёпотом спросил Фёдор Михайлович. — Страх Божий чувствуешь?
— Нет никакого страха божьего, — скучно ответил Игнат. — Бога нет, что хошь, то и делай. И души нет. Человека вскроешь, что там? Сердце, кости, требуха всякая. А души я там не видел.
— И жизни вечной тоже, выходит, нет?

Тут Игнат призадумался, глядя в тёмный угол раздевалки.

— Жизнь вечная-то есть, — наконец, ответил он.
— Ага! А как же может быть жизнь вечная без души?
— Как это может быть, я не знаю, — со вздохом сказал Игнат. — А есть. Под землёй полежать надо только.
— Не понимаю.
— А понимать-то и не надо, — сказал Игнат. — Это не от ума идти должно, умом ты только к тому придёшь, что в тени собственной начнёшь сомневаться. В это верить, Федя, надо. Про Лазаря историю знаешь? Там всё сказано. Спроси-ка вон у полового Новый Завет, у него, чай, есть. Прочитай.
— Что же спрашивать, у меня и при себе есть, — сказал Фёдор Михайлович. — Вон в портфельчике. Достань-ка, Игнат, прочти мне.

Книгу достали, раскрыли на столе. Игнат нашёл нужное место, принялся мерно и медленно, без выражения, читать, водя пальцем по строчкам:

— Исус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Исус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе.

Он энергично ударил на слово: смердит.

— Исус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Исус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Исус говорит им: развяжите его; пусть идет. Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Исус, уверовали в него.

— Всё об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептал он и замер, прямо и неподвижно глядя на Фёдора Михайловича. Тот не смотрел на Игната, отвернувшись в сторону, дрожа и холодея, будто сам всё это видел. В раздевалке было натоплено, стойким жаром несло от выступающего кафельного угла, за которым была печка, но Фёдора Михайловича трясло, как в лихорадке: он сидел сгорбившись, зажав слабые, тонкие руки между голыми коленями, глядя под стол, боясь встретиться взглядом с холодным водянистым взглядом Игната. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в пустой раздевалке упыря и развратника, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.

— Так что же ты, новым Лазарем себя считаешь? — наконец, разлепил губы Фёдор Михайлович.
— Такого не скажу, а описано похоже, — уклончиво ответил Игнат. — Вечной жизни ищешь? Вот к ней дорога. Вот ты человек, скажем. Человек?
— Предположим, — опасливо согласился Фёдор Михайлович, не поднимая головы.
— А я вот уже и не человек. Был когда-то, вестимо, а ей-богу, не могу представить, как так я человеком был. Если и был когда, то давно, не грех и забыть. А перестал — и жизнь вечную обрёл, да такую, сударь мой, что живу не тужу вот уж, может, тысячу лет. Выходит что? Выходит, человек — это то, через что надобно переступить.
— Кому надобно-то?
— Тебе же, — непонимающе сказал Игнат. — Другому бы не предложил, а тебе предлагаю. Нравишься ты мне, Федя. Давай я тебя в землю закопаю?
— Ты чёрт, — вдруг Фёдор Михайлович вскинул взгляд на Игната, весь напряжённо выпрямившись за столом. — Смотрю на тебя и чёрта вижу. С чёртом говорю.
— В зеркало посмотри, Исусик недоделанный, — оскалился Игнат. — Я, может, и чёрт, а ты скотоложец. Сам же к ней, — кивнул он на дверь, — как к скоту отнёсся, сам покаялся потом, слёзками умылся, а назавтра то же самое. Тьфу! Только мучаешь себя! Слабый ты, ну так и будь сильнее: я и способ знаю. Спрашивал ты меня, жалко мне тебя или нет? Жалко, Федя! Потому и предлагаю. Пойдём! Вырою тебе морильню на Лисьем Носу, полежишь там с месяцок…

Игнат говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, всё более и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на Фёдора Михайловича; но ему не удалось докончить: Фёдор Михайлович вдруг схватил со стола стакан чаю и с размаху пустил его в Игната: не попал — стакан ударился о стену, разлетелся на куски, глухо брякнулся об пол подстаканник.

— Ты чего кидаешься-то?! — воскликнул Игнат, вскочив со стула, весь в брызгах. — Вот дурак! Ей-богу, как баба! Я для смеху предлагал, а ты обиделся! Ну, ты обиделся, а я в ответ обижусь. Деньги давай. Засиделся я с тобой.
— Поди прочь, — отчётливо произнёс Фёдор Михайлович.
— Деньги давай, — тупо повторил Игнат.
— Нет денег, — тихо сказал Фёдор Михайлович, опустив взгляд. — Ни тебе, ни ей нет. Давеча всё в карты просадил.
— То-то номер, — удивился Игнат. — Чаем кидается, чёртом обзывается, а у самого даже ста рублей, которых девочке обещал, нет. А коль найду?
— Да нет у меня денег! Всё, всё проиграл, в прах! — воскликнул Фёдор Михайлович.
— А вот поищу, поищу! — настаивал Игнат, расхаживая по тёмной раздевалке. — Гнилой ты человек, Федька: думается мне, врёшь ты всё опять!

Игнат схватил пальто Фёдора Михайловича с вешалки, порылся в карманах, нашёл горсть медяков, не глядя, сунул их себе в карман, затем поднял с лавки сюртук, достал портмоне.

— Ага, — сказал Игнат, заглядывая в портмоне. — Сотни и верно нет, но всё-таки соврал ты, Фёдор, а другого я от тебя и не чаял. Четвертная-то имеется, и серебром что-то… ну-ка… — Игнат выложил деньги на стол под затухающий, дрожащий красноватый огонёк свечи, принялся считать, — Четверная ассигнациями и двенадцать рублей серебром, ещё и с полтиной. Беру.
— Хоть бумажку-то оставь, — жалобно попросил Фёдор Михайлович, потянувшись к деньгам. — Всех средств не лишай. Мне же жить на что-то надо.
— Унижаешься опять? — насмешливо сказал Игнат, забирая деньги. — Вот уж я за тобой эту черту давно приметил. Сладко тебе унижаться передо мной? Ты ж знаешь, что не дам, а умоляешь — чисто девка, те тоже всё «нет, не надо», а сама-то уж зад приподняла, чтоб подол ловчей задрать. А вот возьму я сейчас, деньги твои в окошко выкину, полезешь по снегу собирать?
— Не надо! — взвизгнул Фёдор Михайлович, вскочил, схватил было Игната за руки, но Игнат оттолкнул его.
— Выкину, выкину! — крикнул Игнат, подходя к окну. — Сиганёшь за деньгами вниз? Второй этаж всего, а снежок мягонький! Будешь ползать по снегу, собирать?

Игнат влез на подоконник, с силой дёрнул дребезжащую стеклами раму, рвя бумагу со щелей: Фёдор Михайлович кинулся к нему, схватил за спину, останавливая, но Игнат с силой отшвырнул его, распахнул и внешнюю раму — в натопленную комнату ворвался морозный, перехватывающий дыхание воздух: трепыхнулся и погас свечной огонёк, пустив тонкую сизую струйку дыма.

— Ладно, ладно! — истерично закричал Фёдор Михайлович с пола. — Только я пальто накину!
— Нет, дружок, дудки! В пальто-то каждый может, а ты голенький по снегу поползай! Ничё, минута, всё соберёшь, и назад в тепло, а? Швейцар над тобой посмеётся, конечно, как ты мудями трясёшь, ну да тебе ж только в сладость это, да? А, погоди, — вдруг остановился Игнат во внезапном прозрении, — я тебе лучше удовольствие приготовлю: не стану кидать, а Матрёше эти деньги отдам, а ты у неё в коленках ползай, выпрашивай. Ох, сладкое тебе унижение будет! Готов на такое?
— Отдай, отдай ей всё! Но хоть рубль мне оставь! Хоть полтину! — взмолился Фёдор Михайлович.
— Ни копейки не оставлю, и на извозчика не оставлю, сам домой шлёпай, и пальто заберу, — сказал Игнат, слезая с подоконника.
— Пальто не бери! — Фёдор Михайлович, весь в гусиной коже, с мокрыми, вислыми волосами бухнулся на колени перед Игнатом.
— А вот возьму и пальто: Матрёша заложит, ещё копеечку выручит. Ой, простудишься, ой, заболеешь, Федя, после баньки-то! Ну поползай, пресмыкайся передо мной, ещё попроси, не стесняйся! Мне-то деньги что? Забава! — приговаривал Игнат, глядя, как Фёдор Михайлович ползёт к его ногам — голый, жалкий, скрюченный. — Сапоги разве обновить, ну да ничего, не в таких хаживал. А вот поглядеть, как ты у Матрёши будешь денежку просить — это забава капитальная, на это поглядеть любопытно! Эх, Федя, предлагал я тебе через себя переступить, а ты червяком оказался… Радуйся, гниль! Тьфу на тебя! Матрёша! Матрёша, иди сюда!

Фёдор Михайлович вдруг вскочил, бросился к выходу из номера, но Игнат опередил его, загородил дверь, сильно толкнул в грудь.

— Куда, куда, сволочь?! — заорал Игнат.
— Пусти, Игнат, Христом-богом заклинаю! — заливаясь слезами, запричитал Фёдор Михайлович. — Не смогу в глаза ей смотреть, хоть так пусти, без всего!
— Не сможешь смотреть? А давеча-то вон как вокруг неё плясал! Матрёша! Матрёша! Где ты там?!

И тут Фёдор Михайлович закатил глаза, пошатнулся и спиной повалился на пол. Худое, тощее его тело выгнулось дугой, голова мелко затряслась, стукаясь затылком о пол, судорожно дёргались веки, рот косо раскрылся на искажённом лице, на губах выступила пена, и вместе с тем и на Игната напал припадок яростного безумия — он рухнул на колени перед корчащимся Фёдором Михайловичем и, схватив его за голову, впился, вгрызся зубами в холодную, трепещущую шею, рвал хрящи, жилы, глотал горячую, живую кровь, и сам не хотел, но зажмурился.

Когда Игнат зажмуривался, он сразу будто валился в колодец с чёрными склизкими стенами, и обычно это было невыносимо, скорей стремился Игнат раскрыть глаза, чтобы избавиться от этого кружащего, несущего вниз чёрного водопада, но в этот раз водопад был из крови, и в ледяном, нестерпимом ужасе пробивалось болезненное, чудовищное наслаждение, как от того, чтобы резать себя, жарить себя, жрать себя, и Игнат не открывал глаз, глотая кровь, чувствуя, что этот поток его тащит и тащит, лишая воли, не давая вынырнуть, и из последних уже сил Игнат закричал «Не так, не так!» — и оторвался от тела, раскрыл глаза.

Всё было тихо. Привычные к буянствам гостей половые не обращали внимания на крики из номера, стыло дуло из распахнутого окна, в рыжем фонарном свете из-за окна чернели на столе погасший огарок свечи, самовар, Библия. Лежали по углам сапоги Фёдора Михайловича, бледнело по лавкам бельё, лежали по полу осколки разбитого стакана, подстаканник, бесформенный чёрный ком пальто.

— Матрёша? Матрёша? — измождённо, хрипло позвал Игнат, откинувшись на лавку. Никто не отвечал. Игнат посидел немного, потом встал и пошёл в помывочную.

Помывочная была темна, выложенный мелово сизовеющим во мраке кафелем бассейн был пуст, в унылом порядке стояли шайки на полках, смутно проглядывалась цветочная мозаика мелкой плиткой по стенам. Девочки не было. Игнат озадаченно прошёл в один конец зальца, в другой, заглянул по углам — никого. В парилке было так же холодно, темно и пусто. Сбежать не могла — окна были целы, а другого выхода из номера не имелось. «Очень странно», — сказал себе Игнат и вернулся в раздевалку.

Фёдор Михайлович лежал там, в луже тёмной крови на полу, с перегрызенной глоткой. Матрёши нигде не было. Игнат осмотрел вещи, лежащие по лавкам: сапог, брюки, сорочка, нижнее бельё, полотенце, сюртук, ещё сапог. Вещей Матрёши не было. Что-то произошло, — понял Игнат, растерянно присев на лавку. Нет, нет, не было тут, в бане, никакой Матрёши. И разговора с Фёдором Михайловичем, видимо, никакого не было, а просто — Игнат пришёл один, нашёл его здесь, бьющимся в припадке, убил. А с Матрёшей-то что случилось?

—

— А вы мне папироску-то купите, а, дядя Игнат? — широко, беззастенчиво зевнув, снова заговорила Матрёша, не глядя на Игната. Она лениво покачивалась на двух ножках скрипящего стула, упершись затылком запрокинутой головы в стенку и скучно глядела на закопчённый сводчатый потолок трактира.

Ей вообще было очень скучно тут: сидели уже битые два часа. Хозяин, ражий, бычьего сложенья мужик в смазных сапогах, прошёл мимо них раз, другой, наконец, грубо объявил, чтобы не засиживались, раз доели. Пришлось спросить ещё чаю, а к нему и пряник. Чай Матрёша с удовольствием выпила, а пряник вместе с оставшимися кусочками фруктового сахара завернула вместе с хлебом и карамельками в свой платочек. Всё тараторила она что-то, а Игнат отбрехивался, то и дело оборачиваясь на вход, когда хлопала дверь. Посетителей в этот вечер сочельника было много: подходили к лоснящейся стойке извозчики в толстых тулупах, с кнутами за кушаком, выпивали по рюмке, клали в рот бутерброд, утирая усы, шли обратно; вваливались шумные галдящие компании, со стуком ставил им на стол хозяин кубоватый штоф, приказчик в замызганном переднике носил дымящиеся, пряно пахнущие блюда; за соседним столом краснорожий бритый чиновник с аппетитом резал и клал в рот сочащиеся жиром и маслом блины. Дрожали керосиновые лампы, черно растекалась под низким сводчатым потолком струйка дыма из одной, чадящей. Галдел и гудел трактир.

— Уж пятый раз просишь, — так же лениво ответил Игнат. — Хватит с тебя и еды, чай, два двугривенных на тебя истратил, и за чайник алтын, и за пряник пятак. Всего объела, обжора. У меня, знаешь, в кармане неразменного рубля нет. И что-то ты обнаглела больно. Я тебе что, жених, папироски покупать?
— А я бы ничего, пошла бы за вас, — лукаво ответила Матрёша. — Всяко лучше, чем гулять-то.
— Эх ты, пигалица, не знаешь, с кем связываешься, — усмехнулся Игнат.
— Спать уж охота… — проныла Матрёша, потёрла глаза и со стуком опустила передние ножки стула, размашисто бухнула локтями о жирную, лоснящуюся столешницу, и преувеличенно строго и бодро спросила: — Ну что, дядя, до утра будем барина ждать?
— Да, долговато его нет… — согласился Игнат. — Может, дело какое. Эй, хозяин! — приподнявшись со стула, крикнул он в сторону стойки. — Который час уже?
— Первый уже! — через головы собравшихся у стойки выпивох крикнул приказчик. — Христос уж народился!
— И то верно… — недовольно протянул Игнат. — Не придёт уже, только зря сидели. У твоей мамки, Матрёша, уже ушли все?
— Да уж давно! — возмутилась Матрёша. — Мамуля по ночам сейчас не работает, холодно больно, а у неё одёжка-то лёгонькая, ну вот она по ночам-то дома, а вот уж с утра, ну с полудня, выходит, да, а ещё…
— А ещё иди-ка ты уже домой, — устало сказал Игнат. — Поздно, чай. Засиделся я с тобой. И надоела ты мне своей птичьей болтовнёй уже хуже горькой редьки.
— Можно подумать, вы мне не надоели! Сидите, как истукан, вам то-сё, а вы ни бе, ни ме, только бурчите, как бука, пигалицей обзываетесь. Беседу поддерживать совсем не умеете, вовсе с вами невозможно! А что барин-то не пришёл?
— А бес его весть. Может, в баню раньше ушёл, чем записка моя пришла.
— Ну и ладно, вот и пойду тогда! А вы, дядя, кстати, почему не ели-то ничего? Я вон сколько слопала, аж живот трещит, а вы даже пиво своё не выпили.
— Сыт я, — лениво сказал Игнат. — Иди, иди, пока я не передумал и тебя не сожрал. И я тоже пойду уж, чего мне тут торчать.
— А вы, дядя Игнат, где живёте? — придерживая поднятый воротник пальтишка, спросила Матрёша, когда они с Игнатом поднялись по лесенке из натопленного, душного подвальчика в сразу очень тёмный, обжигающе морозный переулок.
— Тут, недалече, у Сенной, — показал Игнат.
— А, а я в Коломне. Ну, мне туда, значит. Прощайте, дядя Игнат! Спасибо за угощенье! С Рождеством Христовым вас!
— С Рождеством, — машинально откликнулся Игнат.

Но не успел он сделать несколько шагов по скрипящему, искристому снегу, как Матрёша его окликнула:

— Дядя Игнат! Погодите! А как барина-то звали?
— А тебе какая нужда? — недовольно обернулся Игнат.
— Ну так… мало ли! Вдруг встречу?
— Ну, Фёдором Михалычем…
— А фамилия какая? Фёдоров Михалычей-то много!
— А фамилия… — Игнат почесал в затылке. — Он говорил как-то, да у меня из головы вылетело. Не помню… То ли на «рцы», то ли на «твердо»… Нет, не упомню.

Джейсон даст возможность ответить на вопрос Вероники. Важно, чтобы мы действовали одним фронтом и не перебивали друг друга.

Сразу после этого продолжит:

- Господа, ветряные мельницы тут не при чём. Пулемётчик убил моего товарища, человека, с которым меня многое связывает. Это абсолютно личная тема. Сама по себе Ваша группа, Магистр, меня не интересует, поскольку разыскиваемых мною людей у вас нет. Поэтому я прошу Вас выдать мне пулемётчика - иначе потеряете всю группу.

Прошу понять меня правильно - это угроза, хотя бы и вынужденная. У меня в руках убедительное досье с доказательствами Вашей незаконной деятельности на территории Соединённых Штатов. Более важно то, что благодаря Вашей группе в руки спецслужб попала информация о надёжном оружии против вампиров.

Я сейчас уже отдаю себе отчёт в том, что Ваши высокие покровители, вероятно, сумеют сделать так, чтобы досье легло под сукно и оружие осталось на бумаге. Для меня лично есть реальный риск оказаться в корзине для бумаг вместе с досье. Но уверяю Вас, им придётся потратить на это некоторые усилия и отчасти выйти из тени. Полагаю, они также пожелают ознакомиться с отчётом самостоятельно и оценить красоту слога. После этого они смогут сделать вывод о том, что Вы халатно пренебрегали вопросами конспирации и не умели поддержать порядок и субординацию в собственной команде.

Так не лучше ли нам избегнуть этой неприятной ситуации - вы выдаете мне стрелка, я закрываю против Вас свой персональный счёт и возвращаюсь к поискам Вашего надёжного заместителя.

Слушая Птица, Сергей сперва хмурился недоверчиво, потом раскрыл рот, потом лихорадочно почесал свой затылок.
- Вот так история, скажи-ка! А ты знаешь, в нашем мире есть похожая история. Правда, там есть не трон, а кольцо, да и написана она как сказка, а не как то, что было на самом деле. Но, с другой стороны, история не есть наука, а есть инструмент манипулирования общественным сознанием. Потому... Никто не знает, что и как было на самом деле даже 50 лет назад, не говоря уже про больший период времени...
И Сергей говорил все тише и тише, погружаясь в свои мысли. Странный и непонятный мир, в котором все поперек и наизнанку. Смертоносные поезда. Магия. Коднарица. Хармузды. Птиц, чуть не пошедший на завтрак, но теперь активно просящийся на трон. Господи, да чтобы перечислить все изюминки мира, не хватит многотомной энциклопедии!! И если бы это были приятные изюминки. А то как шарахнет очередное открытие - куда вам деться, мой выстрел хлоп, девятка сердце, десятка в лоб. И вполне может оказаться, что рядом не будет спасительного домика.
А с другой стороны... Птиц честно признался, что терран, то бишь землян он ненавидит. При этом непохоже, чтобы ее силы ощутимо выросли. Она все так же смотрится жалким птенцом, которому так легко свернуть шею... И лелей Сергей черные мысли в своей голове - он бы уже отшвырнул невесомое тельце вниз, на ржавые рельсы, и карабкался бы дальше, к Трону или .. к гибели? Ведь Птиц мог бы и не сказать ничего. И молчать, пока Сергей шел бы к своей гибели, мало того, он вполне бы мог подталкивать его туда своими советами (помним про ненавичть!). И уже бы мелкий пернатый вполне мог смотреть на раздавленное тело парня...
Потому, взвесив все за и против, Сергей решил, что Птицу можно верить. Нужно верить. Но сказал немного иначе.
- Хорошо, моя молчаливая Тоже-Пернатая-Подруга. Я понял насчет Трона. И торжественно обещаю тебе, что когда мы до него дойдем, давай вернемся к этому разговору еще раз. Я посоветуюсь с тобой, прежде, чем принять решение. Могу сказать, что ты меня почти убедила. Просто все как-то случайно складывается. Попадаю сюда голодным... Съедаю твоих братьев... А что, будь у меня бутерброды, ты и дальше бы спала в гнезде? Давай, ты расскажешь мне еще про Трон. И про этого, моего темного альтер его, что тоже рвется к Трону. Кто он? Откуда он? Почему за него твой родич? Что мы можем сделать, чтобы остановить их? А пока... Кстати, а как к тебе обращаться?

И он свернул туда, где было ржавее... Сергей начинал привыкать доверять своему чутью...

- Нет единого правительства и единой власти. Никто не может дать никаких гарантий. Но. Кровь - наша еда. Наше все. Большинство из нас понимает в крови не больше, чем вы... простите, чем обычный человек разбирается в технологии приготовления продуктов. Простите за аналогию. Абсолютное большинство из нас не сумеет отличить человека с опасной кровью от обычного. Нам пришлось посылать специалиста в Нью Джерси, чтобы подтвердить наблюдения. Я полагаю, на все Штаты таких будет не больше, чем несколько десятков. Я не знаю пока, что делает вас такими, такими опасными для нас. Когда узнаю, я смогу, а, возможно, и не смогу, создать что-то, что защитит вампиров. Или научит всех отличать сноходцев. Хотя я не знаю и не могу предсказать последствий такого шага. Мной движет любопытство. Я не люблю оставлять нерешенные проблемы за спиной. Но мне однозначно придется хорошенько обдумать, как быть дальше, когда я доберусь до решения. Если это будет нейтрализация сноходцев и вампиров, вы перестанете быть добычей. Но вы по прежнему будете опасны, и я не хочу, чтобы какому-нибудь идиоту пришла в голову мысль убить всех сноходцев, и таким образом нейтрализовать опасность.

