Голосование пользователя

  Легко ли оказалось предать человека, который тебе доверился? Который днями и ночами делил с тобой крохотную комнатку? Который трижды пересказал тебе свою жизнь, а ты ему свою тоже трижды?
  Нет, нелегко.
  Это, может, было бы легко, если бы оно было только между вами двумя. Толкнуть в пропасть. Выстрелить, пусть даже в спину. Не дать денег, когда они могли бы спасти. Не помочь там, где он рассчитывал на твою помощь... Было бы легче, наверное.
  Но не просто предать, а выдать его начальнику тюрьмы, оказалось очень нелегко. Вы оба с ним были преступники, это-то да. Все заключенные в этой тюрьме были преступниками, за исключением, конечно, невинно осужденных, но что-то ты таких не помнил. Однако преступники бывают разные: закоренелые и вынужденные, беспринципные и порядочные... вы были, как грешники в аду – у каждого своя история и своя судьба. А надзиратели – как черти в этом аду. Не бывает хороших чертей. А ты... ты пошел к главному черту и все рассказал.
  Поэтому чего тут спрашивать, легко ли было... Да трудно было не то что сказать, трудно было губами пошевелить, они как каменные стали. Инстинкт. Нельзя. Не выдавай им никого.
  А ты выдал. Даром такое не проходит, это уж точно. И лицо главного черта Ханствилля разгладилось, и улыбка тронула его губы, и рога выросли еще на дюйм. "Еще один сломался."

  Но знаешь что? Так, если разобраться, скорее всего ты спас Билли Ягеру жизнь. Ведь правда шансов у него было... ну, один из ста? Из тысячи? А вдвоем у вас один из пятидесяти – тоже что-то не очень воодушевляет. А так... ну побьют его... ну накинут пару лет... но хоть не могила.
  Задали вопрос, мол, зачем ты его выдал. Ну, ты уже знал, что в таких случаях говорить надо – мол, совесть заела, встал на путь исправления, сэр, а то ведь дуралей Ягер мог и подстрелить честного человека случайно. Но вот это уже сказать просто оказалось. Врать иногда намного проще, чем говорить правду: лживые слова вылетают сами, как колечки сигарного дыма, а правдивое слово – вываливается изо рта, как булыжник, скатывается с губ и падает человеку на башку.
  Ты Ягера больше не увидел, кстати. Как сказал, что у него там револьвер – сразу же, пока ты в кабинете оставался, обыск провели, и когда тебя вернули в камеру, Яшера там уже не оказалось.
  Знаешь... десять случайных человек из десяти, которых спросили бы, поступил ли ты неправильно, сказали бы, что, конечно, неправильно. Но просто никто из них скорее всего них не провел ни дня в Хантсвилль Юнит Тексас Стейт Пенитеншери, а кто провел бы хоть день, не стал бы на этот вопрос отвечать.

  В общем... ты справился. И дальше все пошло само. За Гарри похлопотать? Можно, почему нет. Гарри особо внимания не привлекал, тянул свой срок угрюмо и замкнуто, как будто завернул душу в плащ и в нем и жил. Не был у охраны ни на хорошем счету, ни на плохом. Ну, сделали тебе такое одолжение, сказав, мол, надеемся, вы на своего знакомого повлияете в хорошем ключе.
  Ну, ты и повлиял, только не так, как они хотели.
  Далее Итан, который теперь был Рэмси Стоктон, привел в дело шестерни, называемые "большие деньги" и "маленькая зарплата". Зубья этих шестеренок были выточены друг под друга, они хорошо зацепились, и механизм пришел в движение.

  – Шеф, не могу я больше терпеть! – сказал ты конвойному. Ты был не в курсе всех деталей, просто знал, что он хорошо подмазан. На самом деле он получал примерно три годовых заработка. Начальник караула был тоже в курсе. Он получал пять годовых заработков. Таким образом оба были неплохо застрахованы даже на случай увольнения. Но они, конечно, не хотели, чтобы их уволили. В нарушение всех правил вас двоих отстегнули от общей цепи, оставив цепи на ногах у каждого, и вы под конвоем засеменили аж под мост в пятидесяти ярдах от траншеи, которую копала бригада. А там вас уже встретил Итан. У него были две свободные лошади, два свертка с одеждой и магазинный карабин, нацеленный чисто на всякий случай поверх головы конвойного. Конвойный снял с вас кандалы.
  – Ну че, послабее или посильнее? – спросил Итан, усмехаясь, когда вы вдвоем переоделись.
  – Ну так, чтоб правдоподобно, но не очень си... – Итан, не став дослушивать, с наслаждением ударил конвойного прикладом, возможно сломав ему челюсть.
  – Че, парни, по-моему, правдоподобно! – сказал он. – Теперь по коням, и едем шагом вдоль речки. Как я в галоп подниму – так и вы поднимайте.
  Вы влезли на лошадей – руки и ноги уже отвыкли от поводьев и стремян, но куда-то в спину, под загривок, под хребет, все нужные ощущения и реакции въелись уже давно и намертво. И когда наконец вы подняли лошадей в галоп, это было как во сне! Ничего более фантастического, чем этот галоп после трех лет за решеткой, ты до сих пор не испытывал. Воздух свободы пел в ушах что-то неразборчивое, сердце билось как ненормальное, и руки дрожали.

  Свободен!

  Вы поехали очень, очень быстро, сначала вдоль реки Тринити, потом пересекли её, проскакали еще милю, свернули на какую-то глухую тропку, и тут уже поехали потише, потому что легко было напороться на ветку.
  За два месяца Итан хорошо изучил пути отхода. Когда вы остановились передохнуть и напоили лошадей из бочага, Гарри спросил:
  – Куда теперь? В Хьюстон?
  – Неее, – ответил Итан. – В Хьюстоне про побег узнают быстро. И наверняка выставят заставы по дороге в Шривпорт тоже. Будут думать, что мы к границе штата поедем, в Луизиану.
  – А мы куда же?
  – А мы, парни, на север. Поедем через Даллас. Там еще нет телеграфа, про побег там узнают из газет, а мы туда попадем раньше, чем газеты. Двести миль – и мы на месте. За двое суток должны успеть.
  – А потом?
  – А потом продадим лошадей, сядем на дилижанс в Шермане и усвистим на север.
  – А на дилижансах нас же искать бу...
  – Кто? Рейнджеров после войны разогнали. Армии не до нас, поверь. Дело ваше не федеральное. Кому вы сдались, парни? А главное, вы че, думаете, этим, которым я заплатил, очень хочется, чтобы вас поймали? Не-а. Им хочется, чтобы вы исчезли из Техаса. Они расскажут какой-нибудь херни про вас. Все будет шито-крыто-в-землю-врыто. И водой залито. В Техасе просто не светитесь больше – и нормуль.
  – А че делать-то будем? – спросил Гарри, который был пришиблен произошедшими событиями и плоховато соображал.
  – Че хочешь, – ответил Итан. – В этом же и смысл свободы, м? Лан, хватит болтать. Поехали.

***

  Лошади у вас были резвые – выносливые молодые армейские морганы, должно быть, не меньше баксов шестидесяти за каждую уплачено. Вы скакали, скакали и скакали, пока задницы не начали ныть.
  – Че, парни, жопы в тюрьме отсидели? Отваливаются? – спросил Итан насмешливо.
  – Ага.
  – Вот и у меня тоже! – заржал он. – Давненько я так не скакал никуда.
  Вы разбили лагерь в каком-то овраге, хотя лагерь – это сильно сказано: едва почистив лошадей, раскатали одеяла, упали на них и заснули, не обращая внимания ни на мошкару, ни на голод (из припасов были только сухари и бекон, который вы сожрали еще в обед).
  А вечером следующего дня уже были в Далласе.
  В Далласе жило около трех тысяч человек. Тут шла ожесточенная борьба между освобожденными в ходе реконструкции неграми и белыми, в этом году как раз появилась своя ячейка ку-клукс-клана, и на трех потных белых мужиков никто особенно не обратил внимания.
  Вы завалились в отель, сожрали каждый по стейку, едва умещавшемуся на тарелке, выдули кружке степлевшегося, но страшно ароматного пива и пошли мыться.

  Ты первый раз за четыре года мылся, как человек.
  Ты мог курить прямо в бадье, в которую тебя посадили.
  Ты мог намыливаться сколько захочешь, а вода была такая горячая, что пар от неё поднимался, словно туман.
  Это было так здорово, что поневоле закралась мысль – это, наверное, отпуск. Не может быть, чтобы теперь так – и навсегда. Не... ну... это же ненормально всё. Скоро надо будет вернуться. Но как круто было бы вот так, хотя бы раз в пару месяцев, отдыхать...
  А потом все же дошло, что так теперь будет всегда.

  Гарри сказал:
  – Я ни хера не ценил жизнь, парни. Ни хера не ценил, – и пошел спать.

  А тебя Итан, который был теперь не Итан, а Рэмси, как ты помнишь, позвал поговорить так сказать, с глазу на глаз. Вы взяли еще по кружке пива и вышли на большой балкон отеля, где из-за жары никого больше не было. Отсюда открывался вид на вечерний Даллас. Если честно, смотреть было не на что – домишки, повозки, магазины да конюшни. Но ты пожирал все это глазами, рассматривая свободно ходящих людей, гуляющих парами дам, настороженно жмущихся к стенам негров, которые рисковали показываться на улицах только группками, вывески с едва различимыми буквами в вечернем полумраке... "Дрисколл и Компания, универсальная торговля." Кто хочет может прийти туда и купить что хочет. Хоть мыло, хоть табак, хоть кофе... Даже, мать твою, навоз на улицах выглядел чем-то родным, едва не утраченным.
  И все такое яркое. Все такое настоящее. Руку протяни – и вот оно.
  И, конечно, закат. Вчера ты заснул до заката, но сегодня ты его увидел. Красное техасское солнце садится за холмы, поросшие травой, можжевельником и самшитом, и где-то там, между холмами, течет, не спеша, Бразос.
  Вы сидели в плетеных креслах, дым от сигар поднимался в неподвижном воздухе. Жара потихоньку отступала.
  И пиво.
  Ты думал, что помнишь, какое оно на вкус, но оказалось – ни черта! Оно гораздо, гораздо вкуснее.

  – Ну, давай, спроси меня, нахера? – предложил Итан.
  И ты спросил.
  Он засмеялся. Он был постарше тебя года на три или на четыре.
  – Всегда я тебе завидовал, старина. Всегда я тебе завидовал. У меня в жизни ни хера никогда не было, и у тебя тоже. Я попал к шефу, и ты попал к шефу. И он тебя сделал чем-то вроде гребаного наследника, принца, блядь, датского. Всему научит. Всегда озаботится. В рыло кому надо двинет. А мне – ни хера. Я думал, надо к тебе поближе держаться, тогда, может, и мне перепадет. Не, не перепало. Тебя шеф позвал с собой на ранчо, а меня нет. Ток ты взял и отказался. Господи Иисусе, как же я ликовал, ты не представляешь! – он отсалютовал тебе бокалом пива.
  Потом он задумался, припоминая, видимо, события восьмилетней давности.
  – Мы с Медвежонком поехали на юг, а тут как раз война началась. На юге собрались все недовольные союзом, а кто и просто бандиты, как мы. Многие пробирались в Техас или Алабаму и воровали лошадей нещадно. Мы с Медвежонком засели в Сан-Бернардино. Бывал в Сан-Бернардино? Мормонский городишко, а мормонов после Маунтин Медоуз много кто не любил. Ну, и короче всё в то время можно было на мормонов свалить, абсолютно всё. Что бы ни сделал – пусти слушок, что это мормоны, и про тебя и думать забудут. Сколько мы там лошадей наворовали... не перечесть. Но потом союз ввел войска, к тому же, завелся там новый шериф, и он начал уже всех щемить. Тогда мы с ним бизнесом занялись – покупали шлюх в Сан-Франциско и развозили по городам, где нужны были. Всяких покупали, и китаянок, и метисок, и белых. У нас даже повозочка особая была, как у приставов, с решетками на окнах, прикинь? Ну и до шестьдесят шестого так и ездили. А потом... потом у Медвежонка окончательно чердак съехал. Он и раньше перегибал, ты помнишь. Ну и... один человек его пристрелил.
  Рэмси замолк, задумчиво пуская колечки.
  – А, к черту! – хмыкнул он вдруг. – Я его и ухлопал. Кто-то должен был. Он берега совсем потерял.
  Ты вспомнил Медвежонка и подумал, что это была за парочка: тридцатипятилетний садист, у которого мозгов и гонора было, как у восемнадцатилетнего парня, и хитрый, ловкий двадцатидевятилетний Итан.
  – Короче, бизнесу пришел конец. Да и надоело мне страсть. Бабы – это интересно, пока их мало. А когда их много... Намучаешься. Год, наверное, я протрубил без дела, играл в картишки, а потом стакнулся с двумя ребятами из Невады. Мы с Медвежонком возили женщин в Вирджиниа Сити, и я там знал двух корешей с прииска "Надежда". Их оттуда выперли, ну они и затаили, знаешь ли, некоторое хамство на компанию. Вот мы втроем прииск и грабанули полгода назад. Может, читал в газете? А хотя... откуда у тебя газеты-то. Оттуда и денежки. Эй! – гаркнул он так, что ты чуть не подпрыгнул. Тяжело было даже привыкнуть, что с кем-то можно поговорить не шепотом. – Пива еще! Два!
  Ты спросил, сколько же ты должен.
  Он улыбнулся.
  – Ну ты чего? Что значит сколько? Я че тебе, денег взаймы дал? Я тебя выручил. Ты должен. Отдашь когда-нибудь, когда время придет. Будет теперь за тобой, Малой, должок. Вот так вот. Да и где ты денег столько возьмешь? А я че, буду над душой у тебя стоять? Не, это тупо. Сочтемся, как случай будет, понял?
  Вам принесли пиво. Ты спросил, откуда ему знать, что ты его не бросишь, если что.
  – А я в Сан-Франциско про тебя узнавал. Ты ж тогда не сказал, куда едешь, зачем, а я узнал, что мол тетку доставал. Навел ты там шороху, кстати. Тебя китайцы до сих пор ищут. Ты с китайцами поосторожнее, они же как гребаный улей. С одного конца пожужжали, на другом жала уже приготовили. Хуже китайцев, я считаю, только мичманы королевского флота.
  Рэмси коротко рассмеялся.
  – Вот как вышло странно, да? Ты тогда спас Медвежонка. А я его убил. А тебя спас. Выверт судьбы. Ну так вот, Джо. К вопросу о том, нахера. Тоскливо. Тоскливо жить-то. Шеф, сука, он умел вот эти вот мыслишки у всех давить. Хер знает почему, но с ним не так было. Интересно что ли. Он пер и пер по жизни, как паровоз, а мы за ним, как вагоны. Он говорил – мы делали. И все вроде смысл имело. А потом ушли и... потерялся смысл, а? На хера всё это? Ну, к примеру, попробовать там что. Бабы. Вино. Устрицы по доллару за штуку. Ну, попробовал. И что? И все. А вот сейчас, знаешь, круто было. Когда я всё это провернул с охраной вашей, ощущение сразу, как будто Господь Бог наверху подавился пивом, понимаешь? Это сейчас кажется, что легко все прошло, а сначала казалось, что вообще невозможно. Это я хорохорился больше, чтобы ты не соскочил. Как найти там людей нужных, как к ним правильно подъехать... И когда прииск грабили, тоже такое было чувство. Только... только стремно такие вещи делать с тем, кого не знаешь. Особенно, когда ты один, а их двое. Капец стремно, брат. Так что ты давай в себя приходи, а потом поедем... поедем перетряхнём людишек. В Неваду я не сунусь больше. Поехали на север? В Монтане еще есть и золото, и придурки. За золото и придурков!
  На небосклоне стали зажигаться первые звезды. Звезд ты тоже не видел лет сто.
  – Гарри этот – он как? Сойдет? Нормальный он? Че вы с ним делали, выкладывай. И вообще... как ты жил все эти годы, дуралей?

Распрощавшись с детективом, у которого внезапно образовались новые дела, гости Шамара отправились в "Трубку Джинна", гостиницу, в которой Мунин рассчитывал встретить своего босоногого "агента шпионажа".

Как и ожидалось, чистильщик Хэмиш был не просто чистильщиком - к нему только за вечер зашло четверо весьма подозрительных типов, включая и Дуксуса. Ну, этот хотя бы сам признался. Мунин на всякий случай записал приметы каждого, но особых надежд не питал - город большой, и их компания явно не была единственной, за которой пристально следили.

Постой в "Трубке" стоил целых пять золотых, но зато, по словам Акила, "налог на безопасность" здесь работает исправно. Сам же Акил пользовался преимуществами своей службы - пока он сопровождает гостей чародеев, его ночлег и харч оплачивается из городской казны. Отчасти поэтому приятно рекомендовать одну из лучших гостиниц в городе.

  Защищать тебя вызвался какой-то Франклин Дадли – человек лет двадцати шести. Он одобрил выбранную тобой линию защиты и уточнил, что выступит перед присяжными, а также заверил тебя, что имеет опыт, но ты понимал, что скорее всего это его первое крупное дело.
  В самом начале тебя допросили – во-первых, потребовали изложить, как всё было (писать ты не умел, так что записывал другой человек), а во-вторых, про то, кто ты и что ты, где родился и как тебя зовут. Потом доставили к судье (надев наручники и посадив в особый тюремный экипаж), он зачитал тебе список обвинений и спросил, признаешь ли ты вину.
  Обвинения были такие: "Попытка вооруженное ограбления в составе группы лиц, с использованием летального оружия, имевшая последствиями смерть четырех человек", три убийства при совершении этого самого ограбления и до кучи причинение тяжкого вреда здоровью мистера Гордона. Обвинения в попытке кражи федеральной собственности (лошадей) и нанесения ранения должностному лицу при исполнении (тому самому мистеру Гордону) тебе приплетать не стали – не федеральный же суд.
  Ты, конечно, вину не признал – за дурака что ли держат? Судья, которого звали Рубен Ривз, а называть следовало "ваша честь", был, что называется, не удивлен.
  Потом до суда ты ещё томился в каталажке месяц. Какого спрашивается, черта, тянули? Целый месяц просидел просто так, только адвокат к тебе и заходил пару раз – уточнял детали всякие, задавал вопросы, объяснил, что пока подбирают суд присяжных. Кормили... нормально кормили: рисом, чечевицей – получше, чем в армии.
  Наконец, подошел день суда: на тебя снова надели наручники и на особой тюремной повозке отвезли в суд – большое кирпичное здание с высокими окнами. После месяца в одиночной камере видеть столько людей было радостно, но мысль, что сейчас тебя будут судить и, может быть, приговорят к петле, не радовала.
  А ещё ты почувствовал разницу с первым разом: тот суд, которым тебя судили в Калифорнии, был, конечно, несправедливый (хотя как посмотреть), но какой-то человечий, что ли. Люди, которые там жили, не мнили себя вершителями Правосудия с большой буквы П, они просто нашли тебя с окровавленным ножом и решали, как им с тобой поступить, чтобы выжить, но и скотами не сделаться. А тут... все эти коридоры, зал с сотней стульев, позорная скамья подсудимых, на которую вас с Хьюзом усадили... больно важно всё! Казалось, за такой важностью люди и забудут, что человека судят.
  Тут, если по чести, было от чего оробеть. Ведь всё время до этого ты с этим самым государством, Соединенные Штаты Америки, сталкивался... когда на рейде Сан-Франциско стояли военные корабли? И то не сталкивался, а так, видел мельком. Всё остальное время ты видел, как люди, и довольно простые люди, сами решали свои проблемы. Ты был на войне, но там армия сталкивалась с армией, в сухом остатке – толпа вооруженных мужиков с другой толпой вооруженных мужиков, только с оружием получше и в форме поновее.
  Не так было в этот раз – пусть тебя и судил не федеральный суд, а штат, и всё же чувствовалось, что ты столкнулся с машиной, где есть люди-механики, а есть люди шестеренки. И тебя сейчас впихнут в отверстие на боку этой машины, а что выйдет из, так сказать, выходного отверстия – черт его знает.

  Было лето, стояла жара, народу было не очень много, и свободные места в зале присутствовали. Кажется, в основном собрались газетчики, ну и родственники убитых. Мистер Твоиг, дилижанс которого вы ограбили, на суд не пришел – ему было достаточно, что денежки вернули. Саламанки тоже нигде не было – либо ушел, либо убили. Привели Гарри: он был бледный, осунувшийся, нервный. Вам даже поговорить не дали, хотя сидели вы недалеко друг от друга. Была тут и его семья. В зале дежурили охранники.
  У Гарри был свой адвокат – пожилой, но бодрый сухопарый дядька в строгом костюме, поприличнее, чем у тебя.
  Судью ты уже знал – это был пузатый дядька лет сорока пяти, он сильно потел в своей мантии, вытирал лоб платком и остервенело лупил молотком по деревяшке.
  Сначала уладили какие-то церемонные формальности (господи, чего тянуть-то), привели к присяге (заставили положить руку на библию и сказать, мол, что обязуешься правду говорить, Господь пусть поможет), потом пошло-поехало.
  Суровый хмурый джентльмен рассказал, как было дело – вот, мол, ехал дилижанс, никого не трогал, на станции произошло то-то и то-то, потом дилижанс скрылся от погони, а потом нашли дилижанс и трупы, а означенных джентльменов выследили по следам. В целом, если честно, то, как он рассказал, отражало суть дела очень хорошо, он только сказал, что всех их убили вы на пару с Гарри. Для обоих он попросил за хладнокровное, хорошо спланированное ограбление с тройным убийством смертную казнь – в этом месте где-то в животе у тебя нехорошо ёкнуло.
  Сначала защищаться предоставили тебе.
  Ты сказал, что дилижанс тебя подбил ограбить Гарри. Что ты ни в кого стрелять не хотел, но пришлось защищаться от этого ненормального Пёрселла. Что ты поступил неправильно, но кто ж знал, что так выйдет?
  Когда ты закончил, ты глянул в сторону Хьюза. Лицо его пошло пятнами. Он смотрел на тебя, как на говно.

  Дальше слово дали твоему адвокату. Он попросил возможность выступить перед жюри – в жюри сидела дюжина человек, в основном мужчины от тридцати пяти до пятидесяти лет. Задал тебе несколько вопросов, попросил рассказать, где ты родился, как жил, ну и в целом, как дошел до жизни такой. Потом сказал, вот мол, жители штата Техас, человек за вас воевал верой и правдой, хоть и вообще из другого штата, потом остался не у дел, никто ему руку помощи не протянул, сбили с пути нехорошие люди. А человек хороший: заметьте, как он тащил раненого, рискуя собой! Нет, перед вами не хладнокровный убийца, перед вами – жертва обстоятельств. И так далее.
  Говорил он неплохо, да только больно напыщенно.

  – Генри Оливер Хьюз, вы готовы выступить в свою защиту?
  – Да, – глухо ответил он.
  – Вам есть, что добавить к словам подсудимого Финча?
  – Не, – нехотя сказал он. – Так всё примерно и было.
  – Ваша честь! – взвился его адвокат. – Позвольте мне...
  – Да сиди уже! – Гарри, на которого из-за раны не стали надевать наручники, махнул на него рукой. – Так всё и было! – повторил он угрюмо, но твёрдо. Адвокат аж побелел.
  – Таким образом, вы признаёте себя виновным в организации и совершении вооруженного ограбления?
  – Ну так, – набычился Гарри. – Ограбить ограбил. Но никого не убивал. Наоборот, меня самого чуть не убили. Желаете, я вам дырку покажу? – и скривился.
  Судья жахнул молотком по столу.
  – Посерьезнее! Вы стреляли в рядового Гордона? Признаёте?
  – Какого рядового Гордона?
  – Солдата из конвоя, которого ранили картечью во время погони.
  – А-а-а. Не. Я в воздух стрелял, так, отпугнуть. Дилижанс на кочке подпрыгнул, вот я и попал, видимо, случайно. Не признаю, короче.

  Потом приступили к допросам.
  Прокурор задал вам обоим по нескольку штук. Гарри он спросил, как давно тот был знаком с Пёрселлом и так далее. Гарри отвечал полностью равнодушно, немного даже пренебрежительно.
  Потом он спросил, готов ли Гарри раскрыть имя четвертого участника.
  – Да я и не помню, – сказал Гарри, и послышались смешки. Судья снова хлопнул по столу. Гарри стушевался, но потом продолжил.
  – Мы его все по кличке знали. "Дуранго" или как-то так. Я не знал, что он человека зарежет, я ему сказал только...
  – Довольно!
  Прокурор спросил, правда ли, что Хьюз убил человека в Мексике.
  – Протестую! – возразил адвокат. – Случившееся в другой стране...
  – Отклоняется, – возразил судья. – Мы пытаемся установить, способен ли подсудимый совершить преднамеренное убийство.
  – Ну, скажем, способен я, способен. Чего галдеть? – снова набычился Хьюз. – Но это не совсем...
  – Довольно! – прервал его прокурор. – Вы ответили. Ваша честь, если...
  – Эй, погоди! – крикнул Хьюз. – Тут моя семья в зале. Я хочу, чтобы они знали, как дело было, я им не рассказывал. Это недолго. Ваша честь, разрешаешь?
  – Хорошо, – согласился судья Ривз. – Рассказывайте, только покороче.
  – Короче, – кивнул Гарри и повернулся к отцу. – Он ударил одну дамочку по лицу, а я ему по морде дал. Он вроде сначала успокоился, потом достал нож, сказал, мол, пойдем-выйдем, а я ему говорю, мол, у меня другие планы. Он бросился на меня, а я его и застрелил. Вот и вся история, – он снова повернулся к судье, ища у того если не поддержки, то понимания. – Я не знаю, убийство это или нет. Он мексиканец был, вообще-то.
  – Есть ещё вопросы к подсудимому?
  – Как его звали? – спросил прокурор.
  – Кого?
  – Человека, которого вы убили.
  – Ой, да я не помню. Я же сказал, он был мексиканец. Что я, всех мексиканцев в Соноре знать должен?
  – Спасибо, Ваша честь, у меня всё, – сказал прокурор многозначительно, страшно довольный не то собой, не то ответами Гарри.

  Потом вопросы задавали тебе.
  Прокурор достал откуда-то твой револьвер и показал всем.
  – Это ваш револьвер?
  – Да.
  – Охрана, подержите мистера Финча – тебе на плечи легли две руки, придавившие тебя к скамье. Я поднесу револьвер поближе и покажу его подсудимому, для безопасности я снял капсюли с бранд-трубок. Подсудимый, возьмите его в руки, осмотрите. Не считая капсюлей, револьвер в точности в том виде, в котором его у вас изъяли? Так же заряжен?
  – Да.
  – Вы убили Шелдона Пёрселла из этого револьвера?
  – Да.
  – Это флотский кольт тридцать шестого калибра, господа присяжные. Он заряжен коническими пулями, найденными у подсудимого. И я обращаю ваше внимание, что согласно отчету коронера все три человека были застрелены такими пулями. А на теле Шелдона Пёрселла был найден флотский кольт, точно такой же, с той разницей, что заряжен он сферическими пулями.
  Черт бы побрал этого Пёрселла! Сдох, а в могилу тебя тянет! Кто мог знать, что у него там круглые пули!?
  – Адвокат, вам есть что добавить? – спросил судья.
  – Я в оружии не очень разбираюсь, ваша честь, – смутился адвокат. – Но наверное, при попадании пули могли сплющиться. Разве не так?
  Некоторые в зале снова хихикнули.
  – Эй, мне есть что добавить! – сказал Гарри. – Ваша честь! Можно? Там как дело было. Я был ранен. Пёрселл отобрал у меня револьвер, чтобы я не мог сопротивляться. Он в людей стрелял из моего. А потом мне его Блэйн назад отдал. А у меня как раз конические пули, или как их там. Остренькие которые.
  – В показаниях мистера Финча ничего этого нет! – строго перебил его прокурор.
  – Мой подзащитный просто не придал этому значения! – выкрикнул адвокат.
  Поднялся шум.
  Бум! Бум! Бум!
  – Следующий вопрос.
  – Подсудимый, – прокурор снова обратился к тебе. – Вы принадлежите к какой-либо политической партии?
  – Протестую! – возразил адвокат. С него пот лил градом. – Несущественный вопрос.
  – Принято. Следующий вопрос, мистер Тарвер.
  – Подсудимый, в каком полку вы служили?
  – Протестую! Несущественный вопрос.
  – Адвокат мистера Финча, ваша честь, в своей речи упоминал военную службу обвиняемого, значит, для него этот вопрос существенный.
  – Принято. Протест отклонен.
  – Так в каком?
  – В пятом кавалерийском.
  – В какой роте?
  Ты назвал роту.
  – Скольких человек вы убили на войне, мистер Финч?
  Ты сказал, что не помнишь, кто их там считает? Ну, может, нескольких.
  – С ваших собственных слов, в Калифорнии вы были рейнджером. На этой работе вы убивали людей?
  Ты ответил, что упаси Господи!
  – А индейцев?
  Ты ответил, что индейцев-то, конечно, да, ну на то они и индейцы!
  – Сколько?
  Ты сказал, что так вспомнить сложно.
  – Спасибо, ваша честь, у меня больше нет вопросов.

  Потом слушали свидетелей. Прокурор, оказывается, за месяц подсуетился, нашел людей, и даже перестраховался – свидетели давали показания по тем вопросам, в которых вы уже и так всё выложили.
  Свидетелей было человек пять, они говорили и говорили. Прокурор расспрашивал их о том, об этом. Адвокаты в основном молчали.
  Был среди свидетелей какой-то завсегдатай пивной, где вы в Сан-Антонио пили с Хьюзом, он подтвердил, что вы были знакомы до ограбления. Неизвестно, чем ему насолил Хьюз.
  Был свидетель, при котором Гарри трепался, что убил человека в Соноре.
  И был свидетель, который служил в пятом кавалерийском в твоей роте. Он сказал, что тебя запомнил плохо, потому что ты дезертировал в шестьдесят четвертом, а потом уже после войны объявился в Сан-Антонио. И ещё, что на тебя думали некоторые, что ты убил капитана Гиббса, но точно никто не знал.
  – Протестую! Это предположение! – взвился адвокат.
  – Это оценка личности подсудимого сослуживцем. Характеристика, если хотите.
  – Протест отклоняется, – согласился судья.
  Поднявший было голову стенографист снова зачирикал перышком.

  Потом были свидетели защиты. Ну, то есть, у тебя никаких не было, только у Гарри. У него там были какие-то друзья семьи, которые рассказывали, какой он отличный парень и мухи не обидит.

  Потом вам дали сказать последнее слово. Так и назвали, черт его дери, "последнее слово".
  Гарри обратился к своим родным, сказал, что ему жаль, что так всё пошло. Долго он рассусоливать не стал.
  Ну, а ты что сказал?

  Потом жюри ушло на совещание. Совещалось оно минут пятнадцать.

  Вас обоих признали виновными: Гарри в организации вооруженного ограбления с отягчающими и покушению на убийство солдата, а тебя – в ограблении с отягчающими и убийстве второй степени. За недостатком улик и учитывая показания Гарри, тех двух бедолаг на тебя вешать не стали, но зато и самозащиту при убийстве Пёрселла не зачли.

  Прокурор своё дело знал, а вот адвокаты – не очень.

  В итоге ты получил семь лет, а Хьюз – двенадцать.

  СЕМЬ. ЛЕТ. ТЮРЬМЫ.

  Тебе было двадцать шесть лет, а когда ты выйдешь, тебе будет тридцать четыре. Самые лучшие годы жизни пройдут за решеткой. Понял?

  – Заседание закрыто!

  Бум!

***

  Хантсвилль Юнит Тексас Стейт Пенитеншери – так её называли, или в простонародье "Застенок". Один раз увидев башню из красного кирпича, с часами наверху, что встречала каждого на входе, ты уже никогда не забывал, как она выглядит.



  Сюда тебя этапировали на особой повозке с решетками на окнах – из Остина пришлось ехать почти полторы сотни миль. Эх, предупредил бы ты Шефа, может, он бы как-нибудь тебя отбил... что-нибудь придумал... а так... не для того строили такие повозки, чтобы из них сбегать.

  Всё здесь было серое, неуютное, тоскливое. А не для того такие тюрьмы строят, чтобы в них было приятно!
  Можно было бы задаться вопросом, а почему в Хантсвилль? А потому что это была единственная исправительная тюрьма штата Техас. Была своя кутузка, конечно, в каждом городке, но это для пьяниц, мелких воришек да попрошаек. Были ещё работные дома – но это только для бродячих нигеров, которые рановато возомнили себя свободными.
  Но только в одной тюрьме в Техасе содержали убийц, воров и мошенников, у которых сроки исчислялись годами и десятилетиями – Ханствилль, "Застенок".

  Распорядок был не то чтобы суров, но для тебя, привыкшего "когда хочу встаю, когда хочу лежу" обременителен (кстати, армия не исключение – не считая активных кампаний, дисциплинка в транс-миссисипской армии, в которой ты служил, хромала).
  Вы спали по двое на жестких койках, под чего уж там, довольно тонкими одеялами. Камеры крохотные – летом даже вдвоем довольно душно. Кормили в основном разным дерьмом – не, ноги протянуть от такого, конечно, было нельзя, да и порции нормальные, но и в рот оно уже через неделю не лезло. Чечевица, ячка, кукурузная мука – и тому подобное. Давали сушеные овощи и фрукты, а также лимоны – чтоб цинги не было, но у некоторых все равно была. Вообще лазарет всегда был переполнен, как и сама тюрьма.
  Суть режима заключалась вот в чем: порознь спим, порознь отдыхаем, вместе работаем, вместе гуляем, но всё – молча! Серьезно, говорить между собой заключенным запрещалось. Конечно, вы перекидывались фразами в мастерских и на прогулке, но пошептаться можно было только в камере, да и то быть начеку – периодически охранник ходил и следил, чтобы вы не болтали.
  Мылись вы раз в неделю в особом помещении с деревянными бадьями, стоя в которых и положено было мыться. На помывку отводился кусок мыла и пять минут времени: не успел смыть – твои проблемы. Но иногда (опять же из-за наплыва "гостей") помывку задерживали – тогда две недели ходили не мытые. У некоторых были вши, но, благодаря изоляции, не у всех.
  Работа была необременительная – плести веревки и канаты, шить какую хрень, делать колеса для телег, а кто умел работать с металлом – обручи для бочек. Ты сначала и не знал, что есть что-то кроме верёвок, но это отдельная история. Платили за работу... 3 цента в день! Целых три цента!!! "Плюс кормежка, плюс ночлег, плюс всегда трудоустроен! Ещё и жалуетесь!" – говаривал старший надзиратель, посмеиваясь. Жаловались на оплату только новички – за это всегда прилетали неприятности. Скажем, пошел мыться, а у тебя пуговицу с одежды срезали. Расстегнута? Расстегнута! Наказание!
  Денег на руки, конечно, никто не давал – черта с два. Смысл был такой, что у многих из вас за душой ни черта нету, а так к моменту выхода подзаработаете – долларов десять в год выходило. Страшные деньжищи, как ни погляди!
  Ну, а хуже всего, как ни странно, было на прогулке. Думаешь, вы гуляли, как нормальные люди? Черта с два! Встаёте в цепочку, одну руку на плечо впереди идущему, другую на пояс, охранник стучит по деревяшке – делаете в ногу маленькие шажки. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук – бредёт человеческая гусеница по кругу. А если плохо шли – могли и цепью сковать. Но чаще просто били – когда не можешь дать сдачи, очень быстро доходит, чего от тебя хотят, если задача не сложная. Но даже не в этой идиотской многоножке была беда – тоскливо было видеть солнце, облака, птиц... И знать, что это всё не для тебя.

  Что ж ещё-то сказать, чтобы описать три года взаперти?
  Ха! Наказания, конечно! Самое простое – вас били. Били кнутом – но по закону нельзя было нанести заключенному больше шести ударов кнутом, вот незадача. Поэтому чаще били паддлом – специальная такая пластинка из дерева или из твердой кожи, иногда с заклепками, или же деревянными дубинками – не очень тяжелыми, что компенсировалось количеством ударов. Да и просто ногами били конечно же. Били в основном за разговоры, за нарушения распорядка, за расстегнутую рубаху и так далее. Били без ярости: обыденно, пресыщенно, но с неизменным злорадством – как будто херовые приемные родители наказывали плохих приемных детей. Охранники, для которых следить за вами было работой, воспринимали вас, как обузу, возможно, из-за количества. А может просто такая вот у них закваска и других не берут, а если и берут, превращаются они в бульдожек.
  На севере, говорят, ещё обливали водой, но в Техасе пойди эту воду достань, так что водными процедурами тюремщики вас не баловали.
  Бывало, что кого-то из заключенных переклинивало, и он лез в драку с охраной – вот таких били остервенело, как будто ждали специально этого момента, чтобы не сдерживать себя.
  Поскольку ты вёл себя послушно и сильно не быковал, тебя били редко. Один раз, правда, уже и не вспомнишь за что (кажется, стал спорить на помывке) посадили в карцер. Каменный холодный мешок, ни сесть, ни лечь как следует, хлеб и вода. Продержали недолго – пару суток, видимо, хотели просто посмотреть – как тебе оно? Любили эти мрази эксперименты над людьми ставить: сломается или нет, сдастся или нет, превратится в червяка или не сейчас.

  Но были и "развлечения".
  Читать ты не умел, но можно было ходить в воскресную школу – этим ты и занялся. Обычно по воскресеньям вам давали обед чуть получше – добавляли жира и масла в кашу, а ещё разрешали подольше гулять, ну и работ не было. Но ещё, если хорошо себя вел, можно было пойти в церковь, и даже поучаствовать в службе – и многие пользовались этим просто чтобы внести хоть какое-то разнообразие в свою жизнь.
  Священников было аж два на выбор – католик и пресвитерианец. Ты пошел к католику – всплыло почти забытое детское воспоминание – фра Бенито в разрушенной миссии. Фра Бенито был хороший, добрый человек, а этот, преподобный Джордж – тоже оказался ничего, только времени на всех у него не хватало. Ну, это легко решалось – кто себя "плохо вел", в воскресенье сидел взаперти.
  После утренней мессы проходили занятия – суровые мрачные мужики в робах сидели за столами и выводили на досках мелом буквы. Потом вы читали библию – сперва вслух, затем про себя.
  Наивно было бы думать, что ты научился писать таким образом – раз в неделю посещая воскресную школу в толпе страждущих. Но кое-что отложилось – ты мог написать своё имя, прочитать любой указатель и страницу из библии (не поняв где-то половину слов). Уже кое-что!

  Вторым развлечением были сокамерники. Вообще-то всё могло быть ещё хуже – попади ты в тюрьму на севере, в Нью-Йорке или около того, ты оказался бы в одиночной камере согласно правилам Обёрнской системы. Но на юге после войны заключенных было так много, что вас запирали по двое, и это было некоторым облегчением.
  Бывших сообщников держали не только в разных камерах, но и в разных блоках, так что Гарри ты за три года так ни разу и не увидел, разве что мельком. Вы могли бы пересечься на службе, но то ли он ходил к пресвитерианцам, то ли не горел желанием тебя видеть.
  Первый твой сокамерник был Калеб. Калеб – и всё. Его привезли вместе с тобой, посадили за то, что он убил полицейского. Через пару недель его заменили.
  Потом был какой-то скользкий тип, который подбивал тебя устроить побег – ну явно подсадной, и ты его послал. Фантазии у охраны было ни на грош.
  Потом был старикан лет пятидесяти, Илай Саммерс. С ним вы поладили – обоим было чего порассказать. Он сидел за грабеж, и сидел уже не первый раз. Илай был тихий, но болтливый дед. Обычно расселение бывших сокамерников по разным камерам воспринималось, как наказание: новый человек рядом с тобой – это всегда неуютно, да и после года в двухместной камере люди обычно воспринимали друг друга, почти как родственников, даже если и успевали возненавидеть.
  День за днём, шепчась с верхних нар на нижние и наоборот, вы рассказали друг другу почти всю свою жизнь – не охранников же в сотый раз обсуждать! И у него была жизнь не менее интересная, чем твоя. Были в ней и несчастная любовь, и предательство, и стычки с индейцами, и большие города, и разные выкрутасы судьбы.
  Илай тебя не осуждал.
  – Плохо, что людей ни за что убили, – пожимал он плечами. – Но я понимаю, не ты их с собой взял, а оставлять было стремно. Понимаю. Но ни за что убивать не стоит. Зато тех, кого стоит – тех и не грех убить, я так считаю.
  Он настоял, чтобы ты попросил у священника библию и смог читать её в камере, когда свет из окошка падал как следует. Вообще-то библии давали очень неохотно – ведь их могли и порвать, и, что хуже, пронести в них что-нибудь. Но при хорошем поведении многое разрешалось такого, чего не разрешалось другим.
  Ещё он тебя утешал. Утешение у Илая было одно – "могло быть хуже".
  – Вот, скажем, англичане знаешь, как делают? Ставят в камере машину – крутишь ручку, тяжело крутишь – шестеренки проворачиваются в ней. До щелчка. В день должен столько-то щелчков сделать. А не сделал – жратвы не получишь! К труду приучают так, суки. Англичане – самая поганая нация, прости Господи. Хуже них только коп-ирландец и торгаш-шотландец. Эти если споются – всем хана, всех в рог бараний скрутят.
  Но в шестьдесят седьмом Илай досидел последнее и вышел на свободу.

  Какое-то время ты сидел с одним воришкой-рецедивистом, Суинни Ласкером. Этот если и болтал, то не про своё прошлое – он был всегда начеку.
  Ну, а в шестьдесят восьмом, весной, его заменили на Билла Ягера. Билл был потомком немецких переселенцев, как раз из Сан-Антонио. Он был сильный, широкоплечий, здоровый малый лет двадцати пяти, помоложе даже, чем ты. Он получил десять лет за убийство солдата, которое, как он сам говорил, было непредумышленным, но ему там чуть ли не попытку мятежа приплели.
  Билл взял с тебя слово, что ты его не выдашь, и с помощью ложки сделал тайник в полу. Там он припрятывал какие-то детали, которые ему передавали разными способами с воли. Билл на многое открыл тебе глаза – у него брат был охранником в другой тюрьме в Луизиане, и он кое-в-чем понимал.
  – С воли многое можно передать, если знать, через кого. Только не на свиданиях! После свиданий раздевают полностью, а когда из мастерской идешь, обыскивают, но не так. Есть трюки всякие, как внимание отвлечь. Например, спрячешь клепку во рту, начнут обыскивать, а ты её вроде как выронил. Тебя побьют, конечно, не особо сильно. А в ботинок-то уже не заглянут! И так далее.
  Он же открыл тебе глаза на то, как попасть в мастерскую получше.
  – Дурачок, что ж ты им не сказал, что резать по дереву умеешь? Попросись в столярку!
  Ты сказал, что столяркой-то как раз не владеешь.
  – А, никто не владеет. Просто повод нужен, чтобы туда человека определить.
  Так ты попал в столярную мастерскую. Поскольку работать с лаками и делать шлифовку ты не умел, старшина решил посмотреть, как ты и вправду режешь по дереву. Тебе выдали резцы, и поначалу с ними было непривычно, но потом ты начал вырезать неплохие вещи – уточек, мыльницы, буквы, солдатиков. Поначалу это было просто избавление от плетения канатов. Но потом охранники стали тебе заказывать то или это – ты приноровился, и через некоторое время мог рассчитывать на особое отношение. Освоил приклеивание, собрал по фотографии настоящую модель дилижанса, что всех восхитило! Говорят, начальник тюрьмы (тот ещё упырь) поставил её себе в шкаф.

  И так ты смог попроситься в рабочую бригаду. Туда многие хотели попасть. Конечно, тебя не хотели отпускать... но ты был чертовски убедителен, и договорился, что раз в два месяца тебя будут в неё ставить. Рабочая бригада – это наемный труд. Тюрьма сдавала живую силу железнодорожникам, строителям дамб и другим организациям. Вы выезжали на неделю или около того, скованные в цепочку или попарно махали кирками и лопатами. Дробили камни, делали насыпи, клала шпалы и рельсы, мостили дороги, валили лес, рыли канавы. Работка была тяжелая, но за возможность побыть на воле, увидеть поле, лес или реку, многие готовы были на всё.
  – Эх, мне б туда попасть! – говаривал Билл, но его туда не назначали. Чуяли, падлы, что парень замышляет побег, только доказать не могли.

  Да, о посетителях! Думаю, не надо уточнять, что долгое время твоим посетителем была Мэри Тапси – ей, конечно, в Сан-Антонио всё рассказали. Посещения разрешались в зависимости от поведения – от одного раза в три месяца до двух раз в месяц, по воскресеньям. Мэри приезжала обычно в последнее воскресенье, привозила пирог (хоть его и протыкали шомполом надзиратели, а иногда и пальцами в нем копались, и кусок себе отламывали, он все равно был неимоверно вкусным). Свидание длилось сорок минут – в начале она всегда шутила и держалась молодцом, но через полчаса обычно начинала плакать. Спрашивала, что тебе привезти. Но чем можно было владеть в этой темнице? Да, практически ничем. Привозила табак – на него можно было в мастерской что-нибудь выменять. Курить заключенным разрешалось или во время свиданий, или раз в день, под присмотром, и только "привилегированным". И все равно табака чертовски не хватало – ведь он так напоминал о доме, о воле, о вечерней прохладе под козырьком крыльца, о кресле качалке! Всякий за него готов был душу продать!
  Иногда Мэри Тапси болела – тогда она не приезжала, а только присылала письмо. Ты уже мог кое-как разобрать его, да и она писала не сама. Письма были короткие – как дела да как поживаешь. Ну и что ответить-то?

  Но однажды посетитель пришел к тебе не в последнее, а в предпоследнее воскресенье.
  Ты вошел в комнатку для свиданий и увидел какого-то щеголеватого джентльмена – короткие пижонские баки, подстриженные аккуратные усы, котелочек, расшитый жилет.
  Ты раскрыл рот, чтобы позвать охрану и сказать, что вышла ошибка, повернулся к двери.
  – Малой! Ты что, не признал!? – спросила эта улыбающаяся морда. – Ты забыл что ли всё, да? Тебя тут по голове бьют круглые сутки, да?
  И ты вспомнил страшную весеннюю дорогу в Калифорнии, тебе семнадцать, ноги промокли, нос хлюпает. Мимо тебя проезжают один за другим головорезы Шефа. Один, с какой-то металлической херней в зубах, наклоняется и делает прямо тебе в лицо это свою "Ууу–уииииуууу!"
  – Завывала!? Итан!?
  – Он самый!
  Ты спросил, как и зачем он тебя нашел.
  – Скучно стало! Поехал в Техас почтовой линией. На станции дилижансов сижу, жду пока лошадей поменяют. Подходит ко мне какой-то замшелый дед. Разговорились. Не боитесь, говорит, индейцев, их тут в Техасе всё ещё много? Я говорю, ты че, старый, газеты не читаешь? В прошлом году команчи сдались у Медисин Лодж. А он мне – да не все сдались, и кроме команчей тоже много всяких ещё бегает. Я ему: "Да я в округе Мендосино этих индейцев штук сто перестрелял! Рейнджеры Барксдейла, слыхал?!" Ну, думаю, понятно, не слыхал, сколько лет уже прошло. И потом, где Мендосино, а где Нью-Мексико? А он вдруг: даааа, говорит, слыхал, сидел в тюряге пару лет назад с одним парнем вашего возраста примерно, он тоже из этой команды, Блэйн Финч. Я ему: "Брешешь! Не было такого у нас! Я ребят Барксдейла ВСЕХ знаю!" Он описал – и по всему ты и вышел! Я уж догадался, что ты имя сменил. Ну я и поехал проведать, как что. Ну, рассказывай!
  Ты рассказал, как нашел Мэри Тапси, как застрелил китайского босса в Сан-Франциско, как приехал в Техас, как воевал с команчами, а потом с федералами, и как попался.
  – Чет ты не больно весело пожил! – сказал Итан самодовольно. О своих приключениях он рассказывать не стал, видимо, они были не из тех, о которых распинаются в комнате для свиданий в самой страшной тюрьме Техаса. – Ты, брат, что-то явно не так делал. Ну, ничего. Это – дело поправимое, наверстаешь.
  Ты сказал – какой хер наверстаешь, четыре года ещё трубить тут.
  – А, – махнул рукой Итан. И понизил голос. – Тебя как, на работы гоняют в поле? Гоняют? Ну, полдела сделано. Дальше в игру вступаю я. Кстати, я теперь не Итан никакой, Рэмси Стоктон меня кличут, усёк! Вот так. Повтори-ка.
  Ты повторил и сказал, что в поле бываешь.
  – Пффф! – сказал Итан. – Ну тогда одной ногой уже на воле.
  Ты сказал, что там хер убежишь – охрана вооружена винчестерами, никого не подпускает.
  – Пффф! Бедный наивный Малой. У ларди-дарди подол задрался, тут её лави-дави и не растерялся! Короче, давай, через месяц опять зайду, выясню, что как, и сколько это будет стоить. Усёк? – и он подмигнул.
  Он хотел подкупить кого-то из охраны. Ты разочарованно сказал, что это наверное, не меньше пяти тысяч.
  – Ну, это мы посмотрим... за наличные в нашем деле обычно делают скидочку – и он тебе ещё раз подмигнул.

  Может быть, свобода была куда ближе, чем ты думал?

  Биллу ты пока говорить об этом не стал, но тут он сам тебя огорошил. Взял и достал из тайника... РЕВОЛЬВЕР! Самый. Настоящий. Револьвер. Конечно, не бог весь что, Смит-Вессон полуторной модели, тридцать второго калибра. Но всё равно, как он смог его пронести!!!
  Он, как оказалось, его и не проносил – он его собрал по частям, которые его родственники подкладывали в сырье для цеха. Парням из привилегированных было уплачено, чтобы посылка дошла до адресата.
  – В воскресенье вся охрана разбредается – больше половины людей идёт охранять тех, кто слушает мессу, да многие и сами идут к причастию. Во дворе всегда меньше народу. Возьму одного в заложники, дальше к воротам. У ворот в воскресенье всегда есть лошади или повозки посетителей. Ты со мной приятель? Стащишь шило в мастерской – будет нас уже двое вооруженных.
  План был сумасшедший – 1 шанс из 100. Нет! Из 1000! Ворота охранялись, как зеница ока. И все же... все же Билл решил попробовать.

  Дело налаживалось! Сэр Уолтер почуял, что и без вшивого Вэстфога пиво для него сегодня найдется!
  – А я уж думал всю ночь придется загадки отгадывать! – захохотал он. – Эд, Барсук! Выходите!

  Всегда хорошо встретить старого друга. Это создает иллюзию, что ты не один в мире. Не, так-то, конечно – не один, есть Альти, и всё такое. Но иногда ведь хочется поговорить с невооб... короче, с кем-то, кто тебе ответит. Хлопнет по плечу. С кем-то, кто не положит руку на оружие, когда встречает тебя на большой дороге. С кем-то, кто поймет, даже вот, может, ничего не скажет, а хмыкнет, качнет головой, и на лице у него будет написано: "Даааа, брат... дааа."

  Эд... Эд – это семья, а семья – это другое. Семья – это больше долг. Ты за ним присматриваешь, он за тобой присматривает, но это не дружба, это кровь. Кровь – это другое. Ты бы, может, не ездил бы с ним, если б он не был тебе братом. Не потому что плохой, а потому что... не твоей закваски. Диву иногда даешься, сколько у него в башке всякой зауми, и сколько всякого дерьма. Но он – брат, блядь! Ты сделаешь ради него всякое, не потому что хочешь, а потому что помнишь лица отца и матери. И можешь легко представить, как бы они изменились, если бы родители узнали, что ты этого не сделал. Бросил. Не поддержал. Не взял с собой. Отвернулся.
  А вдруг они смотрят? Ну, вдруг? А вдруг узнают, что ты так сделаешь?
  Да ладно даже, не смотрят, не узнают. Но ты такой, какими они тебя сделали прежде всего, а уж потом – такой, каким тебя сделали битвы, походы, твоя первая баба, твой первый убитый враг, первая рана и первая пьянка.
  Семья – это люди, с которыми можно вот так, а по-другому нельзя. А друг – это тот, кто поймет, как бы ни вышло. Ну, либо не поймет – и тогда не будет у тебя больше друга, да. Но пока понимает – он с тобой.

  – Принц, к ноге! – позвал сэр Уолтер собаку, спешившись. Собаки в замках обычно в зале вместе с хозяевами сидели, грелись у огня, да и кости ждали. Собака – это не лошадь, её на конюшне нечего запирать.

  Зашли. Сели.
  – За встречу! – сказал Уолтер, и хлопнул первую целиком, что аж по усам потекло. Эх, хорошо! Вот это хорошо!
  Когда первый раз пробуешь вино там или бренди, то не понимаешь, что это. Пиво – оно кисленькое, всё лучше, чем воду хлебать. Ещё и пользу приносит! А вино – зачем люди пьют? А бренди зачем?
  Вино – оно как женщина, которая ничего не объясняет. Первый раз ты ни за что не поймешь, в чем тут дело, зачем это тебе? Вроде и приятно было, а вроде и потная возня какая-то, нелепые движения... и пахнет от неё как-то не так. Не то чтобы приятно или неприятно, а не разберешь особо. Останется только ощущение: "Ничего не понял, но хочу потом ещё". И только спустя пару раз до тебя дойдет, где там терпкая эта штучка во вкусе, в чем суть, в чем удовольствие. Вино – это необычно и приятно, вот в чем смысл. Оно вроде и ласкает язык, и щиплет – и с бабами, в общем, так же. Они не хорошие и не плохие – не такие, как мы, вот и все.
  А бренди – это, сука, неприятно первый раз! Обжигает, воротит, сивухой несёт, мутит даже. И только когда жизнь твоя даст тебе поленом по башке, извозит тебя в грязи, копытом в грудино проймёт, только тогда ты поймешь... БРЕНДИ СУКА И НЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ ПРИЯТНЫМ! Потому что это – как твоя грубая мужская жизнь. Поэтому вино пьют неженки, поэты и всякие расфуфыренные столичные мудаки, а бренди – это для мужчин, а не для молокососов.
  Вино тебя любит, и ты его любишь, ну, либо как получится. А бренди – это вот как дружба двух грубых мужиков, которые сторцевались, и нашли друг друга достойными и доброй схватки, и доброй дружбы. Ты же, мать твою не ждешь, что твой друг тебя по головке игриво погладит? Вот и бренди не гладит – дерет горло будь здоров. Но в конце такое... бархатистое. Как будто мужик этот сказал: "Сэр де Мур! Сэр де Фонот! Вы, сука, рыцари правильной закваски! С вами, ёшкин корень, можно иметь дело!" Сделает этим он тебе приятно? Сделает. Но – по-мужски.
  "Все как я люблю, короче."

  Оглянулся на мнущихся немного спутников.
  – Ешь-пей, ребята!

  Выпив первую, Уолтер решил, что надо брата представить.
  – Эдриан! Эдриан! – гаркнул он. – Это – Курт де Фонот. И это – самый лучший рыцарь, которого я знаю по обе стороны... по обе стороны... по обе стороны чего угодно, блядь! Вот так.
  Он усмехнулся в усы.
  – Курт, а это – мой брат. Похвалить он и сам себя сможет, так что скажу тебе сразу про главный его недостаток. Он, сука, обучался в грёбаном университете. Но в остальном – он парень что надо. И умный. Не то что я.
  Он подумал, не добавить ли чего ещё.
  "Да не, хватит. Ещё это... письмами рекомендательными обменяемся, ага! Ща! Привыкай, братик, тут по-простому."
  – Ну, я считаю, надо за знакомство!

    Тоннель... Сраный тоннель посреди сраного поля не менее сраного захолустья... Что-то тут определёно было не так. Либо с головой самого Уильяма, либо с головой того кто этот самый тоннель копал. Был ещё, конечно, и третий вариант. Но уж больно маловероятный. И уж тем более о его существовании, в таком случае, не мог знать мелкий деревенский бандюга. Или мог?
    Вообще, если бы Уильям был склонен подозревать беглеца в наличии ума, он бы в первую очередь подумал о возможной ловушке. Ведь и в самом деле, сделай вид что у тебя есть схрон, дождись пока в него сунутся а сам завали вход заранее подготовленным булыжником потяжелее. Но во-первых для чего-то подобного надо заранее готовиться к преследованию, во-вторых иметь укрытие поблизости, что в голой степи весьма затруднительно, а в-третьих, как уже говорилось, иметь мозги и недюжинный опыт. А значит по всему выходило что, скорее всего, плешивый попросту случайно наткнулся на чей-то лаз и решил им воспользоваться. А то и просто неожиданно свалился убегая. Ведь судя по следам в лаз именно спускались, а не выбирались из него...
    Похоже что, всё-таки, придётся проверить. Правда заниматься этим в одиночку и без факела следопыт не собирался. В любом случае с момента бегства плешивого прошло уже не меньше часа, так что потеря ещё некоторого времени уже ни на что не повлияет. Если этот тоннель ведёт в схрон, то когда Борроу вернётся с отрядом уродец всё ещё будет в нём. Если же этот тоннель ведёт куда-то ещё... В любом случае после выхода на поверхность удастся найти следы и догнать. Прыгнув в седло Уильям вновь погнал коня к посёлку.

  Сэр Уолтер сначала подумывал рассказать новости отряду по дороге.
  А новостей было немало. Что они теперь – не патруль. Что они скоро, возможно, станут богатыми. Или мертвыми. Или оба состояния, но по очереди.
  Но сначала было некогда: спешили, возились с повозкой, потом спешили ещё сильнее. Люди так устали, что, кажется, на их лицах даже не было немого вопроса, который де Мур ждал прочитать. "Почему мы свернули? Почему не в город? Куда мы потащились и зачем?"
  А людям надо будет решать – причем, каждому за себя. А это лучше на свежую голову делать, как ни крути. Не, правда, не надо всё это вываливать на и без того измотанных патрульных. Которые уже не патрульные, но не знают об этом. Мда.

  А некрасивая все-таки история. Некрасивая.

  Но с другой стороны... с другой стороны, что ему-то? Дело всё в Эдриане. Если бы не Эдриан – то так бы он и сделал, наверное: поехал бы в город и там всё сдал, кому следует.

  И ни хера хорошего из этого бы не вышло! Всё равно магистрат зубы эти толкнул бы кому-нибудь втихую, а тот бы их опять повез на юг.
  Тогда почему не мы?

  Посмотрел на Эдриана.
  Вот ведь испортят же младшего деньги. Куда ему деньги? Ему послужить надо как следует, понять, что такое служба. Понять, что если ты родился рыцарем, даже и безземельным, это не "о боги, как мне повезло!" Это ответственность. Ты – щит, который людей прикрывает от всякого. Ты меч, который рубит всякое, что людям жизнь отравляет. Да, не как в сказочках. Да, не сверкает твой меч, да, запылился твой щит, да, в сказочках не рассказывают, как ты вешаешь людей на деревьях, жрешь всякое дерьмо, мерзнешь, потеешь, проклинаешь всё на свете. Жизнь не такая, как в сказочках.
  Но разве это важно? Нет, не это важно.
  "А кто я теперь? Я все еще рыцарь? Или уже разбойник, контрабандист?"

  А что если эти зубы просто уничтожить? Сжечь, раздавить, утопить...
  Можно, да. Но за ними все равно придут, придут люди, которые задумали все это неприглядное дело, придут, и не поверят. Будут охотиться, убивать, пытать. И единственный способ закончить эту некрасивую историю – ехать на юг.

  А Эдриан... ну что же. Если получится у него стать добрым рыцарем или хорошим синьором, несмотря на все его эти трюки, значит, судьба такая. А не получится... ну что ж, тоже судьба. Он взрослый уже, все уже, поздно воспитывать. Раньше надо было думать. Да как-то не было времени раньше – с одной войны на другую.
  И если вдуматься, какие красивые истории вообще были в жизни сэра Уолтера.
  Ну, была парочка, да. Сэр Уолтер вспомнил фиолетовый с белым платок, повязанный на его копье. Вспомнил бешеный топот копыт, наконечник, покачивающийся над барьером в такт лошади, последние мгновения, удар... и – крики толпы! "Я все еще в седле!" Откнутое забрало, как он силился повернуть шею быстрее, чем поворачивается лошадь, чтобы узнать, что с НИМ. А он... а он лежит в пыли.
  И поцелуй, всего один поцелуй, зажигающий в груди фиолетово-белое солнце.
  Да, красивые истории тоже были! Пусть и парочка.
  Но в основном-то были истории некрасивые, зато такие, про которые говорили: "Славно!" "Славно повоевали". "Славно держались". "Славно пограбили". "Славно отдохнули".
  А потом патруль – и там уже даже и "славно" не было.

  Зато было "правильно".
  Да, это "правильно" стоило и красоты, и славы, и много чего ещё. Это "правильно" весило больше золота и согревало в холодную ночь не хуже шерстяного одеяла.
  Только вот теперь и оно закончилось – закончилось, когда они свернули с дороги на Вэстфог.

  "Ладно. Рано нос вешать, сэр рыцарь! Поглядим для начала, как дальше будет."



  За этими мыслями он и не заметил, как отряд добрался до поместья.

  – Нет, Барсук, всё тут было. Это – поместье моего друга, де Фонота. И если он все ещё тут живет, будет у нас и крыша над головой, и еда, и постель. Но я давно не слышал, как у него дела, а времена нынче неспокойные, так что ты с нами вместе не иди, а останься поблизости, но в сторонке, в тени. Кого попало не режь, во что попало не стреляй. Просто подстрахуешь нас, а то мало ли что? Понял? И Эдриан пусть с тобой пока постоит, не суется вперёд.
  И убедившись, что Барсук и брат его поняли, сэр Уолтер скомандовал остальным:
  – За мной!

  А подъехав к воротам зычно крикнул:
  – Эй, на воротах! Это рыцарь Де Мур, из степного патруля! Дома ли хозяин? Я явился с миром, шлю ему свой привет и пожелание здоровья и долгих дней во имя Альти. А еще я желаю с ним поговорить!

- С гонцами обожди. Ещё неизвестно что там и как. А вообще надо бы чтобы вы все ещё раз Токке всё рассказали. Только ничего на скрывая на этот раз. И я от себя добавлю. У Токке, если с бородой вместе брать, голова большая, пусть он ей и думает.

  – Точно! – кивнул де Мур Барсуку. – Как всегда.
  Вот с Барсуком никогда никаких проблем. Сэр Уолтер догадывался, что у людей – у них в голове есть две такие извилины. Одна – она как бы за то, умный ты или дурак. А другая – за то, как ты выглядишь. И у некоторых людей эти извилины разнесены. Он вроде бы и не дурак совсем, а вторая извилина его толкает под руку: "Давай, покажи, что ты умнее, чем все думают!" Вот человек и начинает суетиться. "А может, думает, вот так!" или "А может, вот эдак!" И хорошо еще если спрашивает у других для начала, а то ведь есть и такие, которые сразу делают. Или спросят, им скажут "Не дури!", а они все равно сделают, словно бы назло.
  Иное дело Барсук. У него, наверное, эти две извилины в одну срослись. Это когда человек знает, что выглядит таким, какой он есть, а большего ему и не надо. Он спросит для порядку, так, подтвердить, напомнить. Не чтобы про него что думали, а чтобы все ладно вышло, по единому плану. Такие люди – самые полезные.
  А впрочем, может, дело было и не в извилинах, а в каких-то жидкостях, сэр Уолтер в этом всём смыслил, как свинья в апельсинах. Просто с извилинами как-то проще себе представить было.

  Подошел Корог с новостями.
  – Да, неприятная история! – согласился сэр Уолтер. – Какое-то гребаное колдовство. И в других условиях мы бы вернулись назад все и спалили этого Хагера во славу Альти. Но! Но тут все так повернулось, Корог, что некогда нам ни возвращаться, ни ждать, ни мешкать. Позже поймешь. Так что...
  Сэр Уолтер махнул рукой, затянутой в перчатку, и подмигнув Корогу, твердо подвел черту:
  – Хуй с ним! Пронесёт.

Сказать, что Корог был ошарашен, значит ничего не сказать. Оставить этого, извращение природы, да простит меня Альти, в живых? Но даже мысли, чтобы спорить с командиром не возникло. Приказ есть приказ. Правда не было сказано как именно выполнить приказ.

К дереву Хагеру пришлось идти низко наклонившись, рисковать Корог не хотел. Вязал этого зеленого змия он так, чтобы Хагер оказался с другой стороны дерева по отношению к дороге. Сначала крепко-накрепко были связаны руки, минут через десять этот злыдень может забыть, что они у него были, затем так же крепко ноги. Потом узлы на ногах и на руках были связаны между собой, свободным концом веревки контрабандист был накрепко примотан к дереву, а потом мертвым узлом привязан к веревке, которая соединяет руки и ноги. Но на этом связывание отнюдь не было закончено. Рубаха была снята с Хагера, порвана на полосы, и этими полосами был отдельно примотан к дереву рот, так что получилась одновременно и веревка и кляп, да такой тугой, что ни говорить, ни пить этот бывший сэр не смог бы, да даже дышать ему было бы тяжеловато. Но и это было еще не все. К порезу на горле прибавился еще десяток мелких порезов по всему телу. Кровью не истечет, но мошка, проклятие степей, явно унюхает кровь, и тогда уже попирует на славу. Большего, не нарушая приказа не убивать Ловкач сделать не мог.

Вернувшись к повозке Корог помог остальным закидать все ценное в повозку, привел коней, своего и командира. Но напоследок прошипел на ухо остающемуся охраннику.
- Если даже в мыслях подумаешь Хагера развязать, то в городе тебя ждет такая лютая смерть, что и представить страшно. Если у меня хорошее настроение будет, то я твою кожу на кусочки порежу и заставлю тебя сожрать. А если плохое, извини, будешь жрать не кожу, а свои же кишки.

Теперь он готов был ехать, осталось понять какие будут команды на то, кто где едет, кто в повозке, а кто верхом, исходя из этого надо было понять одного или двух коней привязывать к повозке, или вообще это не требуется.

Величественный фьорд принял семерых воинов подобно хозяину, что не откажет путнику в беде, но и лишнего куска мяса тому не предложит. Подаст крепкого эля, но не оставит ночевать у очага. Испросит странника о нуждах его, но более речей молвить не станет.
Лёд под крепкими ногами не трещал, снег мирно похрустывал. А если назад не глядеть, можно было вообразить, будто то обычный поход за рыбой. Вот сейчас старший топнет в том месте, где её водилось много еще с незапамятных времен, полетят осколки льда, открывая воду и радостно сверкая на солнце, как раньше. Затрепещет рыба, тусклым блеском чешуи радуя поймавшего ее. И на миг почудится, будто не было за плечами всех этих лет, будто самому старшему из них не больше шести зим и озябшие ручонки крепко держат жирное агонизирующее рыбье тело, боясь выпустить добычу.

Столб огня не приближался и был едва ли больше костра, ежели издали смотреть, но и меньше не становился, а стало быть разрастался и поедал фьорд заживо.
Семеро шли друг за другом, готовые подхватить провалившегося под лед в любой миг. Однако помощь не потребовалась. Продолжал хрустеть снег. Продолжал молчать лёд. Солнце по-прежнему пировало в одиночку в своих чертогах. Так шел час за часом. Привал решили не делать, чтобы не испытывать милость богов. Видимо, приняли они в дар тело Скёгги и не гневались более, насылая беды.

Сумерки еще не затуманили воздух, а на горизонте показалась скала, что сразу бросилась в глаза своей высотой. Стоило приглядеться получше и становилось понятно, что такую величину она обрела еще и за счёт крепости, с венчавшей её башней.
Шаг Хильд против воли ускорился, когда она увидела место своей службы.
- Уже близко, - раздался её голос.

По приближении к Эрве Ордал стало ясно, что их заметили. На самом краю крепостной стены в полный рост вырос крупного телосложения воин. Хильд вскинула в воздух кулак, ещё и ещё раз. Воин что-то коротко крикнул и из узкой бойницы тотчас же выпростались две крепкие веревки. За них следовало держаться, поднимаясь по ледяной поверхности скалы и вбитым в промерзшую почву деревянным кольям.

Сумерки застали их во время подъёма. Путь наверх показался труднее и дольше пройденного днём: веревки скользили, опасно натягиваясь и грозясь лопнуть, колышки, что были точно ступени, не вызывали никакого доверия и замедлили подъем в крепость, насколько это было возможно. Да и пониматься сразу всем вместе было опасно, всякий из них ждал, пока путь наверх окончит предыдущий.
Наверху приём их ждал далеко не столь радушный, как в домах Стурсонов.
Хельги, вождь Эрве Ордал, угрюмый бородач с внушительным ножом на поясе, молчаливо взирающий с высоты своего роста на гостей крепости - вот и вся встреча. Хильд поднималась одной из последних и теперь вышла вперед, прижав к груди кулак, чтобы поприветствовать Хельги поклоном.

- Мы ждали вас вчера, - вместо долгих речей хрипло пробасил тот и оглядел прибывших, чуть дольше задержав взгляд лишь на Ревдис. В глазах его почудился Бабочке проблеск узнавания.
- Фьорд горит, - коротко отозвалась Хильд. Разговорчивостью стражи Эрве Ордал не отличались. Быть может раньше, до службы, говорила дева поболее. Кто знает.
- Огненный змей отнимает у нас фьорд. Пришлось идти лесом.
Ни о битве с волками, ни о гибели славного воина Хильд не сказала, будто бы это было неважно. По крайней мере, для Хельги.


Описание Хельги


Описание Эрве Ордал

- Я там смотрел! Нету ничего! - Все ещё на повышенном тоне выкрикнул Хельги, но уже было заметно, что он остывает, и понимает, что хватил лишку. - Может, кто-то из наших уже нашёл... Спросить надобно.
Может, думал Хельги, они его и дурят, но по лицам видно, что не насмехаются. Они похожи на людей, которые верят, во что говорят. Да и какой им смысл раздражать и дальше людей, которые бросили им под ноги отрубленную человеческую голову. К слову о ней - господи, да она ж ещё страшней стала. Глаза жуткие, замутневшие, прямо по глазному яблоку ползает муха, рот открыт, челюсть набок, кожа вся будто сморщилась, усыхать начала, а на месте отреза так и запеклась кровавая корка. Самого замутило.
- Ладно, ладно, верю. - Проговорил Хельги "бурчащим" тоном, как будто бы родитель, который понял, что несправедливо наказал ребёнка, но не хочет это признавать, боясь проявить этим слабость и потерять сыновье почтение, которое наполовину строится на страхе. - Мартин, надо у наших спросить, не прибрали ли контрабанду. - А потом задумался. - Или не надо.

Подойдя ближе к товарищу, он отвернулся вместе с ним от пленников, и тихо, чтоб ни они, ни ещё кто не слышал, спросил у того.
- А ну как ежели это наш колдун прикарманил какую-то иеремитскую колдовскую штуковину? А командиру про то не сказал. Если мы его нечаянно сиру Уолтеру заложим, он же на нас может зуб затаить. Сир Уолтер с брата-то строго спрашивать не будет, если что, а вот у сира Эдриана с нас, с простых, спрос совсем другой будет. Как думаешь, что нам делать, докладывать или помолчать?

Разговор с братом оставил приятное послевкусие. Было в этом сговоре что-то глубоко интимное, даже эротическое, с явным инцестуальным оттенком. Так пара влюблённых, сговорившись о свидании, ходят в предвкушении, мимолетно посматривая друг на друга. И никто ничего не знает, а для них словно настала весна — небо ярче, трава мягче, свет солнца теплее...

Впервые за очень долгий срок, мной овладевает надежда на будущее. Прекрасное, светлое будущее... Серебряная чаша молодого вина холодит ладони. Крестьянки массируют мне ноги. И одежда — какие же мягкие будут ткани! Чистые простыни, хорошая еда, книги...

Маленькие радости, придающие жизни вкус.

В этой мечте найдётся место всем — прежде всего, конечно, Уолту, рачительному хозяину нашего с ним феода. После всего, он как никто заслужил видеть каждый день покорно склоняющиеся перед ним головы. А Корог, Барсук, Рыбка, Марти — из них получатся отличные рыцари! Ладно, может быть рыцари из них получатся отвратительные, потому что плебейское сердце из груди не вынешь, но счастливый конец значит счастливый конец для всех, верно?

Только бы выгорело...
Только бы ни один дурак ничего не испортил!

Ладно, вернемся на землю.
Мечты сладки — они показывают "зачем" — но ведь существует еще и "как".

На повестке — две задачи. Во-первых, брат велел разобраться с защитой Хагера. Во-вторых, нужно допросить мертвеца.

И если первое я представляю как сделать, то второе чуть подумав, я решаю отложить. Я измотан, и сейчас не вытяну ритуал такой силы.

Чуть подумав, извлекаю нож. Лишаю Иерима пары пальцев и заворачиваю в тряпку, которую затем прячу.

Мне не нужно всё тело чтобы найти дорогу.
Просто сделаю это слегка отдохнув.

Теперь самое время вернуться к связанному Хагеру.
Но прежде чем я успеваю сделать это, происходит кое-что ещё...

Джо как раз хотела высказаться насчет того, что не хотела бы себя чувствовать обедом, когда это и случилось. Прямо из стены дома напротив, вернее, сквозь стену, поскольку для такой туши стена - это как картонная перегородка, метрах в пятидесяти от вас выскакивает э...

Таких зверей вы не видели, да их никогда и не существовало. По виду это стегозавр. Но у него лапы с когтями, как у хищников. Пластины на спине тоньше и острее, больше похожие на мечи, а морда скорее подходит для хищника, чем для травоядного. И он очень шустер, несмотря на размеры автобуса.

Выскакивает зверь перпендикулярно улице, но разворачивается на ходу в вашу сторону.

ПОШАГОВЫЙ РЕЖИМ
.

Как-то глупо себя Мартин почувствовал. Стоит тут, живой-здоровый, по колено в трофеях (таких себе, правда, но уж каких есть), и ещё чего-то парится! Тех они с парнями убили или не тех, правильных или не правильных? Плюнул бы уже и растёр.

Да только хочется же себя на верной стороне закона почувствовать, потому как только что своими руками, выходит, закон этот разрубил. Древний. Человеческий. И ежели с верной стороны при том стоял, то как бы получается, что хорошо. А коли с дурного угла, то тогда ничего хорошего! Хотя это же сэр Уолтер определять должен. Ух, на него вся надежда.

Хагер (или Хаген?) этот что-то говорил вроде, что когда-то разбойничал. Но то когда-то. А сейчас-то что? Или честных людей в степи нет? Но ведь до города-то всего ничего осталось, а где город, там и купцы, может даже и честные.

Турберт тут ещё мешок какой-то тащит куда-то, мука что ли? Так-то Мартин пожрать не дурак был, но сейчас что-то засомневался, что сумел бы лепёшку из той муки схарчить. Проводил он сердитым взглядом оруженосца сэра Эдриана, посмотрел растерянно-осоловело на командира и, пику к фургону продырявленному прислонив, пошёл туда, откуда Рыбка кричал. Другие живые же есть. Пока этого Хагера-Хагена допрашивают, можно успеть их поспрашивать, а взамен помочь не окочуриться.

— Ловко ты... — скупо похвалил Мартин Хельги, но мысль не развил, а то глупо как-то выйдет, если в итоге окажется, что не тех порубили-постреляли, — Чё, которому тут хужей всего?

Второе уже больше для себя пробубнил. Сперва разобраться не помешает, у кого какие раны. А то может лучше сразу сэра Эдриана кликать, уточнив попутно у сэра Уолтера, надо ли вообще тут лечить кого-то.

Ну так даже не интересно. Сейчас сэры с этим Хагером говорить будут, а он кроме как ножик метнуть и не успел ничего. Вот так всегда, не успеет что-то серьезное начаться, как уже заканчивается.

