Голосование пользователя

Веним предложит свой план, с которым Вечер вполне согласится: подойти к бую и привязаться так, чтобы оставаться на этой стороне, без чудовищ. Оттуда уже присмотреться вблизи и выяснить голосом, что вообще происходит.
Веним не ручается, что этот план здравый. Там и привязь может не спасти, и воронка сместиться так же внезапно, как она вообще появилась. И юние – с его удачей – не знать ни униле, ни ополья. И что-то новое вообще неожиданное случиться. Но про это Веним не скажет. Уже что толку себя накручивать.

Впрочем, пока вы подходите к бую и время есть, и быстрее всё равно от молчания не получится, он скажет другое. Как будто на случай, если уже не доведётся.
— Я никогда не ощущал, что в моём предубеждении что-то не так. — И по тону понятно, что ответ тут не предусмотрен. — Нет, я видел реакцию, мне даже говорили, но всё это звучало... как цензура. Как будто лгут на самом-то деле они, и мы все это знаем, но они делают вид, а я говорю правду. Это важно. Говорить правду. Особенно неудобную...

Тут должно быть какое-то "но", оно звучит. Но Веним ещё сам в нём не разобрался.
— Я был к тебе несправедлив. Это тоже правда.

К бую он подойдёт не слишком удачно, усложнит ей задачу, но Вечер справится. И первый просчёт в вашем плане тут же станет понятен. Зелёный огонёк вас слепит, яснее очертания за ним не становятся, напротив, там теперь сплошной мрак. Вы даже не разбираете, а только помните, где там был человек. Правда, он как назло замолчал.

— Уважаемый горожанин, — по привычке обратится Веним во тьму (и по его голосу кажется, что вы тут с нарядом стражи и всё у вас под контролем, даже чай уже готов), — прекратите делать всё, что вы делаете.

Успокаивающий авторитет, заботливый. На уньцев действует, а тут?

— Я проверяю! — донесётся до вас.
Общий язык есть!

Веним знает, что пожалеет, как оно обычно бывает в диалогах, которые так начинаются, но всё же спросит:
— Вы проверяете что?

— Что они не нападут! — последует ответ.

— Отлично, — скажет Веним после паузы. — Сколько думаете проверять? Примерно до или после того, как вам откусят что-нибудь? (Тишина.) Вам будет удобно, если мы вас спасём? Или это некстати?

— Вы лучше зайдите ко мне, — последует неожиданный ответ, — они вас не тронут.

— ប៉ាវណេ (Павне), — молвит юние, — для краткости.
Раз здесь нет ни его матери, ни других её сыновей, вы точно не запутаетесь.

Он покосится на Рин, не начнёт ли она чего, что сведётся к прежним размолвкам меж двух родов. Рин старательно сдерживается. Очевидно, что Осхолластера никакого заступничества чужих родов не желает.

— У сего ម៉ានូ (Ману) приятная речь, — докончит тогда юние.
И дальше вы обсуждаете чудо-юдо, которое, как выяснится, обло, озорно, огромно и прррр.

Обсуждение неожиданно прервётся, когда то, что в темноте казалось папоротниковой рощей, вдруг скроется за высокой стеной зелёного огня. Юни отпрянут. Рин потыкает в огонь палочкой и обнаружит, что та не загорается. Павне объяснит, что вчера проходил сквозь огонь, и тот не жжётся, но забирает какие-то вещи по собственному усмотрению. Потом вернёт при обратном переходе. Юние уверен, что на той стороне будет вовсе не роща, а полигон, где ничего не растёт.

  Ману выслушает рассказ и нахмурится. То, о чем говорил собеседник, кажется ему совершенно невероятным.
  - Друг мой, ваш рассказ затронул струны моей души, но я не могу постичь его смысла, - медленно произнесет Ману. - Что это такое "чудо-юдо"?
  Он задумается, пытаясь представить, что могло произойти, но почувствует лишь смятение.
  - Мне кажется, вы с тем парнем подверглись некому испытанию, - продолжил Ману. - Я не могу постичь его назначения, но чувствую, что причина должна быть.
  Полукровка сочувствующе посмотрит на собеседника, стараясь разделить с ним чувства, которые тот испытал.
  - Не тревожьтесь, друг мой, - мягко скажет Ману. - Я верю, что каждое событие несет в себе урок и открывает новые горизонты, пусть сейчас мы и не видим их. Моя душа разделяет вашу тревогу, - он ободряюще улыбнется, стараясь успокоить собеседника и внушить ему надежду.
  - Простите, уважаемый, кажется мы так и не представились. Вы можете называть меня Ману. А как стоит именовать вас?

Почувствовав рядом плечо, Крот прикрывает глаза и впервые за долгое время переводит дыхание. Всего на секундочку прикрывает, но все равно. Он и не знал, что так обрадуется, причем этому мудаку Скэмпу. Это ведь не Смайли, не Красотка, не… Интересно, знает ли вообще Красотка, что Мыла больше нет? Как и говорят-то про такое?

Сейчас самое время спросить, где остальные, но Крот не спрашивает. Зачем? Почему-то кажется, что, пока это не сказано вслух, смерть тоже не в курсе. Куда ей, тут успевай поворачиваться! Вот и не надо подсказывать. Если все с парнями окей, то какой смысл суетиться. А если нет, то пусть хотя бы в маленьком личном мирке Крота они еще немного поживут.

Скэмп требует патроны. Вот прям с той же интонацией, с какой вечно разводил Крота на сигареты или мелочь. На этот раз ему понадобились проездные билеты на тот свет. Крот медленно — он теперь все делает медленно — поворачивает голову, смотрит насупленно исподлобья. Он не знает, что похож сейчас на ожившего покойника с жуткими своими синяками вокруг глаз, с сеткой красных сосудиков, с багровыми пятнами крови на радужке.

Вообще-то Скэмп самую малость охренел, но он хоть видит, куда целится. Крот роется в подсумке и протягивает пару пачек. Он принимает у Скэмпа флягу, делает глоток. Струя напалма проливается Кроту в горло, так что он даже не сразу решается вздохнуть. Кажется, что он сейчас загорится просто от трения о песок. Скэмп и сам весь взмок, и от него отдельно жарко, но Крот не отодвигается. Каким-то фантастическим образом прибавляется сил просто от этого вот ощущения плеча. Так лампочка начинает светиться, когда замыкаешь электрическую цепь.

Злое напряжение Скэмпа передается и ему. Видать, по той самой электрической цепи. Это хорошо: Крота капец как достало ползти прочь от врага. Какое же это гнусное чувство, когда ждешь выстрела в спину. Ему хочется разозлиться, чтобы поймать кураж, чтобы сделать хоть что-то осмысленное. Чтобы голова прошла. Неизвестно, сколько им тут еще сидеть. Пять минут? Пять секунд? Он опять роется в кармане. “Сигарету?” — спрашивает Перри и не узнает свой голос. Наверное, вот так на самом деле и говорит Крот.

А этот Скрипун – крутой пацан! Как это он – раз, два, взорвал пулемёт и ещё товарища вытащил у японцев на глазах. Красавец! Кто бы, ну кто бы мог подумать – ведь соплёй перешибить можно. Такому дай нож в руки- как бы сам не порезался. Но пополз, и сделал и глядишь – ещё живой вылез сам в придачу, не царапины. Завидно!Тоже хочу быть в стае авторитетным пацаном. На хрена я в рэйнджеры записался? Чтобы показать, что и мы не лыком шиты. Чтобы братва уважала, да и начальство тоже понимало, с кем дело имеет.
Кубинец подсчитал патроны и огорчительно присвистнул. Надо же – ведь ничего не делал, слушай, только зашёл – а патронов как Ананси слизал. Он полез вдоль стеночки посмотреть – нет ли патронов к карабину у кого-нибудь…кому не нужно больше.

Протискиваясь мимо Скрипача, хлопнул его по плечу, улыбнулся в 32 настоящих ямайских зуба и произнёс:
- Weh Yuh Ah Seh, храбрец? Конкретно ты им показал!

  Кубинец, Мрачный
  Вы лупите, сколько хватает духу, Кубинец – чаще, Мрачный – пореже.
  От постоянной пальбы все подустали – уже плечо ноет, палец как-то не так дергает. Или это только кажется? А больше всего нервирует посвистывание над головой. Особенно, когда пулемёт – его никак никто не может заткнуть, он начинает чаще и чаще забрасывать вас очередями.
  Тра-та-ча-ча-чам! Тра-та-ча-ча-чам!
  Он говорит звонко, поспешно, издали это звучит, как похлопывание, как будто кусочек материи, закрывающий какой-то клапан, хлопает под напором воздуха, или чего там.
  Тра-та-ча-чам! Тра-та-ча-чам!
  И сразу либо стайка пуль поверху, и это еще ничего, либо дорожка фонтанов к вам, если низковато взял, и вот это уже так стремно, что сердце в пятки уходит. Вы прячетесь.
  – Ну! Ну! Чего замолчали! – кричит Лесли. – Собер, давай попробуй его! Ты, и ты, и ты тоже! Отвлечете его!
  "Отвлечете", – значит, что если что вас убьют вместо Собера.
  Высоываетесь...
  Тра-та-ча-чам! "Йопт, как близко!"
  Вниз, вниз, вы даже выстрелить не успели.
  Раскатисто бабахает его снайперская винтовка, он клацает затвором, снова целится, приоткрыв рот. Но в него стреляют откуда-то справа, и он опять прячется.
  – Попал?
  – Попал.
  – Тогда все вместе! ОГОНЬ! – кричит Лесли снова.
  И вы высовываетесь все сразу, и некоторые даже кричат. Стреляете куда попало, лишь бы побольше огня, побольше шансов, для Скрипача. Кто-то из вас даже краем глаза замечает его – вон он, ползет, тащит Борделона.
  Тра-та-ча-чам. Та-та-ча-чам.
  Стучит опять машинка, вы опять прячетесь.
  Иначе – смерть. Иначе вас слизнет отсюда, как мишени с забора.
  Потом япошкам то ли надоедает, то ли что... На вас падает что-то увесистое и отдается взрывами: Ба-дааах! Ба-дааах! Ба-да-дааах! Рвутся и по эту сторону стены, у самой воды, и дальше, на ничейке.
  Взрывы несильные, но в ушах от них неприятно звенит, вас забрасывает песком и еще каким-то непонятным дерьмом, вы вжимаетесь в песок.
  Кубинец поднимает голову – вот он, осколочек, с палец размером. Мог бы прямо в спину войти – и конец, отвоевался.
  – Ща, еще будет, – говорит Шарки, вставляя пока что новую пачку. У кого магазины – меняют. У кого пачки – ну это уж как получится...
  Шарки не ошибается – падает еще разок, обсыпая землей, прижимая к ней, словно говорят: "Во, во, правильно, так и лежите!" Мины (или что это за херня там у них?) падают с коротким, еле слышным свистом, заранее не предугада...
  – Огонь! Огонь! – орет опять Лесли.
  И снова.
  И опять: Чам-чам-чам-чам!
  Но тут по пулемёту начинает стрелять другой пулемёт, сильно левее вас. Трассеры мелькают в воздухе, плохо заметные на солнце злые красные черточки.
  Японский пулемёт спотыкается.
  Это морпехи из третьего батальона, проснулись, наконец.
  Надолго их, правда не хватает.
  Потом у вас начинают заканчиваться патроны.
  – Лейтенант, патроны! – кричит Олд-Фешн.
  – Ну, стреляйте, сколько есть! Потом возьмете!
  – Ну, они кончаются!
  – Я знаю! И что теперь? Рожу я их тебе?!
  – Ничего.
  Стреляете, чуть реже.
  Тах! Тах! Тах!
  – Ща еще долбанут из минометов.

  Потом Лесли перемахивает через стену и ползком, как варан, ввинчивается в ничейку.
  Вы остаетесь без него.

  Скрипач
  Ползешь, сбивчиво говоря какие-то слова. Борделон не отвечает. Он пытается упираться в землю одной ногой, и с каждым разом подвывает от боли, но негромко – на громко его не хватает. А может, это тебе так по ушам дало?
  Пот... ты никогда так не потел. Пот течет, как вода, ты не знал, что в тебе, некрупном парне, столько пота.
  Руки слабеют. Ноги слабеют. Ты не допрешь его. Он – тяжелый, гад, со своими мышцами, атлет хренов.
  Пули свистят то в одну, то в другую сторону.
  Сердце стучит: "Туки-тук, туки-тук, туки-тук!" Намекает тебе, чтобы ты притормозил, потому что оно же так не выдержит.
  Останавливаешься, поднимаешь голову – там морпехи прикрывают тебя, палят, кто как может, появляясь на секунду над бревнами и делая по одному, редко по два выстрела. Ты даже видишь, как в ответ прилетает по ним – откалывает кусочки от бревен, поднимает пыль перед ними. Но они появляются и появляются, как фигурки в тире. Весь этот берег – бесплатный тир для япошек.
  Ползешь дальше, и вдруг чувствуешь, что сил не прибавилось, но утомление как будто стало не таким острым. "Второе дыхание" – так это в спорте называется. Тащишь и тащишь, и правда, как и сказал, хорошо получается. Приноровился – вот правильное слово. Как будто ты уже сдох, а тело продолжает, как заведенное, упираться ногами, локтями, даже, такое ощущение, что животом. Борделон тяжелый – но ты сам легкий. И не такой уж ты дрищ, выходит.
  Это почти как плыть, если забыть, что каждый "гребок" приближает тебя всего на пару дюймов.