Эх, прощание, прощание! 3000 лет тому назад безвестная Пенелопа провожала своего Одиссея на 20 долгих лет в поход за добычей на соседний остров. Сейчас мазнуть по щеке поцелуем в шумном аэропорту, чтобы через пару часов (ну хорошо, не пару, зануды вы этакие!) ступить на другой континент - а к ночи вернуться обратно. Прощание все равно саднит незажившей раной, царапая сердце. Вот кто ему страшная и грозная коднарица? Ночь вместе, у адской железной дороги - и схватка с хармуздами. И вот теперь их пути расходятся - и может навсегда. Нет, конечно, Трон может и подарит возможность помочь Эльвенге и подружиться еще больше. Но ... Но будем честны, Сергей, они скорее всего расстаются навсегда. Слишком разные тропы, другие пути. И то, кто обещал, что Трон он добудет, а не сложит косточки свои где-то на подходах? Или - а если в очередной раз хармузды окажутся быстрее?! И кости Эльвенги, шурша, занесет песок и прах очередного убитого мира? Да никто! Потому он улыбался как можно шире. Ведь уходящий забирает четверть грусти и тоски - а три четверти горечи остаются остающемуся. Так и не надо травить душу коднарице! Пускай в ее большом птичье-человечьем сердце не поселится грусть по их расставанию. Пускай она запомнит что-то иное, смешное или забавное, то, как ломилась в свой же дом или как вывела его на бой с хармуздами - но не то, как они расходятся каждый своей дорогой....
- Счастливо, Эльвенга! пусть будут легки твои шаги - и светлой твоя дорога. Когда я сяду на Троне, я не забуду, что ты указала мне путь...
И прошептал, тихо, самому себе.
- Когда... Или если?
Но дорога звала и не было времени грустить...
Развилка заставила его остановиться. Опыт говорил, что надо идти там, где легче. Ведь закон Мерфи прост и краток. Если задача кажется простой, значит она будет сложной. Если же задача кажется сложной, значит ее невозможно решить. Если путь кажется сложным, значит, его не пройти. Но этот Мир уже успел приучить его к тому, что не все то, чем кажется. И вполне может быть, что вроде бы надежный путь ведет в смертельную ловушку. да еще Птиц со своей странной речью. Мол, отдай корону, донеси и отдай. Я смогу, а ты нет. Сергей нахмурился.
- Тяжел? а как я это могу понять, если не изведаю сам? И почему твоя силы подойдет Трону, а моя нет? И ведь ты спала, и только случайно не стала моим обедом. Я не отказываю тебе, но хотелось бы понять - что не так со мной. И почему я визирем у тебя буду лучше чем я на Троне. Что я не знаю о нем? Что знаешь ты?

А сам тем временем осматривал дороги, используя Глаз-Алмаз, пытаясь понять, куда идти безопасней...

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль. Ночь.

  – Вы... слышали? Я так испугалась! Я еле дошла, мне казалось, меня съедят по дороге... Что это было?
  – Фройляйн Уолден? Вы… Положите вещи сюда и скорее заходите, – доктор тут же сорвался с места и кинулся к двери. – Давайте-давайте. Нужно быстрее закрыть, а то бывали случаи, знаете ли. Проходите в столовую, оставьте вещи тут. Негритенок не украдет, я его брату ногу отпилил. Ну, то есть ампутировал. Так что все хоро…
   Заходя в столовую для белых, старик вдруг осекся, взглянув на усталое лицо Флоренс и, замявшись, продолжил:
  – А что же вы так поздно? С улицы… Неужели эти бездельники вынудили вас самой тащить ящики? Вот же лентяи! А еще называют себя старшими помощниками оганги. В следующий раз скажите им, что имеете все полномочия. Они только притворяются, что не понимают французский. Все они понимают! Опустились до того, что оставили беззащитную девушку наедине с леопардами, – возмущался Сигберт, предлагая Флоренс стакан освежающей воды. – Это леопард кричал. То есть рычал. Не беспокойтесь особо. Просто… просто на днях у нас забор обвалился – не помню уже и где – и теперь эта зверюга думает, начать ли охоту на наших кур, или нет. Проверяет нашу реакцию, не иначе. Но помните, дорогая, что леопарды - это те же кошки; им бы только поорать по ночам.
  Доктор усмехнулся в усы. Он прикрыл дверь и сел напротив Уолден в полной уверенности, что теперь его никто не услышит. Старик был большого мнения о толщине стен домика для европейцев, и не мог допустить, что Николя не смыкает глаз в эту ночь, ведь сам мгновенно отключался, только ему удастся добраться до кровати. Но Дюран запомнил каждое слово этой беседы, начавшейся с интригующей фразы: “Я все знаю о вас, дорогая…”
  – Я доктор, и я все знаю и вижу. Нечего и скрывать от меня ваш нервный стресс, у вас все на лице написано. Такой болезненный вид. Не буду прикидываться дурачком, что не понимаю, из какого места вы сюда прибыли. Но я выше предрассудков, не подумайте. Полагаю, здешний климат только усугубит ваше состояние, так что держитесь тени и не пускайтесь в далекие странствия. Вам нужно еще пережить путь обратно. Если с этим будут проблемы… – доктор оглянулся, – то мы что-нибудь обязательно придумаем. И потом, еще одна помощница на следующие полгода мне не помешает. Послушайте, вот что хотел сказать: обязательно предупредите всех, что выходить в девственный лес опасно. Опасно, особенно сейчас. Если бы я не знал, что этот… этот леопард, да, вышел на охоту, я бы отпустил вас на вольные хлеба – снимайте сколько влезет. Но пока что поберегите ваших друзей, они хотят играть с самой жизнью. И еще момент, – Сигберт остановился и подергал ус, подбирая нужные слова. – Мне не нравится этот Николя! Что за хлыщ. О ветеранах так не говорят, но какой он ветеран! У меня лечилось множество ветеранов, возьмите хоть последнего – капитана Робера – это же совсем другое дело. И думаю я, что-то тут неладно. И если мои опасения об этом торгаше подтвердятся, то будьте уверены, что разъедутся они c Луизой на разных пароходах!
  Доктор замахнулся, чтобы ударить по столу, но вовремя остановился. Приняв смиренный вид, он спокойно продолжал монолог:
  – Что-то я разнервничался. Просто, Луиза, и я ей, и Августину, ее крестному, обязан; он энтомолог в Либревиле, и мы были… – скомкав слова, без интереса проговорил Сигберт что-то в усы.

...

  – Ну ладно! – оживился доктор, когда чай был допит, и Флоренс закончила мысль. – Позвольте, провожу вас до комнатки. Вам повезло, последнюю как раз освободил капитан Робер. Было очень приятно. Только не открывайте окно. Ни в коем случае. Добрых снов.

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль. День.

  – Ну я так и знал. Ну я так и знал! – сокрушался Кёхлер, разбирая коробки в гостинной. – А это не оно, Луиза? Нет? Ну я так и знал, что этот мелкий негодник что-нибудь да сопрет! Ну вот как знал! И знаете, что? Точно-точно… – старик похлопал по карманам и достал телеграмму, – мне же сообщили ночью новость, что удачи вам тут не видать. Ну что за пустая башка! Это же надо было доверить дорогую вещь… Я не знаю, конечно, что такое эти ваши бобины для плёнки, но мне их заменить нечем, уж простите. Если это и правда нужная вещь, то можно поспрашивать скупщика в Либревиле. Там твой дядюшка Августин, между прочим. И профессор Лефевр, жуткий традиционалист, но свой человек. Сегодня у нас одно каноэ будет занято, значит свободно еще одно и катер. Если на них доплыть до миссионерского пункта, а оттуда на корабле… В общем, ехать надо в течение часа, чтобы там быть уже к двум и успеть в столицу. Если надо, я распоряжусь, и вас отвезут. Или можно добежать… но это опасно. Нет, слишком опасно, особенно в эти дни. Ну что за начало дня!
  Тон доктора разбудил остальных, и вскоре всем стало известно о пропаже плёнки. Магдалена смогла отыскать разве что две бобины на шестьдесят метров и убедиться, что вся остальная техника, за исключением магнитофона, исправна. Недовольный Джозеф вышел из своей комнаты с опухшим лицом. Он что-то промямлил, усмехнулся и вновь поплелся спать.
  Однако к середине обеда в столовую ворвался все тот же охотник с заводным характером и свежим лицом. Подойдя к доктору со спины, он резко схватил его за плечи, чуть не доведя старика до инфаркта, и тут же, словно игривая обезьянка, прыгнул за стол рядом с Магдаленой и Николя. Опустив пару плоских шуточек, Джозеф дождался, когда доктор отправится на осмотр больных, и наконец огласил свой зловещий план:
  – Дамы и господа, ваши разговоры, конечно, это отдельный вид искусства, но позвольте развеять панику. Вы связались с профессионалом. О, вы бы видели, что я делал в таких безвыходных ситуациях как… ну, не важно. Долго перечислять, не буду. Суть в том, что со мной безвыходных ситуаций нет. План такой: я знаю, что доктор хочет дать интервью, и это его условие. Да-да-да. Но у нас (у вас) сломан прибор для записи звука. Но у нас (то есть у вас) пропала почти вся пленка… Что я предлагаю? Конечно же охоту. Я договорился тут с пареньком (он говорит на суахили), который знает, как он сказал, самые жирные места для охоты. Пока вы якобы записываете доктора на ваш прибор, я с оператором, – и Джозеф положил руку на коленку Магдалены, – или с моим лучшим другом Николя Дюраном, отправимся стрелять зверушек. Если пойду с нашим очаровательным оператором, то сразу добудем кадры. Если с бравым ветераном Николя, то точно кого-то да подстрелим, принесем к больнице или еще что-то как-то, и заснимем позже. Как вам план? Я лично в восторге! Так и доктора обломаем, и моя фотогеничность не пропадет для истории. Единственное, все это затянется до поздна, до самой ночи. Но уверяю: где наша не пропадала!? Что скажете?

…

  – Отнеси им молока и скорее собирайся! – послышался голос доктора, а вскоре и тихий звук шагов.
  Это была женщина, и это была помощница доктора, и одежды ее были белыми, и вся она будто светилась, и в ее руках был приковывающий все внимание кувшин с ледяным молоком, тоже белым, и он тоже светился, и светилось все. И он поднялся, поднялся в ее руках. И в его отражении показалось смешное искривленное лицо Фернандо, будто бы играющее бровями. И вот оно изменилось, и теперь исхудавшее лицо вдруг переливалось в лицо с полными воздуха щеками, огромными глазами, и потом с огромным ухом… А кувшин все поднимался, медленно и томно. Как вдруг с оглушительным звоном упал на пол и разбился. Холодное молоко быстро потекло по доскам, сливаясь в один ручеек, который бежал, проламывал себе путь, стремился и словно вдруг порожденная Богом река рассекал землю, лишенную всякого полевого кустарника, всякой полевой травы и человека, и словно бы пар поднимался с земли и орошал все лицо земли… и молочный ручей достиг ног Фернандо. И он не мог не поднять глаза. И да, это была Она. Та стерва из прошлого.
  – Алехандро!? – то ли прошептала, то ли взвизгнула, то ли сказала, то ли декламировала, то ли улыбнулась, то ли зарыдала она, и тут же, закрыв лицо, словно исчезла, выбежав из столовой.
  – Алехандро!!? – с еще более непонятной интонацией повторил Джозеф, прекратив чистить апельсин по методу Гонсалес-Авила.

  В комнату вбежал разъяренный доктор. Джозеф, вытаращив глаза и не моргая, вновь принялся за апельсин. Ворча, Кёхлер нагнулся к осколкам. Причитая, он помотал головой и сказав: “Эх, Луизочка, и вот так они поступают со всеми, просто со всеми твоими подарками…”, – злобно зыркнул на Николя и позвал всех скорее отправиться на экскурсию по больнице.
  Больница представляла комплекс из нескольких домиков на сваях и чуть приподнятых бараков для больных, где те ютились на плотно сдвинутых друг ко другу двухъярусных деревянных койках. Тут и там вдоль главной тропы семьи негров рассаживались вокруг собственных костров, прибирая к себе все пожитки. “Тут у нас пункт выдачи продуктов. Здесь выдают неграм рис, кормовые бананы маниок, а работникам - немного мяса. Все это они приносят к своим кострам и либо жарят на палках, либо варят до состояния мерзкой каши в своих котелках. Не рекомендую пробовать. И все же, что ни говори, такое полноценное питание - просто рай для аборигенов!” Голодные глаза полуживых людей-скелетов, обтянутых черной кожей с жалостью и тоской глядели на каждого проходящего мимо.
  “Там, как вы помните, наша маленькая гавань, ха-ха. Два каноэ и катер. О, вы даже не представляете, как сложно было его добыть. Но зато сколько плюсов! Хотя бы то, что его может спокойно вести даже любая женщина, домохозяйка, ничего сложного. Благо, у меня хватает ума хранить все карты и компас в ящике стола, а не то бы все давно разъехались”, – засмеялся Сигберт.
  “А вот тут у нас подходы к баракам, здесь мамочки стирают свое белье. Нужно только следить, чтобы они не общались с прокаженными. Темные люди - думают, что это не заразно. А еще Моисей бил тревогу в свое время… Эй, не играйтесь тут!” – пригрозил доктор вдруг пробежавшим между Николя и Флоренс хромому и покрытому струпьями малышам. – “А тут у нас почти что здоровые больные, ничего интересного. Скоро пойдут на поправку, надо надеятся. Только ничего тут не снимайте и лучше не смотрите.   Пойдемте быстрее в домик для больных европейцев, он рядом с операционной”. Подул теплый ветер, листья пальм двинулись и в барак попал луч солнца. В его темноте вдруг показались десятки измученных полуживых глаз, с надеждой глядящих на проходящую с камерой Магдалену. Когда их взгляды соединились, больные завопили из последних сил. “Не смотрите, не снимайте, не слушайте! Идите за мной!” – резко командовал Кёхлер и вошел в домик для европейцев.
  Можно было бежать. Джозеф тут же окликнул Луизу:
  – Все, я ухожу с пареньком. Он меня уже заждался. Самое время разделиться. Решай быстрей, кто со мной идет, и мы уходим огородами.

…

  Доктор здоровался с европейцами, с радостью открывая двери в порядке очереди. Одну дверь он пропустил, на что кто-то указал. “И точно, пропустил. Ну и ладно”, – заключил врач, но тут дверь открылась сама. В следующее мгновение из дверного проема показался выплывающий в коридор таз с бинтами. Это был чернокожий помошник доктора, юный и смышленый паренек с прикрытым правым глазом.
  – Ах, это ты. Я уж испугался. Ну ладно, давайте посмотрим, что у нас тут.
  В “палате” стояла бедная кровать без простыни и одеяла, окна были завешаны плотной тканью, не пропускающей свет, а в самой комнате стояла невыносимая тепличная температура и горький запах мочи. К кровати по рукам и ногам была привязана белая женщина безобразного вида. “А, ну все в порядке!” – улыбнулся доктор и вынырнул из жаркой комнаты, как вдруг она скинула, видимо, отвязанные веревки с рук и бросилась судорожно разматывать узлы на ногах.
  – Скорее! Вяжите ее! – крикнул Кёхлер. – Фернандо, сюда. Лу… Магд… Ф…
  Не успел доктор позвать всех на помощь, как сумасшедшая была вновь прикована к кровати. “Пустите меня к мужу! Умоляю вас, ради всего святого! Я не больна, я не больна!” – кричала она в слезах, но доктор, демонстративно закрыв уши, поспешил выйти из комнаты.
  – Не обращайте внимание, дорогие. Это обычная лихорадка после солнечного удара. Мы нашли ее полумертвой. Поправится. Главное не идти на поводу. Уж доверьтесь мне, я врач. А пока пойдемте. Завяжи ее потом еще туже, хорошо? – выходя, обратился Сигберт к помощнику.
  Но женщина не останавливалась. И вдруг в ее криках показалась доля смысла. Она и Луиза встретились взглядами, и женщина резко перешла на полушепот: “Послушайте, меня держат за сумасшедшую и хотят продать, распотрошить на органы, отдать людоедам… я не знаю что, но прошу Вас, прошу Вас, помогите мне. Приведите сюда моего мужа, капитана Луи Робера, умоляю, он все объяснит, он все оплатит. Он предприниматель. Он у меня самый лучший. Только поверьте мне, этот человек – Кёхлер – он тот еще садист! Вот, этот мальчик с тазом, он отвязал меня! Он хороший, он знает, где мой муж. Он отведет вас!!”
  Юноша быстро кивнул головой.
  “Он отведет. Он знает дорогу. Только он немой. Умоляю, умоляю….”
  Кёхлер открыл дверь:
  – Ну чего вы там!? Это заразно, немедленно выходите! Мальчик сам разберется, я ему доверяю. Я его брату руку ампутировал, не подведет!

…

  – Кажется, наши ряды редеют? Впрочем, без Джозефа даже дышится легче, не правда ли? – доктор вновь стал тем же забавным старикашкой, каким казался в столовой за обедом. – Итак, наш план такой, дорогие мои. Сейчас я должен буду вырвать зуб одному мальцу, и потом буду ждать вас в нашем домике, готовый к интервью. Не будем же забывать цель нашего дела, м! Расскажу про больницу, про то, про сё. Ну, или не в столовой, а где скажете. Поговорим. Но через час у меня перевязки, так что имейте это ввиду… Что еще? Ах, да, совсем забыл про то, что кому-то из вас пора отправляться, нет? В любом случае, я предупредил ребят, что если кто и поплывет на миссионерский пункт, так чтоб везли без всяких вопросов. Вот… Фернандо, вы бы не могли быть так любезны – взять вон того мальчишку за ноги и вместе со мной посадить его в кресло стоматолога? Спасибо, вы испанцы всегда так добры.
  Доктор улыбнулся и привел в исполнение свой план по переносу пациента. Малыш истошно орал вплоть до тех пор, пока его не посадили на интересное кресло с откидывающейся спинкой. У него еще была пара минут, чтобы вдоволь почувствовать себя королем, поскольку, войдя в операционную, Сигберт встретился со своей ненавистной помощницей:
  – А что ты тут еще делаешь? Молоко пролила, графин разбила. Графин Луизы! Да ты хоть знаешь, что он для меня значит!? Иди с глаз долой. И быстрее, отплывай уже в эту деревню, я вождю обещал, что его дед-сердечник уже к полудню будет тут. А что если он помрет, и мы лишимся пильщиков? Вот сама и будешь доски пилить. Иди уже! Да, и Вам, спасибо, дорогой Фернандо, вы были очень кстати.

  Дверь закрылась. Они остались одни. Она и Фернандо. Доктор и пациент. Раздались детские крики. Она опустила глаза.
  – Я… – тихо сказала она, когда малыш за стеной успокоился. – Прости, Алехандро, мне нужно отплывать. И я не знаю, встретимся ли мы еще… – она припала к его груди и зарыдала. – Умоляю, пойдем вместе, пожалуйста. Может, это наш последний шанс. Я вернусь послезавтра к утру, ты еще успеешь на пароход. Мы, я, каноэ. Я не смогу без тебя, больше не смогу. И знаю, что ты приехал за мной, ну конечно за мной. За кем еще? Давай уплывем, я все еще люблю тебя. И мы можем быть вместе, и уплыть из этого места. Алехандро! – взвыла она сквозь слезы. – Прошу тебя, неужели я так много прошу? Один день, ты и я. Прости, прости за все. За Хосе, за дядю Ринальдо, Рубена, за Фернандо. О, все это была большая ошибка. Я просто пыталась сделать так, чтобы ты ревновал, и… О, я так боялась, что ты погибнешь на войне, я молилась за тебя каждую ночь.
  Она отпрянула от груди, вытерла слезы со щек и, бросив полушепотом: “Прости, у тебя десять минут. Я буду ждать у каноэ. Умоляю! Ведь в нашей любви были и светлые… Поспеши. Я буду ждать”, – вновь исчезла между бараков.
  За дверью послышался металлический звон. Доктор засмеялся:
  – Ну вот, а ты думал будет хуже! Зато теперь не болит.

...

  Солнце палило, но небо заволакивало невнятными тучами. Джозеф частенько поглядывал вверх, пробираясь сквозь джунгли. В один момент он остановился:
  – Мда, если так пойдет, то нам нужно будет возвращаться в ливень. Ночью. Без всякого света… Ха, да где наша не пропадала!

Вы не можете просматривать этот пост!

У Джейсона было отвратительное, совершенно мерзопакостное настроение. Вчера были похороны Ральфа - офицера, подорвавшегося на люке первого тоннеля. Совсем молодой пацан, только что из академии. Две недели назад обегал с фотографиями своих новорождённых двойняшек всё управление.
Жена его ничего не говорила Джейсону, но товарищи по управлению, разумеется, не удовлетворились куцей официальной информацией и в курилке потребовали объяснить, как погиб мальчишка и как вышло так, что он, Джейсон, его не уберёг, а сам остался цел и невредим. То, что он ничего не смог им ответить, не улучшило их взаимопонимания.

- Я ничего не могу сказать вам, парни. Совсем ничего. Я ищу, и если буду жив - найду, а там уж - кто кого.


Конечно, ему хотелось добраться до Ванессы и показать ей свой норов. Но он помнил теорию и не пропил ещё последние мозги. Терпи, сержант, офицером будешь.

Вы не можете просматривать этот пост!

Говорят, что от судьбы не уйти, что всё предрешено и ничего нельзя изменить, но обязательно находится смельчак или глупец, который хочет попытаться и убедиться в этом лично. Вот и жизнь Николя проходила под девизом не то отчаянной смелости, не то беспросветной глупости.

Пока одни дети постигали школьные науки, грезили о высшем образовании и престижной работе, Дюран младший мечтал о путешествиях, возможности увидеть мир и раскрыть все его тайны, которые ещё остались. Отец часто поколачивал сына за неуспеваемость, но разве это могло остановить молодой и пытливый ум от очередного приключения? Одни увлечения сменяли другие, парень интересовался всем и ничем конкретно. Казалось, что нет такой области знаний в которую он не сунул свой любопытый нос. Даже повзрослев и окунувшись в новые для себя политические увлечения, Николя грезил о том, что сможет изменить мир и даже отправился на фронт, где рассчитывал снискать славу героя, дослужиться до генерала и одержать победу в войне. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. После нескольких месяцев окопной войны в обнимку с винтовкой и свистящими над головой пулями, пожираемый насекомыми Дюран осознал, что в войне нет ничего романтичного. Что в лучшем случае его ждёт медаль за отвагу, а в худшем та же медаль, но посмертно.

Будучи раненным, Николя отправили в тыл, но на фронт он больше не вернулся. Сердце дрогнуло, разделив жизнь на до и после, показав жизнь в окопе и ту, которую можно прожить не дрожа от холода и страха в окопе. Он дезертировал, за что так и не смог себя простить, но поступить иначе он просто не мог. Война оказалась не его делом, а тела, падающие на землю и разлетающиеся брызги крови, нет нет, да ещё снились по ночам.

Перебравшись в Италию, Дюран попытался забыть ужасы прошлого и в этом ему помогла Луиза. Их встреча была случайной, но на многие годы предопределила дальнейшую судьбу.