Впрочем размышлять о тяготах дозорного труда было еще рано. Надо было сначала обезопасить происходящее. Корог двинулся легким шагом, готовясь в любой момент отпрыгнуть в сторону или назад. По дороге вытащил ножичек из глаза охранника, вытер его об одежду того же охранника и засунул в положенное ему место. Потом подошел к оружию, отбросил перевязь с мечом и нож ближе к тому краю дороги, где был барсук, а булаву в сторону Мартина. Ну как отбросил. Ученый уже, руками не касался, только через кожаный сапог. Если и есть какая гадость, то через сапог ей сложней действовать будет. Ну и наконец отправился к Хагеру.

- Руки назад.

Человек Хагер был серьезный, значит и вязать надо было по серьезному. На одном конце веревки петля, просунуть в нее обе руки и затянуть покрепче, так чтобы не развести руки, потом перебросить веревку через горло и уже потом оставшимся концом веревки обвязать руки, потом спуститься вниз, к ногам и связать и ноги тоже. Узлом крепким, но хитрым, сколько не дергай, не развяжется, но если за кончик потянуть, то мигом спадет.

В засаде было нервно и неуютно. Нельзя двигаться, нельзя засиживаться, ни вздохнуть глубоко, не почесаться от души. А по команде надо вперёд! И Мартин чуть было не спутал эту команду с первым залпом стрелков отряда! Привстал, вытянул шею, чтобы из куста получше видеть, шагнул даже в сторону телеги, но тут же смущённо осёкся и опустился обратно на одно колено. Сэр Уолтер ведь и не шелохнулся, можно сказать, а он главный, на острие атаки. Откуда такая выдержка берётся?

Корогу вот хорошо, он хотя бы ножики свои метать может, всё одно и польза, и занятие, а у кого один топор иль меч в руках, тем просто ждать надо! Никогда бы не подумал Мартин, что это, оказывается, такое сложное дело! Ух, его бы воля, уже бы бежал вперёд, размахивая топором над головой и утробно рыча, наполовину от удали, на четверть от предвкушения, ну и от страха на какую-то там часть. Много эмоций Мартина переполняли. И кровь будто кипела, и поджилки тряслись, и холодок по коже, и уже трижды стёртая капля пота на виске.

Вона как стрела в тело вошла! Ну Рыбка, ну даёт! Не Рыбка, а Ястреб, нежданно-негаданно смерть из ниоткуда! А Корог-то, ух, с такого расстояния, да ножиком попасть, это ж сколько учиться надо! Свистят болты, колышется пробитое полотно на повозке, вскрики доносятся, и это ещё самая свистопляска не началась! А что ж будет, когда топорище стальное ручку-ножку негодяю какому оттяпает? Нет уж, лучше сразу в голову бить.

Мартин, наверно, раз десять переложил оружие из руки в руку, и так потискал, и эдак, когда наконец дождался желанного "за мной!". Аж камень с души. Едва вспомнил, с какой стороны командира прикрывать договорились. Ну держитесь, лиходеи проклятые!

Только вот сэр Уолтер не сильно-то спешить решил — Мартин с первого порыва аж перегнал его на пару шагов. Оглянулся растерянно и смущённо, вернулся отскоком за спину рыцарю, сглотнул. Как же в этот ритм попасть? Корог ещё так уверенно шествует, будто последние пару лет каждый день такие засады устраивал. Стыдоба-то какая, перед товарищами новыми суетиться так нелепо!

Ничего, собрался Мартин, выдохнул на ходу, сгорбился и топор перехватил поувесистей, чуть в сторону его отставил, на согнутую руку положил, как на пружину спусковую. Рыпнется кто с этой стороны — своё получит сполна. И всё ж таки здорово, что не пришлось первым идти. Бронированного опытного бойца со спины прикрывать — дело понятнее, чем кого-то там где-то там рубить почём зря. А так сэр Уолтер, считай, всю работу и сделает. Ну, что после обстрела останется. Такой патруль Мартина вполне устраивал!

Дело дрянь.
Я собирался убить Иерима — а он спрятался в повозке.
При этом я не сомневался, стоит только погибнуть первому конвойному, враг почувствует это. Применит собственную силу. В иной ситуации это было бы приемлемо, но сейчас... есть вещи похуже чем получить удар магией.
Если наш враг позовёт на помощь — кто-то придёт.
И я не уверен, что хочу знать кто именно...

Поэтому я закрываю глаза.
Выравниваю дыхание.

"Забудь о реальности. Слейся с Бездной. Почувствуй как ее холод скользит сквозь всех и вся... каждый из неё пришел и к неё уйдёт. Каждый связан с ней, точно незримой пуповиной..."

Поднимаю арбалет.
Целюсь.

Пространство — лишь условность.
Я знаю куда хочу попасть.
В голову Иериму.

"Матерь... направь мою руку"

Щелчок тетивы.

Джейсон пожал плечами. Он не очень понимал, как это - приглядывать без оружия, но честно собирался попробовать.

- Есть приглядывать. Как вы считаете, запрет на оружие ещё распространяется? Очень плохо себя чувствую без пулемёта.

  Некоторые сказали бы, что у сэра Уолтера просто руки чесались, вот он и решил напасть первым: дескать, укрытый фургон, в котором по сомнительным источникам прячут какое-то контрабандное барахло – это не повод вот прямо сразу людей убивать, что ж ты так... Посмотрите, сказали б, вроде с виду рыцарь, а замашки как есть бандитские!
  И будет не прав.
  Где-нибудь в более цивилизованном месте оно бы всё так и было. Но не в степи.
  А почему? А потому что не его, сэра Уолтера, было дело определять, кто виновен, а кто нет. На это были судьи, магистраты, инквизиция в конце концов.
  Дело сэра Уолтера – то, которое, он делал в патруле – было устранять опасности для людей, причем самые разные.
  Вот на кой, спрашивается, ляд этот "торговец" устраивал засаду на дорожке? Сидел ведь в ней? Сидел. А зачем? Против кого? Ладно. А какой может быть вред от их магицких штук, которые они везут. Брат говорит – большой. Опасные штуки.
  Оно, конечно, в обычной ситуации завсегда можно поговорить сперва, так сказать, прощупать. Но это ведь не просто ватажка, это вооруженные до зубов наемники, да ещё и вон с колдуном каким-то... да ещё и Иеремитом... Это как садишься играть с незнакомым человеком в кости, и не знаешь, сколько у него в наборе костей утяжеленных. Может, ни одной, а может, все! Только тут-то ты не деньги ставишь, а жизни – свою, своих подчиненных и всех тех, кого эти люди потом поубивают. Поставишь ты всё это против тяжеленьких костей по-честному?
  А если такой дурак будешь, что поставишь, то и окажешься в итоге привязанным к дереву за шею, и разговор пойдет совсем другой. Только разговор этот будет короткий, и закончится он тем, что тебя убьют. Не как в книге какой, которыми скучающие благородные дамы развлекаются, где каждый раз когда героя в плен захватят, кто-нибудь его непременно освободит.

  Это, бля, степь. Никто тебя здесь не освободит. Надейся, сука, на себя. Почему?

  Потому что ты тот самый парень, который тут спасает и освобождает, а в крайнем случае несет возмездие. Увы, но это так. Ты и передний край, и последний рубеж в одном лице.

  Так что нахер все эти расшаркивания, драться так драться. Всё он делал правильно. А если неправильно – Альти не даст злу совершиться.

  Сэр Уолтер спокойно пропустил первого охранника, дождался, пока фургон с тремя другими охранниками поравняется с засадой и, сунув свои узловатые пальцы в рот, как следует свистнул. Ну, а потом натянул кольчужную рукавицу, надвинул шлем вниз, и готов был ринуться вперёд, когда первые стрелы и болты немного добавят замешательства в ряды противника.
  А лучше, конечно, всех их убьют, но это вряд ли.

    — Ох... ладно. — Токке взглянул на небо. День вот-вот должен был закончиться, а он все равно собирался с гурппой остаться в деревне — таков был план. Значит, времени немного было. Он отдал лошадей и также вошёл в толпу к забору. Лишь сказал перед этим Мирону, чтобы он, быть может, поглянул на местного старосту: если не с целью вылечить, то хотя бы понять, нет ли тут чего заразного, или связанного с ведьмовством.
    — Позвольте вмешаться! Уж мы-то уже имели дела с подобным, да и к Анне вашей не предвзяты — разберёмся. — Он пытался говорить нейтрально: не утверждал сразу же, что не верит в ведьмовство, хоть внутри сомневался, что оно действительно было. История одного из лидеров про то, что он застал её голой с кувшином воды — ничего не говорила Токке, кроме того, что он подозрительно вовремя подсмотрел за голой девицей. Но заранее ничего решать не собирался. Обратился к Лабуру:
    — Ты сказал, что застал Анну голой и слышал как она что-то бормотала. Ты слышал слова? Или хотя бы мотив? — Он начал собирать данные. Он всё ещё надеялся, что в сложной ситуации два козыря: Мирон и Урд — сыграют ключевую роль. Всё же, первый был лекарем, и смог бы проверить «зелья» Анны, а второй — смыслил в колдовстве, и, как Токке надеялся, в ведьмовстве.

Я беззвучно смеюсь.
«Могу ли я?»
Такую мелочь?
Забавный вопрос, брат.
Спроси лучше — могу ли я заставить светила остановиться, могу ли поднимать мертвых, могу ли летать по небу без крыльев?
Спроси — в силах ли моих повергнуть армию одним лишь словом, заставить клинок в руках врага рассыпаться пылью, низвергнуть стены и обрушить башни?!
Спроси — способен ли я обернуться зверем и бегать по лесам, способен ли стать женщиной, ребёнком, стариком?
Тогда я отвечу: «Не знаю, брат мой, ибо Бездна открывает предо мной возможности, которые многими считаются чем-то невозможным. И если я чего-то пока не сумел сделать, это не значит, что я не сумею этого и дальше. Путь мой — путь друида, ведуна. Тайны этого мира подвластны мне, и с каждой новой тайной я становлюсь сильнее. Я жертвую чужие жизни Бездне, чтобы мир стоял — но Бездна одаряет меня невероятным могуществом в ответ. Иногда я слышу ее шёпот, чувствую пронзительный взгляд и холодное дыхание. Она может уничтожить меня, а может возвысить, может одарить бессмертием или низвергнуть в небытие! И раз сила моя от нее, а для нее нет ничего невозможного — то и для меня нет дверей, которые закрыты окончательно!»

Так я бы ответил.
Но Уолт спросил о сущей безделице.
Подобное я делаю каждый день перед завтраком просто чтобы поразвлечься.

Даже как-то неловко.
Кем мой брат меня считает, ярмарочным фокусником?
Осознаёт ли, что я самое могущественное существо в этом отряде?

— Да, я это могу.

Отвечаю с улыбкой.
Жаль придётся снова спешиваться, но момент того стоит.

Встаю так, чтобы солнце, скрыто оно облаками или нет, было прямо напротив моего лица. Опускаюсь на одно колено.

Пальцы в перчатке чертят что-то на земле.
Священные знаки.

— Melem thuga athu. Ri Ighidu! Tag namh ghuru id abzuu!

«Ужасающий Свет услышь меня. Направь взор мой. Открой предо мной течение подземных вод, переносящих судьбы — всё, что было, есть и будет»

Извлекаю кристалл королевы Изабеллы.
Он холодный — не случайно же говорят, будто сделан он из изначального льда, коим полнится Бездна, и хранит в себе частичку ее хлада…

Заглядываю внутрь, представляя себе всё, о чем говорил Корог.
Да, я вижу. Фургон.
Восемь человек.
Вот их старший, Хагер. Вот тот кого Корог назвал торговцем и другой, иеримит. Пять мужчин с оружием.
Всё это я вижу и ведаю со слов.

Но яви же мне, Мать, от которой мы ушли и к холодным объятиям которой вернёмся, яви что внутри…

    Спокойно находясь в седле и смотря по сторонам, Урд из всего дозора явно был меньше всех похож на дозорного. Ладно, возможно Эрнальд был тоже не очень то похож, а вместе они оба были достаточно не похожими на тех же Токке или Этери. Хотя в седле держался достаточно уверенно, что бы не казаться полным профаном рядом с товарищами. К которым он не лез, пребывая в спокойно задумчивом состоянии, как раз такого, какое нужно для долгой дороги когда ничего не происходит. На вопросы Бермингтона мессионер старался отвечать с одной стороны просто, а с другой информативно, что всегда вызывало у него проблему в общении со скажем так "не посвященными". И не обидеть упрощениями, что бы спрашивающий не почувствовал от отвечающего эдакую ауру "надменности", и не обокрасть знанием, за которым тянулись. Пожалуй из всех миссионерских качеств, именно нахождение баланса между полно и понятно было самым трудным!

    - Кажется, дождь собирается?, - подставив ладонь падающим каплям, Урд с интересом посмотрел на стремительно темнеющее небо. Лошадь он не останавливал, но когда по голове ему прилетело первой градинкой ойкнул, прикрыв голову рукой, - Что-то этот какой-то нехороший дождь... Очень нехороший!, - последние слова уже пришлось чуть ли не выкрикивать, потому как скорость с которой начиналась буря и шум вокруг. Взглянув наверх, Урд нахмурился, положив руку на фолиант. Слишком уже было это недобрым знамением, а его путники... А его путники уже уезжали вперёд! Поглядев по сторонам, и поняв что никаких укрытий тут и близко не видно, миссионер так и застыл на месте, ухватившись за поводья и натянув их на себя.

    - Так ведь нет ничего! Куда скакать то под бурей?!, - Ну он конечно не разведчик, но и не дурак, тарелка же вокруг! Куда эти разведчики смотрят то вообще? А лошадь погонишь упадешь еще, не встанешь больше никогда, так до конца жизни и будешь книги перебирать в библиотеке орденской. Нет уж, не сегодня. Не сегодня тьме прорвать врата! И не завтра, разумеется. Рванув с пояса фолиант, и удобно расположив его на лошадиной шее (к счастью его лошадь к этому была привычная), Урд распахнул тот на страницах, что ярко отсвечивали во вспышках молнии. Покрытые тонким слоем золота, которым не страшен ни дождь, ни время. К тому же выглядит достаточно эффектно для простолюдинов, хотя и создает известную степень угрозы для глаз обитателей больших дорог.
    - Врат Страж, Мира Хранитель! В руки твои судьбу вверяем, и мысли и помыслы направляем! Всяк смертный есть камень в основании ног твоих, и мыслей склоняемся пред величием миссии твоей!, - расставив рук по сторонам, Урд словно пытался охватить непослушные небеса. Нещадно при этом промокая, но что поделать - издержки работы, - И как столп из камней собирается, так соберу я волю спутников своих в столп единый! Дозволь раскинуть Тьму нависшую над нами, и наставь на путь супротив ересей и неверных!

    Так и застыл посредине шторма, раскинув руки по сторонам и не отрывая взгляда от неба. Странные они, миссионеры. Точно не пуганные.

  Гарри пожал плечами.
  – Знаешь, – сказал он, – я много чего в жизни сделал такого, чем не горжусь. Но убивать подельника...
  Но потом ты заметил тень сомнения, пробежавшую по его лицу.
  – С другой стороны, ты прав. Ну то он за тип? Ради чего живёт? Ну, вот получит он деньги, так у него даже фантазии не хватит, на что потратить. Проиграет всё на своём бильярде дурацком! – полушутя-полусерьезно ответил Хьюз. – Ладно. Делай, как знаешь, Блэйн!

  Неприятности начались сразу после того, как вы сели в дилижанс в Остине.
  Сначала всё шло неплохо: вы ехали, карета подпрыгивала на ухабах, болтались кожаные петли наверху, за которые положено было держаться пассажирам, кожаные шторки создавали душный полумрак. Все как всегда. Дилижанс был набит битком. Вы трое специально сели на разных скамьях, чтобы не вызывать подозрений. Помимо вас внутри была пожилая леди с дочерью: что леди, что дочка были страшно некрасивыми, особенно "досталось" дочке – весь нос у неё был в веснушках, и она этого очень стеснялась, и от того выглядела ещё некрасивее. Ещё ехал какой-то коммивояжер, какой-то саквояжник, старик с тростью, у которой на конце был посеребрённый набалдашник (он страшно гордился этой тростью и чуть не заехал ею тебе в глаз), и – молодой парень лет восемнадцати. И вот с ним-то и возникли проблемы.
  Звали его Мэтью, Мэтью Браун. Мэтью был весьма дружелюбен, даже угодлив, но он не затыкался всю дорогу. Он рассказал всем про себя, своих родственников, свои дела, а потом принялся втягивать в беседу всех подряд. Он делал нелепые комплименты мисс-веснушке, он интересовался приемами торговли у коммивояжера, он расспрашивал о политике саквояжника, он полюбопытствовал у старика по поводу трости. Он был очень назойлив, но при этом вел себя прилично, всё время улыбался и... вы не могли его заткнуть, потому что остальным пассажирам было скучно (а вам – не особо), и все хотели поговорить хоть с кем-то, а он легко шел на контакт.
  Вас он оставил на десерт. Он расспрашивал вас о том, о сем, делился своими наблюдениями, а потом вдруг хлопнул себя по лбу и сказал:
  – Постойте, мистер! А вы где служили во время войны? У вас лицо знакомое, я вас как будто где-то видел...
  Он напрягся – казалось, что из ушей у него сейчас полезут извилины. Что-то похожее было, когда вы грабили дилижанс, и один из пассажиров узнал Хьюза. Или подумал, что узнал. Тогда Гарри его пристрелил. А что теперь делать тебе, оказавшись на его месте?

  Это было уже не очень хорошо.
  Но вот вы доехали до станции, вышли, делая вид, что разминаете затекшие ноги и руки. Солдатики и пассажиры повалили "в столовую" – навес на улице, под которым стоял длинный стол из грубо обструганных досок. Дымящиеся миски с бобами и говядиной, кукурузные лепешки, кофе, а для желающих было даже и пиво, только теплое. Но сержант, как назло, запретил солдатам пить пиво.
  Работники стали перепрягать лошадей.
  "Ну, где ты там, Саламанка?"
  Минуты летели с ужасающей скоростью – Хьюз без аппетита ковырял рагу ложкой. Пёрселл щипал себя за ус.
  Уже поели пассажиры. Уже встали, сыто улыбаясь, солдаты. Уже запрягли вам дилижанс. Уже, поглядывая на вас, словно прогуливаясь, к нему двинулся потихоньку Пёрселл. Хорошо хоть пассажиры сидели смирно, нежась в теньке под навесом и не торопясь возвращаться в душную коробку. Но было ясно, уже сейчас поедете!
  Тут вы поняли – Саламанка, наверное, струсил или опоздал. Операция отменяется. И в общем, наверное, это было даже хоро...
  В этот момент Мэтью Браун, положив ложку, посмотрел на тебя с тем озарением, которое бывает у человека, только что просравшегося после запора.
  – Мистер! А я вспомнил! У вы же служили в караване с моим кузеном! Перед войной! Я почему запомнил – вас еще команчи стрелой ранил, а я помогал вас до дому тогда донести.
  – ЛОШАДЕЙ УКРАЛИ!!! – заорал один из солдат и кинулся к коновязи. Оттуда раздался топот копыт и ржание – значит, Саламанка справился!
  – Среди бела дня!? – воскликнул сержант со смесью тревоги и возбуждения. – Стреляйте! Стреляйте! Дай нам лошадей, дай нам лошадей! – кинулся он к работнику станции.
  – На конюшне еще четверка стоит! Но она мне нужна! – вылупил на него глаза смотритель.
  – Скоро вернем!
  Кавалеристы, звеня шпорами и стуча сапогами, бросились к конюшне.
  – Без суеты! Такер! Куинси! Тромбли! Джонстон! СЕДЛАЙТЕ! Остальные – ОГОНЬ!
  Саламанка, как оказалось, впопыхах или от волнения увел не всех лошадей – две остались. А ещё он прирезал часового, поставленного за ними следить. Но вам было некогда интересоваться этими подробностями.
  Хьюз достал револьвер и сунул его в живот Мэтью – остальные пассажиры смотрели сейчас куда угодно, только не на него.
  – Закрой хлебало и пошел к дилижансу, – вполголоса через губу пробормотал он пареньку. – Резво!
  Вы рысцой понеслись к карете.
  – Приятель, слезай оттуда поживей! – посоветовал Пёрселл, который уже был там, вознице, подкрепив свою просьбу взведенным армейским кольтом сорок четвертого калибра. – А дробовик оставь, дробовик оставь, будь любезен!
  – Чего!? – переспросил возница.
  – Того! Заткнись и слезай!
  Сзади послышались выстрелы – это стреляли вслед уходящему Саламанке.
  Гарри впихнул человека-записную-книжку и возницу в дилижанс, туда же залез Пёрселл, и Хьюз захлопнул дверку.
  – Глаз с них не спускай!
  Сам он забрался на козлы вместе с тобой, разломил дробовик, проверил патроны. Дробовик был новенький, с патронами центрального боя, ты про такие только слышал. Удобно! Никаких капсюлей, ничего никуда не слетит. Для того, кто трясется по ухабам – самое то.
  Дилижанс ты не гонял с Калифорнии. Господи, как давно это было! Ты ж тогда ещё не знал ничего, ничего в жизни не понимал, ни Шефа ещё не встретил, ни на войне не побывал. Так, если вспомнить всё по порядку, на три другие жизни уже хватит, а тебе ведь лет-то всего ничего!
  Стеганул лошадей, они дернули вперед, но дилижанс... Не поехал.
  – Почему не едем!?
  А правда, почему???
  – ДИЛИЖАНС УГОНЯЮТ! – заорал один из оставшихся солдат.
  – Не стреляй! У нас тут заложники! – заорал Хьюз. В ответ ему сухо щелкнул выстрел карабина.
  – Не стреляйте! Не стреляйте! – заорал Мэтью Браун.
  – Не стреляй! – крикнул один солдат другому. – Сер-жаааа-ант!
  – Почему не едем, так тебя растак!?!?

  И тут ты понял почему – с тормоза забыл снять! Аааа! На дилижансах же тормоз есть! Отжал "кочергу", схватился опять за поводья, да как дернул с места!!! Дилижанс просто полетел!
  Дальнейшее помнишь как во сне – ты нахлестывал лошадей так, что с них пена летела чуть ли не пополам с кровью, ну, или, может, так казалось! Гарри иногда кричал тебе не своим голосом:
  – ОСАЖИВАЙ! ОСАЖИВАЙ!
  Потом вас начали настигать – не десятеро, всего двое. Они явно боялись стрелять издалека, чтобы не попасть в пассажиров, поэтому пытались приблизиться. Пёрселл палил в них, высунувшись из окошка, но извел четыре патрона, а дальше не стрелял – видно, боялся, что Браун и возница его скрутят. Гарри бабахал у тебя над ухом, повернувшись назад и улегшись на крыше кареты. Его чуть не скинуло, когда вас занесло на повороте. Он закричал и ухватился за сиденье.
  – Веди ровно, твою мать! РОВНО!
  Да как тут ровно, когда дорога-то поворачиваеееееееееет!
  Ветер свистел у тебя в ушах.
  Потом конники всё же начали стрелять – и попали! Пуля зацепила Гарри куда-то в межреберье. Он охнул, но сжал зубы и продолжил отстреливаться. Ты не видел, что творилось сзади. Но через минуту Хьюз уселся на сиденье бок-о-бок с тобой, сунул ружье под козлы и стал рассматривать свою рану.
  – Подстрелил одного! Второй отстал! – хрипло бросил он тебе, затыкая дырку шейным платком. И сразу заскрежетал зубами. – Сука, как же больно!
  Вы гнали ещё четверть часа, потом лошади начали сдавать. Потом Гарри стал сползать с сиденья, начал терять сознание. Пришлось остановиться.
  Ты не мог точно сказать, где вы, в каком направлении вас ждут лошади... оставалось распрячь этих и без сёдел, охлюпкой, ехать наудачу. Но сначала сейф!
  Сейф – это громко сказано: железный сундучок с навесным замком. Тонко зазвенел замок, когда вы его отстрелили. Ты откинул крышку ногой, сломав печать. Пёрселл достал пачки денег, разложил их на крышке, стал пересчитывать – он считал получше тебя. Три тысячи долларов! Даже три шестьсот! Неплохо, совсем неплохо!!!
  Деньги были не новые – потертые купюры. Но это были деньги США, доллары США. Не фантики конфедерации, которые теперь ничего не стоили. Три тысячи шестьсот! В один день! Никогда ты ещё столько не видел.

А Рыбка опять остался лишь наблюдателем, молча переживающим свои противоречивые чувства. Пока он терялся в догадках, стрелять ему или не стрелять, Мартин уже настиг Осу, и отвесил ему такую оплеуху, что тот кувырком слетел с седла, и покатился по пыльной земле. Рыбка не сдержал краткого восторженного вскрика. Вот так тебе, бандюга, знай наших, думал он. И тут бы уж можно было расслабиться, показать большой палец Мартину, и скорей соскочить с седла, спеша принести верёвку и помочь связать прыткого разбойника, как вдруг сэр Эдриан предложил учинить жестокую расправу.

Тут-то у Рыбки и вновь всё похолодело внутри от такой перспективы. Он опять замер, как оглушённый, держа в руках ставшую уже вроде как ненужной верёвку. Он вглядывался в сира Эдриана, надеясь, что он как-нибудь даст знать тайным жестом или подмигиванием, что он не всерьёз, что он просто пугает беглеца, и с нарастающим страхом осознавал, что не видит в лице Эдриана ничего такого. Спокоен, расслаблен, и предвкушает кровавое зрелище, как будто барин на соколиной охоте, отпустивший своего любимого ястреба, чтобы тот настиг стремительно убегающего в лес зайца и растерзал его когтями и хищным клювом. Но ведь не кролик же, душа человечья! Хоть душегуб, лиходей, а всё ж человек! А самое главное - Мартин же не палач! Мартин, как и Рыбка, были людьми из простого народа, но даже таким людям противно было бы даже ходить с палачами по одной улице, а тут крестьянскому парню приказали самому руки казнью замарать.
Да и что уж там - не хотелось Рыбке видеть такую кровавую расправу. Корог вон сказал, что будет долго голову пилить ножиком, и Рыбке сразу аж поплохело от представления такой картины. Близко видеть смерть ему доводилось редко - пару раз только в детстве побыл на похоронах у соседей. Даже когда тот налёт, перевернувший его жизнь, случился, он отсиживался в подполе дома, а когда его с семьёй нашли и вызволили, с улиц уже убрали тела - осталась только кровь да пепелище. Впрочем, он видел, как инквизиторы прямо на месте сжигали пойманного друида - и даже не отвернулся тогда, хотя крики стояли страшные и запах был тошнотворный. Да, не отвернулся. Но тогда это выглядело как справедливое воздаяние за перенесённый Рыбкой ужас, а в том друиде он даже человека не видел, а видел какое-то чудовище. И ещё он был в толпе селян, никоим образом не относясь к исполнителям казни. Это совсем другое дело.

Честно говоря, Рыбка уже был близок к тому, чтобы - о, ужас! - начать перечить высокородному господину, просить за Мартина, приводить какие-то свои смешные доводы! Уже даже лицом стал краснеть заранее. Но положение спас сир Уолтер, человек намного более милосердный и здравомыслящий - по крайней мере пока его что-нибудь не разозлило. Уф, аж от сердца отлегло. С благодарностью кивнув сиру Уолтеру, Рыбка приблизился к Мартину, и протянул ему верёвку.
- В-вот. Чтоб связать его. - Проговорил он сбивчиво, передавая моток верёвки из рук в руки. - Т-только это, теперь вяжи так, чтобы он не освободился, л-ладно?
Натянуто пошутив, Рыбка натянуто посмеялся сам себе, и поспешил убраться обратно в хвост отряда, торопливо жуя свою солонину и набивая урчащий желудок.

Да, совсем не так он себе представлял свою важную и нужную службу. Совсем не так.

- Если только трубку Турберт, этот парень уже стал пищей Зверя из тьмы. Мартин, нафига ты в дозор пошел, надо было в кузнецы идти, ты бы даже без молота обошелся.

Ничего полезного упускать было нельзя, поэтому Корог спешился и принялся тщательно обыскивать пленника, забирая все мало-мальски ценное. Глаз от приближающегося всадника он надолго не отрывал.
- Сэр Эдриан, я бы не разряжал пока арбалет, хорошие люди в одиночку по таким местам не шарятся.

Ну вот... Отнюдь не в первый раз Мирон оставлял позади город, направляясь в долгий путь, не в первой ему было и менять попутчиков, а опасность не пережить путешествие довлела даже над самыми охраняемыми трактами Даргоса. Однако, право, даже во время войны ему не приходилось отправляться в месячный поход, в котором не предвиделось хоть сколько-нибудь долгих остановок. Впрочем, это во многом зависело от командира... Однако серые глаза, наблюдавшие за Токке из-под маски, видели в нём человека исполнительного и ответственного в равной степени перед подчинёнными и начальством, и потому на "штабную работу" Мирон не рассчитывал. Это, безусловно, радовало - ведь именно затем, чтобы оказаться подальше от цивилизованного мира, тот подался в Дозор, да и в целом командир пока производил хорошее впечатление. Потому, в то время как к другим членам отряда Мирон пока только присматривался и старался сохранять статус к-во, в отношении Токке тот с первых слов старался проявлять дружелюбие.
— Мирон, как спалось? Слушай, я слышал, что ты увлекаешься алхимией.
— Хорошо, спасибо, — ответствовал тот, сняв маску и присев около костра для утренней трапезы. Её он ещё не начал, но уже рассчитывал закончить побыстрее - предстояло небольшое дельце, пока не пришла пора выезжать. Перед тем, как продолжить, Мирон немного помялся, раздумывая. — Думаю, уместнее всего будет обращаться к тебе сейчас по имени, Токке. Сразу скажу - алхимией я не увлекаюсь, алхимии я посвятил жизнь. Идеи сами собой разумеются, но в наших условиях.., — тот на мгновение замолк и поднял глаза к сизому небу, прикидывая. — Раз ты используешь их для освещения, то лучшим решением будет просто смешать в определённой пропорции жир - лучше всего гусиный - и растительное масло. С их получением проблем, думаю, не возникнет. Посреди степи добыть какие-то дополнительные ингредиенты, могущие продлить горение, вряд ли удастся - по крайней мере ничего путного мне пока на ум не приходит. Зато что вспоминается сразу - так это полынь и ромашка, по крайней мере первую я видел воочию прямо здесь. Они нам очень помогут, когда - но лучше не будем кликать беду и скажем "если" - кто-то из нас заболеет. Всю свою поклажу я уже собрал - осталось только водрузить на лошадь - а потому, покамест мы ещё не отбываем, я хотел бы собрать немного, если позволишь.
Вместе с окончанием своей речи окончил Мирон и завтрак, закинув в рот последний кусочек пеммикана и принявшись вытирать руки перед облачением их в перчатки. С земли тот подниматься не спешил - всё же следовало соблюсти приличия, да и возможности отказа со стороны Бермингтона всё-таки не следовало исключать. Ни в интонации, ни в самих словах Мирона не было лукавства, а всё же первостепенной целью его был не сбор трав - и полынь, и ромашка были у него при себе в небольшом количестве. Сны ему снились и постраннее, и уж тем паче пострашнее и алхимику было не привыкать, однако всё же не проверить тот злосчастный куст было бы кощунством...

Последние сутки Этери то и дело морщилась: ныли неровно сросшиеся пальцы.
Видать, буре быть или славной драке. Во всяком случае, указательный и большой почти не ошибалась.
Средний, кстати, тоже. Средний палец всегда ныл, если поблизости оказывалось мудачьё. В этом походе средний палец заныл ещё загодя, но с утра особенно сильно.

Ракаса оскалилась, подумав, что боль легко утолить одним глотком крепкого пойла, но терять контроль из-за пары-тройки неправильно сросшихся обрубков - форменное проявление слабости.
Она сплюнула себе под ноги и продолжила сверлить взглядом новичков, подпирая задницей дерево и полируя кинжал.

Правый уголок рта пополз вверх, ухмылка сделалась нехорошей - выбор пал на Эрнальда.
- Эй, новичок, - голос спросонья был грубым и низким, - впервые на деле? Коленки не трясутся?
Непонятно было, знает ли Ракаса его историю или просто интересуется. Ее вид никогда не говорил больше чем «Лучше тебе отойти подальше», а там уж как пойдёт.

Даже когда слово взял Токке, взгляд не изменился, просто переместился на командира, который задал им с Борроу вопрос, сам же на него и ответил, а приказ также изложил в виде вопроса. Первое время в походах с Токке это ее раздражало. «Не соблаговолите ли разведать местность?». Тьфу! Дворянские замашки.
Если бы она командовала отрядом, ее слова звучали бы редко и метко: разведать местность после завтрака.

Ракаса отлепилась от дерева, с тихим стуком сунула кинжал в ножны и доложилась сухо:
- К разведке готова. Мне нужен час, - она мазнула взглядом по Уильяму и усмехнулась, мол «А тебе?».
- В каком направлении? - за Этери все время приходилось додумывать окончания фраз и вопросов, настолько она экономила слова. Также Токке знал, что каким бы ни был приказ, Ракаса всё равно добавит туда что-то от себя. Скажем, свернёт с маршрута или углубится подальше, если решит, что игра стоит свеч.

    Тогда, на сборах, Токке стоял в вычищенном до блеска наряде, вымытый и натёртый душистыми травами, с раскинутыми широко плечами и сияющей улыбкой. Это был волнительный момент, который Бермингтон хотел пережить с нетерпением. Он даже почистил канавки на рукояти булавы и накрутил туда новые кожаные шнурки, а навершие потравил в кислоте и почистил о ржавчины, на что отдал почти все деньги. И хорошо собрался в патруль, хоть и взял лишь самое необходимое. Теперь были другие времена, нежели раньше, ведь роль командира теперь лежала на плечах Токке — впервые за все долгие годы. И хоть он был воином, а не лидером, когда только поступило такое предложение — старый Бермингтон согласился, считая, что в такие мрачные времена лучше иметь хорошего воина впереди, чем болтуна. Таким он был, когда слушал нотации Дренгара — хорошим воином и плохим красноречивцем.
    — Конечно, Дренгар, я присмотрю за всеми, что бы нас не ждало впереди. — Ответил тогда скорее для вежливости, потому что едва сдерживался, чтобы не отправиться в путь прямо сейчас. А по окончанию разговора, направился к своему отряду, чтобы познакомиться с каждым.
    Сам Токке выглядел довольно сильным и выносливым, хоть морщины и обвисшая местами, покрытая пятнами кожа выдавала в нём почтённый возраст. Он хорошо управлял своим телом — не позволял ни челюсти отвиснуть, ни плечам опуститься. Всегда был будто наготове ко всему. И улыбался — не как пьяница какой-то или чудак, а искренне, и это смотрелось естественно на его лице, хоть и причин для улыбки, казалось, и не было вовсе.

***

    По окончанию первой ночи, которую Токке и отряд провели под холмом в степях, первый проснулся с первыми лучами и принялся складывать лагерь. Он никогда не любил формальные инструктажи перед важными делами, которые преследовали его вчера и почти каждый день всю взрослую жизнь до этого, потому Бермингтон не пытался всех собрать для раздачи приказов — не таким он был. Токке не боялся ответственности и ценил каждого, за кого эту ответственность принял, по этому, он и доверял каждому и утром решил, что будет лучше всем вместе обсудить их дальнейшие планы. Начал он самый первый, скинув возле костра свой пеммикан.
    — Садитесь, поедим немного перед тем как отправиться. — Он всё ещё улыбался и начал толочь брикет пеммикана кинжалом, деля его на порции и закидывая в котелок. Он уже знал всех по именах. — Этери, Уильям, вы знаете что-нибудь про эти места? Я слышал, что здесь есть деревня неподалёку. Думаю, лучше всего туда держать путь. Спешить пока незачем, но вот дорогу стоило бы разведать, что скажете? — Потом он обратил внимание на доктора в маске. — Мирон, как спалось? Слушай, я слышал, что ты увлекаешься алхимией. Может, ты сможешь мне помочь? — Он стянул с пояса коробочку, наполненную хрупкими полыми стеклянными шариками для пращи и достал одну. — Раньше я заливал горючие жидкости, чтобы освещать ряды противника, но все они у меня закончились... может у тебя есть идеи, чем можно их будет заполнить?
    Спустя какое-то время после разговора с доктором, он подошёл к ещё двум, кого отправили с ним в дозор. У Эрнальда была странная история, связанная с прошлым дозором, и Токке хотел показать, что ему плевать на то, что этот парень делал в прошлом. Куда сильнее его волновал миссионер Альти, ведь как он знал нрав некоторых из служителей Альти, особенно их грозную инквизицию. В отряде могло быть много такого, что стоило оставить внутри отряда, и командир собирался убедиться, что Урд такого же мнения. К нему он подошёл первый.
    — Урд, доброе утро. Я спрошу прямо — что ты будешь делать, если кто-то в группе нарушит ваши принципы? Я должен убедиться, что ты сможешь уступить в нужный момент, и умолчишь, даже если случится что-то очень плохое для Альти.
    На самый конец, Токке подошёл к Эрнальду — второму из самых младших членов отряда.
    — Присоединяйся к завтраку. Я вижу у тебя боласы. Как думаешь, сможешь попасть по вон тому деревцу с сорока метров?

Когда обугленное тело соратника упокоилось на самодельном, вовсе не напоминающем погребальный драккар, помосте из веток, Хильд достала трут и кресало, выбрала палку потолще и обмотала промасленной тканью из своих запасов.
Памятуя о том, как это делал Хельги, командующий Эрве Ордал, соорудила факел, поджечь который не составило труда, и ткнула им в кучу веток. Огонь облизнул заледеневшие стволы деревьев, слегка растопив лед, однако костер так и не занялся. Может, следовало покрыть промасленной тряпицей часть тела сгоревшего заживо викинга и поджечь? На такое Хильд пойти не могла. Издевательство над погибшим - вот это что.

Стиснув зубы, да так, что желваки заходили под бледной кожей, она огляделась. Взору открылось побоище, поверженные твари, что лежали или стояли, застыв, будто живые, а глаза сами собой раскрылись широко. Не думая о страхе перед зверем, которого прежде она боялась больше всего на свете, Хильд подошла к ближайшему и присмотрелась к его морде. Огонь в пасти не мог быть видением и дочь конунга ткнула факелом в морду страшного зверя. Та занялась, но огонь не задержался только в пасти волка, как это было при его жизни - огонь растекался и возле поверженного тела. Горела черная кровь чудовища. Хильд, будто в бреду, подошла к следующему, проверяя догадку. Второй волк также занялся пламенем, черная густая кровь горела, как масло, которым Хильд накануне похода пропитывала материю, предназначенную для факелов.

Не думая больше ни секунды, она стянула плащ и пропитала его в крови третьего волка, щедро растекавшейся по мерзлой земле. Погружая с отвращением пальцы в холодную вязкую жижу, она ощущала ее маслянистость и неизвестный запах ударил ей в ноздри. Теперь на ее руках в буквальном смысле была кровь волков, хотя во время боя ей удалось лишь отшвырнуть парочку, а всё остальное сотворили с лесными чудищами ее спутники..
- Нужно завернуть Скегги в плащ, - пробормотала она, словно думая вслух. Только сейчас ей подумалось, уместно ли сжигать Скегги в крови тех, из кого он погиб. Угодно ли такое богам?

Обычно Рыбка и в самом деле немного обижался, когда его ставили в самом хвосте отряда- ему всё время казалось, что командир их, сир Уолтер, несправедливо недооценивает такого крепкого молодого бойца, как он. Сир Уолтер, конечно, много раз говорил, что позиция замыкающего очень-очень важная и ответственная, и что нужно вовремя упредить удар с тыла, но Рыбка верил этому только первые раз тридцать. Потом уже стал сомневаться, всё думал, а не ставят ли его сюда, чтоб не мешался под руками у опытных вояк. Мальчишескому самолюбию эта мысль не льстила, но он старательно гнал её от себя, а на подколки не обращал внимания. Но сегодня он даже рад был плестись в хвосте - лишь бы более опытные его товарищи не видели его таким жалким, каким он был сейчас.

Вот если глянуть на всех остальных ребят, так им с виду все трудности нипочём, так и излучают спокойствие и уверенность. Корог с Мртином бодро переругиваются, а потом первый что-то шепчет командиру, и сир Уолтер тут же прямо на ходу принялся допрашивать пленника, которого им подсадили чуть ранее. Да и этот подозрительный, который сэр Эдриан, хоть и производит впечатление излишне манерного, избалованного роскошью панича, а всё равно скачет себе спокойно, и ворчит больше порядку ради, чтоб подчеркнуть лишний раз, что достоин большего А вот ежели на Рыбку посмотреть - так этот несчастный узник в верёвках выглядит бодрее него. Бедолага Рыбка совсем осунулся, согнулся крючком, как знак вопроса, а его голубые глаза глядели на мир страдальчески, исподлобья, как у побитой и голодной бродячей собаки. И прямо по лицу его видно, что и мозги в голове совсем растрясла эта скачка, и задница у него ноет от седла невыносимо, а живот голодный урчит так громко, что это замечает даже Трудяга, недоуменно дёргая ушами на непонятный звук. И на привал ведь даже не попросишься - стыдно! Столько раз всем пытался доказать, что не слабак, а потом взял и заскулил? Позор ведь! Особенно позор после того, как заныл обычно молчаливый оруженосец Тур. Ну неужели Рыбка такая же размазня, как и этот вот щегол, годный только носить за своими господами оружие? Нет, Хельги не такой, Хельги воин! Хельги столько всего вытерпел, чтобы сюда попасть, и сейчас он не сдатся! Не запросится на привал, не заноет, что жрать хочется и в седле сидеть уже невмоготу! Вытерпит! Выдержит! Главное в седле ровней держаться, чтобы с коня не упасть ненароком на всех этих кочках, а то точно слабаком будут считать. Или Рыбка себе при падении шею свернёт, чего доброго, и тогда его ещё и посмертно будут считать слабаком. Не хотелось бы остаться в воспоминаниях людей как "тот самый парень, что в последний день своего первого патруля грохнулся к коня насмерть".

А вот то, что ему вечно какое-то движение сбоку мерещится - это нехорошо. Но ещё не повод догонять сира Уолтера и сообщать ему. Раньше-то старательный Рыбка при любом подозрении ставил на уши весь отряд, чем преизрядно всем надоел. И всякий раз это оказывалась какая-то ерунда - то зверь лесной в высокой траве пробежал, то тень птицы мелькнула, то ещё что-то такое. Это научило Рыбку, что прежде чем нестись к командиру и сбивчиво тараторить, что видел что-то, но непонятно что, следует сначала самому понять, что ты там такое видишь. И поэтому Хельги, превозмогая усталость попробовал вглядеться в окружающий пейзаж

Корог крикнул так, чтобы его слышали:
— Мартин, не вздумай ему ничего давать, если не хочешь, чтобы он тебе горло перерезал как той курице.
— Если кому и перережет, так эт-те, за твою заботу, — чуть раздражённо прогудел в ответ Мартин и, будто назло товарищу, откупорил фляжку с водой. Сам отхлебнул и узнику дал попить. Как он перережет что-либо со связанными-то руками?

И вообще, чего экономить? Город-то вон он, рядом уже, а где город, там и вода, вестимо. Бесплатная, а если нет (горожане те ещё барыги бывают!), то хотя бы недорогая, ведь должен же быть предел жадности торгашеской? А то ж они как. Сперва огонь в кабаке грошом мерят, уют, тепло, стало быть. Затем на воду ценник вешают. Постепенно землю скупают в округе. Эдак и до воздуха доберутся, чего доброго! Хотя не, с воздухом вряд ли. Если только колдунство какое в ход пустят...

— Так, ладно, попил и хватит, — переволновавшийся за судьбу первоэлементов и собственного кошелька Мартин поспешно отнял флягу от губ Осы, — скажи лучше терь, где жена-то с дитём? Куда направлялся-то? И откуда? Или ты чё, настолько дурак, что в своём же селе воровать удумал?

Настроение у Мартина неплохое было, в принципе. Конечно, первый поход в составе знаменитой патрульной службы оказался совсем не таким интересным и захватывающим, как думалось перед поступлением в отряд. Ни тебе любопытных встреч с прославленными авантюристами, ни таинственных руин древних с подземельями затхлыми. Красот местных, конечно, повидать удалось, но как-то смазалось впечатление из-за рутины тяжёлой, передвижения постоянного, напряжённого ожидания подвоха любого.

Впрочем, для первого-то раза очень даже недурно всё прошло. Не сдох никто, не поранился и не заболел, даже голодать не пришлось! А ведь за это ещё и платят. Славная работка, по всему выходит. Только и делов важных, что с куровором этим разобраться. Сдать его за решётку до разбирательства, и можно по кружечке! А там и до девок недалеко, только сперва по лавкам пройтись, чтоб, значит, наверняка видком бравым сразить всяку кралю! Что они тут любят, интересно? Платки шитые или колечки блестючие?

Служба в Дозоре чем-то напоминает оргию, на которую не приехали девочки — сначала все просто угрюмо бухают, а потом на тебе, уже и тот паренёк выглядит весьма и весьма соблазнительно…
Одним словом, если сперва меня раздражало буквально всё, то теперь я вполне пообвык и даже стал находить в моем положении нечто приятное. К примеру, я мог наконец поблагодарить Уолта за то, что тот много лет оплачивал моё обучение в университете. Говорил (точнее, писал, высылая деньги), мол, Эдри, станешь юристом, выбьешься в люди… Я, конечно, в итоге всё проебал, но эй, это не делает меня менее благодарным!

Еще в Дозоре есть Марти. При взгляде на этого угрюмого лесоруба, на губах моих невольно проступает улыбка. Какой мужчина! О, эти крепкие, умелые руки, острый подбородок, маленький рот, густые темные волосы… Мыл бы он ещё их почаще, но это мелочи, мелочи!

Уолт, конечно, четко сказал, цитата: «Шоб на службе никакого пидорства, ясно?!» — и я честно вёл себя паинькой, но мы ведь едем в увольнительную в город.

Там я буду не на службе, а Марти?
Пошёл в солдатики, так давай я тебе преподам пару уроков военной науки — особенно в части засад и организации ударов в тыл.

Беззвучно смеюсь собственным мыслям, когда замечаю пропажу кристалла. Это плохо. Очень плохо. Магический шар это мой третий глаз, ему я доверяю куда больше чем разведчикам — даже несмотря на поистине выдающиеся таланты мистера Барсука (не уверен, впрочем, что это фамилия, но с чернью в таких вопросах никогда и ничего нельзя сказать с определённостью).

Не без подозрения оглядываю холопов вокруг.
Кто из них мог позариться на моё имущество и прихватить его.

Может быть Корог «Ловкач»? Знал я одного парня по прозвищу «Ловкач» — он умел сам себе отсасывать. Так что теперь встречая «Ловкачей» я заведомо знал, что для них нет ничего невозможного.

А может это были Вы, мистер Эк? В конце концов, это Ваш первый дозор. «Эк меня занесло!» — подумала рыбка, оказавшись в руках у повара.

Пожалуй, только Турберт вне подозрения. Милый мальчик. Милый — и свято следующий первому правилу поведения всех дам.
Женщину должно быть видно, но не слышно.

А, нет, сглазил.
Верный оруженосец заныл, следуя второму правилу поведения всех дам.
«Нечем заняться — начинай ныть и ебать всем мозги»

Снимаю одну из перчаток.

— Дай мне руку, Турберт. Нет. Другую руку. Левую.

Наш мир лишь один из множества.
Знающий может черпать из каждого.
Я всего лишь собираюсь поделиться с верным оруженосцем ничтожной частичкой мира тонкокрылых фей…
Энергией, которая так нужна моему спутнику.

— Легче?

Улыбаюсь.

— Я не могу найти камень. Ты знаешь какой. Может он попал в одну из твоих сумок?

Не нравится ему этот Гасби. Головорез и головорез, это фиг с ним. А вот то, что они за него отвечают это нехорошо. А что Гасби этот мог его узнать просто плохо. Задница уже противилась этим ухабам, но терпеть можно было, по крайней мере пока.

Корог подъехал к командиру и заговорил так, чтобы они с братом слышали, а до остальных не доносилось.


Обернувшись Корог крикнул, так чтобы его слышали.
- Мартин, не вздумай ему ничего давать, если не хочешь, чтобы он тебе горло перерезал как той курице.

Картины мелькали перед глазами Хильд, которая по большему счету лишь молчала. Не вскрикнула даже, когда волки ринулись на них. Не издала восторженный возглас, когда враг ослепительно быстро исчез в пламени.
Казалось, мгновения прошли с тех пор, как на них неслись волки, взрывались всполохи, освещая путь в Вальгаллу, молниеносно несли погибель славные воины, а вот уже всё закончилось и даже погиб один из них - Скёгги.
Хильд смотрела, не проронив ни слова, думая лишь о том, как похоронить боевого товарища, и о цифре, которую прокаркали старые вёльвы.
- В порядке, - отрешённо кивнула подруге. Быть может зря она позвала с ними Бабочку, тем самым поставив под удар и ее?

Тем временем на лес стремительно опускалась тьма. День близился к концу. Тревожный, кровавый день покидал их, чтобы никогда не вернуться. А лес по-прежнему был полон и других голодных зверей.
Семерка оставшихся в живых была здесь гостями, если не лакомой добычей. До Эрве Ордал ещё далеко. Тащить тело Скегги, без ночлега и пищи, озираясь по сторонам и теряя силы от страха - да, а этому Хильд тоже готовили. Она не питала иллюзий насчёт спокойной прогулки по сказочному, подернутому морозцем лесу. Однако сейчас, подсчитав убытки и вспомнив, когда в последний раз был привал, Хильд промолвила, правда чуть тише обычного:
- Надо отдохнуть, осмотреть раны, отметить славную битву и Скегги проводить в Вальхаллу звоном наших кубков. Мы не можем взять его с собой, Гудгерд, - Хильд почти вплотную подошла к старику, - наши жизни сейчас слишком дорого стоят. Нужно беречь силы. Давайте соберём хворост для двух костров: большого для Скегги и маленького - для нас, - это была слишком длинная речь для Хильд, даже румянец выступил на бледных щеках.

Низина, в которой шёл бой, была подходящим местом, чтобы разжечь костёр. Недолго думая, Хильд скинула лишний груз и принялась собирать хворост. Всё такая же задумчивая и хмурая.

Старик кряхтя выбрался из почти разбитых саней и позволил бондам местного властителя - дяди достойной девы Хильд, увести себя в Длинный Дом. Каменные стены Лейкангера ему не нравились, но выглядели надежно, как сами горы - за них черному змею Хель не проникнуть. Лишь бы сама владычица Подземного мира не явилась, услышав мысли, в которых поминают ее имя. Гудгерд сплянул под ноги, начертал в воздухе охранный жест, прогоняя беду.

После на старого хольдара напала тоска по былым дням и солнцу - даже и ему уже осточертел дальше некуда холод, пробирающий до костей, и его вечная спутница - тьма небес. Гудгерд сел на лавку, поставив подаренное копье возле левой руки, а вещи сложив сохнуть у очага. В доме здешнего хевдинга весело потрескивал огонь, разгоняя печали, за столами теснились люди, их негромкий многоголосый гул, словно шум пчелиного улья, убаюкивал старика. Он нехотя ел и пил - для его старого жилистого тела не требовалось много пищи.

Неподалеку устраивались соратники в нелегком походе - гигант, что назвался Сваном, заговорил с другим незнакомым воином - невысоким, не выше самого Гудгерда, но широкоплечим и сильным на вид.

Гудгерд поднялся с места, морщины на лице старика разгладились: - Стур, ярл Лейкангера! Все мы, что собрались здесь, поклялись своим именем стать твоей родственнице верной дружиной, и слово свое сдержим! Если здесь найдутся верные хирдманны, что готовы разделить великую судьбу - кинь кличь среди них, о ярл! Я видел уже больше шести десяков зим, и пелена, скрывающая мир Богов уже не так плотна передо мною! Я вижу, ясно как день, что не зря соединили Норны не знающего поражений медведя, мужа, что наделен благом Фрейра, злодея, что неистов в бою и топор, алчущий крови врагов. Лисица бежит той же дорогой, что и дева битвы, и всё это сулит нам верный успех! Слава тебе, ярл и твоей племяннице, прекрасной и отважной Хильд! Sköll!

Он вскинул руку с рогом эля, призывая осталньых разделить эту здравницу.

***********************
Выпив и переведя дух, старик присел, здороваясь с теми воинами, что помогли им на льду: - Блага вам, воины, Гудрегд Славный благодарит вас за помощь. Как звать тех, кто вовремя пришел на выручку дочери нашего конунга?

  Всполохи пламени плясали на снегу. Столб всё ширился и становился выше. Вскоре весь фьорд окрасился алым. Казалось, Змей поджёг всё море и пламя вот-вот растопит льды и поглотит бегущих героев... а за ними и весь мир.

  Чёрные грузные тучи заволокли небо, погрузив Бифрост в серый мрак. И в этом мраке ещё ярче полыхало пламя, вырвавшееся из пролома.

  Морской Змей преследовал их. То тут то там, в редких проплешинах синего льда они видели огромную тень. Змей кружил. Будто выбирал время для нового броска... но так и не решался. Он не бил больше в толщу, но по льду и без того расходились паутины трещин. Потревоженный лёд с грохотом раскалывался и вздыбливался, иногда преграждая путь.

  Рокот взбунтовавшихся льдин перекрывало лишь дикое ржание лошадей. Их не нужно было подгонять, с пеной на удилах они месили снег и крошили лёд. Животные чуяли смерть. Погибель, что кружила под толщами льда. Лошади несли так, словно сам Фенрир гнался за ними. Герои с трудом догнали сани и запрыгнули в них. Всё, что им оставалось – вцепиться в брусья и молить всех богов, чтобы кони не врезались в ледяной гребень. Чтобы они дотянули до берега. А берег был так далеко...

  Но вот на башнях Лейкангера вспыхнули костры, а к подножию крепости вылетели две дюжины светляков. Хускарлы ярла стояли с факелами, доверяя им едва ли не больше, чем верной стали – всякая тварь, живая и мёртвая, боится огня. Кони всё несли, и берег становился всё ближе. И вот уже одна из лошадей пала. Сани затрещали, оглобля преломилась и её туша взрыхлила снег. Её предсмертные крики ещё эхом метались над фьордом, когда сани выскочили на берег. Уцелевшая лошадь в панике и не думала останавливаться.

  Узкий берег у подножия Лейкангера упирался в отвесный утёс. Там и вторая лошадь нашла свою смерть.

  Хускарлы освободили героев из снежного плена, не без труда вытащив их из сугробов. Они узнали каждого, ибо Длинный фьорд полнился слухами о каждом из них. Хускарлы дивились такой компании, но больше всех той, что провожала их.

  – Хильд, доченька! – взревел Кнут – старший из сыновей Стура. – За кем вы так мчитесь или от кого убегаете, что несётесь прямо в объятия Хель?

  Затем ярл взглянул в сторону пламени, что не желало гаснуть, нахмурился и дал знак всем, сказав:

  – Потом! Всё потом! За каменными стенами Лейкангера.

  Их поспешно проводили за крепкие ворота и усадили у очага. Их кормили, поили и укутывали в шкуры, покуда тепло не вернулось в их тела и их души. Тогда ярл спросил, сидя посреди гостей возле очага и передавая им братину с белым элем:

  – Так что же за лихо вас привело под мои стены? И что заставило таких прославленных карлов держать путь вместе?

  Герои того не ведали, но никто в Лейкангере в ту ночь не мог уснуть: все до рези в глазах вглядывались во фьорд и столб огня, что не думал гаснуть.

Жизнь на Матери земле под Синим Небом это череда выборов. Поехать прямым, коротким и опасным путем или спокойным, но дальним. Пойти в набег за чужим добром или охранять свое. Даже лечь спать пораньше или петь песни у костра, тоже выбор. Их много, как дорог в бескрайней степи. Но иногда ты вместо равнины оказываешься словно в горах, в незримом ущелье между скалами, где можно идти только в одну сторону. иначе, просто потеряешь себя, станешь кем-то другим. Таких ущелий тоже много: "честь", "власть", "долг", "страсть", любовь". Иногда они сливаются вместе, но от этого что их стены становятся только выше. Тамар свой выбор сделал уже давно, поэтому даже не подумала свернуть в сторону. И остановила своего коня только рядом с Луцием. Все получилось ровно так, как она говорила своему упрямому мужчине. Внезапное нападение всадников и расстрел пехоты из луков. Это он хотел увидеть?! Пусть смотрит. Улыбнулась, как оскалилась:
- Мы нашли гуннов! Гунны нашли нас!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Грегори повернулся.
- Правда неприятно, когда тебе задают вопрос на который ты непросто не знаешь ответ, но и не представляешь о чем идет речь. И хотя вопрос в целом выглядит безобидным, но все равно вызывает раздражение. А теперь посмотрите на это нашими глазами. Вы здесь в пике силы, тогда как мы мимопроходаи, совершенно безобидные. И если для вас неправильный ответ на вопрос о сути которого можно только догадываться это мелкая неприятность вроде мухи жужжащей под ухом, то для нас неправильный ответ вполне может стать смертным приговором. Нам уже приходилось принимать трудные решения о доверии, но там мы хотя бы знали, что игра стоит свеч. Здесь же я прошу даже не сказать где колодец, а просто сказать знаете ли вы как помочь нам его найти, в случае если после нашей беседы у вас возникнет такое желание, или весь этот разговор это праздное любопытство великана, которому в руки попался симпатичный котенок.
Грегори поводил плечами, шея была слишком напряжена.
- Ну и надеюсь я предоставил вам еще часть ответа на незаданные вопросы.

Вы не можете просматривать этот пост!

Девушке все это напоминало одно из кочевий, которых было много в ее жизни. Первые несколько дней она правда переживала, что сытая жизнь с Люцием в разных черных землях и империи, несколько ее расслабили. Нет, тело не стало хлипким и дряблым. Просто она немного отвыкла целый день трястись в седле. Но аланка быстро втянулась, и сейчас отдыхала душой. От интриг и предательств. Красота же! Степь, да степь кругом. Правда, остальной отряд сдерживал Тамар, как она и предупреждала своего мужчину. Главное, чтобы он, наблюдая как гунны будут истреблять его легионеров, сам остался жив. Может, конечно, цель разведки была и другой, не той, что рассказал ей Луций. Но это было не важно. задачи самой девушки от этого не менялись. Вовремя найти врага и присмотреть, чтобы ее мужчина не умер. И с первым они уже справились.
Теперь можно было не сдерживать своего коня, как не сдерживали их атакующие гунны. Тамар весело рассмеялась и пустила зверя в галоп. По короткой дороге. Так, чтобы ветер в лицо, и конский топот за спиной. Она не ждала Эрвига, даже не оглядывалась. Хочет жить - доскачет. Ну и ветер, ну и кони, ну и погоня. Между Великим Синим Небом и матерью-Землей. Аланка была без белого вооружения, так что жеребцу было легко нести свою сильную, но легкую хозяйку. Тамар приготовила лук, управляя животным только ногами. Если кто-то из гуннов успеет приблизиться, ему же хуже.

  Луций сидит в шатре, в бадье с водой. Воды ровно столько, чтобы она не размочила компресс под повязкой на ране. Теплые струи воды стекают по его плечам, но он как будто не замечает их и смотрит в одну точку. Потом, медленно, словно нехотя, говорит, обращаясь к Тамар.
  – Давным-давно, когда ты ещё не родилась, я был мятежником. Я поддержал одного человека, имя которого сейчас лучше не упоминать. Его звали Магн Магнеций, он был варвар родом из Галлии, и хотел построить на Западе империю лучше, чем та, что строил Август Констанций. Он был умён и довольно честен, насколько может быть честен правитель. Я служил в его коннице. Мы вышли драться за него. Мы были молодые, мне было семнадцать лет. Произошла битва, у нас не было шансов, но я не боялся умереть. Мы проиграли, и я чудом выжил. Потом меня должны были казнить. Один человек, он сейчас занимает высокий пост в Константинополе, вызвал меня и сказал, чтобы я назвал имена заговорщиков. И вот я стою перед ним весь в повязках, шатаясь, а я после битвы неделю был без сознания. И я знаю, что он их все равно уже знает. И речь не о них. И не о том, хочу ли я спасти свою шкуру – те, кто хотел, уже за эту неделю вызвались сами и донесли. Их, кстати, потом тоже казнили. А речь идет о том, должен ли послать его подальше, или нет. Понимаю ли я, что есть в мире вещи важнее, чем моя спесь, моя гордость и моя честь. Он, конечно, сказал мне, что им ничего не будет, максимум ссылка. А я смотрю в его змеиные глаза и знаю, что это не так. И вопрос вообще не в них, а вопрос во мне. Вот я посмотрел на то, что бывает, когда какой-то достойный, умный, честный человек думает, что его эго выше, чем мир в Империи. Бывает много крови – и все. И вопрос был в том, понял ли я, что гордость, совесть, честь – пустые слова, когда цена им – пятьдесят тысяч трупов. И я сказал себе тогда: "Не выебывайся. Есть вещи важнее." И назвал ему имена.
  Луций словно опять стоит там, перед Софронием, и не чувствует, как пальцы Тамар разминают ему спину.
  – Это не играло уже никакой роли, но чтобы я прочувствовал все до конца, чтобы ощутил себя предателем, меня заставили смотреть на то, как их казнили. Их казнили очень долго и мучительно. А я смотрел. С того дня я не могу плакать.
  Он зачерпывает горстями воду и выливает себе на голову, закрыв глаза. Чувствует, как капли скользят по щекам. Похоже, но не то.
  – Я тогда не выиграл ничего. Выиграла империя. Да, у меня осталась жизнь, но в ней не осталось жизни. Не осталось надежды и счастья. Я много раз брал меч и выбирал, не броситься ли мне на него. И каждый раз знал, что не брошусь. Потому что это означало бы, что я просто оставшийся в живых предатель, которому стыдно, для которого честь все же выше, чем Империя – и всё. И Софроний во мне ошибся, и Август Констанций, помиловавший меня, во мне ошибся. И все эти дни, которые я провел в клетке, пока псы заживо жрали потроха моих друзей – чепуха, они бы лучше мои жрали. И подвернувшаяся под руку тряпка, которой я заткнул свою распоротую шею на поле боя, прежде чем потерять сознание – нелепая случайность, которой лучше бы не было. Меня ничто не держало в живых, кроме службы. Но в ней был смысл всего.
  Луций снова зачерпывает воду и смотрит, как она утекает сквозь пальцы.
  – У меня трое детей и жена. Я часто говорил им, что люблю их. Но... это не так. Я горжусь ими, я оберегаю их, я желаю им добра, как всякий отец. Я защищаю их, как зверь защищает детенышей, и перегрызу за них горло, и как у зверя, моё сердце сжимается, если с ними что-то происходит. Но любить их, как человек, я не могу. Люди, Тамар, любят тем же, чем плачут.
  Вода всё же намочила край повязки.
  – С того дня, когда все это случилось, я не люблю ни пытки, ни казни. Поэтому тебя никогда не пороли. Но казнить преступников несложно. Казнить предателей, которые хотели выгоды для себя, несложно. Казнить тех, у кого мерзкая, низкая душа, несложно. Всех, кто поставил своё разросшееся "я" выше империи, и из-за этого поставил её под удар – несложно. Это просто нужно сделать, как неприятное, но обязательное дело. Это почти как в бою, когда добиваешь раненого в живот врага – можешь не добивать, но будет только хуже.
  Он выпрямляется, запрокидывает голову назад, заглядывая в лицо женщины.
  – Но казнить тех, кто ничего такого не совершил, или чья вина не стоит смерти – очень трудно даже мне. Тех, кто говорит: "Рим там или нет, а я буду ходить в белом". Они хорошие люди. Они могли бы сделать много добра, повернись жизнь по-иному. Может быть... может быть Рим и нужен, чтобы такие люди рождались чаще, могли добиться большего. Но иногда жизнь поворачивается так, что они могут сделать много зла, просто сказав: "Я в этом не участвую. Я выше этого. Я не с вами." И тогда... тогда я радуюсь, что я не могу плакать. Потому что иначе я бы заплакал и всех их отпустил. Люди – это цепь. Одно слабое звено, и она разорвется. Я пробую их на прочность, выдираю слабые заранее и выбрасываю в воду. А голос внутри моей головы кричит: "Ты что, не видишь, что это никакие не звенья?! Ты что, не видишь, что это люди?! Что у них живые сердца и души. Что их слабость, их болезнь – это их дар, а не мерзость. Что они изменят Риму не потому что жадные или злые, а потому что живые? Разве ради этого не стоит рискнуть? Разве ради этого не стоит дать им шанс?" Это голос меня семнадцатилетнего. И тогда я сжимаю зубы до скрипа и говорю этому голосу: "Вижу. Я прошел весь свой путь, чтобы быть способным на такое и не переломиться. Не выебывайся."

  Луций хочет закрыть глаза, но нельзя.
  – Тамар, будь сильной, – говорит он. – Будь сильной, потому что иначе на тебе я все-таки могу переломиться.

  Он не знает, поняла ли сарматка всё. Или хоть что-то. Но кому еще, кроме Тамар, об этом скажешь?

Клавдий и все, кто стоит и смотрит

Сегодня — ласковое солнце. Впервые за наступивший год, вы можете почувствовать прикосновение его лучей, ощутить тепло. Вчера вы сжигали тела мертвых. Сегодня вам предстояло похоронить живого.
На сей раз не было улюлюканья, свиста и смеха, как когда сжигали Требония.
Все лица остаются одинаково суровыми и неподвижными.
Люди не хотят зрелищ.
Они просто хотят чтобы тот, кто в их представлении лишил их еды, умер.
Их вполне устроило бы и простое усечение головы, но Константин объяснил всем мудрость плана Луция.

— Пришлось бы рыть могилу. Этот мудак не заслужил такой чести.

«Не заслужил» — Клавдий слишком хорошо ощутил горький вкус этих слов, всю их несправедливость.
Он римский гражданин, и все же не нашёл законного суда.
Он никого не предавал, и все же его нарекли изменником.
Он не бежал и готов был и дальше лечить всех без разбора — а эти люди ненавидели его и жаждали его смерти.

Ночью, Квирина молился, молился за упокой собственной души.
Чёрному небу покаялся он во грехах своих и попросил Господа принять раба Его.

Вспоминал лекарь свою жизнь. Вспоминал, как сражался за Империю под Ктесифоном — кровь свою проливал! А что насчёт Луция Цельса Альбина? Он хоть раз пролил кровь за Империю? Или он как и все властолюбцы лишь прикрывался красивыми словами о пятидесяти миллионах жизней, посылая людей на смерть мановением руки?

Луций не взял в поход священника — так что даже в последнем причастии, привилегии всех преступников-христиан, Квирине было отказано.

И вот сейчас, связанный, бредущий под охраной легионеров к плоту, Клавдий смотрел в лица тех, кого спасал — Татиона, которого зашивал в пустыне под Ктесифоном, Аспурга, которого выхаживал после кулачного боя, Эрвига, которого зашивал после схватки с Серым Призраком, Аделфа, которому спас не только жизнь, но и ногу, Тиеста, которому спас жизнь, хоть и не спас глаз...

Ни один не заступился за тебя.
Ни один не сказал и слова против.

Ты понимал их всех — своя рубашка ближе к телу.
Но понимал — не значит принимал.
Ты римлянин, и умрешь как римлянин.
А они будут жить с тем, чему позволили случиться.
С тем, как при них на смерть шёл невиновный — а они просто стояли и смотрели.

Они переживут.
Это ты мог сказать как специалист по чёрной жёлчи.

Гектор вызвался лично исполнить приговор.
С вашей встречи на войне всё началось — символично, что он всё и закончит.
Сам привяжет к твоим ногам здоровенный валун.
Дёрнет веревку, убеждаясь в крепости узла.

Тебе не завязали рот. Ты ещё мог что-то сказать.

Наконец, один легионер берет тебя под локти.
Другой поднимает камень.
Вас сбросят разом — так, чтобы ты тут же пошёл на дно.
Магистриан выбрал для тебя мучительную смерть.
Ты знаешь, что тело попытается помешать тебе дышать, затем ты начнёшь глотать воду, и только потом совершишь рефлекторный вдох. Тогда и придёт боль, чудовищная боль...

Потом ты потеряешь сознание и у тебя остановится сердце.

Страшная смерть.
Не такая страшная как сожжение заживо, но всё же.

Гектор подходит к тебе.
Чуть хлопает по плечу, словно провожая в последний путь.
Получатели: Клавдий Тиберий Квирина, Гектор Марк Татион.

Вот и всё.
Солдаты сбрасывают лекаря вниз.
С громким плеском, тело и камень падают в воду.

Человек жесток.
Бог милостив.

Клавдий Тиберий Квирина умер мгновенно.
Умер, как подобает римлянину.

Люди посмотрели ещё немного на бегущие по воде круги, и разошлись.

В лодке Фейруза, тянет, помогает перебраться через борт. Аттия на вёслах. Обе невредимые, и это хорошо, но это та самая лодка, и это... почти не трогает. Просто жжёт запоздалое осознание, жжётся не больнее потери верного лука или алеманнского пинка в живот. Эту лодку Архип с Эморри мирно делили на недавней разведке. Теперь этериал мёртв, а эксплоратор почти не сожалеет о его убийстве.

Заточенной как спата, добела прокалённой волей действительно оказалось возможно сразить кого угодно. И злого варвара-головореза, и верного спекулятора империи. Выжигает простая мысль нутро — пройди он этим путём дальше, и вожделенное им самим калёное железо ослепит его, лишит разума.

Нет! Это такой же инструмент, что и очищенное Митрой зеркало души. Слепит — подними алый металл выше, отрази его свет и узри зло вокруг, убедись, что просто не даёшь ему окрепнуть! На руинах Лабиринта не родится порочное дитя безумия, если предать те руины огню.

Архип встаёт в полный рост и оборачивается к берегу, выхватив из рук худо-бедно разогнавшей лодку Аттии весло. Нехитрая защита от стрелы, тем более — копья, но главная броня телохранителя — решимость.

На миг ему кажется, что они встречаются взглядами с подбежавшим к воде Гектором.
Два воина, жизни которых стоят одинаково, но тратятся на разное, не так ли, трибун?
Вера в Рим-Свет — лишь твоя вера, никто не ведает, что положено нам судьбой.

  Вай мэ, сколькими бы проклятиями изгнанница из родных песков осыпала бы свое слабое, предательски подведшее тело – если бы у нее были на это силы. Толкнув лодку в стремину и перебросив через борт ставшее свинцово-тяжелым тело в мокром платье, она практически ничком упала на днище суденышка, пересохшими побледневшими губами судорожно вдыхая свежий воздух. В голове после удара рума все звенело и плыло, и оказавшиеся внезапно слишком близко гладко струганый доски палубы качались вдвое сильнее, чем просто от волн. Уши словно залили воском: так глухо и отдалено раздавались звуки.
  С искривленным лицом, бледная в оливковую прозелень, Фейруза силилась подняться: неуверенно, с трудном, словно пьяная. Досадно это было – когда дух оказался сильнее плоти. Разум еще хочет что-то предпринять, продолжать действовать, не быть бесполезным грузом – но члены слишком слабы. А мир окрест качает. Настоящая трагедия, заставляющая кусать бледные губы до крови, не чувствуя при этом соленой влаги на губах.

  С усилием, словно Ахмад аль-Балх гору, она поднялась на дрожащих руках, расширившимися от боли потемневшими глазами озираясь по сторонам сквозь упавшие спутанные темные волосы. Взору царицы предстало подобное плотному сгустку тени тело, возвысившееся над лодкой. Это не был дикарь, преследовавший их: его силуэт заслонил бы собой половину горизонта. А значит, это мог быть только Архип, чужой смертью расписавшийся под их бегством. Скрюченными, как на птичьей лапе, пальцами, все еще испачканными в крови, изгнанница вцепилась в одежды своего верного сарбаза. Нет, не просто сарбаза – азадана. Может, ее усилия были и смешными, и достойны были скорее мыши, в одиночку пытающейся сдвинуть амбар, но оставить без помощи своего человека воительница не могла. Кем бы она не стала, кем бы она не родилась, память и кровь той, что стала Львицей Хиры, до сих пор бежала по ее венам. Она когда-то вела людей в бой, не боясь острых пик шах-ин-шахских саваранов, так разве сейчас она откажется предпринять хоть что-то? И дело даже не в Архипе и не в необходимости беречь любого из тех, кто был верен до конца. Не попытавшись, она просто утратит всякое уважение к себе.
  И вот ее защитник присоединяется к спасенной. Но сквозь плеск волн и тяжелое дыхание человека рядом, сквозь незримый хлопок, набившийся в уши, доносятся далекие, похожие на рокот горных лавин звуки. Это люди на берегу – обманутые глупцы и слепые верные псы Альбина, почти настигшие свою добычу. Не надо быть пророчицей или маджисом, чтобы понять, что сейчас с тихим звоном тетивы сорвутся голодные хищные стрелы-гончие, жаждущие впиться своими стальными клыками в плоть беглецов.

  - Тх-хр-русы. – сорвалось с губ женщины короткое презрительное ругательство, но это было скорее от беспомощности, чем действительно от негодования на преследователей. Однако, богами уже брошены кости на грязный, залитый дешевым вином стол, и как они лягут, так и будет. Это от меча и копья в бою лицом к лицу можно защититься своей силой и умением, а молниеподобные стрелы равно разят шахов и декхан, правых и виноватых. Все решится сейчас: свобода и долгая дорога или навек смеженные веки.
  Одно отрадно: что бы ни случилось, она останется вольной.

Варвара ножи свои собрала, которые в глаза змею не попали, тряпицей обтерла, да на перевязь убрала. Потом к коню подошла. по шее погладила, яблоком угостила. Потом лицом уткнулась, обняла за шею друга верного, постояла. Натерпелся он тут поди без хозяйки, пока бой шел.
В порядок себя лиходейка приводить не стала. Одежда у нее не пострадала, ни разу не попал по ней противник огромный. Сапоги только немного оттерла, да ту грязь что на одежде от брызг болотных образовалась. Ну и к фляге приложилась, в которой мед хмельной был. Когда в бою со смертью танцуешь, все силы уходят, чтобы не обняла тебя эта красотка. Потом, всегда, отходняк приходит, от того, что тело молодое на грани работало, и за гранью сил своих. Холодно, зябко, пот на коже сохнет, да подташнивает маленько. Как тут не выпить?!
Легче, как и всегда, стало, но на язвительности бывшей Мстиши это никак не сказалось. А тут как раз Полоз под руку подвернулся:
- А зачем тебе с нами, слуга верный?! - громко спросила. - Ты вон даже в змея ни разу выстрелить не успел, как сородичам своим попался. Да и вообще, где это видано, чтобы за князем или княжной все слуги по пятам толпой ходили?! Найдет тебя княжна дело, его и делай, а за нами таскаться ни след. Все равно Яга жадная девка и ступу свою никому не отдаст. Тебе так особенно.
Потом к Василисе поворотилась. Ну как чародейка глупить не будет, да пошлет эту обузу куда подальше?
- Княгинюшка, - елейно начала она, - пристрой к делу слугу своего, чтоб дурью не маялся. Пусть вон травки полезные на болотах собирает, или новых полозей с девками делает.
Она осклабилась, подмигнула и продолжила:
- А лучше пошли его куда-нибудь послом, от своей милости. Обычно посол пошел, а тут посол пололз. Да вон хоть его к сородичам пошли, пусть за ними присматривает. Посла ни законы, ни обычаи трогать не велят. Живой будет и при деле. Зато не будет, безногий, под ногами у нас путаться.