  Где-то над головой проносится что-то легкое, почти незаметное, как птица – если бы не музыкальный слух, ты бы и не услышал. И там, куда ты ползешь – ахают взрывы, один за другим. Земля летит вверх, и какая-то тряпка, и кусок чего-то... чего-чего... кусок человека, наверное. Чего еще кусок там может лететь?
  Но ты ползешь. Пока ты не за стеной – все может произойти. Стена – твоё спасение. Ползи. Еще далеко до взрывов, слишком далеко.

  Штаб-сержант уже даже не стонет. Подтаскиваешь его, смотришь ему в лицо. Нет, живой еще, прижимает руку к животу. Но взгляд у него рассеянный, задурманенный, он смотрит куда-то вдаль, на пальмы. Уже ничего ему не надо.

  Ты ползешь дальше, боясь, что состояние уйдет, что ты превратишься в беспомощную, безвольную, выдохшуюся куклу, которая способна только на одно: "Полежать еще чуть-чуть".
  Нельзя лежать. "Полежишь" – умрешь, это ты без кого-либо другого понимаешь. Надо снова упираться в песок ботинками. Хорошо, что форма такая удобная. Хорошо, что ботинки у тебя по размеру. Хорошо, что сам ты – спортсмен-пловец.
  Потом по тебе кто-то стреляет, ты понимаешь это отчетливо и сразу – перед лицом вскакивает пыль с таким хлопком, как будто в песке кто-то сидел и подпрыгнул. Маленькое, крошечное, но очень злобное существо.
  А ты... ты ничего не можешь с этим сделать, только ползти.
  Слышишь, как Лесли орет что-то про "огонь".

  Ползешь.

  Ползешь, пока хватает сил. Потом они кончаются.

  Но ты все равно ползешь.

  Потом кончаются и эти.

  Ты становишься медленным – те же движения, но вдвое медленнее. Рука, ноги, животом по песку. Рука, ноги, животом по песку. Рукааа, нооооги, животооом... Рукааа, нооооги, животооом...
  И вдруг штаб-сержант становится легким.
  Поворачиваешь голову – лейтенант рядом, подрагивает от воздбуждения.
  – Давай, давай, тяни! – говорит он скороговоркой.
  Вы тянете.

  Осталось...
  ГОСПОДИ, ОСТАЛОСЬ ТРИ ЯРДА КАКИХ-ТО!

  Вот сейчас и убьют. Так всегда быва...

  Подтаскиваете, вернее уже скорее Лесли подтаскивает Борделона к самым бревнам.
  – Переваливаем, готов? Эй! Помогите! Огонь!
  Лесли такой напряженный, аж скулы у него сводит.

  – ДАВАЙ!
  Приподнимаете тело, пихаете его через бревна эти дурацкие, благо их там высотой на фут или два полтора над землей. С той стороны тянут руки, принимают.
  – Быстрее, сам давай теперь!
  Перелезаешь, тело уже как автомат, в котором кончается завод, как не твое. Лесли спихивает тебя на ту сторону, ты падаешь кулем за стену.
  И лежишь. Не можешь пошевелиться, весь мокрый, кажется, пот обратно лезет под кожу. Слабость такая, что руку поднять тяжело. Можешь только дышать и смотреть, что там происходит. Кто-то тычет тебе фляжкой, пить хочется, а взять её не можешь.
Он отвинчивает пробку, расточительно льет воду тебе в рот. Вот, проглотить воду – это оказывается, можешь.

  Все, вот теперь полежать, уже без кавычек.

  Скрипач, Мрачный, Кубинец
  Как только Лесли со Скрипачом и раненым заваливаются на вашу сторону, вы все перестаете стрелять и прячетесь.
  – Ффууу, бля... фууууу... – говорит Собер.
  – Сержант! Смотри на меня! Смотри! Скажи что-нибудь! Скажи! – повторяет Лесли взволнованно.
  Они с Шарки перематывают чистым пакетом рану.
  – Печень?
  – Вроде, нет. В кишки, похоже.
  – Сержант, ты тут? Скажи что-нибудь.
  – Ссс... семпер фай, – говорит Борделон, кривя губы.
  – Вот, молодец! Не спи, слышишь! Не засыпай! Не засыпай!
  – Ты! Давай дуй за санитарами! Хотя нет, стой, я сам. Так. Так, – суетится Лесли. – Остаетесь пока все здесь. Тебя как зовут? Хотя неважно.
  – Меня – Синглтон, – говорит обиженно Олд-Фешн.
  – Ты – за старшего. Сидите тут, я приведу санитаров. Не давайте ему спать. И воды тоже. И таблетки не надо.
  Ист-Сайд перевязывает Фьюза, а морпех, единственный из трех, кто остался цел, своего товарища – его зацепило не так уж сильно, попало в плечо.

  Вы больше не стреляете. И по вам больше не стреляют – ни из минометов, ни из чего-то другого. Есть у них цели поважнее. Над головой посвистывает, но уже намного реже. А вы за стеной, вам наплевать теперь.

  Пьете воду, отложив горячие винтовки и карабины.
  – Нужно за патронами сходить, – говорит кто-то.
  – Приказ был тут сидеть.
  – Это да.
  – Да сейчас вернется лейтенант – и потопаем.
  – Да.
  – Сержант, не спи! Не спи!
  Олд-Фешн садится рядом со Скрипачом.
  – Че, взорвал? Аттабой, – он вздыхает, потом выдыхает горячий воздух. Где-то в море бухают пушки, утюжа берег на РЕД-3, то есть, ярдах в двухстах от вас. – Как тебя зовут-то? Ты типа тоже герой, вроде сержанта? Да шучу я. На глотни еще. Не пролей тока.

  Вода течет по подбородку. Ты жив. Ты даже не ранен. Ты молодец.

  Все вы молодцы. Теперь, наверное, второй батальон сможет наступать. До следующей фланкирующей позиции японцев. А там... там опять кому-то придется бежать, взрывать и умирать.
  И так пока не закончатся либо американцы, либо японцы.

  Кто-то должен кончиться первым.


  Борделон лежит, кто-то сунул ему под голову рюкзак. Его глаза открыты, но кажется, что ничего не видят.

Он хрястнулся за стенку рядышком с убитым хрен его знает кем – как тут было прекрасно. Век бы лежал и ничего больше не делал. Но чёрта с два! Эти твари пытаются его напугать - так вот же вам, вот, получайте! Бойтесь меня сами – я пострашнее вашего буду. Ни одна падла никогда не посмеет сказать, что она заставила меня валяться брюхом книзу!
Если бы Кубинцу сказали, что у него истерика – он бы не стал возражать, хоть и не понял бы, о чём речь. Просто прятаться было страшнее, чем стрелять.
Сменил магазин – хорошая всё же штука, этот карабин. Патронов – завались, хватит до самой смерти – вопрос только, чьей.

Тра-та-та-та!

Усилия Китти и Бри не пропали даром. На лице мисс Тенок появилось то самое непередаваемое выражение бламелефилии, которое они много раз наблюдали у экипажа "Нанастанте".

— Ути, вы только поглядите, какая прелесть милипусечная, пушистиус такой хвостатый, я не могу!

В этой воркующей голубке трудно было узнать яростную орлицу, налетевшую на них минуту назад. Китти, проявив поистине пандорианскую выдержку, не отдернула руку с коммуникатором, несмотря на риск, что ее закапают слюной, а может и вовсе оторвут в качестве трофея. Еще некоторое время мисс Тенок восторгалась зверьком, потом решительно кивнула и переключилась на список Бри.

— Что ж, это меняет дело, господа. Совершенно невозможно допустить, чтобы животное страдало. Не знаю, как вам удалось повлиять на это бездушное чудовище, но раз Акоста согласился принять зверька на корабль, необходимо обеспечить ему наилучшие условия. Я позабочусь о том, чтобы все необходимое вам доставили в кратчайшие сроки. А вот это, — Тенок выделила один из пунктов списка, — я вам брать не советую: намучаетесь с монтажом. Лучше возьмите целиком потолочную секцию. Выйдет немного дороже, но ведь платит все равно Акоста, так? Еще я добавлю локальные стабилизаторы. Мы же не хотим, чтобы малыш страдал от перегрузок или последствий гиперпрыжков. За счет фирмы. Мой взнос в дело защиты милипусечек. Кхм.

Урсула уточнила еще пару деталей, и, наконец, заказ был сформирован.

— Благодарю за визит в мастерскую Тенок, — улыбнулась она и тут же спохватилась. — О. Еще кое-что.

Женщина ненадолго вышла, а потом вернулась и протянула руку к советнику и Китти, на раскрытой ладони лежало кольцо.

— Вас не затруднит при случае передать это ротмистру?

— Кош, не надо, — крикнет наверх Веним (да, он знает, что противоречит шкиперу), — я быстрее!
Он уже был внизу, он уже выяснил, где там всё, так что обернётся в одно мгновение. Кош оглянется на Вечер, но что уж теперь.

— ʆ૭ наверх! — Вернувшись, отзовётся Веним с нарочитой чёткостью. Правда, вопрос о песнях застанет его врасплох. — Могу...
Некогда разбираться, что его смущает.

Когда Вечер подойдёт к борту в полной готовности перелезать, насекомыш поймает ветер, и его снесёт в грузовой отсек.

Веним уже наденет петлю на шею (с соответствующим видом, артист), сунет вкусняшку в карман – пригодились (!) – а Вечер всё стоит. Сама не поймёт своего промедления. Она отдала себе внутреннюю команду действовать, только почему-то забыла исполнить. То ли ей настолько хочется лезть, то ли... лучше не лезть одновременно! Да, конечно! Как же она вовремя сообразила. Веним тоже оценит глас разума. И воистину, первая попытка спуститься сорвётся. Вытащив Вечер обратно, Веним перекинет верёвку через блок и не просто страхует, а спускает уже как груз. Остаётся умело отталкиваться ногами от панциря, гасить болтанку.

Дорога ещё до контакта чем-то невидимым дёрнет Вечер за ноги. Верёвка выдержит. Ощущение, как будто приходится бежать по волнам, очень быстро и совершенно не предвидя их, спотыкаясь на ровном месте – со стороны.

Веним высунется из под навеса, убедится, что всё в порядке и его отпускают. И вскоре сам уже лезет по шее.

Экипаж — уньский, без колёс, парящий невысоко над землёй — запряжён крупными насекомышами. Их хитин в движении издаёт тихий шорох, доносящийся в пустой экипаж, словно шум моря в раковину. Окна завешаны кружевом, экипаж тихонько покачивается, плывёт по спящему городу. Насекомышей недаром предпочли ящерам: никого ваша поездка не разбудит, лишь навеет добрые сны. Ману легко по пути задремать самому.

В окрестностях ферм почти нет огней, затем спустя время сквозь кружева забрезжит далёкое зелёное сияние, завиднеются на его фоне тёмные, строгие и простые контуры зданий, торжественные и величественные в центре города, вокруг дворца архонта. Вы едете не туда, вы пересекаете город от одной окраины до другой не по диаметру, а по окружности, и дорога уводит вас террасами Лонласа всё выше и выше, открывая дух захватывающие виды на залив, где антрацитовой чернотой океана обрываются набережные в редких огоньках, словно россыпи жемчужных бус.

Путь нырнёт вновь в пышные заросли на спуске к Обители Огня, и за окнами снова станет темно. Впечатление от увиденного остаётся звучать в темноте, словно музыка.

Ману почудится под веками слабая зелёная вспышка, он почувствует благодать обители, словно мембрану, разделяющую сонный город и ещё более ладный, вдвойне спокойный мир.

— Подъезжаем, — предупредит возница на уньском.

Ману заметит множество людей в юнийских платьях. Кажется, Рин привела с собой половину юнийских переселенцев. Или же они сами пришли её поддержать на испытаниях.

Экипаж остановится у ступеней, ведущих в одно из зданий архитектурного ансамбля Обители. Кто-то откроет дверцу. Юни любопытно тянут шеи, все разглядывают его, так что Ману почувствует себя известной персоной. Рин приветливо помашет рукой.

— Прошу, — пригласит провожатый от адептов, заглядывая в экипаж (он старается не показать беспокойства, но его уши прижаты к голове и всё время указывают на толпу), — следуйте за мной. Люди Единства отказывались идти без вас.