Первые несколько месяцев были похожи на рай, годы проведенные вместе на счастье, а потом… Потом что-то разладилось в их совместной счастливой жизни, сделав похожей на то, от чего Николя пытался сбежать много лет назад. На людях они были по прежнему счастливой парой, но дома обстановка напоминала давнюю, но не забытую окопную войну, где каждый прятался за линиями возведенных укреплений и огрызался колкими выстрелами слов. Николя был в растерянности. Что он сделал не так и почему горячо любимая им женщина столь сильно изменилась? Не помогали ни её любимые цветы, что он каждый вечер приносил после работы, ни блюда, которые пытался приготовить для совместного ужина, ни слова любви и признательности.
С каждым днём отчаяние и грусть всё больше овладевали сознанием. Пребывание в одном доме становилось невыносимо мучительным и Дюран младший всё чаще стал задерживаться на работе, ездить в командировки и под любым предлогом появляться дома как можно реже, чтобы лишний раз не нервировать Луизу и не вступать в позиционную войну.
Наверное, это был крах отношений и дальнейшее совместное существование было невозможно, но как любящий мужчина Николя надеялся на лучшее. Даже, когда в его жизни появилась Магдалена, став ярким лучиком счастья в серой семейной жизни, он не торопился броситься в омут амурных приключений, полагая, что общая знакомая может стать той самой спасительной ниточкой, потянув за которую, удастся всё исправить. Время шло и симпатия постепенно переросла в нежные чувства обожания и теперь, когда Магда появлялась на пороге дома, Николя преображался. Подобно кукле вытащенной из старого сундука, он стряхивал с себя пыль и паутину грусти, преображался, чтобы отыграть один короткий спектакль прежде, чем опустится тяжелый занавес.

Дела компании шли удачно, а вот личная жизнь по прежнему не складывалась. Ощущалась некая неполноценность и недосказанность с которыми нужно было что-то делать. Возможно, на развод следовало подать значительно раньше и не тратить время, но Николя был смелым, может глупым, но он пытался. Поездка в Арифку для него стала хорошим поводом, чтобы расставить все точки и принять окончательное решение. Новое место, новые люди, новая атмосфера, смена привычных реалий ставшего ненавистным богатого дома, всё это должно было помочь либо наладить отношения, либо завершить их раз и навсегда. Всего три дня, чтобы не откладывать, а по возвращении круто изменить свою жизнь.

***

Монета скользит между пальцев, перекатывается между костяшек и сияет серебром, ловя гранями солнечные лучи. Мисье Дюран стоит облокотившись на фальшборт и с некоторым пренебрежением наблюдает за происходящим. Он не хочет, чтобы его монету выловили, он хочет знать чем закончатся эти три дня. Орёл - и он вновь расправит крылья, вознесется к небу вместе со своей женщиной, а если решка…
Делец был готов отсыпать горсть монет любому из рабов, который первым принесёт ему радостную весть, но что если на дно монета ляжет не той стороной? Что если зароется в ил ребром? Нет, некоторые вещи лучше не знать.
Поддев ребро монеты ногтем, Николя щелчком пальцев подбрасывает кругляк в воздух, щуриться яркому солнцу и отворачивается, не желая смотреть, как судьбоносная монетка коснётся водной глади.

Поворачивается к нанятому проводнику и отрицательно качает головой.
— Нет, Джозеф, — не моргнув глазом врёт Дюран младший и оценивающе смотрит на собеседника. — Когда-то мне приходилось держать в руках оружие, но стрелять я так и не научился. — Снова ложь, а перед глазами всплывают картины далекого прошлого, когда пуля выпущенная из винтовки сбивает с ног одного противника, выстрел и падает второй. Воспоминания о войне проносятся в сознании монохромной плёнкой и приходиться вновь качнуть головой, чтобы сбросить наваждение.
— Стрельба удел охотников и военных, а я лишь простой торговый представитель. В кого мне стрелять? В кредитров? — Николя смеётся, на его щеках проступают ямочки и он достаёт чековую книжку, стучит по ладони. — Это оружие способно убивать целые предприятия, не то что гиппопотамов!
Приняв фляжку и сделав несколько глотков, Дюран посмотрел на красавицу жену и согласно кивнул. Может быть и жаль, что она не одна, но у него есть ещё три дня.
— Моя история? Нет ничего более скучного, чем жизнь простого торгового представителя. То ли дело у вас, Джозеф…
И Николя Дюран рассказывает версию своей жизни, коротокую и точно выверенную в части информации которую может позволить знать окружающим. Школа, учёба, разнорабочий, мелкий клерк, коммивояжер, мелкий торговец торговец, соучредитель мелкого бизнеса, торговый представитель крупной компании. Счастливый семьянин… Вот пожалуй и всё, чем он готов поделиться с окружающими, надёжно пряча скелетов поглубже в шкаф.

У Николя много слов, чтобы растянуть беседу и скрасить её красивыми историями об удачных сделаках, погрустить о глупостях и неудачах, рассказать, как работает механизм экономики. У Николя полно терпения и он даже слушает собеседника, задавая вопросы, живо интересуясь всем, что может хоть как-то обратить в прибыль. Светская беседа, интерес и залог хороших отношений с человеком, которого через три дня он забудет, выкинув из жизни, как и всё, что будет связано с текущей поездкой. Возможно, что и не выкинет, если на черном континенте у него остануться дела.

Длительное путешествие заканчивается, и они сходят на берег. Дюран помогает супруге, но чувствует покалывание кожи в момент прикосновения. Напряженные нервы дают о себе знать, хотя все внешние признаки беспокойства подавляются и дальнейший вечер проходит в привычном лицемерии счастливой пары. Лишь в момент прикосновения, мужчина расслабляет напряженную кисть не позволяя пальцам коснуться чувственной кожи женщины, которую он некогда называл своей.
— Луиза, ты заставляешь меня краснеть и смущаться. Право, какой из меня Апполон? Я лишь простой рыбак, который выбрался из морской пучины, чтобы встретить на берегу Венеру - самую прекрасную и нежную из богинь.— рука приподнимается и Николя касается губами тыльной стороны ладони супруги в нежном жесте полном любви. Жест искренний, теплый, с надеждой и верой, а от того чуть робкий и нерешительный. Переводит взгляд на отца.

— Врядли меня можно назвать героем, мистер Кёхлер. Я простой человек, который пытается сделать этот мир чуточку лучше, пусть и не всегда успешно… Воевал? Нет. Скорее помогал тем, кто воюет, обеспечивая фронт необходимыми поставками продовольствия и амуниции. Во время одной из таких поставок меня ранило, что в дальнейшем и позволило встретить вашу дочь... — Дюран рассказывает о встрече с Луизой, о счастье, что она ему подарила, но умалчивает о всех размолвках, которые их разделяют в последнее время. Вежливость, тактичность и дипломатичность в общении с почтенным отцом и нежелание хоть в чём-то бросить тень на женщину.

Ужин заканчивается, начинается просмотр снимков местной природы. Торговец подмечает необычность пейзажей и богатство красок, прикидывает сколько может стоить альманах или фотоальбом, насколько выгодным может быть подобное вложение. Общение, разговоры ни о чём и обо всём. Ночь и чернила за окном, звуки чуждого мира и трубка в зубах, россыпь звёзд над головой, рёв где-то неподалёку. Всё новое, незнакомое. Наверно, к этому можно привыкнуть, как привык жить в одном доме с Луизой. Стоит ли идти к ней в спальню или лучше заночевать в кресле гостинной, сославшись на усталость и что уснул неожиданно для себя? Нет. Николя всё же решает пойти в спальню и немного поработать, быть ближе к супруге и уснуть за письменным столом. Это решение кажется единственно правильным - быть рядом в незнакомом месте, но не докучать прикосновениями, что стали для неё неприятны. Вот только докурить, проследить тень пришедшую с берега и прислушаться к тихим разговорам.

Вот именно по этой причине этот кролик-газетчик и крутился возле таверны в такую рань - где бы ещё он сумел продать сразу столько экземпляров газеты? Ловко и точно он разбрасывал газеты по рукам, и ловил в кепку монеты, после чего лихо нахлобучил её на голову, и молодцевато взмахнул рукой.
- Благодарю покорно, господа! - И тут же пошёл дальше, продолжая оглашать улицу криками. - Экстра, экстра! Свежие новости, самый актуальный выпуск! Покушение на промышленника и родного дядю Императора Перворождённых!

Главной новостью с заголовком сразу на весь разворот было покушение на Ремиуса Магнуса, случившееся около недели назад на открытии нового ипподрома для рапторских забегов. Вот что писала об этом случае «Трибуна».

Свершившееся ХХ числа вероломное покушение без сомнения всколыхнуло общественность Приноцепалуса, и породило чрезвычайно большое количество противоречивых и недостоверных слухов. В отличие от прочих недобросовестных изданий, которые в погоне за дутыми сенсациями не гнушаются паразитировать на подобных домыслах и пользоваться паникой общественности, редакция «Трибуны» сознательно воздерживалась от всяких громких публикаций, и ожидала официального ответа от представителей Тайной Канцелярии. Теперь же, когда первоначальная паника улеглась, мы готовы развеять все слухи и домыслы, и приводим официальную информацию о расследовании данного происшествия.
Прежде всего, как заявляет начальник тайной канцелярии господин Зарузу, в ходе покушения никто не пострадал. По версии следствия, предполагаемый убийца, высококлассный профессионал, возможно проходивший спецподготовку за границей, тайком проник на ипподром без всякой посторонней помощи, и сумел подобраться на расстояние выстрела к Ремиусу Магнусу, уважаемому члену совета «12 Домов» и владельцу компании Магнус Стиллворкерс, однако в последний момент был обнаружен бдительными офицерами Тайной Канцелярии, которые и помешали убийце произвести смертельный выстрел. Задержать преступника не удалось - злоумышленник оказал сопротивление, и сумел скрыться с места покушения. Это удалось ему только благодаря тому, что наши доблестные тайные агенты имели задачу взять преступника живым. Тем не менее, заверяет господин Зарузу, преступнику осталось бегать на воле совсем недолго. Слаженная работа оперативников позволила выявить целую подпольную ячейку этоземских террористов, с которой был связан преступник. Все её члены уже задержаны и дают показания следствию.

Следствие, безусловно, рассматривает вариант политического мотива провалившегося убийства, а дипломатическая служба уже направила в посольства Этоземья запросы о прояснении ситуации. Как нам известно, король Ричард категорически отрицает всяческую связь официальных властей Этоземья с шерстяными террористами, называя случившееся вероломной провокацией, но граждане Империи, в целом, скептически относятся к заявлениям этоземского правителя. Что касается комментариев жертвы покушения, то господин Магнус воздерживается от громких заявлений и каких-либо обвинений.
- Уверен, что вся эта ситуация разрешится в скорейшем времени и к удовольствию всех сторон, кроме стороны террористов. - Приводит его комментарий пресс-служба компании «МагнусСтиллворкерс». - Я верю в профессионализм имперских специальных служб, так как уже убедился в нём воочию и обязан жизнью нашим смелым агентам. Думаю, на следующем совете двенадцати домов мы рассмотрим вопросы дополнительного финансирования этих служб в нынешнее неспокойное время.

- Будьте уверены! Ситуация под контролем! - Подытоживает господин Зарузу. - Незадачливый убийца будет пойман в самом скором времени. Тайная Канцелярия располагает для этого новейшими техническими средствами, которые наверняка станут неприятным сюпризом для поверившего в свою безнаказанность террориста.

Статья продолжалась и на следующей странице, но там уже были более детальные подробности покушения и фрагменты интервью свидетелей и некоторых оперативников. Также имелись фотографии пулевых пробоин в стене, и рисунок, реконструирующий момент покушения. Судя по нему, убийца принадлежал к крупной кошачьей породе, но неясно, к какой конкретно. Удивительно, как ему удалось не «засветиться», когда на открытии присутствовало столько журналистов.

Фархата же интересовали более приземлённые и бытовые вопросы, и он сразу же перелистнул на страницу про новейшие исследования.

С ошеломляющим и пугающим открытием выступила сегодня на десятой общеимперской научной конференции независимая группа учёных-медиков. Многочисленные эксперименты и статистические исследования позволили им выявить непосредственную связь между случаями чахотки и кровохаркания и тем, как часто пациенты курили табак.
- Наши исследования недвусмысленно подтверждают, что потребление табака и воздействие табачного дыма являются причиной повышенной смертности, болезни и инвалидности, и вызывают настоящую зависимость сродни морфиновой или опиумной. - Прямо в тексте заявляет один из учёных. - Я ничуть не покривлю душой, если скажу, что эта дикарская забава, принесённая из нецивилизованных культур, оказалась смертельной ловушкой. Это, без сомнения, будет для общества примером, что цивилизованным народам нечего перенимать и нечему учиться у недоразвитых дикарей. Равно как и незачем нам обогащать своими деньгами нечистых на руку дельцов, которые сознательно вводят нас в зависимость от своей продукции ради барыша. Необходимо как можно скорее ввести полный запрет на продажу всех табачных иделий.

Подобные заявления вызвали заметные колебания на рынке ценных бумаг табачных компаний. Это вызвало даже определённую панику среди производителей, однако крупнейший табачный магнат, господин Марко Горкинович, совершенно не видит никаких поводов для паники.
- Я более чем уверен, что все эти цифры являются преувеличением, и готов на Книге Святых поклясться в том, что наша продукция абсолютно безопасна, и даже оказывает оздоравливающее воздействие на нервную систему. А вот в чём я не уверен, так это в том, что независимые учёные действительно так уж независимы, как об этом говорят. Да что там, я ведь сам обожаю курить сигары фирмы «Горкинович» из листьев настоящего зуффарского табака, а уж себя-то убивать я бы не стал, верно?

«Прилипала» также не обошла эту тему, но не занимала ничью сторону в этом конфликте, однако взамен разродилась карикатурой с искромётным названием «Дали прикурить!», представлявшую собою комикс из двух кадров. На ней в немного гротескной форме был изображён грозный огнедышащий дракон Термагант, выпускающий пламя на убегающих от него в панике табачных магнатов, но в кадре ниже пасть Термаганта была заткнута метким броском огромного денежного мешка.

Специальный коорреспондент «Прилипалы» пока ещё не может определённо разобраться в том, так ли вредно табакокурение, но зато кое-что смыслит в политике и умеет читать между строк. Мы полагаем, что нашим уважаемым читателям, которые любят побаловать себя табачком после тяжёлого дня, нечего бояться, кроме неоправданного повышения цен на развесной табак, сигареты и курительные принадлежности. Несмотря на все громкие крики о возможных запретах и поднятую в прессе волну, в бакалее напротив нашей редакции всё также продаются табачные изделия, да и сам Его Величество Император Перворождённых уже появлялся на публике, попыхивая своей любимой трубкой из китовой кости. Зато новый акцизный закон, устанавливающй дополнительный сбор на табачную и алкогольную продукцию и утверждающий необходимость дополнительных экспертиз качества, уже прошёл через парламент в первом чтении. Не иначе, наш Император слегка поиздержался, и теперь ему требуется немного наполнить казну за счёт новых налогов, а заодно слегка придушить окрепших этоземских дельцов.

Криминальные сводки скупо рассказывали о серии домашних краж со взломом, об участившихся случаях мошенничества со страховкой, а также о курьёзном случае столкновения похоронного катафалка с экипажем свадебной процессии, что в итоге привело к объединению двух мероприятий. Гороскоп радовал - Эрзе, например, рождённой под знаком Копьеносца, мадам Вайпер сулила большое любовное приключение, а самому Фархату, который подсчитал, что родился под созвездием Молний, обещала успехи в бизнесе и советовала поверить своей интуиции и попробовать вложиться в ценные бумаги, в особенности в бумаги парфюмерной фирмы "Лорадин". Рене, который открыл раздел трудоустройства, обнаружил там великое множество предложений работы, и даже парочку подходящих своему ремеслу, но там всё ещё были нужны документы. Так рисковать нельзя. Также Рене обнаружил в газете грустный спецматериал с фотографиями, повествующий о тяготах жизни простого человека в Отстойнике. Особенно фотокорреспондента поразил Пьяный Квартал, на котором он запечатлел его жительницу: преждевременно состарившуюся и кое-как одетую лисицу с растрёпанной, клочками висящей шерстью и тяжёлой печатью алкоголизма на некогда красивой мордочке. Лисица тянула в кадр своего годовалого ребёнка, завёрнутого в пелёнки, и могло показаться, что она просит для него еды, если не прочитать фрагмент текста под этой фотографией.

Что такое есть джин, если не жидкое сумасшествие по полдракона за четвертину? Джин - добровольный отказ от способности мыслить, самостоятельно принимать решения и принимать ответственность за себя и других, что ещё более трагично в ситуации, когда эта способность особенно нужна. Мисс Матильда на фотографии преследовала меня пятнадцать минут, пытаясь продать мне собственного ребёнка за несколько драконов, за ещё пару дней, в течение которых она сможет беспробудно пить, убегая от осознания глубины той пропасти, в которой оказалась. Горе и безумие этой женщины и ещё сотен таких же как она, выброшенных на обочину жизни гражданским осуждением - вот главные источники дохода алкогольной мафии Честера Шнаппа-младшего, фактического правителя Пьяного Квартала. А вот и он сам - примеряет новый золотой браслет.

Чуть ниже выяснилось, что браслет этот тоже с историей. Был снят с убитого в переулке купца и продан в ломбард.

В этот момент громко звякнул колокольчик над дверью, и в таверну грузно ввалился неоднократно упомянутый уже Фонг Чонг. Грустный. Побитый. Без покупок. И без упряжи, груженой бочками с суслом и гремящими бутылочным стеклом ячеистыми коробками. Панде основательно разбили нос, рассекли бровь, на правой скуле вздулась огромная гематома, отчего и так узкий правый глаз ещё и заплыл. Панда при этом ещё и хромал, держась за бок, а костяшки его кулаков были сбиты до крови. Молча и печально прошествовал он через всё помещение, после чего тяжело осел на стул перед барной стойкой, тихо простонав от боли.
- Мне нужен лёд. - Коротко произнёс он. На самом деле, звучало это как "Мине нузен ёд" из-за сильного акцента, но тем не менее, было вполне понятно, что именно ему надо.

Вы не можете просматривать этот пост!

Пустынный и тихий перекрёсток Восьмой и Одиннадцатой улиц встретил зябкое раннее утро тишиной и безмолвием. Как и весь Отстойник, он был погружён в сонное предрассветное затишье, которого совсем не ждёшь от шумных перенаселённых трущоб, кишащих бандитами. Что поделать, даже бандитам порою надо отдыхать после бурного дня. Однако Отстойнику, как впрочем и таверне «Под мостом» оставалось спать не больше двадцати минут, прежде чем вступит в свои права новый день, который принесёт с собою новые, для кого-то очень драматические события. Но эти последние двадцать минут ещё дают насладиться блаженной тишиной. Вдохнуть свежий, ещё не отравленный тяжёлым заводским дымом воздух. Прислушаться, как шуршит обрывками газет и гремит пустыми консервными банками ветер, играючи разнося весь этот неаккуратно брошенный мусор по разбитым мостовым со стоячими лужами. Услышать с одной стороны далёкий лай собак где-то на другом конце Отстойника, с другой - крики речных чаек, а с третьей - разносящийся эхом по узким улочкам громкий смех загулявшей компании, возвращавшейся наутро по домам.

Затишье царило и в таверне «Под Мостом» - элитном по меркам Отстойника заведении. За запертыми на ключ дверями и опущенной стальной решеткой дожидалась начала нового дня пустая стойка с сияющими медью кранами разливочной. На одном из столиков одиноко стоял забытый усталой официанткой пустой бокал, прижимавший уголок салфетки с нарисованным на ней сердечком, внутри которого было написано: «Милли». Ждали своего часа бутыли с цветными жидкостями, нестройной шеренгой выстроившиеся на полках. Жук-короед вот уже несколько лет потрескивал древесиной в корпусе старого механического пианино, и только таким вот утром этот звук и можно было услышать. На третьем этаже всё ещё спали и видели свои нехитрые сны постояльцы и работники, уже предчувствуя, впрочем, скорое пробуждение. А наверху, на чердаке, качаясь в старом плетёном кресле, дремал престарелый одноглазый черепах. Рядом с ним на полочке покоился стакан с водой, на дне которого лежал идеально-гладкий стеклянный кругляш глазного протеза.

Приближение нового дня ознаменовалось далёкой, но неизбежно нарастающей вибрацией, похожей на начало землетрясения. Сначала на поверхности воды в стакане с глазом появились первые круги. Потом на первом этаже мелко задребезжали стеклом бутылки, а забытый каким-то пьянчугой бокал начал неумолимо двигаться к краю деревянной столешницы, приближая свою неизбежную и бесславную кончину. Вскоре вибрировали уже все стены и потолки здания, а эта вибрация всё нарастала и нарастала. Удерживаться в мире снов становилось всё труднее - вот уже застонала недовольно во сне Лиза, повыше натягивая одеяло, но добиваясь лишь того, что оголила собственные пятки, а в комнате Элис с полки свалилась книга. Здание уже буквально ходило ходуном, и все работники и постояльцы вынужденно просыпались один за другим, ругая на чём свет стоит Ремиуса Магнуса с его дурацким заводом. И когда тряска и дрожание достигли своего пика, на восьмую улицу, громоздко скрежеща железными колесищами по ржавым рельсам, выкатилась причина этого хаоса.


Огромный и высокий, как дом, двухъярусный трамвай, заслонивший собою почти всю Восьмую Улицу, с упорством и натугой вытащил сам себя из-за поворота в пятидесяти метрах дальше по дороге, и покатился вперёд, с треском высекая рогами искры из высоко подвешенных контакты проводов. Красно-жёлтое чудовище, лишённое окон, тащилось через всю улицу могучим древним кашалотом, светя и мигая красными сигнальными огнями, и призывно дребезжало звонком, будя всех, кого ещё не разбудила вибрация и тряска. На кормовой части железного монстра красовался торговый знак концерна «Магнус Стиллворкерс». Все местные жители знали этот трамвай и весь его маршрут от начала и до конца. Рабочие дали ему прозвище «Сундук», так как ради удешевления его производства из проекта были исключены окна и электрическое освещение, и потому внутри промышленного трамвая царила темнота, в которой некоторые счастливчики могли немного доспать прежде, чем приходило время работать. Каждое утро гигантский трамвай проезжал по этому маршруту, подбирая на остановках сонных, невыспавшихся рабочих, и те нестройной очередью входили в его раскрывающееся железное чрево, а затем этот железный левиафан с грохотом и скрежетом уползал к следующей остановке, подбирать других работников. Когда брюхо «Сундука» забивалось почти что до отказа, он как раз доезжал до конечной станции, и скрывался за стальными створками ворот сталелитейного завода Ремиуса Магнуса. Как будто одно гигантское чудовище поглощало другое. По обратному маршруту Сундук проедет только через четырнадцать часов, развозя усталых рабочих обратно по домам.

Когда «Сундук» проехам мимо таверны, в ней уже не спал никто, за исключением её хозяина, Старого Хрена Халькварда. Глухой черепах продолжал храпеть, и наверное, его бы не разбудило даже пришествие в мир Термаганта Земного, решившего в гневе спалить всё живое. В таверне становилось всё оживлённее, начиналась обычная утренняя суета, очереди перед умывальником и подготовка к новому дню. На улицах тем временем светало, и понемногу становилось всё оживлённее. Первой на основной этаж спустилась Элис, она же Филипп, чтобы открыть решётку и входную дверь, и протереть барную стойку прежде, чем занять здесь место. Официантка Лиз спустилась тоже, заодно сняв со столешницы забытый вчера бокал - тот остановился на самом краю буквально в шаге от своей гибели. Не сегодня, бесславный конец. Не сегодня.
Когда оба работника убедились, что все стаканы и бутыли на месте, а обрез под стойкой всё ещё заряжен и готов, внизу затарахтел заправленный Эрзой генератор. Он вырабатывал свою последнюю бочку - скоро придётся где-то достать ещё топлива. Тускло замигали лампы, а следом включился и паровой котёл - начинало холодать, и настало время привести в порядок отопительную систему. Повара всё ещё не было на месте - должно быть, ушёл договариваться с Честером о новых поставках алкоголя. Милли, проснувшаяся как всегда позже всех, неспешно наводила «марафет». готовясь к вечернему выступлению. И в самом деле, наведение красоты было делом, которое не терпело спешки. Спустился вниз и Фархат, занимая свой привычный пост у входа и разминая широкие плечи. Следом за ним спустились и немногочисленные постояльцы - заселившийся несколько дней назад шебутной кобольд Оди, представительный и скрытный джентльмер Гектор Морган, и юный котик Рене.