  По рукам так по рукам.
  На следующий день один мальчишка (какой-то мелкий прохвост из квартала, которому приказал Гарри) показал тебе цель – того самого китайца, и его подручных. Метров с тридцати – ближе, сказали, нельзя. Выглядел он так, как и говорил Перси: невысокого роста, в халате и какой-то шапке, с длинной косой и бородой, похожей издалека на дохлую мышь. Халат у него был темно-вишневый, расшитый серебром, а вот у его подручных – обычные серые короткие халаты, какие носило большинство китайских работяг. Их что-то много в Сан-Франциско развелось.
  Показали и место, где надо было устроить засаду – в переулке у прачечной.
  – Возьми армейский револьвер, – посоветовал тебе Перси. – Он мощнее твоего. На, бери. Уже все почистили, смазали, зарядили. Капсюль наденешь недостающий – и порядок. Шесть выстрелов. Тебе хватит.
  А вот в этом можно было усомниться. Шесть выстрелов на трех человек? Учитывая, что из револьвера ты раньше в людей не стрелял – не приходилось. Так, Шеф учил тебя немного. Но в прериях револьвер – это оружие на всякий случай. Из него лошадь удобно пристреливать, а для всего остального есть винтовка. Ну, и ещё револьвер пригодился бы тебе тогда, когда ты скакал на индейца юки, а у тебя была ранена рука. Вот тогда – да. Но не было тогда у тебя револьвера.
  Ты спрятал его за поясом, под пиджаком – как большинство людей, не посещавших приличные дома, ты носил пиджак.
  – Сделаешь так, – объяснил тебе Перси. – Пойдешь по переулку им навстречу. Спокойно, вообще на них не смотри, можешь даже насвистывать, если умеешь. Пройдешь мимо них, как сделал два шага – доставай револьвер. Спокойно, Джо, без суеты, достаешь, наставляешь, взводишь – и тогда стреляешь. И запомни, они тоже идут. Ты сделаешь два шага, и они сделают два. Пока достанешь, взведешь, повернешься – ещё два. Будет шесть шагов – как раз, не промахнешься. А вот потом стреляй. Первым бей этого Вона, старичка. Стреляй в спину, прямо в спину, не в голову. Потом уж – по охранникам. Ты не смотри, что он старичок, он среди них самый опасный. Только если его первым уложишь, выживешь.
  Он попросил, чтобы ты при нем потренировался доставать револьвер.
  – Да, хорошо. Вот так же спокойно, как сейчас, все сделаешь – все отлично будет. Молодец. Главное, не волнуйся. Волноваться нечего. Дело опасное, но ты справишься – по глазам вижу. Ну что, девку хочешь перед боем? Виски сегодня не пей, а девку надо. Поспокойней будешь. Вон ту, рыженькую бери.

  Помнишь последнюю ночь перед "делом". О чем ты думал тогда? Лежа в душном полумраке своей комнатушки в отеле.

  И вот переулок, и ты идешь, и они идут навстречу. На одном из охранников – шляпа, на другом – его какая-то китайская шапка. Тот, что в шляпе, молодой, лет двадцати пяти, а другой постарше, лет тридцати. Сердце – тук-тук, тук-тук, тук-тук... Смотрят на тебя, и как не посмотреть в ответ. В какой-то момент понимаешь, что не можешь просто пялиться перед собой, ненатурально выйдет, нервно. Смотришь на одного из них. Взгляд у него спокойный, изучающий. Отвел свой, прошел мимо.

  Шаг.
  Ещё шаг.
  Рука скользит под пиджак, нащупывает гладкую ореховую рукоять, револьвер выходит из-за ремешка легко, плавно, ни за что не цепляясь. Поворачиваешь – и видишь спины. И чувствуешь спокойствие. Не заподозрили. Не обернулись глянуть вслед.
  Трак! – так щелкает курок, со вторым щелчочком в конце. На мгновение спины замирают. Всё.
  Раньше, чем они оборачиваются, стреляешь в вишневую спину, взводишь второй рукой, стреляешь ещё в кого получается, не думаешь "в того - не в того", взводишь – бах! Ещё!
  – Баохутааа! – орет тот, что постарше, выхватывая пистолет, но тот, что младше, уже упал на колено, прижимая рукой бычью шею, выронив свой топорик. Сквозь пальцы сочится... бах!
  Па-бах! – стреляете друг в друга почти одновременно. По переулку раздаются крики, какая-то китайская тарабарщина, "фашин-ши" какое-то орут, "хайтьян" какой-то. Китайский язык такой странный – то ли мяукающий, то ли гнусавый. Хлопают ставни.
  Твой револьвер щелкает впустую. Всё, нет патронов больше. Но ты попал, а он нет – его пуля где-то у тебя за спиной что-то отколола. Он стоит на одном колене, упершись пистолетом в мостовую, держась за бок. Поднимает на тебя злые узкие глаза, как будто заплывшие, хотя он сам худой, подтянутый. Поднимает пистолет, но ты вдруг вместо того, чтобы бежать, выбиваешь у него сапогом пистолет из руки и наотмашь бьешь его своим армейским кольтом прямо по этой китайской шапке. Он падает со стоном.
  "Вишневый халат" ещё жив, поворачивается на спину, приподнимается на локтях, хриплый вздох вырывается у него из груди. Струйка крови стекает из уголка рта. Смотрит на тебя, морщась от боли. Пуля сквозь спину прошла насквозь, на вишневой ткани темное пятно.
  – Стой! – говорит он тихо, но повелительно. – Стой! Ты! Твой семья! – и из последних сил с каким-то чисто китайским гуканьем проводит по шее, как режут горло.
  Подбираешь револьвер, выбитый у телохранителя и, глядя прямо в острые, грозные глаза старика, стреляешь ему в грудь ещё три раза.
  Всё. Мёртв.
  Оборачиваешься – китайцы выбегают на улицы, смотрят в твою сторону, все крики стихают, они тихонько переговариваются, пораженные увиденным. И ты бежишь, бежишь, как сумасшедший, изо всех сил, пока они не опомнились и не разорвали тебя на части. В голове – китайские пытки, о которых рассказывал Стёрджес, а Медвежонок всегда жадно слушал. Что-то там про голодных крыс... Бежишь, как сумасшедший из этого китайского царства.

***

  – Молодец! Вот это молодец! – говорит Перси. – На, выпей! Ни одной царапины! Да ты крут, парень, ты крут! Я, черт возьми, пожму тебе руку! Ты крут! Посиди, остынь, – хлопает тебя по плечу.
  Мэри смотрит на тебя, бледная, старая, потерянная. Знала она, что тебя могут убить или нет? Может, и нет, но всё равно волнуется.
  Перси уходит наверх по лестнице, закрывает дверь в свой "кабинет". Ему явно есть о чем теперь подумать в одиночестве.
  Гарри ставит перед тобой стакан, наливает. Пока ты пьешь, отсчитывает сотню. Потом наклоняется и шепчет на ухо:
  – Парень, беги, беги к чертям из города! Лучше вообще из Калифорнии уезжай. Ты не знаешь, кого завалил, и не знаешь, во что встрял! Тебе хана! Беги отсюда! Уезжай сегодня же!
  Тебя много раз обманывали люди. Много раз.
  Но посмотрев в глаза Гарри, бармена, натирающего тут стойку годами, который видел много убийств, много грехов, много такого, чего тебе и не снилось, ты понимаешь – не, не в этот раз. Ему явно было тебя жаль.

***

  – Зря ты всё это затеял, Джо – сказала Мэри Тапси, когда вы вышли через черный ход. И вздохнула, но ты был не дурак, и понимал, что она думала. Она думала: "Я жизнь уже прожила, а Джозеф вляпался по самые брови." Платье у неё было самое простое, из ситца, и ещё был какой-то пыльник, а вещей не набралось и на саквояж.

  Другой на месте Луция не мог бы не восхититься этим порывом – от роли обвиняемой перейти к роли обвинителя. Бросить все эти храбрые слова человеку, за которым сила. Сила не десяти вооруженных людей и даже не мага. Сила самого мощного государства на земле, которому он ревностно служит. И пусть сейчас, за его пределами, это ощущается не так явно, но сам магистриан, его вид и его поза являются напоминанием об этом.
  Другой бы восхитился. Только не Луций.
  Есть разумное сопротивление силе, которое каждый должен оказать просто из уважения к себе, а есть неразумное. Не стоит биться головой о стену, даже если стена сама движется на тебя, а то окружающие могут решить, что ты и правда повредился рассудком. В другой ситуации упреки могли бы быть истолкованы, как позиция силы, но если императорский агент приходит тебя арестовывать (даже и утверждая по какой-то причине, что лишь берет под охрану), твоя самоуверенность должна и правда граничить с рассройством, если ты думаешь, что на дерзость он ответит: "Да, давай сядем и поболтаем, у меня же других дел нету!"
  У Луция в глазах написано иное:
  "Только что я говорил мягко, женщина. Хочешь пожестче?! Не проблема!"
  Лицо его становится суровым, и это видно даже несмотря на шлем.
  – Как смеешь ты сравнивать кровь на своих руках с той, что я, Императорский Агент, пролил за годы службы Августу во славу Рима!? – рявкает он, как будто его это действительно возмутило. – Если ты – действительно гражданин Империи, то сложи оружие и подчинись. А если ты так и осталась дикой безумной варваркой, я разоружу тебя силой. Твой страх стать рабыней только показывает, что ты не в себе, ибо обращать граждан в рабство запрещено.
  А кстати, и правда возмутило. В её словах он почувствовал пренебрежение своей службой. Как будто он поднёс факел к костру, на котором стоял Требоний, ради своей забавы. Как будто не извернулся сорок раз, чтобы эта смерть принесла максимум пользы Империи. Как будто он пытал и убивал людей все эти годы для своей выгоды или развлечения.
  Как будто видя сходство между собой и Луцием, она не видит различий. Между тем, кто служит величию, и тем, кто пользуется им.
  Не это ли причина всей истории? "Ты там, Луций, ебись конем на своей службе, читай свои проповеди, а мне не мешай делать, что я хочу, и вообще закрой глаза, а если мешает – отойди." Мило. Но империя, регина, устроена не так. А ты часть этой империи. И если ты слабое, ненадежное звено, Империя, уж поверь, обратит на тебя внимание.
  Пожалуй, если бы он сейчас узнал, что царица – шпион гуннов, это бы вызвало у него меньше эмоций.
  "Ничего, значит, придется объяснить разницу."
  – Перед лицом гуннов нас ослабляет только твоё неразумие. Я поговорю с тобой, когда ты придешь в себя, а сейчас я слышал довольно. Взять её! Живой!

  «Шери, сука! Точно ее работа. – мелькает горькая мысль. – Или ее предупреждение было правдивым? Да чтоб я сгорела, если демон будет говорить правду! Сама предупредила, и сама же все организовала! Как же объяснить этому индюку, что он не прав?»

  Фейруза не сдвинулась с места, продолжая смотреть с прищуром на рума. Только губы надменно поджала, слушая еле прикрытые легким вежливостью угрозы. Лишь шум за спиной заставил ее дернуться и быстро обернуться. Но увидев, что это ее – а ее ли до сих пор? – арабки спешат к переговаривающимся, вернула свой взор к статной фигуре Альбина.
  - Ни капли не убедительно. Придумай что-то другое, магистриан. Но не в Клавдии-шифокоре сейчас дело: хотя видит Ясное Солнце, что в другое время я бы уделила больше внимание судьбе своего человека. Для начала ответь мне, римлянин, с каких пор кровь на одеждах другого считается признаком безумия у того, кто сам ходит по колено в крови?

  Губы царицы скривила презрительная улыбка. Вряд ли перфектиссим прислушается к ее речам – но позволить себе молчать она не могла. Пока что время слов, а что будет дальше, зависит только от них двоих и их готовности идти навстречу друг другу.
  - Нет, магистриан, я не дам взять себя под стражу и не отдам тебе оружия: слишком хорошо мне известно, чем все это кончается. Я лучше умру, чем снова стану рабыней у кого бы то ни было. – Медленным плавным жестом, чтобы ни у кого не осталось сомнений, арабка убрала руку от камчи. – Но я не собираюсь драться с тобой без нужды: каждый погибший и раненный с твоей ли, с моей ли стороны ослабит нас перед лицом хунну. Но если ты попытаешься применить силу, ты меня принудишь к ответу.
  Я не ведаю, - пожала она плечами, - что сподвигло тебя на такой шаг и чьим грязным наветам ты поверил. Могу сказать только, что подобная наивность тебе не к лицу. Не ведая за собой греха, я предлагаю тебе компромиссный вариант. Мы сейчас вдвоем сядем здесь на землю и дадим беседе литься, а твои солдаты и мои воительницы отойдут и станут вкруг нас. А если ты боишься, что я могу тебе навредить, - женщина хмыкнула, - оставь с собой молодого Аврелия, что своим телом защитит тебя, случись беда, от злой и безумной арабки.

- Нет, супернуменарий, - Тиест качнул головой, - Я не стану говорить с тобой. Если хочешь, арестовывай меня и веди к своему господину. И объясняйся перед ним за что ты схватил человека, спасшего ему жизнь. А потом объясняйся перед Фейзурой бинт Харис аль-Лахми, почему ты схватил ее слугу. И заодно объясняйся за Эмории, который сговаривался с ее слугами вопреки запретам. Или отойди и дай мне идти своей дорогой.

Метаксас не боялся, спокойно смотрел в глаза человеку, с которым пировал секунду назад. Возможно, его зарубят здесь и сейчас. Что же, стоило ожидать такого предательства. Ведь оно было предсказано.

Впитавшийся в кожу змеиный аромат действительно было бы трудно отмыть, даже будь тут нормальное озеро. А уж коли сунуться в эту едкую, отравленную лужу... Уж лучше как-нибудь так обойтись.

Лук из всех собравшихся был только у самого Ловчего, у Полоза да у Инги-варяжки.
- Я взберусь на то дерево. - Указал Полоз пальцем на одну из сосен. - Ухвачусь хвостом, и буду стрелять. Оттуда и обзор хороший.
Инга же предпочла более ближнюю дистанцию. Через Рагнара она сказала Ловчему, что предпочтёт занять укрытие за одним из тех больших, выше роста человечьего, камней, что торчат из рассохшегося берега. За ними змей сразу не увидит, а попасть отсюда верней верного. Рагнар это передал, а затем добавил.
- Крылья-то нам как приколоть? Молоток у меня при себе, как видишь, а вот гвоздей взять не подумал. - Взвесив своё орудие, Рагнар поразмыслил немного, и произнёс. - Если кто проворный есть, пусть бы на змея забрался. Поранил бы ему хоть одно крыло.

Обсудив ещё немного тактику грядущего сражения, спутники Ловчего разбрелись по своим позициям. Варвара прятаться за валунами не стала - вышла к воде, подойдя так близко, как только могла. Даже рядом с водой находиться было трудно - дышать приходилось через раз, да вполовину вдоха, чтоб не обжечь ноздри едким паром. Глаза слезились, приходилось часто моргать. Стоящая поодаль меж древесными стволами окрестного леса Провидица тем временем решила призвать на помощь ветер. Тут уж придётся поколдовать хорошенько, чтобы заставить ветер дуть вниз, да ещё и разом ударить в одну точку на водной поверхности. Взялась Василиса за посох свой, подняла его повыше, за закружила, нашёптывая просьбу к богам на одной ей известном языке. И подчиняясь этим круговым движениям закручивался вслед за посохом воздух, превращаясь во всё увеличивающийся вихрь. Вот уже втянуло в воздушный водоворот опавшие иголки и шишки, вот начали отрываться мелкие веточки. Василиса указала посохом на озеро - и вихрь направился туда, завывая всё громче. Прошёл вихрь через берег, обогнув Ловчего и спутников, и никого за собой не утянув, перебрался на водную поверхность, закручивая и её. А потом вихрь вдруг будто бы изогнулся змеёй - да и ударил прямо по воде.

Водная поверхность пошла большущими волнами - Варваре даже отпрянуть пришлось, чтобы едкая вода не окатила её ног. Кровавоглаз не мог такого не услышать, и потому всё-таки поднял голову, чтобы посмотреть, что же такое вторглось в его логово и навело такого переполоху. Над мутной рябью волнующегося озера прямо из его середины поднялась желтоглазая змеиная голова на длинной шее, и немедля растопорищила два колючих гребня по её бокам. Как и рассказывал Рагнар, из глазниц чудища действительно вытекало два кровавых ручья, окрашивая алым чешую цвета серебра. Узкие зрачки практически сразу сфокусировались на фигурке Варвары, стоящей на берегу. Послышалось утробное, злобное рычание - и голова мгновенно скрылась под водой. Стоящая на берегу Варвара успела увидеть, как большая, тёмная тень быстро проплыла где-то там, под самой поверхностью воды - и вновь едва успела отскочить в сторону. Кровавоглаз буквально выскочил на берег в своём хищном броске, взрыхляя иссохший берег когтями на своих коротких лапах. Он выскочил так стремительно, что во все стороны полетели брызги воды. Голова, вытянувшаяся вперёд на длинной шее, звучно щёлкнула мощными челюстями, смыкаясь на том месте, где мгновение назад стояла Варвара, а затем чудище резко подняло голову вверх, мотая башкой и разбрасывая комья земли, которой наглоталось. Два крыла на спине чуть затрепетали в намерении раскрыться на всю ширину взмаха. Короткие лапы загребли по берегу, сдирая высохшую корку поверхности, и с неожиданной быстротой вытащили длинное хвостатое тело на берег почти что полностью. Лес огласил злобный хищный рык.

  – Ну и дурак! – сказал тебе Алан на прощанье. – Господи Боже, ну и дурак!
  Затем он протиснулся в открывшийся лаз, и больше ты его никогда не видел.

  Утром тебя разбудили. Отсутствие Алана мало кого взволновало – ну сбежал и сбежал, хрен с ним, его же просто хотели наказать за то, что он вернулся в поселок, а раз он теперь не в поселке, то какая разница? Вернется опять – тогда и накажем.
  Дырку заколотили, тебя на всякий случай связали и оставили лежать. Потом принесли еду – миску с бобами, и кружку воды.
  Через четверть часа спохватились. Развязали, чтобы ты смог поесть. Умом тут, похоже, люди не блистали.
  Суд был вечером, после обеда.
  Проходил он при собрании всех желающих. На улице поставили стол, за ним уселись трое мужчин, тебя подвели к нему, толпа обступила вас со всех сторон. За столом сидели председатель Комитета Бдительности, Секретарь Комитета и ещё какой-то мужик, которому до тебя не было дела, и он то и дело поглядывал на часы. Председателя называли Капитаном либо мистером Боссом – седовласый, солидный, в расшитой серебром жилетке и сюртуке военного покроя, напоминающем мундир, с красивыми усами и короткой ухоженной бородкой. Тебе показалось, что он смотрел на тебя даже несколько благожелательно. Его коссутская шляпа лежала на столе перед ним. В его взгляде, в его позе, даже в его усах тебе почудилось некоторое благородство. Секретарь был тощий, высокий, со стеклянным глазом, лет тридцати. Он тоже снял шляпу. Третий же из заседателей был толстый, бледный джентльмен, и свой цилиндр он снимать не пожелал.
  Остальные члены комитета стояли в толпе, вперемешку с прочими жителями Гриззли-Флэтс. Глядели кто с ненавистью, кто с любопытством, кто с насмешкой. Ни в чьих глазах ты не разглядел сочувствия.
  – Начнем, – сказал председатель. – Кто ты и откуда? Ага. Сирота из Сан-Франциско. Так. Дальше. У тебя нашли окровавленный нож и золото. Что ты можешь об этом рассказать?
  Дальше он слушал особенно не перебивая, а в какой-то момент набил трубку и закурил прямо за столом, сказав:
  – Так-так. Ну, продолжай.
  Когда ты закончил, он уточнил:
  – Что значит "и все такое"? Он пытался тебя изнасиловать?
  Ты сказал, что вроде нет, ведь он же вроде не пытался.
  – Мистер Босс, подведёте итог? – секретарь посмотрел на председателя, пускающего колечки дыма. Стояла тихая погода и они спокойно поднимались вверх.
  – Да, тут, по-моему, всё ясно. Парень держит нас за дураков и нарассказывал нам сказок! Он утверждает, что убил человека за то, что тот предложил ему надеть женское платье. Затем компаньоны убитого отпустили его, вместо того, чтобы вздернуть, да ещё и дали ему золота! Вы где-нибудь видели таких идиотов?
  И вся толпа дружно захохотала.
  – Полная чушь! – продолжил Капитан. – Эти Ортон и Флетчер, кажется, были товарищами? И он утверждает, что Флетчер дал ему уйти. Держу пари, мальчишка просто по-тихому прирезал этого Ортона и забрал золота сколько мог унести.
  – Но есть смягчающие обстоятельства, – заметил секретарь. – Он же не сбежал ночью вместе с Аланом Уитни!
  – Потому что наверняка дрых, как сурок, – лениво возразил, щелкнув крышкой часов третий. Оказывается, он все же слушал.
  – Или просто думал, что его вранье сойдет ему с рук! – заявил Капитан. – Ну, думаю, всё ясно! Джозеф Джонсон! За совершенное преступление Комитет бдительности округа Эль-Дорадо приговаривает тебя к пове...
  – Погодите! – вдруг раздался голос из толпы.
  – Что ещё?
  К столу вышел какой-то мужчина в чистом фартуке с тетрадью в руке.
  – Что-то хочешь сказать, Смити?
  – Да! Мистер Босс, я хочу засвидетельствовать, что Найджел Ортон действительно покупал у меня в магазине женскую одежду. Вот, смотрите-ка, у меня записано, потому что он взял её в кредит! Ситцевое платье, чепец, сорочка. Еще передник. И еще чулки и панталоны. Ещё там керосин, кофе...
  – Керосин и кофе к делу не относятся! – недовольно перебил его Капитан Босс.
  – Это так! – согласился Смити. – Но я удивился и спросил его, зачем ему женская одежда на прииске, хотя обычно не спрашиваю.
  – Да, не спрашивает! – подтвердил кто-то невпопад из толпы.
  – И что он? – поинтересовался секретарь.
  – Он ответил, что хочет подшутить над каким-то мальчишкой. И при этом, прошу заметить, издал хохот преглумливым образом! Видимо, речь шла как раз про мистера Джонсона.
  – Хм! – озадаченно хмыкнул мистер Босс.
  – Всё?
  – Всё.
  – Спасибо, Смити! – поблагодарил его секретарь.
  – Что это меняет? – со скучающим видом поинтересовался толстяк.
  – Нууу... ммм... возможно, он говорит правду, – предположил секретарь. – Возможно, нам стоит послать за компаньонами этого Ортона, чтобы опросить их?
  – Думаю, это не требуется, – поспешно возразил Капитан. – Только потеряем два дня. Думаю, все равно налицо тот факт, что...
  И тут из толпы раздался грубый голос какого-то мужика, с сильным ирландским акцентом:
  – Да что тут неясно! Англичашка хотел напялить на парня бабские панталоны и оприходовать в жопу, как у их поганой нации заведено! Да я бы за такое тоже его нахер зарезал! Что, вашу мать, неясно! Отпустить – и дело с концом!
  Со всех сторон раздались крики "Отпустить!", "Повесить!", "Убийца!", "Не доказано!", "Он прав!" и так далее.
  – Тихо! Тишина! Молчать!!! – заревел председатель Босс. Ты и не думал, что такой благообразный джентльмен может так орать. – Тихаааа! Я здесь председатель и я выношу решение! Ваше право его поддержать или нет, и назначить другого председателя, но решение принимаю я! Теперь заткнитесь и дайте мне подумать!
  Мало-помалу толпа успокоилась. Капитан с минуту молча курил, размышляя и поглядывая то на тебя, то на толпу. Все ждали, что же он нарешает.
  – Итак, как ни крути, налицо убийство второй степени, джентльмены! – наконец выдал он. – Однако суд комитета принимает во внимание следующие обстоятельства. Юный возраст подсудимого – раз. То, что он был оскорбленной стороной – два. То, что он чистосердечно признался – три. Я выношу следующее решение. Джозеф Джонсон! За совершенное преступление Комитет бдительности округа Эль-Дорадо приговаривает тебя к пяти ударам кнутом по спине, после чего предписывает тебе в недельный срок покинуть округ.
  – А золото? – спросил толстяк, впервые заинтересовавшись.
  – Золото будет конфисковано.
  – Нет, так нельзя! – закричали из толпы. – Если он говорит правду, то это ведь его золото.
  – Как он выживет без денег, один!? Он же сирота!
  Капитан царственно поднял обе руки, кивая и призывая всех к тишине.
  – Поправка к приговору. Принимая во внимание все обстоятельства дела, мы вносим дополнение в решение Комитета. Половина золота будет конфискована для компенсации издержек суда и поступит в казну округа. Второй половиной мистер Джонсон может распорядиться по своему усмотрению.
  – Правильно! – крикнул кто-то. – Дайте мальцу шанс!
  – И кнута тоже дайте! – крикнул другой.
  Их поддержали.
  – Заседание закрыто, – подытожил секретарь, надевая шляпу.

  Вот такой это был суд. Честно говоря, ты до этого ни на каком суде не был, так что и сравнить было не с чем. Но вроде, ты легко отделался, разве нет? Было правда сосущее под ложечкой неприятное ожидание, ведь ты не знал, удар кнутом – это очень больно или так, ничего?

  – Ррраз! – крикнул Капитан.
  От первого удара у тебя перехватило дыхание. Ты не знал, что бывает ТАК больно. Эта боль была ошеломляющая, сминающая сознание! Перед наказанием тебе в зубы всунули деревянную палочку, но когда хлыст со страшно звонким хлопком лизнул спину, ты сразу же выронил её и, открыв рот, запрокинул голову в немом крике. От второго удара по телу прошла судорога, и ты взвыл! Это было сильнее тебя. От третьего ты, замычав, упал, привалившись к столбу. От четвертого ты только вздрогнул, тяжело дыша, пытаясь съежиться. От пятого – потерял сознание.

  А дальше... дальше начались долгие скитания по Калифорнии. Какая-то сердобольная душа позволила тебе отлежаться в местном отеле, и вот ты один, идешь по немощеной дороге. Нож, мешочек с золотом, дырявые башмаки и рубаха в заплатках, на голове старенькая шляпа, выглядящая не то жалко, не то смешно. Шагаешь вперед.
  Предписание покинуть округ за неделю, с учетом того, что ты шел пешком, было невыполнимым. Впрочем, никто не собирался проверять его выполнение, но страх опять попасться Комитету Бдительности гнал тебя вперед. Можно было бы купить лошадь, но чем её кормить? Одной травой? Ты не был уверен, что она не подохнет через месяц. К тому же, ты не умел ездить на лошади.
  Ты миновал Даймонд-Спрингс – городок, где в пятьдесят первом нашли гигантский самородок в двадцать пять фунтов весом (об этом тебе еще рассказывал Чарли по пути в Гриззли-Флэтс). Дошел до Хэнгтауна – большого города, столицы округа. Ну как, большого... по сравнению с Гриззли-Флэтс. Название намекало*, что задерживаться здесь не надо. Купил еды и новые башмаки.
  Тебя обгоняли почтовые дилижансы и ты глядел им вслед. Ты проходил мимо плантаций лаймовых деревьев, где на тебя исподлобья смотрели работавшие индейцы. Ты проходил мимо спиленного леса, от которого остались одни пеньки. Ты пил воду из ручьев, а иногда и из луж, когда очень хотелось пить.

  Ты прошел и Колому – городок, где тогда, в сорок восьмом, Джеймс Маршалл нашел золото. Можно было пойти в Сакраменто... но так было дольше до границы округа, и ты пошел на север.

  У тебя оставалось примерно пять или шесть унций песка, когда двое мужчин на дороге вышли из-за деревьев, наставили на тебя пистолеты и забрали его. Это было в июле. Тогда же ты начал голодать.
  В Юба-Сити ты нанялся мести полы в отеле, чтобы не помереть с голоду. Ты мел полы за еду почти месяц, потом надоело. Ты обокрал пьяного, добыл десять долларов с центами и пошел дальше.
  Никогда ты не видел карту Калифорнии и не знал, где тут что расположено. Вон там – горы. Вон там – долина Сакраменто. А где-то там, далеко за горизонтом – океан и Сан-Франциско, где живут сёстры Тапси и одноглазый Хорас. Как они живут там теперь, когда лейтенант Эпплъярд на своем фрегате отбыл в Норфолк? Что делают? Как сводят концы с концами?

  Голод – не тётка, а холод – тем более, и Слава Богу, что ты родился в Калифорнии! В Канзасе в своих тряпках ты бы слег с воспалением легких уже в октябре, проведя пару ночей под открытым небом. В Калифорнии даже в октябре было лето, хотя ты этого и не знал – ведь ни в каких других штатах тебе бывать не доводилось.
  Но в ноябре похолодало. Твои обноски уже не позволяли согреться, ты ходил, закутанный в украденное одеяло, как индеец. Один раз тебя даже приняли за индейца и чуть не убили. Не потому что боялись индейцев. Просто так.

  В конце ноября тебе крупно повезло – один возница дилижанса посадил тебя на козлы, дал теплый плащ и сказал, что знает станцию, где нужны рабочие руки. Там ты проработал полгода – пережил зиму. Тебя одели, обули и кормили вполне сносно, а ты ходил за лошадьми и мулами – чистил, запрягал, распрягал. Ты научился не бояться их и даже подковывать. Правда, ездить верхом не научился – не верховые это были лошади.
  Но в мае станция закрылась. Ты снова пошел скитаться, без понятия о том, куда и зачем идешь. Но не сидеть же на одном месте? Ждать-то было нечего.
  В июне тебя сильно избили какие-то люди в маленьком поселке – ты так и не понял, за что, почему? Жаль, ножа не было – сменял на миску похлебки, когда очень есть хотелось. А может, и хорошо – так бы ещё и убили.
  В июле ты нанялся снова в отель – мыть тарелки, натирать полы. Потом тебя уволили – просто так. Страшные у тебя были глаза, видимо.
  В августе нанялся на какое-то ранчо – чистил конюшни, снова ухаживал за лошадьми, ел вместе со всеми в общей комнате, спал в сарае. Там научился ездить верхом. Осенью лошадей продали и тебя рассчитали. Тебе было шестнадцать лет. Ты уже не помнил, как пишется твоё имя. Не запоминал даже названий мест, через которые проходил. Где-то то ли в Колузе, то ли в округе Гленн...
  В октябре снова подрался с каким-то бродягой. Выбил ему зубы поленом. Он уполз, скуля от боли.
  В декабре стало тяжко. Тебя выгнали из очередного поселка и ты подхватил какую-то болезнь. Сухой, рвущий грудь кашель. Жар. Еле передвигал ноги. Думал, что подохнешь.
  Снова повезло – какой-то фермер пожалел тебя и взял к себе. Ты отлежался, немного отъелся, стал работать на него – отрабатывать долг за лечение. Всё бы ничего, но ему было сорок лет и лицо у него было рябое, а его жене, так получилось – двадцать семь. Однажды она позвала тебя в амбар, с чем-то помочь, повалила на мешки с зерном, обмирая от желания и приникая к тебе сочной, тяжелой грудью. Но муж за ней следил – ворвался в амбар, схватил её за волосы, бросил о стену, а тебя избил черенком от вил и прогнал к черту.

  Был конец апреля пятьдесят шестого, тебе было шестнадцать или семнадцать лет, точно ты не знал. Ты шел в дырявых сапогах по дороге, не зная, куда она ведёт и откуда. У тебя с собой не было ничего. Вообще ничего – ни спички, ни корки хлеба. Только старая одежонка.
  И на дороге появились всадники. Они ехали колонной. Ты посторонился на обочину.
  Первым ехал мужик с косым сабельным шрамом, с короткой винтовкой поперек седла. На шее у него висело что-то странное, и когда ты пригляделся, то понял, что это ожерелье из сморщенных, высушенных человеческих ушей. Он посмотрел на тебя и скорчил рожу.
  Вторым ехал коротышка в дырявом цилиндре. У этого поперек седла лежал двуствольный дробовик. Он свесился с седла и глупо проблеял тебе по-козлиному прямо в лицо.
  Следующим ехал мексиканец в черной повязке на волосах. Он только осклабился при виде тебя. Рядом с его лошадью бежала собака, большая и страшная. Она глухо, на грани слышимости рыкнула на тебя, но пробежала дальше. В памяти всплыло детство – ты лежишь на улице, а собаки рвут на тебе одежду.
  Четвертым был какой-то дёрганый малый в медвежьей шубе на голое тело. В руке у него была сыромятная плетка.
  – Пшел с дороги! – крикнул он, хотя ты и не стоял на дороге. Ты не пошевелился. Он замахнулся на тебя плеткой. Ты не пошевелился. – Пиздюк! – сказал он, но так и не ударил.
  Пятым ехал человек в военном мундире и шляпе с пером. Он на тебя даже не посмотрел, погруженный в свои мысли.
  Шестым ехал чернявый молодой парень с еврейской арфой** в зубах. Он выпучил на тебя глаза и тренькнул на ней что-то странное. "Ууу–уииииуууу!" – отозвалась арфа.
  Седьмым ехал он.
  Он остановился рядом с тобой. И все остановились.
  – Чего встали? – спросил кто-то сзади.
  – Как тебя зовут? – спросил он.
  Ему было лет сорок-сорок пять. Морщинки вокруг его глаз делали вид, что он все время улыбается, но его губы выглядели грустно.
  У его седла висели два револьвера в кобурах, а поперек, на передней луке – винтовка.
  – Это просто пацаненок-оборванец! Поехали, шеф! – сказал восьмой.
  – Не скажи. Ты видел, как Медвежонок на него замахнулся? А он не побежал.
  – Ну значит, дурачок просто! – возразил восьмой.
  – Не. Посмотри внимательнее.
  – На что, шеф? На что тут смотреть, скажи ради Бога!
  – У него глаза убийцы.
  – У него? Он просто бродяжка.
  – Не. Ты не разбираешься в людях, Солома. Приглядись.
  Солома не ответил.
  – Сынок, – сказал тебе Шеф, насмотревшись. – Там в хвосте едет один тип на рыжей лошади. Его зовут Кадмус. Если тебе надоело месить грязь и постепенно становиться ею, залезай к нему на круп, понял?

  И ты залез. А почему бы и нет?

  А вечером, когда отряд остановился на привал, ты узнал, кто они были. Они были рейнджеры.
  Нет, не те рейнджеры, которые гоняются за бандитами и носят значки. Калифорнийскими рейнджерами.
  Сказать по правде, рейнджерами они называли себя сами. А фактически они были охотниками.
  Охотились они за скальпами.

  Конечно, тебя сразу же испробовали на прочность. Коротышка, он же Кевин (фамилию уже не помнишь), он же Капеллан (хер знает, почему его так называли), попытался заставить тебя мыть за него миску, а когда ты отказался, ударил в живот – поразительно сильно для такого мелкотравчатого субъекта. Но как-то так случилось, что Шеф проходил рядом и как будто случайно, нехотя, зарядил ему локтем в ухо.
  – Коротышка-Коротышка! – сказал он укоризненно. – Почему бы тебе не помыть миску самому, а? Она будет скучать по тебе, о, как она будет скучать в чужих руках. Согласен?
  Возражений не последовало.
  – Коротышке следует научиться манерам! – сказал Шеф задумчиво, глядя, как тот шагает прочь. – А тебе, Джо, надо бы научиться бить первым.

  – В их земле жены ведут себя так, и это считается правильным, – говорит он солдатам, видя их недовольство. – Эта же земля не наша, и не их, так что не осуждайте их. Ибо Иисус сказал: "Не судите, да не судимы будете."
  Есть у христиан одно свойство – они всегда норовят начать выяснять, кто же лучший христианин. И этот спор имел бы смысл – если бы целью его было выяснить, кто же лучше, чтобы всем потом так и делать. Увы! Смысл этого спора всегда – показать, что каждый христианин лучше, чем другой. Хотя казалось бы, христиане могут быть только двух типов – те, кто спасутся, и те, кто нет. Подожди до смерти и узнаешь, кто же был лучше.

  Луций не первый раз читает Евангелие, и как всегда делает это с большой внутренней неохотой. Читать эту книгу для себя – это одно, но читать её для других, произносить слова Бога – для этого надо иметь частичку святости, хоть маленькую искорку, хоть песчинку. А какая святость может быть в ядовитом скорпионе, жалящем крыс в брюхо? Какая святость может быть у палача, убийцы и предателя? Только показная, как у Аврелиана Тавра. Ею и придется воспользоваться. О, это он умеет. Несложно.
  Но уж если делать, то как следует, со смыслом. И потому Луций читает молитву на латыни – чтобы привлечь внимание людей понятными им словами, а не греческой тарабарщиной, и крестится, как ему должно. Потому что будь ты скорпион или хоть август, но когда ты читаешь Библию, ты касаешься пальцами и языком края одежды своего Бога, и в этот момент не пристало врать. Бог не благословит то, что начинается с его именем на устах, но во лжи.

  Читая "Отче наш" Луций думает, что христианство – вера для зрелых людей. Сколько лет вечно молодой Афродите? Сколько лет хромому Гефесту? Сколько лет Юпитеру? Нисколько. Этих богов придумали для детей, которые все равно не поймут разницу между тридцатью и сорока годами, они просто видят, что этот – старик, а та – юная красавица, а у этой вообще нет возраста.
  Христу было тридцать три года не случайно. Он был мудр, но он не был старцем. Христу было, что терять и от чего отказываться. У Петра было трое детей, у Иакова четверо. У Филиппа была жена. У многих других – семьи.
  Язычество – это рецепт пирога. Делай так, а так не делай, и получишь свой подарок, свою награду. Ты – мне, я – тебе, мой малыш. Боги велики, а ты мал, но кое-что они тебе все-таки дадут.
  Евангелие же рассказывает нам не о том, как поступать – Евангелие говорит о том, что важно. Христианство не упрощает этот мир, Слово Божие – не для тех, кто ищет легкого пути. И потому праздновать в молчании – правильно. Разговор с Богом – это не представление, а серьезное дело, и читая Библию, ты приглашаешь людей проявить зрелость.

  И потому Луций серьезен. И пусть оно и выглядит так: у них гуляния и веселье, а у нас – разговор о важном. Ибо нас ждут важные дела, которые отзовутся в вечности, и отправляться в такое путешествие нужно не с хохотом и хмельным угаром, а подумав о том, что имеет для тебя значение.
  А путешествие начнется именно сейчас. Готы, Новиодун, корабль, море – это всё была только разминка, братья. И не слова веселья нужны людям, а слова утешенья, потому что сердца их дрожат.

"И был страх у всех живущих вокруг них, – читает Луций, поглядывая на собравшихся, – и по всей горной стране Иудейской шла молва о всём этом.
И все слышавшие положили это на сердце свое и говорили: что же будет дитя это? Ибо рука Господня была с ним.
И Захария, отец его, исполнился Духа Святого и пророчествовал, говоря:
Благословен Господь Бог Израилев, что посетил и сотворил искупление народу Своему,
и воздвиг нам рог спасения в доме Давида, отрока Своего, –
как Он сказал устами святых древних пророков Своих, –
спасение от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас:
сотворить милость отцам нашим и вспомнить завет Свой святой,
клятву, которою Он клялся Аврааму, отцу нашему,
чтобы безбоязненно, избавившись от руки врагов,
служили мы Ему в святости и праведности, все дни наши пред Ним.
И ты, дитя, пророком Всевышнего будешь названо,
ибо ты будешь идти пред Ним, чтобы приготовить пути Ему,
дать народу Его познать спасение в отпущении грехов их,
по глубине милосердия Бога нашего, которым с высоты посетит нас Восходящее Светило,
воссиять сидящим во тьме и тени смерти, направить ноги наши на путь мира."

  Ведь это про нас. Ведь это мы идем не просто так, не за добычей, не за славой. Мы бросаем свои жизни в огонь и вверяем свои души в руки Господа там, где больше никто нам не сможет помочь, не ради чепухи. Мы идем спасать Империю от страшного зла. А потому молим Господа, чтобы он приготовил нам путь.

"И благословил их Симеон и сказал Мариам, Матери Его: вот, Он лежит на падение и восстание многих во Израиле и в знамение прорекаемое,
и Тебе же Самой душу пройдет меч, чтобы раскрыты были во многих сердцах помышления."

  И наши души также пройдет меч, но это для того, чтобы помышления были раскрыты, и кто-то принял решения, и где-то вместо пепелищ, вроде того, в которое превратилась Ольвия, остались бы города. И живые люди.

"Сотворите же плоды достойные покаяния, и не начинайте говорить самим себе: «отец у нас Авраам», ибо говорю вам, что может Бог из камней этих воздвигнуть детей Аврааму.
Уже лежит и топор при корне деревьев: итак, всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубается и бросается в огонь,
И спрашивал его народ, говоря: что нам делать?
Он же отвечал им: у кого две рубашки, пусть поделится с неимущим, и у кого есть пища, пусть так же поступает.
Пришли же и мытари креститься и сказали ему: Учитель, что нам делать?
Он же сказал им: ничего больше положенного вам не взыскивайте.
Спрашивали его и воины, говоря: а нам что делать? И сказал им: никого не насилуйте, не вымогайте доносами и довольствуйтесь своим жалованьем.
И ждал народ, и размышляли все в сердцах своих об Иоанне: а не Христос ли он сам?
И ответил Иоанн, обращаясь ко всем: я водою крещу вас; идет же Сильнейший меня, у Которого я недостоин развязать ремень обуви Его. Он будет крестить вас Духом Святым и огнем.
Лопата Его в руке Его, чтобы очистить гумно Свое и собрать пшеницу в житницу Свою, а мякину Он сожжет огнем неугасимым."

  Луций испытующе смотрит в глаза солдат. Как они поняли это? Почувствовали ли силу этих слов? Почувствовали ли, как важна их миссия, о которой они пусть ничего не знают, но догадываются? Почувствовали ли, что их отряд – всего лишь предвестник страшных событий? Что от них зависит, будет ли над Римом, Константинополем и над прочими городами витать только Святой Дух, или ещё и огонь? Понимают ли они, что топор, тот самый топор при корне – вот он, на Дунае? Или, как и Флавий Тавр Аврелиан, не видят, не чувствуют?

"И сказал Ему диавол: если Ты Сын Божий, скажи камню этому, чтобы он сделался хлебом.
И ответил ему Иисус: написано: «Не хлебом одним жив будет человек».
И возведя Его, показал Ему все царства вселенной во мгновение времени.
И сказал Ему диавол: Тебе дам всю эту власть и славу их, потому что мне предана она, и я, кому хочу, даю ее.
Вот и Ты, если поклонишься мне, всё будет Твое.
И ответил ему Иисус: написано: «Поклоняйся Господу Богу твоему и Ему одному служи».
И повел он Его в Иерусалим и поставил на крыло храма и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз.
Написано, ведь: «Ангелам Своим заповедует Он о Тебе сохранить Тебя»,
И: «На руках понесут Тебя, чтобы Ты не преткнулся о камень ногою Твоею».
И ответил ему Иисус: сказано: «Не искушай Господа Бога твоего»."

  И вас, воины, будут искушать, и меня будут искушать, и всякого, кто идет с нами.
  Но помните притчу о мехах и вине.

"Никто не ставит заплату на одежду ветхую, оторвав от одежды новой: иначе и новую разорвет и к ветхой не подойдет заплата от новой.
И никто не наливает вино молодое в мехи ветхие; иначе прорвет вино молодое мехи, и само вытечет, и мехи пропадут:
Но вино молодое надо наливать в мехи новые.
И никто, испив старого, не захочет молодого, ибо говорит: «старое хорошо»."

  Луций чувствует, что устал.
  Он знает, что это не его дело – проповедовать солдатам. Его дело – приказывать, наказывать и поощрять.
  Но он должен сделать так, чтобы они задумались. Человек, который думает – во много раз сильнее человека, который веселится и бегает нагишом. Потому что когда настанет момент действовать, тот, что веселился, сперва задумается, тот же, кто уже подумал, будет действовать.
  Луций читает дальше.

"Как можешь говорить брату твоему: «брат, дай, я выну соринку, что в твоем глазу», не видя у себя в глазу бревна? Лицемер, вынь сперва бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть соринку, что в глазу брата твоего.
Нет дерева доброго, которое производило бы плохой плод, нет и дерева плохого, которое производило бы добрый плод.
Ибо всякое дерево познается по его плоду. Ведь с терния не собирают смокв, и с колючего кустарника винограда не снимают.
Добрый человек из доброго сокровища сердца износит доброе, и злой из злого износит злое. Ибо от избытка сердца говорят уста его.
Что вы зовете Меня: «Господи, Господи!» и не делаете того, что Я говорю?
Всякий, приходящий ко Мне и слушающий Мои слова и исполняющий их, – Я покажу вам, кому он подобен.
Подобен он человеку, строящему дом, который раскопал землю и углубился и положил основание на скале. Когда же случилось наводнение, хлынула река на дом тот и не смогла поколебать его, потому что построен он был хорошо;
а слышавший и не исполнивший подобен человеку, построившему дом на земле без основания. И хлынула на него река, и тотчас он развалился, и было падение дома того великое."

  Ну, это вы совсем недавно сами видели: "как рухнул дом" одного бородатого идиота. И вместо того, чтобы смеяться тогда над ним, вы бы, как и приказывал трибун, заткнули пасти, и подумали, а не оплошали ли сами? Не ошиблись ли где-то? Не просмотрели ли что-то? Задумайтесь сейчас, пока не поздно.

  Луций читает и про сотника.

"И был при смерти больной раб некоего сотника, которому он был дорог.
Услышав об Иисусе, он послал к нему старейшин Иудейских, прося Его придти спасти раба его.
И они, придя к Иисусу, просили Его усердно и говорили: он достоин, чтобы Ты сделал ему это:
он любит народ наш, и сам построил нам синагогу.
Иисус пошел с ними. И когда Он был уже недалеко от дома, сотник послал друзей сказать Ему: Господи, не утруждай Себя. Ибо не достоин я, чтобы Ты вошел ко мне под кров;
поэтому я и себя самого не счел достойным придти к Тебе, но только скажи, и будет исцелен отрок мой.
Ведь и я человек подначальный, имеющий в своем подчинении воинов, и говорю одному: «пойди», и идет, и другому: «приходи», и приходит, и этому рабу моему: «сделай это», и делает.
Услышал это Иисус и удивился ему; и повернувшись к сопровождавшей Его толпе, сказал: говорю вам, что Я и в Израиле не нашел такой веры.
И возвратившись в дом, посланные нашли раба здоровым."

  Он хочет, чтобы солдаты поняли – да, никогда они не будут равны с ним. Да, он всегда будет стоять выше них, командовать ими и сидеть на почетном месте. Но он, Луций, знает, что есть величины, перед которыми разница эта не играет роли. И когда цель настолько велика, настолько важна, стоит ли думать о том, кто стоит выше, а кто ниже? Или важнее просто исполнить свой долг, на каком бы месте он ни был?

  И Луций читает о сеятеле и семенах, потому что разве можно это не прочитать? Тут и так все понятно.

"Вышел сеятель сеять семя свое, и когда сеял, иное семя упало при дороге и было затоптано, и птицы небесные поклевали его.
Иное упало на скалу и, взойдя, засохло, потому что не имело влаги.
А иное упало между тернием, но взошло с ним и терние и заглушило его.
И иное упало на землю добрую и взошло и произвело плод сторичный. Говоря это, Он возглашал: имеющий уши слышать, да слышит.
И спрашивали Его ученики Его: что могла бы значить притча эта?
Он же сказал: вам дано познать тайны Царства Божия, а прочим в притчах, чтобы они видя не видели и слыша не уразумели.
Вот, что значит эта притча: семя есть слово Божие.
Те, что при дороге, – это услышавшие; затем приходит диавол и уносит слово из сердца их, чтобы они, уверовав, не были спасены.
Те же, что на скале, – это те, которые, услышав, с радостью приемлют слово, но не имеют корня; они короткое время верят, и во время искушения отступают.
А упавшее в терние, – это услышавшие, но на путях жизни подавляют их заботы и богатство и наслаждения житейские: и их плоды не дозревают.
А то, что на доброй земле, – это те, которые, услышав слово, держат его в сердце добром и благом и дают плод в терпении.
Никто, зажегши светильник, не покрывает его сосудом или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет.
Ибо нет скрытого, что не стало бы явным, ни сокровенного, что не было бы узнано и не вышло бы наружу.
Итак, смотрите, как вы слушаете. Ибо кто имеет, тому дано будет, и кто не имеет, у того взято будет и то, что ему кажется, что он имеет."

  Вот эта фраза, о сокровенном, что выйдет наружу – она всегда его заставляла нервничать, слишком уж много тайн он знает, слишком сильно его служба связана с секретностью.
  Каждый раз приходится говорить себе, что это не про нашу жизнь, но про ту, вечную, а в той, вечной, его не будут судить за его дела. Его казнят без суда, растянув казнь на вечность. А значит, неважно, кто и что узнает, ведь так? А вот вам, братья, надо бы побеспокоиться об этом, надо.
  И лучше бы рассказать все, что у вас на душе, для начала мне.

"Говорил же Он всем: если кто хочет за Мною идти, да отречется от самого себя и да берет крест свой всякий день, и следует за Мною.
Ибо, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее; кто же погубит душу свою ради Меня, тот и спасет ее.
Ибо что выгадает человек, приобретя весь мир, а себя самого погубив, или повредив себе?
Ибо, кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда придет во славе Своей и Отца и святых ангелов.
Говорю же вам истинно: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, доколе не увидят Царства Божия."

  Как не прочитать эти строки тем, кто идет в страну одержимых дикарей? Что, как ни такие слова, могут укрепить и утешить их?

  Луций чувствует смирение. Он знает, что скоро там будет про скорпионов, и это место надо читать, чтобы помнить, кто ты и зачем ты нужен.
  Но не надо бояться этого места, надо лишь читать так, чтобы люди понимали смысл, который больше самих слов.

"Слушающий вас Меня слушает, и отвергающий вас Меня отвергает, а Меня отвергающий отвергает Пославшего Меня.
Возвратились же семьдесят с радостью и говорили: Господи, и бесы покоряются нам во имя Твое.
Он же сказал им: Я видел сатану как молнию с неба упавшего.
Вот, Я дал вам власть наступать на змей и скорпионов и – над всею силою врага; и ничто не повредит вам.
Но тому не радуйтесь, что духи вам покоряются, а радуйтесь, что имена ваши вписаны на небесах.
В этот час Он возликовал Духом Святым и сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты сокрыл это от мудрых и разумных и открыл это младенцам. Да, Отче, ибо так было благоугодно Тебе."

  Да, именно так. С Божьей помощью мы, впятидесятером, сможем одолеть эту погибель Империи, что живет здесь, на краю мира. А иначе – никто и никак.

"И сказал им: у кого из вас будет друг, и придет он к нему в полночь и скажет ему: «друг, дай мне в долг три хлеба,
потому что друг мой пришел ко мне с пути, и мне нечего предложить ему»;
и тот изнутри ему ответит: «не беспокой меня: дверь уже заперта, и дети мои со мною на постели; не могу встать и дать тебе», –
говорю вам: если он и не встанет и не даст ему по дружбе с ним, то по неотступности его поднимется и даст ему всё, что ему нужно.
И Я говорю вам: просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучитесь, и отворят вам.
Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащемуся отворят.
Какой из вас отец, если сын попросит хлеба, подаст ему камень? Или рыбы, – и он, вместо рыбы, подаст ему змею?
Или, может быть, попросит яйцо? Неужели он подаст ему скорпиона?
Итак, если вы, будучи злы, умеете давать дары благие детям вашим, тем более Отец Небесный даст Духа Святого просящим у Него."

  "Да, – думает Луций. – И это ровно то, что я делал много раз. Подавал жало в протянутую руку. И жалил. И неважно, чья то была рука, и что было за сердце у человека, протягивавшего её, и пусть у него была у самого душа крысы. Я делал это. И пусть я не заслужил ни суда, я все же смиренно прошу простить мне эти грехи. Не потому что я надеюсь на прощение, а потому что я знаю, что жил грешно. Помилуй меня Господи. Помилуй. Пусть я приговорен заочно, пусть я не человек. Но я должен попросить Тебя. Смысл раскаяния в самом раскаянии, а не в прощении."

"Говорю же вам, друзьям Моим: не бойтесь убивающих тело, и затем неспособных ничего больше сделать.
Но укажу вам, кого бояться. Бойтесь того, кто по убиении имеет власть ввергнуть в геенну. Да, говорю вам: его бойтесь.
Не пять ли воробьев продаются за два ассария? И ни один из них не забыт у Бога.
А у вас на голове и волосы все сосчитаны. Итак, не бойтесь: вы лучше многих воробьев."

  И пусть вы – желторотые новобранцы и никчемные рабы, Господь смотрит на вас сейчас и впредь. Помните об этом.

"И сказал Он такую притчу: была у человека смоковница, посаженная в винограднике его, и пришел он искать плода на ней, и не нашел;
и сказал виноградарю: «вот три года, как я прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу. Сруби ее, к чему она и землю истощает?»
Но тот сказал ему в ответ: «господин, оставь ее и на этот год, а я тем временем окопаю ее и унавожу,
не даст ли плода на будущий год. Если же нет, ты ее срубишь»."

  Так же и вы. Не бойтесь меня, магистриана, палача и убийцу, сжигающего людей. Ибо я разберу дело ваше и не уничтожу вас, если не найду в этом необходимости. Бойтесь того, что вы умрете грешными, и душа ваша не даст плода.

"И говорил Он приглашенным притчу, замечая, как они выбирали себе первые места:
когда позовет тебя кто-нибудь на брачный пир, не садись на первое место; как бы не оказалось среди приглашенных им кого-нибудь почетнее тебя,
и не пришел бы позвавший тебя и его и не сказал тебе: «дай ему место», и тогда ты займешь со стыдом последнее место.
Но когда тебя позовут, пойди, и сядь на последнее место, чтобы, когда придет пригласивший тебя, он сказал тебе: «друг, передвинься повыше»: тогда будет тебе честь перед всеми возлежащими с тобою,
потому что всякий возносящий себя смирён будет, и смиряющий себя вознесён будет."
  И об этом помните, воины. И будете вознаграждены за смирение и за усердие. "Тот же, кто пренебрегает смирением, будет низвергнут," – думает Луций. И он читает дальше:
"Кто не несет креста своего и не идет за Мною, не может быть Моим учеником.
Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек: может ли он довести до конца?
Чтобы, когда он положит основание и не будет в силах завершить, все видящие не начали бы смеяться над ним,
говоря: «этот человек начал строить и не был в силах завершить».
Или какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противостать идущему на него с двадцатью тысячами?
Если же – нет, то пока тот еще далеко, он отправляет посольство и спрашивает об условиях мира.
Так и всякий из вас, если не откажется от всего, что имеет, не может быть Моим учеником.
Поэтому: соль хороша; но если и соль станет пресной, чем вернуть ей силу?
Ни в землю, ни в навоз она не годится. Ее бросают вон. Имеющий уши слышать да слышит."

  И вот, про овцу, это тоже нужно прочитать.
"И сказал Он им такую притчу:
кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не покидает девяноста девяти в пустыне и не идет за пропавшей, доколе не найдет ее?
И найдя, он берет ее на плечи радуясь,
и придя к себе в дом, созывает друзей и соседей и говорит им: «порадуйтесь со мной, потому что я нашел овцу мою пропадавшую».
Говорю вам, что так на небе радость будет больше об одном грешнике кающемся, чем о девяноста девяти праведниках, которые не нуждаются в покаянии."

  И также у меня, братья: не бойтесь оступиться – бойтесь покривить душой и не исправить того, где ошиблись. Ибо исправивший ошибку более ценен, чем не допустивший её.
  Луций вспоминает Требония, его самоуверенное: "Мы не могли ничего сделать," – да, быть может, раскаяние спасло бы трибуна. Быть может, тогда всё сложилось бы для него по-другому. В чем же следует раскаяться самому Луцию? В столь многом.

"Верный в малом – и во многом верен, и неправедный в малом – неправеден и во многом,
Итак, если вы в неправедном богатстве не оказались верны, кто вверит вам то, что истинно?
И если вы в чужом не оказались верны, кто вам даст ваше?
Никакой раб не может служить двум господам: или одного возненавидит, а другого возлюбит; или к одному привяжется, а другим пренебрежет. Не можете Богу служить и богатству."

  А вы вон на языческие пляски засматриваетесь. Ох, братья, укрепите свою веру. Скоро понадобится вам быть верными во многом.

"И когда входил Он в одно селение, встретили Его десять человек прокаженных, которые остановились поодаль.
И заговорили они громким голосом: Иисус Наставник, помилуй нас.
И увидев, Он сказал им: пойдите, покажитесь священникам. И было: пока они шли, очистились.
Один же из них, увидев, что исцелен, возвратился, громким голосом прославляя Бога.
И пал на лицо свое к Его ногам, благодаря Его; и то был Самарянин.
И сказал Иисус в ответ: не десять ли очистились? Где же девять?
Не нашлось никого, кто возвратился бы воздать славу Богу, кроме этого иноплеменника?
И сказал ему: встань, иди; вера твоя спасла тебя."

  Луций любил это место о прокаженных. Оно учило, что благодарность – есть благо для благодарного, а не для того, кому благодарны. Это было важно.

"Сказал же и некоторым, уверенным в собственной праведности и уничижавшим остальных, такую притчу:
два человека вошли в храм помолиться, один – фарисей, а другой – мытарь.
Фарисей, став, молился про себя так: «Боже, благодарю Тебя, что я не как прочие люди: грабители, обманщики, прелюбодеи, или даже как этот мытарь:
пощусь два раза в неделю, даю десятину от всего, что приобретаю».
Мытарь же, стоя вдали, не смел даже глаз поднять на небо, но бил себя в грудь и говорил: «Боже, будь милостив ко мне, грешнику».
Говорю вам: этот пришел в дом свой оправданным, а не тот. Ибо всякий, возносящий себя, смирён будет, а смиряющий себя вознесён будет."

  И эту притчу он также любил. Ведь смысл её не в том, что надо бить себя в грудь – и тогда спасешься. А в том, что нельзя почивать на лаврах, чего бы ты ни добился. Насколько прекраснее была бы Империя, если бы каждый десятый носил это в своем сердце?

  А вот эта притча о десяти слугах, была жестока, и Луций тоже прочитал её, потому что все они жили в жестоком мире. И людям зрелым надо знать об этом.

"Он сказал: некий человек знатного рода отправился в дальнюю страну, чтобы получить себе царство и возвратиться.
Призвав же десять слуг своих, он дал им десять мин и сказал им: «пустите их в оборот, пока я не приду».
Но сограждане ненавидели его и отправили вслед за ним посольство, чтобы сказать: «не хотим, чтобы этот воцарился над нами».
И было: когда он возвратился, получив царство, приказал он позвать к нему тех слуг, которым дал деньги, чтобы узнать, кто что приобрел.
И явился первый и сказал: «господин, мина твоя дала десять мин».
И он сказал ему: «хорошо, добрый слуга; за то, что ты в малом оказался верен, властвуй над десятью городами».
И пришел второй и сказал: «мина твоя, господин, принесла пять мин».
Сказал же и этому: «и ты будь над пятью городами».
И другой пришел и сказал: «господин, вот мина твоя, которую я хранил в платке;
ибо я боялся тебя, потому что ты человек непреклонный: берешь, чего не клал, и жнешь, чего не сеял».
Говорит ему: «твоими устами буду судить тебя, лукавый слуга! Ты знал, что я человек непреклонный: беру, чего не клал, и жну, чего не сеял.
Почему же ты не дал денег моих в оборот? И я, придя, получил бы их с ростом».
И он сказал бывшим при нем: «возьмите от него мину и дайте имеющему десять мин».
И сказали они ему: «господин, у него десять мин».
«Говорю вам, что всякому имеющему дано будет, а у неимеющего будет взято и то, что он имеет.
А врагов моих этих, не пожелавших, чтобы я воцарился над ними, приведите сюда и заколите передо мною»."

  Слова Писания чем дальше, тем становятся более грозными, и Луций не чувствует больше усталости. Он читает дальше.

"И начал говорить народу такую притчу: человек насадил виноградник и сдал его виноградарям и уехал надолго.
И в свое время послал к виноградарям раба, чтобы дали ему от плодов виноградника, но виноградари прибили его и отослали ни с чем.
И он сделал больше: другого раба послал, но они и того, прибив и обесчестив, отослали ни с чем;
и он сделал еще больше: третьего послал, но и этого они, изранив, выгнали.
И сказал господин виноградника: «что мне делать? Пошлю сына моего возлюбленного. Может быть, его устыдятся».
Но увидев его, виноградари стали рассуждать между собой, говоря: «это наследник; убьем его, чтобы наследство стало нашим».
И выбросив его вон из виноградника, убили. Что же сделает с ними господин виноградника?
Придет и предаст смерти виноградарей этих и отдаст виноградник другим. Услышав это, они сказали: да не будет!
Он же, взглянув на них, сказал: что значит это слово Писания: «Камень, который отвергли строители, он сделался главою угла»?
Всякий, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того обратит в прах."

  Он обводит их взглядом снова. Как они поняли эту знаменитую притчу? Понимают ли они, что даже здесь, вдалеке от Рима, Константинополя, Антиохии, все они – люди Империи. И Империя спросит с них. И с Квирины, и с Атии, пусть она и рабыня, и с самого распоследнего солдата. Не стойте под камнем, который стоит во главе угла, братья. Не стойте. Он раздавит вас.

"Итак, положите себе на сердце не обдумывать заранее, что сказать в свою защиту,
ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не сможет ни противостать, ни воспрекословить ни один из противящихся вам.
И будете преданы и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями. И некоторых из вас умертвят.
И будете ненавидимы всеми за имя Мое.
Но и волос с головы вашей не пропадет.
Терпением вашим вы приобретете души ваши."

  Приготовьтесь терпеть, братья. Скоро ждут нас большие тяготы, и я вижу, что вы – сильная спица в колесе, вы – те, кто все вынесет. Терпите. Ибо мы делаем дело угодное Богу, и ваша роль в этом деле – главная. Терпением спасётесь, а не ропотом.

  Глаза Луция становятся печальными, а голос бесстрастным. Он знает, что жертва Христа – великое дело, и она должна была быть принесена, и так было нужно. Но разве можно не оплакивать его страдания?

И сказал им: когда Я послал вас без мешка и сумы и обуви, имели ли вы в чем недостаток? Они сказали: ни в чем.
И Он сказал им: но теперь, у кого есть мешок, пусть возьмет; также и суму; и у кого нет, пусть продаст одежду свою и купит меч;
ибо говорю вам: нужно, чтобы совершилось на Мне это слово Писания: «И к беззаконным причтен». Ибо и то, что о Мне, приходит к концу.
Они же сказали: Господи, вот здесь два меча. И Он сказал им: довольно.
И выйдя, пошел, по обыкновению, на гору Масличную; за Ним последовали и ученики.
И придя на место, Он сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение.
А Сам отошел от них на расстояние брошенного камня; и преклонив колени, молился,
говоря: Отче, если хочешь, пронеси эту чашу мимо Меня; впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет.
И явился Ему ангел с неба, укрепляя Его.
И впав в томление, усиленнее молился; и сделался пот Его, как капли крови, падающие на землю.
И встав от молитвы, придя к ученикам, нашел их спящими от печали.
И сказал им: что вы спите? Встаньте и молитесь, чтобы не впасть вам в искушение."

  Луций думает в этот момент о Христе не как о сыне Божием, а как о том, кто остался один, и сомневался. Да, сомневался. Ему чудится, что в этот момент, на Масличной горе, Ему было тяжелее всего – гораздо тяжелее, чем на суде у Пилата, гораздо тяжелее, чем на кресте. Откуда Лука мог знать, что ему послан был ангел? Не сочинил ли он это сам? Ведь если был ангел и укрепил Иисуса, почему Он впал в томление? Почему пот Его сделался, как кровь?
  Это место тяжело читать. Луций чувствует, как из левого глаза выползает слеза и катится по щеке.
  Он не смахивает её.
  "Боже, – думает он. – Дай мне сил пройти моё одиночество. Ведь если вдуматься, я здесь один. А если вдуматься сильнее – я всегда один. Там, в глубине души. Кто знает меня? Кто понимает мою бездну? С кем мне разделить эту чашу?"
  "Нет, – отвечает он сам себе. – Ты не один. У тебя есть отец. Он явился к тебе. Он всегда с тобой, даже если не рядом. Нет, отринь это малодушие. Ты не один. Ты никогда не был один, даже если тебе так казалось."
  Он перелистывает страницу и читает дальше. Читает уже без всякого намека. Просто чтобы люди помнили о Христе и Его жертве. Евангелие – не только священные слова о важном, это ещё и история. У всякой истории есть конец, и люди хотят его услышать, хотя и знают.

И когда пришли на место, называемое Лобным, там распяли Его и злодеев: одного справа, другого слева.
Иисус же говорил: Отче, прости им, ибо не знают они, что делают. И деля между собой одежды Его, бросали жребий.
И стоял народ и смотрел. Глумились же и начальники, говоря: других спас, пусть спасет Себя Самого, если Он Христос Божий, Избранник.
Надругались над Ним и воины, подходя, поднося Ему уксус
и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого.
Была же и надпись над Ним письменами греческими, римскими и еврейскими: Это – Царь Иудейский.
И один из повешенных злодеев хулил Его: разве Ты не Христос? Спаси Себя Самого и нас.
Другой же, укоряя, сказал ему в ответ: не боишься ты Бога, ведь сам ты приговорен к тому же.
И мы-то – справедливо, ибо достойное по делам нашим получаем. Он же ничего дурного не сделал.
И говорил он: Иисус, вспомни о мне, когда Ты придешь как Царь.
И сказал ему Иисус: Истинно говорю тебе: сегодня со Мною будешь в раю.
И было уже около шестого часа, и тьма наступила по всей земле до часа девятого,
так как не стало солнца. И разорвалась завеса храма посредине.
И возгласив громким голосом, Иисус сказал: Отче, в руки Твои предаю дух Мой. И сказав это, испустил последний вздох.

  Но... это ведь не конец, братья. И наша боль и страдание, смерти, которые приготовлены многим из нас – это не конец нашей с вами истории. Ведь было же и это:

"И сказал им: вот слова Мои, которые Я говорил вам, когда еще был с вами, что надлежит исполниться всему, написанному в Законе Моисеевом и в Пророках и Псалмах о Мне.
Тогда Он открыл им ум для разумения Писаний.
И сказал им: так написано, чтобы Христу пострадать и воскреснуть из мертвых в третий день,
и чтобы было проповедано во имя Его покаяние для отпущения грехов во всех народах, начиная с Иерусалима.
Вы свидетели этому.
И вот, Я посылаю обещанное Отцом Моим на вас. Вы же оставайтесь в городе этом, доколе не облечетесь силою свыше.
И вывел их из города до Вифании и, подняв руки Свои, благословил их.
И было: когда благословлял их, Он отделился от них и стал возноситься на небо.
И они, поклонившись Ему, возвратились в Иерусалим с радостью великою,
и были постоянно в храме, благословляя Бога."

  Христианство – религия зрелых людей. Ибо она предлагает не сыграть с богами в игру, не поторговаться, а задуматься, крепко задуматься. Но задумавшись – действовать без колебаний.

  Луций знает, что он плохой муж, плохой отец и очень плохой христианин. Но он христианин.
  В дикой земле, где прочие люди думают, что их могут защитить пляски у костра или красочно-воинственный, демонстративно мистический Митра, этого достаточно.

  – И вот что я скажу в звершение, братья. Помните, что сказано в Книге Притчей. "Всякий путь человека прям в глазах его; но Господь взвешивает сердца." Я верю, что он не найдет ваши сердца легкими и невесомыми, когда взвесит их. Теперь возрадуемся.

  Откинувшуюся на мягкие подушки арабку не смущает и не пугает одиночество. Долгие годы – с того самого дня, как она покинула Ктесифон, одиночество стало ее верным спутником. Разве можно считать, что ты не одна, когда все вокруг ниже тебя и недостойны знать даже малой толики мыслей и того, что тревожит сердце и душу? Конечно, нет. Царица всегда, даже в окружении верных клевретов, словно в невидимом коконе, огражденная от прочих смертных незримым пламенем. Так было на войне. Так было и потом, когда предательство ввергло ее в рабство: как могли сравняться с ней дикари, пускай даже свободные, и уж тем более иные рабы? К тому же в те страшные годы она не была собой – слабой плотью правила иная. Так было и в доме Флавия: одна в чужой стране, с непонятным статусом, она была между двух миров – хозяев и рабов, и нигде не была своей. Да и не стремилась. Так было и сейчас. Быть может, равным Фейрузе-нынешней был Луций. А может, и нет – женщина еще не решила.
  Закат красил горизонт багрянцем, очерчивая темной каймой верхушки деревьев на том берегу. Когда-то давно, на заре своих лет, маленькая Фейруза считала, что солнце становится красным, если в этот день пролито много крови. И сейчас, вдали от радостно гудящего лагеря, ей почему-то вспомнилось об этом. Подвернув под себя ноги, спустившая серый, кажущийся серебристым при свете плат на плечи женщина подставляла лицо последним теплым лучам, молчаливо следя за уходящим дневным светилом и методично бросая в рот орехи. Воздух был полон разлитой в воздухе музыкой и пах – совершенно по-северному – дурманящими ароматами меда. Это был красивый вечер, по-настоящему праздничный, и лахмидка собиралась устроить праздник и для себя.
  Наплевать, что подумают другие о ней, не участвующей ни в одной церемонии, не возносящей молитву к Ашат и не кладущей требы Ахура Мазде. Все равно она здесь единственная бехдин – все прочие либо безнадежно далеки от истины, либо, как младшие братья-митраисты, видят только часть ее. А посему, тем более с учетом ее происхождения, для того, чтобы воззвать к язатам, ей не требуется ничего, кроме слова и воли. Впрочем, если верить язат Арвану, это бесполезно: хоть припади она к ашат бахрам и начни вести жизнь, полную праведности, даже бледной аши ей никогда не достичь и теплого прикосновения хоть кого-то из Амеша-Спента не ощутить: они не снизойдут к колену преступивших чрез фраваран. И от одной мысли об этом хотелось выть голодным плешивым шакалом, падать ниц и змеей стелиться по земле, ногтями сдирая кожу, будто желая с кровью пролить все то зло, что внутри, и избежать-таки Друджо дмана.
  Но вот молчаливые воительницы принесли бессильную пленницу, чье лицо скрыто грязными колтунистыми прядями. Повинуясь плавному жесту сахибы, они внесли безвольное, даже не могущее самостоятельно передвигать ногами тело в шатер и поспешили обратно. Фейруза аль-Лахми, когда-то известная как Львица Хиры, неспешно поднялась с цветастого одеяла и выпрямилась в полный рост, посылая золотому оку кривую жестокую улыбку. Сегодня праздник, и она отметит его достойно. Зашуршал по траве подол оливкового платья, и царица без царства скрылась в шатре.


Получатели: Фейруза бинт Харис аль-Лахми.

...первая вспышка, он дышит и кричит, слепой, крошечный, упорный. Незримый внутренний меходуй на страже лёгких, кулачки-камешки у подбородка, кровь на бастионах кожи готовит краснеющее тельце к новой среде. Нет ничего и никого. Только жаркие пятна света.

...первые шаги, воздуха бесконечно много. Пространство манит исследовать, таинственное и опасное. Ссадины на ладонях, синяки на коленках. В играх теряется время; с каждым годом мир всё известней, свободы всё меньше. Бесконечные дела на конюшне. Он — маленький взрослый, гордость отца, любовь матери. Удивительно каждое мгновение, но светлый день интереснее.

...первый ужас, сжавшееся до пульсирующей точки в сердце молчание, воздуха нет — нельзя дышать, нельзя двигать даже глазами. Привлечённое внимание — смерть или хуже, и не повезло уже слишком многим. Огонь доедает разграбленное демонами, жадным треском вторя их смеху. Светло как днём, но это не день. Солнце ничего не видело. Он запомнил всё за него.

...первая настоящая боль, растянувшаяся на годы, воздух привычен и пресен. Жгучую пустоту в душе вытесняет гул утомлённых мускулов. Долгая подготовка к мести в службе римскому легиону. Водонос, уборщик, прачка, конюх — безымянный грязный фактотум. Награда — обучение. Голос лука заглушает хохочущие тени прошлого. Он отбрасывает их и днём, и ночью.

...первая отдача, свист стрел в вое ветра, хлёсткий удар тетивы по наручу — как хлопок призрака отца по плечу. Идёт война, никто не считает павших. Вибрация лука и дрожь души в резонансе, но прорехи её не залатаны, и пролитая кровь проливается вновь. Жжения внутри больше нет, просто грязная пустота. Невидимый красный след за спиной замыкает круг у пещеры сознания впереди. Солнце видело каждый шаг.

...первый азартный бросок костей, распроданная тоске жизнь, сам воздух на кону. Запоздалый бунт против забвения в далёком гарнизоне. Состязание, победа, новая вспышка, новый поход, новая ответственность! Старые тени. Только источник света иной, не наверху, а рядом, и потому ярче, стократ ярче. Ненависть теней к нему заразна, пляска их панического бегства от него — безумна. Горе всем, кто на пути. Солнце защитит лишь верных.

...первый серьёзный порыв, сердце тьмы ближе чем думалось, воздух забыт. Там, где темнее всего, тлеют самые слепящие угли. Он уже мало что чувствует от ожогов — прорехи души разошлись до лохмотьев. Рука помощи сулит иглу и нить, но ведёт на убой. Солнцу тяжело простить измену с тенью, сложно принять пятна на собственном лике. Грехи создателя. Время породило и Аримана, и Митру, бросив обоих. Чему тогда научит свет? Тому, что понял сам — как отбросить тень...

Всё упростилось, сузилось до рваной точки на сердце.
Солнце всегда было рядом и видело достаточно.
Архип вспомнил главное и обрёл мир на светлом суде.
Измены не было. Он боролся со злом как умел.

  Убитый остался лежать в грязи, а ты, завладев нужной суммой, отправился домой.
  "А может, он и не умер..."
  "А что было делать?"
  "Да кого хочешь начни душить он и не такое выкинет!"
  "Да я не специально..."
  Всё как-то быстро произошло. Когда убиваешь человека или думаешь, что убил, чувства бывают самые разные – панический страх, раскаяние, ступор, сожаление, злость. Одни себя казнят, другие накручивают, третьи оправдывают. Но общее-то место одно – рвется ниточка. Надо быть психом, чтобы не ощутить её тонкий звон. Ты – убийца. Ты сделал что-то непоправимое. Неважно, как ты к этому относишься, ты сделал что-то абсолютно, никаким образом не поправимое. Ты перешагнул черту.
  И тебя за это накажут. Накажут-накажут. Завтра, когда ты будешь болтаться в петле, или через год, когда друзья покойного будут ломать тебе пальцы оказавшимся под рукой кузнечным молотом, или через сорок восемь лет, когда ты будешь выхаркивать лёгкие, заразившись туберкулёзом, или даже на самом страшном суде.
  Накажут.
  Даже самый отмороженный, убивая в первый раз, чувствует это, быть может, бахвалясь и не признаваясь, быть может даже внешне сохраняя хладнокровие. Но... ниточка порвалась. Механизм мироздания учтёт эту ниточку, поскрипит шестеренками, покрутится и уронит тебе нужную гирьку на голову.
  Миф! Чушь! Бред! Нет никакого мироздания! Нет справедливости, ты её не видел! Нет гирьки! Ты просто толкнул его, он упал, конец истории! Он, может быть, даже жив!
  Но это в подкорке – высшие приматы не убивают высших приматов просто так, только ради сохранения рода. Только ради этого можно обменять горсточку чужих генов на горсточку своих. Поэтому они и победили все остальные виды на пути к вершине. А за что убил ты? Ты защищал свою кровь, своего брата, своих детей? Нет. Тебе просто не хватало пятнадцати с чем-то долларов.
  Убивая во второй, в третий, в десятый раз ты такого уже не почувствуешь. Знаешь почему? Суд присяжных может осудить тебя несколько раз. И веревка, которую затянут вокруг шеи, может лопнуть дважды, даже трижды. Но вот та веревочка, веревочка судьбы, лопается только однажды и новой нет.
  Ты убийца.

  Но вот ты стоишь на перекрестке у отеля, и там тебя ждет Уилкокс и трое его друзей, и повозка с мулами, и, может быть, ты обманешь судьбу? Уедешь отсюда мальчиком без имени, то ли Хозе, то ли Джозефом, то ли пекено бланко, а вернешься другим – взрослым, сильным и сказочно богатым? И, значит, раз ты будешь другим человеком, и веревочка у тебя будет целая?