  Мрачный смиренно молчал. Ну, так все думали, потому что так видели. На самом деле ему стало лень упорствовать, и он решил заняться тем, чем заниматься полюбил – обдумывать, придумывать и додумывать. Мрачный смотрел на японские позиции поверх прицела Гаранда, полз за неуемным Борделоном, выслушивал перепалку его и Лесли, тоже, в общем-то, славного парня, а в то же время в его голове складывались буквы в слова, а слова в предложения вроде "командный состав использует огнеметчиков, как рядовых пехотинцев", "командиры рот не заботятся об обеспечении локтевой связи между подразделениями", "целесообразно поставить вопрос о формировании специализированных штурмовых подразделений, дополнительно укомплектованных...". И откуда столько мыслей набрался, спрашивается?
  Но все-таки не сдержался, и пока Борделон принялся за вязанки, Мрачный, демонстративно перетащив баллоны к себе и став приводить свою трубу к бою, заметил, правда, пресно, как бы между прочим:
  – Сэр, мы приданы пехотному взводу, и должны действовать по планам пехотинцев. Сами слышите, что там началось. Заноза и Мыло убиты, огнеметчиков нет, возможно, у пехотинцев сложилась нетерпимая ситуация.
  Но лейтенанту, похоже, было похрен. Ясен красен, две палки на лоб налепили – и уже пуп земли. Мрачный не стал обострять, лишь многозначительно кивнул головой, многозначительно моргнув: "Сэр, я выполню приказание офицера, но, разумеется, не премину рассказать об этом каждому, если кто-то начнет мне задавать вопросы".
  Но огнемет он уже не оставил. Хер вам. На все рыло. Гуталином. Ничего оставить нельзя. Тьфу.
  И снова началось ползание, брождение, шатание... Хорошо хоть песок, а если бы галька? От формы бы уже одни лоскуты остались. Да и с винтовкой и огнеметом идти было тяжеловато уже. Зачем и взял, спрашивается, надо было оставить.
  Оставлять, как выяснилось, не надо было. Надо было сделать простую работу. Прикрыть Борделона и Янга. Забавно. Каких-то полчаса (как казалось) назад Янг прикрывал Диаманти. Теперь наоборот. Интересно, что он чувствовал тогда? Сейчас-то понятно, не высыпаться в ботинки со страху – уже хорошо. А вот когда ты прикрываешь, от тебя зависит, будет жить штурмовик, или умрет, что чувствовал?
  Что ты чувствуешь сам, Серджио? Досаду. Сейчас их обоих обязательно прихлопнут. "Малым" обычно столько не везет. А здесь... Даже дымов запасти не смогли, саперы, мать их, инженерных ее величества войск.
  Ничего важного сделать Мрачный не мог. Максимум – хлопнул Янга по плечу и кивнул ему, словно приветствуя равного себе, идущего на смерть. И щелкнул предохранителем винтовки.
  Первый магазин всегда дрянной. Дергаешь головой то вверх, то вниз, не зная, прятаться или стрелять, ствол ведет, пытаешь за что-то зацепиться взглядом, но не успеваешь и попадаешь куда-то туда. За одну пачку кончился Борделон, а в голове мысли только про то, что вот бы сейчас хорошо автомат Томпсона или Джонсона, чтобы прям насыпать. А лучше М4 с гаубицей и огнеметом, нах.
  Мрачный успел вбить вторую пачку, пока Янг вылезал, и, вот честно, инстинктивно, он подался вперед, и стал уверенно работать в сторону еще одного вскрывшегося японского ручника, будто надеясь примагнитить на себя хоть что-то, что должно было прилететь в удаляющуюся фигурку с сумкой в руках. Правда, хватило его только на один заход, и дальше он отстреливался уже не так быстро и не так смело. Только тут дошло, что можно было бы попробовать создать завесу черным дымом от огнемета. Хотя тут вроде больше фланкирующие пулеметы опасны.
  Тьфу, бля. Щас всех по одному постреляют, а тебе все в солдатиков играть.

Крот надышался песка. Из-за всего этого ползания, окапывания и ныряния в ямки песок набился внутрь головы и теперь при самом незаметном движении начинал колоться так, что от боли в глазах темнело. Не песок, а толченое стекло! Колючая проволока. Сука, как же больно…

В какой вообще момент все пошло не так? Где и когда рядовой Армстронг так лихо облажался, что его занесло вот сюда, в долбанную воронку, под бочок к Манго? Мог бы как все нормальные люди… Ползти сейчас с парнями и отстреливаться. Прикрывать огнем. Дасти тоже наверняка не знал, что делать, но как-то он так всегда спокойно не знал, что было понятно: все непременно образуется, если просто делать свое дело. Крот вдруг ужасно обиделся на Манго за то, что тот не был Дасти.

Дело, меж тем, есть дело. Приказали — исполняй. Стиснув зубы (как будто от этого песок в голове хоть чуточку меньше шевелился!), Крот достал последние гранаты и передал Манго. Теперь надо было уходить, а это значило очень-очень много двигаться. От боли в голове затошнило. Господи, ну можно его не вот так убьют? Не когда он удирает ползком, наобум, не видя толком ничего перед собой.

Надо было поскорее к своим.

Ух, хорошо пошло! Сразу вылетели из головы дурацкие мрачные мысли о смерти, цепляющейся с пола за ботинки скрюченными пальцами, сразу легче на душе стало. Вот попади в такой момент пуля в сердце (почему-то чтоб именно в сердце), точно прямиком в рай отправишься, с таким-то воодушевлением как иначе?

К земле вот только гнёт что-то. Поднывающие от разгибания гранатных усиков да от стрельбы пальцы, отбитое прикладом плечо да истёртые переползаниями колени. Слишком много проклятого острова на одежде и коже — тяжёлый песок в складках, тяжёлая пыль в порах, тяжёлый смрад в лёгких. И сердце без пули. Пока тут, значит, пока в пекле. Зато хвост дьяволу прижали!

В дворовых потасовках Полу бывать доводилось нечасто (но всё же доводилось). Как-то так складывалось, что стороной такие дела его обходили, то гуляет он где-то не в том месте, пока товарищи с пришлыми отношения выясняют, то с семьёй куда-то сходить надо, и не отвертишься. Будто копились, дела-то эти дворовые, чтобы навалиться отовсюду уже здесь. И всё же да, почувствовался тот запал, почувствовался азарт, как когда камень в спину убегающим пацанам с другого района кидаешь, а у тех уже ноги в руках — не до ответок! А ты весь разгорячённый стоишь посреди улицы и орёшь в душе: "это моя улица!", а на лице гримаса, и корка из пыли и пота, и чешется всё, но ваще плевать.

И тут кто-то крикнул про гранату, а через пару секунд она напомнила о себе сама. Тряхнуло так, что Пол чуть сглатывать не разучился - так и застыл на полу со стиснутыми челюстями и горящим ртом, а потом понял, что и сглатывать-то нечем — в горле так сухо, что хоть обувь после дождя суши.

Незнакомые бойцы всколыхнулись, засуетились. Парень с веснушками предложил сваливать — Пол скорее по губам это прочитал, нежели чётко услышал (в ушах всё ещё гудело).

— Куда, куда!? — Пол схватил главного паникёра за рукав и прокашлялся, — Под пулемёт? Здесь надо держаться! Киньте лучше по гранате в окна! Если гады подкрались, хана им! Потом к окнам и занимаем оборону!

Он бы ещё мог чего-нибудь сказать, логику какую-то своеобразную подключить, аргументировать. Если бы всё это не в разгар такого жаркого замеса происходило. А так, когда с одной стороны гранаты рвутся, а с другой в оконный проём то и дело пули с диким визгом залетают, как-то не до рассуждений.

— А если ещё закинут, под труп суйте, их тут богато!

Пол только одно чувствовал — возвращаться ему смысла нет. Если там сейчас такой накат жёсткий, то пока он назад в Манго ползти будет, там уже или перебьют всех, или отобьются. А значит, лучше отсюда как-то общему делу поспособствовать, парней Блондина вот расшевелить как-то, занозой в боку для японцев стать! Если у них фланг один вражеский винтовками ощетинится и не схлопнется, наверно им и в центре наступать менее сподручно станет!

— И показал, — согласятся уньцы; вот кто правда ни капельки не волнуется. — ʆ૭!

Первые лучи Солнца ослепительной паутинкой протянутся над океаном.

Вот-вот, вот-вот, вот-вот...

ЧЕРЕПАХОЗАВР!!! — без предупреждения вдруг возопит Рыба так, что уньцы присядут.

Морщинистая шея чуть-чуть изогнётся. Вам из под навеса не видно, но, наверное, Завтр удостоит заводчика взгляда царственных глаз.

ПРИШЛО ВРЕМЯ ИСПОЛНИТЬ ТВОЙ ДОЛГ! — объявит ему Рыба, как человеку. — МЫ ПОЛАГАЕМСЯ НА ТЕБЯ!

Анмориан внезапно забьют в барабаны, засвистают в духовые и подхватят пением:

ИДИ ЖЕ ПО СВОЕМУ ПУТИ, ЧЕРЕПАХОЗАВР!
ГОРДО ИДИ ПО СВОЕМУ ПУТИ, ЧЕРЕПАХОЗАВР!
ВЕТЕР СВИСТИТ В ТВОИХ УШАХ, ЧЕРЕПАХОЗАВР!
КАК РЕКА СТРЕМИТСЯ В ОБЪЯТИЯ МОРЯ
ТЫ СТРЕМИШЬСЯ НАВСТРЕЧУ СВОЕМУ ДОЛГУ! わあ!

Веним тронет повод, и Завтр целеустремлённо поползёт к дороге.

Вы и впрямь выступаете гордо (хотя очень медленно) и совершенно точно – пока –производите впечатление, будто всё у вас под контролем.

Сколько раз Вечер видела, как неповоротливые на земле существа оживают, подхваченные водой. Так и случится теперь. Дорога легко подхватит всю вашу тяжесть, и вы закачаетесь вдруг пушинкой среди невидимых её волн. Уиии!

Внезапно настанет совсем всё другое. Ошеломительное.

Черепахозавр расправляет ласты и несётся в потоке. Софу и Кош ловко взбираются по верёвочным лесенкам, перетягивающим панцирь во всех направлениях, и маневрируют косыми парусами. Веним поначалу с усилием, затем всё чётче, приноровившись, работает с поводом и педалями. И чудеса! Завтр так и не вылетит с узкой дорожной ленты, он умудряется вписаться во все её причуды и повороты.

Станет слышно, как ветер и впрямь свистит в ушах. Вы в пути. Все работают. Всё работает. Вечер справляется, и команда ей верит. Не хватает лишь солёных брызг и радуг в водяной пыли, когда борт черепахозавра встречается с волной.