Другие посетители пока ещё не собирались появляться на пороге заведения, и у всех собравшихся было время перекинуться парой-другой словечек и пропустить по первому утренему стаканчику. Завтрак должен был быть примерно через час. Только повар отчего-то задерживается.

Фиксируется. Это был разговор внутри дома.

И тут...

Синтия это рассказала, но ваш покорный слуга не успел записать.

Со слов Синтии что-то очень неприятное, ужасное случилось незадолго до штурма. Видимо катастрофа в лаборатории. Фрида погибла. Она не помнит, кто сказал, что она "подохла по собственной тупости и жадности и поделом безмозглой суке". Кажется, Терри. Или Эдди. Нет, не Эдди. Его тогда уже не было. И не Ванесса. Она сбежала. Синтия припомнила, что Магистр ужасно рассердился на Эдди и Трейси потому, что они сделали что-то очень плохое. Что-то украли очень ценное. И сбежали. Хотя ей совершенно непонятно зачем сбегать из научной лаборатории. Никто из ученых не был на казарменном режиме. Приходили и уходили, когда хотели. Хотя жили все в лаборатории. Хотя некоторые, особенно Терри и Вивьен, часто ночевали в городе. Синтия чётко припоминает, что Барни, Эдди, Трейси и кто-то ещё сбежали, украв что-то ценное. Но не деньги. Что-то, имеющее отношение к науке, кажется. И это случилось незадолго до штурма. Минут за десять Магистр все узнал. Ему Корнелия сказала. А еще раньше, примерно за сутки до этого, сбежала Ванесса и тоже украла какую-то научную ценность. Магистр обсуждал это с Эдди и она помнит, что босс сказал что-то вроде "я не представлял себе, что она настолько хороша, но, раз эта итальянская стерва умыкнула именно её, значит, ей известно что-то, что мы упустили." Эдди ему тогда ответил, что Ванесса больше всех "в теме".

Она приехала в Африку, чтобы убивать!

Кадр первый.
Гданьск. Костел святой Марии. Панорамная площадка окаймлена острыми шпилями, будто держит вас в пасти огромное чудовище, показывая вид на свободу, которую они имеют, которая их ждёт. В основании шпиля она. Стоит спиной. Смотрит со всеми на старый город. Больше таким его не увидеть ни с какой другой точки. Кирпичные крыши зданий не в фокусе. В фокусе пышная копна волос, взлохмаченная потоком воздуха, что всегда разгуливал с подвываниями по макушкам замков.
- Как ваше имя?
- Мария.
- Пресвятая Дева…
…
Злотый. В её кошельке лежал единственный злотый. Зачем она взяла с собой это напоминание о своей стране? Ну, не мешочек же с землёй, затянутый шнурочком ностальгически хранить за пазухой.
Заглушить сожаления и расстаться с этим последним напоминанием. Именно здесь. Именно в гавани, наполненной хищными рыбами. Вряд ли он пригодится тому, кто его поймает. Без всякого размаха, просто опустив руку за борт, разжала ладонь. Блеснул и исчез. Так быстро. Почему-то она представляла его полёт замедленной киносъёмкой. Как монета подставляет то одну, то другую грань солнцу, разбрызгивая блёстки перед тем, как залечь на дно. Потом плавно входит в воду, оставляя ровные круги, обозначавшие место его захоронения...
Ничего подобного. Даже ныряльщики не спохватились, чтобы нырнуть за монетой. Мгновение и тишина. В тот раз было по-другому.

Кадр второй.
- Великолепная экскурсия, не находите?
- Да, я давно хотела побывать в Гданьске.
- В места, где было хорошо, возвращаются.
- У вас есть монетка?
Магда протянула ладонь с горсткой монет.
- О, вы всегда носите с собой столько мелочи? Киньте их богу морей Нептуну. Он тут с семнадцатого века стоит, но фонтан отреставрировали недавно. Он вернёт вас обратно когда-нибудь.
- Или когда-нибудь затянет глубоко в море. Возьмите и вы монетку.
- Нет, я должна кинуть свою. Но у меня нет. Я не вернусь.
Магдалена бросает горсть, пытаясь попасть в чашу приношений богу моря.
…
Вот и первый закат на полуострове. Пара лодок с тонкими стоячими фигурками. Их словно выстругали из черного дерева вместе с лодкой и они теперь никогда не смогут поменять своей позы. Лишь руки взмахивали веслом, словно приделанные на шарнирчиках, разгоняли водную гладь, прочерчивая розовые дорожки от закатного солнца. Магдалена, не жалея плёнку, снимала застывший пейзаж сумерек. Лишь было досадно, что она не сможет запечатлеть сумасшедшие цвета этого странного мира. Но Бесса* могла оставлять кадры, смотря на которые ты помнишь все цвета, что создает природа. Глядя на кадры, ты начинаешь раскрашивать свои впечатления сам. Бесса не подводила.

Кадр третий.
- Магда, сними меня у этой клетки. Смотри, какой он огромный.
Счастливое лицо Марии. Одной рукой она указывает в сторону слона, второй приставляет вафельный рожок к своему носу, видимо пародируя своего напарника по фотосессии.
- Готово. У тебя выпал шарик мороженного.
Достать платок и аккуратно вытереть растаявшие сливки в уголках рта. Наклониться ближе и… нет, тут слишком людно.
- Ну ты и замарашка. Посмотрим кто вышел лучше ты или слон.
…

я бы поспорил на свою винтовку, что засадил бы пулю той макаке прям в глаз
Камера была спрятана в чехол и висела на шее Гурки. Первое впечатление самое правильное. Видишь – лови момент. Она не могла представить себе, как будет это делать, осуществи своё желание охотник.
Он ещё не начал стрелять, а из его ствола-глотки уже вылетали слова-пули, раня душу. Зачем она вспомнила тот кадр? В чём был повинен тот слон? Магдалена старалась смотреть в противоположную сторону, чтобы не выказывать свою неприязнь к проводнику. Вряд ли она уже сможет поменять своё отношение к нему.
Ловко перепрыгнув с трапа на качающуюся лодку, руки она не подала. Что там крокодил, если рядом с ними находится такая угроза всему живому, стоит только подать ему в руки ружьё.

Их компания приближалась к больнице. Гурка чуть отстала, чтобы не слушать бесконечную болтовню проводника. Она осматривала свою компанию на фоне тропиков, и странное чувство ностальгии выковыривало из памяти то, что стоило бы забыть.
Николя Дюран, статный, высокий, загорелый и красивый, как киногерой выделялся на фоне всех, будто желающий быть в центре кадра.

Кадр четвёртый.
Пятеро смеющихся совершенно раскованных людей с наполненными бокалами вина тесно сидят на диване. Тостующий протягивает руку оператору, приглашая быстрее присоединиться, пока не прошла отсрочка старта. Станислав так и остался в кадре на переднем плане. Тем горше было смотреть на это фото потом. Потом – намного позже.
...

– А как же ты похорошела, Луизочка! – восклицал доктор в который раз.
  – Это точно! – включился в разговор охотник. – Ну кто не устоит перед такой красоткой?
И этот человек хотел сделать из неё союзницу в своём жестоком деле! Истерический смех клокотал внутри, сдерживаемый лишь здравым расчетом. Магдалена по-дружески похлопала по руке охотника, что решил скрепить договор не дружеским пожатием рук, как полагается, а поглаживанием по коленке.
- Я бы точно не устояла, - пристальный взгляд на Луизу и лёгкая усмешка в уголках губ, которую мог бы заметить лишь самый проницательный взгляд и Луиза.

- Ну-ну, не плачь, милая. Так распорядилась судьба, - дружеские объятия и поглаживание по волосам превратились в снисходительное похлопывание по плечу.
С тех пор она терпеть не могла, когда к ней прикасаются в разрез с её ощущениями, показывая классические приёмы кинесики.

Кадр пятый (чужой).
- Смотри, Магдалена. Я заснял это на прошлой неделе.
На пороге кинотеатра счастливая парочка. Рука Станислава лежит на её тонкой талии, голова Марии закинута назад. Она, явно, громко смеялась.
- Карл, зачем ты мне это притащил? Убери. И уходи.
…

Полезны ли разговоры о политике перед сном? Конечно, нет. Может нагрянуть бессонница. Гурка, не так давно уехала из своей страны, постоянно раздираемой борьбой за свою независимость и восстановления справедливости, которой не существует.
Маяком свободы в Европе поляки считали Францию. Может, поэтому после ноябрьских и январских восстаний 30-31 гг. начался массовый побег поляков на землю франков. На это время пришелся переломный момент и в жизни Магдалены Гурки. Её перемалывало заживо гнетущее чувство предательства. Она не могла больше выносить одиночество, что закрадывалось ей в душу каждый раз, стоило выйти на улицу. Сам воздух Польши был слишком родной и желанный. Тем тяжелее ей было осознавать, что где-то рядом смеётся и плачет, веселиться и грустит, любит и ненавидит та, что предала её ради мужчины. Их общего друга, который был товарищем и завсегдатаем их вечеринок, и надёжным советчикам в делах душевных, да и бытовых тоже.

- Ты пойми, Магда, он лучше всех, то, что было у нас, это ведь просто мимолётный флёр, проходящая романтика, навеянная старым городом. Мы стареем, я хочу детей, семью. Так лучше, пойми. Я всё равно буду любить тебя всегда.

Она всё равно… никогда…никогда не простит ей.
Уснуть, забыться, исчезнуть. Она не смогла больше выносить эти кадры между снами. Она никогда… никогда… не сможет сбежать от этой обиды. Но она попыталась.

Гурка удивительно быстро оформила документы и сбежала так далеко, как только могла. Так называемая, великая эмиграция захватила своей волной оптимизма и предчувствия свободы Магдалену Гурку и выкинула на берег Нишефора Ниепсе и Луи Дагерра.
Но прежде, она сожгла все фотографии и плёнки.
Все кадры исчезли навсегда.
…

Магда не могла уснуть, не посмотрев на звёзды южного полушария. Быть на обратной стороне от экватора, по восприятию приравнивалось к путешествию на другую планету. Увидеть своими глазами мифологию Греции на сцене небесного театра, как побывать в космосе. Странной была идея связать легенды и космос. Ещё более странным казалось то, что Греция, которая стала прародительницей имён южных звёзд, находится в Северном полушарии Земли.
Магдалена не успела проникнуться магией звёзд, силуэт человека, приближающегося к больнице заинтриговал. Стало любопытно, что за гость мог пожаловать в такое время. Оглушительный рёв раздробил чернющее пространство южной ночи. Казалось, что сама ночь взорвалась, а её осколок залетел в здание.
Она встала в тени коридора и видела, как этот осколок южной черной ночи влетел в здание. То негритёнок торопился к доктору.
Магда осторожно, на носочках вернулась в свою комнату. Завтра родится новая ночь, и звёзды, и луна, и тишина…

Она приехала в Африку, чтобы убивать! Убивать свою боль!

Сантим тонет, и Луиза смеется. Ее веселит не забава, а воспоминание: ей девять, она кажется себе очень умной и умелой, она кажется себе всесильной. Отец учит ловить рыбу. Запахи моря запутались в густой курчавой бороде. Запахи рыбы застряли в огромных и горячих ладонях. Перо* тонет, и маленькая Луиза смеется.

Все на пароходе бесят ее. Все вокруг бесят ее: веселые, по-детски наивные, по-младенчески глупые. Им всем она кажется очень близкой, почти родной, очень похожей на них самих - эта способность отражать и нравиться в крови, дар божий - но она не родная и не близкая. Это их заблуждение бесит, пожалуй, больше всего.

Не заблуждается только муж, ему досталось немало ее молчания и холода. Там, где другие видят улыбку, благодушие и смех, ему выпало обнаружить скрещенные на груди руки, поджатые губы и сдвинутые к переносице брови - она быстро смекнула, что не сможет отражать его всю жизнь, и перестала отражать вовсе, кроме как на людях. Он знает, что у Луизы абсолютно специфическое чувство юмора, а вечерами она теряет способность любить и остро нуждается в одиночестве и тишине. Пожалуй, Луиза - лицемерка: днем - открытая миру, удобная, притягательная, солнечная, радушная, ночью - застрявшая в раковине улитка, густая и темная мгла. Муж не заблуждается, и потому не бесит. Муж не заблуждается, и поэтому она может быть с ним, и даже... Возможно, любить его.

А ведь когда-то все было совсем иначе. Запахи моря и солнца путались в густой курчавой бороде, а в огромных и горячих ладонях застряли запахи пота и... Нет, не рыбы, чего-то иного, чего-то очень манкого и притягательного, чего-то, что Луиза до сих пор не смогла идентифицировать. Прикосновения несли не боль, а благословение. И казалось, так будет вечно: звезды и ветер, жар ночи и освежающая прохлада утра. И она смеялась тогда точь-в-точь, как в свои девять, точь-в-точь как сегодня: открыто, ярко и заразительно.

Пароход отчаливает, и Луиза скрывается в каюте. Она проведет взаперти весь день, сославшись на морскую болезнь. На самом деле никакой морской болезни у Луизы нет.

- Сигберт, сколько времени прошло, но Вы ничуть не изменились! - распростертые руки и улыбка, полная солнца.
А ведь доктор действительно ничуть не изменился. Люди вообще в большинстве своем не меняются, и в этом их проклятье.
- Все также любопытны! Ждете пикантных подробностей, так ведь? Что ж, отсыплю вам щепотку: в день нашего знакомства Николя вышел из моря. Взгляните на него, он прекрасен как Аполлон. И все-таки, Вам, мужчине, вряд ли удастся представить, какое впечатление мой муж произвел тогда на меня. Вы, мужчины, ничего не смыслите в этом. Роковой взгляд, меткое слово, раскаленный песок, соленая кожа - он просто взял меня за руку и повел за собой, а я... Знаете, я пала.
Луиза сдалась тогда горячим ладоням, хоть по-настоящему она доверилась этим ладоням много-много позже.
Дни и ночи перепутались между собой и слились в единый клубок впечатлений и событий, вспоминаемых лишь вспышками, фрагментами, деталями. В день, когда Николя сделал предложение, Луиза ужаснулась (насколько далеко зашла эта игра, это удовольствие, это путешествие, этот прибрежный миф!) и согласилась (пусть!). Такая всесильная в своей власти над мужчинами в общем и над одним конкретным мужчиной в частности, такая наивная, юная, неопытная...
- Впрочем, может, вам лучше спросить Николя: какой я предстала перед ним на том берегу! - она впервые за день прикасается к мужу: скользит ладонью о ладонь. Мужу известно, что это прикосновение пронзает ее как тысячи до и тысячи после, неизменно будоражит, словно в первый раз, и никакой заслуги Николя в этом нет, в этом нет ни капли романтики - у нее всего лишь слишком чувствительная кожа, поэтому Луиза очень скупа на прикосновения. Эта ласка - ширма благочестивого и полного нежности брака.

Впрочем и благочестие, и нежность в этом браке есть, ровно как и тысячи других оттенков, неизменно сопровождающих истинную близость между людьми.

Ты помнишь причал? Помнишь тихого, вечно погружённого в работу, Фернандо, даже в жару никогда не расстающегося с твидовым коричневым пиджаком? Он всегда носил с собой блокнот — настоящий фанатик своего дела, и периодически делал заметки. Вроде бы говоришь с ним скажем, о погоде на завтра, и тут — раз! "Погода августовская!" — Вдруг глубокомысленно замечал испанец, — "Слыхали ли Вы, у нацистов большинство в Рейхстаге?!"
Ответ его, как водится, не волновал.
Ты помнишь его любовь к шахматам. Он часто предлагал сыграть на маленькой складной доске. Всегда выигрывал. "Читали ли Вы "Мою шахматную карьеру" Капабланки? Там всё сказано, уверяю Вас!" — Замечал он, и неизменно готов был предложить потрепанную книжку двадцатого года издания, помещенную, впрочем, в сшитую на заказ кожаную обложку. О, Фернандо болел за Капабланку так же, как иные болеют за боксёров. Когда в 1927 году Алехин победил Капабланку, для брата это было настоящим потрясением. "Уверяю Вас, это временно. Русские жульничают, они всегда жульничают! Они абсолютно ничего не знают об интуитивной игре, просто просчитывают все партии! Алехину помогали Боголюбов с Ботвинником".
Ты помнишь как год за годом Фернандо гордо демонстрировал всем записи партий Капабланки с Эйве, Нимцовичем, Боголюбовым... Но годы шли, а мировое первенство неумолимо ускользало от Капабланки, как ускользало и от тех политических сил, которые поддерживал мсье Гонсалес Авила-и-Мартин. У него было определённое очарование, свойственное всем республиканцам, готовым всегда ответить что-то вроде: "Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть" — Со всей высоты своего авторитета, а когда это всё-таки случалось, сослаться на шок общества от войны или упадок нравов.

Четыре известных человека по всему миру носят фамилию Гонсалес, и все они коммунисты, вот почему Эрнан всегда подписывается полным именем. Для него важно случайно не быть спутанным с одним из "этих". Пожалуй, он тщеславен.

Ты помнишь как ждал его. Или может ждала? И помнишь злость на журналиста, пропустившего отплытие. Тогда же тебе наверное и бросился в глаза щегольски одетый испанец в белой "двойке" с серым галстуком и совсем уж колониальным пробковым шлемом. Помнишь чёрные, со вкусом подобранные туфли. А вот лицо непримечательное.

Испанец тогда заметил твой взгляд и улыбнулся тебе.
Только через пару дней ты узнал, что это и есть мсье Фернандо Гонсалес Авила-и-Мартин.
Вернее, таким он отныне будет.
Этот Фернандо тоже любит шахматы, но на этом сходства заканчиваются. Вряд ли ты знаешь о нем много — он не любит говорить о себе, но делает это, весьма изящно топя в потоке бесконечных фактов полное отсутствие чего-то по настоящему важного. Единственный раз когда тебе удалось добиться от него чего-то по настоящему содержательного — момент, когда он открылся тебе.
— Мой брат серьёзно болен. Гонорар ушёл на больницу в Швейцарии, так что отказаться от поездки он не мог. Бесспорно это обман, и я понимаю неудобства, связанные с этим, но уверяю Вас, мсье...

"Мадам", "мадемуазель".

— Я абсолютно компетентен в области журналистики и сделаю весь необходимый объём работ.

Вот и вся информация. Даже своего настоящего имени "Фернандо" не назвал.

— Это не от недоверия к Вам. Просто нам всем так будет проще. Вы не сбиваетесь — я не волнуюсь.
— Послушайте, мсье Гонсалес...
Скажешь ты. А он только улыбнётся.
— Мсье Эрнан будет вполне достаточно. Мсье Гонсалесом был мой отец.

Тут-то и начинался бесконечный поток пустых историй.

Знаете ли Вы, друг мой где находится Авила? Позволю себе предположить, что вряд ли. В лучшем случае, возможно, Вы когда-то слышали выражение "Авильский фарс" — в значении "нечто, выдающее себя за серьезное, но на самом деле смешное". Как-то король Кастилии и Леона не поладил с магнатами и те объявили его низложенным, разыграв представление с куклой, за неимением живого объекта низложения. Парадокс в том, что меньше чем через три года после этого брат короля, в пользу которого все затевалось, умер, а большинство "революционеров" дружно поддержали дочку того-самого короля.
Как бы то ни было, первые четырнадцать лет моей жизни Авила была мне домом. Хотите представить её себе? Вспомните любой старый маленький средиземноморский городок юга Европы. Те же домики эпохи позднего Средневековья, порождающие ощущение застывшего времени, даже крыши одного цвета! Городской собор строили почти четыреста лет, его история могла бы стать неплохой метафорой истории всей блистательной Порты — первые камни закладывались буквально под мечами мавров, последние — уже при Фернандо и Изабелле. Тогда вокруг города уже выросли стены — и поныне возвращаясь в места детства, я люблю гулять в их тени. Когда-то за ними скрывалась жизнь, но уже давно, лет сто, а может быть и двести, обманчивый флёр истории возлежит на всеобщей апатии и нищете как фата невесты на седых волосах.
Возможно, Вы читали работы святой Терезы Авильской.
В XV-XVI веках город дарит Испании много достойных людей, некоторые из которых, прошу, не примите за бахвальство, приходятся прямыми предками Вашему покорному слуге. Род д'Авила верно служил императору Карлу и королю Филиппу, хотя и оставил по себе дурную славу "Испанской яростью". Как бы то ни было, те времена давно прошли.
Вы верно заметили как я пишу свою фамилию — "Гонсалес Авила-и-Мартин" — Материнская фамилия моего отца стала едва ли не последним всплеском глубоко ушедшей воды в старом колодце. Я храню этот всплеск, вместе со старинным написанием, как дань памяти тому ушедшему, чего уже не вернуть. Что до отцовской фамилии моего отца — Гонсалес, она весьма распространена, хотя, признаться, подарила мне массу неприятных эксцессов. Наконец фамилия моей матери — Мартин, самая распространенная в Авиле, так уж повелось.

Я родился в год великого потрясения. Асорин позднее так и назовет нас — "Поколение 98-го" — Те, кому суждено говорить о "Двух Испаниях".
Отец назвал меня в честь Кортеса, уже это лучше всего характеризует его позицию по колониальному вопросу. Для него этот вопрос еще был в полной мере практическим. Его упомянул в мемуарах Черчилль когда писал о своей поездке на Кубу в девяносто пятом, помните, полный офицер, благодаря которому молодому Уинстону лучше спалось под пулями.

Через два года меня зачали. Отец взял увольнительную на полгода. Потом поцеловал меня, младенца, в лоб, и уехал на войну с американцами. Был ранен в битве за Сан-Хуан, больше на фронт не возвращался, но на всю жизнь сохранил ненависть к "проклятым голландцам". Вскоре он с мамой перебрался в Лиссабон, говорит там спокойнее, так что в Авилу я возвращаюсь только проездом — формально в гости к одной из многочисленных маминых родственниц, на деле - я вспоминаю детство.

Славное было время.
Мать стирала белье. Отец нес гарнизонную службу. Мы жили бедно.
Тем не менее я периодически бывал на сходках городской элиты.
Парадокс, правда?
Такое нельзя представить в Англии, Франции, Германии, даже в Италии! Тогда это казалось мне демократичным — старая и новая аристократия, богачи и разорившиеся, художники и ученые, военные и иностранцы - наш "Свет" принимал всех... Уже потом я узнал, что это — следствие нашей отсталости. Читали ли Вы маркиза де Кюстина и его записки о России? Изучая это произведение я обнаружил некое сходство...
Впрочем, это открытие мне предстояло сделать еще нескоро.
В младшей юности меня более всего поражало людское лицемерие.
Испания достаточно консервативна, у нас даже к ручке подходят только если хотят эпатировать всех вульгарностью — но на ночных свиданиях барышни искали отнюдь не любви, вернее не той любви, о какой пишут в книгах. По правде сказать любовь в те годы волновала меня куда больше жизни, и мне удивительно, как при всех ветрах, царивших тогда у меня в уме, я умудрился принимать серьезные решения.