  Надо сказать, первую ошибку ты совершил ещё до того, как толкнул бедолагу Холла. Ты согласился ехать на прииск с абсолютно незнакомыми людьми, которые были сильнее, опытнее и старше тебя. А прииски Калифорнии – странное место.
  Твоя экспедиция не была веселым приключением – вот в чем ты ошибся.

  Компаньонов были четверо. У Чарли Уилкокса был приятель, Трент "Молчун", угрюмый черноволосый тип лет тридцати. Они и друзьями-то не были – просто немного знали друг друга: Чарли считал, что Молчун пригодится в случае стычки с индейцами, да и вообще он человек опытный, уже мыл золото в прошлом году, а Молчуна просто больше никто не брал с собой за угрюмый вид. Двое других были англичане – Найджел Ортон и Харольд Флетчер. Оба слегка заносчивые, нагловатые, родом из южной Англии. Они держались друг друга – и в этом была их сила. Уилкокс рассматривал себя, как лидера партии, потому что именно он собрал всех этих людей и потому что мулы принадлежали ему, но, к сожалению или к счастью, он так думал один: оба англичанина смотрели на него, как на пустое место. А что думал Молчун – об этом никто не знал.

  Дорога ваша была длинной и для всех четверых твоих спутников довольно скучной. Англичане ехали по очереди на своей лошади, хотя Уикокс и говорил, что лучше бы нагрузить её припасами, а сам Чарли вместе с Молчуном поочередно правили повозкой. Ты же шел пешком всё время, потому что повозка была доверху нагружена едой, досками, инструментами и бочонками ртути, и Уилкокс боялся, что если ты сядешь сзади, ось может не выдержать.

  Тебе быстро объяснили обязанности – чистить, мыть, кормить, распрягать и запрягать. Дорога заняла у вас две недели. Две недели! За это время ты успел сносить башмаки (тебе купили новые), да и все пятеро порядком поистрепались и обросли бородами. Но тогда как другие ждали лишь прибытия, ты мог насладиться пейзажами, ранее не виданными или давно забытыми тобой. Какие только местности вы не проходили! Отштукатуренные гасиенды с пасущимися неподалеку стадами коров. Оживленные городки старателей, где вместо мостовых были вкопаны в землю коробки из-под сигар, а над входом в кабак мог висеть выбеленный дождями и солнцем череп огромного быка. Дикие места, где горы высились по обе стороны, а вдоль дороги валялись проросшие травой скелеты, и, черт побери, человеческие там тоже попадались. Вытянутые с запада на восток озера, словно оставленные протащенными по земле глыбами скал (ты не знал, а ведь так оно и было). Солнце каждое утро вставало из-за гор Сьерра Невады, а садилось у вас за спиной, в невидимый уже отсюда океан.
  Твои попутчики казались тебе людьми не слишком приятными, но бывалыми. Англичане охотились, подбивая зайцев и птиц, а Молчун ловил рыбу, если рядом с вашим лагерем проходила река. Рыба из рек и озер отдавала тиной – для тебя да и для англичан, привыкших к морской рыбе, это было не особо вкусно, но сам Молчун уплетал её за обе щеки, ковыряясь во рту грязными пальцами и доставая кости, да и Чарли не брезговал. Мужчины тратили часы отдыха на БЕСКОНЕЧНЫЕ обсуждения как, где и почему лучше добывать золото. Ты узнал, что они, вообще-то, были сторонниками принципиально разных методов. Чарли и Молчун хотели построить желоб, а англичане – выкопать шахту и добывать золото из руды с помощью ртути. Обе пары сошлись на том, что попробуют каждая свой способ, а какой покажет себя эффективнее в той местности – тем они и займутся все вместе. Но споры продолжались, хотя, кажется, всё было обсуждено.
  Из всех четверых только Чарли проявлял к тебе какое-то внимание. Его, правда, не интересовали ни твоё прошлое, ни твоя семья, но он кое-что порассказал тебе сам. И прежде всего ты узнал, какая она из себя, Америка – какие штаты в ней есть, кто где живёт, почему на юге всё делают рабы, а на севере рабов вообще нет, и почему из-за них сейчас ведётся большой спор. Ты только сейчас понял, что живешь не в самой Америке, огромной стране огромных возможностей, а в Калифорнии, на окраине, на задворках, которые вдруг обернулись землёй обетованной. Это было неожиданное открытие.
  Да и вообще, положа руку на сердце, Чарли может и не был хорошим человеком (он был просто авантюрист в поисках наживы), но для тебя он стал чем-то вроде походной школы и библиотеки в одном лице. Он научил тебя читать некоторые отдельные слова, рассказал много такого, что в голове не укладывалось. Например, ты думал, что индейцы – это либо забитые насекомые, обрабатывающие землю на карачках, либо кровожадные дикари-язычники, которых можно и нужно уничтожать и сгонять с земли. А оказалось, что не везде так! Что есть где-то между Техасом и Канзасом Индейская Территория, где живут Пять Цивилизованных Племен, и у них есть даже школы и газеты, как и у вас! А ещё есть Великие Равнины, на которых живут огромные стада бизонов, и тамошние индейцы не знают голода, потому что охотятся на эти бродящие по прерии горы мяса. А ещё... а ещё... Сестры Тапси не то что не рассказывали – они о половине из этого даже не подозревали. Господи, да они вообще были уверены, что негры и индейцы – это потомки проклятых господом колен Израилевых, а английский премьер министр – это что-то вроде мэра соседнего Сакраменто: шумный, жуликоватый и всё время под хмельком, только называется красиво – "Четвертый Граф Абердин" (Мэри была уверена, что тут какая-то чепуха, потому что если премьер-министр, то и премьер-граф должен быть, а он всего-то четвертый!).
  – А почему штаты называются соединенными? – спросил ты однажды. – Ведь Все штаты там, а мы – тут.
  Чарли усмехнулся и откинул назад отросшие сальные волосы.
  – А помнишь, как мы воевали с Мексикой? Штаты сразу прислали и корабли, и солдат, и пушки. То-то. Соединенные – значит не рядом, а вместе.

  Наконец, миновав оживленный Плэйсервилль, вы въехали в долину, где раскинулся округ Эльдорадо. О да! Сам округ назывался золотым! Тут явно были горы золота, или зачем его надо было бы так называть?!
  Отправной точкой для вашего прииска стал городок Гриззли-Флэтс.
  – От повозки не отходи – медведь сожрёт! – предупредил тебя Ортон, и все заржали. Гриззли-Флэтс был пока ещё маленьким. Помывшись в местном отеле и прикупив провианту, вы двинулись вдоль какой-то речки. Дороги тут уже совсем не было, повозка то и дело застревала, вороны кричали на вас с верхушек деревьев. Горы как будто сомкнулись со всех сторон – молчаливые, суровые, страшные. А по сторонам то и дело показывались шесты с табличками, на которых значились фамилии владельцев участков да и сами "кабинки" – бревенчатые хижины два на три метра, в которых иногда и вповалку спали старатели.
  Наконец, все решили, что вы достаточно отъехали от других шахтеров. Тут была чистая вода, тут был холм, на котором удобно было бы поставить кабинку, чтобы её не залило дождями и не занесло снегом, тут было все что нужно. Старатели стали обустраиваться – валить лес, разбивать палатки, устраивать временный лагерь. До Гриззли-Флэтс отсюда было миль десять, почти все по бездорожью.

  И так началась твоя жизнь старателя.
  О, если ты думал, что взрослые дадут тебе самому добывать золото, то ты ошибался. Правда, Чарли показал тебе как работать с лотком ("с тазом сейчас моют золото только простофили и старичье"), но времени у тебя на это не было. Готовить, стирать, убирать, мести земляной пол, кормить мулов, драить котел, в котором ты же потом варил похлебку, а когда всё сделаешь – таскать воду, рубить дрова. С запасом, ведь скоро осень, а там и зима. Даже штопать! Вот чем ты занимался, юный аргонавт Джозеф. Все четверо компаньонов считали, что ты слишком дохлый для "настоящей работы", а делать "ненастоящую" никто, конечно, не хотел. Золото лихорадило их разум. Да, всё добытое должно было быть сложено вместе и поделено поровну (не считая твоей доли – ты получал треть по сравнению с долей любого другого), но... совершенно одно ощущение, когда ты получил золото, и совершенно другое, когда ты САМ. НАШЕЛ. ЕГО. Золото. Деньги из грязи.

  Между двумя парами наметилось соревнование. Поначалу американцы лидировали – они быстро соорудили желоб и промывали в нём тонны песка, глины и камней, а англичане всё возились с шахтой и плавильней. Но потом, когда Флетчерт и Ортон запустили свою добычу, счет быстро сравнялся. Правда, ты чувствовал, что в вымытом золоте куда больше романтики, чем в полученном путем выпаривания ядовитой ртути из амальгамы. То золото почему-то казалось чище (да оно и было чище). Но когда ручей начал истощаться, в шахту полезли уже все, а желоб был заброшен. Под землей грохотали взрывы, стучали кирки, наверх с помощью блоков поднимались мешки породы. Мужчины подходили к делу серьезно.
  По воскресеньям они ездили в Гриззли-Флэтс, и это тоже было очень обидно – ведь тебя оставляли присматривать за лагерем. В Гриззли-Флэтс они все напивались, ходили к шлюхам, ели вкусную еду и весело проводили время, а ты торчал на прииске. Правда, можно было отдохнуть от осточертевших котлов и мисок – побродить с ружьем по лесу, поковыряться в заброшенном желобе (ты нашел целых восемь СВОИХ крупинок золота и очень этим гордился, хотя взрослые пренебрежительно усмехались). Даже посмотреть, сколько уже добыто золота ты не мог – оно всё хранилось в сундуке в кожаных мешочках, а ключ от него был у Чарли.
  Однажды Чарли привез нескольких кур – соорудили курятник. Это была отличная идея – яичница из свежих яиц каждое утро. Только яичницу ели все, а за курами смотрел один ты.
  Но курятник был ещё неплохой идеей. А вот следующая...
  Прииски Калифорнии были странным местом. Тут золото валялось в грязи. Тут люди добровольно травились ртутью, взрывали себя динамитом и лезли в штреки. Тут на сотню мужчин было три женщины, а из тех две замужем. Тут человека убивали за горсть песка, пусть и золотого (хотя тебе ли было упрекать кого-либо за это?). Тут поселок назвали Вискитаун, и это было бы ещё ничего, но потом название даже утвердили для почтовой станции. От всего этого у людей съезжает крыша, знаешь ли.
  Да-да, "золотая лихорадка" – это не просто красивое сочетание слов, она названа так со смыслом. И смысл этот не в том, что все рвутся в эту Калифорнию и всех хлебом не корми, дай лотком потрясти. Неее, это только первый симптом. Всерьез золотой лихорадкой болеют, когда золото уже копится в кабинке, с каждым днем по нескольку крупиц, и уже вроде пора уходить. "Пора попрощаться с этими лишениями, пора потратить найденное!" – подзуживает тебя внутренний голос. А жадность тянет в другую сторону: "Останься ещё на месяц! На два! На три!" Только очень стойкий человек может долго пробыть в таком состоянии и не измениться, раздираемый своими страстями. Ибо это – самая настоящая болезнь, которая уродует души тем, кто не задохнулся в шахте и не заработал воспаление лёгких, стоя по колено в холодной воде.
  Прошел почти год, минула трудная зима пятьдесят третьего - пятьдесят четвертого. Ты заметил, как изменились твои спутники. Они стали замкнутыми, резкими, часто смотрели по сторонам, оглядывались, косились. Шутки у них стали глупыми и жестокими. Ты помнишь, как Ортон подложил Флетчеру змею вместо галстука, когда они собирались в город, и между ними сразу вспыхнула драка. Да-да, от напускного джентльменства англичан не осталось и следа. Чарли тоже стал настороженным, глаза его часто лихорадочно блестели. Один Молчун не изменился – он не первый раз был на прииске, и представлял, что его ждет.
  А золота шахта давала всё меньше. Люди нервничали, это требовало разрядки.

  И однажды, вернувшись из Гриззли-Флэтс, Ортон кинул тебе сверток.
  – Глянь на себя, ходишь в лохмотьях. Я тут купил тебе кое-что.
  Это было чертовски на него не похоже. Только Чарли иногда привозил из города что-то "специально для тебя", да и то раз в два месяца. А тут... кто-то подумал, что у тебя прохудилась одежда. А это была правда, кстати, заплатка на заплатке. Ты им даже что-то такое говорил пару недель назад, но они махнули рукой и забыли. А Ортон, значит, вспомнил! Хвала британской пунктуальности.

  Ты развернул сверток и... просто охерел!

  Ты сначала даже не понял, подумал, рубашку не по размеру взяли. Но это была не рубашка. Там было ситцевое платье в клетку, белый передник, чепчик, чулки... и женские, сука, панталоны! Причем все, кажется, ношеное, не новое!
  – Ты же у нас наша домохозяйка! – пьяно засмеялся британец.
  Другие были не в курсе его замысла, и узнали о нем только сейчас, но шутка всем понравилась!
  – Точно! Одевайся!
  Все хотели посмотреть, как ты будешь выглядеть в этом бабском тряпье.
  Даже Чарли. Даже Чарли хохотал.
  Только Молчун как всегда молчал, почесывая бороду. Глаза его ничего не выражали, даже любопытства.
  Это было слишком. Пусть ты не лазал с ними в шахту, но ты горбатился в лагере, в дождь и в слякоть, таскал воду и собирал хворост, готовил им еду и штопал их рубашки, ты один оставался на прииске, когда все они развлекались в городке, охраняя вашу общую заявку, ваше общее золото. Ты никогда не роптал! А они...
  Они решили тебя унизить! Но, может, это просто такая шутка? Ты слышал, что на приисках, бывало, что шутки ради мужчины, по очереди занимавшиеся хозяйством, по очереди же напяливали на себя платья*.
  Ты посмотрел им в глаза. И вдруг понял, что для них всё это: все твои усилия, все твои старания – ничего не значили. Они не считали тебя за равного себе. Ты просто был слабее, вот они и смеялись над тобой, потому что хотели над кем-то смеяться.
  – Давай, не заставляй нас напяливать это на тебя силой! – прибавил Флетчер со своим мерзким британским акцентом.
  – Да, Жозефина! Я с вами даже потанцую разок, мисс! – снова заржал Ортон, страшно довольный, что всех развеселил. Всех, кроме тебя.

- Неправильно это! - выступив из-за Нечуя, который взбеленился после появления Ягини, Василиса четко выразила свою позицию.
В отличии от сестры, чёрного юмора она не понимала и шутки относительно истребления кого бы то ни было за шутки не считала.
В памяти ещё горели на костре изувеченные тела варягов, ещё шелестел рассказ полоза. Нет. Чудище эдакое не должно более землю топтать. Василиса от досады поморщилась, слушая планы Ягини - почудилось ей, будто сестра нисколько от Кровавоглаза не отличается. Почует живой дух и сразу является, чтобы его истребить. Тьфу.

- Не должен монстр этот на свете белом жить, - твёрдо сказала Провидица.

  Ты быстро сбегал за одним из "своих" нигеров – Соломоном. Он был, может, не самый крупный, но самый понятливый, к тому же, умел кое-как ездить верхом. Дядя, пока ждал, оседлал для тебя вороную (раньше она "числилась" за Генри), а Соломон взял маленького конька по кличке Хоппер. Вы тихонько вывели их под уздцы, и, миновав амбар, скрылись за персиковой рощей (персики росли не очень, но мама слишком их любила). Потом вскочили в седла и поехали верхом.
  Дядя по дороге рассказал, что долго прикидывал, как наверняка подстеречь Эйбена или Джо, оттого так много времени и проваландался. К тому же искал себе компаньона для поездки в Калифорнию. В итоге ему повезло – у Клиффордов уволился работник, причем со скандалом, и дядя, угостив его выпивкой в Хантсвилле, разузнал, что молодой Клиффорд ездит каждый четверг в город на скачки. Но скачки, должно быть, были только предлогом, иначе он брал бы с собой кого-то из братьев. Дядя подозревал, что здесь замешана женщина, чья-нибудь жена, или что-то вроде того.
  – В любой войне разведка и снабжение – вот два мула, которые тянут фургон к победе, – пояснил он.
  Вы нашли нужную дорогу и долго молча ехали по ней. Затем спешились, завели лошадей в овраг и оставили с ними Соломона, а сами спрятались за кустами у дороги.
  Как же тяжело было сидеть в засаде тихо! Но дядя предупредил тебя строго-настрого, что болтать нельзя, только смотреть по сторонам и если что дать ему знать, а потом делать всё, что он скажет.
  Вы сидели так часа два, а может, три – часов у тебя тогда ещё не было. Проехала повозка, груженая дровами, потом прошагал молодой парень в соломенной шляпе, подгоняющий прутиком корову, а рядом бежала лохматая собака. Окончательно рассвело, свет струился между кронами деревьев, лес был наполнен светом. Было странное чувство – что вы совершаете преступление у всех на виду, что в таком лесу скрыть его будет невозможно, но вдруг ты вспомнил, что дядя и не собирается.
  Долго никто не показывался. Слышно было, как постукивает дятел, как щебечут какие-то лесные пташки. Стало казаться, что дядя что-то напутал, и ни в кого стрелять не придется, но капитан был спокоен. А затем на дороге показался одинокий всадник, едущий крупной рысью. Ты его даже не сразу узнал.
  Дядя посмотрел на тебя, кивнул, и вы, как он и говорил, спокойно вышли на дорогу ему навстречу.
  – Доброе утро, джентльмены, – сказал Эйбен удивленно, когда дядя поднял винтовку и наставил на него.
  – Доброе. Есть у тебя оружие? – спросил дядя Рональд. – Тогда доставай.
  – У меня нет оружия. Что вы задумали? – Эйбен не выглядел напуганным, скорее озадаченным. – Мистер Босс, вы вроде не в том возрасте, чтобы играть в робингудов.
  – Я собираюсь тебя убить, Эйбен.
  – Вы с ума сошли!
  – Ты застрелил Генри, моего племянника?
  Тут до Эйбена дошло.
  – Нет, – ответил он, помрачнев.
  – А кто? – спросил дядя.
  – Этого я вам не скажу, – ответил Эйбен, бледнея и упрямо сжимая губы.
  – Ну, значит, ты и сам виноват. Слезай с лошади.
  – С какой стати?
  – Слезай, пока я тебя не пристрелил.
  – Я не слезу с лошади. Сейчас я проеду мимо вас, а вы...
  – Никуда ты не поедешь. Я убью тебя, как только ты пошевелишься.
  – Значит, вы убьете безоружного, сэр.
  – Значит, я убью труса, сэр.
  – Это как вам будет угодно, сэр.
  Дядя помолчал. Ситуация складывалась какая-то глупая.
  – Но ведь нож-то у тебя хотя бы есть? – спросил дядя, памятую знаменитую поговорку, что на юге молодой человек, выходя из дома, чувствует себя не до конца одетым, если при нем нет хотя бы одного ножа.
  – Нож у меня есть, но с лошади я не слезу. Или стреляйте, или дайте мне проехать.
  – Проклятье!* – сказал дядя. – Эдвард, дай ему свою винтовку!
  И в этот момент Эйбен пришпорил коня и поскакал прямо на вас! Храбрости ему было не занимать.
  Сам ты бы ни за что не успел выстрелить и едва успел отскочить, когда рядом хлопнуло. Эйбен завалился из седла на сторону, а лошадь ударила дядю грудью и он упал на землю. Животное скакнуло вбок, едва не задев тебя, и понеслось дальше по дороге, путаясь передними ногами в поводьях, а стремена болтались из стороны в сторону.
  – Проклятье, – снова проворчал дядя, вставая. На его плаще были пятна грязи, а винтовка дымилась. Он подошел к раненому, лежавшему на боку, и повернул его за плечо на спину. У молодого Клиффорда было пробито горло, он пытался зажать рану, но кровь обильно лилась сквозь пальцы, испачкав его красивую манишку. Да, нарядился он, похоже, не на скачки. Ты увидел отчаяние в серых глазах.
  – Он не должен мучиться. Дай-ка, – сказал дядя, взял твою винтовку, приставил к груди юноши и выстрелил ему в сердце. Потом оттащил тело в кусты.
  Всё это выглядело совсем неромантично. Вы просто убили молодого, здорового, смелого и умного парня. Но, в конце концов, разве Генри не был таким же?
  Вы вернулись к лошадям, дядя пожал твою руку, суховато сказал: "Прощай, Эдвард!" Потом вывел лошадь на дорогу, и ты услышал, как он во весь опор поскакал к Ганнибалу. А вы с Соломоном поехали на плантацию. Как и положено смышленому нигеру, вопросов он не задавал.
  И только вернувшись на плантацию ты понял – дядя Рональд... ЗАБЫЛ ОСТАВИТЬ НА ТЕЛЕ СВОЮ ЧЕРТОВУ ТРУБКУ!!!

  На вопрос "где ты был" ты уверенно ответил, что провожал дядю, и не соврал. А уж зачем тебе была нужна винтовка никто не спросил.
  Буря разразилась на следующий день, когда нашли сначала лошадь Эйбена, а потом и его тело.
  Папа выглядел так, как будто его облили холодной водой из ведра. Он даже разговаривать с тобой не стал: они заперлись с дядей Кристофером в кабинете и долго беседовали. Потом позвали к себе Соломона, видимо, на дпрос. Потом собрали всех мужчин в доме и сделали распоряжения. Вам всем запретили отлучаться с плантации без спросу, ходить куда-либо в одиночку, вы должны были всегда носить с собой винтовки. К тебе на всякий случай приставили Соломона и выдали ему ружье. Заряжено оно было утиной дробью, и нигер должен был подать сигнал в случае чего.
  Семья Боссов перешла на осадное положение.

  Через три дня к вам на ферму приехал шериф Бэйли, Джордж и Дональд Клиффорды, Лерой Крофтон и ещё двадцать человек с винтовками и пистолетами**. Вы заперлись в доме, дядя Кристофер вышел на крыльцо и поговорил с ними. Затем дядя пригласил шерифа и мистера Клиффорда в дом. Вместе с папой они снова заперлись в кабинете и обсуждали что-то полчаса. Потом те двое вышли, и отряд уехал. Папа тоже вышел, бледный и измученный.
  Позже ты узнал, что в суде на дядю Рональда выписали ордер, но вроде бы дело этим и ограничилось. Но ещё год вы жили в страхе и выезжали с плантации только в церковь – в полном вооружении, разумеется, а Соломон ходил за тобой тенью с ружьем, страшно гордый своей обязанностью. Другие нигеры даже стали называть его "Соломон-Ган", а бригадиры в шутку звали "Канониром".
  К счастью, вы были не в полной изоляции – Хойтоны часто навещали вас, справлялись как дела и делились новостями. Правда, торговать было тяжело – приходилось не самим возить пеньку и табак на аукционы, а продавать приезжим скупщикам, и благосостояние семьи снизилось. Дела шли ни шатко, ни валко, но пенька продавалась, а табак тем более, так что, проявлялось это в основном в том, что старшие хмурились, подбивая итоги над бухгалтерскими книгами.
  Потом вы начали появляться на людях, и... и ничего не случилось. Клиффорды с вами не общались, и остальные теннесийцы – тоже не особо, но прочие семьи – вполне. И вроде бы всё вошло в привычное русло. Кажется.

  Отец никогда не расспрашивал тебя о том, что там произошло, на дороге в Хантсвилль. Только один раз, когда вы были на кладбище, у могилы Генри (был холодный осенний день, дул северный ветер, мужчины придерживали шляпы руками), и все остальные пошли домой, он придержал тебя за локоть и сказал, шагая с тобой бок о бок:
  – Эдвард, любая война – это театр, где вход стоит доллар, а выход – сто. Но платят обычно не долларами. Война – это игра в карты с шулером, а шулер – смерть. Если есть хоть малейшая возможность избежать войны – её надо избежать. Я говорю не о грехе, я говорю об истреблении. Если не знаешь, как закончить войну в любой момент – не начинай её. И никогда не участвуй в чужих.
  И было что-то в его голосе, отчего ты понял: твой папа никогда не забывал Генри, каждую минуту помнил о нём. Но он помнил и обо всех остальных членах семьи.

  Постепенно вы снова начали общаться больше. Было видно, что это общение ему нужно, и может быть даже нужнее, чем тебе. Но твои идеи он поддерживал не всегда.
  – Ну-ну, не усложняй, – сказал он, выслушав твои соображения о рабстве. – У нас есть рабы, потому что мы можем их купить. Один негр стоит тысячу сто – тысячу двести долларов, зато не уйдет к другому хозяину и не потребует оплаты. И он работает на нас круглый год. Зачем мы им нужны? Мы им ни зачем не нужны, Эдвард. Вот представь, что мы бы растили не табак, а пшеницу. Помнишь, по дороге в Ханствилль есть ферма Тальмбергов и там большое пшеничное поле? А у них, между тем, нет ни одного раба, хотя люди они не бедные. А знаешь, почему? Негры бы ели их хлеб круглый год, а работали бы три-четыре месяца – на посевной и на уборке. В остальное время со всем управится одна семья. Зачем бы негры там были нужны весь этот год? Да ни за чем. Это хорошо, что ты много читаешь, но на вещи нужно смотреть реально. Рабы нужны там, где нужно постоянно, много и тяжело работать. Вот ирландцы, скажем, слишком ленивы, чтобы как следует рыхлить и полоть табачные грядки. Посмотри на наших соседей ирландцев? Что они выращивают? Табак? Да нет – хлеб и картофель, может, кукурузу – это самое большее, на что их хватает. И ещё рабы хороши там, где нечего покупать. А не нужны рабы там, где нужно работать непостоянно, либо есть сложная работа, которую нигер не потянет, зато есть и что купить. Вот, скажем, была бы у нас вместо плантации мануфактура и делали бы мы из хлопка ситец. Рабы бы только ломали наши станки, а уж что бы они потом пошили из этого ситца, могу себе представить! Но хорошо, пусть, ты у нас упорный, и ты бы научил их с грехом пополам. Но что дальше? Вот стали бы хозяева плантаций покупать своим неграм по две рубашки из твоего ситца? Да нет, они купили бы каждому только одну и заставили бы носить её, пока она не сносится до дыр! А вот свободный нигер купил бы себе вторую. Или ты считаешь, что рабы, глядя на тебя, не хотят вторую рубашку, не хотят хорошие сапоги и шелковый жилет? Хотят, хотят. Мы, Эдвард, занимаемся тем, что ограничиваем их потребности. Поэтому наша пенька и табак дают хорошую прибыль, но пеньку везут далеко, чтобы сделать из неё там канаты, и там, где их делают, рабов мало или вовсе нет. И поэтому с мануфактурой у нас бы тут ничего бы не вышло. Так устроен мир. Хочешь, я это тебе докажу? Это очень просто.
  Он позвал Соломона.
  – Сколько ты уже лет на плантации?
  – Не помню, масса Дэниэль.
  – А где ты родился, Соломон?
  – В Кентукии, масса Дэниэль.
  – А отец твой?
  – В Огайо, масса Дэниэль.
  – Ты не мне, ты это Эдварду скажи.
  – В Огайо, масса Эд! – смутился сбитый с толку Соломон.
  – Ага. Ну, иди, иди, дружок.
  Озадаченный Соломон ушёл.
  – Ты понял, Эдвард?! В Огайо. В Огайо! Когда еще рабство было в Огайо, его отца купили и перевезли в Кентукки. Твой дед купил его в Кентукки, и привез сюда. И не поленился! Аж из Кентукки! Это дешевле было, чем купить здесь, потому что с севера их туда продавали, понимаешь? Если бы нигеры там были нужны, их бы уж сами Огайцы на мануфактуры и на фермы загнали. Но они там не нужны, они здесь нужны. А теперь подумай, стоило бы биться за отмену рабства, если бы оно выгодно было хозяевам мануфактур? Кто бы про это в конгрессе вообще заговорил? Нет, оно им невыгодно. Зато нам с тобой оно выгодно. На севере полно дураков, которые кричат, что рабство противно человеческой природе. У нас полно дураков, которые кричат, что рабство – естественное состояние человека, что всё дело в нашем укладе жизни, что нигеры погибнут, если их выпустить на волю. Да нет, не погибнут – вот ты не был в Ганнибале, а ведь там живут свободные нигеры, и ничего, не померли пока что. Ты можешь подводить любые доводы под рабство, а можешь подводить любые доводы против него, но главное, разберись, выгодно оно тебе и твоей семье в данный момент или нет.

  А тем временем об отмене рабства заговорили и у вас в штате, пока что так, больше гипотетически, но разговоры шли. Говорили об этом в основном те самые "ленивые ирландцы" и немцы вроде Тальмбергов, о которых упоминал папа. Но таких пока было мало.
  Напротив, многие, даже те, у кого рабов не было, были рады тому, что происходило в политике. А происходило вот что. К 1853 году Бюро по Делам Индейцев наконец договорилось с племенами, жившими в Канзасе, чтобы они свалили подобру-поздорову в чертовы резервации и жили там на подачки от правительства. Айовы, ото, сауки и другие племена страдали от оспы, она их буквально косила, а кроме того на них постоянно нападали воинственные пауни, жившие северо-западнее, и проблемы с белыми им были не нужны. Скоро земли должны были быть открыты для переселения, и в конгрессе пошел процесс образования новой Территории США. Территория эта (а также штат, который возникнет на её месте) согласно Миссурийскому Компромиссу, должна была быть свободной от рабства, так как находилась выше тридцать шестой параллели. Но сенаторы от южных штатов тормозили процесс образования изо всех сил, сопротивляясь ему целый год.
  Миссурийский Компромисс приняли тридцать лет назад. Что же случилось? Почему Компромисс перестал работать, конгресс закипел, а в сенате опять пошли прения о судьбе маленьких черных людей на новых землях? Бились, разумеется, не просто так – тридцать лет назад не шла речь о постройке трансконтинентальной железной дороги, а теперь решалось, где будет проходить её маршрут – на Севере или на Юге. Южане соглашались голосовать за северный маршрут, только если в новых штатах, образованных там, где пройдет дорога, будет разрешено рабство, северяне были против. Все чуяли огромные деньги, и никто не хотел их уступать.
  За чадом этой борьбы люди в округе Рэндольф, где у многих имелись деньги, чтобы купить землю в новых штатах, подзабыли об убийствах Генри и Эйбена. Все ждали, что же будет.
  Папа тоже следил за происходящим, часто и подолгу обсуждал с дядей Кристофером, строил планы. У него на столе стала появляться карта восточного Канзаса. Часто он ворчал: "Да по мне хоть какой был бы штат, лишь бы приняли поскорее!" но дядя Кристофер его одергивал.
  И 30 мая 1854 года все определилось. Президент Пирс был сам с севера, родом из Нью-Гэмпшира. В войне с Мексикой он получил звание бригадного генерала, а в Белый Дом попал, как человек-компромисс – считалось, что он сможет наладить мостики между сторонами. Но сам Пирс был демократом и сомневался в своих сторонниках на севере, предпочитая потакать южанам. Из сената своей решительной рукой его подталкивал Стивен Дуглас – ещё один демократ-северянин, из Иллинойса, уже отличившийся, протащив через сенат Компромисс 1850-го года. На него-то он и ссылался, утверждая, что раз Нью-Мексико и Юта самоопределялись, Миссурийский Компромисс уже не действует, и Канзас с Небраской должны тоже решить вопрос сами.
  Все понимали, что это – формальная отговорка. Во-первых, Нью-Мексико и Юта были слабо заселены, и штатами должны были стать очень нескоро, в отличие от Канзаса, в который ринутся толпы желающих. А во-вторых, те территории находились черте где, и там за или против рабства голосовали действительно местные жители. Канзас же и Небраска находились тут, под боком, "за забором", и было ясно, что победит та сторона, которая активнее мобилизует туда переселенцев.
  Но случилось то, что случилось. Законопроект, созданный Сенаторами, после двух недель ожесточенных споров одобрила и нижняя палата. 30 мая 1854 года с подачи Дугласа, президент Пирс подмахнул исторический документ. Новые территории должны были решить вопрос о рабстве сами. В случае победы южане тут же получат новых сторонников в сенате.

  Акт Канзас-Небраска потряс страну до основания. Север заставляли бороться за то, что уже принадлежало ему по праву.
  Даже на Юге это вызвало неоднозначную реакцию, например, 60-летний Сэм Хьюстон, бывший президент Республики Техас и герой битвы при Сан-Хасинто, а теперь губернатор Штата Одинокой Звезды, прямо сказал, что стране нужен мир, а не ещё один рабовладельческий штат, и раз уж договорились, условия надо соблюдать. Его можно было понять – полунищим техасцам ловить в Небраске и Канзасе было нечего. То ли дело вам, миссурийцам, вы ведь жили через границу, руку протяни – и вот они, новые земли, освобожденные от индейцев! А если там ещё и дорога пройдёт... ммм! Этот пирог был слишком сладок, чтобы не разбить за него пару носов.
  На севере же Акт произвел эффект разорвавшейся бомбы. Десятки, если не сотни тысяч избирателей почувствовали, что их снова жестоко обманули. Партия вигов, которая конкурировала с демократами уже больше 20 лет, распалась. Некоторые перебежали к демократам, но многие примкнули к новой партии, партии Республиканцев, под эгидой которой объединились аболиционисты всех мастей. Через два года в неё вступит набирающий популярность адвокат по фамилии Линкольн, а пока...

  А пока тебя гораздо больше, чем жаркие споры в конгрессе, тебя интересовали женщины. Подходить к Джуди Сеймур тебе не то чтобы запретили, но вполне четко предупредили: "Не надо. Для всех Боссов – не надо." Но были же в округе Рэндольф и другие девушки!
  Была Глэдис Хойтон – а ведь Хойтоны были вашими друзьями. Хорошо образованная (правда, колледж она не заканчивала), возможно, склонная к худобе и немного болезненная, зато с длинными темными волосами, она обладала хорошим вкусом, была умна, прекрасно играла на фортепиано, говорила по-французски (намного лучше, чем ты, если честно). И главное, ты ей тоже нравился. Вам всегда было что обсудить, о чем поговорить... Одна проблема – она была тебя старше на три года, и всё же при всей симпатии смотрела больше как на друга, чем как на жениха. Но не потому что ты был чем-то плох, а потому что в женихи ей явно прочили кого-то из близнецов, твоих кузенов. Они были старше тебя – им исполнилось по двадцать три года, и останавливало их только то, что они не решили, кому из них жениться первому (оба не горели желанием). Пожалуй, можно сказать, что они были глупее тебя – любили они скачки и охоту, и кстати, очень злились на тебя из-за того, что теперь по землям Клиффордов не проехать в их излюбленные места. Но они были сыновьями Кристофера Босса, а плантация все же, как ни крути, формально принадлежала ему. И родители Глэдис весьма удивились бы твоему сватовству. Папа, впрочем, был не то чтобы против, но и не поддерживал тебя. Он говорил, что Глэдис – чудесная девушка, но ссориться с кузенами не надо, а вот кто тебя поддерживал – так это мама. И понятно почему – ей хотелось, чтобы ты обошел сыновей тёти Пенелопы. Дело ещё осложнялось тем, что у Глэдис было много и других поклонников.
  Ещё была Эвелин Брукс, дочь хозяина мельницы Алана Брукса, очень состоятельного человека, к тому же находившемуся в оппозиции к теннесийцам, у которых была своя мельница (у кентуккийцев тоже была своя, кстати). У Эвелин были красивые зеленые глаза, чудесная улыбка, каштановые волосы, и вообще она многими считалась в округе Рэндольф первой красавицей. Но и тут было не всё гладко – отец у неё был методист, голосовал за Скотта, а на мельнице у него работал нигер из отпущенных. "Фу-фу-фу!" – говорила про них Роуз.
  Ещё можно было рассмотреть Грейс Мэннинг – дочь хозяина большой фермы. Приданое за неё дали бы не такое солидное, и вряд ли она знала хоть пять слов по-французски. Но зато она была жива и непосредственна, знала, как вести хозяйство, а у её матери было шестеро детей – и все здоровые. Они тоже были методисты, но зато хорошие демократы. К тому же в их случае это была не проблема – было понятно, что девушка если что перейдет и в другую церковь. Против неё, правда, была настроена твоя мама – она считала её простушкой. А что папа?

  А у папы, если честно, была сейчас не твоя свадьба на уме. Пока ты ездил с визитам и танцевал на танцах, он решался. Был июнь пятьдесят четвертого, тебе недавно исполнилось восемнадцать лет, на день рожденья он подарил тебе золотые часы с боем.
  – Сынок, – сказал он, вызвав тебя в кабинет. – Завтра я еду в Канзас. Штат посылает людей на Территорию, чтобы проголосовать как надо, крупные плантаторы берут на себя организацию групп. Со мной поедут Милфорд, Сидни (Сидни Уотерс был мужем Терезы, твоей кузины, успевшей уже выскочить замуж, отец Сидни держал магазин в Хантсвилле), Джон Килкейн и ещё шесть человек. Ты мне там пригодишься. Помочь с выборами, конечно, нужно, но ещё важнее нам застолбить себе лучшую землю. Нам на ней жить. В Миссури нам места маловато.

- Ладно! Помоюсь. – Ответил Ингьяльд перед походом к водам подземного озера, разведя руками.
А по дороге к водной глади тихо добавил:
- Ишь разворчался старче…
Но мыться лучше из-за наказа Ловчего не стал. Порядок навёл на себе для вида, не более. Кто же его учует, такого молодого сорванца хитрого?

  Лиц своих родителей ты не помнил. Первые два лица, которые ты запомнил – сердитая смуглая индеанка остервенело трёт тебя мочалкой в деревянной бадье и ругается, а пожилой хмурый мужчина в черных одеждах, со свечой в руках, смотрит на тебя грустными, темными, маленькими глазами, и говорит что-то не то в своё, не то в твоё оправдание. Да, отблеск свечи, плеск воды, ворчливая тётка – вот как начиналась твоя жизнь.
  Первые слова, которые ты начал понимать, были на испанском. Первые слова, которые ты начал говорить, были молитвы Богу. Первые годы жизни ты провёл при миссии Санта-Клара де Асис. Вообще-то миссии уже никакой не было, ведь мексиканское правительство отпустило всех индейцев и распродало земли, но церковь пока действовала, и фра Бенито приютил подброшенного под двери ребенка, хотя и с трудом сводил концы с концами. Ты помнишь, как радовался маисовым лепешкам, которые вам однажды принесла Исабель – та самая ворчливая баба. Фра Бенито называл тебя Хозе, но все индейцы звали тебя пекено бланко или просто пекено. Фра Бенито пытался научить тебя читать буквы, и некоторые ты запомнил, но не все.
  А потом, в сорок шестом (хотя ты понятия не имел, какой сейчас год и даже какой месяц), в миссию приехали двое белых мужчин. От них странно и резко пахло (табаком и дёгтем, как ты попозже узнал, когда поближе познакомился с морячками), они говорили на ломаном языке, много грубили фра Бенито, а он только пожимал плечами. "Джонсон! Джонсон!" – говорили они, показывая на тебя пальцами. А потом они тебя забрали, посадили на огромную лошадь и куда-то повезли. Больше ты никогда не видел ни фра Бенито, ни Исабели.
  Дальше ты помнишь не очень хорошо – только как вы втроем сидели у костра, ели волокнистое, жесткое мясо, и они тебе что-то говорили, а ты не понимал. "Ту падре, ту падре," – твердили они. "Фра Бенито?" – спрашивал ты. "Но! Джонсон, Джонсон!" – горячились они. Потом они выпили что-то из маленькой бутылки, легли спать и очень громко храпели.
  Калифорния тогда бурлила – на рейде стояли американские военные корабли, то и дело вспыхивали восстания, провозглашалась республика... ты ничего этого не знал. Ты был просто напуганным мальчишкой, который ничего не понимал.
  Ты помнишь, как мужчины привели тебя в какой-то дом, где за столами сидели люди, пили и ели, а хозяин ругался с каким-то мексиканцем. "Твои" тоже ели, положив на стол перед собой большие складные ножи. Одного звали Гаррис. Другого "анкл Томас".
  Потом один из них вышел. Потом в зал вбежал человек, что-то прокричал, и второй мужчина, не доев, вскочил и выбежал, прихватив нож.
  Ты просидел за столом до самого вечера. Когда стемнело, хозяин отвёл тебя куда-то, и там ты спал на мешках. Больше ты никогда не видел ни Гарриса, ни дяди Томаса.
  Рано утром он тебя накормил кашей из чечевицы и выставил за дверь – не ту, которая вела на улицу, а на задний двор. Ты заплакал. Ты стоял у корчмы и плакал, а потом принялся стучать в дверь. Сначала никто не открывал, потом вышла какая-то баба, облила тебя помоями и обругала.
  Делать было нечего и ты пошел между домами. Тебя чуть не переехала повозка – ты очень испугался. Потом какой-то шатающийся дядька что-то у тебя спросил – ты даже не понял, что. Он дал тебе затрещину. Потом ты шел, и шел, и шел. Вдруг откуда-то выскочила черная собака и стала лаять на тебя, потом другая и третья – пятнистая, маленькая и самая злая. Они собрались вокруг тебя, и лаяли, и норовили цапнуть. Ты очень испугался и побежал. Сколько бежал не помнишь. Ты бы позвал на помощь, но не знал, кого. Собаки гнали тебя и гнали, и когда ты упал, они набросились и начали рвать на тебе одежду. Какой-то мужик отогнал их палкой: ты помнишь, как он яростно лупил их, палка глухо хлопала по собаками, а у пятнистой сломала лапу – она громко скулила, убегая, спотыкаясь и падая. Мужик сказал тебе что-то и ушёл назад, в свой дом. Ты пошел за ним, но дверь захлопнулась перед твоим носом.
  Тут ты наконец почувствовал, что окончательно потерялся, хотя даже ещё не знал, как сказать это словами.
  Ты вообще ничего не знал о мире вокруг.
  Ночь ты провел в канаве.
  На следующий день было больно – болела спина и ноги там, где собаки тебя покусали. Ты боялся, что они опять найдут тебя, но чувствовал, что надо идти – хотелось есть, а тут еды не было. Ты пошел. Дальше помнишь смутно: то ли ты бродил пять дней, то ли двадцать пять. Ты просил еду у встреченных на улице людей, если у них были не очень злые лица. Однажды тебе дали серебряную монетку, но ты даже не знал, куда с ней пойти и что делать и носил её, пока не потерял. Ты искал дома, если при них не было собак – стучался и просил еду. Однажды тебя пустили в дом и хорошо накормили густой говяжьей похлебкой, но потом все равно выставили наружу. Наверное, они спасли тебе жизнь – без этой похлебки ты бы столько не протянул. Однажды кто-то бросил тебе лепешку прямо в пыль, и ты так и ел её, пыльную. Однажды вместо лепешки протянули хлыстом по спине.
  Ты вспомнил, что фра Бенито рассказывал тебе, как Бог послал людям еду с неба за то, что они хорошо молились. Ты не помнишь, сколько молился после этого, только помнишь, что еда с неба не упала. Фра Бенито был хороший человек, а был ли хорошим Бог – ты не знал.
  В один день ты увидел какой-то дом, где не было собаки и дверь была не закрыта. Дом стоял на пригорке, вдалеке колыхалось море – волны катились, как расплавленный свинец. Из дома вышел человек, и когда он поравнялся с тобой, весело насвистывая, ты почуял знакомый запах: так пахло от Гарриса с Томасом. Ты решил попытать счастья, зашел, и на тебя уставился одноглазый человек со страшным лицом. Едой тут не пахло.
  – Тебе чего? – спросил он, ковыряя в зубах мизинцем.
  – Комида, – тихо сказал ты.
  Одноглазый рассмотрел выковырянное из зубов, отщелкнул его пальцем в сторону и сказал:
  – Пшёл отсюда.
  Тогда ты просто упал. Ты устал идти.
  Одноглазый тяжело вздохнул.
  – Это кто? – раздался женский голос.
  – Да ходят всякие, побираются.
  О чем ты думал в те долгие секунды, когда к тебе приближались шаги по деревянному полу?
  – Мальчик, как тебя зовут? – спросил женский голос. – Откуда ты?
  – Хозе.
  – Ты мексиканец?
  – Джонсон.
  – Он белый! – сказала женщина. – Он белый. Он потерялся.
  – А чумазый, как индеец! – ворчливо бросил одноглазый.
  В этот момент ты вдруг отчетливо понял, что тебя отсюда не прогонят.

***

  Сёстры Тапси были дочерьми Смита Тапси, повешенного лет десять назад. Кто такой был этот Тапси, зачем построил дом на пригорке и за что его повесили мексиканцы никто уже и не помнил, а они особенно и не рассказывали. По одним слухам он попытался обокрасть губернатора, по другим – убил человека, по третьим – был невиновен, но его приговорили за чужое преступление. А один человек говорил, что его вообще не вешали, а убили палкой по башке, и не мексиканцы, а индейцы, а за что – неизвестно.
  В общем, дочери его остались одни, и как-то само собой получилось, что дом приобрел плохую репутация. Одноглазый "страж" был Хорас Уитни – старый морячок, неизвестно как и когда прибившийся к ним. Он говорил, что "присматривает" за ними и рассказывал, что глаз ему выбили в морском сражении, но ни в одном морском сражении он не был, а глаз ему выкололи бутылкой в кабаке, после чего его и списали на сушу. Об этом знали все.
  Тапси-хаус был даже и не то чтобы бордель, но... но морячки сюда захаживали и даже больше офицеры и мичманы, чем простые морячки. Тут не подсовывали индеанок, не сыпали всякую дрянь в бренди и не было драк. Не то чтобы всем это было так уж важно, но кому-то вот важно. Однако место было не проходное – дом стоял на отшибе, поэтому с деньгами у сестёр всегда было худо. Это было небольшое двухэтажное строение – на первом этаже что-то вроде бара, а на втором – спальни. Тапси когда-то хотел сделать тут лавку, но ничего из этого не вышло. И вообще сложно сейчас было понять, что это был за человек и чем занимался. Зато вид на бухту отсюда открывался красивый.
  Сёстры научили тебя говорить по-английски, и ты узнал, что попал в город Йерба Буэна. Они даже попытались узнать про твоего отца. Но никто ничего сказать не мог – Джонсон и Джонсон какой-то. Какой Джонсон? Джонсонов этих... Если бы ты хоть знал корабль, или полк, или ранчо, с которого он был. Ведь может, он и моряком-то не был...
  Когда ты попал в Тапси-Хаус, сёстрам было уже по тридцать с лишним лет, а детей у них не было – у одной не было никогда, а другая потеряла троих. Ты им был как родной, и они поэтому, наверное, немного стеснялись тебя, и часто отправляли погулять, когда у них были посетители. Но это ничего. Зато у тебя был дом.
  В Калифорнии продолжалась борьба – сначала за независимость, потом началась война. Слухи об этом приносили моряки, а потом и солдаты, да что слухи – ты и сам однажды слышал отдаленное баханье пушек: какие-то корабли сражались друг с другом. Все моряки в это время ходили веселыми – судя по всему, мексиканцев били на всех фронтах. Но Тапси-хаус эти волнения обошли стороной.
  Но однажды, в сорок восьмом году, ты вышел на улицу за водой и тебя поразила тишина. Ты увидел, что улицы, пристани, корабли в бухте – всё вымерло. Не было ни единого человека. Пусто. Тишина. Сан-Франциско (а теперь он назывался так) опустел как по мановению волшебной палочки. Ты даже немного испугался.

  В этот день у вас был только один посетитель – уоррент Эпплъярд.
  – Мистер Эпплъярд, а куда все подевались? – спросила Мэри Тапси у офицера, когда он выпил сгоряча две стопки подряд.
  Эпплъярд хмыкнул.
  – Вы тут на холме и не слышали ничего! В долине Сакраменто нашли золото. Почти все мои матросы разбежались! – ответил он и выпил третью.

Стрелки и перестрелки

Есть два полюса. На одном – куча вестернов, где проходят турниры ганфайтеров (кстати, слова ганфайтер и ганслингер были придуманы писателями в XX веке, на Западе никто их так не называл, говорили ганмэн или пистольеро), где герои встречаются ровно в полдень на пыльной улице, где весь вопрос в том, чей кольт окажется быстрее, где все пропитано романтикой, виски и пороховым дымом...
На другом – нудные сборники "10 мифов Дикого Запада", где рассказывают, что никаких дуэлей не было, что если в кого и стреляли, то из засады, а из револьвера вообще никого почти не убили, гасили из дробовиков в спину, да и вообще "ничего этого не было, и героев никаких не было, а все придумали киношники, а ковбои не умели стрелять, и вообще через одного были неграми и унылыми пастухами, а вместо виски люди пили теплое пиво".

Ну, вы уже догадались, да? Правда где-то посередине))).

"Перестрелки на пыльной улице" – т.е. с формальным вызовом, со стрельбой по сигналу, случались, но оооочень редко. Причину уже озвучивал – вряд ли бы суд осудил на смерть, но легко могли линчевать, а также могли упрятать в тюрьму лет на 5-6. Да и зачем давать противнику равные шансы, если хочешь его убить? Профессионалы не любили встречаться лицом к лицу – они хорошо знали, кто на что способен, и... ради чего так рисковать? Такая дуэль скорее могла произойти между очень уверенным в себе, вспыльчивым человеком, и профессионалом, которому по какой-либо причине влом отказываться, как было у Хикока с Таттом. Но надо понимать, что это могло быть в основном в 60-х, когда Запад еще не привык к насилию и не начал его регулировать со всей строгостью.
Однако бывали и исключения. В 1871 году в Ньютоне офицер железнодорожной полиции (по другой версии – ночной сторож) Майк МакКласки играл в карты с техасцем Билли Бэйли. У них произошел спор и разделенье мнений, в результате которого они вышли на улицу, и МакКласки застрелил Бэйли. Подробности неизвестны, но похоже, это была именно такая вот дуэль "на глазах у всех." МакКласки не судили, видимо потому что техасцев в Канзасе тогда очень не любили.
Через неделю в дансинг, где зависал МакКласки, зашел друган Бэйли, двадцатилетний Хью Андерсон, сын крупного техасского скотовода, с несколькими дружками. Он обозвал МакКласки трусом и выстрелил ему в шею. МакКласски упал, но попробовал выстрелить в ответ – по одной версии револьвер дал осечку. Андерсон подошел и несколькими выстрелами добил его. Его друганы тоже устроили пальбу, правда, непонятно, стреляли они в МакКласки или просто в потолок, чтобы разогнать народ. А в углу всё это время сидел паренёк Джеймс Рили. Это был юноша, умиравший от чахотки, которому МакКласки покровительствовал, и который его обожал. Видя, что произошло, Рили достал два револьвера и открыл по техасцам ураганный огонь. Их барабаны были частично пусты, а нападение столь неожиданным, что Рили, который до этого не принимал участия в перестрелках, застал их врасплох. Кроме того, в дансинге было уже полно дыма, и техасцы, стоявшие кучно, растерялись. В итоге трое из них и один случайный посетитель были смертельно ранены и позже умерли, а Андерсон и еще два человека (один – тоже случайный зритель) – ранены, но выжили. Рили после своей пальбы молча вышел из дансинга, и больше его никто не видел – прямо как в этих ваших вестернах! Детали излагаются по-разному: например, одни говорят, что Рили перед тем, как открыть стрельбу, запер двери дансинга, другие, что это МакКласки, отстреливаясь, ранил Андерсона в бедро, и только благодаря тому, что тот упал, он не попал под град пуль, который на техасцев обрушил юноша, третьи уточняют, что смертельный выстрел Андерсон сделал в спину МакКласки.
Но это была только предыстория, в которой непонятно, где легенда, а где факты. А сама история вот.
На Андерсона выписали ордер за убийство 2-й степени, но приехал его папа и каким-то образом все разрулил (непонятно даже, был ли суд), забрав сыночка на излечение в Техас. Однако тому было все мало, и в 1873 году он снова оказался в Канзасе, в Медисин Лодж. Магическим образом там же появился Артур МакКласки, брат убитого. И вот дуэль, которая произошла между ними, известна хорошо. Организовал её хозяин торгового поста, некто Хардинг, причем Андерсону разрешили выбирать между ножами и револьверами (как вы уже догадались, он выбрал револьверы). Противники стояли на улице в 20 шагах спиной к спине, и по команде Хардинга повернулись и открыли огонь. Сначала оба промахнулись, потом МакКласки попал Андерсону в левое плечо, и тот припал на колено, а его собственная пуля разворотила Артуру челюсть. Затем обмен выстрелами продолжился, и МакКласки получил пулю в шею, а Андерсон в живот, и оба упали. Патроны кончились. Но МакКласки вынул нож и упрямо пополз к убийце своего брата. Хардинга просили прекратить дуэль, но тот отказался, поскольку противники договорились драться "до смерти". Андерсон дождался врага, и они почти одновременно ударили друг друга: Андерсон вонзил свой нож противнику в шею, а тот – в бок техасцу. Говорят, они нанесли друг другу еще несколько ударов, прежде чем потеряли сознание.
Артур МакКласки умер на следующий день, а что стало с Андерсоном – неясно. Согласно легенде он тоже умер от ран, но перепись населения в Техасе его регулярно упоминает. По одной из версий, он умер только в 1914 году, когда его ударила молния на пастбище. Я думаю, что так оно и было, а его первая "смерть" – это попытка избегнуть суда в Канзасе.
Так что заявляю ответственно: такие перестрелки были, хотя и редко. Происходили они обычно на расстоянии около 15-20 метров.

Ну хорошо, а как выглядели те, которые случались часто?
"Неформальные" перестрелки действительно были частым явлением, но не везде, а в некоторых городах, в основном в скотоводческих и шахтерских (имеется в виду майнерских, т.е. золотодобывающих) бумтаунах. Причина проста – такие места, где было много денег и много дураков, как мёд пчел привлекали картежников, доступных женщин, людей, считающих себя "крутыми". Причиной перестрелок бывали угрозы одной из сторон, карточные споры, мщение, разногласия из-за женщин или деловых интересов, да и просто сильная личная неприязнь, смешанная с алкоголем. Проходили они обычно по одному из следующих сценариев:
- Два человека играли в карты/пили виски у всех на глазах, вдруг начали спорить и вдруг схватились за револьверы. Бывало по-разному – и так, что одного убивали первым же выстрелом, и так, что оба, ломясь в укрытия, опустошали барабаны, так друг в друга и не попав. Иногда к перестрелке подключались друзья одного из участников, например, такой вот "запасной игрок" застрелил в спину бывшего техасского рейнджера Далласа Студенмайера (если честно, за дело).
- Один человек говорил другому – "пойдем побеседуем", потом все слышали выстрелы, а потом возвращался только один и говорил "ну, он первый потянулся!" Иногда кто-то из них брал с собой свидетеля, тогда свидетель всё и подтверждал.
- Один человек врывался куда-то, где находился второй (либо встречал его на улице) и либо молча, либо с криком "сдохни, мразь!" открывал огонь. При этом второй мог быть и не вооружен. Так погиб знаменитый еврейский ганфайтер Джим Леви.
- Один мужик видел другого где-нибудь, подходил и стрелял в затылок. Не знаю, можно ли это назвать перестрелкой, но бывало частенько. Обычно так расправлялись с опасными противниками либо с теми, кого все ненавидели. Естественно, бэк-шутеров считали трусами, а такое поведение было недостойным. Но всегда находились люди, которым плевать на то, что о них будут думать.
- Человек шел по улице или по дороге, а из-за угла/из кустов кто-то пальнул. Иногда это перерастало в перестрелку, но чаще обстрелянный, если он был в состоянии, улепетывал изо всех сил.
- Ну и классический вариант – маршал требовал у дебоширов сдать оружие. Тут могло быть как угодно. Бывало, что завязывалась драка, переходившая в стрельбу, возможно, даже случайную. Так погиб Эд Мастерсон. Поэтому опытные офицеры обычно не просили сдать оружие, а просто подкрадывались к нарушителю сзади и либо упирали ствол в спину, либо били револьвером по затылку. Ну, а самая замечательная перестрелка подобного рода произошла в 1917 году в городе Уортон в Техасе. Был там один дебошир, Франсиско Лопез, который однажды вечерком взял револьвер и пошел по улице, паля во что попало, но, в основном, по стеклам. И был маршал Даблъю Даблъю Питтман. Питтман спокойно подошел к Лопезу, поздоровался и сказал, что его арестовывает. Лопез выстрелил в него дважды, но промахнулся, а третий его выстрел прозвучал одновременно с выстрелом маршала. Не поверите в то, что произошло, потому что даже в кино так не бывает))). Пуля, выпущенная Питтманом, попала в ствол револьвера Лопеза и столкнулась в нем с его пулей! Преступник был обезврежен (для его руки такой перфоманс не прошел даром). Но это, конечно, редчайшее совпадение – никто никогда не пытался выбить у противника оружие пулей из руки. Все стреляли либо на поражение, либо уж в плечо там.
- Бывали и грязные трюки. Например, один мужик пообещал застрелить Хикока. Хикок нашел его на улице (тот был пьян), и приблизился с вполне дружелюбным видом, крикнув кому-то за спиной у противника: "Эй, не стреляйте ему в спину!" А когда тот обернулся – всадил пулю в затылок. Но Хикок был при исполнении, так что никто особо не возмутился. Или вот еще был случай, когда Чарли Стормс поссорился с Люком Шортом. Бат Мастерсон попробовал их помирить, и Стормс, взяв Люка за руку "типа для того чтобы отвести его в сторону", второй рукой вытащил свой револьвер. Но Шорт оказался быстрее и всадил в Стормса три пули. Ну и оправдали, конечно.

Насколько часто случались все эти побоища и убийства?
Средний уровень убийств на Западе оценивают, как сейчас в крупных американских городах с не очень хорошей ситуацией по уличной преступности, то есть, достаточно часто, но не то чтобы каждый день (исключая короткие вспышки насилия в отдельных городах, когда друг друга прессовали две противоборствующие стороны). На мой взгляд, хорошее представление даёт биография одного малоизвестного персонажа, Джона Булла, родившегося в Англии в 1836 году, а в 1850-х приехавшего в Штаты.
- В 1862 в Монтане они с напарником искали трех конокрадов. Двоих поймали, одного Булл пристрелил из дробовика, когда тот потянулся за револьвером. Один оправдался, одного повесили.
- В 1866, в Неваде, будучи профессиональным игроком в карты, он поссорился со своим напарником, Лэнгфордом Пилом (тот дал ему пощечину). В следующую их встречу они начали стрелять друг в друга (говорят, что Пил шел под руку с дамой, и это ему помешало), и Булл его застрелил. Его чуть не линчевали, но маршал настоял на суде, а суд оправдал его за недостатком улик.
- В 1873 в Омахе, в Небраске, они с напарником пырнули ножом какого-то мужика, который обвинял их в нечестной игре. Снова его хотели линчевать, но мужик выжил и им это сошло с рук.
- В 1874 их опять арестовали за вооруженное ограбление (они приготовились отстреливаться, но потом, видя перевес законников, передумали), но выпустили под залог.
- В 1879 он вырубил полицейского в Денвере тростью по башке, за что был отметелен его коллегами.
- Дальше версии расходятся. По одной в 1882 году в Денвере его застрелил напарник, Джим Буш, но я в этом сомневаюсь. По другой Буш только прострелил ему ногу, но Булл не стал выдвигать обвинений.
- В 1898 в штате Вашингтон Фриски Барнетт за что-то ткнул его сигарой в глаз. Началась перестрелка, в которой Булл отстрелил Фриски палец и попал в женщину, за которой тот прятался, а сам поймал четыре пули. Врач ампутировал ему руку.
- Умер он в 1929 году своей смертью.

Как видите, человек часто попадал во всякие неприятности (и вообще судя по всему не имел привычки не стрелять, когда на линни огня оказывалась, например, дама), имел проблемы с законом, но чаще участвовал скорее не в перестрелках, а в ситуациях, когда они могли произойти. За всю жизнь Булл застрелил всего двух человек (по крайней мере, про кого это известно). Вот примерно таким Запад и был – сами перестрелки случались нечасто, но всё время происходило что-то такое, из-за чего все всё время ЖДАЛИ стрельбы. Всё же жить люди хотели не меньше нашего, исключая самых отмороженных типов.


Что было важнее, скорость или меткость?
Есть два ответа на этот вопрос.
1) До 6-7 метров – скорость, дальше – меткость. По каким-то причинам человеческий мозг устроен так, что до 6-7 метров (20 футов) работает так называемый "магический круг" – на этом расстоянии еще можно интуитивно попасть в человека выстрелом от бедра. Дальше – это резко становится намного сложнее. Хотя мазали иногда и с меньшего расстояния.
2) Важнее всегда хладнокровие. Адреналин был создан природой задолго до револьверов, и отвечает за реакцию "бей или беги", причем бей не вообще, а именно что в смысле руками там или ногами. На мелкой моторике он сказывается не очень. Отсюда истории про то, как два кабальеро изрешетили с трех метров мебель, стены, пол, случайных зрителей, но друг в друга так и не попали. Джон Уэсли Хардин – очень опытный, злобный сукин сын, когда его арестовывали, зацепился револьвером за подтяжки от волнения. Кортрайт – за цепочку от часов. И так далее. Дикого Билла боялись не за то, что он метко стрелял (стрелял он и правда метко, но ничего особенного – бывало, что в соревнованиях по стрельбе его побеждали), а именно за холодные глаза убийцы, которому давно всё всё равно.

Карьера стрелка
Вот тут надо сказать, что стрелок – это была не работа, а... ачивка).
Человек убил вооруженного человека и, что не менее важно, сделал это так, что его не повесили. Могёт.
Смысл тут в том, что поскольку в реальности перестрелки мало походили на дуэли по команде, стрелок – это не только и не столько меткость или скорость, а скорее склад характера: некий социальный паттерн осторожного, хитрого и готового убивать человека.
Но не стоит думать, что стрелок ходил и думал, кого бы ему убить (такие психи, у которых чесалось, были, но мало – их вешали). В основном он вел свою жизнь – чаще всего игрока в карты или охранника или маршала, просто был всегда начеку, и чаще всего его сомнительная слава, а не пальба помогала ему продавливать свою волю.
Кроме того, очень круто было привести такого человека, если намечались проблемы. Например, две разные группы людей имели деловые разногласия, и какого-нибудь другана-стрелка звали просто потусоваться в городе до разрешения кризиса. С таким старались не связываться – опять же не столько из-за его умения стрелять, сколько из-за его умения и опыта кого-нибудь убить так, чтобы всё ловко обставить в виде самообороны.
Был и другой тип – какой-нибудь неуравновешенный молодой остолоп, который ураганом нёсся по стране, оставляя за собой трупы. Варианта было два – либо он приходил в себя, либо быстро обнаруживал себя с пулей в затылке или стоящим на деревянном возвышении с какой-то странной веревкой на шее.
И совсем мало было стрелков "вот прямо наемных убийц". Пожалуй, к ним можно отнести "пастбищных детективов" да некоторых железнодорожных агентов. Но это были люди не в свободном полёте – они работали на кого-то мощного, кто мог прикрыть им спину в случае чего. А когда закнчивали на него работать – опять становились "нормальными" стрелками.

  – Какой я те старче?! – огрызнулся Ловчий на Ингъяльда, резкими движениями сердито счищая пучком травы жижу с топора. – Каким преемником, дубина?! Разуй глаза! Если так дальше пойдет, тут через пятнадцать лет некого будет от чудищ защищать, вымрет всё. Очнись! Кому тут служить?
  "Да тому же, кому и ты сейчас служишь. Почему бы и нет. Пойдет парень, скажет, давайте я вам служить буду. Он же ничего не видел, ничего не знает. А знает – глаза закроет. А чего?" – подумал он злобно. – "Почему тебе можно, а ему нельзя? Тебя же поймали, почему его не поймают на свою удочку?"
  Он посмотрел еще разок на Горыню.
  "Только ему бы не ловчим, ему бы в дружину. Для ловчего великоват."
  – Ладно, не расслабляйтесь сильно, – добавил он. – Это так, цветочки. Ягодки впереди. Давайте эту погань в кучу. Василиса, сможешь запалить? А то потом опять чудище поглотит и к этому, – кивнул на змеелюда, – в гости заглянет. Не расскажешь, пока обсыхаем? Про волхва, про змея с кровавыми глазами. Мы тут его того... упокоить надумали. Пока не отлежался. Тебя, кстати, как зовут?

  – Я тебя понял, Трибун, – отвечает Луций. – Все правильно, план меняется. Зови Аспурга, десятников, Адельфа и Архипа.
  "А Тамар звать не надо, она рядом".

  Пещера дальше от места стоянки, чем мы думали, – говорит Луций, когда все собираются. – Поэтому план будет такой. Сейчас, трибун, ты отдашь распоряжения и поведешь своих митраистов на мистерию. Быстрым шагом. Двойным маршем, так правильнее будет сказать. Возьмете лошадь, проведите всё как следует, но ни на минуту не задерживайтесь больше, чем это нужно. Через полчаса после захода солнца вы должны быть тут, а лучше до захода.

  Константин, сейчас всем надо легко перекусить, но не развозить кашу по миске, а живо. После этого рабы пусть обустраивают лагерь под твоим присмотром, и еще пары солдат. У тебя, получается 11 человек. Четырех поставь в охрану по периметру, двое помогут руководить рабами. Я займусь организацией праздника для христиан, мне понадобится... человек пять рабов и один солдат. Кстати, пришлите мне Квирину, пусть поможет, он же военный, наверняка умеет лагерь разбивать. Остальные четверо пусть отдыхают, прямо ложатся и спят. Пусть христиане пока спят, а язычники охраняют.

  Аспург, на вас сейчас северный берег. Возьмешь с собой Эрвига и Тамар, сядете на лошадей, поедете на север. Проедетесь по краю острова, ну, не до конца, а на полмили вправо-влево. Внимательно понаблюдаете, все ли пока тихо, наметите позиции для ночных постов и вернетесь. На самом берегу не маячьте, держитесь деревьев. И как вернетесь тоже ляжете спать.

  Архип, ты пойдешь к Фейрузе, передашь, что слышал, и скажешь: Магистриан ждет, что арабские всадницы возьмут на себя охрану с запада и с юга. Константин, нужен пароль, только попроще какой-нибудь, не надо вот этого вот "Борода Агенобарба", как в прошлый раз, я слышал. Это кто такой придумал? Ладно, неважно. Во! "Рим и Хира" – подойдет. Это-то хоть они смогут выговорить. Пароль до всех донести.

  Адельфий ты займись приготовлениями для праздника язычников. Вы начнете его как все будет готово, часа через два-три. А праздник для христиан начнем, когда вернется Татион.

  Есть у кого-нибудь вопросы? – подытоживает он.

... и тут я, к своему ужасу обнаружил, что ...



Это пустырь. Видимо, когда-то тут был сборочный цех завода, где производили автобусы. Скелеты мертвых автобусов до сих пор ржавеют здесь, и выглядят они очень старыми. У некоторых провалились крыши. Вы выбрались внутри буквы "П", составленной из автобусов, но за верхней палкой буквы сереет громада какого-то здания, то ли это цех, то ли это склад. Что-то в таком духе. Этажа три высотой, но окон нет. Само здание тоже довольно старое, кое-где на него взобрался плющ, или что-то подобное плющу. Впрочем, это растение и на автобусы забралось. Пасмурно, серые тучи затянули небо, дождя нет. Других островов не видно с этой точки.

  Так и не улегшаяся предательская злоба поднимается пенной волной при первом же вопросе рабыни; бьет о заваленный обломками и склизкими водорослями, дохлыми рыбами и студенистыми медузами берег терпения Фейрузы, унося в свои соленые мрачные глубины все это отвратительное богатство, чтобы плеснуть им через борт утлой лодчонки, имя которой – Аттия. Но цитадель разума, сложенная из потрескавшихся от прожитых лет блоков, имя которым – достоинство, самоуважение и благородство, встает на пути этой так и норовящей выплеснуться изо рта грязи.
  - Лаванда. – с трудом выдавливает из себя арабка. Грудь вздымается, трепещут крылья породистого носа, опасно сужаются глаза – но взрыва не происходит. Только след от острых ноготков на ладонях царицы остался напоминанием о том, что она еще вольный человек, а не раб своих страстей.

  Сначала Фейруза сидит напряженная, как натянутая тетива, готовая, словно норовистая кобылица, взбрыкнуть по любому поводу. Но мягкие осторожные касания, нежные, словно птичье крыло, мало-помалу успокаивают напряженные каменные мышцы, и прямая, словно копье, спина расслабляется. Похожие по твердости на ветви смоковницы руки лахмидки больше не держатся, как сведенные, за простыни, а гордо поднятая голова с прилипшим к лицу выражением заносчивости плавно опускается. Женщина больше не похожа на запертого в клетке зверя, не решившего еще, вошел ли за ограду прислужник, что расчешет шерсть, или только лишь кусок мяса: незримая броня гордыни спала, оставив под собой всего лишь измученного человека.
  Приведя в гармонию мысли и ощущения, изгнанница чувствует, как съеживаются и горбятся под гнетом спокойствия внутренние дэвы: злоба, жестокость, презрение. Молчаливое участие и смиренное послушание вкупе с умелыми руками делают свое дело: желание убивать исчезает, а вместе с ароматным маслом в кожу словно втирается блаженная нега. Под чуткими пальчиками перестают зудеть виски, и уныло опущенные уголки губ плавно распрямляются. Приподняв голову, сквозь неплотно прикрытые веки Фейруза следит за движениями Аттии, словно узнавая старую знакомую с новой, неожиданной стороны. Поняв же, что мысли плавно уходят куда-то не туда, тихо качает головой, гоня из нее глупости – остатки пагубного влияния Шери, не иначе.

  Когда разливающееся по телу приятное тепло, делающее его тяжелым и вальяжным, начинает усиливаться, арабка сначала не придает этому внимания, и почесывает зудящие места. По вскоре отдельные искорки собираются в рой, и чесаться и саднить начинает уже все тело. И причем только там, куда глупая рабыня нанесла свое масло! Женщина подскакивает, как ужаленная, яростно взрыкнув и отбросив коротким пинком жалобно звякнувший таз. На миг она застывает, сгорбившаяся, со сведенными плечами и сжатыми в когти пальцами. Взгляд, тяжелый, как храмовая колонна, и темный, словно арабская ночь, буравит криворукую неумеху, посмевшую не только испортить такие прекрасные минуты, но и испоганить царственную кожу хозяйки, вынужденной теперь скрестись, словно шелудивый пес.
  Повисшую тяжелую тишину, нарушаемую лишь громким дыханием нагой Фейрузы, разрывает звук сильной, звонкой оплеухи. Воительница и не думает сдерживать удар – сейчас ее душит ярость.
  - Мразь! – громко припечатывает она. – Да как ты посмела вообще!? Что там было? Сок содомского яблока или лист олеандра!

  Бросив взгляд на пол, где до сих пор сиротливо лежит обрывок веревки, арабка ядовито ухмыляется мелькнувшей, словно молния, мысли и неторопливо подбирает льняную змею. Глядя глаза в глаза Аттии, она наслаждается тем, как выглядит провинившаяся дурочка, и презрительно чеканит:
  - Ты виновата. И как мне тебя наказать!?

  Резкий замах – и импровизированная плеть обжигает бедро девушки.
  - Чтобы лучше думалось. - тон Фейрузы стал холоден, как снега на вершине Арарата.

Получатели: Фейруза бинт Харис аль-Лахми.

  Плыть по реке оказалось несколько приятнее, чем по морю, но все равно Фейруза тосковала без твердой земли под ногами, так что предложение Луция продолжить путешествие пешком пришлось как нельзя более кстати и было принято без возражений, даже надуманных и нужных только для того, чтобы просто сразу не соглашаться. Собственно, ровно также она согласилась с необходимостью организации празднества для солдат: тут споров было немногим больше, но все они касались скорее реализации плана, чем сомнений в его необходимости. Опыт подсказывал женщине, что уставшие от долгого нахождения на воде солдаты, уже начавшие ворчать, вскоре совсем взбеленятся, если лишить их торжеств. А потом, это к пророкам не ходи, в первом же бою обязательно найдется какая-то тварь, которая в первой же сложной ситуации завопит: «Это боги нас оставили! Бежи-им!». Может, строй и не рухнет, но проблем не оберешься, так чтотлучше предотвратить подобные эксцессы заранее.
  А посему, придя к соглашению с магистрианом, царица направилась к своим слугам. Первым делом она посетила избранных: тех четверых, что ночевали в каюте перед ее покоями. Властным тоном, словно они были в украшенном прекрасными фресками дворце, женщина распорядилась:
  - Тиест. Тиберий. Архип. Аттия. Мы с перфектиссимом Цельсом решили, что плавание тяжкое наше – не причина пропускать торжества во имя богов, а посему я милостиво позволяю вам четверым, показавшим себя добрыми слугами, провести этот день в молитвах и празднестве. Я же один вечер проживу без вашей неоценимой помощи.

  Следом царица-изгнанница направила свои стопы к охранницам: могучим девам из разных бану. Она знала, что одни из них поклоняются Христу, другие же славят тех богов, что были еще до того, как тьму песков озарил свет бехдин: ал-Лат, ал-Уззу, Манат, Зу-Шару и прочих. Быстрокопейные девы, хоть и поклялись охранять царицу, держались наособицу, и первым шагом к тому, чтобы привязать их к себе, было разрешение присоединиться к единоверцам. Не для безопасности, но для статуса взяв с собой Архипа, Львица Хиры явилась к бронзовокожим женщинам и объявила:
  - Славные девы, сегодня ваши единоверцы славят свою веру, и с моей стороны было бы подлостью не отпустить вас на Венералии и молитву пророку Иезикиилю. А посему вы вольны принять участие в празднестве и заручиться поддержкой небес в предстоящем путешествии. Часть из вас, скорее всего, ради безопасности остальных останется на постах: не примите это как неуважение, но как благородный долг помощи другим. О том, кто останется, а кто будет славить небесное, расскажут те, кто возглавит каждое из празднеств, но если они решат оставить в карауле большинство из вас, сообщите мне: я объясню им всю неправоту подобного решения. Мой шамшир остер а руки по-прежнему быстры, так что я смогу себя оборонить от любой угрозы в лагере.
  Ах, да. Архип-сарбаз, мой верный телохранитель и ваш командир, поддержал это решение целиком и полностью, зная, сколь сильно ваше желание вознести молитвы в этот светлый день, важный и для любого христианина, и для тех, кто верен вере предков. Таков мой приказ. Имеющие уши да услышат его.

  Для себя же Фейруза предпочла несколько иной праздник. Все равно из тех, кто кладет требы Ахура Мазде, на корабле она одна, близкие же по духу митраисты не приглашали и вряд ли пригласят, так что можно было заняться чем-то не менее полезным, чем молитвы. И как раз для этого царица приказала арабкам перед торжествами доставить к ней в путах рабыню Сунильду. Все это время готское отродье ждало своего часа в трюме, и теперь момент настал.
  Месть, пускай даже и низшим, это то блюдо, которое следует подавать холодным. Проклятая рабыня уже достаточно извела себя мыслями и ожиданием, и настала пора прекратить их. С этими мыслями Львица Хиры нежно пробежалась пальцами по узорчатой рукояти камчи и, довольная, расплылась в широкой и счастливой улыбке.

- До конца я с тобой, до кон...- уговаривая Нечуя, Василиса вдруг прервалась. Мелькнувшее меж стволов, хоть и не отзывалось тревогой в сердце, а всё же не могло не привлечь внимания.
"Хотел бы убить, давно б убил" - думала она, разглядывая интересное создание аки ребенок. Только что стояла, очами сверкая, да огонь в черепе едва гасила, а тут глаза большими сделались, даже слов не нашла Провидица, только и сказала осторожно, поклон свой фирменный отвесив:
- Здрав будь... жи..житель лесной. Чем пособить тебе? - оценив масштабы полоза, она решила, что вежливость сейчас - самое лучшее решение. С Ягиней сработало же, в самом деле.