  Кубинец
  – Охуенная история, – сказал Шарки.
  – Это как посмотреть, – возразил Фьюз. – Парень пытался спасти принца от чертовой ведьмы. И спас. Но, дорогой ценой.
  – Тянет на серебряную звезду, – согласился Шарки.
  – И пурпурную жопу.
  – Так, йопт, отставить! – оборвал их Олд-Фешн.
  К вам за стену скатился Лесли.
  – Ребятки, взрывчатку вы же с собой взяли?
  Вы переглянулись.
  – Взрывчатка была у Лаки. Он её на пирс зачем-то потащил. А потом его ранили, – прервал Олд-Фешн затянувшееся молчание.
  – И вы её не взяли?
  – Никак нет, сэр.
  Лесли очень тяжело вздохнул.
  – И что вы за разведчики-снайперы такие, а?
  – А вы что за инженер такой? – парировал Шарки. – Нам никто не сказал, что тут взрывать что-то надо.
  Лесли смерил его взглядом.
  – Виноват, сэр, – ответил Шарки таким голосом, мол "ну да, ну да, ты начальник – я дурак, проехали уже".
  Лесли закатил глаза. Как вы уже догадались, он не матерился принципиально, даже когда очень хотелось.
  – Ладно, супермены. Тогда взяли эти ящики с патронами – и потащили вперед. Там будет бункер из бетона, а перед ним большая воронка. Сложите в ней.
  – По-моему, тут для них безопаснее, сэр.
  – Я Хокинсу скажу, – ответил Лесли. – Что-то вы разболтались.
  – Виноват, сэр. А потом что?
  – Когда потом?
  – Когда перетащим.
  – Потом собирайтесь у воронки и ждите меня там.
  И Лесли уполз, а вам пришлось ползком толкать ящики по песку до воронки, ярдов двадцать. Это было не слишком приятным занятием, учитывая, что вокруг все время какая-то хреновня то взрывалась, то свистела. Близких разрывов, впрочем, не было.
  Вы залегли у воронки. Тут было чертовски неуютно – за стеной гораздо лучше, хоть она и поднималась от силы ярда на полтора.
  – Лейтенант, похоже, расстроился, – сказал Ист-Сайд.
  – А че он на нас? – возразил Шарки.
  – Не, ты так с ним не говори больше. Он так-то нормальный.
  – А хер ли он пирс-то поджог?
  – Ну, у всех бывают ошибки. Он же не пирс поджог, а гнезда сбоку, это потом огонь перекинулся случайно.
  – У Хока ни хера случайно не бывает, а у лейтенанта Лесли...
  Тут лейтенант опять к вам вернулся.
  – Сигаретка есть? – вдруг спросил он.
  Ист-Сайд покопался и протянул ему одну.
  – Я нам задание нашел. Сейчас будем взрывать одно нехорошее место.
  – А поконкретнее?
  – Пулеметное гнездо.
  – Сэр, а может, я просто выберу позицию, прицелюсь хорошенько и – "хлоп!" А? – спросил Собер, погладив винтовку.
  Лесли посмотрел на него долго, потом сказал:
  – Нет.
  – Почему?
  – Потому что тебя убьют. Хлоп – и всё.
  Собер ничего не ответил.
  – А чего ждем-то, сэр? – спросил Олд-Фешн.
  – Когда штаб-сержант Борделон, образцовый морпех, добудет нам взрывчатки у соседей.
  – Ага, ясно.
  Вы пролежали еще какое-то время. Пришел капрал и привел с собой четырех морпехов из роты "Эхо".
  – Эти ребята – с нами, сэр.
  Лесли кивнул, но смотрел он куда-то вправо, мимо капрала.
  – Сукин сын! – сказал вдруг Лесли, вглядевшись в сторону моря. – Это он!
  Все оживились.
  – Кто? Где?
  – Да Борделон! В море! Зачем он в море побежал-то?!
  Вы увидели фигурку в майке, которая чесала сквозь волны сначала бегом, а потом прыгнула и поплыла. До неё было ярдов сто от силы, может, и меньше, но от земли разглядеть что-то в подробностях оказалось непросто. Так, мелькает что-то среди волн вроде, а вроде и нет.
  – Смерти он моей хочет.
  – По-моему, он там кого-то вытаскивает на берег, – сказал Собер, глядя в прицел. – Ага, точно. Двух каких-то гавриков.
  – Я его придушу, – взорвался Лесли.
  – Не надо, сэр. Он правда двух парней вытащил, похоже, – заметил Собер.
  Лесли тяжело вздохнул.
  Ждать вам оставалось недолго.


  Скрипач, Мрачный
  Пробираясь мимо трупов, раздолбанных LVT-шек (по правде сказать, сгорела из них только одна, и та стояла в воде, вдалеке от берега), воронок и раненых, ждавших эвакуации, вы добрались почти до самого пирса.
  – Дальше ползком, парни, – сообщил Борделон, и сам пополз, только и успевай за ним. Спортсмен хренов, отличник боевой и политической подготовки.
  Вы доползли до какого-то бетонного блокгауза – вроде тех, что были в секторе "Гольф", только побольше, кажется, но пониже.
  Позади него нашли воронку, а рядом с ней – нескольких лежавших в песке морпехов. В воронке были свалены ящики с патронами – для людей в ней места не было.

  Скрипач, Мрачный, а также и Кубинец
  – Сэр, я нашел взрывчатку! – крикнул Борделон одному из морпехов.
  Это оказался лейтенант Лесли. У него были длинные, белесые, почти бесцветные волосы, челка выбивалась из-под каски. Кроме этой дурацкой пряди, лицо у него было слегка отчужденное, холодное и недовольное. Вообще-то он был не таким уж засранцем, насколько вы знали – он был из штаба вашей роты и никого вроде бы без причины не нагибал. Вы мало его знали, слышали только, что он женат и у него вроде бы есть сын, и еще он какой-то пафосный представитель династии. Типа не просто Лесли, а Алан Джи Лесли Второй, етишкина-метишка! И глядя на него это можно было почувствовать – он был такой слегка хлыщеватый блондинчик с голубыми глазами. Один капрал дразнил его за глаза фразой "я не потерплю". Лесли сказал её всего один раз после учений, но она почему-то привязалась к нему почище клички – хорошо она подходила к его лицу. Только, конечно, в глаза его никто так не называл. Да и не за что было. И потом еще говорили, что на Гуадалканале он себя хорошо показал, хоть и остался без медали, но появлялся там, где было надо, вовремя и давал "особо ценные указания", когда надо. Да и вообще... смелый он был, этот Алан Джи Лесли Второй! И лучшим подтверждением этому была его вроде бы дружба с лейтенантом Хокинсом, а смелее Хокинса, так считалось, никого в полку-то и нет.

  Лесли перекатился на бок и уставился на Борделона.
  – Ты чего там устроил, сержант? Ты с ума сбрендил? Ты какого лешего в воду полез? – накинулся он на Борделона. – Это че тебе, спектакль что ли?
  – Там парни были, сэр. Надо было вытащить. А взрывчатку вам уже несли, – оправдываясь и умело скрывая обиду, ответил штаб-сержант. – Вот, рядовой... и капрал. Я ж позаботился, сэр.
  – Ты дурака не валяй! Тебя бы там убили, и что дальше? Кто взрывать будет?
  Любой другой сержант в текущих условиях ответил бы, наверное, что-то вроде: "Да уж видимо, вы, сэр, а кто блядь еще-то!?" Но Борделон был "хороший мальчик", он сказал только:
  – Виноват, сэр, не подумал, – и пожал плечами, как будто действительно считал себя виноватым.
  Лесли тяжело вздохнул – так тяжело, что вы услышали это даже несмотря на грохот выстрелов и взрывов.
  – Ладно, герой чертов. Молодец, че. Подполковник тоже твой забег в плавках видел.
  – Да я не в плавках, – смутился Борделон.
  – Отставить! Времени мало. Давай, заряды делай – и поползли. Всех, кого удалось, Брайан собрал.
  Про ваши баллоны, кажется, все и забыли.
  Стоило напомнить о них.
  – Да вон они, что им будет. Я хотел их себе забрать, – сказал Лесли, кивнув на воронку. – Но если они ваши, берите. Сейчас только точку одну рванем, и чешите назад к своему Манго с баллонами. Но точку надо взорвать, парни. Приказ подполковника.
  Сказал он это "сейчас только рванем", как "сейчас только за кока-колой мне сбегаете". Но чувствовалось, что внутренне он не так уверен в успехе.
  – Сэр, может за стену пока отползем? – спросил капрал, тот самый Брайан. Этот был не сапёр даже.
  – Ага, в теньке там полежим, по коктейлю и вроде уже и навоевались, да?
  Борделон взял вашу сумку с зарядом М37 и вскрыл её. Он достал шашки, достал у себя из сумки прорезиненные ленты и сунул одну Скрипачу.
  – Ты же МВД знаешь, да? Делай как я, вяжем парами. Одна тебе, одна мне. Остальные четыре лишние, тут оставим.
  Вы связали шашки по две штуки, получилось увесисто, но можно и кинуть.
  – Теперь смотри, – он достал из своей сумки два легких запала и уже подрезанные шнуры с детонаторами, длиной... такой длины по уставу их делать было нельзя, в общем. "С гулькин хер" – такая у них была длина. – Один тебе, один мне. Вставим перед самым броском. Знаешь же, что это?
  Ты, в общем, знал.
  – Горит пять секунд. Всё, шашки убери, а запал держи в ладони и не стукай ни обо что. А то взорвешься. Остальную взрывчатку тут оставляем, она не понадобится. Всё, поползли что ли, лейтенант?
  – За мной! – скомандовал Лесли. Он хорошо это сделал, правильно так – не гаркнул, не крикнул, не истерично тявкнул, он сказал это с достоинством, но без пафоса. Четко, громко и по-военному, как будто он был выпускник Аннаполиса, хотя вряд ли – не было у него академического перстня на руке, как у всех выпускников.
  И вы все поползли за ним.

  Вы проползли, один за другим, под свист пуль, мимо пирса, на ту сторону, на РЕД-3, самое его начало. Проползли мимо расстрелянных в решето сараев, держащихся на соплях и одном гвоздике, плюнь – развалятся. Берег был усеян воронками и вороночками, и вы, пережидая в них особо оживленную пальбу, двигались и двигались куда-то за лейтенантом.
  Потом вы спустились с насыпи, которой заканчивался пирс, и оказались опять за стеной.
  – А чего мы под пирсом не пошли?
  – По воде дольше! – ответил Лесли.
  Глядя влево, можно было увидеть, как скопились у стены другие морпехи, должно быть, из батальона Кроуи. А позади, вдоль пирса, люди шли и шли, сколько хватало глаз – поодиночке и маленькими группками, двигались к берегу. Но на берегу тут, у пирса – их было мало – они разбредались кто вправо, кто влево, а главное, прятались. Неспособные найти свой взвод или роту, они находили воронку, залегали в ней и лежали там, боясь поднять головы. Некоторые лежали в воде, другие копали норы у стены, третьи перебирались через неё и прятались в первой попавшейся яме, или в японских окопах. Собирать их и ставить в строй было некому, а главное, никто не знал, что же потом-то с ними делать? Где разворачивать? Куда направлять?
  Но их только на первый взгляд было много – по ним били минометы и пушки, и то и дело над пирсом с треском разрывалась шрапнель или плюхались в воду заряды гранатометов – и люди пугались, ныряли, тонули, теряли весь задор, забивались куда-то под настил. Живая сила без боевого духа и организации имеет эфемерную боевую ценность.
  Эту массу людей надо было хоть как-то развернуть, разделить, организовать – а для этого полоски у стены на берегу было мало, нужно было отвоевать хотя бы ярдов сто вглубь, чтобы берег стал относительно безопасным, чтобы тут можно было хоть как-то перегруппироваться.

  И это-то как раз и было невозможно.

  И лейтенант Лесли объяснил вам, почему.

  – Видишь, где поваленная пальма, вон там, – сказал он, осторожно высунувшись над стеной и показав Борделону место.
  – Вижу.
  – Рядовой, – это Лесли сказал Скрипачу, – и ты посмотри. Вправо на палец от поваленного дерева.
  Вы посмотрели – и ничего там не заметили. Хотя не, вроде, бугорок какой-то. Но вы уже знали по РЕД-2, что такой бугорок может скрывать. Потом рядом с ним вроде появилось облачко пыли, и до вас донесся перестук японского пулемёта.
  – Ага, понятно, – сказал Борделон, кивнув.
  – Они оттуда из станкового стреляют вдоль берега. Второй батальон отбил атаку со взлетного поля, сунулся вперед – ни черта, режут просто во фланг. Подойти слева – никак. С берега отсюда – не подавишь. Они её замаскировали с фронта и прикрывают слева и справа. Это взаимноприкрывающие позиции. Их бы должен Кроуи прессануть слева. Но мы посыльного отправляли – ни хера, там какой-то бронеколпак мешается, ничего с ним тоже сделать не могут. Придется отсюда, прямо в лоб.
  – А откуда по мне стрелять будут? – спросил Борделон спокойно.
  Пара пуль просвистела мимо вас, одна клюнула кокосовое бревно. Все поспешно пригнулись.
  – Вот примерно оттуда, – развел руками Лесли. – Откуда-откуда... Отовсюду, сержант!
  – Отлично.
  – Ну, а что делать еще?
  – Все верно, только отсюда и можно подобраться. Если правее, то вдоль поля все равно их позиции, срежут. Сколько тут, ярдов пятьдесят?
  – Или шестьдесят.
  – Открытое все.
  – Ну ты видел, там воронки есть какие-то. От одной к другой.
  – От одной к другой, понял.
  – Ну, давайте тогда, вставляйте запалы – и поехали. Если вы не сможете – тогда я пойду.
  – Нет, сэр, если мы не сможем, тогда вам точно не надо.
  – Отставить! – сказал Лесли.
  – Один вопрос, сэр! – подал голос молчавший до этого момента Шарки. – А чего её из танка не размолотили, подполковник не сказал?
  – Танкисты сами по себе, мы сами по себе. Еще вопросы?
  – А чего они сами...
  – А ты из танка пробовал выглянуть хотя бы? Или подойти к нему и докричаться до него? По существу есть вопросы?
  Вопросов по существу больше не было.
  Танки вы теперь не видели, только слышали – одни ушли вперед, вглубь острова, сильно левее, на РЕД-3, а другие уехали куда-то, вроде бы на РЕД-2.

  Борделон повернулся к Скрипачу.
  – Твоя как фамилия, Янг? А зовут как? Ага. Давай, вставляем.
  Вы вставили детонаторы в гнезда шашек и прихватили их изолентой – на всякий случай. Легкие запалы были у Борделона уже обжаты.
  – Сейчас так будет. Я поползу. Проползу ярдов двадцать, а потом побегу. Если не добегу – ты следующий, делай так же. Главное, сильно не бойся, все нормально будет, понял, Айзек?
  Он крепко сжал тебе плечо и посмотрел в глаза. Потом поправил на тебе куртку зачем-то. У него были хорошие глаза, у этого сержанта Борделона.