Вы оценили как многое я умудрился "не заметить" — Раскол либералов, Кровавая неделя в Барселоне, Марокканский вопрос, Великая война, последовавшие за ней голод и "испанка", Всеобщая забастовка, наконец, Анваль! Нельзя сказать, что я этого не видел.
Просто когда ты молод — всё кажется ненастоящим.
Ты создаешь что-то, что кажется тебе великим, а в перерывах делаешь кучу барышень несчастными с четким намерением сделать их счастливыми.
Потом твоя подружка выходит замуж за парня, который ей омерзителен, но может дать ей стабильную жизнь. Какое-то время вы оба смеетесь над этим. Через пару лет она привыкает к нему и начинает видеть в том, как он сморкается, даже некое очарование.
Вы расстаетесь, и ты клянешься себе, что с тобой это не повторится, что тебя минует чаша сия. Ты молод, эксцентричен, решаешь мировые проблемы между завтраком и сиестой...

Тут слушатель и понимает, что в какой-то момент поток фактов сменился "байками" о жизни, девушках, родственниках... Вместо стройной системы "дорогой друг" получал поток бесспорно интересных, но абсолютно несвязанных историй, в основном относящихся к довоенному периоду. Но ведь если Фернандо родился в 1898 году то простая математика подсказывает, ему было в 1914 году всего 16 лет!

Да и истории, которые рассказывал "Фернандо"... Когда-то ты их уже слышал. "Если братья росли вместе, воспоминания у них частенько совпадают" — Отвечал невозмутимо испанец и предлагал сыграть в шахматы. Хотя бы эта черта у братьев была общая, они оба прекрасно играли. И поскольку каждый из них побеждал, впору задаться вопросом — когда они играли между собой, кто выходил победителем?

Ах, право, какой поток бессвязного свовоблудия. Пристань, Капабланка, костюм-двойка, пробковый шлем, средневековые короли, Тереса Авильская, Черчилль, Асорин, "Великое Потрясение", "испанка", женщины, женщины, женщины...

Если у вас уже лопнула голова, поздравляю — Вы поняли, насколько эффективны были расспросы Фернандо о его прошлом.

За деревьями терялся лес.
В данном случае, лесом было отсутствие у попутчика каких-либо документов. И уж совсем Лесом — наличие у Фернандо пистолета в специальной скрытой кобуре под пиджаком.
— Это опасные места.
Улыбался журналист.
Он всегда улыбался.

В вечер апельсинов, испанец был так же спокойно эмоционален, теплохладен, как и обычно. Проблемы с кожурой он решил в обход всех норм этикета, складным ножом. Это на самом деле просто. Отрезаешь у апельсина один "краешек" где плод крепится к ветке. Затем противоположную часть. Затем на оставшейся части кожуры делаешь ровные вертикальные надрезы и... Снимаешь получившиеся полосы по одной, будто лепестки цветка.

Фернандо улыбается. Он любит такую ритмичную работу, делает её с такой сосредоточенностью, словно бомбу собирает. В эти моменты братья очень похожи...
И в то же время так отличаются друг от друга.

— Мсье Жозеф, на эту тему как раз есть отличная работа. Может быть, ты читал? "La rebelión de las masas" сеньора Ортеги-и-Гассета. В наши дни происходит постепенное повышение роли простого избирателя в демократической жизни, что к сожалению в данный момент значит приход консервативного крестьянина на избирательный участок. Этот крестьянин проголосует за короля, назовёшь ты его генералом или рейхспрезидентом, и проблема не в персонажах, нет, проблема именно в массах. Их необходимо учить, необходимо просвещать относительно политических сил, действующих в нашем и в иных обществах. Вот чего ты на мой взгляд не совсем понимаешь о республике, это не конституция, это процесс. Даже само слово республика буквально значит "наше дело".

Фернандо мастерски соскальзывает со сложных тем, отвечая на вопросы, которые ему не задавили, но так, чтобы они казались связаны с действительно заданными. Спросил про революцию? Получи про революции. Спросил про течения? Получи про течения. Что там ещё осталось?

— Я рад, что тебе нравится моя работа. А это именно что работа. Долгая, кропотливая... И порой скучная. Ты вот хочешь историю, а я хоть убей не представляю, что тебе рассказать, мсье Жозеф. Наверное самая лучшая часть моей работы это видеть совершенно разных людей. Сегодня ты интервьюируешь коммуниста, завтра проститутку, а послезавтра гроссмейстера. Я же рассказывал как брал интервью у Капабланки? Великий человек. Кстати.

Испанец вдруг хитро подмигнул собеседнику.

— А не воспользоваться ли нам случаем и немного поработать? Надо же мне записать жуткие откровения настоящего охотника! Не пойми неправильно, сам я против охоты не имею решительно ничего, но как ты заметил... Публика любит разгромы.


"Разве я сторож брату моему? — Воспоминания охотника о братьях наших меньших"

Благодаря мсье Дарвину мы узнали, что человек по биологической природе своей является не более чем высокоразвитым животным. Тем не менее самые разные учения от религиозных до этических, сходятся в том, что помимо животного начала в человеке есть и иное, разумное, моральное основание. Факт биологической близости человека и зверя в зависимости от признания одного из этих оснований, делает человека сверххищником — или пастырем. Провозглашает тотальный эгоизм или здоровую ответственность за братьев наших меньших. Сегодня мы побеседуем с мсье (не забыть, вставить имя), который глубоко убеждён в том, что ни один человек на является сторожем брату своему меньшему. Побеседуем с охотником, собственноручно умертивившим десятки если не сотни зверей. Их мясо стало основанием той похлёбки, ради которой он отказался от первородства с налагаемыми им обязательствами с пользу бессмысленной войны всех против всех, которую этот человек считает естественным порядком. Нас спросят, зачем говорить с таким человеком? Ответим — нужно знать, чтобы презирать.

Мы сидим в гостиной в мавританском стиле. Хозяин, доктор, ревностный католик и известный активист по защите окружающей среды. Мой собеседник не погнушался обманом, чтобы попасть в сей благочестивый дом — он притворился переводчиком. Сейчас он накалывает небольшие кусочки мяса убитого накануне негра льва бегемота (исправить — merde, кто вообще живёт в этой поганой Африке?!) гну на перочинный нож и поджаривает над огнём, чтобы затем с аппетитом съесть. Когда говоришь ему, что в цивилизованном мире так давно не едят, он лишь смеётся: "Меня этому научили негры. Они так едят людей". Надеюсь, он шутит.

Я спрашиваю: "Что Вы чувствуете, когда убиваете?"
Он отвечает: "Человек не может безнаказанно убить человека. Охота дарит тебе ни с чем не сравнимое наслаждение варвара, который ни от кого не зависит. Позволяет прийти в львиное логово, убить зверя словно врага, затем трахнуть (перебор, исправить) пристрелить по одному его жену, их детей. А потом съесть их плоть под чучелом из головы отца семейства. Тебя ничто не сдерживает, ты царь природы с властью как у падишаха".

Весь лист перечеркнут. Львы живут прайдами, основная метафора насмарку. Ничего. Можно поработать ночью.
Есть над чем работать, есть...
Чтобы размять ум, Фернандо в голове прокручивает другую историю, настоящую историю, историю, которую нигде не запишет и никому не расскажет.

Еще один из рода Гонсалес.
1895 — Рождение. Старший сын в семье.
1912 — Лишился невинности. Хотел жениться.
1913 — Ну вы поняли.
1914 — Пошёл добровольцем на Войну во французскую армию. Сделал это отчасти назло той стерве, отчасти потому что отец — боевой офицер, и это его бы порадовало.
1916 — Ячейка. Долой войну.
1917 — Участие в мятеже. Демобилизация. Смертный приговор. Замещён тюрьмой. Через год досрочное освобождение вместе с другими бунтовщиками по случаю конца войны.
1919 — Россия. Слава революции.
1921 — Гребаные ублюдки-коммунисты. Франция. Она с бомбой в руке. На руке кольцо.
1924 — Бум.
1925 — Бум.
1926 — Бум.
1927 — Бум.
1928 – Всё пошло не так. Она лежит. Суд. "Психопатия".
1932 — Хорошее Рождество. Шахматная партия. Вино. 1933 — Африка.

Нерассказанная история.
Возможно, когда-нибудь он сбежит как Клеман Дюваль и издаст свои мемуары.
Возможно, он уже сбежал и дело за малым.

Джейсон покладисто кивнул:

- И то правда - какой допрос в такой обстановке. Просто я тороплюсь, мистер Небойша...они вот-вот уйдут, ищи их потом по всему свету.
Хорошо - продолжим в участке. Залезайте в броневик...а то как бы Ваш посттравматический шок не разыгрался.

Сажаем Небойшу в броневик, в отделение для задержанных, к нему сажаем спецназовца, и вполне открыто говорим:

- Слушай, боец. Как все мы видели, эти ребята умеют исчезать прямо в воздухе. Хрен знает, куда. Но он - единственный свидетель, и он не должен уйти. Начнёт выцветать, как на плёнке - дай под дых...может, сработает.


- Вепрь один, доложите обстановку. Как ведёт себя собака?

Фальк смеялся, как умалишенный, глядя во что вырядился Фрэнки.
–Обтянули Фрэнки ляжки,
Первый пук добавит кашки.
Грудь ужасно болела, но остановиться парень не мог. Если бы сейчас зашел лекарь, то он вначале бы подумал, что у Фалька проблемы именно с головой, а после запихнул в какой-нибудь местный санаторий на пару лет...
Дверь внезапно распахнулась. В комнату ввалилась группа крепышей, а с ними Паста. Нездорового вида мужик справился у Маришки, где искать больного, и соответственно, сел на кровать.
"Дракула, король Артур, шляпник из Алисы, маньяк-педофил... И всё это во флаконе, обтянутом бледной кожей. Смешать, но не взбалтывать."
Странные мысли гуляли в голове Фалька, когда он в упор смотрел на сомнительного лекаря. Лекарь же не оставался в долгу, в свою очередь буравя парня весьма красноречивым взглядом. В противовес слов о бокале, и его водружении на одну из плоскостей полным, Фальк мигом его осушил и положил на кровать. Жгучий пятилетний коньячок прогулялся по горлу, зашел повидать желудок, и сделал всем реверанс, в виде лёгкого перегара.
– Я уже и не знаю, Белка. Если он сейчас достанет бубен, маску, пару вонючих благовоний и животные внутренности, то, пожалуй, воздержусь. – Ответил парень, на реплику подруги. После, перевёл взгляд на бледного человека. –Меня зовут Фальк. – Представился он, чуть приподнимаясь на локтях. – По неприятному стечению обстоятельств, моя грудь встретилась с тяжелым предметом, который проводил её до капота кареты. И сейчас мне крайне хреново. Не могли бы вы оказать помощь? Точно не знаю, но вроде рёбра целы.
Итак, вся их победная команда сейчас была в сборе. Плюс ко всему Паста, похоже, обзавелся интересными связями в здешнем истеблишменте. Может всё не так уж и плохо? А вообще, Кирпич выдал отличную идею с переодеванием. Пора скинуть старые шмотки и обзавестись шляпой с пером и рейтузами, как у Фрэнки.
– Паста, нет ли у тебя зарядки в машине? Исходя из новых реалий, телефоны нам могут ой как понадобиться.

Вы не можете просматривать этот пост!

Любопытство возвращалось обратно медленно, с испугом, словно ожидая наказания. Словно бы ощущая вину за то приключение, в которое оно втравило Сергея. Но подарок! Конечно, он был рад подарку. И осторожно взял в руки флягу.
- А как я пойму, что выпил много воды? Что вокруг миражи? С водкой все понятно - объемы известны, массу тела знаешь, опыт есть. А тут как? Глоток? Два? Литр? Как часто ее можно пить? Можно ли кого угощать? Что будет, если пробить флягу? А что будет, если оставить ее открытой? А можно ли ее использовать, например, чтобы промыть раны?

Как ни странно, арбалет вызывал куда меньше вопросов. Видимо, потому что просто железка и все.
- А почему он проклят? что такого в этих стрелах? почему их так мало? Почему они ржавые? Кого я могу им убить? Ведь хармуздов можно жечь словом..

А потом на его сознание обрушился поток слов и понятий. Хармузды, коих почитал он главной угрозой, как-то скукожились и уступили место хиршадрам, агахымам и кушвлаа. Но коднарице удалось подобрать верное сравнение. Видать, есть, есть защита у миров, раз проклятые поезда не превратили все их в выжженные пустыни! Правда, эта защита теперь будет играть против него, против Сергея. И ... Мир его не признает. Но ведь он-то мир помнит?! И сев на Трон, думается ему, сумеет решить проблему? Или не сумеет? К черту гнилые рефлексии! Выбор сделан! Как когда-то, возле пограничной реки, темноволосый римлянин долго смотрел на бегущую воды, а потом бросил фразу, вошедшую во все учебники. Alea iacta est! После чего перешел Рубикон, разрушил Республику и пал под кинжалами убийц. Хотя стоп! Вот уж чего не надо от слова совсем! Упасть с кинжалом в спине, восклицая - и ты, Брут? ну уж нет. Хотя... Хотя дорога к Трону наверняка не будет легкой и простой.

- Эльвенга, а ты разве не хочешь пойти к Трону? Чего ты боишься? Почему ты считаешь, что можно подбирать объедки, а не покорять мир? Или ты считаешь, что Трон - это не для тебя?

В голове мелькнула дурацкая мысль о династическом браке, но тут же исчезла, обратилась в пыль и тлен под суровым внешним видом коднарицы. С другой стороны, в сказках часто женились на жабах... Он поперхнулся. И кто?? Иванушка-Дурачок?
- Ладно. Я зову тебя с собой. Но если ты не готова, то ....
Он обернулся, запоминая мир, умерший, но не рассыпавшийся. Кто знает, что ждет его впереди?
- Эй, собак, нам пора! Дорога не ждет!

И стал медленно подниматься по лестнице.

Вы не можете просматривать этот пост!

У него получилось что-то, на ощупь похожее на гранату, но оно было больше по размерам, чем горловина кармана и осталось внутри. :(

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Белка, Кирпич, Фальк, Маришка

Когда, казалось, героический подъем по двум сотням ступеней неизбежен, на помощь пришла она - ключница, экономка, мажордом, конферансье, домоправительница, камердинер в юбке. В общем, в любом доме выше двух этажей такая просто обязана быть. Либо это твоя собственная мать или бабка, либо нанятая горничная, а то и похуже - получившая права и обязанности, чересчур ответственная и дотошная мадам - синий чулок, у которой нет больше иных дел, кроме как следить, чтоб в доме был порядок.
Здесь же, в замке, была она:
- Клотильда фон Фритценштерн, - отчеканила тонкими губами, скрипнула голосом по ушам и глазами сверкнула так, что санитары, Фалька несущие, тотчас лыбиться перестали, а стражник, Маришку несущий, подобрался весь и даже поклон отвесил.

- Скоморохи? - уточнила она и тааааким взглядом по старшеклассникам мазнула - ну точно клопы перед ней плясать собрались, а она сняла туфлю иии....
- Пойдемте со мной, - и к счастью и облегчению всех, затопала вперёд мимо лестницы, куда-то в темную глубь замка. Шли они бесконечными коридорами. По пути заметили недостачу Пасты, на что чванливая экономка заверила, будто и его вскорости к ним препроводят.

Судя по всему замок по кругу огибали, потому что лестница их всё-таки ждала, но не парадная, а весьма заурядная, но хоть не винтовая. Правда и здесь на ступенях лежали багровые ковры, а на стенах покоились чьи-то портреты - наверное тех родственников, кто победнее и подальше.
Придерживая юбку, старушка Клотильда довольно быстро шкандыбала наверх, не слишком заботясь о том, поспевают ли за ней молодые люди. Видимо, считала их априори быстрыми, резвыми и беззаботными. Ну и клопами еще.

- Все комнаты в замке были приготовлены к приезду гостей, почти все они заняты. Надеюсь, теснота вас не смутит, - она поморщилась и распахнула двери в помещение, которое совсем не резонировало со словом "теснота".

- Здесь есть всё для...- она замешкалась, подбирая слова, - музицирования.

- Ежели вы изволите упражняться в кульбитах, - она критически осмотрела вконец укачавшегося в носилках Фалька цвета картофельной ботвы и продолжила, - то вам более подойдет примыкающее помещение с видом на прекрасный сад и лес за ним.


Клотильде бы в риелторы. Лаконично, по делу, без церемоний. Нравится - берите. Не нравится - проваливайте.
- Лекарь прибудет с минуты на минуту. Закуски и вино - чуть позже. Еще раз прошу прощения, если покои не удовлетворили ваши ожидания, - это, по всей видимости, была сама неприятная для Клоти часть - извинения. Не привыкла она к ним. Всякие фоны, знаете ли, не извиняются перед всякими скоморохами.

Под ее строгим взглядом братцы-молодцы тотчас уложили Фалька на притаившуюся в углу резную кровать.

Маришку старуха-замковод приказала устроить в кресле и собственноручно привела в чувство (нечего лекаря на нее тратить) дав вдохнуть содержимое пузырька с нюхательной солью, извлеченного из передника. Девчонка чихнула и очнулась, тотчас схватившись за голову. Клотильда подала той кубок с водой и вместо того, чтоб дать ей выпить, плеснула в лицо:
- Чтоб духу твоего здесь спустя минуту не было. Затесалась конюшня к королю. Припожаловала, - прошипела экономка, заставив девушку покраснеть, потом побледнеть и едва не расплакаться.

Паста

Слишком много дел предстояло, прежде чем в замок войти. Автомобиль устроить под строгим надзором стражей. Взять с собой всё необходимое. Особенно оружие не забыть.
Машину, изрядно покореженную, но на ходу, пристроили не без приключений - Пасту верхом на драконе сопровождал целый выводок детей, а также четыре стража и их начальник, которые страха не выказывали, но держались на расстоянии.
Когда Джуз с полным набором юного приключенца в обеих руках был готов взойти по ступеням аки настоящий барон, начальник стражи пригласил его пройти с ним.
Серьезно так попросил, бескомпромиссно. Настоящий ФБРовец, только в доспехах и ксивой перед лицом не машет.

- Королю будет интересно узнать о вас и вашей самоходной карете, - натянуто улыбаясь и стараясь быть вежливым, начальник стражи указывал совсем не на парадный вход.

Веснушка

Маневр сработал. Стоя в темном углу и будучи совершенно не заметной, особенно для тех, кто появился из хорошо освещенного помещения, она смогла разглядеть говоривших.
Короля она уже видела. Судя по выражению его лица, он был взбешен.

Второй мужчина был постарше. Лицо его можно было вполне описать двумя словами - "обремененное интеллектом".

Бесформенная шляпа, какой-то свиток в руке и балахон со звездами выдавали в нем человека науки, средневекового астронома или на худой конец королевского чудака с учеными причудами. Он, в отличии от Короля, долго, в упор смотрел ровно туда. где пряталась Веснушка, будто знал, что она там.
- Кристобаль, мы не закончили, - рявкнул-пригрозил Король и быстрым шагом покинул комнату, буквально сбежав вниз, полоснув Уллу по лицу своим развевающимся красным плащом.
Веснушка не издала ни звука, так и замерев в ожидании, когда дверь наконец закроется, а она спокойно продолжит путь.

- Можешь больше не прятаться, он ушел, - послышался мягкий приятный голос. - Аурелия, доченька, выходи и расскажи мне, что ты слышала.

- Скоро мы разойдемся, дон Серг-Гей! Ты будешь покорять мир со своим треклятым псом, а я буду подбирать вонючие объедки где-то внизу. Кушвлаа. Желаю тебе удачи, эйррин. А теперь послушай заключительную историю, она тебе пригодится, дон дружок!

Вот так вы и шли по обломкам проклятого мира, сквозь пространства и времена двигались вперед. И тянулась вместе с вами только бесконечная линия электропередач, и пустынные скалы время от времени возникали на горизонте печальными, пепельно-серыми хребтинами. Обгорелые города, брошенная военная техника. Все это давным давно уже сгнило. Все осыпалось и одряхлело взабытьи. Разруха глядела на вас пустыми глазницами желтого черепа и смеялась, что и вы скоро, несчастные путники, обратитесь в ничто.

- Ты прошел границу, Серг-гей и назад тебе уже не вернуться так просто. Хиршадры не пустят тебя, а родной мир вытошнит тебя будто горькую рвоту агахым. Ты пахнешь чужим и мир не признает тебя, ты подлежишь забвению и не существуешь более в родных краях. Увы. Так и со мной было. Достаточно было сунуть свой поганый клюв не туда, и... Меня более нет для них, Серг-Гей. Эльвенга Элли не существует.

Коднарица вздохнула.

- Ты можешь подумать, будто я брехливая никчемная дрянь и проверить сам, тогда я подскажу тебе дорогу. Эгерей! Там, в Скалах Желаний, где лежит забытый путь к Трону, есть старая будка для телепортаций. Мир старины Одрика был довольно развитым местом, это точно тебе отвечаю. Ты можешь вернуться к Границе, но я не советую это делать. Кума запомнила тебя, черные поезда уже выехали. Хиршадры уничтожат тебя, как клетки крови уничтожают случайный микроб. Для них ты зараженный, а на остальное этим поганцам плевать. Теперь смотри, Эльвенга Прекрасная привела тебя к лестнице и выполнила свое слово!

Скалы, теперь их было бесконечно много вокруг! Земля вокруг бугрилась, негодовала, волнами возносилась к бледным небесам. Старая, полуобвалившаяся лестница неторопливо ползла наверх. Могучая линия электропередач тоже карабкалась вверх. Гудел ток.

- Это - путь к Трону!

Вы не можете просматривать этот пост!

Стоило появиться Принцессе и всё вдруг пошло на лад. Даже крохотная девчушка, которая так забавно картавила, подобрала слюни, чтобы преуморительно поклониться Её Высочеству.

- Плинцесса Лиодамия это, - сообщила она доверительно стоявшей неподалеку Таре. - Она класивая и доблая и куфает кафу по утлам.
Атмосфера совсем разрядилась. Даже пара стражников разулыбались и перестали грозно сверлить “скоморохов” взглядами под названием “Мы вас выведем на чистую воду”.

После пламенной речи Пасты и неистовства подыгравших ему прочих скоморохов, Принцесса захлопала в ладоши в экстазе малого дитя, чья мечта наконец осуществилась. Иначе как еще было объяснить её громкое:
- Покои лучшие готовьте! Лечите хворого, тащите бездыханную, - кажется, не всех своих слуг Лиодамия знала в лицо, и Маришку приняла за сопровождение, чем вызвала зависть у маришкиных коллег - молодой румяной девки, что пыталась привлечь внимание стражников, куцего мужичка с корзиной полной хрена меж ног, да дородной бабы с половником за поясом, которая схватила за крошечную ручонку пузатого сынишку и попыталась удалиться, но тот ударился в рёв.

В скоморохов поверили все. Ведь сама Принцесса сказала, что это они. А значит, это они и есть! Единственная, кто теперь, после окончательного признания, с ужасом разглядывал прибывших шутов, была девчушка со всевозможными дефектами речи.