  Когда твой вольноотпущенник ставит тебе условия, он всегда звучит, как птица, разговаривающая с ветром или рыба с водой.
  Но не для него. И пусть так это и остается.
  Луций кивает.

Получатели: Фейруза бинт Харис аль-Лахми.

  – Держись меня за пояс, чтоб факел второй зря не жечь, – сказал Ловчий юноше.
  Удачно кто-то дом построил. Что ж тут за пещера такая? Никогда о ней Ловчий даже и не слышал.
  Дойдя до перекрестка, Ловчий по очереди заглянул в оба прохода.
  – "Кто налево ходит, тот всегда находит," – пробормотал он себе под нос присказку, уже и не помня, где её слышал. Варваре бы подошла. – Пошли.

  Раскатистый громовой голос отвечает, становясь все тише и тише, пока наконец не начинает напоминать живой и человеческий. К нему присоединяются вскоре и другие голоса, разные, непонятные, что-то требующие и о чем-то приказывающие. С новым комком, застрявшим в горле с очередным ударом волны о борт, подкатывает желание заткнуть уши и потребовать от голосов заткнуться и прекратить заползать в уши пестрыми змейками.
  Но хотя бы одно утешает – она вернулась туда, откуда столь скоропостижно отправилась… нет, об этом лучше подумать позже, наедине с собой и за запертыми дверьми каюты. А значит, разноголосые слова эти принадлежат экипажу: тот, что позвонче, наверняка принадлежит супернумерарию магистриана, а отчетливый и резкий – трибуну Татиону. Более спокойные и деловитые голоса не могли быть ничьими, кроме как шифокоров. Ситуация много лучше, чем могла бы быть, но далека от идеала – иначе бы вокруг них не собралась такая толпа. Однако одна мысль, надоедливая, как заноза под ногтем, никак не отпускает: почему не слышно Луция?
  Короткое и покрывающее лоб холодной испариной неожиданное слово «свяжи» заставляет вздрогнуть и придает новых сил. Ни дай язат Фарнах, от такого обращения вернется любопытная Шери, и начнется новый виток проблем. Нет уж, этого никак нельзя допустить. Скрипнув зубами, скривившаяся как от зубной боли Фейруза через силу просит:
  - Ясно. Помоги… подняться.

  Воспользовавшись помощью юноши, она не без труда поднимается на дрожащие ноги и, вцепившись в плечо римлянина, выпрямляется, через узкие, больные от яркого света щелки глаз обозревая собравшихся. Спокойные медики, взвинченная Тамар, обеспокоенный Марк и собранный Гектор. А вот и Луций – сидит в кресле без сознания, а еще недавно голые ноги прикрыты потертой красной тканью. Взгляд Фейрузы падает ниже, и арабка со стыдом понимает, что грудь ее практически обнажена. А пока сидела, видимо, и вовсе была видна всем нескромным взглядам. Сложив вместе полуобнаженного мужчину, свою коленопреклоненную позу и разорванный ворот, женщина мигом дорисовала себе все остальное, и почувствовала, как жар заливает шею и щеки.
  Неловко закрывшись рукой, она бормочет, продолжая опираться на Аврелия:
  - Не надо вязать, я в порядке. – Прикрыв глаза, она несколько раз вздыхает, переводя дыхание, и пытается пояснить ситуацию. – Это было спонтанное проявление магии. Видимо, от амулета перфектиссима, но не уверена. Маджис подтвердит, что ничего дурного нет. Дукенарий… - силы тают стремительно, но молчание смерти подобно, - скоро должен прийти в себя. А я… мне надо сесть. И прикрыться.

Теперь держать лук было уже просто глупо. С коротким ругательством на родном аланском Тамар отложила его в сторону, и, наконец, нагнулась над Луцием, напряженно всматриваясь в его лицо. Ей тоже было очень важно услышать, что же ответит лекарь.

Отдав распоряжения, Ловчий принялся искать в грязи и помятой, пожухлой от испарений желчи траве нужные следы. Это было не так просто, как могло показаться, потому что следов было слишком много - бой с чудищем был хоть и быстрым, но очень жарким. И всё же, вскоре Ловчий обнаружил прерывистую цепочку отпечатков варяжьих ботинок, уходивших в сторону от широкой, сухой поляны глубже в заросли. Определившись с направлением, Ловчий отправился в ту сторону, ища остальные зацепки.

Ему не составило большого труда отыскивать следы уцелевших воинов даже в болоте, где жидкая грязь и вода мгновенно скрадывали чужие следы. Оставались ведь и другие. Вот например отломленная ветка у одной чахлой ёлочки - отломана только недавно. А вот примятая трава со следами крови на одной из кочек. А вот, например, дохлая пиявка - очень большая, надо сказать, пиявка, покрытая панцирной бронёй, которая, впрочем, не спасла её от прямого удара острием меча прямо в ту часть продолговатого тела, которая должна была быть головой(Ловчий судил по приоткрытой присоске с нижней стороны, с вывалившимся из неё шипом). Пока Ловчий шёл, он получал всё больше и больше сведений. Ещё на половине пути он знал, что отступивших воинов семеро, что как минимум один из них тяжело ранен, и его несут двое его приятелей, а другой заметно прихрамывает и припадает на правый бок, отчего след его правой ноги становится немного глубже. Следы даже поведали Ловчему неожиданную историю о том, как где-то среди этой чащи навстречу варягам выползло ещё одно чудище, оставлявшее за собой неглубокий, но длинный и извилистый след. Такой след могла бы оставить змея, будь она толщиною с человека, и длиною втрое больше. Но с этой змеёй варяги в бой не вступили - напротив, после этой встречи все они пошли вместе, а варяги резко сменили направление, отклонившись на северо-запад.

Когда же Ловчий пришёл на место - он обнаружил, что след варягов кончается в том, что раньше было большим-большим домом. От дома этого не осталось ничегошеньки, кроме двух полуразрушенных стен. Бревна потемнели от времени, разбухли и загнили от влаги, и покрылись мхом и грибами. Доски пола были едва видны под наносной грязью. А в центре пола был проделан лаз, раньше накрывавшийся крышкой, которая теперь была небрежно откинута в сторону, открывая путь вниз по гнилой насквозь деревянной лестнице. Варяги спустились туда, и Ловчий даже не понимал, каким только чудом гнилые ступени не провалились под ними. Там, внизу, Ловчий пока что не видел ничего, поскольку в погребе безраздельно царил сырой, ничем не освещённый мрак. Не слышно было и никаких звуков, кроме тихого гула сквозняка. Судя по всему, этот подпол либо был существенно углублён после того, как его оставили люди, или соединялся с какими-то подземными ходами там, внизу.

- Ты смотри. - Услышал вдруг Ловчий голос Ягини. Она уже будто бы стояла возле лаза, склонившись над ним и с интересом заглядывая внутрь. - Хорошее местечко нашли, чтобы схорониться. Если и захочет достать та тварь, то всё равно не пролезет туда. Правда, кони ваши туда тоже не пролезут. Жалко будет, если их чудище съест. Сестрица моя точно расстроится.
Подняв взгляд на Ловчего, Ягиня понимающе покивала.
- Вот что надо было тебе подарить вместо ножика. Коня волшебного. Чтоб можно было в карман убрать. - И тут же Ягиня перепрыгнула на другую тему. - Так что будешь делать, Ловчий? Как гость войдёшь к варягам в убежище, или подкрадёшься к ним, аки тать в ночи?

Беседа с маджисом и сарбазом завершилась как нельзя более вовремя: в триклинии появился тот самый юноша, что сопровождал дукенария: его толи скриптор, толи бенефициар, толи супернумерарий. В вежливых выражениях Марк передал, что его господин желает встречи и готов даже сам прийти к Фейрузе. Это приятно удивило: сама лахмидка была не намерена бегать по первому требованию римлянина. Поблагодарив посланца и сообщив, что готова принять превосходнейшего, женщина распорядилась, чтобы с ней остались две копьеносицы и Архип-сарбаз – раз уж он стал ее личным телохранителем. К тому же, поклявшись своими богами, мужчина оказался удостоен самой сокровенной тайны царицы – о ее одержимости, и должен был, случись во время беседы непоправимое, помешать дэву перехватить власть над слабым плотским телом.
Когда магистра явился, его снова встретили вежливой улыбкой и троекратным приложением руки:
- Рада, что превосходнейший вернулся и почтил меня своим обществом. Возможно, вы, уставший с беседы, желаете отведать вина? К сожалению, наш блестящий хозяин предпочитает римское вино, посему я не могу предложить вам превосходный или бадех, но взамен готова сама наполнить ваш кубок. А вам доводилось пробовать вино со склонов Загресских гор?

Луций пришел в триклиний, захватив с собой меч Кая Бозы и колчан Архипа, которые отдал одной из арабок.
– Благодарю, – ответил Луций, занимая место на своем ложе. – Беседа с сиятельным Аврелианом – словно праздник, она не могла утомить меня. Напротив, я полон сил. Но я не откажусь от вина, тем более налитого столь царственной рукой. Поскольку у меня есть собственный виноградник, было бы странно, если бы я не проявлял в отношении вина известный патриотизм, однако, признаю, Загресское вино, хотя в известной степени уступает Фалернскому, превосходно. Я познакомился с ним, когда служил в Африке. Однако мне не кажется, что его отсутствием можно упрекнуть благородного Кесария, столь гостеприимно принявшего нас в своем доме. Думаю, будет уместно, если мы начнем с того, что поднимем чаши за его здоровье и успех.

- Это прекрасно, когда твои земли богаты и плодородны, и пьянящий виноград, растущий на них – истинное благодеяние. Он настраивает на философский лад и преумножает богатство. Мои же земли, - продолжила Фейруза, плавно поднимаясь с ложа, - богаты лишь песком и своим народом, который ценит воду превыше вина и посему предпочитает отбирать благородную амброзию у тех соседей, кто слабее, кто не знали жизни под палящим солнцем днем и пронизывающим холодом ночью.
От Луция не могло укрыться, что руки царицы, наливавшей вино в серебряные чаши, мелко дрожали, а она будто старалась этот самовольный танец остановить.
- Счастливы те, кто могут услаждать свой вкус фалернским вином – оно и впрямь превосходно: говорят, даже сам Ганнибал любил его - и вкушать в покое финики. Жаль только, что многих подобное счастье многих заставляет забыть о мече: тем паче в Африке, где страшнее полудиких племен врага нет. И вдвойне благословлены те, кто готов оставить уют и покой своих вилл и сменить его на тяготы служения своей стране.
Подав гостю кубок, лахмидка вернулась на ложе.
- И верно: незнающий глупец мог бы подумать, что мы едины в том, что за глаза осуждаем благородных друзей наших! Я подниму этот кубок за гостеприимного хозяина, да ниспошлют ему долгие лета! И за эруса Аврелиана, благодаря которому мы можем отдыхать в этом доме и услаждать свой вкус румским шаробом! И когда моя миссия увенчается успехом, я обязательно пришлю вам несколько кувшинов загресского бадеха, чтобы мы еще раз выпили за тех, за кого пьем сейчас, и помянули тех, чья рука уже никогда не сможет воздеть чашу.

Луций кивает и отпивает вина.
– Сразу о деле! – говорит он, усмехаясь уголками губ. – Похвальная прямота, которой обычно не ждешь от женщины. Правильно ли я понимаю, что Архип Фракиец, – он кивает через плечо, – теперь не только твой телохранитель, но и советник, и при нем мы можем обсуждать все, что угодно? Я спрашиваю это, потому что, как мне казалось, ты гражданин Рима, и, как я понял, действуешь в интересах сиятельного Аврелиана, а Архип, пусть пока и формально – подчиненный комита Фракии. Я просто уточняю на всякий случай, не видишь ли ты здесь какого-либо противоречия?
"Например, что комит спросит его, зачем тебя на самом деле послали вместо Флавии? И Архип расскажет ему все, как только что все рассказал Аврелиану," - говорят его глаза.
– Потому что, как мне кажется, для защиты от одного безоружного и вполне дружелюбно настроенного римлянина вполне хватит и двух арабок.

Фейруза улыбается еще шире, на сей раз даже, кажется, искреннее. Римлянин, как оказалось, умеет говорить так, как подобает, и не выставлять свою цель перед собой, словно щит. Да еще не стесняется показать зубы - что, впрочем, он продемонстрировал и в разговоре с Аврелианом – красота! Давно позабытое искусство беседы!
- О, превосходнейший дукенарий, я, как вы заметили, отныне подданная Августа, да будут годы его правления долги и славны! А посему мне пристало общаться так, как удобно рожденным на быстром в словах и делах Севере: ведь здесь я только гостья, и стану снова царицей, когда покину земли Рима! А пока я здесь, я верю, что мой друг Аврелиан не причинит вреда ни мне, ни комиту. Он мудрый человек, и знает, в чем его выгода. Как знаю это и я. К тому же, - она наклонила голову, - Архип-сарбаз мой человек, и пребывает в моей власти, во власти закона пустыни. И, как мудрый человек, он знает цену слов. А я, если в том возникнет необходимость, готова научить его этой науке, столь знакомой рожденным под жесткой дланью шахиншаха, да достанутся его кости шакалам. Как готова и защитить всех тех, кто назвался моими людьми.
И выжгет мне солнце глаза, если он стоит здесь для защиты от превосходнейшего или для совета царице! Он стоит здесь, потому что услышал мою волю – и этого довольно. Отец моего мужа, владыка Ктесифона, как-то приказал казнить сарбаза, заснувшего на посту… после того, как его трое суток забывали сменить. За нарушение приказа всегда приходит воздаяние, не так ли?
Мой друг Аврелинан рассказывал, что вы – а теперь уже мы – смотрите на мир также. И поэтому Львице не зазорно идти рядом с Волчицей, когда крылатый лев парит над охотничьими угодьями и той, и другой. Главное – ступить на дорогу к логову Волчицы, а там хоть три посоха стешутся, не так ли?

– О, разумеется! – соглашается Луций. – Пока ты здесь, опасаться нечего.
"А завтра, может быть всякое. А когда ты вернешься – вообще все по-другому. Поэтому в следующий раз давай говорить наедине," – говорит искорка в его глазах.
– Отец твоего мужа явно умел поддержать дисциплину в людях. Однако, полагаю, почтенная Фейруза все же согласится, что находясь во власти закона пустыни, её люди не покидают круга, освещенного солнцем римских законов. Которые также весьма суровы к нарушителям приказа. Вот к примеру, Архип-сабраз рассказал тебе о преступлении, которое сегодня совершил и за которое комит Фракии, его формальный начальник, может наказать его по завершении похода со всей строгостью?
"Короче, он точно теперь твой с концами?" – намекают его брови.
– Я не сомневаюсь в твоей способности держать слово и защищать всех, кому ты пообещала такую защиту, – поднимает он руку. "Это не я его сдам, мне на него вообще наплевать". – Но стоит ведь знать, от чего, неправда ли?

- Ни мудрец, ни глупец с этим не поспорят. Пускай солнце светит всем одинаково, но не всегда его равно ласковы. Я это знаю, как никто. Но под разный свет и тепло и одежды носят разные. Я знаю, что еще придет момент, когда под самым зноем, когда каждый скроется в своем шатре, те, кто ищут родник слов, найдут его.
Женщина приходится отставить бокал и вцепиться одной рукой в кисть другой. Как бы естественно это ни казалось, магистриан наверняка умеет подмечать и такое – и Фейрузу это немного раздражает.
- И вдвойне прекрасно то, что тот, кто ищет родник этот, уже имеет флягу с холодной водой… или вином для каждого приходящего. Я предпочитаю знать, кто и что будет пить: ведь в этом и есть долг хозяйки. Слуги, гости, друзья и соперники – знания о них равно ценны. Вот и Тиест-маджис так считает. Пускай он отдал глаз не за мудрость, как бог северных варваров, но стал от этой потери мудрее. Как и все, кто к этому причастны – я не сомневаюсь. Досадная история получилась, не так ли? Но даже она померкла на фоне предательства. И слава Солнцу, что подлецу, как и подобает славным историям, пришла достойная его поступкам кара. Следующий на очереди, если верить тем рассказам, которые ведут седобровые караванщики, должен стать его хозяин. Интересно, ему воздаст судьба или человек?

- Да нет, – говорит Луций, замечая, жест Фейрузы. "Устала, что ли? Ну, бывает." - Я не об этом. С Тиестом вопрос уже решен. Кстати, было бы двусмысленно, если бы я заговаривал с твоими людьми, поэтому могу я попросить кое-что передать ему? На том берегу он спас мне жизнь. Двадцать тысяч денариев – плата за глаз, которую я установил, но я взял её на себя, чтобы выразить ему признательность. Конечно, пока он твой человек, не идет речи о том, чтобы я оказывал ему какое-либо покровительство. Но, мне кажется, будет уместно, если я попрошу тебя передать ему, что если он когда-нибудь останется без покровителя, то когда обратится ко мне, я вспомню об этом. А до тех пор если он захочет о чем-либо попросить меня, пусть обращается к тебе. Но вернемся на мгновение к Архипу. Тебе, конечно, известно, что сегодня на вилле было совершено несколько убийств. Так вот, убийца действовал луком Архипа. Если исключить возможность, что Архип добровольно передал ему своё оружие, он виновен в его утрате. Это – тяжкое военное преступление. Иногда в порядке исключения за такое наказывают понижением в звании и переводом в другую часть, но этим оружием был убит римский солдат, что практически исключает возможность снисхождения. Однако меня судьба этого дела не интересует. По-моему, речь идет о простом ротозействе, а Архип теперь твой человек, так что и забота не моя. В знак этого я принес тебе колчан Архипа, найденный на теле Кая Бозы, дезертира и убийцы.
Он кивает на арабку, которой отдал его и отпивает вина снова.
– Лук же был утерян во время погони на улицах. Я бы советовал Архипу поискать его со всем усердием, если ты вдруг решишь отдать ему такой приказ. Я бы усомнился, что человек, который не следит за своим оружием, следит за своим языком, но сомневаться – вообще часть моей службы. У тебя же, почтенная Фейруза, вполне возможно, иное мнение на этот счет.
Луций разводит руками. "Посохи-то стешутся, а лук-то останется. А человек проболтался насчет меня. Проболтается и насчет тебя."
– Но все это я говорю лишь чтобы показать своё расположение. Сиятельный Аврелиан попросил меня оказать тебе поддержку, и я решил начать с подобного жеста доброй воли. Однако один гребок веслом еще не приводит судно в нужный порт, как и не приводит самый сильный ветер, если дует в другую сторону. Сиятельный Аврелиан упомянул, что ты выполняешь задание, ранее порученное его супруге комитом Фракии. Не скрою, подобный выбор исполнителя меня несколько удивил. Пожалуй, я не буду утомлять тебя своими сомнениями, поскольку, мне кажется, что ты уже устала. Сегодня был для всех непростой день. Я хотел бы отметить лишь два момента. Во-первых, мне выделили корабль, но, насколько я знаю, твой корабль вполне может вместить оба отряда. Разумно ли разделять силы при морском путешествии? Понт кишит пиратами. Твои гребцы – рабы, мои – воины. Большой корабль легче оборонять, когда на нем больше людей. Не будешь ли ты чувствовать себя сохраннее, если мы пойдем вместе на одном корабле?

- Ай, превосходнейший дукенарий в ситуации той поступил мудро, подобно воителям прошлого! Этот жест, когда я узнала о нем, показал мне, со сколь достойным мужем свела меня судьба. Та кровь язатов, или ангелов, как их называют многие римляне, что бежит в моих венах, поет от радости, когда видит такое. И я рада, что эрус Аврелиан, как и подобает благородному господину, не стал обременять превосходнейшего долгом справедливости, а незамедлительно выплатил все до последнего асса. И я конечно же, передам Тиест-маджису твои слова: дай только Пламя, чтобы то заступничество клариссима, коим облагодетельствован он, не прервалось скоропостижно, чтобы Тиест-маджису не пришлось выбирать, чье покровительство способно сравниться с благодеяниями его предыдущего домина.
Я благодарю вас за этот жест доброй воли. - Она указала в сторону арабки с колчаном Архипа. – Этот жест показывает, как вы заботитесь о тех, кто хоть на миг оказался в вашей власти. Печально, когда такого командира предают сначала один, а потом и второй солдат, и при этом страдают те, кто не ждал удара в спину от того, с кем питался из одного котла. Я сама познала такое предательство, и могу понять, сколь оно неожиданно и оскорбительно. Жаль, что верность предателей другому хозяину – или золоту – оказалачь дороже верности тебе.

Повернувшись к Архипу, лахмидка спросила:
- Архип-сарбаз, я знаю, как воины ценят то оружие, которое называют своим. Я сама была воином, и понимаю всю горечь утраты. Если ты пожелаешь, я готова отпустить тебя найти лук. Если Ахура Мазда даст, мне не потребуется то, ради чего ты здесь. Ты идешь?

А затем вернулась к беседе с магистрианом, затронувшим наконец ту тему, ради которой были сказаны все прочие слова:
- Я буду рада услышать сомнения достославного и превосходнейшего. Развеивая же опасения, скажу, что Львица не боится крыс, коими, безусловно, являются разбойники. Которые, кстати, скорее нападут на более беззащитный корабль и будут крепко удивлены, встретив там клинки твоих аскеров. Я бы приняла твое предложение, если бы плыли в Константинополь, но, - она развела руками, - меня научили, что в Риме доброе дело, сделанное равному равным или старшему младшим, обязывает вторую сторону. Я не хотела бы, чтобы над тобой довлела обязанность передо мной.

Архип стоял рядом с ложем Фейрузы ни жив, ни мёртв, старательно избегая встречаться взглядом с Луцием. Персиянка к магистриану была даже ближе, чем её новый телохранитель, отчего складывалось впечатление, будто тот намеренно держится за новой госпожой, прячась от гнева агента ин ребус как за щитом. То, что агент не гневался, пугало лишь сильнее. Впрочем, пугало бы, не будь Архип к этому моменту окончательно измотан голодом и целым каскадом чужих тайн.
Сперва Ворбушек, затем Тиест и то, что он рассказал о Луции, наконец, Фейруза со своим непростым несчастьем. Архип чувствовал себя Эдипом, превращенным в Сфинкса без присущего чудовищу груза знаний. Отгадки вроде и есть, но к каким секретам они ведут, абсолютно неясно. Может статься, невидимость Валерии и правда всего лишь (ха!) благословение богов, быть может, Тиест зря возводит напраслину на странную пару отца и дочери, вероятно, также отмеченных свыше. А то и Фейруза, наверное, перестраховывается, обжёгшись несколько раз на молоке.
Архип не хотел вдумываться во все хитросплетения всех этих удивительных людей и нелюдей, и уж тем более вслушиваться в их полные ядовитых намёков речи. Слова Луция про казни и законы мало трогали эксплоратора в сравнении с самой сущностью магистриана. И потому рассказ об украденном луке воспринял просто как повод перестать раздражать неведомое существо одним своим видом. Хорошо, что Фейруза подхватила предложение.
Отвесив господам полупоклон, Архип удалился, старательно сохраняя невозмутимый вид, но внутри содрогаясь волнения и тревоги. Ничего не случится с Фейрузой, у неё вон целый отряд меднокожих воительниц, у одной из которых Архип не преминул забрать свой колчан.

Луций терпеливо пропускает подколки по поводу предательства мимо ушей. "Печально будет, когда твой Архип и второй лук прозевает," – думает он. – "Но я оценил: минуту назад никакое нарушение не должно было остаться безнаказанным, и вот уже "как ты заботишься." Мило."
– О, почтеннейшая Фейруза, вероятно, не слишком много знает о морских разбойниках, – замечает он с сожалением. – Они отличаются от тех, что трусливо прячутся в своих логовах на суше и нападают лишь на слабых и беззащитных. Целые народы делают пиратство главным своим занятием. Возможно, Фейруза помнит, что они бросали и бросают вызов боспорским царям, и не всегда успех в этих войнах на стороне царей. Понтийские морские разбойники отличаются от обычных, с которыми ты имела дело, подобно тому, как парфянский лук отличается от всякого простого. Киликийские пираты, родные братья понтийских, однажды даже пленили прославленного Цезаря Юлия. Даже сам тип корабля "либурна" назван так по имени пиратского племени, которое пользовалось им в набегах. Однако тебе, возможно, неизвестно, что либурна для достижения высокой маневренности требует больше гребцов, чем лусория, а на море из двух кораблей более беззащитным всегда является менее поворотливое судно с более низкой скоростью. С неполным набором гребцов крупный корабль будет как отряд пехоты против конников в степи или пустыне. В твоем случае – очень маленький отряд пехоты.

- Благодарю превосходнейшего и достославного за подробное объяснение. Той, чье море – застывшие пески, оно и вправду полезно. Я не имею привычки к соленой воде, и не ведаю, как ведут себя те, кто на ней – как дома. – Женщина приложила ладонь ко лбу и неглубоко поклонилась. – На удачу, гребцов на моем корабле достаточно, а быстрокопейные девы способны пожалеть о выборе цели любого потомка захвативших Цезаря. Уй, я представляю, сколь тяжек был бы бой, если бы воины, изнурив свои руки веслами, были бы вынуждены браться за меч, надеясь, что они успеют выйти из-под палубы, чтобы сразиться с захватчиками в бою на хоть каком-то подобии поверхности.
В глазах женщины пляшут смешинки: ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что это – не цена. Давай продолжим состязаться в благородном искусстве торга: третьем после правления и войны.

Успокоив руки и отпив вина, Фейруза продолжила говорить своим странным, чуть шипящим голосом:
- А сейчас же, на удачу моих дев-воительниц, в спину нападающим ударят осиянные мудростью приказов превосходнейшего воины, привыкшие плотным строем на суше отражать натиск куда более многочисленных и опытных врагов. Как меж двух огней, бесчестные пираты, да станет море им могилой, сгорят в пламени своей жадности, а мои руки вспомнят, как лить кровь. Пускай зрелость силы моя уступает место серебру мудрости в волосах, я еще помню, как держать копье и шамшир, и не побоюсь напомнить любому наглецу, что даже у стареющей львицы когти остры.

– Стареющей? – переспрашивает Луций, смеясь. – Ну, я бы так не сказал. Я тогда вообще древний что ли по-твоему? Стареющей... Но мне понравилось про копье и шамшир. Ты же воин, не так ли? Ты сказала "была воином", но бывших воинов не бывает, как не бывает бывших львов или орлов. Я тоже свои шрамы получил, не зубочисткой во рту ковыряясь. Я обожаю всю эту тонкую торговлю словами, но вижу, что ты уже подустала. И у меня был непростой день. Так чего нам тут разводить дипломатию, как будто мы делим земли и народы? Вопрос-то простой. Давай решим его просто, как воин с воином. Идет?

- Мужчина крепче, и дольше остается могуч: такими нас создали те, кому мы возносим требы. Остался ли у меня тот взгляд, которым воин смотрит на мир из-под шлема? Остался. Но руки уже никогда не смогут так петь песнь сражения, как когда-то, и в том вина и лет моих, и того, с чем я встретилась на пути. Посему я одновременно и воин, и уже нет.
Прикрыв глаза и вздохнув, она продолжила:
- Я бы предпочла продолжить беседу прежней чудесной игрой, но готова отложить в сторону изящную вязь ради копейной прямоты. Чего ты хочешь, почему, и что готов за это предложить?

– У меня тридцать с лишком бойцов. У тебя сколько, десять? Пятнадцать? Можем пойти на разных кораблях, а можем на одном. Пойдем на разных – это риск в первую очередь для тебя. На лусории борт низкий и все видно – они разглядят, что у меня там одни солдаты - ну и ради чего на меня лезть? А вот на тебя навалятся – понятно будет, что вся добыча там. Может, ты и отобьешься, но вряд ли без потерь. В лучшем случае потеряешь половину своих арабок, а в худшем - вообще всё. Рабам ведь драться не с руки, пираты-то их не убьют, а опять продадут в рабство. Ну и какая им разница, что там веслом ворочать, что здесь? Тебя, кстати, тоже продадут. Так что когда одна их либурна с полсотней воющих головорезов подойдет к одному борту, а другая - к другому, подумай дважды, стоит ли кричать, что они "крысы", потому что меня там не будет, чтобы оценить шутку. Я, конечно, попробую помочь, но на море это непредсказуемо – будет ли удобный ветер? Какого мне дадут капитана, рулевого? Да на двух кораблях нас вообще может разметать штормом – тогда каждый сам по себе. Об этом подумала? Один из кораблей может просто отстать – и скорее всего это будет твой, если, конечно, у тебя нет пятидесяти гребцов. Кстати, о шторме. На большом корабле нужно много народу, чтобы затыкать течи и вычерпывать воду. А у тебя десять арабок, которые кроме лука, копья и поводьев в руках ничего от роду не держали. Много они там назатыкают?
Луций пожимает плечами.
– Конено, ты можешь взять у Аврелиана и лусорию, только у неё нет грузовой палубы - куда ты там лошадей для своих всадниц засунешь? А зерно для них? Провизия, что тебе дали, туда просто не влезет. У меня же пехота, и я преспокойно могу идти на лусории и отдельно: одолжение ты мне не сделаешь, ведь корабль я себе сам раздобыл. К походной жизни я привык и справлять нужду с борта при всех мне нетрудно, уж не знаю, подходит ли это для Царицы Всех Арабов.
Он пьет вино, разглядывая лицо Фейрузы. Первая женщина, которая на его памяти назвала себя стареющей. Зачем? Это кокетство или это было серьезно?
– Зато, если я пойду с тобой, мне не надо будет отрезать провизию от тех пайков, которые мне выдал комит для путешествия по суше. А твой Квирина присмотрит за моими ранеными - вдруг кому-то станет хуже? Наконец, я смогу взять всех лошадей, а не двух-трех. У тебя же на случай боя будет на тринадцать хороших лучников больше. А в целом - на три с половиной десятка воинов больше. Полсотни воинов или десять - ради чего рисковать с десятком? Чтобы я не проявлял интереса к твоим людям? Да я и так не проявляю – и пытаюсь тебе это показать с того момента, как пришел! У меня своих хватает. В дополнение к нормальному отряду, на корабле будет больше крепких мужских рук на случай шторма. Рук, которые знают, с какой стороны держать молоток – ведь они строят укрепленные лагеря каждый год. Ну и между прочим...
Луций прищуривается.
– Чем ты собираешься заниматься все это время? Сидеть и молча смотреть на волны? С ума не сойдешь? Можно, конечно, обсудить с Архип-сабразом, в какой деревне он родился, кто там была первая красавица и сколько его семья держала кур. Или же у тебя будет возможность побеседовать со мной и моими людьми. Я - императорский агент, лично представленный Августу. Марк Аврелий – ученик Фемистия, его семья – старая Римская знать. Аспург – вождь языгов. Если ты действительно собираешься вновь стать кем-то значительным, а не вечно выполнять опасные задания для Аврелиана и подставлять шею в обмен на обещания, я бы не пренебрегал такой возможностью. Равно как и возможностью получше узнать людей, с которыми лезешь в пасть ко льву.
"Да-да, тебя не в саду погулять отправили, знаешь ли."
– Короче, – подводит черту Луций. – Может показаться, что я на тебя давлю. Да ни в коем разе. Я просто взвешиваю за и против, и причин идти по отдельности ни для кого из нас не нахожу. Да, можем идти на разных кораблях, если тебе так угодно, но объясни, ради чего? Мы оба только проиграем. Можем идти вместе – и оба только выиграем! Реши сама, что тебе важнее – сунуть мне палку в колесо или не совать себе. Для меня ответ очевиден – поэтому я и пришел. Пришел, как равный партнер. Если ты хочешь начать с палок в колесах – давай, но это не лучшее начало, как по мне. Не лучшее начало для двух людей, у которых и так хватает проблем, чтобы сразу же, едва познакомившись, пытаться оттоптать друг другу ноги.

Лахмидка размеренно захлопала в ладоши на убедительную, признаться, тираду римлянина. «А он хорош! Дэвова утроба и клыки Ангра Майнью, почему же я раньше не узнала ничего ни о кораблях, ни об опасностях в море!? И то, что я и не думала плыть, не оправдание! Теперь я словно с повязкой на глазах сражаюсь со зрячим и опытным противником, не зная, откуда придет удар и как его парировать! Но как все развернул, ай-яй! Словно не я ему милость сделаю, а он, так и быть, меня защитит! Что же ответить, что же ответить и как не остаться в накладе? Уй, коварный рум, молнией тебя по седой маковке! Радуйся: сегодня твоя взяла: этот вопрос – не тот, за который стоит стоять до последнего!».
- Ну, превосходнейший, предложением беседовать ты меня подкупаешь! На корабле мне и вправду не с кем будет поговорить. И хоть это не та беда, от которой я буду переживать, возможность продлить беседу с умудренным многими знаниями и богатым опытом собеседником дорого стоит! К тому же с моей стороны будет правильным обеспечить условия и той достойной деве юных лет, что отправляется в плавание с тобой: ей-то такие походные условия явно не к лицу. А разлучать вас бортами кораблей было бы преступлением, не так ли?
И раз уж безопасность моего корабля внушает гостю опасения, то как я могу запретить ему брать с собой охрану? И, как ты сказал, палки в колеса ставить? Нет, это не по мне. Ты мне не враг, а на твои отношения с клариссимом мне плевать с вершины Арарата. Ты верно заметил, мы – партнеры, и делать друг другу маленькие подлости просто бессмысленно, а то станем как те самые отдельные хворостины, которые так легко сломать.
Но раз уж мы решили вопрос с пассажирами либурны, то чем будем нагружать лусорию и кого на ней отправим? Мой корабль не безразмерен, и я не уверена, что вся твоя свита и все солдаты уместятся на ней вместе с конями, припасами, рабами и всем прочим. Потому что я, например, как и другие рожденные от благородной крови женщины на корабле, вряд ли пустят в свои каюты посторонних мужчин. Да и место для разговоров с твоей осиянной многими достоинствами свитой надо выбрать: не приведи Пламя, мы начнем обсуждать что-то, не предназначенное для солдатских ушей.

Луций склоняет голову чуть набок, дескать, "мы поняли друг друга". Нельзя сказать, что он в восторге, но кажется, до неё все-таки дошло, что это ещё был не торг и не война. В общем-то, что она могла сделать? Отказаться и сразу показать, кто здесь враг? Нет, для этого момент еще настанет. Но и что Фейруза сразу не согласилась – хороший знак. Такие как она сразу ни на что не соглашаются, если не задумали кого-нибудь поиметь. А значит, у неё к Луцию обычное отношение, как к любому человеку, с которым случайно пересеклись пути. Уже неплохо.
"Ну, либо она просто устала и не хочет торговаться."
– Об этом я уже подумал. Либурне нужно сорок-пятьдесят гребцов, сверх этого она может взять три десятка пассажиров. У меня около сорока человек. Чуть больше тридцати смогут грести. Пусть будет двадцать моих гребцов на веслах постоянно, а десять - свежая смена на случай боя. Если дойдет до боя и станет ясно, что враг нас догоняет и собирается встать к борту, гребцы нам все равно уже не понадобятся – при подходе к борту вражеский корабль переломает весла, если их не втащить внутрь, так что драться будут все. Если у тебя будет хотя бы двадцать гребцов – этого хватит. Добавь сюда твоих телохранительниц, свиту – еще человек десять-пятнадцать. Итого в сумме около семидесяти – как раз. Солдаты и прочие люди будут спать на верхней палубе под небом, а провизия, грузы мы с тобой с нашими этериалами – на нижней. В трюме разместим лошадей – моих будет голов семь-восемь, твоих, я полагаю, двенадцать или около того. Два десятка там как раз поместится. Так что лусория нам не понадобится – только лишние гребцы, лишние рты и лишние задержки, если один из кораблей отобьется от другого.
Он вдруг вспоминает:
– А кстати, почему ты думаешь, что дочь поедет со мной? – спрашивает он, улыбаясь. – Зачем бы она мне могла там понадобиться?
Вопрос, впрочем, не требует ответа.
– Впрочем, я могу быть только рад, что ты согласилась отдать ей отдельную каюту. Я воспользуюсь этим предложением, если решу, что ей стоит ехать. Это весьма доброжелательный жест. Куда лучшее начало, чем палки в колесах!
Луций встает.
– Что ж, думаю, о прочем мы сможем поговорить уже в море. Пожалуй, мне пора покинуть тебя, почтенная Фейруза. Отдыхай. Ах, чуть не забыл!
Он подходит к арабке и берет у неё меч в ножнах.
– Кай Боза – тот дезертир, что убил четверых и четверых ранил. Поступил подло, но дрался храбро. Увы, мастерство не всегда дается в те руки. Он сражался в необычной манере – спатой и полуспатой. Так сейчас бьются молодые римские аристократы на поединках. Я подумал, что тебе, как прославленному воину, будет интересно взглянуть на его меч. Сражался бы он так за меня – я назвал бы его героем. На клинке до сих пор следы крови. Взгляни!
Он возвращается к ложу и протягивает Фейрузе меч в ножнах, рукоятью вперед, словно приглашая его вытащить. В глазах написано: "Достань же. Разве тебе неинтересно?"
Поймет ли почтенная Фейруза, в чем её проверяют и как именно?

Магистриан, кажется, на все имел ответ. Судя по всему, к этой беседе он неплохо подготовился, и в итоге она играла по его правилам, каждым своим ответом только приближая решение, нужное римлянину. Это было одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что умный человек, враг он или друг, все равно большая ценность, потому что только через таких людей можно совершенствовать себя. К тому же при визите к кидаритам-гуннам полезнее иметь рядом находчивого и головастого спутника, чем того, кто глупостью своей разрушит любое начинание. А вот то, что подобные дукенарию умеют приписать все лавры себе, отодвинув всех прочих за спину, и то, что планы умных, случись что, куда сложнее предотвратить – это было уже проблемой. Для себя Фейруза решила, что Цельсу следует присмотреться повнимательнее: он такой же, игрок, что бы не говорил Аврелиан, и противостоять ему без нужды было нецелесообразно.
- Превосходнейший простит меня за предположение, что дева, приехавшая из родного дома на Лимес ради встречи с достославным Луцием, вряд ли вернется назад сразу же. Но если она останется и избежит опасностей пути в дикие земли – это будет столь же ожидаемый поступок. Но не мне решать и обсуждать это, и любое решение превосходнейшего я услышу с равным спокойствием.
А вот следующим поступком Цельс немало удивил лахмидку. Меч того самого убийцы, которого сегодня все ловили, убийцы, оказавшегося, с точки зрения магистриана, вором и предателем. И не надо было быть пророчицей или мобедом, чтобы прозреть, что делает он это не из праздного желания показать оружие «храброго героя». Приняв руками ножны с окровавленным клинком, Фейруза взвесила его, удержавшись от того, чтобы достать из ножен и проверить баланс, и вернула магистриану:
- Превосходнейший дукенарий, я привыкла считать, что сколь бы хорошо не было оружие, сила его в той руке, что наносит удар. Мы можем много говорить о том, что мечи из болотного железа дикарей и сделанные мастерами римские и фарсийские клинки различаются, как рассвет и закат, но все равно судьбу оружия, и свою собственную, определит тот, кто брался за рукоять. А следы крови, нанесенные другим… Приятнее вытирать с глади клинка кровь, пролитую тобой. Благодарю тебя за демонстрацию этой спаты, превосходнейший, и надеюсь, что следующий ее владелец окажется столь же храбр, но куда более честен и благоразумный, чем покойный.
С легким полупоклоном женщина вернула Луцию спату.

– Хорошо сказано! – соглашается Луций, делая такой же полупоклон.
Ну что, хотел проверить? Проверил.
Расчет Луция был как раз на это – если Фейруза та, за кого себя выдает, и действительно уже воевала с Римом, то... что ей этот меч? Спата как спата. Она таких видела больше, чем Нарбоннская шлюха членов. А уж четверо убитых для той, кто под Ктесифоном видел семьдесят тысяч трупов – вообще ни о чем! Вот если бы Фейруза была какой-нибудь самозванкой, то наверняка достала бы меч из ножен и даже, возможно, принялась его хвалить, чтобы показаться воином. Да вообще как-либо обсуждать. А тут и обсуждать нечего.
Короче, Луций, перед тобой и правда головорез Шапура, а уж "кровь ангелов" у неё там внутри или нет, не так важно. Она МОГЛА быть той, за кого себя выдает, и значит, если Аврелиан проверил её по своей части, а ты на практике – скорее всего так и есть. Любопытно.
Секунду он смотрит на неё испытующе. "Может, оставить ей меч? На память. Сказать, смотри-ка, меч человека, который предал меня! Как странно, предал сегодня, и еще солнце не зашло, а уже мертв. Ну, разве не хороший знак?"
Но он решает, что Фейруза может расценить это, как угрозу. А угроза для таких людей, как она – признак слабости. Тот, кто силен – тот не угрожает. Он либо улыбается тебе, либо берет меч, яд, стилос – и убивает им тебя.
– Кстати, любопытное совпадение. Благородный Кесарий Аврелиан Тавр, комит Дуная и хозяин этой виллы, тоже дерется спатой и полуспатой и весьма искусен в этом виде боя. Не сомневаюсь, что его брат, сиятельный Флавий, познакомил тебя с ним и его женой, неправда ли? – спрашивает Луций вместо чего бы то ни было, что можно принять за угрозу.
"А то вдруг нет."

Римлянин смотрит внимательно, выжидающе. Хочет смутить, заставить сомневаться в своих словах? Хороший ход – но не против той, чье становление пришлось при дворе шахиншаха. Ох уж эти северяне: нахватались по верхам разных умений тех, кто умнее, и считают себя ровней потомкам Солнца! Фейруза и сама ценила силу молчаливого взгляда, и знала, когда его следует опасаться, а когда нет. Отпив вина, она неторопливо взяла с широкого блюда светлый мягкий персик, и откусила кусок от сочного, мягкого плода: как когда-то давно, в Ктесифоне.
За память о прошлом, за нечаянную попытку его воскресить она была благодарна римлянину. Он не знал ее, как рабыню, так что пусть знает, как царицу, и невольно помогает ей вспомнить, какой она была когда-то, пока две стрелы предательства не пробили грудь, навсегда оставив незаживающие шрамы.
- У нас тот, чья кровь благородна, старается не биться в пешем строю. На коне или на верблюде, или на спине слона – вот надлежащее место для воителя. А в пыли бьются наемники, горцы и нищее отребье. И когда я смотрю на римскую пехоту, я понимаю, что она гораздо сильнее. Она может проигрывать всадникам: впрочем, как я знаю, бывало и обратное. Тот, кто сможет объединить умения всадников Востока и стойкость пехотинцев Севера, может стать вторым Двурогим.
А мастерство биться двумя клинками хорошо для одиночных боев, а не для массовых баталий – разве что для зачинщика. Об умениях же комита Дунайского я судить не могу – не довелось лицезреть. Я видела благородного Кесария, была представлена ему, но не более.

– А его жене? – зачем-то уточняет Луций.

- Кажется, нет. Я не так давно, - Фейруза замолкает, подбирая слова, - получила возможность общаться с кем-то помимо семьи клариссима Аврелиана. - Он не был до конца уверен в том, - женщина кривится, - что я - это я.

Луций смотрит на Фейрузу с интересом. У Кесария две жены, при этом он христианин. Скажи его собеседница – "да", не уточнив, о какой из двух идет речь, и магистриан бы понял, что персиянка пытается выглядеть увереннее, чем на самом деле.
Но она не говорит.
Любопытно.
А вдруг она даже не знает, кто вторая жена Кесария?
– Любопытно, весьма любопытно. Ну, во всяком случае, я не вижу причин в этом сомневаться! – говорит он, разводя руками и улыбаясь. – Впрочем, я думаю, мы сможем обсудить то, почему мне показалось это любопытным в другой раз, когда ты отдохнешь. Беседовать с тобой, прославленная Фейруза, доставляет истинное наслаждение, о чем бы ни шла речь – о кораблях, об оружии или о людях. Я буду рад тебе в любое время.
"Сегодня я к тебе пришел, но давай хотя бы по очереди, ага?"
– Был счастлив познакомиться!
Он уходит.

- Думаю, что я приду продлить нашу беседу. То, что было сказано - лишь россыпь песчинок в пустыне того, что может быть обсуждено. Да будет твой путь чист и светел, превосходнейший, и пусть солнце светит тебе в спину.
Снова тройное приложение длани - Фейруза больше не изображает из себя римлянку. Когда магистриан уходит, она, устала, падает на подушки. Отдых будет кратким: слишком аногое надо успеть.

— Эй, вы в порядке?

"Да ты что, усомнился разве? Сплюнь и отмоли, ты чего. Нам с Эрвигом эта кровь вообще не нужна была! Сидели на вилле думали, куда бы ее столько деть, а тут такой случай подвернулся — грех упускать. Спасибо, что спросил. Кстати, не можешь мне еще пару порезов нанести? А то как-то слишком мне хорошо, я вон, аж на ноги могу подняться. Не годится же, ну".

Эморри отрезал кусок балахона Бозы и перевязал лицо, чувствуя, как пропитывается ткань. Хотелось на кого-то разозлиться, но, увы, было не на кого — только шла потоком бессвязная бравада. Адресованная в адрес чучела эдакого хрестоматийного часового-раздолбая, который и воровку упустил, и покушение на жреца проглядел, и ответов честных при допросе не дал, и с серыми призраками не разобрался, а потом и вовсе заснул на посту, и ему потехи ради заменили копье в руке на деревянный фаллос. При всем при том, что для настоящего гнева имелась богатая почва, выходил он каким-то мертворожденным. Все Эморри знал. И понимал тоже все. Понимал, что охрана в большинстве случаев ничего не может. Ибо инициатива всегда на стороне того, кто наносит удар. Понимал, что если человека хотят убить, его почти всегда убивают — с течением временем, с работой над ошибками или с ростом возможностей, но убивают. Не мечом — так ядом. Не в бою — так на брачном ложе. Не на суше — так на воде. Не один убийца — так дюжина или две. По-настоящему достойная защита — это та, что находит и пресекает в зародыше; та, что сама наносит удар. Защитник должен идти на опережение. Потому что убийце достаточно лишь одной его ошибки.

Все эти Кесарии, Аврелианы и Альбины окружают себя десятками вооруженных людей, перетягивают каких-то меднокожих женщин из заморских пустынь, возводят ограды у своих вилл, распределяют патрули и маршруты — полный ажур. А потом девочка от горшка два вершка за здорово живешь обходит это все, пролезает в окно кабинета и, например, закидывает в бурдюк с вином вытяжку волчьего корня. Ну и толку-то тогда? Самообман все это, причем крайне странный, с собственной жизнью в качестве ставки. В голове ветер, в жопе дым. Только убийце от этого всего тяжелее не становится. Даже как-то наоборот, наверное.

Перекипев наедине с собой, Эморри устало покивал и уже который раз сплюнул кровь.

— Родите где-нибудь коня и повозку, — от бушующей в голове бури подошедшие солдаты не ощутили и ветерка. — Под слово дукенария. Тело Бозы он тоже захочет увидеть, его нельзя здесь бросать. Раненым я займусь. Оставьте воду, если кто нес ее с собой.

Он забрал с Кая все, что посчитал значимым для ближайшего будущего — оружие, колчан со стрелами и перевязь. А затем, нарезав еще ткани на ветошь, на получетвереньках подполз к Эрвигу. Попытка встать вызвала лишь помутнение и белый шум в голове.

Глядя на рану на бедре, Эморри поискал взглядом, что можно применить в качестве жгута. Нашел достаточно быстро — пояс, на котором Эрвиг нес меч, вполне мог сойти — но, уставившись на него, вдруг забыл, что хотел сделать. Рассудок, подорванный кровопотерей, явно сдавал. Как только Эморри переходил к новой мысли, память почти без остатка теряла след предыдущей, оставляя лишь неясные обрывки.

Пояс. (что-то длинное и гибкое). Мне нужен был пояс. (а зачем?) Что-то длинное и гибкое. (пояс). А зачем? (был нужен).

Так шли секунды, а из раны Эрвига все вытекала и вытекала кровь. Момент прозрения был подобен пробуждению под набат. Кровь же! Остановить кровь! Спешно, уже теряясь, сколько времени ушло без толку, Эморри принялся убирать ее и накладывать жгут. Рану промыть еще успеется.

Ягиня нахмурилась, сдвинув чёрные брови, когда услышала слова Ловчего, но у Провидицы создалось ощущение, что ведьму злит вовсе не то, что именно говорит Ловчий, а то, что он вообще заговорил с Чахликом. Стало труднее дышать, затхлый воздух в давно не проветривавшихся покоях будто замедлился, стал тяжелее. Глаза колдуньи сверкнули зелёным огоньком, как порой сверкали и у самой Провидицы, и Ягиня сделала шаг навстречу Ловчему, как будто собиралась в следующую же минуту встать между ним и своим братом.
- Молодому князю нездоровится, Ловчий. - С нажимом произнесла она. - Ему нельзя волноваться. Не донимай его своими глупыми вопросами.

Но вдруг на плечо Ягини легла тонкая, худая рука - и ощущение угрозы мгновенно исчезло.
- Не надо, Ягиня.
За это малое мгновение, Чахлик успел подняться со своей постели, сам отодвинул сестру в сторонку, нетвёрдой походкой выступив к Ловчему навстречу. Ягиня была совершенно обескуражена этим фактом, настолько, что послушно отступила назад, лишь из-за плеча брата сверкая в сторону Ловчего недобрым взглядом.
- Я не знаю, что там творится, Ловчий. - Честно сказал молодой князь усталым голосом, будто каждое слово давалось ему через силу. - И не хочу знать. Я ничего этим людям не должен, и мне на них плевать, как и им всегда было плевать. Моей власти они не приняли бы никогда, даже если бы у меня не было Сванна и его людей. Большинство из них даже моего имени не знает, а если бы это я умирал там, они бы просто прошли мимо меня. - В голосе паренька начали появляться злые нотки, а его запавшие глаза, которые игра света и тени будто бы превращала в пустые глазницы черепа, заблестели от влаги. - Они все ненавидят меня, как отец и братья, за то, что умерла мама, а я остался жив! Я всегда был лишним. Все просто ждали, когда наконец до меня доберётся смерть, которая вечно дышит мне в затылок. А теперь, когда папа наконец умер, они решили поторопить смерть! И никто бы их не остановил! Никто бы не сказал, что это несправедливо и беззаконно, убивать брата! Только теперь я не позволю им просто запереть меня на чердаке и дождаться, пока я тихо подохну! Я не умру, Ловчий! И уж точно не дам себя убить!
И тут у Чахлика из носу хлынула кровь. Парнишка пошатнулся, и едва успел опереться на вовремя подставленное плечо сестры.
- Ох ты ж, горюшко моё луковое! - Зашептала встревоженная Ягиня, скорее подавая Чахлику платок. Вообще-то, она хотела закрыть им кровоточащий нос, но Чахлик сам взял у неё белую тряпицу и использовал её по назначению. - Давай, давай, обратно в кровать, потихонечку. Молодец.
Нараспев увещевая молодого князя, Ягиня мягко усадила его обратно на перину, а затем подняла укоряющий взгляд на Ловчего.
- Что, доволен теперь? - В голосе Ягини звучал отчётливый упрёк. - Говорила же, нельзя его волновать! Он ещё слаб после поминок! Нам сейчас не до этих твоих мелких страданий черни.

- Нет, он правильно говорит. - Всё ещё держа платок у носа, прогундосил молодой паренёк. - Да, я плохой князь, мне никогда не быть как отец. Я и не хотел никогда княжествовать, просто время такое настало, что или я буду князь, или мертвец. Дружина отцовская не захотела мне служить, мне нужны были люди. Сванн был подходящим человеком. Но ему нужно было заплатить. Это плата. Право собирать дань в моих землях. Мёртвые Волки убивают только тех, кто сопротивляется.
- Ой, ну перед кем ты оправдываешься. - Закатила глаза Ягиня. - Лежи уже смирно. А ты, Ловчий, совсем меня разочаровываешь. - Оставив князя в покое, Ягиня поднялась с постели, и Ловчий с Провидицей заметили, что на её руках так и осталась кровь брата. Но Ягиня не обращала на это никакого внимания. - Я-то думала, что уж ты-то поймёшь. А ты всё к людским законам обращаешься, но сам-то, помнится, их не больно чтил. Тяготился ими даже. Ты был близок к природе, тебе были ближе её законы, а то, что сильные берут у слабых, есть один из непреложных законов природы. Ты и правда изменился.

Ловчий и Василиса

Наказав своим спутникам подыскать себе пока что место на побывку, Изборский Ловчий отправился наверх по склону, по узкой тропинке, ведущей прямо к распахнутым крепостным воротам. Следом за ним, влекомая под уздцы, брела верная Сивка, доверчиво и бесстрашно, как и была приучена. За ними следовала Провидица на строптивом Нечуе, а уж Нечуй, хоть хозяйку и слушался, а всем видом показывал, что он думает о затее пойти к ведьме под порог. Фырчал он, копытами землю рыл, и шёл нехотя, вынуждая хозяйку снова и снова себя подгонять, будто надеялся, что рано или поздно она всё-таки передумает.

За крепостной стеной жил не только князь с дружиною, но и самые богатые горожане. Стояли тут большие да высокие терема с гульбищами, по ставням да конькам узорчатой резьбою украшенные, а ещё была тут церковь поставлена - куда ж без неё. Высокая, красивая, с куполами золочёными и звонницею, всё как полагается. Не было в Изборске больше таких мест, как здесь, внутри высоких крепостных стен - мест, которые полностью принадлежали человеку, были его миром, отделённым от всего остального. Да только когда Ловчий и Василиса поднялись к крепостной стене и прошли через ворота, у них появилось полное ощущение, что они снова в лесу. Это место больше не принадлежало людям. Улицы были пусты, как и дома, здесь не было ни единой живой души. Сады при теремах одичали и разрослись, и корни уже переполазали на улицу,, засыпанную опавшей листвой. Богатые терема были разграблены варягами, некоторые даже частично разрушены, а бревенчатые стены оплели какие-то толстые корни, лезущие из-под земли, и странный колючий вьюн. Храм, воздвигнутый здесь ещё Возгарём, оплело ветками невесть как выросшее по соседству с ним большое дерево. Всё вокруг выглядело так, будто пустовало многие года, а не несколько месяцев. Эта разруха, однако, обошла стороной одно место - княжье подворье.

А вон и гридница. Даже стен не осталось - одно пепелище. Варяги пробрались сюда под покровом ночи, через тайно открытые восточные ворота крепости, мимо уже убитых дозорных, подобрались к самой гриднице, и все входы подпёрли толстыми брёвнами, чтобы никто не вышел. А потом - подпалили при помощи смолы и факелов. Ловчий не мог знать всё это доподлинно, но Провидица могла. Она это видела как наяву - тёмную ночь, и цепь варяжьих силуэтов вокруг бушующего пламени. И она слышала крики - ужасные крики изнутри горящего строения. Объятые пламенем люди вырывались иногда через окна, и крича бежали прочь не видя куда, как живые факелы. Варяги добивали их, лениво, будто нехотя. Поистине страшная картина - а ночь только начиналась.

Пока Ловчий шёл к княжескому дому, он замечал, что сходство Изборска с лесом обеспечивается не едиными только буйными деревьями. Живности тут тоже хватало. Бывшие улицы стали волчьими тропами - серые хищники рыскали неподалёку, сверкая зелёными огоньками глаз, припадали к земле, распушив загривки, и злобно рычали на Ловчего и Василису. Сивка была привычна к лесу, и была приучена не бояться хищников куда страшнее волков, и шла спокойно, а вот Нечуй, ощущая близость щёлкающих зубами пастей, нервничал и тревожно ржал, желая поскорее удрать с проклятого места, но не желая оставить тут Василису. Глядя на волков, Ловчий заметил, насколько же они худы. Их место - не здесь, вот в чём дело. Нет им дичи за крепостными стенами, и они, может, давно убежали бы в лес, если бы не держала их силою их новая хозяйка. Кроме волков Ловчий заметил тут ещё нескольких сов, бесшумно пролетавших над их головами, и услышал их встревоженное уханье. Что и сказать, согнав со своего места людей, молодая княжна окружила себя свитой по душе.

Ворота на княжье подворье были едва приоткрыты, и уже понемногу врастали в землю. Неподалёку от ворот два волка рычали друг на друга, перетягивая пастями крупную белую кость, давно уже обглоданную их собратьями. Ловчий не хотел этого знать, но опыт и ум раньше подсказал - человеческая то кость, большая берцовая, сочленённая с бедренной иссохшими жилами и суставом. Услышав Ловчего, хищники бросили кость и разбежались в стороны. Ловчий же подошёл к воротам, налёг на них, потянул створку, и, сделав проход пошире, смог свободно пройти во двор вместе с конём. Провидица следовала за ним, и вместе они оказались перед княжьим теремом. Терем у Возгаря был большой, и не только над землёю - были ещё обширные подвалы и закрома, где хранились запасы на случай осады, и даже был прокопан собственный колодец прямиком под домом. А над землёю было три этажа, крыльцо с высокими столбами да гульбище большое. Первый этаж был нежилой, если конечно не считать девок сенных, а на втором и третьем уже жила княжья семья. Ловчий был в этом доме множество раз, мог пройти по нему с закрытыми глазами, и легко бы нашёл и Ягиню, и Чахлика. Но искать было не надобно - только в одном окошке он видал огонёк небольшой. Комнатка Чахлика, самая верхняя и самая малая из всех, которая должна была быть чердаком, но стала его укрытием от всего остального мира. Даже став князем он не покинул её, хотя теперь ему принадлежал весь терем и многое за его пределами.

Идя к крыльцу, Ловчий прошёл мимо вынесенных на улицу столов. Три длинных стола, поставленных буквой П, накрытые скатертью и заставленные посудой. Остатки с поминок Возгаря, так и не убранные отсюда. Скатерти истрепались на ветру, промокли под дождями, а в тарелках гнили залитые дождевой водой объедки, привлекающие не только мух, но и крыс с вороньём. Вся эта живность до сих пор лениво копошилась по тарелкам и кружкам, выискивая, не осталось ли чего поживиться. Крысы и вороны деловито расхаживали по столу, плюхаясь в миски и сбрасывая утварь со столов, иногда вступая в короткие стычки друг с другом. Провидице вновь поплохело, когда они проходили мимо этих столов. Она увидела всё. Живого Чахлика во главе стола, и всех его братьев в компании прочих высоких гостей. Все были и мёртвые и умирающие, с синими лицами, с выступившей пеной у искусанных в кровь губ, с выкаченными глазами, налившимися кровью, и с расцарапанной ногтями кожей на шее. Кто-то лежал на столе вповалку, кто-то свалился под него, а кто-то откинулся на стуле, бессмысленно таращась в небо. Они все пили из одного ковша, который разливала Ягиня. Пил даже Чахлик, но сестра позаботилась о том, чтобы редкий яд не убил его.
- Так надо. - Сказала тогда она брату. - Иначе было нельзя.

Внутри терема всё было почти что как прежде. Не было никаких следов разрухи, всё лежало на своих местах. Только толстые слои пыли выдавали, как давно не знал терем хорошей приборки, но убираться было некому. Сенных девок не было, как не было и других работников, как не было и охраны, и желающих встречи с князем гостей, званых и не очень. Терем был тих и пустынен, только скрипело всё что-то там и тут, и не горело ни единого огонька. Наощупь взяв попавшуюся под руку свечку, Ловчий запалил её, и отправился наверх.

Комнатку Чахлика они вдвоём нашли без труда. Ловчий был там всего лишь раз, вместе с Возгарём, когда тот зашёл сказать младшему сыну, что тот должен собираться и ехать с ним на охоту. Помнится, юноша был не шибко рад этому, но изо всех сил старался не показать того лицом. Сейчас, подходя к двери, он слышал из-за неё два приглушённых стенами голоса, как это тоже нередко бывало - Ягиня всегда проводила много времени с младшеньким, а сейчас им и вовсе ничего не мешало. Обычно на ночь Ягиня читала ему сказки, и похоже, что эта традиция дожила и до сегодняшних дней.
- ...и тогда взял Изборский Ловчий свой топор, взмахнул им, и отсёк буйну голову атаману Гуляй-Траве! - Слышал Ловчий мелодичный девичий голос, такой знакомый ему, пока открывал скрипучую дверь. - А голову ту за волосы с земли взметнул, кинул в мешок свой, подвязал к седлу, и отправился обратно в Изборск. А там уже ждал его возвращения князь Возгарь. Увидел он голову ту, и...
- Ну просил же таких ужасов не рассказывать. - Устало отвечал мальчишеский голос Чахлика. - А ты всё за своё. Про головы отрубленные да про мертвецов всяких. Думаешь, мне мертвецов мало было? Расскажи другую сказку.
- Расскажу. Но потом. Видишь, гости к нам пришли. Говорила же, русским духом пахнет.

Дверь распахнулась полностью, и перед глазами Ловчего и Провидицы предстала вся сцена целиком. Маленькая комнатка, скупо освещённая лучиной, была куда более прибрана, чем весь остальной терем, и вместе с тем была довольно скромна в обстановке. Молодой князь Чахлик уже готовился ко сну, и лежал на своей узкой кровати, подложив под спину и голову аж три мягких подушки. набитых перьями. Красивый голубоглазый юноша с закрывающими уши русыми волосами выглядел даже более болезненно, чем обычно - кожа его была мертвенно-бледна, а веки опухли, будто бедолага хронически недосыпал. Худое лицо сохраняло печальный и слегка отстранённый вид, а ладони лежали сложенными на едва вздымающейся груди. Чахлик выглядел словно приготовленный к погребению покойник, а игра света и тени только усугубляла это впечатление. Его дыхание было сиплым, а голос - тихим. Даже губы были какие-то обескровленные. И тем не менее, своя красота была юноше присуща. Однако увидев Ловчего, юноша заметно оживился, его глаза заблестели, щёки загорелись румянцем, и он даже привстал на постели, что далось ему с некоторым усилием.
- Ловчий! И правда ты! - Чахлик даже смог немного улыбнуться ему. Похоже, он и правда был рад его видеть. - А я думал, не придёшь.

- Ну как не прийти, когда князь велит!
Ягиня сидела неподалёку, на лавке у стены, расчёсывая свои длинные, волнистые волосы цвета воронова крыла. На Ловчего она не смотрела прямо, интригуя его взглядом с полуоборота и лёгкой улыбкой на чувственных алых губах цвета крови. Её глаза по прежнему сияли зелёным огнём, точь в точь как у волков в ночи, давая отсвет от лучины. Отложив гребень, Ягиня встала в полный рост - она была ненамного ниже Ловчего, а стройный, изящный стан затягивал белоснежный сарафан. А вот ноги были босые, как и всегда - по какой-то причине Ягиня никогда не носила обуви, но тем не менее кожа на её ногах всегда оставалась нежной, словно бархат. На её поясе висел небольшой костяной ножик и небольшая сума, где она хранила всевозможные нужные для колдовства вещи. Был у неё ещё браслетик из янтаря на запястье, который она иногда перебирала в своих тонких пальчиках с длинными ноготками. Она улыбнулась Ловчему, обнажив снежно-белые зубки, и эта улыбка была наполнена игривым лукавством. Да, она была красива. Красива настолько, что даже страшно. Слишком идеально, чтобы быть человеком.

- Наконец-то добрался. Здрав будь, Изборский Ловчий. - Ягиня благосклонно кивнула, подходя ближе к прославленному охотнику. И тут же прищурилась пытливо. - Что-то в тебе изменилось с нашей последней встречи. Что-то такое... - Сжав кулачок, княжна приложила его к тугой груди, ближе к сердцу. - Что-то внутри. Не могу понять. Но меняется всё, даже ты. Суть жизни такая. Ты присядь. И спутница твоя пусть присядет.
Одно движение ведьминой ладонью, и скамья сама придвинулась ближе к Ловчему и Провидице.
- Как добрался? Больше никто по дороге не помер?

  Обнимая дочь, Луций на мгновение почувствовал укол - не совести, а скорее неловкости.
  "А ведь был момент, был, когда я думал, что я рожден для семейной жизни. Тихой, достойной, честной... ну, может, не особенно честной, но во всяком случае там бы не пришлось сжигать людей. Там я был частью семьи. Главой семьи. А сейчас? Сейчас как будто не было никогда этого дня. Я - это служба, грязная работа во славу Рима, и немного Тамар. А потом - смерть и яма. И все нормально, и всё так и должно быть. И вот моя повзрослевшая дочь приехала за мной на край мира, а я не узнаю её и не верю ей. И не чувствую тепла, как тогда, когда она была маленьким свертком с кувшин размером, а я поднимал её одной рукой. Куда же оно делось?"
  Луций посмотрел на неё ещё разок.
  "Господи! Какая-то девчонка, довольно вздорная на вид. Совсем не то. Зачем я ей? Зачем она мне? Вернее, зачем-то понятно - надо же всё устроить, завещать кому-то, оставить, выдать замуж, ну короче, всё что полагается делать римлянину между одним самоубийственным заданием Рима и другим. Но зачем мы обнимаем друг друга? Зачем она несёт какие-то глупости? Зачем трогает пальцем мой лоб? Неловко!"
  - Ну, такова служба, - улыбается он, как будто не испытывает никакой неловкости. - Ты же сама понимаешь: где все в порядке, там агенты ин ребус не нужны.
  И вот говорить "ты" с теплотой он тоже отвык. "Ты" он говорил либо с почтением, либо в приказном тоне, либо с желанием, когда перед ним была Тамар. А вот это вот "ты" - оно какое-то странное.
  Он слушает, как будто бы в пол уха, а на самом деле внимательно, и находит, что всё это полный бред и скорее всего половина вранье. Какие бумаги?.. Зачем?.. Что, нельзя было у него спросить?..

  Но стоит только Валерии сказать, что Архип её... что? Повалил? Чего-чего?! Стоит только обхватить себя за плечи, как будто ей холодно или больно, как Луций всё вспоминает, как будто ему дали горсть виноградин, каждая из которых - воспоминание, и он разом раздавил их и вернул себе.

  Он обнимает дочь, теперь уже не как почетного и очень некстати приехавшего гостя. Он обнимает её бережно, кладя руку на голову и говорит негромко, почти вкрадчиво:
  - Девочка моя, ты главное ничего не бойся. Если тебя кто-то обидел, или с тобой случилось что-то плохое - просто скажи мне, кто это был и что сделал. Просто скажи. Я знаю, как затыкать людям рты, - он говорит это ровно, спокойно, но спотыкается о последнюю фразу, и в этом "затыкать рты" слышится кое-что другое: "Любому, кто тебя обидел, я заткну рот его печенью и заставлю жевать! Я выдавлю глаза, которые видели хоть одну твою слезинку и усмехались, я вырву языки, которые посмели сплетничать о тебе, я переломаю руки, которые посмели тебя унизить. Я сделаю их слепыми и глухими и очень, очень несчастными, а потом я сделаю их мертвыми. Только скажи."
  - Что значит полапал? Где именно он до тебя дотронулся? Он причинил тебе боль? Архип, значит, кто ещё там был? Кто-то из рабов? Они тебя тоже как-то обидели?
  Он всё вспомнил - это его дочь, плоть от плоти, и кто-то совершил большую ошибку.
  - И ещё расскажи мне, что случилось дома? Почему ты здесь? Зачем ты меня искала? И зачем на корабле, почему ты сразу не пришла ко мне? Не бойся, просто расскажи.

Не так Валерия представляла себе эту встречу. В идеале она должна была подкараулить отца на корабле, на таком отдалении от берега, когда предпринимать что-то уже будет поздно. Буквально выскочить из ниоткуда и как припугнуть, мол, ну что, не жда-а-ал? Вот была бы умора! А теперь ей как-то не до смеха совсем стало, когда с той стороны забаррикадированной двери отец рявкнул так, что у неё чуть сердце в пятки не ушло.

Но он был рад. Она поняла это. И поняла, каких усилий стоило ему не выораться на свою безалаберную дочь прямо тут, при всех. Но вместо этого он был мягок и рад. А Валерия была на грани того, чтобы заплакать, и чтобы кинуться колоть ему в грудь стрелой, единственным оружием, какое оставил ей Архип, — или чтобы драпануть наутёк через окно. Но она выбрала швырнуть стрелу на пол и броситься ему на шею, ткнуться лбом в жёсткую ключицу и так стоять, сдерживаясь и давая подумать — себе и ему.

— Да, — просто согласилась она. — Если бы я знала, что у вас здесь людей убивают, подождала бы за забором. Пока ты со всем разберёшься.

Валерия задрала голову и, вытерев глаза кулаком, заглянула ему в лицо, очень внимательно всматриваясь в его огрубевшие черты. Это лицо она не видела слишком давно, настолько, что память врала ей, говоря, будто оно всё то же — но разум подсказывал, что это не так. Походная жизнь, казалось, не шла отцу на пользу, хоть он и предпочитал походы домашнему уюту и времени, проведённому с семьёй: сыновьями и двумя самыми близкими женщинами в мире. Эти две женщины, впрочем, немало сил приложили к тому, чтобы Луций так поседел. Поэтому ничего удивительного, если его приходилось искать где-нибудь на Дунае. Но это глупые бытовые шутки, над которыми мама в компании подруг могла бы посмеяться за бокалом фалернского. Это не отменяло того, что её дочь годами росла без отца.

— Ну ты совсем одичал, я смотрю, — Валерия нервно захихикала, как смеются люди, только что поборовшие плач. — Варваров себе в свиту набрал, колдунов, да деревню. Людей, говорят, жжёшь и собаками травишь, — она пальцем расправила ему слипшиеся на лбу волосы. В следующий раз, когда она посмотрела отцу в глаза, голос дурачащегося ребёнка стал крайне серьёзным. — А люди думают, что с этим делать, объединяются в братства. Под знаком Митры.

Она отступила, выпустив его из объятий и теперь широко и хитро улыбнулась, с концами растерев по щекам последние следы своей секундной слабости.

— Спрашиваешь, что произошло? Видишь, я уже работаю! Разузнала, что у тебя здесь и как. Ну что могу сказать? Бардак у тебя здесь. Колдовство, — она указала на брошенную стрелу, — убийства, кражи, изнаси... — Валерия вдруг стушевалась, переступила с ноги на ногу и сложила руки на груди, обхватив себя за плечи. Словно закрываясь от наказания, которое всё равно не последует. — Насчёт этого... Ты, наверное, всякой мерзости уже услышал. Но ничего такого не было. Была одна, ну, неприятность. Я даже не знаю, с чего начать и как, чтобы из-за этого кто-нибудь опять не сгорел на костре. В общем, я сперва не хотела... тебя... видеть... — Валерия тяжело сглотнула. — Я решила, будет очень умно, если залезу к тебе в кабинет — ты знаешь, как, — и из твоих документов узнаю, когда и на чём ты уходишь в море. Затем проберусь на корабль, ну а там уж...

Теперь она смотрела на Луция виновато. И не потому, что копалась в его вещах и всем этим могла доставить магистриану немало хлопот, и не потому, что кто-то из-за неё мог пострадать (и неизвестно ещё, не пострадает ли), и даже не потому, что избегала с ним встречи, делая всё у него за спиной. Ей стало стыдно, что это и был весь её план, что она не смогла придумать ничего получше. Что это даже как-то недостойно дочери Луция Цельса Альбина. Что всё её приключение на вилле — это, в общем-то, череда досадных промахов. Что ей ещё учиться и учиться — не просто думать на десять шагов вперёд, а думать своей башкой.

— Ты не сердись, я просто... Я только... случайно попалась. Центенарию твоему, Архипу. Он меня повал... Схватил меня. Ну, то есть да... Повалил, да. Было такое. А это увидела рабыня, а потом уже все рабы об этом знали, а потом Марк Аврелий и твой прокурсатор, этот варвар, Эморри, нашли нас с Архипом, когда он меня обыскивал, и мне пришлось притвориться, что я это не я. А ещё, что он меня, вроде как, ну, полапал немного, — она поняла, что краснеет. — Я не знаю, зачем. Я запаниковала. И решила, что если назовусь твоим именем, будет гораздо хуже, а в итоге эта история так запуталась.

Валерия выпалила всё без утайки, врать не имело смысла. В подробностях тоже смысла не было никакого, отцу уже наверняка составили по пять отчётов с разных точек зрения, так что всей необходимой информацией он давно владеет. А если ещё нет, то будет с минуты на минуту. И важно было только то, станет она себя выгораживать или нет.

— Но ты же не только про это спрашиваешь? А о доме. О том, как я столько времени... Без тебя и вообще. Добиралась сюда как. Мне теперь столько всего хочется тебе рассказать! Но, наверное, не тут?

Ответ на вопрос Горыни прибыл с требовательным карканьем откуда-то сверху. Задрав разом головы, увидели Ловчий и его спутники, как пролетел сквозь квадратное окошко под крышею массивный чёрный ворон, облетел сарай по кругу, и грузно, тяжело приземлился аккурат перед Ловчим. Богомил, как увидал ворона, с удивлением понял, что вернулся то его старый друг Карыч, и принёс он с собою подвязанные к его шее две маленькие стеклянные бутылочки, наполненные водою, и свёрнутое в трубочку письмо. Опять Ловчему придётся, лоб морщить, заниматься столь нелюбимым им делом - читать.

Записка была написана мелким, но очень аккуратным почерком. Ягиня как будто для того и просила ночи подождать, чтобы старательно вывести каждую буквицу. Буковки складывались в слова, а слова говорили Ловчему, что делать дальше.

В бутыльке с тесёмкою красною - вода мёртвая. Ею полей на зашитую рану девицы да вокруг неё, и не станет ран. Только сам не коснись той мёртвой воды, а то сразу умрёшь. Но зато умрёшь очищенным от всякой скверны в теле твоём. Даже черви твоё тело ещё долго не тронут.

В бутыльке с тесёмкою голубой - вода живая. Прежде мёртвой не лей, только хуже сделаешь, придётся назад укладывать. Как затянутся раны - вольёшь всё в рот той девице. И минуты не пройдёт, как встанет она.

Пусть будет живая девица моим тебе подарком. Гляди на неё, да вспоминай меня, меня и мой рушничок, что Посыльный передал. С ним езжай через заставы варяжьи, никто тебя не задержит, но сам никуда не вмешивайся. Варяги на тебя крепко злые, но Сванн дал слово, что никто тебя не тронет, покуда сам не полезешь. О том он тебе и сам скажет.

А легенда та, выходит, правдивая была.

Последнюю строчку поняли только Ловчий да Провидица. Как сказано было в летописи, "о тридцати вёрт на запад от Пскову стоит град Изборск на Словенских Ключах". Про них говорила Ягиня в письме. Ключей тех бьёт ровно двенадцать, и все они, смешиваясь, стекают ручьём в озеро Городищенское. Место было красивое, многие его знали, и частяком там купальской ночью девушки молодые с парнями тайком целовались. Легенда старая гласила, что ключи те имеют силу чудодейственную, каждый свою. Где ключ богатства течёт, где ключ счастья, где ключ молодости... А были среди них и ключи особые, с живой водой да с мёртвою. И никто наверняка знать не может, где же какой ключ течёт. Ловчий многих знал, кто пил с тех ключей, да и сам он, бывало из них зачёрпывал или фляжку наполнял. Вода как вода, иногда только привкус бывает странный. Никто от той воды не молодел, никто не осчастливился. Один вот Ловчий и стяжал себе богатство под конец службы, но едва ли благодаря ключам. Неужели эти бутыльки Яга со словенских ключей набирала? А уж не смеётся ли она над Ловчим?

Василиса знала, что она не смеётся. Только взглянув на бутыльки, она поняла - всё это правда. Поможет, как и сказала ведьма. Сама увидела, хоть и не глазами, как струится по камням водица прозрачная, как журчит там, в темноте холодной ночи, и как подходит к ней, осторожно ступая по мокрым камням босыми ногами, Ягиня-княжна. Глядит на звёзды, виднеющиеся среди клочьев хмурых облаков, на белый обмылок луны, что показался на минутку из-за тучи, и шепчет что-то под нос себе - отсчитывает правильный ключ. Меняются они каждый день,а силу приобретают ночью на короткий-короткий миг - как папороть-цвет на Купальскую Ночь, когда умер старый Возгарь. И один из тех ключей действительно может убить на месте, а другой - мёртвого поднять, притянуть обратно ушедшую в Вырий душу.