  – Парни! – сказал Олд-Фешн. – Вы шестеро – правый сектор. Вы пятеро – левый. А мы с Собером – сарай.
  Сарай зловеще торчал среди пальм, уродливый и жуткий, даже отсюда было видно, что он тоже весь расстрелян вхлам, но японцы цеплялись за него, как и за каждую кочку на этом проклятом острове.

  – Начали! – сказал Лесли.
  Когда Борделон перевалился через стену и пополз, вы начали палить, как сумасшедшие: по вспышкам, по сараю, по любому бугорку, который видели.
  Да-дах! Да-дах! Да-дах!
  Фьюзу пуля попала в подмышку, рванув мякоть так, что он аж завыл, но морпех продолжал стрелять, даже не перевязавшись. И еще одного морпеха ранило тяжело, в шею. Товарищ стал его перевязывать. Но вы все равно долбили щедро, лихорадочно, по два, по четыре выстрела, ловя в кружочки прицелов все, что могло быть похоже на японца – лишь бы штаб-сержант добрался до проклятого пулемёта. Сложно было понять, попадаете вы в кого-то или нет.
  Бичом ахала винтовка Собера, он остервенело дергал рукоятку затвора, всаживая куда-то пулю за пулей.
  – Попал? – спрашивал Шарки, меняя пачку.
  – Отстань! – рычал Собер.
  Потом по вам стал работать пулемёт – короткими очередями, откуда-то слева. Это был ручной пулемёт, он стрелял не очень точно, но вам хватало.
  – Собер, попробу...
  Очередь прошла прямо по бревнышкам, вы все пригнулись.
  – Огонь, бля! – закричал Олд-Фешн так, что стреляные гильзы зазвенели, или вам так показалось. – Огонь, господи! Чего вы попрятались!?
  И в этот момент Борделон там, впереди, встал и побежал. Он бежал в грязной куртке, с пакетом из четырех шашек в руке, и казалось, вот-вот он должен был рвануть терку, кинуть пакет в укрытых где-то там, среди пальм, в своем гнезде пулеметчиков, и тогда всё не зря.

  Но он не добежал. Вы видели, как он упал.

  – Янг, твой выход! – сказал Лесли. – Пошел-пошел-пошел!
  – Огонь! – крикнул Олд-Фешн.

...

Рыба выглядит превосходно. Величайшее сосредоточение на лице, позавидуют и монахи.

Когда вы подойдёте ближе, вы различите, что он повторяет мантру на приморском. Вечер разберёт слова (в произвольном порядке): "не", "меня", "только", "бы", "из-за". Наверное, редкая мантра. Она такую не знает. Всё-таки, Рыба умудрённый и старший по рангу.

Веним нарочно отстанет, но разговор слышит.

Рыбе вы оба доверия не внушаете. Ему весь экипаж не внушает доверия (и справедливо, но кто тому причина?). Тем не менее, раз выдали ему вас, он сделает всё, что может: объяснит вам настойчиво великую истину.
— Черепахозавр – создание тонкой душевной организации. Он не вполне ещё преисполнился священного долга. Духовный рост нельзя торопить, его не вытянешь за ботву из грядки. Но все заладили *кивок на высокий балкон обзорной башни*: сезон дождей, сезон дождей на носу, нельзя откладывать, это полгода, всё слишком изменится за полгода.

Рыба сердится, хоть и пытается скрывать.
— Что за управление такое, где всё изменится за полгода, куда не надо. Это разве же управление? Хотел бы я знать! Если я желаю ехать направо, а везёт меня Завтр налево, кто кем управляет?

Он зыркнет на Венима, понимая, что не надо бы при стражнике такое говорить. Веним притворится удачно глухим.

Рыба пощёлкивает с досадой.
— Сами не могут, а от других требуют. Хорошо устроились. И как это всё соотносится с тем, чего не поторопишь? Пусть бы просили Солнце: взойди сегодня на полчаса раньше, а завтра на два позже! Отчего же не просят?.. Нет, я слышу, я понимаю. Сезон дождей. Полгода. Им это важно. Но, помилуйте, вы пробовали объяснить эти... эти политические и общественные мотивы черепахозавру? Не пробовали? Так поверьте, когда я скажу вам: они его *с экспрессией* не волнуют!

  Скрипач, Мрачный
  – Я морпех, – отвечает Борделон Мрачному, щурясь на солнце. Он смотрит в сторону тех двоих. – Да лежат баллоны ваши на пункте боепитания, если лейтенант их уже не оприходовал. Помните Лесли из штаба роты? Он успел на пирсе зажечь, прикиньте? Дым видели? Это он чуть пирс не спалил.
  Штаб-сержант откладывает винтовку, расстегивает ремни патронташей и стаскивает через голову дангери. Пока он расшнуровывает ботинки, вы замечаете (только сейчас), что на руке-то у него повязка. Грязные бинты в пороховой гари. А, ну точно, это его в руку тогда ранило, когда он блокгауз подрывал.
  – Вдвоем нет смысла. Там по воде – тело легче, я и один справлюсь. Вы сидите пока тут, как мы добредем до берега, я махну рукой, тогда ты поможешь. А ты, – кивает Мрачному, – прикроешь. А то двумя-тремя ради двоих рисковать... Не комильфо, как говорят в Луизиане, ага?

  Теперь вы различили, что акцент у него самый что ни на есть техасский, почти как у актера из вестерна, ковбоя какого-нибудь, но несильный. Так обычно говорит главный герой – чтобы по акценту все поняли, кого он играет, но еще и поняли, что он там сказал, а не ломали голову при каждой фразе. А еще становится ясно, почему он так уверен: когда он остается в одной майке, видно его мышцы, как у атлета – выпирающие из-под загорелой кожи.

  Грохнул какой-то шальной снаряд неподалеку – вы все втроем пригнулись, но до вас даже пыль не долетела.

  Борделон показал двумя пальцами на нейтралку:
  – Я пошел, смотрите в оба, никуда не уходите, ну и на меня поглядывайте. Ждите, как помашу.
  Вы поймали себя на мысли, что хоть и техасец, а почему-то не выглядел он обаятельной деревенщиной. Напротив, было в нем что-то от отличника, ну, знаете, парень, который становится капитаном команды по бейсболу, получает грант на обучение в колледже, никогда не замешан ни в какой подозрительной херне, женат на красивой блондинке, у них потом ладные такие детки и недорогой, но хороший автомобиль. Всего добился сам, все по уму.
  Воротит от таких, да?

  Он не пригибаясь, легко, как на пикнике, вбежал в воду, быстро зашел по пояс и нырнул рыбкой. Потом вынырнул и поплыл к тем ребятам.
  Дальше вам надо было следить за тем, что происходит впереди.
  Впереди ни хрена интересного не происходило – левее вас стреляли и правее вас стреляли, а впереди были какие-то бараки, то ли уже взятые, то ли брошенные япошками, то ли что. Подальше слева, кажется, танки шли в атаку – рычало моторами, грохало, та-та-такало. Потом рвануло совсем уж как-то истерично – ДА-БА-ДАААМ! Еще было слышно, что один танк застрял где-то на берегу и никак не заводился – всё кашлял и кашлял он мотором, мерзко и бессильно. Вы вообще-то впервые видели эти танки – здоровенные, высоченные, как движущиеся сараи, с большими круглыми башнями и скошенными лобовыми плитами. Выглядели они грозно, но непонятно было, как там, японцы, на самом деле от них выхватывают, или же нет.
  Справа, где оборонялись ваши, рота "Гольф", тоже творилось что-то "веселое" – но там больше частили винтовки и пулемёты. Потом стали рваться гранаты. Но все это слышно было на общем фоне, а он сам по себе приглушал все звуки. От острова на мили разносился по океану гул сражения – херачили пушки и пулемёты, всё время что-то то долбило, то взрывалось, то ахало, то гремело. Было странно, что земля не дрожит. Остров отсюда, из-под стены, казался очень большим, но вы знали, что он маленький, и, кажется, "по законам физики" от такой стрельбы он должен был весь дрожать, как желе, и весь песок давно уже с него должно было обтрясти. Однако не обтрясло почему-то.

  Потом вы обернулись, глянули назад. Борделон доплыл до тех двоих, и теперь его голова маячила рядом с их головами.
  Потом они сдвинулись и, кажется, побрели к острову.
  Потом рваной строчкой рядом с ними упали фонтанчики, и они исчезли.
  И вс... нет, опять появились! Они двигались дальше к берегу, осторожно, и фонтанчики больше не появлялись. Это было странно, кажется, должны были их срезать и дело с концом, но вот почему-то не срезали.
  Когда вы опять обернулись, Борделон уже шел по колено в воде с двумя морпехами, которых вел, обхватив подмышками. Он выпустил одного из них и махнул рукой. Скрипачу пришлось бежать ему навстречу.
  Холодная вода затекла в ботинки, стала хлюпать между пятками и стельками.
  – Вот, бери одного, – сказал Борделон.
  Ты подхватил его, закинув его руку себе на плечо, и повел к стене, но как только вы вышли из прибоя, то сразу рухнули от греха, и ты поволок раненого парня за ремень. Он тоже кое-как упирался в землю, и ощущения были почти такие же, как совсем недавно, когда Крот волочился, держа за ремень тебя.
  Скоро вы, все четверо, снова оказались под стеной. Раненые парни были бледные, если не сказать синюшные – оба были ранены и оба очень замерзли в воде, а еще сильнее испугались. Они были совсем молодые, по семнадцать лет, не больше, у обоих песок сразу же облепил мокрую, почерневшую от воды форму.
  – Молодец, – выдохнул Борделон, тяжело дыша. – Молодцы. Раны... раны не запачкайте.
  У одного была прострелена рука, с ним разобрались быстро. У второго был пробит правый бок, кажется, зацепило ребро, и с ним пришлось повозиться. Ранение было сквозное, и одного пакета не хватило.
  – Капрал, держи давай, прижми. Скрипач, нужен ещё пакет. Давай, вон, у него возьми! – Борделон кивнул в сторону, ты обернулся и увидел там бойца. Он лежал под стеной, спиной к вам, ярдах в пятнадцати, спрятавшись, вжавшись в неё, обнимая винтовку, и, как тебе показалось, дрожал.
  Ты подполз к нему, окликнул и потряс за плечо, но он не ответил. Ты прополз еще ярд мимо его ботинок, и понял, что не дрожит он вовсе. Он был мертв. Еще более бледный, чем два вытащенных из воды парня, он лежал, а медальон его болтался на цепочке – только один, второй уже забрали. Ты глянул мельком в его лицо, и лучше б не смотрел.
  Лицо его не было ранено – оно только застыло, запечатлев последнее предсмертное выражение.
  Ты видел уже мертвых сегодня – и американцев, и японцев, видел близко, как тех, которых зарезал при тебе Мрачный. Видел убитого Ушастика. Но ты никому из них не смотрел в лицо так, как ему.
  Его глаза были потускневшие, но еще пока влажные, а лоб и губы замерли с выражением отчаяния.
  "Мам, ну почему я-то?" – прочитал ты там. Он был чуть постарше тех двоих, но несильно, лет девятнадцати или двадцати. Его убило быстро, почти мгновенно, он только понял, что умирает, и тут же и умер. Легкая смерть, а все равно он страшно обиделся на всех. Эта обида прямо-таки сочилась из уголка его искривленных губ.
  Он был такой же как ты.
  Говорят, все люди боятся одинаково, а вообще-то нет. Большинство из вас, морпехов из роты "Гольф", было детьми. Нет, не потому что вам было недостаточно лет – к возрасту это не относилось. Просто у вас была картина, как все будет, мечта. Ну знаешь... экзамен, страшновато, но ты его сдашь – и все, мороженое, солнце и лето. Или не сдашь. Плохо будет, придется пересдавать. Но тоже... ну... как-нибудь да будет. Получится другая, неприятная и тяжелая история, и будут еще нервы, слезы и зубрежка по ночам. Ну, бывает и так, ну что теперь. Но в конце-то что-то хорошее! По одному из сценариев, которые выстраивает для тебя мир твоих родителей, мир нормальных людей.
  А попали вы в мир для таких, как Мрачный. Где нет человека, который скажет: "Да все будет в порядке." Где перспективы всегда можно описать словом: "Хер знает, че будет. Может, и полная жопа". И эта полная жопа только звучит забавно, а на деле-то... на деле плохо в ней то, что нету там сценариев. А значит, нет хорошего конца. Если вас, таких как ты или таких как этот вот парень, убьют – это будет не хорошо и не плохо. Нормально будет, вот и все.