Тыча в каждого по очереди и загибая слюнявые пальчики, она громко декламировала:
“Плиедут из-за леса скомолохи
И плинесут с собой печаль-беду
Один споёт, а двое спляфут,
Четвелтый будет дуть в дуду”

На девчушку тотчас зашикали, но ясно-понятно стало, что в маленькой рыжей головёнке эти скоморохи - четыре всадника апокалипсиса, не иначе. Малышка продолжала смотреть во все глаза, покуда какая-то сердобольная бабуля, окинув четверку прибывших максимально неприязненно, закинула ее себе на горб и утащила с места событий.
Кирпич однако перехватил ледяной взгляд белобрысого, а его подружка и подавно схватилась за какой-то амулет на груди.

Вот Принцесса стишки не слышала, своё твердила:
- Накормить! К пиру приодеть! После десяти тостов первых к нам в залу препожаловать изволить! - задатки главнокомандующего у нее от папеньки появились.

Тем не менее если придворные да стражники уши и развесили, челядь явно прислушалась к девчушкиной поэзии, что-то туго кумекала, крутила в своих головах жернова догадок. Правда, пока они крутили, перед четверкой уже двери распахнулись и взору их открылась та самая лестница в двести ступеней, возле которой весьма оперативно встали носилки и два внушительных увальня, дебильно усмехаясь и разглядывая диковинных гостей, ждали, когда “господин хворый” туда уляжется.

Один из стражников подхватил Маришку, внес следом, хотя по взгляду было видать, что унес бы куда подальше, будто знаком с ней был не понаслышке, а по...ну, впрочем, неважно.
Белобрысый с чернявой отошли к экипажу - то ли забрать что, то ли выпить для успокоения.
В общем, жизнь вроде налаживалась.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вот кто-то, а Паста был относительно прилежным учеником. И уроки истории в школе не прогуливал. А заодно происходящее сложило у него в голове определённую картинку.

Дерзкий манёвр белобрысого его вообще не испугал. Ну вот ни капельки. От слова совсем. Паста был не робкого десятка, и уж с разными неадекватами он в своей жизни частенько сталкивался. В том числе-и со школьными хулигами, и с подвыпившими клиентами в отцовской лавке. Такие могли и обматерить, и в тыкву попытаться дать, и даже ножиком помахать перед лицом. Бывало, приходилось пугать копами. Правда, от мысли, что белобрысый дурак, Паста отказался. Стал думать, что он то ли круглый дурак, то ли дурак-фанатик. И ещё и с манией величия. Но пока свои мысли благоразумно не стал озвучивать. И всю вот эту фигню с хватанием за грудки он встретил лишь холодным молчанием. С дурака станется, не стоит злить заведомого чванливого неадеквата.

Вот что его и правда смутило-так это появление вооружённой стражницы. Которая, судя по всему, была явно не рядовая. Вероятно, она была из местного "офицерского состава". Паста помнил про то, что в Средние века женщины всё же могли крайне редко носить оружие и командовать местной армией-взять ту же Жанну д'Арк. Но это были редчайшие случаи. Обычно дам в Средние века не то что к командованию не подпускали, но даже к несению воинской службы в званию рядовых. А значит, одно из двух. Либо эта дама это уникум, редкое исключение (интересно, с чего ей позволили быть офицером местной стражи?), либо...либо это параллельный мир!

Паста аж подпрыгнул от необычной догадки.
Ну, конечно! Конечно! Это не обычное Средневековье, что то тут было иное...не такое как в учебниках истории.

Слова принцессы заставили задуматься. Она была куда более адекватная и договороспособная. Это был повод попытаться поговорить с ней нормально. Но с другой стороны... "Ждала с шести лет..." Ну, может быть, она сказала это ради красного словца, чтобы не в меру ретивые стражи отвалили, но-как знать... Может быть тут есть некоторая судьба, пророчество? Может принцесса не лжёт? Тогда их появление тут было предначертано...свыше? Ох как всё непросто.

А вот то, что их почти официально признали скоморохами было очень хорошо. Статус королевского шута лишь со стороны выглядил оскорбительно. На самом деле он в сложившейся ситуации давал весьма такой неплохой иммунитет. Во-первых, шуту могли простить странные одежды и поведение: он же шут, это всего лишь часть клоунского облика. Во-вторых, шут мог говорить весьма дерзкие вещи в том числе и в отношении стражи. А в случае чего всегда можно было прикрыться шуткой. На дурачков и шутов в Средние века вроде не было принято обижаться. По крайней мере в учебниках истории было так. Что было тут-лишь предстоило узнать, но всё же, вероятно, пару-тройку неудачных фраз удастся списать на специфический юмор. И белобрысому, вероятно, слова про то, что он дурак-теперь придётся просто проглотить. Не вызывать же шута за такое на дуэль?

Паста всё же сделал то, что хотел сделать. Как только стражники отступили, он немедленно аккуратно залез в автомобиль, отстегнул Маришку от ремней безопасности, а затем заглушил машину, демонстративно вытащил из замка зажигания ключ и положил себе в карман. Затем стал на одно колено-подчёркивая то, что он признаёт власть принцессы, но рабом себя не считает.

Далее было дело артистизма и умения дипломатии. Паста пытался быть экспрессивным, но при этом и убедительным:
-Ваше величество! Ваш верный слуга и скоморох приветствует Вас! Мы ехали в Ваш замок уже несколько лет! Это очень долго-но мы сталкивались с большими проблемами! Разбойники, драконы и не в меру ретивые стражники иноземные нам мешали приехать сюда! Но, хвала небесам, Ваше высочество, мы приехали ко двору живые и невредимые! Ваше высочество! Мы ехали из далёкой земли, Америкой именуемой, гостили у государя иноземного, президентом именуемого, и принесли от него Вам великие дары! К сожалению, эта дивная повозка самоходная, безлошадная, была немного испорчена Вашими стражами-но, уверяю Вас, не страшно это! Дайте только приказ-и я её поставлю в безопасное место! Либо могу показать Вам как управлять ей и заставлять себя слушаться! Ещё принесли мы и другие великие дары! Вашему храброму начальнику стражи кинжал вострый, складной, на врагов опасный, а в руках его умелый! Помощнице его сердце из чистого серебра сделанное! Ибо она-храброе сердца и достойнейшая стражница! Прочим стражникам и вашим слугам привезли еды диковиной иноземной! А Вам, Ваше высочество, сохранил я колечко золотое с камнем красным драгоценным, сделанное особливо мастером иноземным искусным! Простите нам наше нерадение, Ваше высочество! Благоволите принять эти дары!

Остальные

К несчастью для Пасты и к ещё большему веселью для Кирпича, боевой дух молодого рыцаря и его черноволосой подруги рос с каждым «спасённым» несчастным из брюха прожорливого дракона. Ещё бы! Почти добили гада! Проклятый железный ящер уже и не шевелиться. Лишь вымученно отрыгивает оставшихся пленников из своих многочисленных пастей, готовясь вот-вот издохнуть. И белобрысый вандал ему охотно в этом помогал. Вот уже точным ударом меча отвалились «уши» у зверя, успешно выбиты «глаза», мигающие демоническим жёлтым светом, а меч просунут прямо посреди морды, где был найден небольшой зазорчик в его стальной броне.

Окончательно вскрыть «черепушку» чудовищу помешали разве что истеричные крики кудрявого чужеземца в нелепых одеждах. И если поначалу от его воплей лишь небрежно отмахивались, похоже порешив, что тот изрядно хапнул токсичных кишечных газов урчащего зверя, то благодаря рукоприкладству и нескольким оскорблениям на Пасту таки обратили внимание. Вот что делает дипломатия, мать её!

К сожалению, дельцу похоже попался не самый образованный житель средневековья и поддержать научную беседу о нафте и её чудотворных свойствах не удалось. Как и продемонстрировать ходовые качества самодвижущей Кареты, а также всучить счёт на оплату нанесённого ущерба и, собственно, уже, наконец, представиться. Ибо, суетливого итальянца, собиравшегося уже заглушить автомобиль, довольно резко схватили за грудки и к дверце машины прижали. Причём так сильно, что аж дыхание перехватило. Похоже необходимость носить на себе груду железа изрядно повышало не только ходовые, но и силовые качества этих неучей.

- Ты кого дураком назвал, чёрт кучерявый?! – совсем недобро оскалился белобрысый герой, когда убедился, что угрозы дракон или кто это там был больше не представляет. Вот ведь люд тут какой обидчивый. А ствол он Фальку отдал, эка оказия. Значит остаётся… дипломатия? Раунд два?*

Разбираясь с монстром, молодые люди позабыли о том, что стражники до них-таки добежали, а еще о Маришке, щедро осыпанной битым стеклом, бездыханной и бледной. Второй фактор не мешал им убивать монстра, а первый даже помогал, хотя бы своим невмешательством.

Глядя на эту вакханалию, стражи не решались вмешиваться, ожидали команды свыше. Народ же, представленный пятеркой слуг: парочкой любопытных симпатичных мордашек и тремя тупоумными, словно вырезанными топором личинами. Поодаль расположилось с десяток детей, самая младшая из которых забыла большой палец во рту и теперь в буквальном смысле роняла слюни, глядя на “стлафнова-плестлафнова длакона”.

Команда свыше не заставила себя ждать. Главный появился величественно, сразу, не разбираясь, скомандовал окружать незваных гостей. Стражники послушались, выставили мечи, взяли в не слишком плотное кольцо даже белобрысого рыцаря с черноволосой воительницей, но внезапный женский окрик, раздавшийся откуда-то из замка, заставил стражей и главнокомандующего вытянуться по струнке смирно, а рыцаря и его спутницу застыть в почтительном поклоне.

- Что это значит всё? Происходит что, спрашиваю я?
Такая хрупкая девчоночка в окне примерно третьего этажа, а связки как у училки физкультуры.
- А ну в покое оставить моих скоморохов! Жду я их! С шести лет.

Расстрогавшись, стражники оружие опустили и, всё еще сверля всю пятерку недобрыми взглядами, расступились.

ПОШАГОВЫЙ РЕЖИМ.

Секунды 180-210

Второй этаж дома.

Спецназовец двигается слишком быстро.
- Не двигаться! - и он начинает обыскивать Грегори, обнаруживая пистолет сразу (только нащупал его), больше ничего не происходит.

УХОДИМ В СОН?

Площадка перед домом, возле будки охранника.

За будкой прятался Ален, секундой спустя возле него появляется Вероника и сразу за ней - Джо.

Диспозиция - давешний охранник лежит в позе, из которой явствует, что он не жив. Возле тела автомат, в груди несколько дыр и крови натекло порядочно. Забор в трех местах сломан, у входа стоит полицейский броневик, как на картинке. На броневике тоже написано "Полиция" и еще SWAT. Из него в окно второго этажа уходит лестница, окно сломано и обгорело. Словно его взрывали. Возле броневика спецназовец SWAT что-то говорит по рации, второй на полу перевязывает раненого. Тоже полицейского. Двое в форме охранников лежат застреленные у входа.



Джо озвучивает нецензурный комментарий происходящего.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Белка, как ужаленная, вылетела из машины и порскнула ко входу в замковый холл. Её ягодная мышца фланировала из стороны в сторону, говоря их честной компании "Чао". Между тем на замковой площади становилось многолюдно. Дама, которой Фальк так не удачно отсалютовал спиртным, с перекошенным лицом неслась к машине. Не отставая от неё ни на шаг, к ним так же летел какой то белобрысый шкаф с оружием наголо, и взглядом, явно не пышащим альтруизмом к ближнему своему. На лицах же всей остальной средневековой шушеры были написаны четыре класса церковно-приходской школы и суеверный ужас.
– Белка, за ногу тебя! Куда ты? Белкаа! – Но подруга вбежала внутрь, выполнив при этом олимпийский норматив по стометровке. – Мне кажется, сейчас нас упакуют весьма не гуманными методами....
Толпа как раз отошла от первоначально шока и уже закатывала рукава, дабы сделать путникам скорейшую дисциплинарную инспирацию. Фальк хотел открыть дверь и тоже задать старого доброго стрекача. Всё же годы в футбольной команде не прошли даром! Но сделав резкое движение, он цокнул языком от боли.
"Даммм.... Отвоевались..."
– Паста, давай-ка дрифтани как следует. Может это немного остудит горячие головы! Попылим, пошумим, а потом уже и переговоры проведём. Или же погоним в сторону сада. В лесу всё ж легче спрятаться, чем на ровной площади, полной людей. И ты это... попридержи свою принцессу, а то её размажет по всей торпеде!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Апрель 1853 г.
Залив Счастья, побережье Охотского моря,
Зимовье Петровское

Местные называли это «столицей». Зимовье Петровское располагалось на голой, заросшей колючим кустарником и высокой травой косе шириной в пару сотен шагов. Несколько изб для матросов, офицерский домик, шлюпочный сарай, пакгауз с припасами, чахлый огород под картошку — вот и всё хозяйство. В стороне косо кренился голыми мачтами выброшенный на берег бриг «Охотск» с распоротым, как у кита, брюхом — обшивку с борта снимали на дрова: бурые, источенные червём шпангоуты торчали наружу, черно зиял полный застойной водой пустой трюм. С одной стороны косы ревело, швыряло белоснежные пенные валы на песок море, с другой мирно зыбился залив, за которым были видны дымки гиляцкого селенья, сразу за которым темно зеленела островерхой гребёнкой тайга. В холодной дымчатой дали кривая, как небрежная линия пером, полоса отделяла синие покатые горы от низкого, серого, торопливо бегущего неба. Над утоптанным плацом перед офицерской избушкой каждый день поднимали выцветший, истрёпанный ветром Андреевский флаг. Ночью со стороны моря приходили киты-белухи, протягивая под чёрной водой фосфорические полосы, оглашая пустые пространства оглушительным рёвом, от которого все просыпались. В сыром, вонючем, закопчённом сажей бараке уже никто не ходил смотреть на белух, только ругались, что не дают спать.

Прошлую зиму Петровское еле пережило: трюмы транспорта, пришедшего в сентябре из Аяна, оказались почти пусты. Муки и круп в пакгаузе почти не оставалось, и то, что оставалось, с трудом уберегали от полчищ крыс. Чай с сахаром выдавали только совсем больным. Ели в основном гиляцкую вяленую рыбу-юколу да ходили в лес глушить тетеревов — птица в этих краях была совсем непуганая: позволяла убивать себя ударом палки. От однообразия и скудности пищи матросы и казаки болели, слабели — и всё-таки продолжали заготовлять дрова, смолить шлюпки, возводить церковь из сырых, негодных к строительству еловых брёвен: хоть бы как построить, и то хорошо. Военный пост был основан три года назад и всё строился — по плану Невельского следовало возвести и пристань, и загон для скота (скота ещё не было), и домик для доктора, пока ютившегося в одной избе с Невельским и его женой; планов было много, а людей — всего с пару десятков, и те почти все были слабы, больны цингой. Соседи-гиляки, дружелюбно относившиеся к русским, присылали черемши, но та мало помогала. От цинги умирали: за зиму умерло пятеро матросов и единственный в зимовье ребёнок — дочь Невельского, родившаяся здесь же: у ослабевшей от недоедания матери не было молока, и девочка тихо, без крика зачахла в декабре. Никто не плакал: жена Невельского, молоденькая выпускница Смольного института, топила лёд, варила похлёбку из последней муки и картошки с огорода, механически стирала облезающими руками бельё в бане. Сам Невельской, как заведённый, вышагивал по посту, зло распоряжался, будто находя удовольствие посылать матросов и казаков на всё новые непосильные работы, заматывать всех до полусмерти. Будто этого мало, он ещё отправлял одну за другой экспедиции по два-три человека на собаках во все стороны — по Амуру, по морскому берегу, на Сахалин. О бунте никто не думал: не было сил. Возвращаясь вьюжным вечером по тропике сквозь саженный сугроб во влажный, прокопчённый дымом от чёрной печки, кишащий вшами и крысами, но тёплый барак, все думали лишь о том, как пережить зиму, дождаться летнего транспорта из Аяна.

В Петровском Игнат провёл уже год: сперва его пороли, потом держали под стражей, потом начали выводить на работы — полоть огород, таскать с берега плавник, валить еловый лес на другой стороне залива, возить оттуда на собаках брёвна под строительство церкви. Игнат недолго ходил под стражей: скоро увидели — человек он смирный, начальству не перечит, работает усердно, и, в отличие от других, зиму переносит хорошо. Во время осмотра доктор нажимал огрубелым, закопчённым пальцем Игнату на зубы и удивлялся, отчего они не шатаются. «Мы ветлужские, ребята крепкие», — застенчиво отвечал Игнат, довольный, что удержался и не укусил доктора за палец — хотя очень хотелось.

Игнат вообще решил пока затаиться и открыто кровь не пить: десятилетия бездумного, животного существования он теперь воспринимал как какой-то сумбурный запой, когда забулдыга вливает в себя штоф за штофом, не в силах остановиться и не понимая, к чему его это приведёт. Наслаждение от крови было всё так же сильно, удерживаться от того, чтобы не впиться в буро-красную грязную шею лежащего на соседних нарах матроса, получалось с трудом, но Игнат понимал — это может закончиться лишь тем, что его либо опять сунут в яму, либо выгонят в тайгу, где под деревом опять придётся просидеть невесть сколько; нет, Игнату этого не хотелось. Он придумал удобный способ: матросы умирали от цинги, и до весны их не хоронили, не копали мёрзлую землю, а складывали на поленнице за недостроенной церковью. Мертвецов обгрызали крысы, лисицы, соболя, а с ними Игнат. Оставленный на часах, ледяной ночью он, таясь, проходил к поленнице, выбирал труп, вгрызался в мёрзлое мясо, высасывал оставшуюся в жилах кровь — это было не сравнить с тем восхитительным чувством парной крови, хлещущей из свежевспоротой глотки, но и особенного отвращения Игнат не чувствовал, даже напротив — был доволен, что на хлёстком, звенящем морозе кровь не портится. Игнат лишь жалел, что так и не попробовал крови умершей дочери Невельского — командир сделал для неё исключение и приказал вырыть могилку, растопив землю кострами. Игнату очень хотелось разрыть могилку, и как-то, забывшись, он примерялся уже, как будет разрывать маленький дощатый гробик лопатой, — но остановился: такое его непременно выдало бы.

***

Ещё час назад было солнечно, но погода в этих краях менялась стремительно: не успел Игнат дойти до берега, налетел серый промозглый туман, скрывающий все очертания в белесом мраке уже в десятке шагов. Морской берег косы в такие часы выглядел жутковато: бесснежная песчаная полоска берега была вся забросана белыми сухими корягами плавника, и в тумане они выглядели разбросанным костяком исполинского животного. Молча и мертво белело подо льдом море с голубыми торосами по краю: лёд уже покрывался желтушными пятнами, лужицами, но до ледохода было ещё долго.

Игната послали собирать плавник на дрова: он уже успел оттащить к бараку пару коряг и сейчас примерялся к следующей, соображая, получится ли взвалить её на плечи или придётся тащить волоком. Он взялся за обледенелую корягу, с кряхтеньем взвалил её на плечо, побрёл было, пошатываясь, назад к зимовью, как услышал крик:
— Эй, эй! Матрос! Писка едет, писка!

Игнат немедленно свалил корягу, напряжённо вглядываясь в туман, откуда серым силуэтом появилась оленья упряжка: тунгус привёз почту из Аяна.

***

Почты, которую тунгусы называли «писка», все ждали больше, чем Пасхи: путь от Аяна до Петровского был долгий, и тунгусы драли за перевоз втридорога: им платили тканью-китайкой, остатками чая, маньчжурской махорки — лишь бы только возили. И всё равно возить брались немногие: за зиму пришло лишь три писки, зато в каждой были письма, которые потом перечитывали по сто раз, прошлогодние газеты из Иркутска, а с прошлой пиской Невельскому даже прислали из Петербурга орден — командир тогда в сердцах заметил, что лучше бы прислали муки и чая, но звезду всё-таки с тех пор с гордостью носил на кителе. Поэтому неудивительно, что сейчас, когда Невельской, собрав всех на плацу, разбирал почту, выкрикивая по именам офицеров, матросов и казаков, получивших весточку из дома, все напряжённо вглядывались в баул, из которого командир по одной вынимал бумаги, выкрикивал фамилии получателей, — все, кроме Игната. Игнат смотрел только на странного мужичка, приехавшего вместе с тунгусом.

Никто не обращал внимания на сидящих в нартах двух человек — молодой гилячки с забинтованным окровавленными тряпками лицом и рядом с ней — связанного немолодого мужичка в облезлой шубе из собачьего меха, в берестяном гиляцком колпаке, в сапогах из нерпьей шкуры. Это было обычное дело: тунгусы и гиляки временами приводили к русским разных бродяг, преступников, обманщиков-купцов. Всё было ясно: Невельской прикажет посадить его в землянку, служащую гауптвахтой, потом накажет розгами или прикажет расстрелять — почта была куда занимательней. И только Игнат вглядывался в немолодое, морщинистое, бледное лицо этого человека и со странным замирающим чувством понимал, что он его узнаёт. Он очень изменился: острижены были седые волосы, не было больше бороды, поменялись даже очертания лица — будто раздались вширь скулы, уменьшился нос и глаза изменили цвет: не водянисто-бледные они теперь уже были, а зеленовато-карие, почти как у местных. Он и напоминал всем видом теперь больше гиляка, чем русского, и Игнат не мог понять, как это возможно. Однако, осталось главное — запах, который Игнат почувствовал, проходя в строй мимо нарт. Земляной, погребной запах; запах да выражение, с которым встретились взгляды Игната и этого человека: «а, узнал, да?» — будто говорил взгляд старика. Игнат действительно его узнал.

***

— Иннокентий! Иннокентий! — тихо позвал Игнат, когда все, взбудораженные почтой, наконец улеглись, и на дворе остался только он с ружьём, стерегущий пленника у порога. Из-за грубо сколоченной двери землянки-гауптвахты тихо донеслось:
— Узнал, да?
— Узнал, — заговорщицки подтвердил Игнат.
— Так заходи, — вполголоса позвал старец Иннокентий.

Игнат отомкнул засов и осторожно спустился по вырубленным в земле ступенькам в маленькую каморку, освещённую лучинкой в светце: здесь была печка-каменка, но старец её не затапливал, и в землянке было по-могильному холодно: застыл земляной пол, инеевая бахрома тянулась по стенам. Старик сидел, привалившись к стене, и перебирал в руках холщовый мешочек. Знакомый смрад ударил Игнату в нос: так пахло тогда, давным-давно в морильне, так пах и он сам: кал, земля, спёртый удушливый воздух, и что-то родное почудилось Игнату в этом запахе. Игнат с удивлением понял, что не только не чувствует никакой вражды к старцу, обрекшему его на превращение в упыря, но более того — чувствует к нему приязнь, как к родному человеку. И всё-таки он не мог не спросить с порога:

— Иннокентий! Ты зачем меня тогда в морильню посадил?
— Аль не понравилось? — с хитрецой отвечал Иннокентий.
— Ты меня в морильню посадил, — тупо повторил Игнат, пытаясь звучать неприязненно.
— Ну и в ножки поклонись, что посадил, — отмахнулся Иннокентий, как от какой-то мелочи. — Подумаешь, три месяца под землёй посидел, а мог бы уже лет сто как лежать.