Бутыльки были крошечные совсем, круглые, с узким горлышком - из таких прольётся только совсем узенькая струйка. Лишнего не прольёшь. У верхушки горлышка, где втыкается крепкая деревянная пробка, было подвязано по ленточке - одна красная, вторая голубая. Всё готово. Пора начинать.

Письмо, что Горыня передал, написано было обстоятельно и многословно. Дед, как сам Горыня помнил, не одну ночь сидел перед лучиною, старательно скрипя гусиным пером, таким маленьким в сравнении с его ручищей-лопатой и толстыми, одубевшими пальцами. Впрочем, Горыня не видал ещё, как старый Яробор не раз и не два вдруг вспоминал, что ещё что-нибудь запамятовал, или просто от какой-то внезапной мысли вдруг размашисто накрест перечёркивал всё написанное, сминал бересту и бросал в огонь, а затем, походив туда-сюда, садился вновь на колоду, служившую ему стулом, да опять выводил старательно буковки, неразборчиво бубня под нос. Горыня не видал - но видала то Провидица. Только взглянула, как с осторожностью разворачивает бересту Ловчий, так и увидала эту картину. Огромный, слишком большой даже для своего дома старый богатырь с пышной бородой, в которой могло бы свить гнездо не одно птичье семейство - вот каков был дед Горыни. Знала Провидица и то, что написано в том письме. Знала, даже не читая его ни единого разу.

Здрав буди, Изборский Ловчий

Знать меня ты не будешь, я с Изборску сошёл ещё года за три до того, как ты впервые в нём объявился, зато я об тебе наслышан порядочно. Хорошие вещи люди про тебя сказывают, а я людям верю. Знамо, не худой ты человек, а что своевольный - значит, голова своя на плечах есть, а это и вовсе редкость. Прослышал я, что ищет тебя дочка княжеская, Ягиня. Хоть и ведаю, что живёшь ты в такой глуши, что туда медведи срать не ходят, но даже ты слышать должен, что деется нынче в княжестве Изборском, и какой он из себя, новый князь с его новой дружиною. Потому речь поведу не о том.

Двадцать три годка назад довелось мне в Изборске жить, да зазвали меня в дружину княжью, бо с заходу в те годы нам сильно Чудь войною погрозила. Ягине, дочке княжьей, тогда то ли два, то ли три годка было, когда за ней няньки не доглядели. Выводили её погулять, да проворонили, как ушла девчонка в лес. На твоём месте тогда княжьим ловчим служил мужик один по имени Искро, и собрал он большой отряд, чтоб лес прочесать, сыскать дитё княжье. В отряд тот и я попал, и вместе с Искро пошёл - так ему спокойней было. По лесу ходить умел Искро ладно, и скоро напали мы на верный след. А как дошли - так и обомлели.

Девчонка та была не больше двух лет от роду, кое-как на ногах стояла, а матёрого волка неведомо как разорвала пополам. Как нашли мы её, та рылась в его разорванном брюхе, в руде перемазанная, да гугукала себе что-то. Искро оторопел, а я сразу понял, что не дитя то человечье - то чудище вроде тех, которых ты убивал. Может и хуже даже, ведь известно, что чудища от того и чудища, что порченые они- что не правильные, глупые, к жизни не способные, сами только мучаются, сколько живут, а от того злые люто и всё живое ненавидят. А это чудище было хитрое, умное, потому что рядилося оно в несмышлённое дитя, в котором отец родной, князь Изборский, души не чаял. Вытащил я тогда, помню, меч свой, кинулся к ней, чтоб зарубить скорей ужас этот в обличье человеческом - да встал грудью Искро, взмолился, чтоб не губил дитя княжье, бо не сносить нам за то будет наших голов. Я, Ловчий, смерти никогда не боялся, кабы велел князь за то меня на дыбе растянуть, али к берёзе согнутой привязать - принял бы судьбу свою, лишь бы мир этот от такого чудища освободить. Да только и я человек, и всё существо моё встало против. Хоть и знаю, что не ребёнок то был, а бес, невесть как в мир Божий принесённый, да глаза мои всё одно видели только дитё несмышлённое, что едва говорить умеет. Не смог себя заставить ударить. Опустил меч.

А теперь дитё то выросло, и стало проклятием на весь наш народ. Пожалел я то дитё на свою голову, смалодушничал, а теперь за жалость мою все расплачиваются. Пожалел одно дитё, а сколько других детей стали сиротами, а сколько их осталось без крова и без куска хлеба? Солько ещё погибнет от меча али с голодухи? А теперь-то её так просто не убьёшь. Не маленькая она уже, и совсем не слабая.

Прошу тебя, Ловчий, не обманывайся её чарами. Хоть давно она не дитё, а умеет людям голову заморочить, как заморочила своему отцу. Хоть, сказывают, и девица она прекрасная, что лебёдушка нежная, но ты той красоте да хрупкости не верь. Как представится тебе случай - не пожалей её, да не побойся честь свою кровью девичьей запачкать. Без всякого сомнения отсеки её мерзкую голову, вбей кол осиновый в грудь тугую, а потом сожги на костре большом, а что останется, запрячь под самый тяжёлый камень, какой найдёшь. Это не просто чудище в обличье девицы. Это само чистое зло.

В помощники тебе даю внучка моего, Горыню. Он парень простой, но крепкий и надёжный. Как бы ни повернулась судьба, поможет он тебе, потому как хоть умом он и простой, но при простоте своей малый неглупый, а ещё добрый, да сердцем пылкий. Хотел бы я и сам заместо него пойти, да годы мои уж не те, только тянуть вас буду назад. Отвоевал своё. А Горыня молодой, резвый, да всё в дело рвётся, пущай вот и послужит доброму делу. Об одном только тебя, Ловчий прошу - как дойдёт до того, как придётся Ягиню погубить, так ты уж его пожалей, внучка моего, не взваливай такой груз ему на сердце. Он тебе поможет добраться до этой суки бешеной, но уж убить её ты старайся сам.

Удачи тебе.

Яробор-богатырь

Говорящие вороны удивили насторожившегося Ингьяльда, хоть и слышал он раннее о таком, но никогда не видел подобного наяву, лишь в мрачных снах своих улавливал нагоняющее страх карканье на человеческом, от которого просыпался в холодном поту порой, и старался зверей этих всюду сторониться. Знал юноша, что среди воронов есть соглядатаи Одноглазого в Мидгарде, мире людском, и что птицы эти своего рода вестники войн и связующие смертей. И правда то значит, ибо, в самом деле, как оказалось, они здесь по означенным свойственным их сущности причинам. Поостерегся Ингльяльд приблизиться к ним и тем более заговаривать, и подумалось ему, что зря Ловчий согласился принять их помощь, что приведёт это лишь к бедам и дальнейшим смертям. Но озвучивать мысли свои вслух не стал, ибо не хотелось, чтобы вороны подслушали его и рассердились.

И казалось, ничего уже не могло удивить Ингьяльда, но залеченная рука Горыни колдовством волхва – то было настоящее чудо. Или же магия тёмная… Пока юноша для себя этого решать не стал. Но начала беспокоить его близость с проводником богов или иных потусторонних сил, и ведь в действительности могло их внимание излишнее предвещать нехорошее. Тут уж совсем Ингьяльда загрызли суеверия и тревога пред ними, и попытался он избавиться от размышлений оных, заострив внимание на кончике варяжского меча. Но когда обратился к нему кузнец, опустил острие меча к земле, а следом и голову:
- Каждый мужчина с юного возраста должен уметь и учиться всю жизнь держать в руках оружие.
Слова то были не его, а запомненное им наставление отцовское, которому в жизни своей сын следовать не стал. Взмахнул несколько раз Ингьяльд клинком, и лёгкая усталость начала подкатывать к плечу – руки его к тяжести были не привычны, то правда. Но вообразил себя на мгновение славным воином Ингьяльд и как мечом он этим прорубил бы сам толпу варяг, но вскоре положил оружие обратно на землю рядом с погибшим врагом и тяжело вздохнул:
- Но правы вы, старче. Играться с ним не стоит, и это я так… Почувствовать вес меча в руке захотелось…
И вспомнить времена, когда покойный отец учил обращаться с мечом и щитом. Но добавил он это лишь про себя. Ингьяльд тут же спрятал руку, как только взгляд Гордея упал на неё. Поспешил он уйти от кузнеца подальше и от лишних разговоров, продолжив осматривать другие тела павших воинов. Накидка волчья, найденная им, хорошая, но грузная. Нести её в Изборск точно значило беду навлечь, а жаль, придётся оставить и её.

Так и уходит ни с чем юноша в сарай с остальными. А как приходит, укромно за спинами прячется и внимательно следить начинает за собравшимися, запоминая имена и проговариваемые слова. Поклонился кротко Ингьяльд, когда Горыня поблагодарил всех за их спасение и неподалёку от него в тени у стены встаёт, чуть склонившись, спрятав пальцы в рукава кафтана. Слушает беседу, а в ней насели на Ловчего все разом и давай представляться по очереди и к именитому охотнику обращаться. И почему-то забавно сделалось от того Ингьяльду, но не стал он вступать в разговор сам и нагружать присутствующих ещё и своим выступлением. Расскажет о себе позже при удобном случае, если то надобно будет.

Ловчий стоит и безразлично смотрит на поверженного варяга. Тот хрипит что-то, скалится – как будто хоть одно его слово ещё что-то значит. Лицо Ловчего безразлично – нет в нем ни уважения, ни сожаления, ни смутных отблесков ещё тлеющей в груди злости. Когда кузнец заканчивает сражение последним кровожадным ударом, Ловчий отворачивается и понуро бредет назад, подгоняемый карканьем воронья. Снять бы с Сивки лук да перестрелять всех пернатых – только понимает охотник, что птички не виноваты, да и толку с такой стрельбы выйдет немного. Он переступает через тело очередного варяга и, опустив голову, останавливается около Варвары.

Эмоции Ловчего по-прежнему скрыты за безразличной восковой маской. Он вспоминает грацию, с которой разбойница врезалась в ряды варягов, и ту небрежность, с которой один из варваров отшвырнул тело в сторону. Ловчий чувствует в произошедшем и собственную вину – во-первых, позвал девчонку на свою голову, во-вторых, позволил ей ворваться в гущу боя, а сам не то чтобы и спешил. Не привык рисковать зря, на горячую голову действовать. Может потому и стоит теперь в одиночестве, живой и невредимый, над остывающим телом.

Ловчий хочет опуститься на колено и закрыть веки девушки, но, вздрогнув, малодушно отворачивается. Снова злость поднимается – изнутри, злость темная, страшная. На провидицу, которая то ли не услышала его слова, то ли не захотела услышать. На себя – за осторожность, нерасторопность. И, наконец, на Ягиню – которая или безмозглая совершенно, или умная настолько, что перемудрила себя. Ловчий вскидывает голову и требовательно заглядывает в глаза-бусинки облепившего изгороди и заборы чёрного воронья.

Неужели не понимала ведьма, чем обернется разрушение Вешенки прямо на пути Ловчего? Неужели правда думала, что его желание помогать князю подстегнет эта демонстрация силы? Или настолько всё равно ей, что полагает, что Ловчий в любом случае явится и сделает всё, как Чахлик прикажет? Как бы не так – если чем-то охотник и мог похвастать, то разве что своим завидным упрямством.

Выбрав одну особенно упитанную ворону, Ловчий делает шаг к ней, не разрывая зрительного контакта. Заглядывает в безразличные антрацитовые глаза-бусинки и подходит всё ближе – птица каркает и наблюдает в ответ, не спешит срываться с места и в ужасе улетать. Останавливается охотник только тогда, когда до вороны остаётся два шага.

– Меня князь Возгарь освободил, – сообщает вороне негромко, но твердо. – И коль ты собралась людей моих убивать, да дома друзей жечь почем зря, то про указы свои можешь хоть сразу забыть. Ты меня знаешь – может и сломаюсь, но не прогнусь. А за девчонку ответишь.

Ловчий отворачивается, сплюнув зло в сторону. К коню назад направляется, но, сделав всего шаг, останавливается.

– Моей помощи хочешь – покажи своё ведьмовство, – напоследок бросает полунасмешливо, подсказав птице направление коротким кивком.

  - Почему строй похож на стадо?! Это что - римские солдаты или варвары какие-то?! - резко выкрикивает Луций, оказавшись во дворе. - Трибун Татион, привести отряд в порядок! Всем стоять наготове и ждать распоряжений! Командиры ко мне!
  Он видит, что Татион уже кому-то что-то скомандовал, и люди начали расползаться по десяткам, но как-то недостаточно уверенно.
  Татиона ругать не надо. Татион на это замечание, как и на любое замечание мог бы ответить: "Потому что баранов молодых дали, потому и стадо." И будет прав. Но он так не ответит. Поэтому Луций и обращает свой вопрос больше к самим солдатам: что, раз магистриана рядом нет, значит, всё? Рим пал, служба кончилась?
  Ждет, пока вокруг него соберутся десятники вместе с Татионом.
  - Докладывайте по очереди, только самое важное, - требует он. - Где Марк Контаренон? Мой секретарь? Где Эморри и Эрвиг, ну, тервинг? И где центенарий Архип?
  - Значит так, - говорит Луций вполголоса, чтобы не слышали солдаты, убедившись, что тревога ложная и никто не нападает. - Слушайте внимательно. С утра к нам пробрался вор, а приплели какую-то девчонку из патрициев. Потом задушили арабку, телохранителя Аврелиана. Час назад. Задушили так, чтобы все подумали на Архипа. Её тело только что нашли. Теперь попытались убить Адельфа, еще и гот сбежал. И никто! Никто ничего не видел, не заметил, не знает! Если это не измена, то я не агент ин ребус, а торговец козлиными шкурами! Поэтому.
- Первое. Сейчас сделаем перекличку, посмотрим, кто отсутствует.
- Второе. Подумайте как следует, кто из ваших людей под подозрением, а кто нет. Ну там, был все время на виду, никуда не отлучался или такой, что вы в нем уверены, как в себе. Затем назначьте усиленные караулы, и чтобы всех праздношатающихся задерживать.
- Людей распределите так, чтобы те, кто под подозрением были в разных командах. Каждый из вас обойдет свои караулы и расспросит солдат, что они видели подозрительного. Любые мелочи.
- Дальше. Архип все утро где был? Ловил вора, а потом валял дурака? И сейчас он сторожит эту "воровку"? Я всыплю этому придурку. Где он сейчас? Понятно. Татион - временно принимаешь командование над всадниками во дворе. Всех людей Архипа также разделить под предлогом поручений и арестовать поодиночке-подвое. И тоже держать по отдельности. У меня охрана есть, на меня людей тратить не надо. И тех, кто сторожил Атаульфа, тоже задержите. Татион - узнай, как и почему он сбежал.
- Я сейчас иду к Архипу и допрашиваю его. Затем возвращаюсь к вам и вы докладываете, что удалось выяснить. Как только вернутся Эморри и Эрвиг - их тоже сразу ко мне, если поймают кого - запереть отдельно. И ко всем арестованным приставить надежную охрану! Это понятно? Всё, трибун, пошли кого-нибудь надежного искать Марка и командуй перекличку.

  "Предатели и дегенераты - вот правильное название для этого отряда. Ну ничего, мы сейчас выясним, кого тут больше", - думает магистриан.

- Объясни, - потребовал Аспург. Он действительно не понимал, что имеет в виду этот римлянин. Но, раз говорит, наверняка, знает, что говорит.

Аспург до сих пор не разобрался, кто у этих римлян против кого и почему. Но то, что змеюшник тот еще - это, да, это с первого взгляда видно. В его народе вожди за десять лет вполовину так изощренно не собачились и не ставили друг другу подножки, как только за последнюю неделю благородные и высокомудрые ромеи. Ну и гореть им в адовом пепле. Просрут империю, а, коли так, туда им и дорога.

Когда раздались вопли, он встал, отставил еду и, вооружившись, направился туда, где, как он полагал, от него будет больше всего проку: поближе к Луцию.

Когда приходишь убивать — молчи. Тело человека устроено причудливым образом. Слова, фразы и предложения оттягивают немалую долю работы разума, и ты отвлекаешься. Отвлекаешься и этим даешь жертве время. Даешь жертве время, а с ним и шанс на контратаку или бегство. Неприемлемо. Когда приходишь убивать — молчи. Если твое дело провалится, своими словами ты выдашь себя. Шепелявость, гнусавость или хрипота. Язык, говор или акцент. Символическое значение фразы или заложенный в нее четкий мотив. Как бы то ни было, жертва будет знать, кого искать. А в деле разведки знать, кого искать, может означать и то, где искать. Неприемлемо. Когда приходишь убивать — молчи. Ты не на гладиаторской арене и не на сцене театра. Широкие жесты, пафос и эффектность оценить здесь некому. Единственное, что оценивается в твоем деле — результат. Именно он войдет в историю, а не то, как ты выглядел.

Незримая огромная тень скользнула следом за Призраком. Мягко скрипнув по коже, оставили ножны кинжалы. Догнать. Вспороть сухожилия на ногах. А уже затем решать, как поступать.

И мотив, и язык, и происхождение Призрак уже выдал.

- Постой! Куда?
Негромко произносит в ответ Ингьяльд, уже забравшись на печку, когда Горыня выходит к дверям. Тяжело вздохнув, поглядывает юноша на ход в потолке, языком цокает и головой покачивает.
- М-да уж, нашёлся тут храбрец, того гляди до худа ведь только доведёт…
Медленно слезает Ингьяльд с печки, прикладывает руку к затылку и смотрит себе под ноги, простояв так в раздумьях секунду-другую, а после тихим шагов возвращается к старухе, да рядом с вдовой пристраивается и тоже через окошко начинает вместе с ней поглядывать за двором:
- Видали ли, тётушка, чего Горыня учинить вздумал? Сказал я ему про людей князя, так он взял, собрался и вышел их встречать. Расхрабрился что ли? Что же с ним станется теперь…
Нахмурившись, Ингьяльд посматривает на вышедшего Горыню.
-Ну, поглядим…

  Луций погружается в задумчивость.
  Не выгорело. Ну ничего, сказал же подумает - пусть думает. Хотя на это надежды мало: думанье - не самый сильный талант дукса.
  Из задумчивости его выводит Кесарий.
  - Ты мне тоже нравишься, благородный Кесарий, - говорит он улыбаясь. - Твердая рука, решительность, быстрый ум без всякой этой нудятины. Как по мне, тебе бы не флотом, а конницей командовать. Жаль, что не я решаю. И не ты, да?

  Слушает его предложение.
  А что, нормальное такое предложение. Подумаешь, рабыня ноги раздвинет. Пара часов - и три корабля в кармане. Выгодно. Нужно пользоваться такой удачей.
  Как-то обидно, но... разок-то! Это же для дела. Даже не так. Для Дела. Рабы и рабыни разве не для того созданы, чтобы быть разменной медной монеткой? Помнишь, ты когда-то так и думал, что она будет для таких случаев - умаслить кого-то важного. Того, кто тоже умаслит кого-то важного. Масло в колесе. Ну, и вот оно. Так и было задумано.

  Луций представляет, как этот тупой жеребец валит Тамар на свою кровать, не раздеваясь. А, нет, он же у нас любитель танцев, значит, скажет сначала: "Станцуй". Странно, что жен своих отправил, они у него такие блядские, что наверняка тоже посмотреть бы не отказались. Еще такие: "Давай, Кесарий, меч наголо! Хи-хи-хи! Конницей по центру, как ты любишь, ха-ха-ха! Зайди ей с тыла, хи-хи-хи!" Интересно, он один будет или друзей позовет? Какого-нибудь своего трибуна, молодого мудачка типа Требония. "Смотри какую оторвал, а? Вот будешь таким крутым, как я, тебе тоже всегда будет перепадать лучшее."
  Ну и что? Один раз, для дела. Просто пока её не будет, не думай о ней, и всё. Ты же можешь о ней не думать? Ты же не влюблен в неё? Ты же только что ставил её жизнь на кон с этим яблоком (пусть на самом деле и нет)? Для дела можно немного забыть о неудобных мыслях.
  Для дела. Империя. Август. На века. Для потомков. Для Филиппа. Это все так прекрасно и важно, так важно, что да, можно забыть про свое неудобство. Ты и забывал. А чего и кого там забывать-то, а, Луций? Кто ты такой, Луций? Мятежник, сдавший всех своих друзей? Охотник на отребье? Чистильщик аппарата? Палка, которой тыкают в собак. Ты не человек, ты насекомое, Луций. Скорпион, который ползает по этому миру и жалит крыс. Опасное, опытное, умное насекомое.

  - Любишь горяченьких? - спрашивает Луций и смеется, отпивая вина.

  Да, все так. Все вообще абсолютно так. Максим, Кесарий, Лупицин - отвратительные уроды, ради них не надо было бы напрягаться. Но империя прекрасна. И она стоит твоей жизни, и уж точно стоит твоего унижения. О чем тут думать вообще?
  Встает в памяти лицо покойного августа Констанция. Того, кто не допускал такого позора, как под Ктесифоном. Того, кто вообще не допускал позора.
  "Служащий мне должен обладать волей" - так он тогда сказал. Да, Август, ты принимал меня в службу, и знаешь что? В пизду Валента. Я всегда служил тебе. Я всегда служил тому Риму, который строил ты, а не блядской пародии на величие. Как ты еще потом сказал мне, скольких-то там летнему юнцу? "Острый ум, крепкое тело и нерушимый дух. Уму можно помочь чтением, телу упражнениями, но дух невозможно закалить."

  - Что ж, я не тот, кто тебя за это осудит! - снова улыбается, угощаясь виноградом. - И я был молод.

  Луций знает, что все решил с самого начала, а все эти мысли - просто ворох, поднятый ветром воображения и памяти.
  Помнишь, тогда Август сказал: "Тебе нужна женщина?" И женил тебя. И он был, конечно, прав в главном, но в деталях не разбирался. Ту женщину, которая твоя, можно выбрать только самому.
  Вот ты и выбрал, хватит это отрицать. Себя не обманешь. И да, жаль, что только сейчас, когда тебе сорок, у тебя жена и трое детей, а она - рабыня, и на двадцать лет моложе. Но так получилось. Не это главное. Главное, что она твоя женщина, и ты не можешь быть слабым настолько, чтобы отдать её вот так, добровольно. Иначе рухнет что-то куда более важное. Что-то, что осталось в тебе, несмотря на Мурсу, что-то, что разглядел в тебе Констанций, что-то, что делает тебя твердым, делает той палкой, без которой империи не выкарабкаться.
  И поэтому Луций смотрит на Кесария, улыбаясь, глотает виноград, не ощущая никакой сладости, и думает: "Хер тебе в жопу, а не мою женщину, придурок. Да, я скорпион для всего вашего уродского мира. Но она не отсюда, и для неё я лев. А она - не разменная монета и не смазка для колес. Она, придурок, моя львица."

  - Но я хочу тебе кое-о-чем рассказать. Скажи, у тебя бывало, что над тобой смеялись сослуживцы? Вроде как подстроили какую-то шутку, и никто про неё не знает, а ты знаешь и они знают?

Ну надо же. В кои то веки все идет хорошо. Он кажется угодил Магистриану. Он нашел общий язык с солдатами. Он совместил нужное с полезным. Он сможет принести жертву и помочь солдатам. Пока еще не все готово к походу, но все закуплено, а остальное дело времени. И сейчас он не превозмогает боль в ноге. Он комфортно и безопасно движется по улицам римского города.

Никогда не гневи богов. Никогда. Они найдут как тебя поставить на место еще до того как ты успеешь вздохнуть. Все это Аделф успевает подумать еще до того как оказывается на земле. В крови. И не сразу понимает что кровь не своя. А потом он слышит слова и понимает, что скоро будет и своя. Этот призрак не оставляет сомнений в своих действиях. Или эта. Зачем скрывать подбородок? Ты не о том думаешь Аделф. Он сейчас выстрелит. Убежать ты не успеешь, а значит твое дело увернуться подставив часть тела ранение в которую будет несмертельным. а затем притвориться умершим. И надеяться что помощь придет.

Злобно зыркавшие на Василису из чащи звери отступили на шаг, когда Ловчий приблизился к ней, помогая спешиться с утомлённого коня. Хозяйка сама взяла своего верного Нечуя под уздцы, и провела за ворота, которые Ловчий закрыл, нарочно не позволяя себе никакой спешки в этом деле. Коня оставили рядом с кобылой самого Изборского Ловчего, полагая, что животные смогут поделить меж собою и свежезаготовленный мешок с сеном и длинную деревянную поилку, доверху наполненную водою. Позаботившись о животном, Василиса позволила позаботиться уже о ней самой.

Василиса и правда оказалась крёстной дочерью Возгаря Пересветовича - Ловчий понял, что она не врёт по наконечнику стрелы на её шее. Тот принадлежал самому Ловчему, был снят с его стрелы. Наверное, эта стрела убила какого-то хорошего зверя, раз уж Возгарь сделал из неё памятную подвеску. Почему только Возгарь никогда не говорил о крёстной дочери, и никогда её не звал к себе? Почему если и виделся с нею, то Ловчий о том не слыхивал? Может, ответом был этот череп с рогами на палке? Череп - и то, что крестница совсем не носит креста. Что ни говори, а сложной у покойного Возгаря была семейная жизнь, особенно в части дочек, что по крови, что по вере.
Рассказала Василиса, что сама она дочь боярская, рано осиротевшая, но крёстным своим не оставленная на произвол судьбы. Рассказала, что зовут её Огнедевою да Провидицей, за то, что судьбы человечьи ведает, будущее предсказывает. Да только будущее то в последнее время больно мутно видится, и ничего хорошего людям не сулит.

Ну а пока Ловчий заваривал для своей неожиданной гостьи чай(напиток заморский из сушёных листьев какого-то чудо-куста, тоже подарок Возгаря, который в свою очередь получил его от какого-то купца, ходившего ранее на ладье из варяг в греки), та подбирала слова, чтобы рассказать Ловчему, что же такое заставило её сорваться с места, и побежать на поиски незнамо кого, несясь вскачь незнамо куда, положившись на одно лишь сердце и его тревожный зов. Наверное, начать стоило с самого-самого начала - с Купальской Ночи, когда умер старый Возгарь.

Тогда пришёл Василисе первый сон наяву, самый яркий, самый страшный. В ночь купальскую, когда распускается на одно мгновение папороть-цвет, был у девиц обычай на судьбу гадать. Спускались они к широкому ручью, и пускали по бегущей водичке венки с лампадками. Чей дольше всех проплывёт, не прибьётся к берегу да не зацепится за порожки, той девице обязательно счастье улыбнётся, и совсем скоро такая счастливица суженого своего сыщет. Василиса про суженого и не думала никогда, и замуж, в отличие от подружек не торопилась, да уговорили подруги тоже венок пустить. Да и что уж душой кривить - хочется замуж или нет, а интересно ведь, что венок покажет. Хоть и Провидица, а собственная судьба от её внутреннего взора так и осталась сокрытой.
Сплела она венок из полевых цветов, как научили, опустила его на воду - и тот сразу же пошёл ко дну, к испугу всех девушек. Василиса уж хотела было сказать, что глупости то всё, и что замуж ей всё равно не хотелось - а задержался взгляд. Смотрела она, как тонет венок, уходит в тёмный омут. В воде текучей отражалось смутно её лицо, и аккурат под её отражением виднелись очертания тонущего венка. Будто бы река ей сама тот венок на голову одела.
А потом отражение Василисиного лица стало настоящим лицом. Страшным лицом утопленницы, с кожей, что белей извёстки, обрамлённым волнующимися под водой тёмными волосами. Василиса смотрела ей прямо в глаза, мутные и подслеповатые, как у дохлой рыбины, а утопленница улыбалась Василисе страшной белозубой улыбочкой, играющей на посиневших губах. Утопленница с венком на челе поднялась - одно только лицо всплыло над поверхностью ручья, облепленное чёрными волосами. Раскрылся рот, и хлынула из него наружу прозрачная вода, издавая жуткое бульканье, в котором едва-едва различались слова.
- Свершилось... Проклятие... Старого Возгаря... Всем нам... Проклятие...
И утопленница залилась жутким, булькающим хохотом, от которого Василиса не сдержала истошного крика. А закричав - поняла, что не стоит она на берегу ручья, а лежит в своей постели, вся в жару и испарине, и сама не ведает, как тут очутилась.

Она потом спросила у девок, что на том ручье случилось. Те сказали, что как венок потонул, так Василиса сбелела вся лицом, и как сама не своя отправилась к дому. Ещё подумали, глупые, эвон как боярская дочурка расстроилась, что плохое ей гадание вышло на суженого.

С тех пор потеряла Василиса покой. Сны и видения преследовали её, сны о разрухе, о вечном сумраке, о выморочных деревнях и пирующем на местах побоищ воронье, о больших кострах в Изборске, в пламени которых чернеют человечьи кости, и, конечно, об Изборском Ловчем. Лицо человека, которого Василиса никогда не видела, преследовало её во всех видениях, и этого человека искала Тьма, к нему подбиралась наощупь, всё ближе и ближе. Сначала Василиса думала, что Тьма хочет пожрать этого человека, уничтожить его, что Тьма видит в нём угрозу, но чем дальше, тем отчётливее Василиса понимала, что всё куда как сложнее. Тьма призывает Ловчего себе на служение, и будет весьма настойчива в своём желании - отказа она не примет, а отвертеться не получится. Ловчему предстоит что-то сделать. Василиса и сама не могла толком понять, что именно, но это точно приведёт к ужасным последствиям. У Василисы, благодаря её дару, хотя бы был шанс распознать замысел Тьмы вовремя, и помешать ему. Ловчего же Тьма будет использовать втёмную до последнего, и тот и сам даже не поймёт, как подведёт целый мир к краю гибели. Вот зачем нужна Василиса - чтобы вовремя разглядеть, вовремя указать Ловчему, остановить его у края пропасти, к которой ведёт его Тьма, и успеть отвести от неё.

Василиса рассказывала о своих снах. Рассказывала о Вестнике Тьмы, которого едва смогла обогнать. О том, как человек без лица и имени скачет через тёмные леса по душу Ловчего, чтобы призвать того на служение. Он уже так близко, что Василиса отчётливо слышит стук копыт его лошади, даже когда закрывает уши. Но сейчас, рядом с Ловчим, Василиса чувствовала, что она на своём месте, там, где её нужно быть, и эта мысль успокаивала её, снимала тревогу. Наверное, потому и случилось так, что разморённая горячим напитком Василиса в конце концов задремала прямо там, где сидела.

За окном тем временем уже темнело. Звери всё ещё были там - ходили кругами у его забора, заглядывали под ворота. Множество птичьих коготков скребли по крыше, навязчиво и раздражающе. Волки выли, перекликаясь друг с другом - вой звучал совсем близко, а отзывались на него очень далеко и со всех сторон. Как будто сигналы. Ловчий уже приучился засыпать даже с таким вот жутким хором под окном, но едва он собрался это сделать - как наконец услышал стук копыт, о котором твердила Василиса.

Она тоже проснулась. Услышала. Теперь это был не сон, не наваждение, не видение. Вестник Тьмы добрался до Ловчего, и неспешно приближался к воротам, сбрасывая с плеча суму. Звери-наблюдатели приветствовали его молчанием и разбегались с его пути, прячась в чаще. Черные вороны, облепившие конёк крыши и забор, выжидательно глядели на то, как его конь неспешным шагом приближается к воротам. Всадник на его спине - Ловчий видел из окна только смутную фигуру - поднёс руку к лицу, и повисшую тишину плетью разрубил лихой молодецкий свист.
- Ловчий! - Зычный голос как будто не в состоянии были приглушить даже стены. - Выходи! Весточка тебе от нового князя! Сегодня дома ночевать не доведётся!

  Подаренная Контаренону туника не столько озадачила, сколько повеселила Луция. "Ну понятно, - думает он. - Узнал, что я наградил Метаксаса, решил, что я его перекупил, и теперь решил сам перекупить Марка. Не слишком изящный ход для философа, ну так что ж, зато всегда актуальный!"
  Магистриан приветствует всех спобравшихся, как полагается, начиная с хозяина дома.
  "Все вместе. Ну, прекрасно. Так даже и удобнее - не придется бегать выпрашивать корабль. Ничего-ничего, я вам устрою братскую любовь."
  - Весьма досадно, что я не знал, что встречу здесь тебя, благородный Кесарий, иначе я приготовил бы для тебя подарок, - говорит он это без вызова, но так, что можно было усомниться, действительно ли магистриану так уж досадно. - Однако у меня есть подарок для тебя, сиятельный Флавий, - с полконом, добавляет, протягивая тубус с "готскими" свитками. - Это папирус, который мне удалось раздобыть по ту сторону Дуная, с сочинениями благородных мужей древности. Долгое время он был утерян для цивилизованного мира, но вот вернулся туда, где был создан. Будучи наслышан о твоей любви к познанию и всякого рода мудрым сочинениям, я решил, что он украсит твою и без того богатую библиотеку. Dives est, qui sapiens est*.
  "А можно было бы Кесарию меч подарить, - подумал Луций, ложась рядом с хозяевами. - Можно даже прямо сейчас за ним послать. Но с другой стороны, нужно ли мне сейчас расположение Кесария? Нужно, конечно. Нужно. Нужно было бы, если бы я думал только о себе. А вот для того, что я хочу втолковать Аврелиану, мне не стоит заигрывать с его братом."
  - Мой господин, ты, наверное, решил посмеяться над стариком, - отвечает он, с улыбкой качая головой. - Я не сомневаюсь, что столь мудрому и осмотрительному человеку хорошо известно всё, что происходит как на этом берегу Дуная, так и на том. Как и всем собравшимся здесь благородным мужам! Мой же путь лежит дальше, и то, что происходит в готских землях, имеет к моему заданию лишь косвенное отношение. Но разумеется по привычке я примечал, что мог. В то же время я не вполне оправился от последствий отравления, но я напрягу память и буду рад, если мои скромные наблюдения окажутся полезными. Итак, о чем благородные мужи хотят услышать? О бедственном положении готов? О том, что толкает их к бунту и вносит раздор между ними и римлянами? Или же о том, как офицер римской армии пытается убить дукенария магистра оффиций? Видя здесь столь достойных мужей, обеспокоенных, насколько мой скромный разум позволяет мне судить, судьбами Империи, я, разумеется, расскажу обо всем, о чем бы вы ни спросили, но сперва позвольте и старику утолить любопытство. Известно ли достойным мужам, чьим решением было направить в экспедицию Требония Артория Пульвиса? - вопрос этот задан спокойно, даже несколько невинно, но так, словно Луций интересуется, кто был тот любимец августа, лошадь которого насрала у него перед крыльцом.

  "Вы думали, я тут буду прикидываться овцой и блеять, ну да, с Требонием нехорошо получилось? Ну нет. Давайте-ка сразу проясним, чье дерьмо попало мне в суп."

Митра, покровитель воинов. Таинственный, суровый, ненавидящий сомнения, но вызывающий их по крайней мере в начале освещённого пути — достоин ли ты называться именно воином? А хочешь ли? Воина от солдата отличают в частности спесь, норов, некая самоуверенность. Солдатские добродетели — дисциплина, смирение и послушание. Если так подумать, то Архип сегодня, конечно, обратился к солнцу, вернувшись вчера из-за лимеса другим человеком. Лучшим, нежели до перехода? Едва ли.

— Я бы преподнёс Митре один из своих луков, Гай, хотя и не знаю, нужна ли богу сильных такая жертва, — вздохнул центенарий, — ни птицы, ни скота, ни денег у меня нет. Да и вряд ли он поможет в таком... хитром деле. Это же совсем другая "война".

В этот момент из-за двери донёсся голос Воробушка. Расслабившийся было перед товарищем Архип невольно вздрогнул. Что из разговора слышала патрицианка? Важны ли ей вообще слова деревенщин? Есть хочет, хм.

— Будь другом, Гай, скажи рабам принести поднос с пищей. Потом ещё расскажешь про солнечного бога.

Они распрощались. Приободрённый соратником центенарий всё равно долго молчал прежде чем ответить вновь невидимой собеседнице.

— Форкий не твой отец, нет. Может, Океан. Может сам Зевс. Я бы сравнил тебя с дочерью его Тюхе, вы зовёте её Фортуной.

Вот уж точно слепой случай им судья. Архип сглотнул и прочистил горло.

— Хочу просить... прошу, кхм. Не гневайся, выслушай. Призрак не ты, я так сказал, чтобы скрыть твой дар. Не хочу... не хочу, чтобы из-за него тебя сочли колдуньей. Не хочу тебе зла.

Слова никак не выстраивались, дорога к прощению получалась изломанная, кривая, полная ям и трещин.

— Я простой саггитарий, эксплоратор, лишь вчера возвышенный до центенария. Наверно незаслуженно. Не умею ещё всегда думать трезво, различать нужды и желания, примирять долг и совесть. Увидел тебя, испугался. Вчера мы прошли настоящий Тартар. Там, в ночном лесу за Дунаем. Владения сильного колдуна, его козни на каждом шагу. Гигантский вепрь размером с нескольких коней разбросал наших по зарослям, маня в ловушку по ковру из трупов. Шли, не зная, когда натыкаемся на ветки, а когда — на свисающие с них кишки растерзанных бедолаг. Разили нападающих волков и воронов, но не перешагивали тела, а ступали в чёрные лужи там, где те только что были. Чёрная кровь на клинках и стрелах. Дикий рёв, не тише десятка боевых рогов целой армии варваров. Если то были не духи и не демоны, то как бы я увидел тебя в саду? Этот проклятый лес научил меня.

Нестерпимо захотелось преломить какую-нибудь веточку или палку, услышать простой и чёткий хруст. Тишина за дверью колола в бок незримым готским копьём.

— Потому взял ветеранов, напомнил о магии, о духах. Они не подумают на тебя, разве что в ином смысле... но то... это, кхм. Они не будут болтать напраслину! Это всё рабы, их грязные сплетни, но наши уже вправляют им мозги, поверь. Не было никакого изнасилования. Страх и уважение сильнее досуга и любопытства, и легионеров боятся, а меня уважают. Только вот ты, г-госпожа, ты...

Слово власти с трудом поместилось во рту, а вышло неловко, с треском и щелчком, словно выроненная деревянная тарелка. Непривычно и неуютно было величать госпожой ту, кого только что считал воровкой, ведьмой и шпионкой. За дверью не видать её лица, и так и проще, и сложнее. Снова боль в голове, жар в ладонях. Вспомнилась недавняя обида на злые слова патрицианки, на её обвинения, полуправду и обман. Поздно. Невысказанное тогда рвалось наружу теперь.

— Ты выше страха, а уважать моё глупое влечение не за что. Нет-нет, ты прекрасна, и говоришь так лепо, голос твой... кхм, я хочу сказать, я хочу сказать...

Весь пунцовый от стыда, Архип даже отвернулся от двери. Стоило уйти посторонним, как бурное море Афродиты вновь стало тянуть на дно водоворотами неуместных наивных чувств.

— Я лишь надеялся услышать всю правду, о злодеяниях твоих родителей, от которых ты бежишь, о твоих страданиях и чаяниях. О чём-то, что было бы достаточным.

Он осёкся, чуть было не хлопнув самого себя по щеке. Нет, за такое его точно нужно казнить. Развёл себе разговор по душам с арестанткой! Признался практически, что готов был отпустить такую нарушительницу за чуть более красивую историю!

— Ну ты же правда не могла знать про Луция и про именно его корабль, хотя ты и не похожа ни на шпионку, ни на воровку! И чары твои скудны, раз не прибегла к ним до сих пор, а значит и правда лишь одну улыбку тебе даровала занятая Афродита. Теперь я могу лишь на мудрость магистриана уповать и на его к тебе милосердие. Потому буду просить его о нём, буду продолжать твердить о недоразумении. Ты ничего не крала, колдовство не применяла, а побежала лишь от испуга, от моего грубого окрика, от неотёсанности. Дальше всё зависит от тебя. Я лишь об одном смею просить.

Архип замялся, сделал глубокий вздох.

— Я признаю, я не должен был обыскивать тебя так... рьяно. Ты умеешь становиться невидимой, может и сатир какой также под локоть меня толкнул, навёл морок? Никак не понимаю, как посмел подумать, что я могу, что ты можешь... что мы можем. Прости меня, госпожа! Я готов принести извинения прилюдно. Только... только не говори магистриану о том... о том, о чём говорила его секретарю, этому Марку. Магистриан суров к тем, кто подводит его. Некоторых он травит собаками, а то и сжигает заживо. Мне он за домогательство к знатной патрицианке легко прикажет дать сто кнутов, а после такого на ноги встают единицы. Госпожа? Госпожа, ты тут?

- Благодарю, трибун. - кивнул Марк и еще раз бросил взгляд на Архипа и Кассандру. Поклонился слегка дочери дукенария в знак прощания, развернулся и поспешил прочь. У него решительно не было время участвовать более в этой драме. Тем более, что яркие "актерские" одежды его все еще оставались в комнате.

Туда он вернулся за считанные секунду. Отбросил в сторону драпировку, закрывающую проход, и ворвался в комнату, испугав своим неожиданным появлением одного из ожидавших его рабов.

- Воду сюда! - крикнул Марк рабам, скидывая с себя дорожный плащи и уже изменившую цвет от семидневного пота тунику.

После краткого, а потому не подарившего особого удовольствия, омовения Марк позволил рабам облачить себя в подаренные Флавием Тавром одежды. Приятно было снова ощутить прикосновение шелка к коже, однако в разум Контаренона уже начали закрадываться подозрения о том, что в синтезе* такого цвета он напоминает благословленного богатыми патронами актера, играющего августа на сцене и подменяющего императорский пурпур индиго. А вместе с ними и опасения, что на фоне магистриана, который мог и не иметь с собой достойного костюма, он будет смотреться разряженным павлином. Уж не подшутить ли так жестоко решил Флавий Тавр над своими гостями?

В ответ на дорогой подарок, однако, следовало поднести подарок в ответ. О если бы Марк знал, что ему предстоит быть приглашенным на обед к сенатору в такой глуши! Он захватил бы с собой какую-нибудь уместную для такого случая мелочь, перстень с драгоценным камнем или кулон, например. Но нет, он совсем не подумал о такой возможности и прибыл на виллу с пустыми руками. Теперь в своем совершенно неподходящем для такого костюме, ему придется играть роль скромного гонца, пораженного щедростью почтенного Аврелиана и никак не способного за эту щедрость отплатить. И все это перед сыном вчерашнего азиатского пастуха Флавия Тавра!

Тут взгляд Марка уцепился за тубус, торчащий из его сумки, и ярко красную печать его украшавшую. Контаренон не мог припомнить, когда и зачем именно он взял тубус с собой.

- Дай мне. - пальцем указал на тубус рабу Марк.

Принял его в руки, пробежался взглядом по подписи: "О том, что следует ценить не города, а людей". Значит речь учителя, тем более весьма уместная в качестве подарка в таком-то захолустье. Сломал печать и извлек скрытый внутри свиток.

- Счисти воск. - вернул он тубус рабу, - Чтобы и следа не было. - вскрыть тубус и проверить его содержимое все же было необходимо, хотя бы на случай, что речь окажется записана далеко не всем понятной цицероновой скорописью.

Марк развернул свиток и прошелся глазами по тексту.

***

- Господин!

Марк устремился навстречу магистриану, чувствуя некоторое облегчение от того, что на фоне своего начальника он не покажется Нарциссом. Но на лице его все еще видно беспокойство - глубоко очевидно, что новости, которые секретарь спешит сообщить Луцию, имеют все шансы окончательно испортить этот день, который на какие-то краткие минуты мог показаться императорскому агенту не так уж и отвратительным.

- Возникла весьма неприятная ситуация... - начинает Контаренон громким шепотом, чтобы доклад его никак не смогли услышать за дверью, - В моей комнате я обнаружил центуриона Архипа вместе с некой Кассандрой Каликсией Ревокатой, дочерью дукенарий Авкта Каликсия Ревоката, чье имя мне ничего не говорит. Кассандра утверждает, что сбежала из дома и прибыла сюда для того, чтобы обратиться к вам с некой просьбой**, но подверглась нападению центуриона Архипа, который попытался лишить ее чести. Тому есть свидетели из числа прислуги.

Контаренон, говоривший весьма быстро, сделал вдох.

- Центурион Архип же утверждает, что не совершал подобного, а схватил Кассандру при попытке пробраться в ваш кабинет. Тому, если я понял верно, тоже есть свидетели. Времени на расспросы у меня решительно не было, но этим сейчас должен быть занят Эморри. Архип и Кассандра же переданы на попечение трибуна Татиона, которого я просил проследить за тем, чтобы никто из них не покинул виллу. Потому прямо сейчас ситуация под контролем.

Марк вопросительно и с некоторым опасением посмотрел на Луция.

- Если позволите... - добавил куриал, - Я думаю, что уместнее будет разобраться во всем вечером. Если из-за этого скандала сорвется обед с участием дукенария магистрианов и спектабиля Константинопольского Сената... Я боюсь, слухи разойдутся по всему Востоку.

  Луций продолжает еще какое-то время думать о том, что скажет Аврелиану или что Аврелиан скажет ему, но вовремя себя останавливает. Горячий пар, теплая вода, ароматное масло, заботливые руки - тот редкий момент когда можно ни о чем не думать. И нужно! В последний час или полчаса перед важной встречей, как перед боем, нужно ни о чем не думать, чтобы не перегореть раньше времени, сохранить боевой настрой. Если его нет - то все равно ничего не получится, а если есть - нужные слова сами когда надо придут в голову. Это так работает.
  Больше всего Луций любит, когда Тамар моет ему голову - как будто стирает все ненужное, лишнее, чтобы из-под него показалось сверкающая чистота верной мысли. Что-то такое, что эллины называют "идея".
  Да и член конечно тоже - тщательно, без всякого намека, без подобострастного восхищения, как у других рабынь. После её рук чувствуешь себя мощным, и как ни странно, чистым не только телом. Чувствуешь ровный огонь внутри, который можешь в любой момент раздуть или приглушить - как захочешь. Чувствуешь себя правым во всем, уходят ненужные сомнения. И даже немного хочешь какого-то нового вызова, каких-нибудь новых проблем, как будто старых тебе не хватает.
  Тамар нечасто моет его. Это стоит дорогого и не должно приедаться.
  - Я передумал, - говорит Луций. - Со мной к Аврелиану пойдет мой новый секретарь. А ты вымойся и отдыхай. Не стоит ему тебя показывать лишний раз. Присмотрись пока к новым людям.
  "Вообще никому не стоит тебя показывать лишний раз," - думает он.
  И еще где-то на задворках сознания маячит мысль: "А может быть, ты моешь меня в последний раз? Кто знает, что будет с нами через неделю, завтра, сегодня вечером."
  Ну в последний, так в последний.
  Луций знает, что когда он умрет, у него никто не спросить, как он жил. Но если бы спросили? А если бы спросили, он бы ответил: "Я хорошо послужил Империи. У меня было трое детей, и я оставил им отличный дом. А еще у меня была Тамар."

- Вот я смотрю на тебя, дочка, и думаю: вроде городская и умная, а такие глупости говоришь. Когда это и кому мешало детей убивать? - осведомился дед, - неужели супостаты такого стеснялись?

Гектор

— Знаешь, зачем ты здесь?

Старик-центенарий прослужил уже тридцать шесть лет, служба срослась с ним так крепко, что уже нельзя было сказать, где человек, а где верный слуга Рима. Солдаты прозвали его "Семь Львов" из-за семи фалер в виде львиных голов, каждую из которых жилистый, покрытый шрамами, дед, оплатил собственной кровью, и теперь носил на доспехах.

До плена ты ненавидел Семь Львов, самого сурового кампидоктора на Лимесе. О, ты очень хорошо запомнил, как этот ублюдок выгонял вас на лёд и заставлял выполнять сложные перестроения в полном вооружении. Или как велел встать стеной щитов, а сам пускал из пращи камни. Один такой засветил слишком высоко поднявшему щит Валентину в колено, да так, что тот месяц хромал. Хуже всего было ощущение полного бессилия. Раз другой твой знакомый дошёл до того, что поднял на центенария руку, но прежде, чем успел замахнуться, уже лежал на земле и сплевывал зубы, выслушивая издевательскую отповедь, мол, "за нападение на центуриона полагается казнь, но это было до того жалко, что и нападением-то это назвать нельзя". Мужик выжимал из вас всё.

Тем удивительнее тебе было после Аргертората, после изрубленных деревьев, узнать, что Семь Львов выполняет в когорте и ещё одну обязанность. Иногда солдаты уходят из лагеря. Они оказываются достаточно ловки, чтобы вернуться раньше, чем отлучку заметят, но меч в зазубринах и грязь на одежде выдавали проступок и тогда, когда готовы были "прикрыть" верные товарищи. Самовольно покинуть лагерь — смертный приговор. И когда на построении трибун велел тебе показать меч, накануне затупленный о деревья и камни, когда увидел пятна на плаще...

Ты был уверен, что настал конец.
Железный Гектор сломался, а Рим как коллекционер деревянных солдатиков — выбрасывает сломанные игрушки, вместо того, чтобы их клеить.
Или ты так думал.

Потом ты узнаешь, что иногда подобные ситуации бывают. Кровь, грязь, жесточайшая дисциплина...
Люди не выдерживают.
Бросаются на меч. Прыгают в воду, положив под тунику тяжёлый камень. Душат себя верёвочной петлей. Нарочно грубо нарушают устав, ища смерти.
О таких случаях не говорят.
Но они достаточно часты, чтобы написать о них закон, принятый ещё императором Адрианом, и с тех пор неизменный. Каждого, кто намеренно попытался лишить себя жизни, следует спросить о причинах. Если выяснится, что причиной его действий были невыносимые страдания, разочарование в жизни, чувство стыда, болезнь, безумие — его с позором изгонят из армии. Если нет — казнят.

В вашей когорте каждого, кого подозревали в намерении лишить себя жизни, посылали к Семь Львов.
О, ты точно знал, зачем ты здесь.
Смерть или увольнение — вот и весь выбор.
Вот и всё, что тебе остаётся.

Старик словно прочитал твои мысли.

— Я имею в виду зачем ты здесь. Дышишь воздухом, ходишь по земле. Живёшь.

В тот миг ты ещё был христианином. В детстве, мать объяснила тебе, что первый человек когда-то подвёл Бога, и за это весь род человеческий обречён страдать вместо жизни в Раю, во искупление Первородного Греха. Семь Львов не дослушал и до середины.

— Херня для баб и евнухов. Думаешь, Рим захватил бы весь мир, если бы все думали так? Пнули по яйцам — подставляй жопу? Херня. Это дерьмовый мир. И мы здесь чтобы трахнуть его, а не позволить ему трахать нас.

Он сплюнул.
Твоя мать наверняка скажи ей кто такое, уже бы верещала как стадо свиней — "оскорбление! Как смеешь! Истинная вера!"
Но ты не был твоей матерью.

— Я тебе кой-чего расскажу, Гек. Про небо. Там, очень далеко, есть место откуда родом и ты, и я, и все люди. Но однажды мы увидели какое гребаное дерьмище творится на земле — и решили сражаться со злом. Вроде как если бы ты увидел как твою деваху хотят трахнуть алеманны, ты бы не сидел и не рассуждал как проебался первый человек — ты бы достал меч и зарезал ублюдков. Так и здесь.

Центенарий попробовал улыбнуться, но вышел хищный оскал. Вот уж кто точно пришёл сюда резать ублюдков.

— И это в тебе только и есть настоящего. Видишь ли, парень, ты не первый, кто сомневается — в себе, в нашем деле, в том, стоит ли оно вообще всё того. Каждый хоть раз в жизни чувствовал это. Все потому, что сам мир дурит нам головы. Твари из Преисподней льют дерьмо в уши чувствительным бабам, а те учат детей всякой херне. Те же твари насылают варваров на Империю, призывают болезни. Я знаю, что могу не рассказывать тебе про дерьмо — ты хлебнул его изрядно. Но я могу рассказать тебе зачем все это. Твари боятся тебя. Боятся того кем ты можешь и кем тебе суждено стать.

Семь Львов смотрит на тебя взглядом Юпитера.

— Воином света. Воином Непобедимого Митры.

...

Ты помнишь, как впервые попал в пещеру. Как спустился по мраморным ступеням, ты, парень из деревни, едва ли видавший что-то кроме села и лагерей. Звериные маски взирали на тебя, огромные птицы хлопали крыльями, рычали львы, воины встретили тебя обнаженными клинками.

Семь Львов сказал это Митра сберёг тебя. Даровал спасение из плена и победу, ибо ты достоин сражаться за него. С детства тебе рассказывали иное.

Поверить не бывает просто.
Иногда чтобы поверить, нужно умереть.
И ты умер.

Ты помнишь как пил медовый напиток из железного кубка. Как закружилась голова. Помнишь боль, когда тебя пронзили мечом — и зрелище собственной крови на поднятом клинке.
Но потом ты посмотрел на себя и не увидел раны.
Ибо Митра снова спас тебя.
Нужны ли тебе иные доказательства благости его спасительного света?
Света, для которого ты был рождён.

Этот свет требовал многого. Отныне ты должен был совершать омовение и очищать душу, вести жизнь скромную, лишенную излишеств. Даже сами чувства в тебе, дары светил, должны были отступить — ибо они предадут тебя.
И только Митра не предаст никогда.
Он бог сильных и решительных, но и в слабости твоей он поможет тебе подняться.

Ты больше никогда не будешь одинок.

Вороном был ты, служителем солнца.
Был скрытым, человеком без лица.
Помазан был мёдом и воцарился в воинстве света...

Угрозы, путанные объяснения с повышением ставок, наконец, просьба. Искренняя? Да неважно, с таким-то голосом... Архип таял, чувствуя, что ещё немного, и начнёт дрожать больше своей жертвы.

Да что за наваждение?! Нет, на заклинание не похоже, по крайней мере ничего из того, что эксплоратор слышал от Тиеста. Заклинания же звучат грозно, непонятно и таинственно, верно? А это, это же просто заигравшаяся девчонка.

"Дурень", злобно обругал себя в мыслях Архип, и эта злость придала ему уверенности. Перед ним опасная колдунья, умеющая становится невидимой и мало ли ещё что! И уж как минимум не в игры сюда играть пришедшая, уж точно не с теми людьми!

Не надо было продолжать смотреть на милое даже в натужной красноте личико. В горле пересохло, хотелось пить и пить, головой в фонтан, до полного охлаждения вскипающего от сомнений разума. Вору — закон! Обыск, приговор и наказание! И... смерть? Убьёшь её, центенарий? Хорошее начало славной карьеры, что не сделать, не пройдя по трупам, даже если это трупы женщин и детей.

На войне Архип пролил немало крови, но лишь тех, кто держал оружие или только что его бросил. Врагов.

Девушка была загадкой. Лучшее качество всего их племени. Жар.

Архип скрипнул зубами, выхватил кинжал и вонзил его в землю рядом. Хотел увидеть в расширившихся зрачках гнев, ненависть, злобу. Не досмотрел, не смог, уткнулся лбом в дрогнувшее девичье плечико и отрывисто выдохнул. Не так. Варвару — стрела, римлянке — слово. Одни враги в боевой краске и неровном строю, другие — в тенях и лжи. На солнце он противника вытащил. Пора вызнать правду.

— Не здесь.

С колена на ноги, рывком на себя, прижать спиной к груди. Кинжал не сразу находит своё место в ножнах. Одна рука по-прежнему на горле, другая стягивает локти пленницы вместе, удерживает её щитом перед конвоиром.

— В тихом месте расскажешь.

Взгляд придирчиво осмотрел землю в поисках возможно оброненных при борьбе вещей. Чисто, лишь колышется в траве срезанный случайно волосок. Заметила? Найдут?

На миг в голове Архипа стало пусто. Нет, он ещё не заступил за незримый рубеж.

До отведённого центенарию жилища добрались быстро и, кажется, незаметно. Местные рабы не в счёт, едва ли им захочется встревать в дела гостей. Когда же поднимется тревога, Архип уже разберётся со своей добычей и своими чувствами.

— Вот так. Что ж, ещё раз: расскажи о себе. Только без лепета про служанку-уборщицу или заигравшуюся патрицианку, невинную и наивную.

Архип прижал девушку к стене, не отпуская горла, а вторую руку сжал в кулак и поднял для короткого быстрого удара. Сам же встал боком, чтобы уберечь пах от подлого пинка.

— Ты владеешь чарами. А та птица? Твой шпион? Что ты искала в той комнате? Вытряхивай сумку, но держи её на весу, чтобы я видел.

Про птаха Архип и не вспомнил бы, не переживи он буквально вчера нападения целой стаи на службе одного злобного колдуна. Постепенно мысли эксплоратора приходили в порядок, а наваждение внезапного влечения сменялось угрюмой жалостью. Если девушка и правда никому не хотела зла, у неё всё равно большие проблемы. Стоит она того, чтобы разделить их с нею?

Архип изучал растрёпанную "гостью" и не мог собраться с силами для ответа.

  - Дукенарий Луций Цельс Альбин, - поправляет Луций, с некоторой брезгливостью глянув на вошедшего. Магистриан - это же так, неофициальное название. Курьер почты - на службе, он должен обращаться по форме. - И прежде, чем спрашивать моё имя, ты называешь своё. Это понятно?
  Понабрали же. Где вас таких берут? Сколько вас ещё, Требониев этих, сидит на местах, выполняет поручения. Иногда очень важные. А они... они ходят напыщенные и правила как будто не для них.
  И так везде. В армии. На почте. В службе оффиций. Во флоте. В сенате тоже такие же индюки сидят, наверняка, только чуть постарше.
  Луций не предлагает ему сесть - нет уж, пусть постоит, подождет, может, немного придет в себя. Потеряет этот солнечный зайчик, который все они поймали и думают, что это нимб божественного сияния, и любуются собой. Нет. Это солнечный зайчик, когда вы поймете-то?
  Спасибо хоть без бороды.
  Ладно, почитаем. Ничего хорошего, конечно, там нам не прислали, но лучше плохие вести, которые дошли, чем плохие, которые не дошли.

Забавно, но раньше подобные Аврелианы строились к нему в очередь, а их Флавии волнительно смотрели за мужьями, шепча группками и косясь на мага. Что он им скажет? Может расскажет Аврелианам о том как их Флавии ходили куда не надо, тратили то что не надо? Или наоборот, Флавии узнают что их Аврелианы приглядели очередную служанку, а на собрании в магистрате обсуждали вовсе не работу а дешевых шлюх? Забавно теперь стоять перед таким же Аврелианом и прислуживать такой же Флавии. Пародия на пародию, которая думает что она уникальна в своем желании владеть и распоряжаться.

Рим весь пародия на пародии. Даже сам Рим пародия. Когда-нибудь, правда, последняя пародия станет достаточно убогой, что бы всё это было похоронено под собственным весом дешевизны, который она будет держать на своих плечах, безуспешно тщась повторить за своим создателем. Но не сегодня.

- Разумеется, господин, - Тиест благодарно кивает, благодарно улыбаясь. Единственное с чем ты разберешься, так это с тем как покрасивее сказать очередную пустоту, - Странствие наше вышло куда как короче, нежели ожидалось. Но впрочем ничто Госпоже Флавии не угрожало, как благодаря усилиям нашего лекаря, так и моим скромным знаниям. Ни одной ночной кошмар не заставил её беспокойно озираться утром, поверьте. Что же касается глаза, то здесь свершилось трагическое совпадение обстоятельств. Я был послан Госпожой помочь Готам с их храмом, в котором поселились злобные духи... но готы, по неразумию своему, имели обыкновение накуривать помещения дымами и благовониями, от чего наш храбрый лучник Архип несколько пострадал, от непривычки. А от случайного шума, что был не боле скрипом доски, во спасение меня от вероятной угрозы, пустил стрелу достаточно метко... попав в меня. Но прямо после этих событий Господин Луций рассудил нас лично, признав храбрость и верность Архипа делу, а его денежную компенсацию мне взяв на себя. Не гоже нам было терять такого меткого лучника и храброго слугу, особенно когда в такой спешке покидали мы лагерь Готский. Храм же я очистил, так что ни одна хворь душевная или волевая госпожи не коснулась и за нами не потянулась.

Тиест замолчал, спокойно смотря на Аврелия своим теперь единственным глазом. Что же он ответит на это? Что придумает, что бы показать как он их ценит, но в тоже время держит в узде?

Флавия

Ты хорошо помнишь тот день, когда в последний раз пыталась поговорить с мужем. Тогда Аврелиан почему-то решил, что ты желаешь с ним развестись, и внезапно открылось, что у него наготове полный объём твоего приданного, и конечно ты сможешь видеться с ребёнком и мы всегда сохраним благодарность и уважение друг к... В миг, когда ошибка раскрылась, супруг явно испытал немалую неловкость. Кому понравится знать, что в одном из многочисленных тубусов хранится свиток с полностью проработанным запасным планом на случай, если от ставшего обременительным партнёра понадобится избавиться?

Может потому у тебя стало больше свободы. Флавий не возражал, когда ты изъявила желание переменить веру. Время от времени отпускал тебя от себя "погулять" — до театра, рынка или ипподрома и обратно — всегда в сопровождении свиты. "Забота о твоей безопасности" конечно изрядно портила пирог, но на улицах, как за Дунаем, ты была госпожой Флавией Лупициной, и твоё слово было окончательным. Прежде чем исполнить твой приказ никто не смотрел на хозяина дома, дожидаясь кивка или хотя бы одобрительного взгляда.

Твоя привычная покладистость не вызывает подозрений. Аврелиан знает, есть линия, которую ты не пересечешь. Если не ради него, то ради вашего сына, будущее которого всецело зависело от карьеры и связей его отца.

В эту игру вы играете вдвоём.
И играете хорошо.

...

Ему нравится когда ты податлива. Когда ты откликаешься на всякое слово и мысль. В такие моменты он может даже проявить ласку. Провести ладонью по волосам и спине, снова и снова. Обычно так гладят кошек. Стоит ли говорить, что ты всегда предпочитала собак? Когда треплешь псов, не делаешь это так, словно они сделаны из стекла, а ты лишь смахиваешь с их шерстки пыль.

С тем же успехом, Аврелиан мог бы всякий раз, желая проявить нежность, гладить тебя шёлковой лентой.
Впрочем, с высокой долей вероятности, лента бы тебе понравилась больше.

— Твой отец ведь старый солдат, моя фиалка. Кем ещё тебе восторгаться если не теми, кто напоминает тебе благородного Флавия Лупицина? Так и я порой видя тех, кто умом и благородством духа напоминают мне моего отца, испытываю трепет и восторг.

Твой отец — надутый и высокомерный павлин, которого острословы сравниватели с ворчунами, злобными оттого, что им вечно давят не по размеру подобранные сапоги. С другой стороны, постарайся кто написать панегирик Лупицину, наверняка тоже будет приукрашивать достойную предков простоту в общении, суровость, решительность, жёсткость при необходимости...
Но для Аврелиана нет разницы между одой и моделью — пожалуй, эта разница ему даже безразлична.
Какая разница, добр человек или зол, притворяется железным или в самом деле сделан из железа?
Важно только то, чья рука держит маленькую пташку...

— Ты как всегда добра к человеческой природе, и благородство твоего духа и помыслов не может не наполнить теплом любое сердце, открытое твоим словам, моя прекрасная супруга. Если ты одарила этого человека своим уважением, то я конечно прислушаюсь к тебе, как всегда прислушивался. Твоё мнение важно для меня.

В переводе с Аврелианского: "Ты наивная дура, готовая спеть оду каждому кого зауважаешь вместо того, чтобы искать то, что можно использовать. Болванов это может умилять, а меня могло бы раздражать, не будь я так добр и терпелив к тебе. Теперь я понял что от тебя не дождёшься ничего полезного...", — Тут до него, видимо, доходит что-то в твоём рассказе, — "Ну или почти ничего полезного".

— Он казнил прокурсатора римской армии? Я знаю, у тебя блестящая память, о свет благородного рода и гордость нашего сына, так что может быть ты даже помнишь по какому обвинению? И какого звания, а главное, происхождения, был казнимый?

Ты чувствуешь что невольно подарила ему фигуру. Аврелиан юрист. Он в точности знает, какое обвинение подразумевает какое наказание. Возможно, даже точнее самого Луция. Каждую поправочку на благородство рода или прошлые заслуги, принятую начиная с Двенадцати таблиц.
Все те детали, которые могут позволить выкрутиться человеку вроде твоего отца, даже когда всё указывает на него.

— У каждого есть своя маленькая пташка. Что-то слабое и беззащитное, с мягкими перышками... Октавиан не любил женщин, но старшая дочь совершала много печалящего умы всех римлян и разбивающего сердце отца, и оставалась совершенно безнаказанной, в отличие от тех, на кого указывал Августу её несомненно весьма тонкий и изящный пальчик.

Супруг легко подносит к губам и целует твой мизинец.
Внезапный взгляд глаза в глаза и вопрос застаёт его врасплох.
Это серьёзный разговор.
Как тогда, в день, когда вы чуть не развелись.
Ты почти видишь, как Аврелиан один за другим перебирает в памяти заготовленные черновики, ища наиболее подходящие, компилируя, внося правки...

— Ты знаешь, у меня нет секретов от тебя.

Произносит он наконец.

— Мы полагаем, — кто второй в этом "мы", ты могла бы догадаться даже будучи совершенно пьяной и к тому же разбуженной среди ночи, — что определённые события могут быть... Неверно освещены в отчёте магистриана. Как ты заметила, он провинциал, прямой как палка, любитель варваров и к тому же блудник. Такой человек может многое преувеличить и во многом потерять меру. Поэтому я составлю собственный отчёт, который отвезу в Константинополь и вручу лично Августу.

Аврелиан чуть качнул головой.

— Конечно, это лишь одна из возможностей. Возможно, Луций Цельс Альбин проявит воспитание, благородство духа, мудрость и дальновидность не позволяющие усомниться в нем. Будет строго придерживаться данного ему задания.

В последней фразе слышится что-то опасное. Практически угрожающее. Кесарий на месте брата наверняка едва ли не рычал бы: "Тебя послали зачем? Гуннов искать или под римских патрициев копать? Да мы сами кого хочешь закопаем! А если не веришь, сука иберийская, так ты вспомни, что следующие два месяца ты будешь месить сапогами грязь, а мы будем в Константинополе, и у нас есть право доклада императору. Уж мы всё расскажем и про твою семью, и про прошлое, и про то, как ты варварских князьков приближаешь, и как римлян казнишь! И если ты думаешь что сможешь отправить свою бумажку тайно, думаешь у нас в твоей службе нет друзей, родных, друзей родных? Мы — Рим. А ты просто инструмент. Так что знай своё место!"

Твой муж терпеть не может громкую прямоту.
Некогда ты думала что он мог бы сделать ради тебя. Возможно, скоро ты узнаешь, что он готов сделать ради вашей семьи.
Есть разница.
Но только не для Аврелиана.

— В таком случае эта мера безусловно окажется излишней, и я буду рад оказать Луцию Цельсу Альбину любое содействие в его работе. В конце-концов мы все можем стать отличными друзьями!

Лучезарно заканчивает супруг.
Вот прямо сияет от счастья, радости и веры во всеобщее братство высокородных римлян

Не успел Тиест понять что к чему, а его уже тащат куда-то. Магистран умирает! Магистрана отравили! Проклятые готы! Со всех сторон какой-то бред, который лишь усиливает боль в голове. Грек лишь кивает, пытаясь сам идти а не оказаться затасканным к магистрату до смерти руками излишне рьяных подчинённых. В конце концов он вспоминает что такое быть магом, так что напускает грозного виду и стучит посохом, отгоняя от себя простых смертных. Он все же кое что еще значит, а посему идти может сам. Что и делает.

Декану он кивает лишь походя, нет времени задерживаться. В его ухо попадает "Руис". Опять он. Мятежный маг? Самозванный колдун? Представитель магии варваров? Заигравшийся во власть владыка ковена, который собрал всю сила что была и начал играть в бога? Ладно, с ним выясним позже.

А вот и Магистран. Уже стоит одной ногой в царстве Аида, а Судья готовится судить всю его жизнь. Римляне смешны, какими бы серьезными не были. Они взяли греческих богов и сделали их частью своей "системы". Для Рима весь мир был системой порядков, в которую надо было все или встроить, или разрушить. Единицы их понимали, что даже встраивая что-то в систему ты едва ли на самом деле добиваешься желаемого. Возможно встроенное даже не знает о том, что его встроили - столь велико и огромно оно, что бы обращать внимание на муравейник под названием Рим, который с какого-то перепуга куда-то их встроил. И вот очередной римлянин хватает ртом воздух, хозяин судьбы и житель великой империи. Все они будут там, разница лишь в том что одни до конца пытаются строить мир под себя, а остальные понимают как он устроен.

- Угли здесь не помогут. Если не спасти дух, тело умрет быстрее, чем догорит щепа для розжига. А Судья осудит его куда быстрее, уж поверьте, - стараний этой парочки, девки молодой, да врача, тут явно мало. И хотя голова раскалывается, Тиест входит в шатер как подобает настоящим магам. Спина выпрямлена, посох звонко (обо что бы?) бьется об землю палатки. Взгляд суров и в меру справедлив.

Владыка судеб прибыл, а остальные могут лишь наблюдать.

Знакомые черепки уже в руке. Но теперь Тиест ловко обматывает черепком с именем "Ἀΐδης" правую руку Луция, черепком с именем "Μίνως" левую. Пусть думают, что он уже попал к ним в тенета, хотя на деле пребывает в мире живых. Они торопятся лишь забирать в царство, а дале очереди своей ждать можно до скончания времён. Знак Исиды снимается пояса, и кладется на грудь больного.
- Держите его, пусть не дергается, - Тиест бросает фразу двум помощникам, в надежде что они помогут, - я тут по приказу Декана. Так что не разочаруйте его. И что бы не случилось, дернитесь без дозволения, он умрёт, - ошибку с Архипом он допускать не будет. Маг вошел, маг тут власть, а остальные лишь подметки. Конечно лучше подход доброго пояснения происходящего, но времени тут нет на игру в доброго колдуна. А злые колдуны эффективны и понятны даже самым тупым лбам. И не тратят много времени на что да почему.

Следом из сумки появляется мел, особый, кровяной. Он похож больше не на мел, а на какую-то полутвердую пасту, которой Тиест начинает быстро чертать заклинания груди вокруг Знака Исиды.
- Η μεγάλη Θεά, δεν άφησε την προσοχή του δούλου σου ποταπή. Δώσε του δύναμη, δώσε μου πίσω τη ζωή του, για να αποδώσουν τον άλλο πράξεις για το καλό του λαού. Το όνομα του Άδη και του Μίδα, του Βασιλέως και του Δικαστή του κόσμου το υπόγειο, να τους πω να γυρίσουμε εδώ, Λούσιους Цельс Албин. Ακούστε τη φωνή μου, τον αγωγό στον κόσμο των ζωντανών από τους νεκρούς, τον αγωγό της Θέλησης της Μεγάλης Θεάς, την παρθένα, την αιώνια. Από τη μήτρα της βγήκες, την θέληση στην κοιλιά και πίσω. Γύρνα πίσω, για το χρόνο σου, δεν έχει τελειώσει, και το καθήκον σας ενώπιον κόσμος δεν έχει εκπληρώσει μέχρι το τέλος.

  Бой духов, пусть злых, и римлян, пусть слабых, – лишь бой зла со злом, но враги ль они Эйтни? Так пусть же решают теперь, кто не прав, меж собою клыки и железо. Не станет просить за чужих птица Эйтни, и жизнь, что была спасена, спасена потому, что другой не поспел бы на помощь. Теперь же спасают они пусть друг друга ведь дюжина их, лишь Аделфа быть может, проводит она, если им по пути.

  Луций посмотрел на Требония укоризненно, как на ребенка, который заигрался и замахнулся на отца палкой.
  - Ты что, пьян? - осведомился он с легкой грустью.

Бежать, хотя зачем ты себя обманываешь, ползти к воде. Броситься туда, ледяная вода остановит кровь, течение донесет тебя до лагеря. Наивный. Сможешь ли доползти? Не истечешь ли кровью, не потеряешь ли сознание, не догонит ли тебя демон. А даже если сможешь. Поможет ли тебе это? Не потеряешь ли сознание и не утонешь, сможешь ли выбраться на берег. Слишком много если, слишком, причем тут даже не если, а скорее всего. Надежда одна. Остановить кровь, туго натуго перевязать ногу выше раны, чтобы от потери крови не потерять сознание. Зафиксировать ногу, чтобы не пришлось потом отрезать ее. Если правильно все сделать, останется хромота, ну так он и не гонец, но главное ногу можно будет спасти. А демон, тут остается уповать на Асклепия.

Аделф взял сучок и вставил себе в рот, еще не хватало от боли губу до крови прокусить. Теперь снять лацерну. Обмотать ногу, так чтобы зафиксировать кость вставить еще один сук, более прямой и длинный, теперь одним рукавом привязать повязку, а другим, повыше ранц туго перетянуть ногу, чтобы остановить кровь. Давай, Регул, давай, теперь от твоего исскуства зависит не только твоя репутация, но и твоя жизнь.

Архип заторможенно кивнул, но прежде чем выйти положил рядом с врачом другую стрелу из своего колчана.

ー У него в голове такая же, ー пробормотал он не очень уверенно для стрелявшего, ー Если это поможет.

И тут же покинул храм. В потёмках Квирина и правда не сумеет спасти мистика, а вино... от вина бы сейчас не отказался и сам Архип. Отобрав у ближайшего гота из числа зевак факел, телохранитель всучил ему кошель с оболами, полученный от Флавии Лупицины.

ー Неси крепкое вино или брагу, хватит двух фляг. И факелы. Больше огня.

Последнее адресовывалось всем готам в толпе. Архип добавил в голос немного металла и протянул вторую руку к наиболее тщедушному ротозею. Дело не в избежании конфликта как такового, просто так быстрее.

В голове пульсировало одно лишь "ошибка, ошибка", и Архипу сложно ещё было понять, через что ему придётся пройти, чтобы искупить вину. Конечно, его одурманил демон, осквернивший христианскую церковь, но хозяин оружия всегда немного виновен в беспечности и попустительстве, если его мечом или луком калечат невинного.

Что до самого Метаксаса... он поймёт. Почему-то на его счёт Архип не беспокоился. Всё же сердце человека для чародея открытая книга, и у Архипа страницы её ясно гласят о сожалении и готовности взять на себя долг по размеру ущерба. А ещё Тиест теперь знает, как быстро и метко стреляет телохранитель и его госпожи. Если он правда не замышляет против неё ничего дурного, им лучше дружить.

Татион

Священник явно удивился когда вместо пыток или убийства ты перешёл к разговорам. Не сказать чтобы это сильно изменило его мнение о тебе — мало ли убийц любят поболтать за работой — но по крайней мере диалог есть диалог.
— Ты знаешь почему я стал христианином, римлянин? Ведь было время, когда я поклонялся старым богам и молился им о победе над вами. Трижды тервинги воевали с Римом, и трижды проигрывали. Наши боги — боги сильных, потому они и отвернулись от нас за наши поражения. Но лишь один Бог заступается за слабых и дарует им победу. Я люблю свой народ. Поэтому я стал христианином.
Он не сел и сейчас чем-то напоминал ветхозаветного пророка, что-то проповедающего очередному князьку-язычнику.

Аделф

Стоило Аделфу подать голос, как звуки стихли.
А потом лекарь услышал треск веток и топот, как будто что-то большое и тёмное прямо сейчас прорывается сквозь заросли к нему. Всё ближе, ближе...
— Беги!
Слышится крик Деция.
— Оно идёт к тебе! Чудовище!

Барон переглянулся с тетушкой Минни.