  И нужен кто-то, кто скажет, мол, прорвемся. Мол, не дрейфите, парни. Даст понять, что, может, у кого-то из вас история сложится трагично, но общая ваша история, на всех, будет честной, хорошей и с достойным концом. И тех, кто не вернется, будут помнить.
  И он должен это сказать так, чтобы вы поверили – искренне, сам будучи уверенным в этом. Не как холодный профессионал, а... как... как папа что ли? Или мама?
  Но... не было тут такого человека. Был только лейтенант Манго, лейтенант Клонис, ганни, подполковник Джордан – и все. И они могли сказать вам только "как получится, так и будет, парни, мы сами не знаем." А не говорили даже этого. Им и самим было страшно. Страшно, что история закончится знаешь как?
  Так, что вас всех забудут.
  Знаешь, почему?
  Потому что никто не захочет вспоминать слово "Тарава". Люди не любят вспоминать провальные операции. Люди не любят вспоминать горы трупов и позор. Поражение – это ведь почти всегда позор. А тем более такое – сотни кораблей и самолетов, целая дивизия, и вот... трупы в полосе прибоя.
  И ты понял, зачем сержант Борделон полез туда, за теми двумя парнями. Ему тоже было страшно, что все закончится "нормально". Он хотел хороший конец. Для этих двоих. Для всех, ну, или хоть для большинства. Ради него и старался, чтобы в него верить хоть немного.
  Это было тяжело между десятью и одиннадцатью утра на пляже РЕД-2.

  Вот что прочиталось на лице у этого паренька, имя которого ты не успел прочитать на жетоне, хотя заметил, что оно начиналось на 'C'.
  Ты нашел у него на поясе нетронутый пакет. Потом обернулся и увидел, что вдоль стены от пирса ползут еще люди. Ты узнал Витамина, санитара, и с ним были еще два морпеха с пончо в руках. Вчетвером вы вернулись к Борделону.
  – С КП заметили, как ты за ними побежал, представляешь! – сказал Витамин. – Ну, ты молодец, штаб-сержант.
  Борделон, накинувший куртку нараспашку прямо на мокрые плечи, кивнул.
  – Что, потащим их к причалу?
  – Подтащим поближе, чтобы не забыли про них. К самому пирсу нет смысла – слишком много раненых, до этих нескоро очередь дойдет. Там раненых у стены укладывают.
  – А их вообще вывозят?
  – Иногда по каналу пробивается амфибия, тогда возят. По пирсу не носят сейчас – слишком опасно. А под пирсом хрен донесешь, там глубоко, если дальше.
  – Понял.
  Вы положили раненых на пончо, взялись за углы и наполовину ползком, наполовину на коленях, лишь бы не высовываться над стеной, поволокли их мимо берега, мимо танка, который только при вашем приближении зверски зарычал и завелся, и дальше к пирсу.

  Там вас ждали новые неприятности.

Профессор Шелковиц молчала долго. Китти успела посидеть, закинув правую ногу на левую и левую ногу на правую, затем растечься по стулу, вытянув обе ноги далеко вперед, а после выразительного взгляда Бри — поджаться и уставиться на профессора, облокотившись на стол и уперев подбородок в ладони. Даже Бри за это время немного занервничал. Наконец профессор Шелковиц заговорила:
— Полагаю, ваше предложение нам подходит. Я распоряжусь, чтобы все нужные документы подготовили как можно скорее. Однако эксперимент не закончен, поэтому вам, а также вашим отважным десантникам, придется участвовать в исследовательской работе. Я попрошу вас надеть на образец гамма специальный ошейник и периодически отправлять мне отчеты о его поведении и состоянии. Большую часть показателей ошейник будет снимать автоматически, так что от вас ничего особенного не потребуется. Просто продолжайте заботиться о нем, соблюдайте диету— и все будет в порядке. Единственное, клетка — это совершенно недопустимо. Если мы говорим о полевых наблюдениях, потребуется вольер. С питьевой водой, брусьями для лазания и гнездом, чтобы животное чувствовало себя спокойно и получало достаточно физической нагрузки. Это ведь возможно?

— Конечно, — не моргнув глазом солгал Бри.

Они потратили еще какое-то время на бюрократическую возню, так что остатки кофе в стаканчике безнадежно остыли. Наконец, профессор повела Бри и Китти к выходу.

— Говорите, бламель сейчас на «Нанастанте»? — спросила Шелковиц уже в дверях. — Я заеду сегодня вечером, сниму контрольные показатели и передам вам документы.

Бри попытался вежливо возразить, но профессор упрямо поджала губы и покачала головой.

— Я все понимаю, мистер Бри, но завтра у нас начнется новый этап исследований. Критически важно надеть на образец ошейник до полуночи. Уверяю вас, я не потревожу экипаж и никак не помешаю жизни корабля.

Почему-то коммандер очень в этом сомневался. Они распрощались и вышли. На коммуникаторе Бри было десятка два непрочитанных сообщений от Кей-Кей, которая извиняющимся тоном дословно цитировала очень сочные переживания десантников по поводу зверька. Вернувшись в «Стэндинг Стоунз», Бри с Китти обнаружили под фикусом целую толпу «уважаемых гостей», которые слаженно, как стая птиц, вспорхнули им навстречу и окружили тесной широкоплечей толпой. Ефрейтор Лейлани заботливо прижимала бламеля к груди.

— Ну чего?

— Ну как?

— А мы уже думали вас отбивать!

— Чего, зверинду на опыты не отберут?

— А ну цыц! — прикрикнула ефрейтор и выступила гласом народа: — Сэр, какие новости, сэр?

Ротмистр появился в фойе ближе к концу рассказа и ожидаемо не обрадовался перспективе устраивать вольер, даже временный.

— Зверинца мне еще не хватало… — проворчал он, но как-то беззлобно. — Ладно, хотя бы не укокошка. Спасибо Вселенной за маленькие радости. Советник, я могу рассчитывать, что вы сами распорядитесь насчет покупки всех необходимых этой зверюге штук? Я имею в виду корм, поилку — что там еще — гнездо? Я прикажу расчистить подсобку. Потребуется переделать вентиляцию, чтобы он туда больше не влез, и установить окно. И если детали нужны качественные, причем срочно, брать их придется…

Акоста замялся, на лице его появилось очень сложное выражение, одновременно мечтательное и виноватое. Как у человека, который уже умял поблескивающую капельками жира отбивную по цене в половину месячного жалования и смотрит на сочный стейк. У Китти заурчало в животе: со всем этим арестом она ничего толком и съесть-то не успела, не считая булочек и кофе.

— В общем, детали нужно брать в «Мастерской Тенок». Проблема в том, советник, — продолжал Акоста, но как-то менее уверенно и глядя куда-то в сторону, — что я не могу отправить за ними никого из своих людей. Мы с сеньоритой Тенок, ну, скажем так, не в самых лучших отношениях. Могли бы вы сами закупить необходимое? Я предоставлю список, разумеется. Только не говорите, что это покупка для «Нанастанте». И раз уж такая оказия, не затруднит ли вас купить там компрессор, а то он уже давно полетел, и запасной еле тянет.

Китти не расслышала ответ коммандера: ей пришел вызов от Ортеги! Она настолько удивилась, что даже ответила.

— Сержант! Как славно, что вы на связи. У меня есть небольшая просьба, крошечная. Я совершенно замотался с этими дронами, а чтобы мы вылетели по расписанию, нужно встретиться с кое-какими людьми. Ничего слишком незаконного и совершенно ничего опасного. Просто сходите по адресу, который я скину, и скажите парням, которые там будут, что в заезде неожиданно победил Маниш Патро. Пусть скажут, что они по этому поводу думают. Будьте умницей, выручите, а?

  Крот
  Милкшейк кричит. Ты кричишь на него в ответ, что-то бессвязное, нечленораздельное, матерное.
  Он хватает тебя за плечи, ты хватаешь его.
  И на выдохе, на выкрике вдруг открываешь глаза. Видишь его лицо – отчаявшееся, несчастное, злое.
  – Замри! – гаркает он.
  Свет режет глаза. Все какое-то мутное.
  У него кровь на щеке. Наверное, не его. Наверное, он даже не знает об этом.
  – Так и сиди! Замри! – говорит он. Осторожно, медленно оттягивает веко. Потом другое.
  Он тяжело дышит, но его руки не дрожат.
  – Сколько пальцев?
  Говоришь, что два.
  – Молодец. Что видишь? Мушки видишь? Звездочки там...
  Ты вроде не видишь.
  Чувствуешь его дыхание – приятное, мятное, то ли жвачка, то ли он хорошо почистил зубы сегодня утром.
  Он соображает, видно, что ему приходится тяжело.
  – У тебя, короче, кровь на дне глаза скопилась. В левом побольше, в правом поменьше. Не, не на дне глаза, а как оно там... Я забыл слово. Радужка цела зато. Голова сильно болит?
  Голова пока вроде и не болит. Только мутно что-то. Как будто воды с илом в голову налили.
  – Это хорошо. Если заболит... если заболит, тряси ею поменьше, понял? Будет сильно болеть, наверное.
  А ты между тем... снова видишь! Видишь море, песок, разбитые LVT у берега, волны, точки людей и амфибий вдалеке. Но на глазах как будто пелена. Хочется моргать, а она не проходит. Тяжело рассмотреть-то что-то. Всё какое-то... как на поцарапанной кинопленке. Муть какая-то.
  Сидишь спиной к стене. Где-то там, за стеной, стучит пулемёт.
  – Оружие есть? Нет? Найди себе. В тыл... рано тебе в тыл. Найди себе оружие и доложись... вон, лейтенанту. Давай, у меня работы много. Давай. Надо плазмы ещё развести.
  Он опять вздыхает.
  – Ты это... ты извини. Но ты тоже... Ну, молодец, в общем.
  Он машет рукой, дескать, ну, что ещё мне сказать, тут раненых на целый лазарет. Что ещё я могу сделать?
  – Ты головой старайся ударяться поменьше, а то можешь зрение потерять. Тебя бы в тыл... но нельзя. Воевать некому будет. С таким ранением не отправляют, понял? Главное, что радужка цела. Давай.
  Он похлопывает тебя по плечу.
  Моргая, пробираешься вдоль стены, ищешь винтовку.
  – Че потерял? – спрашивает Обжора. – Там посмотри, там складывали, что нашли.
  Находишь у стены прислоненное оружие. Крайняя – вроде ничего, не очень-то и в песке извалялась. Проверить бы. Только как? Не в воздух же палить? Хотя...
  Потом – добраться до пролома в стене, сделанного взрывчаткой, и через него пролезть в воронку. Там – раненый ганни, лейтенант Манго и Уистлер что-то шепчет ему на ухо. Зачем-то.
  Только тут понимаешь, что идет бой – стучит пулемёт, рычат где-то двигатели, что-то взрывается, справа и слева бешено долбят винтовки. А там, где должны быть парни Дасти, твои товарищи, никого нет.

(продолжение в посте Манго).