Игнат не знал, что сказать на это, и глупо уставился на старца. Некоторое время оба молчали.

— Кровь-то пить нравится? — лукаво спросил Иннокентий.
— Очень нравится, — застенчиво сказал Игнат. — Только её тут мало.
— Это да, места нехлебные… — протянул Иннокентий. Снова замолчали.

— Гляди лучше, что я тебе покажу, — сказал Иннокентий, показывая на свой мешочек.

Старец развязал тесёмочку, и в дрожащем красноватом свете лучинки Игнат увидел, как из мешочка на стылый земляной пол посыпался мелкий хлам, подобный безделицам, которые, играя в сокровища, собирают дети: медная монетка, стёклышко, глиняная свистелка с обломанным краешком, сложенный листок бумаги, деревянный крестик, ещё один побольше, перочинный ножичек, белая курительная трубочка, расшитый мелким бисером браслет.

— Это что? — не понимая, спросил Игнат.
— Это то, — нравоучительно ответил старец, поднимая взгляд на Игната. — Это вот, Игнашка, оно то самое. А вот где твоя штука здесь, я не вижу. Почему не вижу, а?! — с напором спросил он. — Почему нет тут твоей штуки?
— Какой штуки? — не понял Игнат.
— Такой! — гаркнул Иннокентий. — Где лестовка твоя, которую ты Ирине отдал?
— Какой ещё Ирине? — глупо ответил Игнат. Он не помнил никакой Ирины.
— Тьфу, дурак! — в сердцах воскликнул Иннокентий. — Крест тогда сымай, ложь сюда!
— Крест не сниму, — решительно сказал Игнат.
— Сымай, кому говорят! — вскинулся Иннокентий. — Других-то штук с той поры у тебя, верно, не осталось?
— Не дам крест, — твёрдо сказал Игнат.
— Дай! — настаивал Иннокентий.
— Не дам.
— Дай!
— Я тебе ухо откушу, — серьёзно сказал Игнат. — Не лезь, старец. Без уха останешься.

Иннокентий замолчал, испытующе глядя на Игната. Тот без выражения глядел на Иннокентия.

— Ладно, — согласился старец. — Возьми-ка штуку отсюда.
— Какую?
— Какую хочешь. Возьми, возьми…

Игнат присел на корточки над рассыпанными штуками, нерешительно посмотрел на свистульку, на монетку с непонятной надписью, кажется, очень старую, потянулся уже было к стёклышку, но передумал и взял в руки сложенный квадратик бумаги. Развернул его: на листке был выведен синими чернилами фигурный вензель «А», корона над ним и аккуратно нарисованная голубка. Не понимая, к чему всё это, Игнат вгляделся в картинку, и вдруг в странной глубине, будто глядя через слой воды на сияющую прорезь, как из тёмного подвала на яркое солнце, увидел крестьянский двор с тающими сугробами в тенистых углах, голыми яблонями под синим небом, колодец и старика в драной поддёвке, с длинной белой бородой, налегающего на журавль колодца. Игнат отпрянул от листка, и видение пропало, но странным образом он почувствовал, откуда этот образ пришёл к нему — слабой тянущей болью потянуло, как зуб за нитку, и ясно было, откуда эта нитка тянется — из какого-то очень далёкого места.

— Фёдор Кузьмич, — довольно кивнул старец, забирая из рук Игната листок. — С ним тоже ничего не вышло. Как мы его уморили, в мужики подался. Сидит сейчас в Сибири, я как раз через него сюда шёл.
— Погоди, Иннокентий, — сказал Игнат, которому как-то сразу стало понятно, откуда все эти штуки. — Это всё от таких, как я?
— Как мы с тобой, да, — кивнул Иннокентий. — У кого при уморе что при себе было, то я собираю.
— И каждого через такие штуки видишь?
— И где он сейчас, тоже вижу.
— А сейчас что? Ходишь, собираешь их?
— Хожу, собираю, — подтвердил Иннокентий.
— А зачем?
— Пир приготовляю.

Игнат не понял, но решил ничего не говорить, выжидательно глядя на старца.

— Она ведь тебя тогда, в Казани, искала! — воскликнул Иннокентий. — У нас ведь всё готово было, только тебя вовремя не отыскали!
— К чему готово?
— К чему, к чему?! К тому! Неужто не догадался? Пугача уморить, таким, как ты, сделать!
— Пугача уморить? — не поверил Игнат. — Таким, как я?
— Таким, таким! Каким ещё-то? Только посмышлёней тебя уж был бы он! Да вот не судьба, видать! — Иннокентий горько развёл руками.
— А зачем? — не понял Игнат.
— Ну ты и дурень, — покачал головой Иннокентий. — Скажи, Игнашка, тебе при войске пугачёвском нравилось?

Игнат вспомнил те дни, когда он с пугачёвцами шёл по Уралу, по Каме, упиваясь кровью, которая была везде. Это были единственные дни, сколько он себя помнил, когда крови не нужно было искать: убивали всех без разбору, только успевай припадать к ранам. Как непохоже это было на теперешнюю жизнь, когда приходится по капле высасывать мёрзлую кровь из костенелых трупов на поленнице, — горько подумал Игнат. Видимо, его сожаление отразилось на лице, потому что Иннокентий, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Видишь! Он, будучи овцой обычной, сколько дел наворотил! А сколько мог бы, если бы издохлецом стал? Подумай, а? Как бы мы до сих пор тут в крови купались, об этом ты подумал? Ведь и дел-то было — заманить в морильню, всё как надо сделать: и вот не смогли!
— А почему не смогли? — робко спросил Игнат.
— Тебя, дурака, не нашли! — горько воскликнул Иннокентий. — Мы искали с Ириной, искали тебя: она с лестовкой-то тебя чуяла, но вы ж от одного к другому месту всё ходили, до тебя было не добраться. В Казани… почти-почти добрались, чуть-чуть бы, и она тебя настигла, наш замысел тебе бы передала, ты бы до Пугача добрался — и не получилось! Растерзали там её сами же пугачёвцы, закололи и в озеро кинули.
— Что, насмерть? — глупо спросил Игнат.
— Ты совсем дурак? — прищурился Иннокентий. — Какой насмерть? Ирина-то тоже из наших! Погоди-ка. Ты, кто такая Ирина, помнишь хоть?
— Не, — помотал головой Игнат.
— Позабыл… — покачал головой Иннокентий. — Случается с нашим братом такое… Ничего с Ириной не случилось, сидит сейчас в Константинополе. Но чего уж там: момент упустили, Пугачу голову снесли, ничего у нас в тот раз не вышло. Ну ничего, в следующий раз уж всё, как надо, сделаем. Вот я и хожу, собираю, что у каждого при себе есть, чтобы знать, кто из наших где сидит, чтобы у меня все штуки вот здесь, вот здесь, — показал он на мешочек, — были, при себе. Дай крест, Игнашка.
— Крест не дам, — решительно сказал Игнат.
— Ладно… — помолчав, протянул Иннокентий. — Крест не хочешь дать, так вот хоть это возьми, — и он показал на глиняную свистульку.
— А это чьё? — спросил Игнат. — Зачем оно мне?
— А ты возьми. Посмотри, чьё.

Свистулька была простенькая, безыскусная, из белёной глины, в виде какой-то птички с красным кончиком, изображавшим клюв. Игнат с интересом взял её, рассчитывая, что ему снова откроется видение каких-то очень далёких мест, и неожиданно увидел знакомую картину — офицерский домик на посту, заваленный картами и бумагами стол, жарко натопленная печка, Невельской в накинутом на плечи кителе, что-то пишущий при свете масляной лампы, а рядом — лежанка, склонившийся над кем-то доктор с окровавленным лоскутом в руках. Рядом стояла жена Невельского с жестяным тазом: доктор кинул лоскут в этот таз. Он потянулся за чистым бинтом, посторонился, и Игнат увидел на лежанке девушку-гилячку, ту самую, которую тунгус привёз вместе с Иннокентием. Смуглое круглое лицо гилячки было по лбу и щекам рассечено уродливыми рваными ранами, сочащимися сукровицей. «Потерпи, потерпи чуть-чуть, Умгу» — ласково сказала Невельская, присев рядом с гилячкой и взяв её руку в свою. Доктор принялся накладывать новый бинт. Игнат отложил свистульку.

— Это ты её?… — спросил он Иннокентия.
— Умгу-то? — насмешливо сказал старец. — Уморил, хочешь сказать? Э, нет, это не я, это чёрт его знает, кто сделал. Уж и сама она не помнит, сколько я её ни пытал. А тунгусы подумали, конечно, на меня, как нас увидели, — досадливо сказал Иннокентий. — И вот я теперь здесь в яме сижу, а её там чаями, небось, поят.
— Не, не чаями. Её лечат там, — сказал Игнат.
— Зря, — фыркнул Иннокентий. — Убьёт она там всех. Я её знаю: Умгу не удержится, начнёт глотки грызть. Человек пять, ну шесть забьёт, остальные её осилят, в яму под замок посадят или закопают и камнем привалят, а меня с ней, и опять чёрт-те сколько лет в земле гнить. А у нас дела! Мы на юг с ней пробирались, в Китай, а тут вон как вышло. Выпустил бы ты меня, Игнашка, а? — попросил старец.
— Выпущу… — как о чём-то само собой разумеющемся, сказал Игнат и показал на свистульку: — А ты эту штуку мне, что ли, отдаёшь?
— Ну так ты же крест отдавать не хочешь, — пожал плечами Иннокентий. — Возьми хоть её. Мы с Умгу вместе ходим: захочешь её найти, найдёшь и меня.
— А зачем мне тебя искать?
— Тоже штуки собирай. Соберёшь достаточно, мне принесёшь.
— А зачем?
— Да что ж ты непонятливый какой, а! — всплеснул руками Иннокентий. — Пир, говорю, готовим! Пир!
— Пир? — переспросил Игнат.
— Пир, Игнашка, пир! Ох и устроим мы пир! Не завтра, не через год ещё: мы теперь всё по уму делаем, не как с Пугачом. Долго готовиться ещё, но уж как приготовим, столы накроем — ох и будет, Игнашка, у нас застолье! К земле можно будет припадать и пить с земли, а кровь ручьями течь будет, а нас ещё просить будут кровушки отведать, а мы ещё выбирать станем, у кого послаще! И тебя не обделим — всем хватит, людей-то вон сколько! Хочешь такой пир, Игнашка? Хочешь? Пир — всем пирам пир у нас будет! Пир на весь мир!

Вы не можете просматривать этот пост!

-Вы ненормальные все,-беззлобно пробормотал Паста.-Эй там! Все в мою...повозку! Сзади, в багажнике...в сундуке который сзади повозки-есть еда, алкоголь и напитки! Берите все, только...мне оставьте!

Он уже почти смирился с мыслью, что их рано или поздно поймают, потом будут пытать, а потом...скорее всего сожгут или же повесят...или утопят...или выпустят кишки, или...

Нет, если уж помирать, то хоть поесть перед смертью и слегка развлечься.
-А Вы, Леди!-он указал пальцем на Маришку.-Займёте самое почётное место в повозке! Рядом со мной!

И Джуз жестом указал на место возле водителя.

Вы не можете просматривать этот пост!

– Кхе. Кхе. Кхе. – Сухой кашель продрался сквозь пересохшее горло. Фальк перевернулся на бок и как куль рухнул с капота пикапа.
Бум... Вверх взметнулась взвесь дорожной пыли, рядом весело звякнула упавшая фомка. Полежав так пару ударов сердца, парень решил всё же принять вертикальное положение. Держась за капот машины, он медленно выпрямился. Каждое неосторожное движение отдавалось болью в грудной клетке, заставляя прикладывать туда грязную ладонь.
Погодка стояла заглядение... Судя по сухой земле и утлым, поникшим от жары кустикам, дождя тут не было и в помине.
– Видимо, кто-то на вечеринке решил, что ЛСД для меня, как мертвому припарка. – Проговорил Фальк, проверяя языком целостность зубов. – Поэтому, вкатил в ляшку лошадиную дозу крека...
Вполне достойное обьяснение, учитывая обстоятельства.
Но боль! Боль то была! И весьма себе реалистичная. Парень задрал куртку, явив миру огромный синяк, разросшийся на половину груди. Его очертания не до конца оформились, и по всему было ясно, что лиловый орнамент вознамерился расти.
Оглядев знакомые лица, Фальк на секунду задержал взгляд на Кирпиче. Он уже хотел качнуть тему про Сью и их жесткий тройничек на старой телеге, но передумал. Голова и так шла кругом, а последнии события серьёздно наводили на мысли о коллективном безумии. В пользу этой теории говорил и вид сзади, где виднелся новенький замок с бойницами и крепкими, как орех, пузатыми стенами. Никаких развалин и покрывшихся паутиной анахронизмов. Высокие башни чесали небо. Флаги реяли на ветру, выплясывая гербами хаотичные танцы.
– Что то я не понял... Что случилось? Где этот бородатый мордоворот, похожий на корявый, дубовый пень? Где вечеринка? Где развалины? И кто эта бабца в хламиде средневековой пастушки?
Ещё раз кинув взгляд назад, Фальк нагнулся и поднял с земли фомку.
– Это я, пожалуй, прихвачу с собой... – А про себя подумал:
"Возможно даже прибью гвоздями к своей руке." – Сходить на вечеринку - идея неплохая. В этой чертовщине пора найти истину. Но вот на машине туда соваться, думаю не следует! А вдруг там копы? А мы все под наркотой. – Фальк поправился – Ну я точно засажен какой то суровой дрянью... Может копы всех свалили в одну кучу, и теперь подшивают папочки с делами несовершеннолетних! А тут мы ещё на тачке выруливаем, на горяченькое!
Парень сделал несколько резких шагов и скривился от боли.
– Хотя.... – Идея посетить каменный мешок на машине, теперь казалась весьма позитивной. – Маришка, ты уж прости мою вспыльчивость. Нервишки, знаешь ли ни к черту. Ещё одна такая вечеринка, и я как обезьяна буду кидаться на людей. Может схоронишь нас ненадолго от копов, а я расскажу тебе про судьбу твоего батеньки. – Сказал Фальк, посмотрев на миловидную рыжулю и сравнив её с бородатой физиономией своего визави.
"Если, конечно, тот чугунный динозавр это он и есть..."

Магистр выслушал внимательно. И ничуть не выглядел обеспокоенным, когда Вероника полезла за телефоном.
- Хм. - только и сказал он. - Но вы и говорите полуправду, моя прекрасная леди. Скажу вам правду: с моей стороны наиболее рациональным шагом было бы вначале развязать вам язык тем или иным насильственным способом, а потом избавиться от вашего трупа. Или сделать так, чтобы вы покончили у всех на глазах самоубийством.

Он сделал паузу, чтобы Вероника могла оценить смысл сказанного.

- Но есть две причины, по которым я так не поступлю, если вы сама не разубедите меня в этом. Первая заключается в том, что я не знаю, а вы не говорите мне, от чьего имени вы вторгаетесь в мои владения. "Мы" это кто - АНБ, ваша семья, сербская мафия, кто? Вторая же относится к моим жизненным принципам: я не убиваю разумные существа без крайней на то необходимости или в целях неизбежной самозащиты. Итак?

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

ссылка
Давным-​давно, когда Королевству было не до празднеств, а всякий лишний кусок хлеба направлялся на прокорм воинов, стоявших на страже покоя своей земли, родилась эта Легенда.

Когда каждая спокойная ночь в Королевстве считалась даром, а на земли Нисалона в любой миг могла ступить закованная в железо нога неприятеля, появились Слова её.
Их передавали из уст в уста. Ими согревали безрадостные дни. Их увековечили в камне и поклонялись ему.

Легенда была о Монархе, что своею жертвой вернет Королевству былую красоту. О Правителе, который поступится личным счастьем ради блага своих подданных.

Легенда изящными золотыми буквами украшала все сто страниц Великой Книги – символа Нисалона, запечатленного на гербе вот уже пятнадцать лет. Всякому, кто способен был прочесть Легенду до конца, открывалось величие поступка Короля Брона Радостного…


***
Что до самого Короля, так он с детства мечтал стать главным персонажем этой Легенды. Отец его погиб на войне, дед погиб на войне, прадед и вовсе ту войну развязал, вот у маленького Брона, случайно подслушавшего Легенду на кухне, и случились непомерные фантазии.
Поговаривают, что у него был целый список, где самые дорогие его сердцу люди были написаны в порядке убывания его к ним любви. Первой значилась матушка. Когда та скончалась от голода собственно в Самый Голодный Год, на ее место пришла нянька. Так уколола палец и тоже скончалась Будущий король представлял, как приносит в жертву очередного родственника и рыдал. Родственник вскоре умирал. Но это уже совсем другая Легенда.

Говорят, он принес в жертву жену. Королева Эфигения была что бриллиант, украсивший корону Короля – всегда в центре внимания, она блистала… насколько возможно было блистать в вечно голодном истощенном войнами Королевстве Нисалон. Современники тех событий утверждают, что молодой Королеве так и не довелось попасть ни на один бал. Их просто не на что было устраивать. Так она и блистала в гордом одиночестве, как единственный бриллиант на опустевшей королевской короне – все прочие драгоценные камни ушли на обмундирование армии. Стоило ли говорить, что у Эфигении никогда не было своей собственной короны.
У молодого короля тогда еще не было его славного прозвища – он его попросту не заслужил. Но была детская мечта и любимая жена на сносях.

Злые языки болтают, что жену-​то он и принёс в жертву. Эфигения мучилась родами три дня и три ночи. Обильно омытая материнской кровью, на свет явилась Принцесса Лиодамия, тотчас ставшая наполовину сиротой. На следующий же день был объявлен мир. Королевство воспряло. Король, оплакав супругу, распорядился увековечить свое имя в продолжении Легенды, увеличившейся сразу на девяносто пять страниц, вскоре получил прозвище Радостный и перебрался с малюткой дочерью в новый замок, окруженный лесами, болотами и долиной, так что подданным да крестьянам приходилось неделями трястись в каретах и телегах, дабы увидеть своего героического монарха.

***
Пятерке школьников из Даунфолла эти душные подробности были ни к чему и о том, где они сейчас находились, оставалось только догадываться.
Можно было расспросить Маришку, правда на подобное красноречие не стоило рассчитывать.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

"Нелегко в смертоносной игре
Сохранить подобающий вид.
Но, монету в ладони согрев,
Ты не знаешь, что рок вам сулит".

Ричард оскалился и в какой-то момент Веронике показалось, что сейчас он просто прыгнет на нее, как леопард. Но пронесло.

- Я не уполномочен об этом разговаривать, - сказал он, - но я найду того, кто, возможно, ответит на твои вопросы. При двух условиях. Ты не выходишь из этой комнаты, пока за тобой не придут. И позвони своим друзьям, чтобы сидели тихо. Нам тут только не хватает людей с ружьями, шарящихся по улице.

Он встал, и уже в дверях, сказал:

- И ты, разумеется, понимаешь, не-Яна, что все может получиться и так, что интерьер этой комнаты будет последним, что ты видела в жизни. Наслаждайся.

И вышел, закрыв дверь.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

- Так-так... - Элвис Рихардович мрачно смотрел на то как Мартышка стремительно мчится по карьерной лестнице к вожделенному стакану белой сметаны. "Спасибо Капитан!", "Прекрасная идея..." - хваткая оказалась карьеристка. А ведь какая казалась тихоня.

- Да - с притворным до отвращения энтузиазмом произнёс наконец он - давайте откроем шлюзы...Прекрасная идея. Вы наверняка знакомы с основами подраздела ксенобиологии о пустоте и хищниках обитающих в межзвёздных пространствах? Ах нет? Ну так я просвящу: ниточные черви Luminites Fatales, питающиеся светом звёзд и не брезгающие аккумулирующимися в глазах астронавтов фотонами, Чернотные кляксоиды они же Nequa Atramento почти неотличимые от межпространственной тьмы (мы выключим ещё и свет, верно? Как раз чтобы труднее было их заметить) охотящиеся на всё цветное - такой присосётся к скафандру, мгновение и скафандра нет, а он уже пожирает вашу кожу - вытягивая из неё все цвета. А Comarus Sonus? Эти рои мелких как пыль существ, путешествующих роями между звездами и "кусающими" точно в электроны ваших клеток?
Элвис с гордостью улыбнулся, словно он сам вывел в пробирках а затем вырастил подкармливая молочком из бутылочек, всех этих люминитес атраментов и уже совсем зловещим тоном продолжил:
- Но всё это цветочки. Настоящие ягодки это Ocuslocus Slonopotamus. Об этих тварях известно настолько мало, что в современной ксенобиологии их ещё называют Икающей Смертью. Потому что ты икнуть не успеешь как наступит смерть!
Что их привлекает? Свет? Тепло? А может свист выходящего из корабля воздуха? Неизвестно. Но в истории зарегистрировано множество случаев нападения этих коварных, молниеносных хищников. Оставлявших после себя мёртвые скорлупки кораблей...

Драматическая пауза призывала всех проникнуться серьёзностью предостережения. Элвис даже склонил голову, словно прислушиваясь - вдруг из-за иллюминатора послышится скрежет когтей по обшивке корабля?

- Так что радиационную защиту можем отключать абсолютно смело - нам радиация уже не навредит. И кстати связь тоже. Она вполне возможно нам уже не поможет.

- И, да... Капитан, я бы не особо рассчитывал на самаритян на Фаэсе... Единственное что может быть у поселенцев Фаэса общего с самаритянами так это поклонение золотому тельцу. Ну или просто золоту.

Слова Молли произвели на Уллу...отрезвляющее действие. Если можно было говорить о трезвости в пространстве, напитанном алкоголем и наркотиками, что твоя губка гелем для душа. И не только алкоголем, кстати. А ещё чем-то, чему девушка пока дать названия не могла, но сразу же в это поверила.
Монтана же не только верила, но и понимала. А для Уллы этого было достаточно. История, за которой она сюда пришла, ожила и приглашала ее присоединиться. И Веснушка не упустила бы такую возможность никогда, а теперь особенно.
Поэтому, когда Молли патетически воздела к небесам руки с кинжалом, Улла ни секунды не мешкая бросилась к ней. Она не собиралась выхватывать оружие из рук Монтаны. Вовсе нет, она хотела сбить ее с ног.
- Какой ещё путь?! - завопила она - Ты мне здесь нужна!