- Видите ли, детки, - сказал он, - пора сделать шаг вперед и вверх. Все уровни Сна имеют определенную задачу. Первый - он для всех, так сказать, песочница. Второй - барьер. Для того, чтобы его преодолеть, надо обладать определенным могуществом, но и в песочнице при этом станет тесновато. Третий подвергает сомнению ваше понятие здравого смысла. Он очень странный, и вам придется попотеть там.

Барон остановился, и задумался надолго так, что пауза показалась слишком затянутой, и Минни кашлянула.

- Вот что я думаю, попробуйте пройтись компанией по Третьему и отыскать там Колодец Миров. Знание об этой штуке вам пригодится в будущем, возможно, вы сможете ее использовать, научиться пользоваться. Хотя не сразу. Плюс немного освоитесь там. Самую малость.

  Не чужие вокруг земли, поскольку нет в этом мире чужих земель, а есть только то, что не видела еще Эйтни, но что известно давно уже духам. Плещется вода широкой реки за лодки крепким бортом да лед тонкий о дерево бьется мерно. Лишь весла тревожат эту холодную реку, натужно скрипя; а там, впереди, сами бросаясь в ледяную гробницу, бегут когда-то храбрые люди от смерти, к другой смерти спеша. Но взгляд дочери Элириха брошен в рябь вод, что тенью дрожит между льдинами: проступают в волнах образы прошлого – черная птица, гибели вестник и символ свободы, кричит в вышине.

  Не так уж давно это было, хотя и много дорог да троп лесных пройдено стало с тех пор: три глиняных фигурки. Одна из которых лошадь – зверь, что пусть и быстр, служит лишь человеку; другая – тюлень – зверь могучий, но в лености своей не ведающий дней, что проходят мимо него; третья же – птица. Множество птиц в небесах да среди деревьев ветвей: вороны жадное карканье и ворона мудрость, пение соловья и чайки быстрое как клинок крыло. Поднимись на вершину горы, распахни руки в стороны, вдохни глубоко неба прохладу и почувствуй, будто летишь, но стой прочно ногами на твердой земле, как птица крылом своим держится прочно на небе бескрайнем.

  Касается Эйтни разомкнутого кольца, что серебряную цепь держит вместе: вот судьба её – знать вокруг себя мир, как птица знает вокруг себя небо и видит с высоты землю, подобно птице же не ведать границ и гибели многих быть вестником, но будто пением соловья вселять вдохновение. Однако же далеко позади остались родные окутанные туманами горы и густые леса, где провела она детство: перелетной птицей на юг отправилась дочь Элириха, знаками духов ведомая вслед за судьбой. Суждено ли ей было вернуться однажды обратно, как возвращаются птицы? Бросила Эйтни свой взгляд в рябь на холодной реке, череду образов прошлого вновь в ней увидев, но не спросила ответа, ведь за знание требует плату змей, что живет в воде, и коль ценой знания могла быть возможность вернуться, то и дальше, не зная ответа, парить в небесах, следуя за ветром судьбы, решила она.

  Должно быть, нет ни одного римлянина, который, глядя на переправу, не вспоминает слово "Рубикон".
  Рубикон - это момент, когда кто-то принимает решение, а дальше жернова начинают крутиться неумолимо и в одну сторону. И потом, много лет спустя, ты думаешь: где был тот момент, когда закрутились жернова, от которых потом испекся хлеб моей жизни? Но не у каждого человека есть Рубикон. Многие не принимают никакого решения, их просто затягивает между жерновами, а дальше уж как повезет - будет их хлеб мягким или черствым, горьким или кровывым, зависит уже не от них.
  Луций помнил, как его чуть не затянуло в жернова. Эти жернова тогда здорово помололи, но вымололи только поле, заваленное трупами.
  Нет, даже не так.
  Поле трупов. Пятьдесят тысяч трупов или сколько их там было? При Фарсале погибло втрое меньше. В Тевтобургском лесу вместе с Варом полегло вдвое меньше против этого числа. И даже в резне при Бедриаке было убито значительно меньше.
  Стоило ли оно того?
  Луций был молод, а молодые люди склонны считать, что цель оправдывает средства, и на жертвы нужно идти решительно. Но даже ему было ясно - нет, не стоило. Как правитель, ты можешь делать прогрессивные шаги, но все твои дела по укреплению и умиротворению страны ничего не стоят, если результат их - битва, в которой жители империи уничтожают друг друга даже не как скот, а как колосья на жатве. Это не должно было повториться, но и не могло - в империи больше не было столько солдат.
  Но даже если бы Сильван не предал их, все равно что дала бы победа Магнеция империи? Да ничего. Империя стала бы только еще слабее.
  А можно ли было избежать битвы? Нет, нельзя. Ни Магнеций, ни Август уже не могли отвернуть назад - даже их затянуло в жернова, даже они должны были действовать, подчиняясь не своим желаниям, а логике происходящего. Сдайся Магнеций - его бы казнили. Отступись Август, пойди на мир - и вслед за Галлией восстали бы и другие провинции. Тупик. Единственным выходом было бы, если бы один из них бросился на меч, но какой полководец бросается на меч, если не чувствует себя побежденным? Никакой. И жернова мелят.
  Тогда Луций понял, что в основе любого заговора должна лежать не сила заговорщиков, а слабость того, кого свергают. Если на силу есть своя сила - все заканчивается вот так: полем с трупами.
  Он запомнил момент, когда его ранили: клинок пробил кольчугу и скользнул по ребрам, и он подумал, что это еще ничего, но потом стальная полоска вжикнула по шее, чудом не перерезав горло. Он выпустил щит, чтобы зажать рану, тут его толкнули в одну сторону, в другую, и он упал. Кто-то наступил на спину, на ногу, он даже не мог толком кричать, да никто и не обратил бы внимания. Потом сверху на него упало тело другого солдата. И еще. И еще. И так он оказался похоронен под телами, зажав рану краем чьей-то туники. И не видел, как шло сражение дальше. И хорошо, что не видел - не на что там было смотреть. Просто пятьдесят тысяч человек и тридцать тысяч старались перерезать друг друга, и обе стороны, в общем, преуспели. Только на одной стороне солдаты закончились раньше.
  Потом говорили, что это Бог даровал войскам Августа победу. Ну, а как было не верить в Бога, после того, что сам Луций остался жив не иначе, как чудом? Вот не попался бы ему край туники под руку - и истек бы он там кровью. А так - только шрамы и остались. Рассуждая так, Луций пришел к тому, что теперь ему нужно всецело посвятить свою жизнь службе Августу.
  Конечно, когда Софроний прделожил ему донести на заговорщиков, первой мыслью Луция, как, наверное, всякого юноши, было отказаться. Тем более, что все предложение было сформулировано так, что ему, Луцию, ничего за отказ не будет. Но Софроний был не просто дураком, сводящим личные счеты. Было в этом человеке что-то, что напоминало змею. Луций с детства любил смотреть на змей, которые обходятся без ног со всем изяществом и совершенством формы. Хотя цервковь и учила, что змей есть воплощение диавола, кольца змеиного тела всегда завораживали Луция. Ну, конечно, когда они стягиваются не на твоей шее.
  Много позже Луций пришел к выводу, что манера Софрония говорить является ничем иным, как проверкой, не дурак ли его собеседник. Все эти "ты, конечно, можешь отказаться" - ведь только дурак сможет на полном серьезе заявить: "Я отказываюсь".
  Тогда же он просто подумал, что все в этом разговоре не то, чем кажется. Уж конечно, этот человек уже прекрасно знает всех заговорщиков. Уж конечно, за время, пока Луций лечил свои раны, он уже допросил тех офицеров, которым посчастливилось выйти из битвы без ран. Уж конечно, они всё рассказали. Ах да. Уж конечно, кого-то из заговорщиков казнят. А то бы их не искали. Магистр пехоты - это магистр пехоты, у него особый случай.
  А зачем тогда спрашивает? А раз спрашивает, значит, надо.
  Но даже если Софронию действительно нужен ответ, что это меняет? Если Луций расскажет имена - предаст ли он своих друзей или тех, от кого зависит его будущее? Навряд ли.
  До Мурсы Луций бы в ответ на такой вопрос принял бы гордый вид и отказался отвечать. После Мурсы он сразу же сказал себе: "Не выделывайся."
  - Мой господин, - ответил он. - Я полностью раскаиваюсь в том, что участвовал в мятеже, и в подтверждение своих слов готов назвать всех зачинщиков, которых я знаю. Но я не могу помыслить, что их имена до сих пор тебе не известны. Стало быть, ты спрашиваешь меня лишь затем, чтобы убедиться в моей готовности получить выгоду, донося на других. Поэтому, а также потому, что никакой пользы от моих слов быть уже не может, я смиренно прошу не давать мне привилегий по сравнению с другими помилованными. Ибо человек, пытающийся возвыситься за счет доноса, жалок, а жалкий человек, даже и получив должность, не будет ценным в глазах того, кто стоит выше. Я же хочу таким способом лишь показать, что и вправду участвовал в мятеже не вполне по своей воле.
  Разумеется, все эти слова имели совсем другой смысл - от перспективы быть разжалованным и начинать все сначала Луций был далеко не в восторге. Но что характерно, он был уверен: никак его продвижение по службе не зависит от его собственного желания на этот счет, поэтому можно изображать все, что угодно. Повысят, кого захотят. Настоящий же смысл его слов был в том, что он, Луций, понимает, кто перед ним, а еще что Луций умнее, чем кажется на первый взгляд. А что с этим делать дальше - тут уж пусть Софроний сам думает.

***

  Как давно все это было! Двадцать пять лет назад. Многие за это время успели родиться, родить детей сами и умереть. А он, Луций, до сих пор оглядывается назад и думает: был ли это его Рубикон? Или просто, как и остальных, его тогда затягивало в жернова?

  А вот теперь он на Дунае, в холодной, грязной стране, хоть предпочел бы Африку. Никогда не любил холодную кровать, всегда любил погреться на солнце. Как змея.

  - Разумные рассуждения, - замечает он на слова Требония. И все, больше никаких комментариев. Хотя комментарии есть: той самой стали у Рима после Мурсы достаточно не всегда и не на всё, и потому их сюда и послали. Их задача - узнать, как эту сталь применить, и применять ли вообще. Но пустых разговоров Луций не любит. Зачем и кому это все объяснять?

  - Переправимся первыми, солдаты за нами, - говорит он. На той стороне опасности нет - готы думают только о том, как бы попасть на другой берег, страх смерти застилает им глаза. А вот на этой стороне без охраны может быть небезопасно: видя между собой и врагом Дунай, варвары могут и вспомнить, что они прибыли без хлеба и мечей, и могут, по глупости своей, захотеть что-нибудь отобрать у него или кого-то из его свиты. Ведь только что они пережили голодную зиму.
  Луций морщится и запахивает плащ.
  Радует одно - задание не похоже на такое, которое дают человеку, чтобы потом на него все свалить. Задание - настоящее, действительно важное. Ради такого можно и потерпеть холод и прочие неудобства.
  Ведь люди знают только половину правды: "Рим вечен". А вторая половина звучит так: "Рим вечен, потому что у него есть мы, agentes in rebus". А значит, когда Империя требует, мы не вправе отказаться, и Дунай - не Рубикон наш, а лишь жернова, что затягивают нас.

"Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! — налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!"

Вергилий, "Энеида"

Был вечер. Чёрная вода неспешно перестукивала друг о друга тонкие, полупрозрачные льдины. Иногда гребцы отталкивали лёд вёслами, но чаще просто полагались на прочность своих лодок. Они спешили. Старались перевезти как можно больше людей прежде, чем тень опустится на массивные кубоидные башни каструмов, а на стенах зажгут сторожевые огни. Каждый день, работы по перевозке начинались едва взойдёт солнце, а заканчивались на закате, и всё же число угрюмых шатров и палаток на северном берегу не уменьшалось, а только росло.

Готы бежали. Бежали в ужасе, отнюдь не свойственном этому могущественному и гордому народу. Напряжённая тишина стояла над их лагерями, но стоило им пересечь середину Дуная, как варвары, точно избавляясь по старинному поверью от заклятья, перейдя бегущую воду, начинали обмениваться байками, шутить и петь, и песни, и смех далеко разносились на сухом зимнем воздухе.

Император принял их.
Даровал защиту против врага столь чудовищного, что по рассказам очевидцев казалось, будто не люди опустошили страну Ойум, но демоны.
— Чёрные всадники на черных жеребцах!
— Они возникают из ниоткуда! Ни одно войско не может двигаться с такой скоростью!
— Их стрелы в воздухе оживают и визжат как демоны!
— От городов, куда они приходят, не остаётся ни единой постройки!
— Они берут в плен и лишают юношей разума так что те забывают свой дом и племя!
— Никто не выжил!
Суеверные дурни! Если никто не выжил, то кто же в таком случае рассказывал байки? Куда важнее — готы
всерьёз верили, что таинственные "хунну" в любой момент появятся возле Дуная, дабы истребить весь их народ до последнего ребёнка. Верили настолько всерьёз, что бросались в ледяную воду и на копья легионеров. Флавий Валент отнюдь не был сердобольным человеком, но придворные быстро разъяснили ему всю выгоду, происходящую из отчаяния старых врагов.
Новые подданные, которых можно использовать в качестве живого щита от тех-самых "хунну", которых готы так боялись. Новые рекруты в римскую армию, которых можно использовать против главного врага — Персии. Поражение Юлиана под Ктесифоном лишило Рима Месопотамии от Нисибиса до Синганы, открыв шахиншаху дорогу на Пальмиру и Антиохию. В 374 году Валент уже попытался нарушить мир, но испугался численного превосходства персов. Десятки тысяч готских воинов могли позволить ему не только вернуть утраченное, но и исполнить мечты всех императоров со времён Гордиана.

Судьба римлян — править миром, и от исполнения этой великой судьбы их отдаляли лишь стены Ктесифона. Не столь неприступные, если полить их готской кровью.

Придворные льстецы на все лады воспевали мудрость, проницательность и благородство духа Августа, заново открывшего старую максиму: "Использовать варваров против варваров". Лучший оратор Рима, Квинт Аврелий Симмах, заключил эту идею в наиболее изящную формулу, величие Рима определяется не числом уничтоженных врагов, но милосердием, позволяющим обратить их труд на благо Империи. Но подлинным идеологом планов Валента в отношении готов стал Фемистий, принцепс Сената Константинополя. Этот глубоко пожилой грек хранил верность богам далёких предков и говорил, ссылаясь на величие Аристотеля. Только милосердием к готам римский император побудит этот жестокий народ присоединиться к Империи, и тем самым окончательно его одолеет.

Империя сокрушила алеманнов, пиктов, берберов, отбросила персов от границы, добила последних узурпаторов. Закончилась, говорил Фемистий, эпоха бесконечных войн со всеми подряд. Осталось только добить персов — и пятисотлетняя война за господство завершится. Совсем скоро, в Римской Империи настанет мир.

Хунну в этом потоке цветистых речей попросту не упоминались. Не говорили о них при дворе, а если и вспоминали, то как счастливый случай, поставивший гордых варваров, наконец, на колени.
— Племена постоянно грызутся друг с другом, — говорил император своему верному сподвижнику, магистру оффиций Софронию, — "Хунну" кем бы они ни были, утонут в варварском море. Если они и подойдут к нашим границам, у нас есть лимес, армия готов и мощь всего мира. Для твоего беспокойства нет оснований.
Софроний только вежливо кланялся.
Это был удивительно тихий человек и с возникающими проблемами он разбирался так же тихо. Начав императорским нотарием, он заслужил высокое звание главы императорской канцелярии тем, что сумел убеждением или подкупом рассеять войска узурпатора Прокопия. С тех пор безопасность Империи стала личной ответственностью Софрония. И где император мог просто рассмеяться и отвернуться, что важно, не дав прямого запрета на те или иные действия, магистр оффиций не просто мог, но и обязан был начать работу.

Наибольшей трудностью было избрать агента. Софроний всегда остерегался громких имён и безупречных репутаций, предпочитая знать о своих подчинённых то, чем мог бы при случае смирить их амбиции. Иные сказали бы — Луций Цельс Альбин не заслуживает доверия, он помилованный мятежник, изгнанный императором Юлианом с государственной службы и вернувшийся только чудом! С точки зрения магистра оффиций именно поэтому Альбин и заслуживал доверия. Одно слово не в то ухо, и всемогущий магистриан окажется в той грязи, в которой уже однажды побывал. Тем больше для него причин работать на совесть.

Конечно, такие вещи не произносят вслух.
Вслух произносят другое.
— Прости, друг мой, что я вынужден потревожить тебя. Будь моя воля, я ни за что не стал бы прерывать твой заслуженный отдых, особенно после столь выдающегося успеха в Африке. Но дела Империи требуют нашего вмешательства, и Август желает чтобы я послал лучшего. Разумеется, ты можешь отказаться.

Луцию не следовало обманываться.
Отказаться он не мог.

Был вечер. Темная вода неспешно перестукивала друг о друга тонкие, полупрозрачные льдины. Мимо проплыл самодельный плот — группа варваров не пожелала ждать перевозки и теперь при малейшем ветре плот заливало ледяной водой. Некоторые готы пытались пересечь реку вплавь. Их окоченевшие тела уносила река.

Вас переправляли в несколько ходок. Загружали по десятку пассажиров на небольшой корабль — остальным приходилось зябнуть, кутаясь в меховые плащи. Первыми на борт естественно поднимается знать. Сам Альбин и высокомерная Лупицина, дочь комита Фракии — оба в сопровождении свиты из рабов и личных врачей. Возле гордой патриции несколько смущённо стоит солдат, по виду эллин. Кажется, ему куда спокойнее было бы с легионерами, или на худой конец с разведчиками, ожидающими своей очереди, чем рядом с колдуном — ещё одним спутником Лупицины.

Отряд соответствовал задаче — одна когорта при поддержке турмы прокурсаторов. Когорта! Сильно звучит, правда? Сразу представляются шагающие в ногу пять сотен легионеров. На такой эффект наверное и рассчитывал комит Фракии Флавий Лупицин когда обещал выдать магистриану целую когорту в виде сопровождения. IV Martia quingenaria под командованием не кого-то, а самого Молчаливого Гектора, героя войн с германцами и персами как никто заслужившего звание трибуна! Вряд ли опытного Луция Альбина обманули громкие слова. Два десятка копейщиков, да десяток лучников — вот и вся когорта. И добро бы ветераны — новобранцы. Разве что три декана в подчинении Гектора в настоящем бою бывали.
Иначе обстояло дело с прокурсаторами. То, что турма не насчитывала обещанных тридцать всадников уже можно было догадаться, зато десять конников под командованием трибуна Требония Пульвиса послужили в самых разных частях лимеса, прекрасно умели читать знаки и вообще знали своё дело. Своеобразным украшением турмы была Эйтни — завербованный как говорят лично Пульвисом спекулятор, отличающаяся проницательностью и способностями к варварским языкам. Вёз Пульвис и заложника — сына какого-то мелкого сарматского князька.

В результате общая численность группы превышала полсотни человек. Более чем достаточно чтобы отбиться от банды головорезов, а больших трудностей в пути и не ожидалось.

Что могло пойти не так?

История I
Луций

Луций Альбин родился во времена Константина Великого в Иберии, близ города Тарракон. Его род, Цельсы, хотя и был несомненно старинным, ничем похвастаться особенно не мог. Ещё дед Луция, Валерий Цельс Альбин, мог гордо хвастаться тем, что его семья происходит от самого Цельса — философа, некогда одним из первых доказавшего ложность христианского учения. Потом Август Константин возвёл христианство в небывалый почёт, и рассказывать о происхождении от ярого противника новой веры стало как-то немодно...

Чтобы такие рассказы и вовсе никогда не всплыли, отец Луция, Валерий Цельс Альбин Младший, поспешил принять крещение, хотя богобоязненностью особенной не отличался, и когда в семье кто-то заболевал, посылал слуг с дарами в храм Асклепия. Его жена, добрая христианка, спросила духовника, что делать в таком случае, на что священник посоветовал личным примером кротости и смирения пред ликом Творца, склонить супруга к благочестию. Какое-то время мама следовала этому совету, но вскоре взялась за палку, ибо обладала даром просвещения.

Стоит ли говорить, что Луций быстро усвоил, что значит "единосущный", и почему рубить ухо пришедшему тебя арестовывать легионеру это плохо? Образование, впрочем, этим не исчерпывалось. Луций освоил латынское письмо и даже научился неплохо выговаривать греческие слова, прежде чем дед принял решение отправить мальчика подальше от "бабьего царства", туда, где перед ним откроются самые большие возможности — в Вечный Город. Но и здесь юный Альбин не задержался надолго, в 15 лет (шёл 949 год) он отправляется по протекции магистра оффиций Марцеллина в действующую армию где поступил под руководство франка Гаизона, тогда незначительного офицера.

Здесь из столичного юноши мигом выбили весь гонор. Забавно, но служи Луций лет через пять, его часть мирно стояла бы в каком-нибудь городе, без намёка на палочную лагерную дисциплину. С одной стороны обидно, конечно, но с другой — он ещё успел увидеть, что такое настоящая римская армия. Когда молодёжь будет ныть о невыносимых условиях, у старика-Альбина всегда будет готов ответ. То-самое восхитительное "вот в наше время!"

И это будет ложь.
Как в любой хорошей лжи, в ней будет много правды. Но сколько всего не будет сказано! Например, как ты, ещё мальчишка, с всадниками обшаривал южную Галлию в поисках свергнутого императора, брошенного всеми. Судьба уберегла тебя от участия в грехе цареубийства, но ты видел тело. Красивого, безбородого юношу нашли в церкви и вытащили, после чего Гаизон зарубил его самолично. Он был старше тебя лишь на каких-то пять или семь лет.
Sic semper tyrannis.

Был ли Магненций хорошим императором? Сложно сказать. С одной стороны он открыто раздавал должности язычникам, что обещало положить конец долгой вражде вер. Его солдаты были верны ему и принимали дисциплину. Его любили варвары. Галлия, Британия и Иберия покорились ему без борьбы. Наконец, Магненций хотел мира, и даже предлагал покориться Констанцию как старшему Августу. Не раскалывать Империю. Просто править ей в согласии, со знанием особенностей местного населения. Разве это было плохо?

Вот только кончилось всё бойней.
Мурса. Ты навсегда запомнишь это слово.
Вас было вдвое меньше, но вы сражались за то, чтобы самим править родной землёй. Самим выбирать себе веру. И, в конечном счёте, за то, чтобы самим выбирать своего императора! Вы готовы были заплатить за это кровью.

Тридцать тысяч пришли на поле. Двадцать тысяч там и остались. Погиб Марцеллин, твой покровитель, архитектор заговора, погиб Гаизон, бесстрашный командир, показавший тебе не только, что значит быть солдатом, но и то, что на войне порой приходится принимать нелёгкие решения. Ты тоже мог погибнуть, но рана оказалась несмертельной. Второй раз ты мог погибнуть когда победоносный Август Констанций, принёсший в жертву ради победы около тридцати тысяч единственно из своего честолюбия, решал судьбу пленных.

В тот день ты впервые и встретил Софрония, а с ним и восхитительное сочетание agentes in rebus.
— Луций Цельс Альбин. Выходец из сенаторского рода Цельсов. Владения находятся, — Он точно назвал местонахождение поместий твоей семьи, — Живые родственники, — И снова точный перечень. Даже слишком точный. Этот человек знал твою семью лучше, чем ты сам. Позднее, проводя аналогичные разговоры, ты поймёшь, что всезнание часто бывает залогом покорности. Всегда сложнее отказать тому, кто знает где живёт твоя мать.
Но Софроний и не думал тебе угрожать. Наоборот, он много и складно говорил о том, что ты ещё молод. Он знает какая дисциплина царит в войсках, как тяжело юноше пойти против слова офицера. Несомненно, тебя принудили к участию в мятеже. Он, Софроний, знает, что ты никогда бы не пошёл против детей Великого Константина. Некоторые сохранили верность узурпатору, бежали с ним, кстати, владения их семей сейчас конфискуются, а потом в их отношении будет проведено самое серьёзное расследование.

Но не в отношении тебя! Ты ещё так молод! У тебя впереди прекрасное будущее! Ты служил в прокурсаторах, так отчего бы не сменить род деятельности? Поступить на службу к истинному Августу. Конечно, обычно заговорщиков разжалуют, чтобы подать пример остальным. Но как христиане, мы всегда готовы простить раскаивающуюся душу, верно?

Всего-то и надо, что написать одну единственную бумажку. Назвать имена тех, кто как тебе известно добровольно и по злой воле вступил в заговор.
Они предатели и цареубийцы.
Но ты сам видишь как милосерден Август! Прощён был магистр пехоты Паннонии Ветранион, который одновременно с Магнецием объявил себя императором, но сам, добровольно сложил с себя власть. Сейчас ему назначена пенсия, не было отчуждено ни одно поместье. Если Август и хочет знать врагов его брата, то лишь чтобы обойтись с ними столь же милостиво!

Софроний знал своё дело.

История II
Татион

Раскалённый железный прут медленно, почти деликатно, утыкается в ребро. Зубы сжаты. Тело инстинктивно дёргается прочь, но верёвки держат крепко. Варвары смеются, перебрасывают друг другу мелкие серебряные монеты – они делают ставки, когда же ты закричишь.

Многие из них сегодня останутся без денег. Так уж ты воспитан. Отец, галл по происхождению, служил в армии Константина II и погиб при Аквилее когда тебе было три года. То был бой не с врагами Рима — сыновья Константина Великого не поделили власть в государстве. Победа Константа навсегда отдалила твою мать от мира — она нашла утешение в общине Донатистов. Ты очень быстро узнал, что Август неправеден потому что идёт на компромиссы с язычниками и распутен — христиане так на поступают. Они страдают за свою веру, и нет ничего прекраснее чем искаженное болью лицо мученика. Возможно, потеряв мужа, мама помутилась рассудком, но одного у неё не отнять.

Она сделала тебя стойким.

Попав на Лимес, ты никогда не жаловался ни на холод, ни на издержки армейской дисциплины. И когда гражданская война оставила вас без подкреплений, ты хорошо сражался. Ты не бежал, как иные малодушные трусы. Ты защищал Лугдунум.
И когда тебя, пленного, оттащили на островок посреди Рейна, когда руки заломили за спиной, а грудь жгли калёным железом...

Ты не кричал.
Тебя нашли полуживого воины Цезаря Юлиана.
Узнав от пленных германцев о твоей храбрости, Цезарь лично наградил тебя званием центуриона или, по гречески, центенария.

Шёл 357 год...
Тебя окружают хорошие люди, жаждущие возмездия нечестивым алеманнам за жизни товарищей. Их жажда была утолена — летом варвары разбиты у Аргентората.

Но достаточно ли этой общей мести Молчаливому Гектору?

История III
Пульвис

Пульвис оказался в Германии существенно позже Татиона. Алеманны были умиротворены Юлианом, Лимес и основные крепости — восстановлены, а на байках о "молчаливом Гекторе" в основном запугивали новобранцев, чтобы те не отходили от лагеря. Примерно с такой интонацией обыкновенно рассказывали историю Гая Муция, в одиночку пробравшегося во вражеский лагерь и будучи захваченным спалившего себе руку, чтобы доказать, что он не боится боли. У этой истории двойное дно.
"Вот герой!" — Скажет любой.
А потом задумается и поймёт, что влезть во вражеский лагерь с целью убить царя, даже не зная, как тот выглядит, было наверное не самой лучшей идеей. Не случайно Гаю Муцию надменный государь этрусков сказал: "Ты больше навредил себе, чем мне".
В общем, разведчиком ты был скорее осторожным и жечь себе руки не спешил. И, говоря по совести, так ли ты был уверен, что попав в плен не расскажешь всё, что знаешь, едва познакомившись с раскалённым железом?

Дважды тебе случалось терять свой отряд.
Один раз — ещё легионером.
Второй — трибуном.

Но лишь первый раз ты запомнишь навсегда. В нем было что-то колдовское. В 361 году таой отряд отправили за Рейн. Следовало в точности определить, предпримут ли алеманны новое нападение на римлян. Есть ли следы передвижений их войск? Свежие кострища, оставленные небрежными лазутчиками? Как же ты тогда был молод, всего девятнадцать лет! Лес манил тебя, шептал что-то на ухо, очаровывал — и обманывал. Оглянулся на секунду, а после видишь, вокруг никого. Только каркают вороны на ветвях огромных дубов. Кар! Кар! Ты здесь чужой, римлянин. Эта земля забрала многих твоих соплеменников, заберёт и тебя. Твою жизнь. Твою душу.

В дебрях зарослей ты различил старые, поросшие мхом, валуны. Ты неплохо понимал в технике и догадывался, что глыбы такой формы точно обтесал человек — но кто, зачем, когда притащил их в середину веса, и как удалось дикарям-германцам сложить блоки в идеальное кольцо...

Внезапно, жуткий страх обуял тебя.
Неестественный. Навеянный извне.
Беги! Беги сейчас, римлянин!
Ты потревожил что-то дурное.
Что-то, смотрящее на тебя тысячей вороньих глаз.

Птицы срываются с ветвей. Кружат. Норовят клюнуть.
Кар! Кар! Кар!
Умри! Умри! Умри!

История IV
Эйтни

Эйтни из народа каледониев. Высоки стены двора твоего отца, забиты соленым мясом его погреба, полны зерном амбары. Но жизнь твоя не ограничивалась единственными вратами каменного круга. Домом твоим был лес, деревья своей тенью укрывали тебя, холмы приближали к бескрайнему голубому небу, реки ласкали кожу прохладной водой. И в пении птиц, в крике зверей, во всем читались знаки судьбы. Плачьте, люди, радуйтесь, люди. Не для людей рождена Эйтни, дочь Эрилиха. Не будет у неё восьми мужей — по одному от каждого племени. Не передаст она дом свой старшей дочери, не благословил оружие семи своих сыновей.

Так было сказано богами, ибо боги каледониев не есть природа. Боги — есть судьба.
Помнишь ли ты, дочь Эрилиха, священные символы?
В них заключено знание о ветвях. О ветвях, что пронзают мир, соединяют небо и землю, мир зримый и мир незримый. Нарисуй луну, что смотрит вниз, нарисуй ветви, устремлённые вверх. Нарисуй два мира, и ветвь, что их разделяет. Лунный свет закрывает дверь тем, кто снаружи, видя символ луны, они принимают его за луну, и исчезают. Но нарисуй над порогом символ моста, и духи пройдут в дом. Раздели небо и землю задвижкой — и тогда духи не смогут выйти, и ты сможешь призвать их, говорить с ними. Соедини двух змей — и все узнают, что место не для людей. Запомни символы, ибо через символы ты говоришь с духами. Учись читать знаки — через знаки духи говорят с тобой.
А видишь зверя, что плывёт по воздуху, точно по воде, с длинными щупальцами и клювом, как у аиста?
Это зверь смерти. "Руками" своими он душит старых и больных, а потом клювом выпивает две души.
Единственный способ отогнать смерть — одна из рук зверя тянется к небу, ибо он должен держаться за небо, чтобы стоять на земле. Если колдун отрубить зверю смерти руку в момент, когда он забирает душу — смерть отступит. Потому и можно спасти больного или раненого.

Помни также что у каждого человека две души – одна животная, заложенная в теле, другая человеческа, полученная от богов. Ты принадлежишь богам, потому укроти тело и закали дух. Ты не выйдешь замуж. Не родишь детей. Но только тебе по силам будет прогнать смерть.

Учитель твой — змей, что живет в воде.
Посмотри в стоячую воду — и увидишь змея.
Он повсюду ибо везде.
Всё змею известно, всё может быть сказано.
За плату.

Помни, лишь судьбы равно руководят духами и людьми. Потому каждый человек носит hual — цепь. Ткань слаба. Прикрой железом плоть. Пусть остальное закроет краска. Твой рисунок — облик твоей души.

Такова истина.
Таково знание.
Всё то, что даётся бесплатно.
Дальше — лишь выбор.

Три глиняных фигурки.
Лошадь.
Птица.
Тюлень.

Выбирай.
И пусть судьба выберет твоей рукой.

- Разумеется, - сказал де Борн в ответ на просьбу отнести горячую еду. - Хотя снаружи сейчас опаснее, чем внутри.

И далее он пустился в рассказ, из которого следовало ...

- Не то, сэр Генри, чтобы я считал себя тщеславным человеком, но то, что мое имя не говорит вам и вашим спутникам ни о чем, странно мне. Впрочем, за те двадцать лет, что я удалился от мира много воды утекло и слава мирская, должно быть, померкла. Знайте же, что меня зовут Бертраном де Борном и я родился на острове Дайнур у западного побережья Иллурии. Это пустое место, ничего нет там кроме коз и винограда, да и вино, которое я полагал лучшим в мире, оказалось со временем просто кислой мочой. Обитателям Дайнур нечего делать кроме, как разводить коз и ухаживать за лозой. Но самые нетерпеливые из нас начинают плавать по морю, немного торговать, немного промышлять контрабандой, немного пиратствовать. Так и я, в пятнадцать лет я выглядел на восемнадцать, я нанялся на корабль и уплыл в море, как выяснилось, на двадцать пять лет. Нашему капитану не повезло. Как я понял потом, прибрежным государствам пиратство дайнурцев стало поперек горла, против нас выслали эскадру и очень скоро я стоял в толпе таких же босых и раненых пленников на палубе собственного корабля и нам было благородно предложено либо поступить на службу в королевскую морскую пехоту, либо надеть пеньковый галстук и прогуляться по рее. Как вы понимаете, я сижу перед вами, поэтому ясно, что выбрал я первое. Оказалось, что королевская морская пехота и королевская каторга отличаются друг от друга только шансом подохнуть, причем в первом случае он гораздо выше: Его Величество вступило в войну с одним из соседей и... на войне либо тебя убивают, либо нет. Меня не убили. Но оказалось, что я смышлен, шустр и физически очень вынослив. Говорили, что я везуч, что я схватываю на лету навыки владения любым оружием. Думаю, они были правы. Через два месяца я был сержантом. Через год войны получил лейтенантский патент, а к концу, благо, она была долгой, я был капитаном гвардейской роты, обладателем дворянского звания и поместья с неплохой рентой. Мое имя было на слуху, я был завидным женихом. Мне было восемнадцать, я говорил всем, что мне двадцать пять. В общем, не буду утомлять вас историей своих военных достижений. В настоящие двадцать пять я был полковником, в тридцать три получил маршальский жезл. К этому времени меня боялись. Одного моего имени было достаточно, чтобы начинались переговоры о мире. Я бил всех, я вел довольно беспорядочный образ жизни. Я успел жениться, получить титул графа, наставить рога не одной сотне мужей, уложить на дуэлях тех, кто отваживался бросить мне вызов - я был первым мечом королевства, я писал стихи и баллады, организовал экспедицию за море, это обогатило меня, хотя к тому времени я и так уже был одним из богатейших людей в стране. Я не знал, куда девать свою энергию, пока ... пока не начал задумываться о смысле человеческого существования. О магии. О душе. И вот я здесь. Уже много лет живу один. Размышляю о вечном. Постигаю искусство, которому нет названия. Вот так, сэр. Если вы решите, что мы не заболтались, мне надо осмотреть плечо этой леди...

Де Борн указал на Саманту.

- И подумать о том, куда мы сложим утром два замерзших трупа.

- Господин настоятель, - Вероника вежливо поклонилась, сложив ладошки перед грудью (так в кино кланяются разным гуру и сенсеям), потому что старик, очевидно, был никем иным как тем самым настоятелем горной обители, чью медитацию братья-монахи не смели прервать ради их визита.
- Может быть, иной просветленный может цепляться за низменные умения, не видя в себе света, подобно тому как человек, чья нога уже здорова, по-прежнему ходит на костылях, забыв привычку ходить самостоятельно. Да, мы намерены по этой тропе пройти, желательно от начала до конца, но Вы чрезвычайно нас обяжете, если расскажете нам, что известно об этом мире. Откуда он взялся? Кто-нибудь туда уже ходил? Мы слышали, что тропа - порождение сознания безумца. И как могут искажаться наши желания, если они - наши? Я не понимаю... Мы не можем хотеть того, чем мы не являемся. То есть... какие-то запретные желания могут быть, которые мы в себе подавляем, это так... Иногда хочется кого-нибудь убить...

Вероника подумала, как часто ей хотелось кого-нибудь медленно запытать до смерти или сотворить что-то непристойное и ужасающее.
У нее было довольно развитое чувство самоконтроля. Но она не ощущала в себе достаточно разрушительных желаний, таких, чтобы они становились проблемой. Скорее ее проблемы выливались в тягу к саморазрушению, но это вроде бы пройденный этап.

Бонус-трек.

Два мема, которые я счел недостаточно крутыми, и поэтому не выложил сразу, но теперь-то че уж.

- Какая авария? - спросила Джессика, усиленно протирая глаза руками и мотая головой. Эта нехитрая утренняя процедура плюс холодная вода в ванной помогли ей проснуться. - То есть была какая-то авария, в результате которой вдруг появился Джастин Мэй, аутист и любитель долгих прогулок по лесам? Странная история, но пока непонятно, имеет ли она отношение к нашему делу. - Джон, я поняла, почему я начала параноить. Понимаешь, мы вчера громко заявили о себе в округе. Двое или трое скользких людей знают, что мы ищем следы пропавшей девушки. Может, уже еще кто-то знает...
И тут постучал Эдди. Джессика встрепенулась.
- Эдди, не входите пока, Энни не совсем одета! И нам надо убрать кое-что от двери, мы тут немного забаррикадировались на ночь! - первое было чушью, второе - суровой правдой: бечевку с жестянками перед дверью она таки соорудила, несмотря на поздний час и усталость. Она метнулась к Джону и зашептала:
- Джон, а ведь Эдди подходит под описание! Он носит обручальное кольцо, старше сорока, выше среднего, темноволос, машину можно раздобыть другую ради случая, ты посмотри на его развалину, и он явно со сдвигом, мы ему доверяем - вот, сами открываем дверь! Мы ночуем в гостиницах и едим еду, которую заказывает он. Слушай... Я открою. Кофе никто не пьет. А ты ни в коем случае не подходи к нему близко, чтобы он не мог тебя вырубить, ладно? Если ты вырубишься, то нам всем хана...


Джессика осторожно освободила проход, стараясь не громыхать. Потом открыла дверь. Баллончик с перцем оттопыривал карман джинсовой жилетки. Джессика посмотрела на Эдди: порезы на округлом лице имеются? Лекарством пахнет? Даже если пахло бы, запах кофе перебивает все...
- Эдди, доброе утро! Мы спали отвратительно, а Вы? Входите! Мы вообще-то уже немного позавтракали, - она помахала пустой жестянкой из-под кока-колы, и я кофе утром не пью, у меня от него желудок болит, но все равно спасибо! Вы проходите, поговорим. Как Джиллиан и Фрэнк? Уже встали? Они к нм тоже подойдут?
И ее нога проехалась по ноге Джона. Почему нет Фрэнка и Джилл? Если сейчас он скажет, что они уже уехали...

Василий успел только сказать своё последнее вопросительное "а", как грохнуло что-то на весь этот огромный тронный зал, встроенный в бесчеловечную машину по манипулированию реальностью. Показалось, что обрушилось что-то, или сдали нервы у кого-то, и тот выстрелил из пищали или еще чего. Но это всего лишь Кот резко захлопнул свою книгу, и повернулся слепым своим ликом к Василию. А Василий ощутил, как душно вдруг стало вокруг. Сам воздух будто остановился, став очень нехотя втягиваться в легкие. То же ощутили и другие стоявшие тут герои, и довольно скоро поняли они, что это вовсе не иллюзия. Воздух и правда остановился, вместе со всем остальным миром. Замерло всё - и частицы полувековой пыли, что витали, поблескивая в холодных отсветах, гудящие где-то за стенами механизмы, воздух... И Осьмуша с Соловьем в нелепых позах, застывшие в своем удивлении дерзостью княжича. Левша тоже застыл, хотя так с виду и не скажешь - мастер-в-машине и так двигался редко.

- А я ожидал, что до этого додумается Даниил, а не кто-то ещё. Какая неожиданность. - Кот выдержал положенную паузу перед этой фразой и после неё, а потом... засмеялся. Сказитель смеялся искренним и радостным смехом, словно и сам не мог поверить в это. - Верное решение, Василий! - Смех зверолюда стал еще громче. - Ох, герои! Как же вы были недогадливы! Это же лежало буквально на поверхности! Я же сказал, что на троне должен быть кто-то из присутствующих, но совсем необязательно брать его из вас, из Героев! И да, кто же еще лучше всех подходит на роль удобного для сакральной жертвы долгожителя как не я?! Более того, я расписался в том, что не могу прямо вам навредить, обронив эту фразу в разговоре минутной давности! В конце концов, ведь именно я стал причиной... Причиной всего! На мне лежит и главная вина, и главный груз! Всё ради этой истории! И да, герои, это лучший финал из возможных!

Кот не сдержался и несколько раз хлопнул в ладоши, аплодируя персонально Василию. Однако обратился он ко всем.
- Молодцы, герои. Вы сумели закончить сказку.

- Можно, - вежливо спросил Джон, протягивая к талмуду Эдди руку, но не касаясь его. Не влезая в личное пространство. Как бы намекая на возможность помощи, совместной работы, но без насилия над Эдди. Даже насилия морального. Хочет - покажет. Не хочет - не покажет.

Одновременно Джон осторожно заглядывает в талмуд, что там действительно есть.

Оленка, Фока

Не могла Олена так просто сказать, что это за фонарик. Видела только, что не огонь в нем живой, а пустой свет, не дающий никакого тепла.

- Ч-Что? - Услышала Олена ответ растерянного Осьмуши. Ничего более вразумительного Кощеич сказать не мог.
Осьмуше можно было простить, что он не вполне внимательно сейчас слушал Олену, и не гадал над историей мальчишки. Он едва дышал от испуга, и неотрывно глядел на "зайчика", в то место, куда сейчас упирался кончик его меча, протыкая синюшную кожу и пуская тягучий кровавый ручеек, нехотя выползающий из крошечной ранки. Видать, не обычный мерзлый - у тех кровь едва шла. Отчего-то он медлил с тем, чтобы довести меч дальше, воткнуть его глубже в тщедушную, костлявую грудь, не вздымавшуюся от дыхания. Может, снова овладела им человечность, вновь трудно стало людей(хотя, разве ж это человек?) железкой бить. А может, сомневался, что поможет. А дитё тоже стояло на месте, не двигаясь, не пытаясь ударить, даже тянуться перестало. Пустые глазницы улыбающейся маски глядели на Осьмушу с нескрываемым интересом.
- Может нам это... Поговорить с ним? - Не поворачивая головы, скосил свои голубые глаза в сторону Оленки молодой воин. - Вдруг поможет?

Узнать это, правда, уже не было никакой возможности. Оказалось, что пока малыш стоял на месте, пол под ним, да и под двумя героями стремительно обледеневал. Заметили они это уже тогда, когда стало холодно на нем сидеть - и тут малыш негромко топнул босой ножкой. Лед под ними затрещал так, словно на него ступил по меньшей мере сам Дед-Мороз, а потом пол рухнул в этом месте, и Осьмуша с Оленой полетели на нижний этаж.

А там ждал их уже Фока. Словно застигнутая ласка рыская по снегу, он все-таки нашел небольшой лаз, и ужом просочился в него аккурат за минуту до того, как ему на голову свалились Олена с Осьмушей. И попал он, что называется, из огня да в полымя. На нижнем этаже был целый десяток таких же истощенных, промерзших и совсем неодетых детей, и все до одного были в такой же масочке, в какой он был сам. До тех пор, пока Фоки тут не было, они, надо думать, стояли кругом возле той мертвой коряги, бывшей ранее большой, свежей елью, наполнявшей этот дом уютным запахом хвои. На пожухлых ветках, с которых давно опали колючки и шишки, остались висеть поблекшие игрушки и остатки сладостей, а венчала дерево пятиконечная звезда из золота, которая, казалось, сияла на манер жар-птицына пера. Мальчики-зайчики да девочки-белочки(да, маски раздавали исходя из этого) негромко голосили что-то, покачиваясь и держась за руки, но как только Фока пересек порог - тут же замолкли и нехорошо обернулись к нему. Моргнуть не успел - а хоровода и нету, а все детишки рассредоточились по большому и темному помещению, с фонариками в руках, похожими на те, что висели на мертвой ели. Всего мгновение им понадобилось, чтоб перестроиться. Казалось бы, сейчас нападут, набросятся, прыгнут со всех сторон - но нет, они просто стояли и будто вглядывались в татя, не понимая, что же с ним не так. Фока мимоходом успел отметить, что в отличие от предыдущего конкретно этот домик не разграблен, не взломан, и не разорен убегавшими из города-могильника кощеевцами, как вдруг над его головой раздался звучный треск - и сюда провалились Олена с Осьмушей.

Вот тут уж детигки не медлили. Потеряв к Фоке всякий интерес, они скопом набросились на парня и девушку, хватя их за ноги и руки. Осьмуша успел махнуть мечом, ранить одного из них - и тот тут же стукнул по лезвию фонарем, после чего сталь звучно лопнула, и осколками осыпалась с рукояти на пол, перемерзшая и заиндевелая.

Данька, Василий, Маринка, Батыр

Пожар набирал силу стремительно - огонь кроводрева был столь же неугасим, как само дыхание Горыныча. Но будто бы не жарче, а только холодней стало - во все щели задул ледяной сквозняк, по стенам и стеклам побежала изморозь, дом заходил ходуном от многочисленных ударов по стенам. Затрепетало пламя, и мерзкий холод забрался под пуды мехов, в которые Даньку старательно укутали ранее. Ноги быстрей головы находили нужную дорогу, а откуда взялись силы одним махом вышибить дверь - то разве что Коту известно. Кубарем выкатился Даня на улицу - и заметил на крыше своих. Василий был тут, Маринка, Батыр... и какая-то еще девчонка, уж больно легко нарядившаяся в такую лютую стужу.

Сразу после этого Данька увидел, как снег примял отпечаток невидимой ножищи - и что-то сильное, большое и невероятно-холодное подняло его над землей, сдавив поперек тела и быстро унося вверх.

Этот момент заметили Василий и его спутники, только поганое чудище как было, так и осталось невидимым и бесплотным. И судя по взгляду Мары, пытаться его убивать было пока что рановато. Надобно спасать отрока.
- Дальше вы спасете этот мир. Так или иначе. - Отвечала тем временем Василию Мара. - Я надеюсь, что спасете! Потому что если вы решите повернуть назад, у Маринки будет еще один враг среди богов! я не для того её выискала и сюда отправила! Кстати, Соловьевна, используй глаз. Вдруг через него Сехирчу увидать получится?

Озеро. А она бы, наверное, соорудила какую-нибудь стенку покрепче. Но стенка слишком очевидна. Стенку можно разбить. Озеро. Спокойно, эластично и неподатливо в одно и то же время. Всякий напор и атака вязнет в его холодной невозмутимой глубине. Выбор сильного и спокойного человека.
- Удача, - сказала она вслух. - Мне тоже кажется, что нам с тобой до сих пор здорово везло.
Вероника посмотрела налево, направо . Здесь должен был быть Луч и вход в Дом. Наверное, он здесь по-прежнему где-то есть.
- Ломать не строить, - озабоченно произнесла она. - Надеюсь, мы Луч не своротили в процессе. Знаешь, я думаю, что вход все еще где-то здесь. Нам делать - создать здесь что-нибудь. И назначить нового Хранителя. Помнишь, Барон говорил - любого знакомого, хоть персонажа мультика... представить себе. Чтобы никого не пускал и чтобы не был таким стервецом, как Угай-до. У тебя есть идеи?

У самой Вероники было идей не очень. Она никак не могла подобрать реального знакомого ей человека на такую проклятую должность. С одной стороны все, что хочешь, по твоему велению тотчас является. С другое стороны - ты навеки прикован к этому месту, не уехать, не даже прогуляться надолго. Врагу не пожелаешь. Надо какого-нибудь совсем упоротого домоседа...
И при этом не стервеца. Вот задача. Может, Угай-до тоже не всегда был злобным и тупым садистом. Может, когда-то Барон нашел его где-нибудь на восточном базаре, тот халвой торговал, был таким простецким добродушным толстяком, бедным и веселым. Это он потом обнаружил в себе желание всех выпотрошить, вывернуть наизнанку и порезать тоненько на шаурму. Когда понял, что может это сделать.
Надо умного и доброго. Где ж такого найдешь? Если только в сказке.
- Лис, а что если Страшила? Помнишь, такое соломенное чучело из "Волшебника Изумрудного города"? Он ходить много не любит, ему вредно, он благоразумный и высокоморальный в то же время. А у тебя есть кто-то на примете?

Джон глянул на Джессику.
- Я думаю, тоже, - сказал он, - мэм, вы не будете возражать, если мы возьмем ваш номер телефона, возможно, нам надо будет кое-что спросить. Э... а я бы посоветовал вам в ближайшие дни быть настороже. Возможно, в округе есть и другие желтые люди.

Джон говорил совершенно серьезно, без тени иронии, собственно, он так и чувствовал. Посмотрел на Джессику, как бы говоря:

- Ну что?

Рассудок Джессики, выставленный на автоматический режим, выделял и запоминал то, что казалось важным; сравнивал, анализировал... но постепенно сдавался под напором эмоций. Джессика пыталась подавить раскручивающуюся в голове спираль воображения - как именно "желтый" мог "разобраться" с Тарой... с Элис... Под конец рассказа Джастина, когда он так натурально изобразил рассказ маньяка, она не выдержала, судорожно всхлипнула, закрыла лицо руками и сгорбилась, покачиваясь и вздрагивая от слез. Джастин глотал молоко, Джессика молча плакала. Гробовая тишина пришлась как нельзя кстати.
- Джастин, - сказала она, наконец оторвав мокрые руки от мокрого лица, и протянула ему свой блокнот и ручку. - Ты можешь его... нарисовать? Ты хорошо рисуешь. Извини, - добавила она, немного справившись с собой. - Я очень расстроилась. Ты, наверное, устал так долго рассказывать. Ты можешь больше не говорить, просто нарисуй, ладно? И... если помнишь номер микроавтобуса, напиши, пожалуйста.
Она мало знала про аутистов, но у них, кажется память особенная... она называется эйдетической. Как фотоаппарат. Фотографирует то, что видят глаза. Может, номер серого микроавтобуса точно так же хранится в памяти Джастина.
Микроавтобус. Он почему-то застрял у нее в памяти, как гвоздь, и Джессика не очень понимала, отчего она так привязалась к этому серому микроавтобусу. Как будто она недавно видела такой, но не могла вспомнить где. Да мало ли ездит по дорогам Америки серых микроавтобусов?

Хха. Их боялись. Приятное начало. Но загнанная в угол крыса, как известно, свирепый зверь. Вероника поднималась, с удовольствием наблюдая, как карлики шарахаются в стороны. Теперь надо... надо, чтобы она не захотела больше всего на свете отомстить Угай-до за их прошлое унижение - как он поставил их на колени и заставил ползти через тронный зал. Ну ты же сама встала на колени, милочка. Тебя никто не заставлял так позориться. Ну и что. Так было надо, потому что у них была цель - попасть в Дом Сна, а самолюбие как-нибудь потерпит. Да ладно. Ты просто испугалась, потому что не знала, можно ли его одолеть в его собственных владениях, и тебе очень не хотелось повиснуть на стенке рядом с музыкантами. Да, испугалась! Не боятся одни самолюбивые идиоты. Хорошо, что Барон не видел. Или видел? Ну и что. И что. А теперь тебе легче, когда ты знаешь, кто ты такая? Давай честно. Ты и теперь боишься. Просто не знаешь, что с ними делать. Так прямо вваливаться и выносить - нехорошо, неэтично. Ну, давай для начала... будем вежливыми. Доброе слово творит чудеса. А доброе слово в сочетании с чем-нибудь огнестрельным...
Вероника не знала, как в деталях выглядит, скажем, автомат. Или гранатомет. Но давным-давно у деда в глухом селе под Вяткой она держала в руках тяжелую охотничью винтовку, с которой дед-охотник хаживал и на медведя, и на лося почти до самой смерти, пока его самого не свалила запущенная пневмония. Вот в том-то дело, что только и держала. Разве что стрельнула пару раз под дедовым руководством в сторону леса, оглохла от выстрела и долго-долго не двигала ушибленным посиневшим плечом.
Вероника представила себе тяжелое, отполированное руками ложе, все в царапинах и порезах; черный длинный ствол, пахнущий оружейным маслом, неподатливый затвор. И патроны - большие, желтые цилиндры с металлическими шариками внутри. Картечь.
- Пропустите нас к повелителю Угай-до, - сказала она стражам. - Он нас ждет.

Джессика ломала голову: Как навести Джастина на личность Тары и синюю машину? Вроде Джастин сидел в одной машине с Тарой и Стоункортом, раз он упомянул парня и девушку. Но они очевидно не могли быть Тарой и Стоункортом. Или они его подвезли не до поворота. Или не до того поворота... Надо спросить Джона: умеют ли аутисты обманывать?
А ведь Джастина кто-то подвез "туда". Наверное, подвез. Интересно, есть ли у него друзья, с кем он гуляет вдвоем. Слишком долго для пешей прогулки. Чистые джинсы... до нашего поворота...
Джессика достала из рюкзачка блокнот и ручку.
- Джастин, я сейчас буду рисовать твое путешествие. Смотри, - сказала она непринужденно-веселым тоном.
- Правда, рисую я не очень, но ты разберешься. Так вот, Джастину повезло. Просто невероятно повезло! Мы с друзьями иногда устраиваем походы по Манчакским лесам на спор, кто точнее пройдет маршрут и не собьется. Так что я примерно знаю это место. У меня скаутское прошлое! - гордо сказала она и продолжила вдохновенно врать, рисуя одновременно непритязательный комикс:
- Я в школе была в скаутском отряде, старое увлечение, ну вы понимаете... там такие заросли, миссис Мэй, просто ужас, такие болота... а он прошел через лес совсем один. Шел-шел Джастин... совсем один... - Ручка Джессики быстро итзобразила худощавую фигурку в джинсах, майке и колечком в оттопыренном ухе с рюкзаком за плечами посреди высоких толстых деревьев.
- ... и вышел к заброшенному поселку... там еще кладбище в лесу... такое место мрачное, просто ужас! Я бы ни за что не пошла туда гулять одна! А Джастин не только не заблудился и не увяз в болоте, вышел прямо к кладбищу, оставил там сумку - там эту сумку и нашли, на кладбище, а внутри - те самые бутерброды, правда, они испортились, и карточка с адресом, - рядом с надгробием с преувеличенно здоровым крестом, с которого свисали волнистые нити мха, появилась сумка с лямками, и тропинка, ведущая куда-то вдаль.

- И Джастин вышел из леса по тропинке прямо к стоянке, то есть не к стоянке, а к мастерской; там есть автомастерская рядом с дорогой, - нарисовала Джессика дом Ника Дарвица, сарай, шлагбаум и широкую дорогу рядом.
- Это глухое место, там попутку не поймаешь, а Джастин взял и поймал. Потрясающе! Джастин - везунчик. Или великий скаут южной Луизианы, - сказала она шутливо, заканчивая повествование о великом странствии Джастина.
Последняя картинка была - машинка, заштрихованная синей гелевой ручкой. Это была синяя машинка, имевшаяы некоторое сходство с Фордом Тары. Из заднего окна глядела уже знакомая голова с круглой серьгой в ухе, а из переднего - торчала голова девушки - длинные прямые темные волосы, по крайней мере Джессика изобразила вполне правдоподобно.
- Так все было, Джастин ? Посмотри. Я тебе их дарю, - сказала она, кладя свои корявые картинки на край стола.

Барон хлопнул в ладоши.

Это был, скорее, театральный, драматический жест, чем некое волшебство.

И, тем не менее, все разом изменилось.

Комната была прежней.

Изменилось содержание.

Ален, Вероника, Лис и Алхимик, как были, так и остались на своих местах.

Барон тоже.

В двух креслах, как ни в чем не бывало, сидели Джо и Эрик Ржавое Сердце. Джо выглядела смущенной и нервной и, что произошло с ней впервые с тех пор, как ее видели все остальные, она, кажется, покрылась румянцем. Покраснела. Оба они были живее некуда.

- Не пора ли нам объясниться? - сказал барон. Он, в отличие от Джо, был в прекрасном расположении духа, и улыбался, да и вся поза его выражала удовлетворение. Барон задумчиво постучал кончиками пальцев левой руки по пальцам правой.

- С чего бы мне начать? - это был вопрос, обращенный к самому себе. И за ним последовал ответ: - Пожалуй, с самого начала. Каждый из вас, дорогие мои, может по разному относиться к собственной матери, но, поверьте, они были замечательными женщинами и не заслуживают ничего, кроме любви и уважения. И, если они не всегда хранили верность мужчинам, которых вы считали отцами, это не делает их хуже. Жизнь - сложная штука. А я, детки, живу долго. И много путешествую. Хотя, конечно, слухи о моей любвеобильности сильно преувеличены.

Барон задумался. Это казалось невероятным, но он действительно с трудом подбирал слова. И, в отличие от всех своих предыдущих речей, говорил он как-то сумбурно...

- Вы можете называть меня папой, можете старым развратником, можете просто послать к чертовой бабушке, это ведь не изменит того факта, что каждый из вас - плоть от плоти моей и кровь от моей крови. Между вами и ней, - он указал на Джо, - есть только одна разница. Сол Гриншпун бесплоден. Мы с ним старые приятели, а и Марте всегда хотелось ребенка. Вот так и появилась на свет Джо, девочка без мамы, но с двумя отцами. Ну а, что касается вас, то я приглядывал за вами издалека, не особо вмешиваясь, не мешая, не помогая. Может, я не очень хорошо разбираюсь в воспитании детей, но самостоятельность и независимость - это то, что берут, а не дают.

Барон отпил ром и поставил пустой стакан на подлокотник. Минуту спустя Джо наполнила его.

- Вы полагаете меня исчадием ада, олицетворением зла, чуть ли не дьяволом в человеческом обличье, но я не дьявол и не божество. Я - правосудие и суд, я проводник душ и владыка перекрестков, но уж никак не зло. Зло - это люди. Некоторые из них. А ваш отец - лишь тот, кто иногда ставит точку, а иногда - многоточие. Спасибо, детка. - Он отсалютовал Джо бокалом.

- То, что я делаю, может быть ужасным, но оно никогда не бывает ужаснее, чем поступки, за которые я наказываю. Но довольно обо мне. Хотя нет. Вам надо знать еще кое-что. Сон - это сложный мир. Не уверен, что даже я постиг значительную его часть. Сон настолько велик и всеобъемлющ, что вряд ли кто-то способен постичь его. Я бывал на четырех уровнях Сна, думаю, кое-кто из вас прорывался на второй ненадолго... Но выше Сна находится другой мир. Выше, в другом измерении, где-то, куда нет доступа ни мне, ни вам. Оттуда приходят Хранители, существа, которые лишь внешне выглядят, как мы с вами, но разница между мной и ними куда больше, чем между мной и обычным человеком. Скоро я буду призван на пятый уровень и мне предстоит ...

Барон, кажется, запнулся, а Джо вздрогнула. Собравшимся показалось, что она знает, о чем сейчас пойдет речь.

- ... серьезный разговор. Я не знаю, во что это выльется и чем закончится для меня. Поэтому я решил собрать вас всех, присмотреться к вам, понять, чего вы стоите и кто из вас в случае необходимости, поверьте, я не жажду, чтобы эта необходимость стала реальной, сможет заменить меня. Так устроен мир. Отцу наследует сын. Или дочь. И я встал перед необходимостью выбрать себе наследника. Марте я обещал не впутывать Джо в свои игры, не в моих правилах нарушать обещания. И тогда я собрал вас. Так, или иначе. Кого я не сумел найти, нашли те, кто не слишком хорошо ко мне относится, что ж... имидж работает на меня и в хорошую сторону, и в плохую. И тогда возникла картина. Простите, детки, но вы бежали за пустышкой. Эта картина не имеет никакого веса, разве что кому-то из вас она безумно понравилась. Мне было важно видеть, на что вы способны. Можете ли вы идти до конца, не сломаетесь ли, будете ли поддерживать друг друга или перегрызетесь в борьбе за приз. Решите ли, что стоит устранять соперников в гонке, или что нужно протянуть руку тому, кто отстает, сумеете ли наладить сотрудничество, короче, можете считать меня старым мизантропом, но это был экзамен на аттестат зрелости и я рад, что вы все его выдержали. Добро пожаловать домой.

Все сразу пошло не так. Вернее, вначале оно пошло слишком хорошо. Так не должно было быть, тем не менее, это случилось: планета земного типа, вокруг звезды, слишком похожей на Солнце, с атмосферой, температурным режимом... Капитан был на мостике, старпом был на мостике, пилот был на мостике, собственно, Ларри был единственным, кто работал на мостике в этот момент и пальцы его с удивительной скоростью прыгали по клавишам и переключателям.

Это была действительно сестра Земли, пригодная для колонизации без всякой обработки, без обкатки, без терраформирования, если... если только там не найдутся какие-нибудь жутко зловредные вирусы, микробы... впрочем, эти проблемы решаемы. И решаемы куда проще, чем если, к примеру, на планете нет кислорода. Причем сестра, неисследованная, неизученная, не занесенная ни на какие звездные карты. Настоящий клад, если вдуматься. Альянс отвалит бешеные деньги за открытие. Частные компании могут заплатить втридорога. Если бы «Светлячок» не экономил горючее, если бы капитан Уайт не решил обходить со стороны периферии пылевое облако, если бы... возможно, она оставалась бы вне карт еще сотни лет.

"Светлячок" приблизился на дистанцию в две астрономические единицы, зонды и сенсоры изучили спутник – безжизненный лишенный атмосферы шар размером меньше четверти планеты. Не слишком характерная пара. Зато по мере приближения к планете... вы зашли на ночную сторону и тут уже капитан Уайт, да что там капитан... все, как один издали вопли удивления, восторга... потому что ночная сторона планеты светилась огнями городов, пусть редких, несильных, но все же - тут не было сомнения: "Светлячок" обнаружил настоящую жемчужину - обитаемую планету с забытой колонией людей. В стародавние времена сотни тысяч кораблей колонистов отправлялись в пространство едва ли не с каждой обитаемой планеты. Человечество расползалось по Галактике, как раковая опухоль. Те миры, которые невозможно было колонизировать напрямую, подвергались терраформированию. Люди подминали под себя все, что было возможно, их нога не ступала лишь на те миры, привести которые в относительный порядок было на порядок дороже, чем забыть о них.

Ларри погасил мощность двигателей почти до минимума: корабль вышел на стационарную орбиту, расход энергии был необходим только для того, чтобы питать электричеством все системы. В этот момент все и случилось. Вернее, возможно оно случилось раньше. Ведь вы успели еще налюбоваться видами материков - два больших, вытянутых с севера на юг в обоих полушариях, компьютеры оценили размер суши в 26 процентов с копейками от общей площади планеты. Вы успели получить информацию с зондов, снимки городов и даже кораблей в море - это мир в век паруса и огня, промышленности, как таковой, нет, мир малонаселен. Неужели люди деградировали настолько, что забыли о космических перелетах, сверхсветовой связи и прочих благах цивилизации...

Палуба внезапно ушла из-под ног и "Светлячок" дрогнул, провалившись на добрый десяток километров прежде, чем генераторы искусственной гравитации справились и скорректировали ощущение верха и низа.

- Капитан, нас тянет вниз!
- Магнитная аномалия?
- Что происходит?
- Все по местам, двигатели на сорок процентов тяги!

Аварийные сирены завыли по всему кораблю. Тревога.
- Всем надеть занять места по боевому расписанию!
На самом деле «Светлячок» не был военным кораблем. Когда-то, в молодости, он был транспортом, но и тогда не нес вооружения. А теперь под словами «боевое расписание» подразумевалось, что доктор будет на медпункте, механик у двигателей, пилоты и капитан в рубке, а остальные члены экипажа в своих каютах, и все пристегнуты на случай ... на всякий случай. Если искусственная гравитация вдруг откажет. Хотя, с такой высоты и с такой скоростью, если она откажет, костей не соберешь.

Корабль тряхнуло еще раз. Ощутимо потянуло куда-то вниз и в бок. Плохо закрепленные предметы попадали на пол потому, что генераторы гравитации справились со своей работой, пусть с опозданием. Фигня. Все, что бьется - к счастью.

- Капитан, нас тянет вниз!
- Двигатели на полную!

Наверное, люди внизу задирали головы в ночное небо, глядя, как в полной звезд вышине вырастает огненный хвост и тянется, через небосклон изогнутым кривым клинком. Наверное, так рождаются легенды. Но лучше смотреть в небеса, чем быть частью кометы. Икар оставил человечеству красивую сказку, но жизнь его была коротка.

- Двигатели на полной тяге, сэр. Мы продолжаем терять высоту!
- Форсаж! Самый полный вперед. Что там с реактором?
- Сто десять процентов мощности, сэр! Температура зашкаливает.
- Черт подери! Высота?
- Сто восемьдесят шесть, сэр!

Двигатели выли в голос, молили, чтобы их оставили в покое, но у Рейчел были свои планы. И она никому не позволила бы в них вмешиваться. Что она делала, никому не известно: может, уговаривала, а, может, пинала их и проклинала матерей собравших их техников и, особенно, мамашу главного инженера и технолога заодно, но двигатели держали. И реактор держался, хотя выдавал уже сто восемнадцать процентов и указатели температуры давно уже забыли, что им полагается находиться вовне красного сектора.
Корабль содрогался, брыкался, закусил удила и упирался изо всех сил, но его тащило к земле. Пляска цифр на альтиметре сводила с ума, но это все еще не было беспорядочным падением. Не было. Но каждую секунду грозило стать им.
«Светлячок» мог садиться на планеты, нет, он должен был уметь это делать, одна из его функций во время войны была – перевозка десанта. Не этого, конкретного, но любой транспорт класса 2А5 брал на борт до сотни бойцов с полным вооружением и мог за считанные минуты высадить их в любом месте, хоть на вершине горы, хоть в глубоком каньоне. Но только с работающими двигателями. Потому что без них, способность «Светлячка» к полету ничем не отличалась от способности к полету камня весом в тысячу двести тонн.
С высоты в сто пятьдесят, нет, уже сто сорок девять километров, это должно было оставить впечатляющих размеров кратер. А, если еще и термоядерный реактор от удара превратится в термоядерную бомбу... наверное, наблюдателям будет уже все равно.

Тряска усиливалась. К грохоту, доносившемуся из-за наружной оболочки корабля, добавился какой-то неприятный низкий вой. В иллюминаторах бушевало пламя.

Сто восемь километров. Полет корабля замедлился. Двигатели пока справлялись со своей работой, реактор разогрелся до температуры, которая не значится ни в каких руководствах по эксплуатации. Главный инженер, кем бы ни была его мамаша, ничего подобного не предусматривал, но Рейчел не читала руководство. Зато знала свои владения до последнего винтика. Капитану не надо было просить ее продержаться еще немного, она и без просьб выжимала из реактора все до последнего мегаватта.

Семьдесят пять. За бортом все пылало. Антенны, наверное, давно обуглились и сгорели. «Светлячок» не был рассчитан на такие посадки. Что-то громыхнуло по обшивке снаружи, но двигатели держались.

Тридцать восемь километров. Никакой разницы, что тридцать восемь, что сто – с парашютом не выпрыгнешь, но корабль ощутимо замедлился. Реакторный отсек горел сам по себе. Хорошо, что он необитаем. Тряска была такая, что зуб на зуб не попадал. Говорить невозможно. Стоять на ногах невозможно. Писать прощальные письма невозможно, да и кто будет читать их, если все сгорит к чертовой матери.

Двадцать два километра. Дымный след на полнеба. «Светлячок» был ярче солнца. Ночь осталась позади, но он пылал в вышине новой звездой. Скорость упала до вполне терпимой – шесть тысяч миль в час. Вдесятеро больше скорости звука. Всюду пламя. В носовых иллюминаторах – преисподняя. Штурвал бился в истерике, отбивая в ладонях Ларри невообразимую морзянку последней посадки.

Восемнадцать. Скорость упала еще больше. Капитан Уайт и Алан переглянулись. Похоже, что все идет не так плохо. И это была неправильная мысль. Левый двигатель оторвался. Корабль крутануло вокруг оси, полет превратился в беспорядочное безумное хаотическое падение. Стены стали полом и потолком, ремни лопались, все всмятку. Медицинский отсек в две секунды превратился в гигантский калейдоскоп. Все стекло, все приборы, все разлетелось вдребезги. Разом.
Все завертелось в гигантской центрифуге, камбуз стал кладбищем битой посуды. Трюм ... да кого интересует, что пошло всмятку в трюме..

Семь километров. Скорость, несмотря на хаотическое падение и отсутствие одного двигателя упала еще больше. Уже только три тысячи миль в час. Точнее, две восемьсот сорок. Достаточно, чтобы разбиться в лепешку. Хорошо прожаренную лепешку. Слишком хорошо.

Три с половиной. Ларри сумел остановить вращение.
Пламя угасло, хотя обшивка, наверное, потекла. Каким образом иллюминаторы выдержали – вопрос из вопросов. По курсу были горы. Хорошие такие, высокие, со снежными вершинами. Наверное, немягкая посадка на снег самортизирует. Ларри честно заработал себе медаль. В виде спасения собственной жизни. И всех остальных в придачу.

Скорость падала. Единственный мотор дымил, выдавал на форсаже почти полуторную тягу, но держался. И тут реактор умер. Это была, прямо скажем, не такая плохая новость, поскольку он разогнался уже так, что остановить его было бы непросто, а взорваться он мог в любую секунду. Когда реактор взрывается, тебе, в принципе, все равно. Потому, что в эту же секунду ты превращаешься в бессмысленный набор атомов, разлетающихся от эпицентра с бешеной скоростью. Но это была и не самая хорошая новость. На высоте в два километра и на скорости в полтора звука невозможно сойти с поезда. Или со звездолета.

Но у «Светлячка» были еще маневровые двигатели, последний резерв, и их хватило. Остался черный дымный след, перечеркнувший все небо, осталась черная прогалина в дымящемся снегу, перечеркнувшая шансы на возвращение к звездам, и еще осталось двенадцать жизней, гора смятого железа, сварившийся насмерть реактор. Не такой уж плохой баланс, если вдуматься.

- Забирай. - Безразлично дернула плечами Ягиня, даже не удостоив бывшую свою ученицу взглядом. - Ни к чему мне эти старые останки.

Говоря с Оленкой, Яга не могла не заметить, как несется на неё княжич Василий. Отмахнулась от него, как от мухи - и Василий, даже не добежав пары шагов до колдуньи, отлетел прочь в траву.
- Отстань, постылый. Мне в тебя играться надоело. Пусть тобой волки позавтракают. - А волки уже ждали своего часа. Шли они, облезлые, тощие, истекающие пеной бешенства, к упавшему княжичу. - Что останется, то мамашке твоей в Киев отошлю, а то вовек от тебя и весточки домой не дождется.
Злобный смех омолодившейся старухи прервал Фока. Выскочил он из травы, полоснул наотмашь по руке Ягини, и та вскрикнула от боли, отскочив назад.
- И этот живой! Как тараканы! - По жесту Яги Фоку схватила за глотку ветка того дерева, в котором был заключен Соловей-Разбойник. Тать захрипел, задергался, засучил ногами, тщетно пытаясь вырваться из удушающего захвата. - С удавки твоя сказка началась, ею и кончится! Давно надо было доделать дело за дружинниками орловскими!

Но то всё было так, отвлечение.Занятая Рощиным и Фокой, Яга не заметила, как выскользнул из древесного ствола Данила-мастер, да подхватив ружье, совсем по-стрелецки припал на одно колено вскинул его наизготовку, прицелившись прямо в голову старухе. Осьмуша немного мешал, попадая на прицельную линию, но Даня поборол соблазн убить одним махом сразу две цели. Взял чуть левее, и положил палец на спусковую скобу. В последний момент своей жизни Яга повернулась к Даньке, увидела го, заглянула прямо в глаза молодому стрелку, и на молодом, красивом личике отразился искренний, безотченный ужас человека, который понял, что через какой-то миг он перестанет существовать. Она пыталась спастись, уже взмахивала рукой, а перо уже коснулось кончиком книжных страниц, пытаясь переписать историю, отсрочить момент конца Ягиной сказки. Но... хоть перо и сильнее меча, оно отнюдь не быстрее пули.

Выстрел ружья громыхнул на весь лес. Пуля свистнула над самым ухом Осьмуши, срезала прядь его волос, и ударила Ягиню прямо в красивое лицо. Вместо крови и осколков черепных костей во все стороны брызнули искры яркого света, напоминающего солнечные блики, и разлетелся целый рой невиданно-красивых бабочек диковинной расцветки. Девица медленно, словно погружаясь в глубокий омут, начала заваливаться назад, а разметавшиеся черные волосы скрыли лицо - или то, что оставила от неё пуля. А потом в одночасье Солнце погасло, смолкли певчие птицы, и небесная лазурь снова сменилось багровым небосводом мира Безвременья.

В грязь упало уже грузное и немытое тело безобразной старухи. Раскинув руки-коряги, изувеченная Яга уставилась в небо единственным уцелевшим глазным яблоком, повисшим на краю уродливой сквозной дыры посреди лица, скалясь остатками зубов в отвисшей нижней челюсти. Издали она напоминала сваленное в кучу старое тряпьё, которое какая-нибудь хозяюшка выкинула после большой уборки в хате. Остатки седых волос клочьями повисли на землю, и уже слипались от крови, что текла и текла из пробитой насквозь головы, будто сердце еще не верило в то, что Баба-Яга погибла. Но факты были неумолимы - Данька поставил окончательную и бесповоротную точку в истории ведьмы.

Подбиравшиеся было к Рощину бешеные волки, призванные Ягой, теперь опасливо огибали его, подбираясь к телу былой хозяйки. Вскоре они уже с рычанием вцепились в него, зарычали, и принялись жадно рвать плоть старухи, торопливо набивая животы неаккуратными кусками. А за этими волками шли и другие, привлекаемые запахом крови. Они хотели полакомиться не одной лишь Ягой - их влекли подавленные избушкой тела чудищ и густое, сногсшибательное зловоние обгоревшей плоти великана, что сползала с обугленных костей целыми слоями. И лакомиться шли не одни только волки - за ними ползла чуть ли не вся плотоядная живность, населявшая лес. Стоило бы поскорей убираться отсюда, а то ведь на всех может и не хватить. Только своих надо было бы освободить.
А свои уже не были пленниками деревьев. Они уже находились в развалинах, что остались от жилища Бабы-Яги, все живые, но не очень-то и целые. Соловей, впрочем, держался молодцом, и расталкивал бревна, помогая себе свистом и бранясь.
- Зятек! Ну помоги уже, что стоишь! - Крикнул он Рощину. - Не справляюсь! И ты тоже, лихой человек, не залеживайся больно! Потом отдохнем!

Цел был и придушенный Фока, опять лежавший рядом с развалинами избушки. И снова в порядке был Осьмуша - со смертью Яги развеялись и чары, туманившие его разум. Теперь Осьмуша стоял на коленях рядом с убитой Бабой-Ягой, скрючившись от боли и держась за свои поломанные бока двумя руками. Он старался дышать через раз, медленно и глубоко, и не отводя взгляда смотрел прямо в остатки изувеченного лица мертвой ведьмы. А потом - плюнул в неё сгустком крови.
- На дорожку тебе, "сестричка".

- Я не думаю, что он что-либо натворил, мэм, - сказал Джон, пытаясь улыбнуться. Для врача улыбнуться - это часть работы. Ты должен уметь нацепить на лицо улыбку, которая выглядит искренней, приветливой, честной, иначе тебе не будут верить, а, когда нет доверия, тогда все и летит к чертям. Беда в том, что невозможно нацепить такую улыбку, если ты хитер, злобен и лжив. Ну... почти нельзя. Большинству людей это не удается. Язык тела выдает или еще что-то. Поэтому ты сам должен стать таким, как улыбка. Эту истину Джон уяснил давно, и улыбка наделась на его лицо сама, как шпага, прыгнувшая в ладонь из ножен.
- Можно войти? - Джон подумал, что слово "мэм" по отношению к даме, которая не намного старше его, звучит как-то неправильно, но исправлять не стал. - Мы не задержим вас надолго. Кстати, Джастин дома?