Распахнув рюкзак убитого, сержант пару мгновений немигающим взглядом изучал пустоту, разделяющую его - рюкзака - более материальное содержимое. Очень может быть, что совсем скоро кто-нибудь будет вот так же рыться уже в его - Роберта - собственном барахле. Не все ли ему тогда будет равно, впрочем?
- Привет, Джейн.
Повертев меж грязных пальцев фотографию девушки и в последний раз глянув ей в лицо, подполз к Тренчарду, сунул снимок ему в нагрудный карман.
- Хорошая она у тебя, брат. Повезло.
Похлопав товарища по плечу, понаблюдал за перевооружением Уоррена. Молодец, чего уж. Кивнул ему даже - мол, неплохая идея.
- Все в дело. Круговорот.
Вернувшись к вещам Энтони, Библию вытянул, уже в свой карман запихал. Хоть и не был Ковальски никогда - в отличие от своей матери - безумно набожным, но книжицу эту отчего-то подспудно уважал. Столько людей верит, а он, чего, самый умный? Нет, конечно же. Вот и вот.
А потом дальше полез чужие вещи проверять. И нашел шоколад.
- Шоколад.
Выудил размякшую на жаре плитку, раскрыл, на четыре части разломил. И передал-сунул - ультимативно так, не приемля отказов - по куску каждому из своих бойцов.
- У нас на ферме случай попозапрошлой весной был...
Когда нащупал-вытащил воздушный шарик и мышь, задрожали пальцы. Вдох. И выдох. Нельзя, потом.
- Батя шоколада на ярмарке как-то купил...
Спрятал зверя за пазуху.
- А бабуля моя, упокой Христос ее душу, решила зайчиков на Пасху из этого самого шоколада, короче, понаделать.
Шар убрал.
- Вот только нюх у нее не тот с возрастом стал, да и не могла она знать...
Потом письмо с адресом.
- Что мелкие наши весь шоколад из кладовой давно повытаскали...
Нет ничего больше в рюкзаке у Тренчарда.
- А чтоб батя не заметил и лозиной не нахлестал, они, в общем, воска свечного с сажей понатопили...
Да и самого Тренчарда тоже нет.
- В бумажечки позалепили - все как положено.
Отложил вещи прочь, бросил взгляд в сторону не менее мертвого, чем Тони, Хоббса.
- И вот представьте, сидим мы все за столом, а бабуля ходит, и внучатам зайчиков раздает - сестрам, мне, всем братьям моим, даже старшему...
Проверил гранаты - пара есть в запасе, живем. Стрелять сразу начали. Совпадение?
- Мелкие не едят, знают же, сестры куснули, давай кривиться, а я, в общем, задумался чего-то, откусил за раз половину целую - и давай жевать...
Основание приклада винтовочного в песок уперев, приподнялся, к стенке перебрался.
- И, короче, пока понял, что воск жру, зайчика, считай, целиком умял.
На самом деле, пропажа шоколада обнаружилась еще на исходе зимы, о чем младшие, минимум на неделю лишившись возможности нормально сидеть, горько сожалели, но пиздеж в таких историях - что кленовый сироп на панкейках, чем больше - тем лучше.
- А потом "свеча", короче, закупорила кишки так, что Пасху я встретил на нужнике - зайчика, Дьявол эту суку дери, призывал.
Скрючился было, чтоб показать, как обряд выдуманный проводил, да Ларсен помешал. "Смайли". Поделился новостями, так сказать. И не до шуток разом стало - атаковать будем.
- Так, парни...
Людям нужен план. Что ж, этого добра у нас в достатке.
- План такой. Оставшиеся гранаты и патроны у мертвых пособирайте, если еще не собрали. Это раз. Два. Ронни - ты мне свои запасы для "эмки" давай, и дуйте с Джоном наших прикрывать. И, это... Сука... Блять, три. Рили, Терренс - мы с вами здесь. Давим барак, где наши, местные япошки засели.
Доснарядившись, занял позицию у окна.
- Сразу говорю - никто не подставляется. Нас мало, их - до хера, сначала думаем - потом делаем. Ясно? Нормально.
Зажмурившись на пару мгновений, опять вдохнул поглубже и выдохнул. Карабин вскинул.
- Ну... К бою!

— Полный? — негромко переспросил Пол, не глядя на лейтенанта Уоткинса.

Перед глазами рваным парусом хлопнул весь комок эмоций последнего часа, словно в смотанный улиткой пожарный шланг резко воду подали, и сразу на полный напор, словно специально, чтоб шланг — в решето, чтоб ничего не тушить. Пожар-то вон какой. Все сдохнем. Уже всё равно как бы.

"Полный пиздец" в такой ситуации от кого угодно другого услышать — нормально, даже естественно, пожалуй. Но от лейтенанта? И почти ничего больше? Нахера он вообще тут нужен тогда?! Не врубается он, где тут пулемёты... Врубаловку ему не выдали...

— Сползать? — Блондин дождался и прямого взгляда. Вздрогнул? Показалось?

Полу вспомнился Инджан, призраком каким-то дурацким проявился вдруг в контурах Блондина; на таком же расстоянии разговаривали они совсем недавно в "люкс"-воронке. Может воды ему дать попить, чтобы в голове прояснилось? Инджану, правда, не помогло. Убило Инджана. Вот так же сползать послали, и всё, Пол даже не заметил тогда, голову пригнув под обстрелом. Только сейчас дошло, что то тело неподвижное, в том месте лежащее, где он Инджана видел в последний раз — это Инджан и есть, только мёртвый. А теперь что, очередь Слипуокера? Порочный танец приказа и смерти. Кружатся до упаду, кавалеры без кавалеров.

— Тя контузило? — Пола аж перекосило от омерзения, эдак глянуть — сам будто контуженный! А вглядеться — добела обозлённый, — Приказ комроты поддержать атаку, а она уже вот-вот! А у вас там окна! Туда! Смотрят! Как вы отсюда их гасить будете?!

Пол даже вцепился в предплечье Уоткинса, как если бы собирался повернуть его в указываемом направлении, но на деле наоборот — чуть притянул его к себе и неожиданно прошептал с хрипящим присвистом:

— Полный пиздец — у нас. Снарядами прямо по взводу, кто выжил — в атаку, а они по нам в контру. Ротой, не меньше, прям штыками и гранатами, там знаешь щас сколько трупов? Я сам — двоих, хотя посыльный, от командира ни на шаг. И знаешь чё? Снова атака. Снова мы. А наших там — дюжина или около. Весь удар приняли, пока вы тут песок ебали. Не поддержите, одни останетесь.

Пол сам не заметил, как перешёл на подрагивающий от напряжения полукрик.

— Прям щас надо, слышишь?! Вперёд, и гранатами, чтоб наверняка. А от пулемётов справа дымом прикрыться. Кончились дымовухи, мою вот возьмите.

Он с остервенением всунул свою единственную M22 в руки Блондину.

  Пока ползли – вроде совсем попустило, пришел организм в норму. Ну как пришел. Мозг по-прежнему автоматически высчитывал траекторию прилетающих снарядов, а в носу нестерпимо и, такое ощущение, что навсегда, воняло дымом. А, ну еще с непривычки винтовка била прикладом по жопе. Ну тут уж ничего не поделаешь, не повесишь же "трубу" за спину.
  Впрочем, это все были маленькие жизненные неприятности. А вот то, что Малой, как нарочно, умудрился потерять место, куда положил баллоны – это уже делало лицо Мрачного мрачным. Нет, ну как по другому-то?
  – Слушай, ты точно помнишь? Подумай хорошо. Нам этот Наполеончик ротный башку отвернет же из-за этих баллонов... Не, ну точно, вон там мы ползли, даже я помню. Что за дерьмо!..
  Ну а дальше, как в книжках, настало время неожиданных показаний неожиданного свидетеля. То, что свидетелем стал даже сейчас жрущий Обжора, было не то чтобы неожиданно, особенно то, что он прямо сейчас ел, а вот его показания стали настолько неожиданными, что у Мрачного будто лицо опустилось под тяжестью проблем, а в глазах начал разгораться нездоровый напалмовый огонек. Он махнул Обжоре рукой и со стоном уткнулся головой в песок. Зарываться, как страус, не стал, и то, наверное, потому, что не мог. А хотелось.
  "Спиздили! Ну ты подумай, а! Ну пехота, ну ублюдки! Суки, пиздят все, пиздят все, ни совести, ничего святого. От пуговиц до бюджетных денег, даже гребучие баллоны, которые никому в этой сраной дивизии не нужны, и те спиздили! Что за народ, как так можно! Перл-Харбор, и тот из-за этих хапуг просрали! Ох, не мафию надо было отстреливать! Ну что за нахер!"
  Мрачный глухо и коротко заревел, поднял голову и стал смотреть Янгу прямо в глаза. Казалось, что за прямым взглядом грязно-зеленых и бело-красных одновременно глаз последовала бы отповедь, мол, что же вы, юноша, так опрометчиво поступили с казенным имуществом. Но нет, Диаманти пока что продолжил свой внутренний монолог, перейдя к стадии принятия:
  "Так, если Обжора не врет, то они просто собирали патроны... вечно голодное существо, сука... Наверное, какое-то подобие пункта боепитания уже есть. В принципе, не должно быть больших проблем. Если они батальонные, то, конечно, хуже. Но я и сам не добрый. Ух я не добрый, сука! Будут козлить – вообще спуску давать нельзя. А так, если что, ротным прикроюсь, я вообще прикомандированный. Ну пидоры!"
  – Так, Малой. – Диаманти одновременно взял "трубу" в левой руку, а правой стал доставать пистолет, но расстреливать рядового Янга он пока не собирался. Поползли за баллонами. Смотри, где эти козлы кучкуются. Как приползем – сразу хватайся за баллоны и начинай ставить, команды не жди. А вообще – делаешь все, как я скажу. Как-то так. Вот ты видел меня злым? Вот теперь я злой. Все, поползли.

  Итак, рота Гольф начала переходить в контратаку.
  Давайте я вам напомню, зачем она это делала. А, нет, не напомню, потому что я... я сам не знаю. По первоначальному плану рота "Гольф" (как и весь второй батальон) должна была прорваться на противоположный берег острова где-то не позже полудня. Но я не думаю, что среди вас был хоть один человек, который не понимал, что первоначальным планом вице-адмирал Хилл может подтереть свой адмиральский зад.
  Вы удивитесь, но в этот момент вице-адмирал Хилл был абсолютно уверен, что всё идет по плану! И не он один. Даже ваш командир дивизии только начинал догадываться, что что-то пошло, нуууу, не совсем по плану. Впрочем, думаю... вы не удивитесь. Вы же понимаете, что даже с самого высокого мостика самого большого линкора никому не видно даже в самый мощный бинокль, сколько человек разорвало снарядами, а сколько не добралось до берега. Генералы так близко к передовой не оказываются – не для этого они карьеру делали.

  Помимо плана был ещё приказ от подполковника Джордана – занять следующую линию бараков и развалины, чтобы прикрыть фланг роты "Фокс". Ну, был. Но он когда был-то! Только что японцы роту "Фокс" что ли атаковали мимо ваших позиций? Нет же, не стали атаковать. Вас и атаковали. Обстановка, значит, изменилась.

  Однако в этой операции, в которой линкоры и крейсера обрушили на остров тонны снарядов с околонулевым эффектом, в которой танки в ключевой момент оказались на дне грузовых трюмов, в которой командир вашего батальона только и успел, что зажигательно крикнуть: "Эти ублюдки нас не достанут!" – прежде чем косоглазые ублюдки его достали, осмысленность вообще была не главным на повестке дня. Тут не поспоришь.

  Короче, рота "Гольф" собиралась контратаковать, боюсь, сама не очень четко понимая для чего. Но на войне и правда есть такое правило: "Не знаешь, что делать – атакуй!" И часто оно срабатывает. Скоро мы, видимо, узнаем, сработало ли оно в этот раз.

  Однако я боюсь, что вы представили начало этой атаки, как в кино. Ну там... примкнутые штыки. Бойцы четко идут вперед короткими перебежками, припадают на одно колено. "Прикрой, я перезаряжаюсь." Сведенные мужественные брови, поджатые мужественные губы, смотришь на это все в кинотеатре и говоришь: "Бетти, а вон я, кстати, с пулемётом на фланге!" А Бетти, поправляя рыжие волосы, тяжело дышит и прямо-таки мокнет от того, какой ты герой.

  Ох. Не. Тут вообще красивым кино и не пахло.

  Атака эта начиналась так.

***

  По маленькой полоске песка между исцоканными пулями и осколками блокгаузами и полосой прибоя полз человек в куртке цвета шалфейного листа, насквозь мокрой от пота. Пока он не дополз до блокгауза, на него вообще никто не обращал внимания. Потом обратили.
  Навстречу ему, но чуть в стороне, параллельно, по усыпанному кусками сколотого бетона, какими-то тряпками, ямками и воронками песку молодой парень в каске с расстегнутым подбородочным ремешком изо всех сил тащил водонепроницаемое пончо. Парень икал от страха и важности своей миссии.
  А на пончо он тащил сухощавого, подтянутого мужика. У мужика было распорото осколком гранаты бедро и прострелено плечо. Мужик, стиснув зубы, упирался здоровой ногой в песок, чтобы хоть немного ускорить процесс своей эвакуации.
  Еще чуть в стороне к берегу ползли два парня – один держал другого за ремень, потому что ни хрена не видел. Его глаза были плотно зажмурены. Где-то там за ними полз парень постарше, с трубой от огнемета в руках, которая без баллонов смотрелась крайне нелепо.
  Все эти люди не видели и не слышали друг друга. Им всем было не до того.
  Мужчина в пропотелой куртке был лейтенант Клонис. У него кружилась голова и шумело в ушах.
  Пацан, тащивший раненого мужика на пончо, был рядовой Лонг-Айленд. Он был не робкого десятка, но боялся сейчас, что прилетит снаряд и убьет ганни. Что его самого могут убить, он забыл. И еще он стеснялся, что икает. Он не понимал, что мужику немного не до его икоты.
  Раненый мужик – это и был комендор-сержант Блэкторн, он же Кремень.
  Ну, а те трое, что ползли в стороне – Скрипач, Крот и Мрачный.

Клонис
  Ты дополз до блокгауза, прислонился к стене и заговорил с Дасти. Морпехи оглянулись, немного погодя поняли, кто это вообще. Потом ты отдал приказы. Дасти кивнул. Все кивнули. Дескать, мы поняли.
  – Сейчас, сэр! Сейчас! Я понял, сэр, – отозвался Смайли. Он все понял лучше всех. Самый понятливый, самый старательный. Но, конечно, никакого "бегом" он не выдал, а пополз. Че-т тут никому вдоль берега бегать не хотелось уже, по ходу. Все готовые выдать такой трюк быстро закончились, как Абориген.