Поднявшийся ветер донёс до ушей обрывающийся хрип Тары. Хлоп! И девушка исчезла из загребущих лап бородатого маргинала.
"А была ли Белка?" – Странная мысль, которая на фоне происходящего безумия показалась весьма правдоподобной. Пейоративное состояние Фалька падало в какую-то безду. Он уже не понимал, что происходит вокруг. Единственное твёрдое, незыблемым ориентиром удерживающее его в реальности, были бородач с ножом, да вышедший из машины Паста. Вера в последнего заметно поколебалась, во время его странного спича про кавалерию и её громкий топот.
"Может, новая кличка копов? Или же Джузеппе тоже проглотил интересную таблетку и пребывает в полной уверенности, что он - итальянский драгун."
Мысли проносились в голове Фалька со скоростью сверкающих мистических молний. Через пару ударов сердца всё восприятие сузилось до бородатой рожи и бликов на лезвии кинжала. Как в замедленной сьёмке, с каждой новой вспышкой противник подходил всё ближе и ближе. Казалось, он не идёт, а телепортируется.
– Давай! Давай! – Кричал Фальк, подбадривая себя и принимая правила суровой ирреальности. Фомка приятно оттягивала руку. Кровь уже до придела насытилась адреналином, превратившись в суспензию закиси азота. Пора было действовать!
Мордоворот явно не боялся противника, а просто решил поиграть в кошки мышки. Зубоскаля и облизывая выступившие слюни, он перекидывал из руки в руку свой тесак, чем то напоминая бабуина с бананом.
Фальк тоже оскалился, но ухмылка больше походила набирающему силу волченку, чем матёрому хищнику.
– Как бы не так, старый хрен! – Выкрикнул парень, нащупывая в кармане мобильный. Одним движением выставив мощность на максимум, и подождав, пока пожилой, самоуверенный башмак попытается сделать очередной переброс оружия, он вытащил телефон и направил фонарь прямо в бородатое лицо. Расчет был предельно прост. Ослеплённый и не ожидающий ничего подобного абориген, будет дезориентирован и не сможет в очередной раз поймать басселард.
Фальк, тем временем, сразу пошел в атаку, в попытке нанести удар тяжелой фомкой. Целью было выбрано предплечье наглеца! Довольно близко и чертовски больно, незащищено, легко попасть и сложно перехватить. Широкий замах, тренированное тело, дикая злость и полная неприятие реальности десятикратно усилили молодого парня.
"Если удасться вмазать старому извращенцу, отступлю за Белкину машину, поближе к Пасте. Может у него есть пушка? Или на худой конец – арбалет? Всем известно, что этот парень полон сюрпризов!"

Июль 1850 г.
Низовья Амура



В нивхском селении Тыр случалось мало занимательных событий: разве что медвежьи праздники, когда пойманного зверя, обряженного в лучшую одежду, водили по земляным домам-чандрыфам, кормя вяленой горбушей и ягодами, прежде чем забить стрелами под радостные возгласы собравшейся толпы. Такое бывало нечасто, самое большее раз в год. А ещё реже, раз в несколько лет, в Тыр по великой реке Ла из Нингуты приплывали маньчжурские купцы, привозившие с юга в числе прочих товаров гаоляновую водку саки в глиняных бутылочках. Водкой все местные перепивались, а потом, будто всем селением потеряв разум, били и убивали друг друга: после такого маньчжуров проклинали — но всё равно ждали их следующего приезда. Но удивительней маньчжуров были лоча — уродливые большеносые краснорожие демоны с волосами разных цветов, каких не бывает у людей. Нивхи видели лоча: несколько их, разбойников и людоедов, жили в паре дней пути вверх по Ла, но с ними нивхи предпочитали не связываться. Однако, в этом нивхском селении лоча ещё никогда не появлялись — и тем удивительней было их прибытие. Но самым удивительным было то, что лоча угораздило прибыть в Тыр одновременно с маньчжурскими купцами.



Такого в Тыре не видели никогда, и, конечно, посмотреть, как маньчжуры будут говорить с лоча, собрались все жители селения, несколько сот человек. Нивхи толпились на высоком утёсе под старым тёмным, испещрённым непонятными знаками под жёлтым мхом каменным идолом, поставленным здесь в незапамятные времена, глядели, как далеко внизу по речному простору среди покатых лесистых гор, по васильково-синей, пересечённой темными облачными тенями воде на длинных вёслах движется лодка лоча, очень непохожая на каяки нивхов, — большая, ощетинившаяся рядом вёсел, пузатая, с хлопающим на ветру знаменем у руля. Знамя тоже было непохоже на изукрашенные золотистые с бахромой знамёна маньчжуров: простое, белое с синим косым крестом.

Ещё издалека нивхи приметили, что лоча имеют при себе ружья. У нивхов не было ружей, но что это такое, они знали: ружья были у разбойников, живших вверх по реке, у соседей-тунгусов, у маньчжурских купцов. «Вероятно, лоча с маньчжурами не смогут договориться и будут убивать друг друга, — говорили между собой нивхи, — вероятно, они не поймут друг друга». Оглядывались на маньчжуров: те ожидали прибытия чужаков у своих палаток, разбитых на речном берегу в травянистой низине под утёсом. Айшинга, главный купец, по-маньчжурски джангин, толстяк с редкими усами на заплывшем жиром обвислом лице, в остроконечной шапке и толстом расшитом халате, важно уселся на старой сухой коряге, окружённый своими людьми, поглядывая на приближающуюся лодку. Он чувствовал себя уверенно: в лодке лоча было с десяток человек, в его караване — человек пятнадцать.

Нивхи не знали, чьей победы им желать: маньчжуров они не любили, а лоча боялись. «Может быть, они поубивают друг друга? — с надеждой спросил кто-то. — Тогда всё добро и тех, и других достанется нам». Когда лодка подплыла поближе, нивхи, однако, увидели среди уродливых лиц лоча два человеческих и догадались, что лоча, вероятно, захватили с собой толмачей. «Может быть, они всё-таки и договорятся» — решили нивхи. Всё это было очень любопытно.

И действительно: сходу друг в друга палить не стали ни те, ни другие: человек из лодки лоча крикнул на нивхском языке — не совсем правильном, на испорченном, на котором говорят нивхские роды с морского побережья, — что предводитель лоча желает говорить с предводителем маньчжуров. Толмач маньчжуров откликнулся, что джангин Айшинга позволяет пришельцам сойти на берег.

Из ткнувшейся носом в песчаный плёс лодки сошли трое — два толмача и лоча. Этот был постарше других: невысокий и плотный, с лысиной на розовой блестящей макушке, с волосами по бокам лысины и моржовыми усами странного цвета, как листья в осеннем лесу. Одет он был отлично от прочих лоча, в тёмную куртку с блестящими пуговицами, шитьём и непонятными знаками на плечах, и нивхи сразу поняли, что этот у них главный. Прохрустев высокими кожаными сапогами по мокрому песку, лоча подошёл к недвижно сидящему на бревне джангину Айшинге, остановился в нескольких шагах и повелительно, сурово обратился к нему на своём каркающем наречии, непохожем ни на один из слышанных нивхами языков. Один из толмачей, стоящих за спиной лоча, перевёл сказанное на тунгусский (это наречие нивхи узнали), а второй, тот самый незнакомый нивх с морского берега, сказал уже на понятном языке:
— Наш предводитель спрашивает: по какому праву ты здесь находишься?

Толмач купцов зашептал по-маньчжурски, низко склоняясь к уху джангина. Айшинга сидел, уперев руки в раздвинутые колени, не сводя со стоявшего перед ним лоча невыразительного, спокойного взгляда. Некоторое время Айшинга молчал, а потом, не меняясь в лице, произнёс несколько фраз, важно и плавно указав рукой на идола, под которым на утёсе толпились нивхи. Толмач джангина дерзко обратился к морскому нивху, пришедшему с лоча:

— Джангин Айшинга говорит, что эта земля испокон веков принадлежала маньчжурам, которые в подтверждение поставили здесь этот камень, — толмач вслед за своим господином указал на идола. — Это означает, что лишь маньчжуры имеют право являться в эти места. Поэтому джангин Айшинга спрашивает в свою очередь, по какому праву твой господин явился на маньчжурскую землю?

Предводитель лоча коротко обернулся на идола, ещё не дожидаясь, пока закончат говорить его толмачи, а выслушивал перевод, уже не оглядываясь на утёс, а напряжённо вглядываясь в толстое, брудастое, как у старого пса, лицо джангина.

— Наш предводитель говорит, что скала не может считаться подтверждением, — принялся переводить слова лоча морской нивх, — а на самом деле эта земля принадлежит большому белому князю лоча.

Джангин Айшинга усмехнулся и что-то сказал.
— Твой господин хочет сказать, что эта земля его? — в тон джангину с издёвкой спросил маньчжурский толмач. На этот раз морской нивх не стал переводить, а ответил сам:
— Наш предводитель не называл себя большим белым князем. Большой белый князь живёт… — толмач замялся, — далеко отсюда.
— Слишком далеко, — коверкая слова, сказал Айшинга по-нивхски. Он худо-бедно знал местное наречие и понял ответ без перевода. Джангин презрительно скривился и, картинно отвернувшись, махнул на лоча рукой, будто стряхивая с толстых пальцев воду. Затем он заговорил по-маньчжурски.

— Джангин Айшинга говорит, чтобы твой господин немедленно убирался вон, иначе… — маньчжурский толмач не договорил, потому что лоча, не дожидаясь перевода, выхватил из кармана куртки пистолет и направил его на джангина.

Нивхи на утёсе охнули. Маньчжуры, стоявшие вокруг джангина, вскинули свои ружья, лоча в лодке — свои. Трое толмачей растерянно стояли в середине: морской нивх начал было переводить слова джангина на тунгусский, но осёкся на полуслове, оглянувшись по сторонам: всем и так было всё предельно ясно. Тунгус начал медленно отступать в сторонку, оглядываясь то на маньчжуров, то на лоча, которые полезли из лодки, не сводя взгляда с прицела своих ружей. Джангин Айшинга, не отрываясь, глядел в чёрные дула двуствольного пистолета, направленные ему в лицо, переводил взгляд на кирпично-красное усатое, покрытое ржавой щетиной лицо главаря лоча, напряжённо уставившегося на джангина. Айшинге вдруг пришли в голову те истории, которые рассказывали о лоча местные — что лоча все безумцы и людоеды, питающиеся замороженным человеческим мясом; джангин подумал, что, вероятно, мериться тщеславием с такими людьми всё-таки не стоило и что лучше сейчас потерять лицо и уважение местных в этой Небом забытой деревне на удалённейшей окраине империи, чем расстаться с жизнью.

— Скажи ему, чтобы он опустил оружие, — нервно обратился Айшинга к толмачу. — Если он хочет говорить, мы будем говорить, пускай, пускай так. Переводи скорее! — быстро добавил он.

Увидев, как джангин Айшинга кланяется перед лоча, приглашая пройти того в свой шатёр, нивхи радостно заголосили, засмеялись, показывая на джангина пальцами. Теперь они знали, кто им больше по душе.

Май 1852 г.
Низовья Амура

— Драпать надо, Федька, который раз говорю! — умоляющим тоном, перегибаясь через грубо сколоченный стол, кричал Дрон. — Сколько мы тут ещё сможем сидеть? Полгода, год? Да и то сможем ли? Близ Тыра уже сунуться не можем, там гиляки нас уже не боятся, а дальше поставят моряки пост в самом Тыре, что нам тогда делать, скажи, а? Куда деваться?
— Вот когда поставят, тогда и будем про это гутарить, — мрачно сказал Фёдор. Он был атаман этой маленькой шайки, жившей на принадлежавшем раньше гилякам летнике близ устья одной из безымянных впадающих в Амур речек. Здесь были поднятые на сваях амбары, полуземлянки-чарныфы, держащие тепло даже в холода, — хоть это и был по названию летник, но гиляки зимой уходили с него лишь оттого, что рыбу подо льдом ловить не умели и зимой промышляли охотой в других местах. Вот так-то четыре года назад зимой беглый каторжник Федька да бежавший с ним поляк Шишка (Кшиштоф) нашли этот летник, поселились тут да с тех пор так и жили. Годом позже к ним прибился Игнат, людоед и упырь, потерявший разум от шатания по тайге, ещё через год — нервный, постоянно спорящий и вечно всем недовольный Дрон, низенький лысый мужичок со скособоченным переломанным носом. Были тут раньше и другие, но не задерживались, — кто удрал, кого убили — а эти четверо вот как-то прижились: Федька, Шишка, Игнашка и Дрон. Ходили по реке на лодке, грабили гиляков да тунгусов, увозили захваченных к себе, отпускали за выкуп — жратвой и мехами, конечно, денег у гиляков испокон веку не водилось — кого не выкупали, убивали. Игнат пил кровь убитых, ему это дело нравилось. Другие не возражали, только крутили пальцем у виска.

Вообще, жалко было уходить: удобно они тут устроились — грустно думал ражий, широкоплечий Федька, глядя, как наседает на него Дрон, — очень не хотелось покидать это насиженное место. И Дрон был, конечно, прав: морской корабль «Байкал», появившийся в устье Амура тремя годами ранее, не стал уходить, как на это надеялись, не оставил эти места в первобытном покое и безвластии, так надёжно хранившем убежище на летнике: нет, теперь уже не сунуться было на морской берег: там стояло зимовье с матросами. Опасно стало и нападать на проплывающих по реке гиляков — раньше, стрельни раз в воздух, и останавливаются, понимая, что ничего не могут противопоставить пороху, который беглецы покупали у проезжих маньчжурских купцов, — а теперь гиляки бояться перестали: у самих откуда-то завелись ружья; да, впрочем, понятно, откуда. И маньчжуров уже давно не было: в общем, прав, прав был Дрон во всём.

— Когда поставят, поздно уж гутарить будет! — взвился Дрон. — Гиляки-то им, небось, уже уши о нас прожужжали, не сегодня-завтра приедут к нам морячки, что тогда делать, а? А? А? — закричал он совсем уже дурным, бабьим голосом.

Шишка поднял взгляд на атамана, выражая им «мне выкинуть его, Фёдор»? Фёдор заметил взгляд и сделал движение рукой: сиди, мол. Шишка молча развалился на скамье, откинувшись на некрепко сколоченную, дырявую дощатую стену, за которой под сильным майским вечерним дождём шелестела густая листва и насыщенно, остро тянуло водой, травой, перехватывающей дыхание свежестью. А Дрон продолжал наседать на вожака:
— Помнишь, небось, в прежние-то как годы было, а? По пяти, по десяти человек захватывали, что нам только за них гиляки не давали — и мяса, и юколы, и девок, и одёжи — неужто плохо было? А сейчас как? Только что за две недели и захватили эту чувырлу одну!

Говорил он о захваченной на реке гилячке, за которой никто не приходил с выкупом уже вторую неделю, и бандиты уже сами не знали, что делать. Гилячка была немолодая, кривоватая, оплывшая, с обвислыми грудями, немытая (впрочем, гиляки вообще все были немытые), и в те благословенные времена, о которых вспоминал Дрон, на неё бы даже не взглянули — а сейчас ничего, воспользовались втроём, не побрезговали. Только Игнату, как обычно, требовалась от пленных лишь кровь. Другие разбойники только вздыхали — совсем, мол, тронулся — но не возражали, лишь бы не забивал ценных пленных до смерти, а ведь случалось и такое. И вот сейчас Шишке вдруг пришло на ум, что Дрон, который вообще-то должен был стоять на часах у ямы, где сидит пленница, здесь, а Игнашка непонятно где шляется.
— Дрон! Дрон! — поляк перебил частившего, заглядывавшего в лицо вожаку мужичка. — Дрон! Где гилячка? Ты оставил гилячку: Игнашка её не загрыз?
— Чего? — не понял Дрон, бывший мыслями далеко.
— Игнашка! Он не загрыз гилячку?
— А я откуда знаю? — выпучил глаза Дрон.
— Ты должен был сторожить, пся крев! — раздражённо сказал Шишка, тяжело поднялся с места и направился к занавешенному холстиной проёму, за которой сильно, дробно стуча по дереву, лил дождь. — Пошли поглядим, вдруг загрыз, — обернувшись, бросил он Дрону.

— Загрыз! — объявил Шишка Фёдору, вернувшись. Он стоял на пороге весь мокрый, в намокшей тёмными пятнами гилякской рубахой, с прилипшими ко лбу русыми волосами, и держал за шкирку жалобно поскуливавшего Дрона. Фёдор слышал, что Шишка его там во дворе бил, ругался на него по-польски, угрожал посадить в яму вместо загрызенной Игнатом гилячки.
— Ну не уследил, Федя! Ну не доглядел! — принялся оправдываться Дрон, закрываясь руками от Шишки. — Да было б за кем доглядывать-то! Всё одно за неё ни связки юколы не дали б нам! Ты, Феденька, скажи Шишке-то, чтоб в яму меня не сажал! Чего меня-то в яму сажать? Игнашку надо в яму посадить, чтоб уму набрался! Как мы его в прошлый раз посадили, он месяц потом без позволения людей не грыз!

***

— Ну выпусти ты меня, ирод! Ну сытый я уже, чего мне тут без дела сидеть? — кричал Игнат, шумно расхаживая по дну ямы, до колена полному слякотной грязью. Рядом в бурой жиже догнивал разбухший, ни на что уже не похожий труп гилячки, из земляных стен ямы торчали белесые корни, серое небо над головой моросило мелким дождиком.
— Не велено, говорят! — откликнулся Дрон сверху. — Сиди, набирайся ума-разума, Федька сказал.
— Чего мне набираться-то? — буркнул Игнат, подняв грязную волну, прошлёпал к стене, с плеском уселся в ледяную воду, бессмысленно посмотрел на плавающий рядом труп. — Ну Дрончик! Ну выпусти! Уходить давно отсюда надо, а вы, дураки, меня в яму посадили! Я, что ль, виноват, что крови не пил столько времени? Ну выпусти, а, Дрон?
— Не выпущу, Игнашка, — без злобы, тяжело сказал Дрон, появляясь своим скособоченным, кривоносым лицом над скосом ямы. — Уходить-то надо, тут ты прав… А поди этим двум объясни! Хоть бы нам вдвоём, что ли, с тобой уйти да хоть в Даурию, а эти тут пущай пропадают!
— Вот и я говорю! — согласился Игнат и хотел было ещё что-то добавить, как вдруг где-то совсем близко оглушительно хлопнул винтовочный выстрел, а за ним ещё один и ещё. Надрывно закричал раненый Фёдор, Дрон заполошно оглянулся по сторонам и припустил прочь. За ним уже гнались: мимо скоса ямы пробежали какие-то люди в матросской форме, послышались выстрелы, крики.

***
— Ну и за что они тебя туда посадили? — с любопытством спросил офицер — лысеватый, плотный, рыжеусый капитан первого ранга, когда матросы вытащили Игната из ямы.
— Против воли держали, ваше благородие, — униженно произнёс Игнат, мокрый, жалкий, весь в липкой грязи.
— Уж ясно, что ты не по своей воле туда забрался, — усмехнулся капитан. — Сбежать, что ли, хотел?

Что-то знакомое показалось Игнату во всей этой сцене — летник, занятый матросами с ружьями, их деловитый осмотр бандитского хозяйства, сложенные в сторонке, закрытые пологом из рыбьей кожи тела Федьки, Шишки, Дрона. Игнат, стоящий в середине залитого грязью двора перед допрашивающим его офицером, толпящаяся вокруг солдатская толпа — всё это отчётливо напоминало что-то очень старое, почти позабытое, давно в прошлом оставшееся.

— Как не хотеть? — буркнул Игнат, исподтишка разглядывая фигуру отвернувшегося офицера, его розоватую лысину на круглом, как биллиардный шар, черепе, толстую складчатую шею под высоким воротником кителя. — Ваше благородие! Только то и думал, чтобы сбежать от них, всё случая искал.
— Хватит врать-то, — отмахнулся офицер и показал одному из своих матросов поднять покрывало, закрывшее лица убитых. — Хорош лось, — задумчиво прокомментировал он, показывая на изувеченное пробившей щеку рваной раной лицо Шишки. — Каторжник? — спросил он у Игната, показывая на убитого.
— Точно так, ваше благородие, — быстро откликнулся Игнат. — Как есть каторжник. Шишкой звали. Поляк был.
— Поляк? — удивился офицер. — Далеко же его занесло. А ты-то сам как в этой компании очутился? Тоже с каторги?
— Никак нет! — отозвался Игнат, уже готовый рассказать придуманную историю про караван из Иркутска в Охотск, на который напали тунгусы.
— Как нет-то? — с усмешкой возразил офицер, сделав знак матросу опустить покрывало обратно. — Чего врёшь? С каторги или из ссылки, как есть. Ну-ка побожись, что не с каторги!

Игнат быстро осенил себя крестом, как привык, двоеперстно.

— Ну что я говорю? — офицер с удовольствием обвёл подчинённых взглядом. — Раскольник, наверняка сосланный, сбежал, прибился к этой шайке. Всё понятно, в общем. Орлов! — позвал он кого-то от шлюпок, стоявших на реке. — Возьми двоих да расстреляй этого мальца вшивого прямо здесь. Не тащить же его с собой в Петровское, зачем он там нужен.

— Тимофей Тимофеич! А на Ветлуге-то вы меня иначе жаловали! — вдруг выпалил Игнат неожиданно для себя самого, и, уже сказав это, понял, что ему напоминает эта розовая лысина, эта красно-кирпичная плотная шея.
— Что? — с удивлением обернулся офицер. — Какая Ветлуга, какой я тебе Тимофей Тимофеич?

Тут только до Игната дошло, что всплывшее сейчас из тёмного колодца памяти, погребённое под множеством других воспоминаний, было давным-давно, сразу после морильни, и не мог уже Игнат вспомнить названия деревни, в которой это всё происходило, имён бывших там с ним людей, а вот вытащившего его из морильни воеводу, — вдруг с неожиданной отчётливостью вспомнил. Вероятно, этот офицер его потомок, — сообразил Игнат, — иного быть не могло, и в первый раз за многие года Игнат почувствовал не какое-то из обычных для него чувств — жажды крови, радости от насыщения, раздражения от того, что напиться крови не удалось — а необычное чувство интереса к миру: как так, встретить дальнего потомка того, кого знал когда-то очень давно? Всё происходившее с Игнатом постоянно повторялось раз за разом, как бесконечно и утомительно меняются времена года; этого же ещё никогда не бывало, и Игнат остро почувствовал необходимость остаться при этом офицере, не дать себя расстрелять, чтобы снова потом бессмысленно бродить по тайге.

— Предок ваш, — глупо выпучив глаза, только и смог произнести Игнат. — Предка вашего… в селе нашем помнят.
— Что ты за сказки тут мне мелешь? — пренебрежительно бросил офицер. — Какой ещё предок?
— Тимофей Тимофеич, воевода московский. При Петре Великом в нашем селе бывал, истинно верующих христиан спасал! До сих пор память о нём идёт!
— Тимофей Тимофеич… — задумался офицер. — Не помню таких из Невельских. Хотя, кажется, по материнской прадед… нет, тот Михаил Тимофеич, но его отец, получается… А в каких местах, ты говоришь, это было? — заинтересовавшись, спросил он у Игната.
— На Ветлуге это было, — быстро ответил Игнат. — Ваш пращур там голову-то и сложил. Раскольники его убили, верно говорю! У нас до сих пор по деревням о нём такие сказки говорят, как он расколоучителя Иннокентия поймал, да как тот пасынка своего Филимошку подговорил, а того Тимофей Тимофеич истопником сделал, а тот его…
— Ладно-ладно, — сказал офицер и обратился к помощнику, уже подошедшему с парой матросов. — Я передумал. Этого вяжите, в Петровское повезём. Твоё счастье, Шахразада, — с размаху хлопнул он Игната по плечу, — у нас на посту скучно обычно, ну так хоть послушаю, что там в ваших краях про моего пращура рассказывают. Тоже ведь, однако, любопытно, — пожал он плечами, обращаясь к своему помощнику Орлову — пожилому сухощавому мичману.
— Давайте хотя бы его выпорем, Геннадий Иванович, — предложил Орлов. — А то дурной пример команде.
— Это уж как водится, Дмитрий Иванович, — откликнулся капитан. — До смерти не секите только: мне и правда стало любопытно, что он может рассказать.