Чем все закончилось.

В решающей битве под стенами Морских Врат, несуществующими стенами, разумеется, объединенной войско Великих Домов при поддержке приведенной Вигго армии из иных миров одержало нелегкую победу над ордами демонов. Мир восторжествовал, Джессика Багир вышла замуж за Даниэля Пустеро и царствовала двадцать лет, после чего удалилась от дел, оказавшись от власти и отбыла в свое имение в Багир в сопровождении мужа и детей.

Вигго открыл свою торговую палату на Донмай, караваны из иных миров стали частью повседневной жизни в этом мире.

Что планировалось

Вигго, владелец торговой сети, расположенной на множестве миров, преследует несколько целей, распространяя свое влияние все шире и шире. Будучи воином по рождению он понял бессмысленность кровопролития и пытается нести свет и разум в погрязшие в войнах и конфликтах миры. Вигго верит, что, если обеспечить людей работой и целью в жизни, если создать им достойные условия, человеческое общество станет менее конфликтным. Он понимает, что невозможно действовать революционными методами, только долгая кропотливая работа принесет ему плоды. Поэтому кроме торговли, его фактории занимаются просвещением, образованием, сглаживанием социальных границ, прогрессорством, если говорить одним словом.

На Донмай он отправил приключенцев (не люблю это слово, но другого не могу подобрать) в качестве своих агентов с тройной целью. Первое - привести к власти того короля или королеву, с которым бы ему было бы удобнее работать. Это игроки знали. Второе - разнюхать, что такое ведьмы и с чем их едят. Это стало понятно сразу и прояснилось больше по ходу. Третье - троянский конь по имени Оскар.

Оскар, он же Роджер, был сыном великого вождя одного из двенадцати племен демонов, народа, с которым народ Вигго враждовал долгие века. Роджер, будем дальше называть его так, влюбился в дочь короля народа Вигго, та ответила ему взаимностью, но была война, любовь не сложилась, девушка бежала и скрылась в иных мирах, разложив свою личность на составляющие и спрятав ее среди нескольких копий себя. Роджер в результате ранения потерял память, его подобрали какие-то вояки, шедшие под Иллион, там он потихоньку пришел в себя и стал Оскаром, прошел всю войну и попался Вигго на глаза. Представить себе, что обычный мужик с топором без всяких боевых навыков выживет в десятилетней мясорубке - ну ... наверное, формально, какой-то мизерный шанс у мужика был, конечно. Итак, Роджер был опознан Вигго и послан с экспедицией на Донмай, поскольку там видели призрак сестры его друга и компаньона, женщины, которую Роджер любил. План был таков, что рано или поздно персонаж Калаверы и призрак пересекутся, но не сыграло. Призрак должна была зацепить Саймса, игрок покинул партию и эта линия провисла, а Оскар уже был в плену.

Итак, здесь была ошибка Вигго. Мир, на котором расположен Донмай, был слишком близок к мирам демонов, Оскара-Роджера вычислили, и похитили, разумеется, слуги его дяди. Он вернулся домой, где ему попытались помочь вернуть воспоминания, но на этом этапе Калавера ушел из игры и линия завершилась.

Что планировалось. Изначально ситуация была такова, что двенадцать родов не имели вождя, вернувшийся Роджер убил претендента и был провозглашен вождем, а заодно и встал во главе армии вторжения, о которой не имел понятия и остановить своим приказом сдвинувшуюся с места машину войны не мог. Роджер предупредил Джессику и начал искать в своей епархии те точки, на которые можно надавить, чтобы остановить войну. Но вторжение началось, проигравшие в прошлой войне кланы жаждали реванша, в итоге под стенами Морских Врат состоялась битва, в которой клан Роджера и еще два участия не приняли, а девять остальных потерпели поражение от объединенной армии Донмай и компании Вигго.

Что происходило на Донмай. Один из демонических кланов, жаждавший реванша, обнаружил тайный проход через миры на Донмай. Это была лазейка из гигантской тюрьмы, куда заключили демонов после поражения в предыдущей битве. Демоны нашли себе союзников, которыми оказался клан Крассон. Именно им было обещано поставить их во главе людей Донмай после победы, от их рук погиб Герберт Теута, люди дома Крассон и небольшая команда из более антропоморфных демонов атаковали и теми или иными способами вывели из строя или ранили большинство представителей Великих Домов, которые казались заговорщикам потенциально способными возглавить мало мальски организованное сопротивление. Джессика ими не была принята в расчет, Вигго и Урбино в качестве козырей в рукаве сработали, Ассаф Шайен не был убит, только ранен, то же касалось Лилит Варга. Дрон (Арман Джойсс) не был учтен в качестве еще одного козыря.

Планировалось: битва, победа светлых сил. Раскрытие заговора посредством тетушки / Стеллы / Джессики при участии Дрона и, возможно, ведьм.

Пара слов о персонажах НПЦ.

Арманд Джойсс, ака Дрон. Это очень очень очень глубоко зарытый намек на: Арманд Ассанте сыграл эту роль в фильме АнДрона Кончаловского, а Джеймс Джойсс написал роман, в котором в одном дне дублинца передал все приключения этого хитроумного героя. Одиссей, сын Лаэрта. Человек, который умеет видеть суть вещей (в игре это было), которого почти невозможно обмануть, но который сам по себе своим языком и логикой может убедить кого угодно почти в чем угодно, которому везет, который немного пират, немного козопас, немного виноделец и совсем немного царь. Но власть ему до одного места. Так что, Стелла-Лейла удачно вышла замуж :)

Ведьмы. В стане ведьм присутствуют разные течения, Сара-Джессика Риг и Хелена Оттойя принадлежат к более консервативной группировке, Нора Абель и Эсмеральда Кроу - к более либеральной. Нора Абель прибыла на Донмай с целью проследить за выборами и подобрать ключи к персоне нового короля или королевы. Серая Башня недовольна действиями Сары-Джессики Риг, с ее точки зрения прежнюю королеву надо было давно убрать с трона, но формально на Сару-Джессику недостаточно накопилось минусов, чтобы ее сместить. Это должна была сделать Нора Абель. В принципе, она была создана вам в помощь, ее можно было (что у вас и получилось по сути) сделать своим союзником, но в конце игры она покидала бы Донмай по любому, поскольку у нее с Вигго возникло взаимное притяжение (вроде бы я это описывала в середине игры).

Аннеке Арбакс действует по принципу наименьшего зла. Ее дом недостаточно силен, чтобы подобрать ключи к власти, но она понимает, что слишком много хитрости и коварства могут обойтись ей дорого, поскольку за ней недостаточно силы. Поэтому она сделала ставку на Джессику и поддерживала бы ее достаточно долго, хотя и не любой ценой.

Лилит Варга - она потеряла свой единственный шанс, впрочем, как и казалось Джессике (ИМХО, не только ей), она была честолюбивой, целеустремленной и принципиальной дамой, но королева из нее вышла бы не самая лучшая. Но она - человек слова и за спиной Джессики не станет вертеть заговоров, хотя в друзьях ходить тоже не будет.

Что произошло (бы) с персонажами.

Джессика и Даниэль, завершив дела на Донмай и обеспечив преемственность правления, отбыли во владения компании Вигго и остались там. У них есть интересная работа, хотя и не царственная, и им хватает друг друга.

Тед оставался при Джессике много лет, но перешел на службу к Вигго раньше, поскольку сидеть на одном месте было не по нему, да и скучно ему стало в Морских Вратах, когда там навели порядок. А вот у Вигго никогда и никому не было скучно.

Тетушка Стерре отбыла руководить одной из торговых миссий сразу же после окончания битвы.

Стелла-Лейла родила своему мужу пятерых детей: трех мальчиков и двух девочек и они прожили долго и счастливо, и умерли в один день.

Оскар уцелел в войне, вернул себе все воспоминания, даму своего сердца и скрылся с ней в неизвестном нам направлении.


Где-то так.

Огромное спасибо всем, кто на протяжении двух с лишним лет терпел меня в качестве мастера и тем, кто не вытерпел и сбежал :), не сросся с персонажем и с игрой. Вы подарили мне массу счастливых моментов, мне будет очень приятно продолжить играть с каждым из вас.

Дом Сна немедленно ответил, судя по всему. Вероника смотрела и не понимала, отчего о Доме Сна говорили, что это страшное место. Это было волшебное место. Единственной видимой опасностью было искушение остаться здесь навсегда, раствориться в магических измерениях, самому превратиться в материю Сна, клочок воспоминаний, который постепенно тоже растворится, исчезнет среди видений и иллюзий.
- Они все такие красивые, - сказала она, обводя взглядом маяки, высящиеся над хаосом волн, водяных брызг и клочьев тумана.
Это могли бы быть все маяки на свете, любой маяк, всякий маяк... но вряд ли Тот Самый Маяк, если, конечно, такой вообще существовал, а не был простой условностью, рандомным предметом, послужившим объектом странного пари двух боссов Нави.
Что такое маяк? Могло ли быть так, что маяк сам по себе был как бы константой, якорем при входе в очередное измерение? Или маяк был символом воли и стойкости , некой точкой сборки, которая удерживала личность в ее целостности, удерживала от поглощения ее Сном? Или все-таки маяк не имел значения, означая только тот смысл, который ему приписывали?

- Лис, как ты думаешь, почему их обоих, то есть Бабушку и Барона, так заклинило на маяке? Существует где-то та самая картина? Или это, - она обвела рукой все тринадцать картин. - просто ответ Дома на наши желания? Вот, он картины нам показал, мол, хотели картину с маякам - получите-распишитесь. Вот вам маяки на любой вкус и цвет! Довольны? Знаешь что, - эта мысль ее позабавила. - Что если захватить по картине для Барона, Бабушки и вообще для всех желающих? Всем по маяку, и пусть каждый не уйдет обиженным! Я пошутила...

Вероника медленно обошла зал по кругу, вглядываясь в картины. Наверное, при желании можно было шагнуть в каждую из них, словно в портал, и оказаться среди соленых брызг и свиста морского ветра. Но у Вероники такого желания пока не было. Да, а дверь-то? Была там дверь или нет?
- Слушай, а может, Дом просто не хочет, чтобы мы с тобой открыли дверь? Отвлекает? Как ты думаешь, ему что-то от нас нужно?

(продолжение)...А можно, открыв дверь, отвинтить краны у бочек, чтобы смоделировать определенную задверную реальность. Скажем, хочу я увидеть за ней маяк. Тот самый маяк, на картине. Блекло-голубое северное море, длинные песчаные дюны, крики чаек, свист ветра. Маяк на далеком мысу. Нормандия, Бретань, Шотландские острова. Сидр, кальвадос.
Вероника тронулась в путь вдоль длинного ряда бочек, испытывая смутную неудовлетворенность ситуацией. Бочки, бочки, бочки. Что они все-таки означали? Почему именно бочки? Почему не... полки с книгами, сад, музей, кунсткамера? Какая разница?
Вот именно. Какая разница. Это могло быть чем угодно. Это не хранилище. Это...послание, вот что это такое. Вероника настроилась на разгадку паззла, а может быть, здесь не было никакого паззла. Дом Сна пытается говорить с ними на своем своеобразном языке.
(В памяти Вероники всплыли: торжественный гул органа, хоральная прелюдия Баха... медленные волны желтоватой протоплазмы накатывают, обнимают маленькую точку-остров, на котором проявляются: черные ветви мучительно сплетены в древесную тайнопись; водоросли колышутся в ритме тока речной воды; яблоки, мокрые от вечного дождя на вечно открытой веранде старого дома - и на пороге коленопреклоненный человек припал к величавому старику в позе Блудного сына...*)
И тут она заявляет, что не не хотела бы общаться с этим сознанием, потому что оно слишком велико - безмерно велико, как велик Творец, к примеру, а она слишком мала, видите ли; просто тварь дрожащая.
И Вероника поняла, чем она была так недовольна. Не только тем, что они оба запутались, утратили понимание ситуации и вообще своего места во всем этом. Она была недовольна собой. В ней, кажется, опять заговорила эта зануда, пескарь премудрый, Вера, Яна... вот уж точно никакой разницы.


Что значила картина с маяком, который они должны были здесь найти? Почему именно маяк? Почему картина, а не бочка? Имело ли это какой-нибудь смысл? Что вообще здесь имело смысл?
- Лис, - Вероника вдруг остановилась на полпути к двери. - Слушай. Не имеет значения, с чем эта картина, с маяком или нет. Картина вообще не имеет значения. Мы хотим понять, что все это значит, а все наоборот. Он тоже хочет нас понять, Дом Сна; а может, и себя. Мы должны сказать ему, чтобы он нас услышал. Мы должны с ним найти общий язык, понимаешь? Если во всем этом есть какой-то смысл, то только в этом. А бочки... наверное, они только усиливают резонанс, в смысле, что настраивают на какую-то тему. То есть... мы хотим видеть за этой дверью тот самый маяк, или картину с маяком. И мы ее там увидим. Для пущего эффекта можно открыть какую-нибудь бочку. А можно не открывать. Что ты думаешь?

Вероника захмелела. Радость! Радость! Так не хватало ей... всю жизнь не хватало! Веселиться, танцевать до упаду, как мотылек-однодневка среди солнечных пылинок!! Море по колено. И Дом Сна... не страшный совсем. Она расхохоталась звонко, заливисто, закинув руки за голову, качнулась на каблуках, покружилась, взметая складки широкой юбки- клеш. Солнце-клеш. Такие носили в пятидесятых... нет, шестидесятых... а, все равно. Это красиво! Жизнь прекрасна... и легка!
- Ну как тебе? Классно, да? - крикнула она Лису. Смешной такой. Серьезный, хмурый. Стоит как милиционер на посту. - Да не стой столбом! Выпей тоже! Это ж здорово! А не хочешь этого - выпей еще чего-нибудь! Бургундского! Будешь каким-нибудь бароном со шпагой. Или вот: "Зеленая ведьма". Хочешь быть Зеленой Ведьмой, Лис?

Еле увернулся батыр от избушки взбесившейся, но по его разумению он еще легко отделался, в отличие от тех, кто успел внутрь забежать. Теперь то из дома дым валил черный, будто героев там живьем сжигали, может и нет в живых никого уже и чего теперь ему делать то? Или Убыр ведьму зловредную из лука подстрелить попытаться? Ведьма далеко, а ее дом рядом, лучше с опасностью разбираться последовательно. Или бежать отсюда покуда цел? Далеко не убежит, болота кругом, да и трусость не к лицу воина, пока остальные сражаются или выжить пытаются. А чего бы им не выжить? Колдовством заколдуются и не сгорят, зря что ли девок чародейниц с собой таскают? Воспрял духом батыр, выхватил саблю вострую, да избушкину ногу рубить кинулся. Сейчас повалит он ее и вытащит глупых урусов изнутри, пока не зажарились! Эх, все самому делать приходится!

      Нельзя сказать, что Василию нечего было ответить Яге. Было. Но герои завели свою разноголосицу — Данька полез с лестью, Маринка, как всегда, с угрозами, батр чуть не сцепился Осьмушей, Олена засуетилась в фляжкой. Княжич понял, что с таким базаром Яга разговаривать не будет. Просто потому что старый человек, а это ж напрягаться надо. Возможно, ей бы доставило удовольствие немного посмотреть, как они будут лаяться и ругаться, но им-то чего ждать? А вернее ему, Василию? Пока не троих только, а всех корнями опутает?
      Последней каплей стал Фока, похрустывающий яблочком. Василий как на него глянул, так понял — в этот раз, видать, зря на татя поставил, ничего он не добыл.
      — ЗАМОЛКЛИ ВСЕ! - гаркнул он во всю свою молодецкую глотку. — Батыр, Осьмуша, рубите корни! Данька, стреляй, я прикрою! Маринка, руки ей морозь!
      Сабля сама в руку из ножен будто прыгнула, не хуже, чем тот же бабкин топор. Да и сам Василий прыгнул к ней, чтобы рубануть с оттягом по руке, предполагая, что руками она колдунства свои творит. А потом хотел отпрыгнуть и Даньку щитом прикрыть, чтобы его каким предметом не зашибло. А то полетит сейчас всякое, как говорится, клочки по закоулочкам.
      Олене ничего приказывать не стал — кто знает, что она сама сейчас может? Авось ей виднее. Фоке только крикнул напоследок:
      — Фока! Сделай что-нибудь геройское!!!
      "Ну, бабуся, попляши теперь! А то ишь, сады сажать решила. Тварь такая-то."

Ну вот, как чувствовала, и таки наехала на детском велосипедике на танк. Есть люди, у которых атомы восприятия попросту на более высокой энергетической орбите. Возраст тут вроде бы не при чем... Та-ак, вот давай не начинай опять про "чем я хуже ее?". Люди все разные, и хотят хоть и примерно того же, но по-разному. И видят, и думают, и выбирают. Все, срочно возвращаемся на грешную землю.
- Простите, - коротко извинилась Джилл за обман, - Я просто не в своей тарелке и здорово трушу. Здесь, в этих краях недавно произошло убийство и пропал человек. Один парень которого... который мне не безразличен попал из-за этого в беду. Мы хотели узнать, может, кто-нибудь что-нибудь видел, слышал или имеет хоть какие соображения? Нам очень нужна помощь.

      Василий, в отличие от Фоки, ничего подобного не видел, и когда ручищи-ветки с когтями выпростались из дверей, подумал только: "Ох, йоооооо...!" И уж хотел было "Все назад!" командовать да за сабельку новую хвататься. Вот, хоть пословицу придумывай: хочешь сделать чудище жутким — сделай его уродливым. Хочешь сделать еще страшнее — сделай старухой!
      Перспектива сидеть рядом с этим страшилищем (вблизи духан от Яги стоял, должно быть, вообще сногсшибательный!) не сильно прельщала, но тут уж либо сразу драться, либо все же поговорить. А поговорить лучше за столом.
      Василий решил не брать быка за рога, но в то же время показать бабке, что и они не лыком шиты.
      — Что расшумелись и побеспокоили — прощенья просим! — вежливо извинился он. — А что до стола, то девочку можно не гонять: у нас с собой скатерка есть самобранная, угостим тебя, хозяйка, яствами заморскими да медами сладкими! Раз на то пошло, предлагаю сначала откушать, а потом уже о делах толковать, а?
      Тут был двойной расчет: во-первых, Яга, конечно, колдунья шибко сильная, но откуда в этой глуши яства, по которым она наверняка скучает с давних пор? Ниоткуда! Может, кроме человечины ничего она не есть, да неужто вином побрезгует? Стало быть, может, под чарочку удастся с ней легче договориться. Во-вторых, отказываться от угощения совсем было бы оскорбительно, но и соглашаться опасно — окормит, опоит, порчу наведет. Лучше своего отведать.

Будь Талбот не в таком раздрае, он наверняка бы потребовал от них предъявить удостоверения агентов ФБР, и тут все бы понты Джессики кончились. Но он так давно весь трясся и ждал, когда же его наконец придут схватить за жабры, что удивительно, как сразу все не выложил. Нет, Гарри Талбот, нам не нужны твои маленькие грехи. Кажется, ты уже сам себя наказал. Это же надо - два месяца жить в таком страхе. Кажется, легче самому в полицию прийти с повинной.
Джессика одним махом осушила свой стакан - пить действительно хотелось. Потом она многозначительно посмотрела на Джона и покачала головой, стараясь не выходить из роли.
- Мистер Талбот, прошу нас извинить. Мы на самом деле расследуем дело о похищении и убийстве на Манчак-Роуд. Тот парень, которого Вы видели, - подозреваемый или еще одна жертва, мы пока не поняли. Но Вы не имеете отношения к этому делу. Собаку, к сожалению, не вернешь, и мне кажется, что Вы теперь в жизни не сядете за руль, выпив. Так что живите спокойно, мы сообщать никуда не будем, и спасибо за лимонад. Что, Джон, поехали дальше, или у тебя есть еще вопросы к мистеру Талботу?
Джессика, издергав человека почти до сердечного приступа, позволила себе ободряюще улыбнуться в финале. Черт, может в ней погибла актриса?

Джиллиан задумчиво смотрела в окно. Она не хотела ссориться, да и не чувствовала себя достаточно подготовленной чтобы пытаться объяснить человеку, который выбрал бой не за свою жизнь, а за исправление прошлого. Вряд ли его жена была жива и уж точно она не могла остаться женщиной из его воспоминаний. Если Эдди не соврал насчет рака, то перед ним стояло несколько вариантов, и он решил попробовать переиграть какие-то события из прошлого. Смерть, исчезновение, разлука для остающихся несут в себе большую нагрузку - все ли было сделано, нет ли в произошедшем доли моей вины, да просто - как вели себя при оказавшейся последней последней встрече... Джилл не любила Тару и относилась никак к ее парню, но и ей после несчастья пришлось взвешивать свои мысли, слова и поступки на весах совести. Для Эдди же все было куда более личным.
- Не волнуйтесь, - чуть отрешенно сказала девушка, - придется попасть в худшие ситуации до тех пор, как не станет лучше. Но нет никакого способа выбраться, кроме как продолжать попытки. По крайней мере, так моя бабушка говорит.
Последнюю фразу Джилл добавила после небольшой паузы, будто спохватившись, что поучения несолидной девчонки звучат довольно глупо.

Когда машина остановилась перед церковью, и отважные охотники на маньяков вышли, Джилл окинула территорию взглядом. Церкви во многом представляют собой лицо общины - как содержится само здание, как устроена территория, выставлены ли напоказ предметы гордости, есть ли милые мелочи вроде ларька. Честно говоря, идти в протестантский храм кадьянской католичке не хотелось. Джиллиан не была религиозна, но сооружения культа вытягивали на поверхность все различия менталитета.
Перед стариком же на крыльце начинающая барменша и усердная студентка заробела уже всерьез. Родители были людьми общительными, и девушка с детства впитывала особенности социальных ритуалов, а жизнь в кампусе и подработки довольно быстро выработали свойственное людям общественных профессий чутье. Какой тон придется собеседнику по душе, где та грань, которую переступать не стоит, и главное - каких проблем стоит ожидать. Как говорил старый Санада, в баре которого Джилл практиковалась почти месяц (чем в тайне стыдливо гордилась), "Запомни, девочка, из всех чувств человека главное - чувство жопы! Зрение, слух, обоняние, чуткость - это все надо, но если чувство жопы подводит тебя или ты его - жди проблем". В этот раз Джилл вполне осознанно лезла в проблемы, но по привычке старалась прочитать людей, с которыми говорила, найти правильный подход...С разной степенью успеха, конечно.
Старик не читался практически никак. Это не было странным, люди бывают всякие, и такие тоже, да и опыта Джил хватало для оценки отнюдь не всегда.. Но хитрить перед стариком не хотелось до одури. Возможно, удавалось развить в себе главное из чувств, возможно, дело было в чем-то еще.
И по тому Джил приближалась медленно и неуверенно, не решаясь заговорить и ожидая, не обратят ли на нее внимание.

Немного отвернем назад.
- Я думаю, мы не обойдемся без помощи хорошего частного детектива. Надо найти этого парня, Мэйкотта, кем бы он ни был, а у нас нет подходящих ресурсов. Ты знаешь кого-то в этих краях?

Говоря это, он забил в вотсап данные Мэйкотта и спросил у остальных членов группы про местных частных сыщиков и про специалистов по поиску людей в сети. Он не знал никого в здешних краях, а пользоваться гуглом или каким-либо иным подобным ресурсом полагал неправильным, если есть личные рекомендации.

- Нет, - ответил он Джессике, - так - нет. В Ираке было такое, но иначе. Ты никогда не знаешь, кто может захотеть тебя убить. Ребенок, женщина, старик. А вовсе не обязательно здоровенный мужик в униформе. Там ты играешь в прятки со смертью, но с тобой твои товарищи, готовые прикрыть тебя. Есть черное и белое. И все просто. Так что ты зря рефлексируешь. Что бы с нами не случилось, оно может либо сделать нас сильнее, либо сломать. Но во втором случае чаще всего ответственны мы сами. Ничто не даст тебе оценок в жизни, ты и сама знаешь, что это не школа. Есть только твоя совесть. Если ты даже в падении видишь благо Всевышнего и шанс на то, чтобы подняться и встать выше, чем ты был до того, черт с ними, с синяками, верно? Знаешь, людям свойственно усложнять простые вещи, придумывать себе проблемы там, где их нет. И всегда все в наших руках. Когда-то я вел немного иную жизнь. Если бы я остался в ней, если бы не один хороший человек, я бы давно был в банде. Или в тюрьме. Или, что вероятнее всего, на два метра под землей, причем вовсе не обязательно надо мной бы стоял какой-нибудь памятник типа "любим и скорбим". Не бойся подозрений. Подозрения, в отличие от пистолетов, никого не убивают. В нашей ситуации остается просто делать то, что надо делать. И смотреть по сторонам. И все будет хорошо.

На сей раз, заглушив мотор, Джон взял с собой свою сумку с оружием. Сумку он закинул на плечо, а руку сунул внутрь и нащупал пластиковую, нагревшуюся на солнце, рукоять пистолета. И от этого ему стало как-то правильно. И хорошо. Он лишь подумал, что было бы неплохо обойти вокруг дома прежде, чем стучать, но, раз Джессика, выбрала действие, предпочел остаться наблюдателем у нее за спиной.

Эпилог Вторых: Спасение в Новом Начале

Волей Неизвестного Короля маг и рыцарь были сосланы гнить в подземелье, но сквозь непроглядную тьму увидели свет, что принесут они нам. Сияющий волей, избавленные от предрассудков застилающих пеленой разум. И подняли глаза свои они и увидели Спасение, сотканное из судеб тысячи жизней. И мы познаем Ее светлую и чарующую суть, когда они приведут нас к Ней… Ибо только Она есть истина. Она есть истинное бытие…

Вантир и Сэр Ивори Пэйн решают покинуть подземелье раз и навсегда. Корона на голове мага рассеивала тусклым светом, ставшую привычной непроглядную тьму, и путь их вновь пролегал через знакомые протоптанные комнаты и коридоры. Безмолвное подземелье покидали последние его узники, и кроме них двоих лишь смерть величественно томилась в тягостной тишине этих стен. Через каменный мост, что отныне избавлен от присутствия темной магии в виде нависших миазм, вел их к Серебряной Двери. За ней яркий свет ослепил их взор и последних два брошенных в подземелье вступили в неизвестность. Непривычное сияние стало тускнеть, и округлый холл погрузился в серые краски пред ними. Среди красивых полотен и настенных свечей, в окружение мертвых тел воинов в старых и поломанных доспехах, Вантир и сэр Ивори Пэйн стоят перед королевским стражником в изящном доспехе, что склонил колено напротив них. Они не слышали его дыхание, не могли разглядеть его лица, обращенное в поклоне к полу. Лишь его окровавленный меч мерцал свежей кровью, но весь остальной вид отдавал в нем безжизненной серостью, и даже изящный доспех его казался лишь бутафорией на манекене. Последняя комната подземелья, а дальше – лишь выход из него. Вантир и сэр Ивори Пэйн покидают темницу…



Солнечный день радужного праздника. Нарядные улицы города обвешаны разноцветными треугольными флажками, переброшенными на веревках от одних домов к другим, а сами дома, выкрашенные в краску новых приятных цветов, усеяны праздничными полотнами. Счастье и веселье разливалось здесь из каждого угла. Люди на улице города хлопали и дружелюбно улыбались друг другу, бурно и с трепетом обсуждая между собой сегодняшний день и предстоящее событие. Кто-то сбрасывал сверху лепестки цветов с балконов своих домов, трубадуры наполняли торжественной музыкой праздничное окружение под аккомпанемент приехавшей трупы бардов в ярких фестивальных костюмах. Лучезарный и теплый день благоволил общему праздничному настроению. Вычищенные до блеска улицы, заполненные счастливыми людьми, разукрашенные дома, из окон и балконов которых выглядывают любопытные лица неподдельного счастья и радости.

Вантир стоял окруженный стражниками во всем этом великолепии и изяществе. По правую руку от себя он замечает застывшего в таком же нахлынувшем, как и на него самого, недоумении сэра Ивори Пэйна в тех же изящных доспехах королевского стражника, что они встретили в округлом холле подземелья буквально мгновение назад. Слова словно намеренной волей не хотели вырываться из его уст, но чувства его не обманывают – Королевская Корона по-прежнему венчала его голову. Сэр Ивори Пэйн стоял ближе к стражникам, и от того навязчивая мысль не покидала его голову, ведь казалось, что стражники вокруг них оставались абсолютно неподвижными и не слышал он их дыхания.

Трубадуры убавили порыв своей музыки, и улицы вокруг притихли. Люди начинают перешептываться между собой, они говорят о славной жрице королевских кровей, что прибыла сюда вместе со своим чадом на встречу к королю. И ходит слух, что жрица эта никто иная как известная в этих краях мессия, что помогает страждущим и спасает тяжелобольных своим исцеляющим даром, благословленная добрыми силами на возвышенные намерения. И что была ей оказана великая честь, ибо король решил личным присутствием встретить прекрасную жрицу у входа в свой город, за всю ту любовь, что снискала она у его народа. И кто-то даже уже на радостях поговаривает о свадьбе между молодым королем и жрицей королевских кровей, и что дочь ее станет принцессой.

Люди расступились к домам, освободив улицу, и трубадуры провозгласили громогласным хором о прибытии жрицы. Горожане зааплодировали, переводя взгляд с городских ворот на короля. За падающими лепестками роз Вантир и сэр Ивори Пэйн не могут разглядеть улицу, но было видно, что к ним приближаются два человека, когда как остальные обступают их сзади не переставая хлопать и тепло приветствовать прибывших поддерживающими возгласами. Стражники, словно по команде, расступились перед своим королем и капитаном, и наконец, пройдя этот путь, жрица и ее дочь предстали перед Вантиром и сэром Ивори Пэйном окруженные со всех сторон жителями города. Музыка прервалась, и горожане все как один стихли. Жрица смотрела на Вантира влюбленным благоговейным взглядом, но Вантира, как и сэра Ивори Пэйна, захватил внимание человек шедший рядом с ней. Элисон, стоявшая позади нее, смотрела на них, широко улыбаясь, оскалив зубы своим ртом из которого начала течь черная кровь. Она узнала брошенных в подземелье…

Мрачное величие мемориала поневоле внушало трепет, и рыцарь, начавший было разглагольствовать о дщери диавола и ее богомерзком чародействе, осекся на полуслове.

- Снова гробница, - пробормотал он. - Если это и есть Неизвестный Король, то вряд ли он способен ответить на наши вопросы. Тогда кого охраняли эти каменные болваны? Кого... или что?

Следуя по пятам за волшебником, он зацепился рукоятью глефы за колонну, споткнулся и чуть не сверзился со ступеней, нарушив вековое молчание этих залов громким и совсем не подобающим благородному рыцарю ругательством. Эхо принялось послушно катать бранное слово по всем закоулкам Королевских Покоев, словно шаловливый котенок клубок ниток.

- Простите, - выдавил сэр Ивори и слегка покраснел. В раздражении он стукнул древком оружия о камень. Как только Эндарлон таскал эту штуковину на спине?

Красться, словно привидения, после этакого конфуза было и вовсе глупо.
- Где ты прячешься, кукловод? - не выдержав, проорал рыцарь со всей накопившейся злостью в голосе. - Покажись наконец! Выходи и сражайся, подлая твоя королевская морда!

Да уж, изжило. Джессика опять издала нервный смешок. Но уже не такой нервный. Ничего страшного не произошло. Сейчас они пойдут к машине. Все пока идет не так уж плохо, если не считать, что ничего не понятно с этим... пришельцем. Или ушельцем, смотря в каком направлении смотреть.
- Да, наверное, он шел аккуратно, - неопределенно ответила она Нику, опустив главный вопрос: куда, откуда и главное, зачем. Может, просто так шел. Бывает же, что люди ходят просто так? Бывает, но очень редко...
- Пошли. Если мы не будем искать в лесу дорогу, по которой он мог прийти, то нам здесь больше нечего делать. Спасибо, Ник. Без Вас тут было бы совсем стремно.

Честно говоря, и с ним было еще как стремно. Ну надо же что-то хорошее ему сказать...
***
(попрощавшись с Ником и подойдя к машине)
... Джессике, вообще-то, стало немного жаль Ника. Жить одному, в таком унылом и жутком месте, даже если некуда больше податься... она бы не смогла. Он, может, привык, а она думала, что к такому вряд ли можно привыкнуть. Зато можно спиться или вообще съехать с катушек.

Только подойдя к машине, она поняла, что у нее руки трясутся.
- Извини, Джон. Я сейчас. Мне надо. Честно говоря, я здорово психанула в этом лесу.
Она отошла шагов на десять по дороге, достала из рюкзачка начатую пачку и судорожно закурила, глубоко вдыхая едкий дым. И ей было все равно, смотрит ли на нее Джон с молчаливым осуждением или нет. Потом вторую сигарету, сразу же. Слегка запершило в горле, заколотилось в висках. Ффу... Джессика отпила из своей бутылки, пополоскала рот водой, чтобы от нее не слишком несло табаком, постояла немного, глубоко дыша и глядя в белесое небо. Вроде отпустило. Джессика полезла в машину.
- Поедем сразу искать Мэйкотта или сперва к этому... Гарри?

Подымая с покрытой пеплом земли тлеющую головешку, Даня убедился в одном давнем изречении Казимира – вещи тоже умирают. Трудно умирают, долго, не так как люди, и порой даже единственная уцелевшая часть оставляет крупицу того, что вложил в нее мастер. И даже тогда, будучи оторванным от целого, часть вещи могла «говорить». А эта головешка, наверняка бывшая когда-то фрагментом чьего-то забора, молчала. Пламя сожрало не только древесину, но и всю вложенную в это душу плотника. Не только люди умерли здесь – умерло всё, вся родная Оленина деревня, всё прошлое, связывавшее ее с этим местом. Ничего не осталось, кроме таких же вот головешек.

Дом лесничего располагался на самом отшибе деревни, там, где уже начинался лес. Эта чатсь леса тоже сгорела, превратившись в царство обугленных коряг и удушливого дыма. От родного Оленкиного двора не осталось ничего. Обиталище ее семьи выгорело до самого фундамента, от жара раскрошились и бревна, и кирпичи. Хлев, в котором когда-то предложили переночевать ей, дочери того, кто всё это строил, тоже сгорел без остатка. Не стало и уютного сада, который Олена помнила, ни деревца не уцелело, ни пенька. Даже забора уже не было, чтобы понять, вошла Олена на своё подворье, или еще нет. Только черная, голая земля, да горка сгоревших бревен в центре. Там Прасковья и стояла.
Она была похожа на те обгоревшие изваяния, что остались от людей в деревне. Так же стояла неподвижно прямо в центре двора, где тогда еще сгорела вместе с домом. Но в отличие от них, она все еще полыхала пламенем. Языки огня облизывали ее иссохшее, черное тело, ее обуглившуюся плоть, вгоревшую в кости. Огонь шел и изнутри, вырываясь через пустые глазницы и рот, и ярко мерцал через щели меж ребрами, распространяясь на остальное тело. Но стоило героям подойти ближе – и она ожила. Ярче вспыхнул огонь, что не в силах был насытиться ее телом, и женщина завыла в голос от боли. Вой тот был надрывный, плачущий, полный нестерпимого страдания. Может, и впрямь если уймет Олена свой гнев, если простит – то пламя ее ненависти прекратит уже гореть и мучать ее? А сможет ли она простить?
Когда Олена видела Прасковью в последний раз, та вышла на порог, чтобы отогнать поскорее от подворья оборванную бродяжку с застрявшими в спутавшихся льняных волосах голубиными перышками. Конечно, она узнала Олену сразу. Стоя на пороге чужого дома перед совсем осиротевшей, измученной по её вине девушкой, у которой отняла всё, Прасковья не испытала и тени раскаяния, не ощутила ни укола вины. Только хмурилась, что надоедливая падчерица опять тут. Долго делала вид, что не узнаёт, пока не рассказала про отца. Тогда Олене показалось, что это была злая насмешка над осиротевшей девушкой, у которой та забрала всё, но нет – те злые слова были вызваны страхом. Мелочным, глупым страхом, что сирота станет претендовать на дом, который теперь, после смерти мужа, полностью её.
От того же глупого и жалкого страха Прасковя тогда и налетела коршуном на сироту. Она пыталась внушить Олене мысль, что раз уж разбился её отец на коне, то теперь именно Прасковья тут полноправная хозяйка, и именно из страха насмехалась над нею, пытаясь скорее прогнать. Насмехалась, пытаясь внушить ей мысль о ничтожности, ненужности. Может быть, тогда Олена и подумала, что эта женщина повинна в смерти ее отца, но сейчас думается – вряд ли. Такая собственница, как Прасковья, едва ли стала бы убивать кормильца, тем более кормильца на хорошем счету у самого князя. Нет, всё хуже. Она хотела обладать единолично не только этим домом, от которого теперь одни воспоминания, но и мужем, который несмотря на приворот и зашоренные глаза все равно любил единственную свою дочь, и видя ее, тосковал по её матери. Желая полностью им завладеть, стать единственной, кому отец Олены дает свою любовь, незалюбила она Олену. Вот и пыталась сначала так ее извести, потом из дому выжить, сделав невыносимой жизнь в родном гнезде, а потом и вовсе к Яге обратилась, чтобы та унесла прочь ненавистную падчерицу. Можно ли ее, такую, простить? Даже вот сейчас, когда женщина расплатилась за свою глупость годами непрекращающейся боли, нестерпимых мучений. Ненависти Олены оказалось так много, что она вылилась и на других, и за это наверняка грызла совесть – но простить? Её?

Сможет ли она?

Палёная тем временем зашевелилась. Пламя в ней набирало силу, вновь окутывая тело, в котором давно уж нечему гореть. Горелая женщина дернулась, сдвинулась – было слышно, с какой натугой скрипят кости, и как трухой осыпается с них обугленная плоть – и рывками зашалала в направлении героев. Осьмуша получше перехватил меч и нервно облизнул губы, готовясь закрыть собой, оттащить прочь от мертвой мачехи Олену. Видно было, как страшно ему сгореть. Наверняка стоял перед глазами покойный Франц, которого Дереза испепелила одним плевком. А Соловей набрал в грудь побольше воздуха, готовясь погромче свистнуть.

Тонкий черный конец телескопической трубы, похожий на застывшую смоляную каплю, показался из рукава курточки Ника. Короткий замах и удар. Звук похожий на глухой щелчок. Череп сломан. Джон почувствовал, что его будто бы укусило какое-то насекомое, чуть выше уха, на затылке. Картинка перед глазами резко поменялась: вот взгляд выхватил краешек неба, мазнул сверху вниз, и уже через мгновение глаза смотрят на траву параллельно земли. Удар повредил мозг и тело парализовало. Джону осталось лишь лежать и наблюдать как Ник присаживается рядом с его головой и что то начинает говорить. Пожимает плечами. Лицо грустное, взгляд задумчивый, лоб испещрили глубокие морщины. В руках дубинка с кровавой "смолой" и налипшими волосами Сноу. В это время Джессика начинает пятиться назад...

Ник запросто мог оказаться серийным убийцей и такое могло бы произойти. Смотря на болото могут прийти разные мысли, это точно.

Джон некоторое время стоял, погруженный в свои мысли, и действительность занимала его мало. Разве что, если бы Ник на самом деле достал оружие и ударил его по голове, может быть, тогда Джон бы очнулся. А еще он стоял и думал, что, наверное, зря не взял с собой пистолета, оставив его в машине. Оружие не спасло бы его, возможно, наоборот, сделало бы его более желанной мишенью, но оно также придало бы ему глупой, но необходимой в некоторых ситуациях уверенности. Кажется, ему пора становиться параноиком. Что подумает девочка? Джессика при определенном раскладе могла быть его дочерью. Но были и другие расклады. Его позабавила мысль о том, что мнение девчонки его волнует, но не насторожила. Он не готов был воспринимать ее всерьез, по крайней мере, как объект, на который может притягивать его, поскольку Джессика слишком молода. И, ощутив в себе эту мысль, он внутренне усмехнулся и сказал себе, что, кажется, он начинает стареть, если двадцатилетняя девушка кажется ему слишком молодой.

И тут Ник указал на какой-то предмет, лежащий на земле. Джон пригляделся.
- Пошли поглядим, - сказал он. Мысли о собственной глупой беспечности и о Джессике как-то сами собой утекли на второй план. Почему он решил, что этот предмет: сумка или свёрток может иметь хоть какое-то значение для их дела, Джон не знал. Но он ускорил шаг и дал себе слово больше не поворачиваться к Нику спиной. И ни к кому другому, пожалуй, кроме Джессики. Дать себе взвешенный ответ, почему именно так, он был не в состоянии, да и не собирался углубляться в самокопания настолько.

Вы не можете просматривать этот пост!

- Ой, извините, - засмущалась Джилл, но тут же улыбнулась, - это мистер Миллер, он нам с фильмом помогает. Спасибо большое. Неужели ни одной легенды нет? Нам-то, в принципе, просто природа характерная нужна - болота, заросли, старые дома... Но не замусоленные, а то все снимают те же два старых особняка с разных сторон. и лучше даже просто дома, а не старые усадьбы. Надо найти место, чтоб заросли, и на закате выглядело хорошо, и чуть зловеще. И еще, мы думали сделать как бы развертывая, чтобы у зрителя возникало ощущение, что он путешествует с нами. Вот дорога, по этой дороге в Войну шестой батальон добровольцев шел на соединение с армией Уэрти. А вот у дороги озеро, про него ходит такая легенда. А вот мы приехали в город, а тут рассказывают про... Мы по дорогам покатаемся, а с дикой природой - может, посоветуете место? Желательно, чтобы получить кадры, не утопиться и не отдавить хвосты всем окрестным аллигаторам. Еще нашему режиссеру очень ругару* нравятся, между прочим, если у кого-то есть большая белая собака или хоть корова, она имеет шансы сыграть главную роль. Вообще, Вик, это наш режиссер, носится с идеей эту тему развить. Например, по газетам собрать случаи, или, может, тут, были случаи неясных смертей? Я ему говорю, не очень-то это красиво, но с другой стороны, газеты и новостники чуть не каждый день пишут об убийствах и ограблениях, главное, проявить уважение к пострадавшим. И вообще, лучше уж ругару, чем гранчи**. А необычные огни на болотах***? Ой, извините, что-то меня понесло, я выросла на каджунских сказках...
Джилл щебетала, не забывая поглядывать на реакцию местных.

Вы не можете просматривать этот пост!

Оставшееся время Джилл потратила опять на смарт, по-быстрому просматривая конференции по существующим проектам. Просто, краплеными картами следует играть честно. Тогда и путать меньше будешь. Такс, и какие проекты и блоги висят? О людях, переживших ураган Катрина? Можно, но это надо было заранее. О Каджунах*, в смысле, кадьянах (будучи сама кадьяном , девушка произносила слово на французский манер)? Ближе, но можно нарваться на сторонников "правила одной капли крови**", среди белой рвани таких полно. О, наследие Мари Лаво, худу***, болотные призраки - то, что надо!
- Эдди, так они тебя не знают? - прошипела увлекшаясяя джилл, поняв, что они уже паркуются.

Получив хоть какой ответ, девушка выбралась из машины, улыбнулась, и тут же чуть застенчиво потупилась. Мужикам в районе шестидесяти обычно нравится вызывать смущение у молоденьких девчонок.
- Мистер Хоуп? Добрый день, меня зовут Джиллиан Фостер. Извините, пожалуйста, что беспокоим вас. Я из университета, мы готовим небольшой фильм о легендах Луизианы как курсовую. Мне говорили, никто не знает эти места так, как вы, а мы хотели подыскать атмосферные места для съемки. Да и, возможно, нужно ваше разрешение для съемок на природе. К сожалению, проект любительский, все на свои собранные, но мы можем вас упомянуть в титрах и предоставить копию фильма.

Вы не можете просматривать этот пост!

Джилл было несколько не по себе. Оказаться одной в машине на пустынной дороге, где пропадают люди... С другой стороны, девушка была не в типаже маньяка. Мать его, теперь уже и маньяки нос воротят?! Им тоже, как Саю, требуется утонченная барышня? А вот подавятся! Джилл быстро огляделась по сторонам, затем вперед и назад по дороге, заглянула на заднее сидение, нащупала в кармане баллончик.
Чувствуя себя последней свиньей (но лучше уж любопытной свиньей, чем гусыней в мешке), девушка приоткрыла бардачок машины. Ничего особо поразительного она найти не ожидала, но ограниченный ввод информации начинал бесить. Про прошлых пропавших, про маньяка, про намерения Эдди Миллера она знала ровно столько, сколько Эдди счел нужным. Девушку не очень беспокоило (или все таки беспокоило..?) что Эдди рубь за сто был настроен маньяка убить на месте, а не сдать властям. Ее тревожило то, о чем он не говорил вообще.

Вы не можете просматривать этот пост!

Сестренка, кажется, начала заводится, да и сама Энни, глядя на скептичеки-скучающие лица не понимала - зачем они пришли? Как говорится - вера не приемлет сомнения. Если не хотел, зачем пришел?
- Ребята, - успокаивающе положив руку на руку сестры и оглядывая присутствующих, начала Анна,- Если вам не надо, то какого, простите, члена, вы сюда приперлись? Может свалите домой, ждать официальных новостей, а?

Джессика немного растерялась. Потом немного разозлилась. То есть даже не немного, а здорово разозлилась. Казалось, они должны быть солидарны и сплочены общей потерей. Какого черта Фостер держит себя как миссионер среди дикарей? Почему Ремоуз ведет себя, словно Эдди что-то ему должен? Если это такая разновидность защитной реакции, то это не по адресу.
- Я думаю, - со сдержанным напором сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности глядя перед собой, - что если федералы до сих пор не вмешались, то у них есть формальный повод не вмешиваться, и звать их бесполезно. Они не придут. Мы все знаем, чего хотим. Мы все пришли сюда сами, никто никого не заставлял. Так что нам нужно решить - не что, а как. Эдди, ну давайте Ваши идеи. И покажите на карте, где все это было. У Вас ведь есть такая карта? Нет? Тогда у нас... вот! Показывайте.

Френк сидел, вертя в руке зажигалку и попивая остывающий кофе. Он чувствует, что вот-вот готов сорваться и уйти из этого места. От этих людей. От этого чудика со своей папкой... Френк не имел ничего против Эдди, даже наоборот в какой то мере начинал уважать его, хотя бы за то, что ему хватило смелости собрать всех, объединенных горем. Ведь многие даже бояться заговорить об этом. Все дело в людях, с которыми Фред уже встречался. Боже скольких подобных он повидал! Детективы, энтузиасты, самопровозглашенные герои. И все они сидели точно так же напротив него, с толстой папкой (и порой даже не с одной), доказывали, что знают все о похитителе, что он практически у них в кармане...вот только надо оплатить некоторые расходы и за старания... и деньги летели, словно пущенные на ветер, в буквальном смысле слова в никуда. Кто-то из них потом звонил, извинялся (один парень даже плакал), говоря что ничего не вышло, что им тоже угрожали или просто не смогли продвинуться дальше. А некоторые и вовсе пропадали. Но Френк верил. Верил до последнего и на столько рьяно...что просто устал верить. Устал жить. Но этот Эдди пришел к нему в дом как нельзя вовремя и что-то подсказывало Френку, что парня стоит хотя бы выслушать. Но если он заговорит о деньгах, которые они должны ему заплатить, Френк сразу уйдет...и хорошо если не ударит этого наглеца, спасая доверчивых и отчаявшихся от обмана:
- Ну давай, умник. - Сказал Фред своим хрипловатым голосом. - Выкладывай, зачем ты нас здесь собрал.

- Ты б навозу туды понагреб, - беззлобно фыркнула Олена, - понажористей.
Данькины глаза похожи на окна за ставнями. Смотри туда, сюда, горшки, жилы, корни, вот, вот! - мечется по чертежу его рука, подгоняемая горячечным ритмом речи, хрясь! хрясь! - как колья забивает. Уж целый забор забил.
Олена за его рукой пыталась уследить, кивала, как умная. А как уследишь, как вникнешь? Тут, чай, не железки с корнями, тут два человека каждый со своим отдельным разумением, и поладить должны для такого дела. А как поладишь, когда - забор?

С самого Полоцка она почуяла почти физически, как вокруг них с Осьмушей выросла незримая ледяная стенка отчуждения. Не диво. Отряд этот - Василия. Василий воин, для таких война никогда не кончается, пока последний из супостатов не в земле... а там небось новые супостаты найдутся. Воин не может не воевать, войну в себе носит. Осьмуша - супостат, она - подруга супостата, вот и все дела. Стенка растет, растет, уже превратилась в огромную ледяную стенищу. В Осьмуше спит чудовище. А я тоже чудовище, - горько подумала Олена. Чудовищем вскормлена-взрощена, чудовищем научена. Так тому и быть, - заключила она, вбивая еще один ледяной кирпичик в эту стенку, уже со своей стороны, еще ближе придвигаясь к Осьмуше в своей чуждости всем, кроме него одного.

Данькина идея срастить железо, корни и человеческую плоть сперва показалась ей немыслимым вздором. Видано ли - живое с неживым соединять? Но слушая и кивая, сама подумала: а вдруг выйдет? Хуже-то все одно не будет, попытка не пытка, а Маринке рука нужна, не чужая железка аль деревяшка.
Олена посмотрела на Даньку с упрямой злинкой такой во взоре. Ты, мол, не побоялся такую диковинную конструкцию сочинить, а мне в глаза глянуть боишься? Я у тебя что, кошель украла? Нет уж, друг, раз сам пришел за делом, так носа не вороти! И давай без заборов!

- Дань, погоди, - Олена задумалась, представляя себе человека изнутри, как если б она тело человеческое по косточкам-жилочкам разнимала. Устройство тела изнутри она знала, чего там. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
- Уголочек дай на минутку, а? - Олена, получив заветный уголек от Даньки, начертила рядом Маринкино плечо, как бы без кожи.
- Вот у ней сустав, едва кожей прикрыт; вот тут к нему бы сухожилия крепились и мышцы, кабы они были. Вот жила кровяная, в руку идет, у ней вот тут закупорена. Вот другая жила, обратно из руки идет. Вот тут из кости... тяжи чувствительные, от головы тянутся, с разумом сообщаются, чтоб, значит, голова руке приказывала, а не наоборот. Так значит... тут горшок твой как кость, только наружная. Корешки - ты хочешь чтоб они были как кровяные жилы аль как мышцы? Я так понимаю - как мышцы, потому как она ж не может одной силой разума железку гнуть, верно? Кость-то она в суставах гнется оттого, что ее мышцы сгибают, а? Значит, тут нужны корни крепкие, гибкие, чтоб в узлы сплетались. Мы их одним концом к суставу ее приращиваем, а другим - к железке твоей, вот тут, тут и тут, - Олена пальцем, уже тоже испачканном в угольке, ткнула в предполагается места крепления корней к железному кожуху, с учетом, что сталь в целом тяжелей человеческой плоти. - Так сгибается, так разгибается. Ты, Дань, сделай внутри петельки аль скобочки, чтоб корни за них изнутри зацепить, как мышца к кости крепится. А чтоб с разумом сообщаться, так другие корешки нужны
- потоньше, по...чувствительней, - Олена оценила идею проращивания корня в голову через шею аль через хребет. Хорошо так... - Дань, а ничего не поделаешь, все равно корень к голове через шею пойдет. Смотри: вот он тут из горшка в сустав входит, вот тут через плечо пошел к шее. Вот где-то тут этот корень с ее собственным чувствительным тяжем сойдется. А прорастет он к самой ее голове иль тут остановится, я заранее не скажу, - Олена развела руками. Одно слово: корни, Дань, надо от нее самой растить, от плеча ее, - Олена снова ткнула в криво намазанную углем анатомическую схему. - В ее кровь и плоть сразу сажать, а не в перегной. И перегной, Даня, тут очень даже вредный будет, потому как если земля в ее кровь попадет, тут плечо гнить начнет, а то еще в крови жар сделается. Вместо перегноя, Даня, мы лучше мох возьмем болотный. Он заразу не пускает, кровь чистит, воду хорошо держит, мягкий. На первое время, пока приживаться будет, между железом и чувствительными жилками будет как бы прокладка. А то она свету не взвидит от боли. Вот.. Что скажешь? Я тут со своей стенки смотрела, в конструкциях я ведь не понимаю ничего. Так если я чего не поняла в твоей конструкции, иль криво поняла, ты скажи. Одна голова хорошо, а две лучше.
И усмехнулась напоследок:
- Была Маринушка Соловьева, а будет березова-дубова.

Троян не ответил Василию словом, но кивнул ему с некоторым даже уважением, а на Маринку посмотрел свысока и с мальчишеским каким-то торжеством. Мол, что, съела, девка? Как ни пыжься, а последнее-то слово за княжичем. Сказал "встретимся" - ну и встретимся. Только сказал ей напоследок.
- Со старым, лысым упырем я бы и сам справился, так что не зазнавайся, и в должники не спеши записывать. До встречи.

Свистнул Троян посвистом молодецким, почти по-Соловьевски - и будто только этого и ждал его змей. Проломил он лед на речке на Полоте,взмыл в небо - и аж пригнулась дрогнувшая полоцкая дружина, как накрыла ее тень огнедышащей твари. Грузно плюхнулся змей на свои короткие лапы, и покорно склонил голову перед своим хозяином, да раскрыл и приопустил крылья, чтоб по ним взошел он на его спину. Следом за Трояном влез на горб чудищу и Псарь, и напоследок помахал Осьмуше на прощание. А потом Смок махнул своими кожистыми крыльями - и медленно поднялся в воздух, улетая прочь, за городские стены. Только и оставалось людям собравшимся, что проводить его взглядом.

Князь новоявленный, Павел Ольгердович, тоже смотрел вслед уносящимся в небеса врагам. А когда скрылись из виду – сказал Василию.
-И все же, я бы хотел посмотреть, как всё будет. Не пекись шибко о делах, будет у меня время разобраться со всем. Мне всего-то и надо пару десятков указов написать. Закрома открою, да дам наказ всех, кто выжил, лечить да кормить за счет княжеский. Гонцов разошлю во все концы, да и вы, чтоб работников прислали. И вы, как в Загатье будете, передайте людям тамошним, что я им волею своей княжеской наказываю в Полоцк прибыть. На работу, стало быть. Надобно тут хоть по первому делу завалы с улиц прибрать, пожарища дотушить и павших похоронить. И передайте, что щедро за всё заплачу. Подвалы с добром отцовским я тоже распахну, к чему теперь на злато-серебро скупиться. Тогда, может, пойдут поохотней.
Требовалось ли Василию знать о том, что теперь собирался предпринять Павел? Едва ли. Но он будто бы не столько рассказывал, сколько пытался посоветоваться, но опасаясь задавать вопросы, чтоб не показаться совсем уж потерянным во всей этой кровавой вакханалии.
- И да. – Шепотом добавил Павел. - Передайте Злате там, что гоняться за нею я не буду. И казнить ее тоже. Если у нее что ко мне осталось, пусть не боясь приходит, говорит как есть и требует чего хочет. А нет – пусть идет на все четыре стороны. Сам я с нею говорить не хочу, чтобы опять всё не бередить. Такие решения надо принимать без сердечных волнений.

--------------------------------------------

Вскоре герои покинули разоренный Полоцк. Пришлось пользоваться обходной дорогой, раз уж взорвали мост через Полоту, и сделать большой крюк, чтобы воротиться в Загатье. Дороги уже были переполнены запоздало подоспевшим подкреплением в виде сводной дружины из соседних городов. Прибывшие солдаты только с мрачной пораженностью осматривали руины и пепелища, а те, кто вошел в разоренный Полоцк – во все глаза рассматривали павших в боях кощеевцев, которых видели в первый, и, надо думать, последний раз в жизни. Мертвые и неопасные более призраки войны манили молодых воев, что успели наслушаться от старожилов жутких легенд о черно-золотом воинстве, и каждый хотел взять себе на память материальный и живой кусочек этой легенды, да только доспехи кощеевские прямо на мертвецах сыпались черным, ломким стеклом. С клеймом своим кощеевцы носили в себе часть силы темной, какой Кощей-Бессмертный прогибал под себя мироздание, и без этих сил волшебные вороненые латы вновь становились обычной вулканической породой. А вот в руках Осьмуши доспехи не сыпались. Видать, сохранил он часть силы своего ужасного предка.

Героев в Загатье приютил у себя Прохор. У старого воина было большое подворье, и несколько работников и работниц из числа жителей Загатья, которым было наказано позаботиться об измотанных физически и душевно героях. Было кому залечить их раны, если кто не хотел обременять этим Мирославу и Олену, и было кому выкупать их самих, постирать и починить их одежду, вновь наточить оружие или справить новое, и залатать побитые во множестве мест доспехи. Еще часть загатцев вызвалась помочь Соловью и достойно похоронить несчастную Настасью. Героям оставалось только отдыхать, набираться сил, и осмысливать всё, что случилось с ними.

Серое и грязное убранство комнаты не представляло никакого интереса, но перебирая записи на столе, среди незаконченных инженерных планов и схем внимательность Вантира примечает и находит отрывки дневника:


День 1
Многие не понимают мою страсть вести дневники. Вот и сейчас, после нашего первого рабочего дня, они украдкой смотрят в мою сторону и открыто подшучивают. Снова и снова я вынужден возвращаться к этому, чтобы, прежде всего, оградить себя от сомнений и обрести душевное равновесие здесь, в своих записях. Вести дневники - это моё хобби. Меня вовсе не заботит их важность для кого-либо, ни через сотню лет, ни через тысячу, как иронично заявляют остальные. Это увлечение – хороший способ скоротать время.

Прошло два месяца с тех пор, как город был осажден вражескими войсками. Они продвинулись вглубь города, и дошли до Королевского дворца, но к счастью, нашей доблестной Королевской Стражи удалось сразить и отбросить их, пусть и ценой своих жизней. В конце концов, это был их долг. Королевская семья, находившаяся в столь близкой опасности, была спасена.

Эти утром Король приказал восстановить старейшие подземелья под дворцом и приспособить их под черный ход для бегства из города, в случае надобности при новой угрозе.

Завтра мы выдвигаемся на место работ.

День 2
Строительство должно было проходить в строжайшей тайне. Для этого дела были одобрены только лучшие инженеры при Королевском дворе. Чтобы не привлекать внимания, решено добывать материалы на месте. Идеальные породы камня были найдены неподалеку от древней канализации под старым пригородом. День мы потратили на то, чтобы обустроить там стоянку.

День 3
Канализации были расположены достаточно глубоко и по нашим измерениям они находились примерно на той же глубине, что и уровень моря. При должных расчетах мы можем проложить путь из Королевского дворца прямо сюда. Но для начала нужно проложить путь до каменных пород и обустроить там подземный рудник и шахты.

...

День 20
Рудник обустроен, шахты достроены и добыча камня идет полным ходом. Это огромная удача, что мы наткнулись на подходящую пещеру, и нам не пришлось рыть все самим. Одновременно с этим закончилось строительство склада для материалов. По плану, дальше мы должны будем прорыть и обустроить нисходящий путь к подземельям Королевского дворца, прямиком к древнему алтарю – начальной точке строительства черного хода. Путь должен был осуществляться с помощью рельс и вагонеток с механизмом их подъема обратно.

...

День 25
С этого дня мы начали разбор завалов и восстановление древнего подземелья. Король лично заглядывал к нам и для всех нас эти приемы были высокой честью. Прежде, я никогда не видел его так близко, но даже сейчас он казался чем-то недосягаемым. Король был восхищен древней архитектурой подземелья и приказал, чтобы все тут стало полноценной частью Королевского дворца. Признаться честно, я был восхищен не меньше нашего Короля. Еще никогда в своей жизни я не видел нечто подобное. Все эти места, простоявшие здесь, под землей, веками, внушали к себе величие и даже отчасти необъяснимый страх...

...

День 32
Древние Захоронения превратились в Королевские. Честно говоря, такое решение я находил несколько странным, но Король, как известно, человек лишенный всяких предрассудков. Не нам было оспаривать его решение. Восстановление древнего подземелья было завершено и облагорожено. Единственное, что мы не тронули – древнюю ритуальную комнату. На удивление она сохранились достаточно хорошо и Король, поистине человек чести, приказал не трогать их. Теперь мы можем перейти к самому главному – строительству черного хода.

...

День 53
По своей длине черный ход оказался не таким длинным. Там, где обрушалась порода, мы проделали комнаты, в одном месте нам пришлось даже проложить мост. На канализации мы не вышли, но проход как раз пересек путь между ними и рудником. Последний штрих – огромная подсвечная люстра, искусно сделанная лучшими мастерами города. Я выступил с вопросом резонности: Король хотел повесить увесистую люстру над древним алтарем, но потолок там был далеко ненадежным. Остальные, зная это, не стали спорить и все же нашли способ закрепить ее. Бьюсь об заклад, что если подняться к ней и чихнуть, то она тут же обрушится вместе с потолком.

...

День 59
Работы были завершены, и всем инженерам было выплачено по увесистому мешку, чтобы мы держали языки за зубами. Местоположение выхода из спасательного пути должно оставаться в тайне. Как бы кто не пошел спускать все первым делом в таверне на выпивку, рассказывая о нем каждому встречному…

Вы не можете просматривать этот пост!

Душа у Маринки была дерзкая, да огненная. Симургам под стать али валькириям. Вот только тело подкачало. Обычное. Человеческое. Женское. А пуля в живот это больно и страшно. Тело само согнулось в муке, головы не слушая. Воля девки некуда не делась, вот только собственное тело ладное, да крепкое ее не слушалось. Сабля на пол упала, лязгнула жалобно. Рука единственная в рану впилась. Больно, больно, больно! В животе раненом, словно факел горел. Его огнь сердце лизал мукой, змеей дыхание сдавливал. Такая боль, что раненая словно и не заметила воткнувшихся болтов. Не вздрогнула боле, как они в тело белое впились. Рухнула Маринка на пол каменный. На бок. Колени к животу подтянула. Лицо перекошено, рот разинут, язык воздух лижет, воздуха не хватает. И все больней, и все трудней дышать.

Но тут рядом любый упал, он-то дольше простоял. И не до себя сразу стало, не до боли, не до смерти. Одна мысль:
- Не уберегла!
И тонкие окровавленные пальцы царапали пол, впивались, тянули. И стон. И тело дрожало от муки и напряжения. С хрипом подтянула себя девка на пядь к Василию. Кровь на полу за собой оставила. И еще… И опять… Нет мира вокруг, только тело упавшее. Доползла. Домучалась. К груди ухом прижалась. Сердце стук уловила. Слабый, неровный, но был он, был! Оскалилась девка счастливо, и отключилась. Пала во тьму без боли и страдания. Голову на грудь любого уронила, единственной рукой как лозой оплела.

- Я внимательно слушаю каждое ваше слово, миледи - возразил рыцарь, оглядываясь. - Хотя, клянусь святыми мощами Годфри из Катаринбурга, с вашей язвительностью может поспорить только ваша... хм, да пожалуй, ничего с ней поспорить не может. Я, право же, не думаю что это болезнь - поглядите, кровь совсем свежая.

На улице их встретила толпа. Толпа головорезов. Настроение у Джесс было поганое и на них она бросила лишь мимолетный взгляд. А после лорды тихонько двинулись вниз по улице, окруженные кольцом смурных незнакомцев. Что и говорить, Джессика не чувствовала себя в безопасности даже среди этой доброй сотни доморощенных викингов. Теда отличал от них своеобразный склад ума и какая-то внутренняя гибкость. Если бы рядом с ней шел только он и больше ни души вокруг, ей было бы куда спокойней. Но его не было, и все окружающие просто напросто раздражали. Им не заменить ее охранника. И пусть даже не стараются.
Где-то среди этой всеобщей толкотни и городской паники раздавались вопли мальчишки. Джессика старалась прислушаться, но ей это никак не удавалось.
- Кроме Хирано еще кто-то пострадал? - обратилась она к Джойссу.

Данька, Василий, Мирослава

Пушечная канонада с противоположного берега отозвалась на этом берегу грохотом сыплющихся по берегу разрывных ядер. Герои на башне успели только увидеть, как Василий сорвался с места и побежал, а затем берег внизу исковеркало взрывами плюхнувшихся на него разрывных зарядов. В воздух поднялись густые клубы белого дыма и мелкой песчаной пыли, а вода заволновалась и зарябила от сыплющихся в нее мелких камешков, комьев песка и земли, обломков и фрагментов несчастной лошади, что мгновение назад разлагалась у берега.
Княжич успел вовремя сорваться с места и убежать достаточно далеко, чтобы не быть убитым сразу же, и вовремя залег на песок, чтобы его не настигли летящие вслед обломки. Волной поднятого песка оглушенного разрывами Рощина засыпало с головой.

Пока звучала канонада, Данька успел подвести свою чудо-птицу с нужной стороны, и, уйдя в пике, заставить ее сбросить заряд. Увлеченный расстрелом берега Пушкарь успел заметить движение над головой, и увидел, как шлепнулся дымящийся мешок куда-то среди бочек. Бывалый канонир понял все, и успел только влюхнуться наземь, скомандовав своим помощникам.
- Врассыпную!


Издали первый взрыв прозвучал как отдаленный раскат грома, но сразу же после него герои увидели, как на том берегу расцвет огромный огненный шар, высоко поднявшийся над очертаниями крыш разоренного города. Яркое пламя осветило водную гладь, и в его свете стало отчетливо видно, как валятся наземь небольшие черные фигурки кощеевцев, сносимые мощной ударной волной. А затем будто весь мир тряхнуло, и в уши Даньки, Мирославы, Соловья и Прошина беспощадно ворвался грохот взрыва, причиняя нестерпимую боль. Алый шар разорвался, превратившись в гигантское дымовое облако, а от места взрыва по реке пошла сильная волна, замывая берег и утаскивая с него все, что только попалось на ее пути. В том числе и замешкавшегося беднягу-Неждана, что полз сейчас к следующему укрытию. Повезло, успел схватиться за что-то, и удержаться на берегу.
Когда затихло эхо от мощного взрыва, Соловей с хохотом хлопнл Даньку по плечу.
- Ай да мастер! Ну, дал ты черным сейчас просраться! Там, должно быть, не меньше взвода раскидало! Ууу, суки, отхватили свое! А ну, пролети-ка еще кружок на птичке своей диковинной, поглядим, как там они себя чувствуют!
Но просьбе Соловья было сбыться не суждено. Пушкарь все-таки выжил, и прострелил на лету Данькину сову, когда она была еще на середине пути. Пуля канонира сорвала правое крыло бывшего чучела, и плод долгих, усердных трудов подмастерья завертелся на месте, устремившись вниз, и с плеском упал в воду, от удара распавшись на части. В следующий момент Пушкаря сразила ударившая прямо в него яркая молния. Убила ли? Неясно.
Все затихло. Кощеевцы приходили в себя после нежданного и сильного удара по своим позициям. Водная гладь колыхалась от взрыва и рябила от все усиливающегося дождя. Вонючий пороховой дым развеивался, открывая обезображенный разрывами берег, и едва виднеющуюся под песком спину Рощина. Неждан тихой мышкой лежал неподалеку от валявшейся на боку пустой, побитой бочки, опасливо озираясь то на противоположный берег, то на этот, в поисках героя.

И стоило только подумать, что все уже кончилось, как герои заметили, что над поверхностью воды появилась косматая голова Псаря. Как видно, лидер кощеевцев шел сюда прямо по дну, и только сейчас неспешно, но уверенно выбирался на берег.

Олена, Батыр

- Хорошо…. Хорошо… - Соглашался с Олениным голосом внутри себя Осьмуша, ничуть не веря, что тут хоть что-то может быть хорошо. Да и где тут поверить, когда он висит вверх тормашками над зловонной жижей, что сочится сквозь прутья, вокруг все трясется и ревет, сыплются камни, брешут собаки и кричат люди.
Увиливая от собак, что лезли под ноги, невзирая на команды Оленки, а затем и перепрыгнув резко загребшую пространство уцелевшую ручищу великана, Батыр влез на него сверху, и своим необыкновенным ударом срезал несколько каленых прутьев брюшины ходячей тюрьмы. Дальше он влез внутрь, и, разбил Осьмушины кандалы, не щадя своего оружия. Осьмуша не ожидал такого скорого своего спасения, и успев только увидеть мельком своего спасителя, попытался его спросить.
- А ты кт…
Но Батыр не был настроен на разговоры. Он буквально вырвал из утробы чудища пленника, взвалив того на плечи, словно мешок, и проделал себе второй путь через брюхо чудища, которое уже пыталось достать степняка сквозь прутья толстыми пальцами. Батыру опять повезло, что Оленка успела упросить матушку-Землю удержать непрочный потолок, чтобы тот не обрушился им на головы. Ей удалось выиграть несколько мгновений, чтобы пыхтящий под Осьмушиным весом Батыр все-таки успел вырваться наружу, не щадя собственных ног и плеч. И стоило толкьо покинуть затхлый подвал руин – обвал все же случился. Земля буквально начала уходить и-под ног у степняка, и это, вкупе с грохотом обрушения остовов замка позади него, открыло у героя второе дыхание, заставив бежать так лихо, словно степной воин впрыгнул в сапоги-скороходы.

Как только Батыр понял, что опасность миновала, он остановился, кубарем покатившись по земле, и уронив вякнувшего Осьмушу. Плеск грязи, шорох проминаемого рогоза и вот – и Батыр, и Осьмуша твердо стоят на ногах, переводя дыхание. Кроме них спасся еще и Прохор, и один из ополченцев, зашибленный камнем, но еще дышащий. Позади осталась груда битого кирпича, в которой теперь и не узнать было очертаний древнего замка. А впереди опять были надоевшие грязевые собаки. Они рычали, низко пригнув головы, и смыкали полукольцо вокруг выживших. Четверо псов подняли свои костяные морды, перепачканные в крови старого Захара – бедного охотника загрызли здесь же, пока его товарищи сражались внизу, в подвале. Но не только собаки были тут. С четырех сторон окружили героев тени Шепота – сразу десять одинаковых упырей, сжимавших в руках по арбалету. Батыр не знал точно, кто этот лысый, высокий и бледный старик с дряблой кожей и заостренными ушами, но он помнил его из сказок Кота – с ним заключал договор Козырь, который шел за кощеевской армией как шакал-падальщик, жадно вырывая чужое добро из рук убитых хозяев.
- Ну, и кого еще бросил Кот на заклание? – Осведомился Шепот, стоявший прямо впереди, беря на прицел арбалета Тан-Батыра. – Как же вы, герои недоделанные, меня достали.
Прохор не стал вмешиваться в разговор. Бережно положив своего раненого товарища на более-менее сухой участок почвы, он распрямился, и изготовил меч к последнему, как ему думалось, сражению. Только сплюнул себе под ноги, и шмыгнул простуженным от сырости носом.

Маринка, Фока

Троян шел только в сопровождении стражи, не обращая никакого внимания на конвоирующих его воинов. Хотя, какой это был конвой – так, сопровождение. Они шли, полностью понимая, что им незачем это делать, но не могли поступить иначе. Маринка разглядела на Велесовиче немало серебряных украшений – перстней, обручей, оберегов на цепочках, и даже рисунки на его одежде. Сын Велеса не брезговал пользоваться отцовской помощью. Не иначе, потому и был так силен. Когда он подошел к двери, Павел спиной попятился назад, закрывая собою Забаву, и сказал своей невесте.
- Держись за мной. И стой поближе к стене, чтобы сзади не напали. Все с тобой хорошо будет, Забавушка. Никто тебя не тронет.
Скованная цепями Злата, услышав это, слегка зло фыркнула, но ее взгляд все равно был сосредоточен только на двери, из-за которой должен был появиться Троян. А пока глядела, отвечала Маринке.
- А что тут вспоминать. Я хотела, чтобы он отнял у Павла всё, и чтобы заставил его страдать. В тот же час, когда Павел потеряет всё, тогда я стану женой Трояна и матерью для его детей. Мы обвенчаемся у крыльца княжеского терема, и я буду его навеки. Такой был уговор.

Троян появился как всегда, с непринужденной улыбочкой, заложив руки за спину и гордо подняв голову. Маринку он выслушал не перебивая, не злясь и не подавая даже виду, что его сколь-нибудь трогают ее слова. И даже будто бы не интересовался ничем, отвечая ей.
- Ну, кто бы меня в неверности корил, да не ты, свет Марина Соловьевна. А со Златой мы уж давно помолвились. Неужто не рассказала она вам? Не рассказала, душа моя?
Троян поглядел на скованную Злату, и та улыбнулась ему наигранной улыбкой, которая тут же превратилась в кислую гримасу.
- Ну как же. – Пожал тем временем плечами Троян. – Я пришел за ней.
Палец Велесовича вытянулся в направлении Забавы, которую закрывал собой Павел. Забава в этот раз смотрела на Трояна прямо, не отводя взгляда, хоть и не удавалось ей утаить своего страха перед полубогом. А Павел выше поднял меч и сурово сдвинул брови, ясно давая понять, что зарубит любого, кто к нему приблизится.
- Знаю, что вы скажете. Не трудитесь. – Покачал головой Троян. – Тут все просто. Или умрет княжеская жена, или умрет ваша девчонка.
Теперь Троян указывал на Олену, что томилась в беспамятстве на мягкой княжеской перине, едва дыша. В тот момент, когда Троян это произнес, Маринка благодаря своему волшебному глазу уловила за порогом необычное движение теней.
- Ну? – Тем временем поторопил Троян героев. - И кто вам дороже? Бессловесная женушка избалованного княжеского сынка, или ваша верная подружка, которая сейчас пытается добудиться до Псаревого приемыша?
- Ах ты, подлая гадюка! – Змеей прошипела цыганка, со жгучей ненавистью глядя на Трояна. – Ты к Олене и пальцем не притронешься! Это я тебе говорю!
- Ну конечно не притронусь. – Пожал плечами Троян, а затем набрал в грудь воздуха – и выдохнул.

И все свечи в комнате одновременно погасли, погружая княжеские палаты в густой алый полумрак.

- Не родившийся, не крещенный, не по-божески это все.... - бормотала Мирослава, глядя, как Павел сына своего хоронит. Да, что там хоронит.... закапывает.
Жалко ей стало его, а цыганку еще пуще, но ненадолго. Давней болью отозвалось все внутри и несмотря на смертельную усталость, проковыляла матушка к могилке свежей и молитву начала читать.
А люди все не унимались , все спорили, все виноватых искали. А Полоцк горел, и время шло. Ничему не успела монахиня удивиться - ни событиям битвы за город, ни отсутствию руки у Чернавки, ни тому, что Осьмуша сын Кощея.
Игуменья устало смотрела на то, как скрутили Злату, как Василий вступился за нее, как Павел его остановил, как Маринка в спор ввязалась. И слова, слова, все слова... а потом вдруг страх пронизывающий, ни с того, ни с сего. Как оправилась Мирослава, руку к груди приложила и в сторону сада посмотрела, где дитя похоронено было, на Забаву бледную взглянула, и с огромным осуждением на остальных участников всей этой истории - на Павла, Прошина, его людей и Злату.
- Нелюди вы... - сказала она ни громко, ни тихо, и из глаз ее потекли крупные слёзы. Объясняться она не собиралась, да и не смогла бы она поделиться своими чувствами и мыслями с этими людьми, которым ребенка в могилу отправить, все равно, что страницу перелистнуть да на прежний путь вернуться. Впервые задумалась монахиня о схиме. Выбрать бы обет молчания, ибо никаких слов ей все равно не хватит, чтобы убедить собравшихся опомниться, смириться, пока не поздно. Оставалось лишь на Бога уповать.
- Господь воздаст вам по деяниям вашим. А я, жива буду, за тем прослежу.
С ужасом подумала матушка и о том, что ее кара господня тоже не минует за слабость ее и злобу на людей.
Слезы утерла рукавом, Даньке кивнул.
- Сейчас, попробую , - и отошла в сторонку, чтобы не слышать разговоры.