  От ползанья по горячему песку у тебя опять стала кружиться голова. Руки подрагивают. Слабость в теле. Но ничего, можешь и команду отдать, и встать, наверное, получится. Даже выстрелить сможешь. Попадешь или нет – уже вопрос, но тут не стрельбище.

  Это было то, что чувствовал ты. А вот что почувствовали морпехи.

  Люди Дасти, занимавшие позиции между блокгаузами, вообще не сразу поняли, что пришел Клонис и что он что-то им кричит. А когда поняли... Они охерели. Они посмотрели на него и решили, что командир их взвода немного слетел с катушек. Во-первых, потому что именно так он сейчас и выглядел. А во-вторых, потому что их японцы только что чудом не втоптали в песок и не потыкали в этот песок штыками для надежности. И большинство из них сейчас считало патроны и прикидывало, сколько им еще осталось жить и о чем бы помечтать напоследок: о глотке холодного пива или об аппетитной женской заднице. Такие парни, как те, что служили в третьем отделении, в последний момент не хотели думать о маме и папе. И так тут было тоскливо.

  И тут приполз лейтенант Клонис и прохрипел... много всяких умных и решительных слов, но ключевое сообщение приберег напоследок:
  – Короче, через пять минут начнем атаку, готовьтесь.
  Дасти даже "естьсэр" говорить не стал. Он только плечами пожал. Дескать, ну, тебе надо, начальник, ты и атакуй, я-то че, моё дело маленькое. Но, конечно, приказ он готов был выполнить, потому и ходил в сержантах и получал свои сколько-то там долларов сверх оклада рядового.
  Все те, кто думал о том, сколько осталось жить, с досадой поняли: "Бля... пять минут всего." Но никто ничего не сказал, потому что может кому-то и показалось, что командир слетел с катушек, но в таком замесе даже слетевший с катушек мужик, который думает, что что-то понимает, лучше, чем просто лежать и ждать смерти. Что-то странное несет? Посмотрим. Этих ребят за годик научили, что офицер – это вообще не то существо, которое должно выдавать на заказ неоспоримые истины. Офицер нужен, чтобы приказывать, иначе никто ничего не будет делать. А так войну не выиграешь и домой не поедешь.

  Парамаунт дополз следом за тобой, припер пулемёт и поставил его на углу блокгауза. Вот Парамаунт молчать не стал.
  – Позиция – говно, сэр, – сказал он со всем уважением, поводя стволом. – Парни, кто там справа? Высоко головы не поднимайте, окей?
  Позиция вообще-то была нормальная, она страховала правый фланг. И в общем... в общем-то если эти люди сейчас уйдут вперед, в атаку, они мешаться не будут. Но Парамаунту не нравилось, что кроме угла блокгауза он ничем не защищен, а главное, что если япошки сами попрут из развалин, он по ним не сможет стрелять. Вместе с братьями-Гловерами он принялся копать себе яму. Пять минут – не срок, но хоть нишу какую-никакую выкопать было можно. Что-то недостаточно глубокое, чтобы быть могилой, но достаточно глубокое, чтобы никто не заметил, как ты обоссышься от страха.

  А ты прислушался, что там творится у японцев. А у них там... ничего не творилось. И это было плохо. Не бегали там сломя голову командиры, собирая солдат. Не чертыхались друг на друга сержанты. Тихо там было, то ли все померли, то ли дисциплина и порядок. Вряд ли они прямо ждали вашей атаки, но не похоже было, что там кто-то обосрался от страха, что напротив такие геройские ребята, как рота "Гольф". Похоже было, что они отступили не потому что сломались, а потому что командир так приказал.
  Ещё ты услышал рычание моторов, но где, каких? Ты был не специалист по моторам. То ли слева, то ли справа спереди...

  Пять минут пролетели нереально быстро.
  Ты успел сползать налево и докричался до Сирены и до Уистлера.
  Уистлер вернулся. Он был весь какой-то запыхавшийся и нервный, как будто в него только что стреляли. Вероятно, так оно и было.
  – Винк просил передать, сэр, что слева дует, – сказал он, пожав плечами. – Я так понял, он не в том смысле, что насморк боится подхватить.
  Ну, шутит. Уже хорошо. Если человек может шутить – значит, скорее всего может и драться.

  Потом приполз Смайли.
  – Передал, сэр, – сказал он. – У Хобо там пять человек осталось.

  Японцы перед вами не подавали признаков активности. Потом раздалась стрельба на левом фланге, стихла. На правом же стрельба звучала вроде бы вяло, но регулярно. Там периодически оживал то один пулемёт, то другой, то оба вместе. Доносился их стук издалека, правда.

  Потом стрелка доползла куда собиралась.
  Дасти, лежавший правее, в своем углублении между блокгаузами, посмотрел на тебя, высунувшись из ниши.
  "Ну и че теперь?" – читалось в его моргавших из-за пыли глазах.


Манго
  Слипуокер, получив приказ, переполз через бруствер, подняв облачко пыли, и скрылся за стеной из кокосовых пальм.
  Прошла, может, минута или две. Ты остался в воронке... да практически один – Слипуокер смотался, Клонис уполз вперед поднимать людей в атаку, Уистлер и Смайли с ним... Парамаунт со своим пулемётом и братьями тоже уполз. Фактически, с тобой остался только скучный труп рядового Счетовода. Он лежал, засыпанный песком и стреляными гильзами, умятый ботинками и бессмысленный, как половая тряпка. Даже более бессмысленный. А ещё утром это был морпех твоего взвода. А теперь... а теперь – ничто. Никому до него больше дела нет.
  Но одиночество твоё было прервано.
  Чуть погодя в воронку какой-то боец (ты не помнил его имени, он был молодой, небритый, с красивым умным лицом нью-йоркца, а нью-йоркцев в морской пехоте было мало) затащил в воронку человека, которого волок на камуфляжном пончо. Человек этот был с окровавленной повязкой на плече, в разорванной куртке. Он матерился сквозь зубы. Лицо его было покрыто пылью и пороховой копотью. Он был ранен в руку и в ногу. Ты узнал его быстро, но не сразу.
  Это был ганни.
  Перетерпев приступ боли, ганни осмотрелся. Он спросил тебя, что происходит. А потом...
  – Лейтенант! – зарычал он, как будто наждачной бумагой поскребли о металлический бак. – Че происходит? Вы чего с Клонисом делаете? Какая атака?! Вы кого атаковать собрались?! Куда вы пулемет... Нахуя вы его отсюда убрали? А если они сейчас опять пойдут?!
  Морпех, который его притащил, тяжело дышал и не рвался в бой, ждал, что произойдет дальше, глядя на вас с тоскливым ожиданием.

  Ты понял, что комендор-сержант, осознав, что происходит, кажется, был не в восторге от ваших действий. Причин могло быть три.
  Комендор-сержант Блэкторн просто не верит в тебя. Назло говорит под руку. Когда-то он называл тебя "ебаным резервистом", а теперь ты командуешь его ротой. Ну, остатками, но тем не менее.
  Либо же... либо у него шок. Он ведь ранен. Кажется, не очень тяжело, но все же. Наверное, это больно. Тебя, слава Богу, еще ни разу не ранили.
  Но был еще третий вариант. Комендор-сержант искренне считает, что ваш план – не блещет гениальностью.
  И что ты ему ответил? И ответил ли что-нибудь? Предпринял ли что-то? Или ничего не предпринял?
  Но раньше, чем ты что-либо ответил, в воронку завалился еще один человек. Он скатился туда со стороны моря. Это был... рядовой Айскрим, из твоего взвода! Помнишь Айскрима? Парень мог на спор сожрать два фунта мороженого и никогда никакой ангины у него не бывало. В Новой Зеландии он этот трюк проделывал с огромным удовольствием. Видок у него был что надо – окровавленная, разорванная щека с примотанным медицинским пакетом. Такое ощущение, что пуля выбила слева пару зубов. Или не пару. У него, наверное, крошки от них во рту еще остались.
  – Шэр, я от Шизика, – пробубнил он, морщась, чуть не плача, стараясь двигать только половиной рта. – Мы шам, – Айскрим махнул рукой в сторону причала. – Што де-ать? Шууукааа, – застонал он, несмело прижимая руку к щеке. На глаза у него и правда навернулись слезы.
  Тебе было достаточно лет, чтобы понимать, почему он плачет. Айскрим был вообще-то не рохлей. Если бы ему оторвало ногу – не факт, что он бы и тогда заплакал. Он бы кричал, на стенку лез, но не плакал. А сейчас – на вот.
  А всё так, потому что ему приказали передать тебе донесение, и ему НАДО ЗАСТАВЛЯТЬ себя говорить через боль. Чтобы выполнить приказ. Самому себе делать адски больно с каждым словом.
  Война уже изуродовала ему лицо, прямо сейчас она ему внутри всё уродовала этой болью, которую он сам упрямо вызывал.
  Но этот живой, не то что Счетовод. Ходит ещё пока. А представляешь, какой шрам будет, если выживет? "Через пол-ебла," – так за глаза это будут называть, покуривая сигаретки. "Ну этот, с шрамом который". Может, к вечеру челюсть вообще свернет на сторону, кстати. Кому он будет нужен там, потом, когда "войнушка в тропическом раю" закончится? Ты бы взял, скажем, в продавцы такого? А на дочери на своей дал бы жениться? И сядет этот паренек на морфий. Он ему вместо мороженого будет. Мороженое он ел, чтобы почувствовать холод, а морфий будет колоть, чтобы не чувствовать, какой холодной стала жизнь целиком. Ты вдруг, глядя на него, за секунду понял, как садятся на морфий.
  – Я на.. навма... о-кхэй, фэр, – простонал Айскрим, выдохнув и вытерев глаза рукавом.
  Он-то пока ничего этого не понял, ему не до того. Ты вот понял. Ты хоть в жизни что-то видел, что-то успел.
  Но ты не нянька и не сестра-сиделка. Ты тут чтобы командовать ротой. Командуй. Или подожди, пока Клонис все сам сделает.

  Бой в кино выглядит очень красиво и интересно.
  А знаете, почему, морпехи? Потому что его для этого и снимают так – красиво и интересно. А это значит как? Понятно, вот как. Там понятно что к чему и понятно, с каким чувством герои из пулемёта садят, когда дают свой последний безнадежный бой за остров Уэйк.

  А в жизни бой – это некрасиво. Не потому что может голова оторванная пролететь. Это, конечно, шокирует. Особенно, если это – голова твоего друга, капрала Аборигена. Но что если это вражеская оторванная голова? Тогда, если ты, скажем, хладнокровный убийца или просто у тебя на время отключилась человечность, тебе все понравится. Вон Мрачному же понравилось, как он двух япошек ножом зарезал? Понравилось!
  Ну и вообще, у смерти есть своя эстетика, особенно если с этой смертью соприкасаешься быстро. Один человек однажды подумал, держа холодную руку своего мертвого отца: "Боже, какой он красивый сейчас в гробу. Даже величественный." Потом он все равно сказал себе: "Пап, ну что же ты, а?..." – и чуть не заплакал. Но красоту тоже прочувствовал, не будем врать, что не было такого.

  Конечно, у вас поначалу был шок. Трупы. Кровь. Грохот. Артобстрел – вообще очень страшно. Но потом вы чуть-чуть, а привыкли. Ну, вы еще ж не поняли, что дальше будет, попозже, вы только часок в этом замесе побарахтались. Но с этим мы спешить не будем. Вернемся к бою.

  Нет, настоящий бой некрасив по другой причине. Настоящий бой это что-то... страшно непонятное!
  Так-то бывает, конечно, как у Красотки Джейн – последний штыковой бой! Больно, да... но ведь и красиво же ушел пацан! Семпер Фай, все как надо. Грустно, но красиво.
  Но обычно-то не так, морпехи. Обычно лежишь в воронке, рядом пулемёт стучит – это Винк, скажем, стреляет. И... и ты НИ ХЕРА НЕ ПОНИМАЕШЬ ЧТО ТВОРИТСЯ! Потому что... потому что враг делает ВСЁ, чтобы ты не понимал, а ты делаешь всё, чтобы он не понимал. Потому что кто первый понял – тот скорее всего и победит.

  Но есть одна штучка, которая при этом делает войну все же страшно интересной, несмотря на непонятность. Эта штучка... ставка. Потому что как бы ты ни был заряжен на победу, как бы ты ни презирал смерть, как бы ты ни лихачил, ни обожал императора или морскую пехоту, каким бы хладнокровным убийцей тебя ни сделала жизнь, но это всё в голове. А где-то внизу живота есть точечка. Говорят, она сантиметров на пять ниже пупка. Та точка, которую в боевых искусствах называют "центром". Та точка, которой ты поворачиваешься к женщине, которую правда хочешь. Та точка, в которой "сосет под ложечкой." Нутро. И нутро во время боя говорит тебе... что?
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Айзек."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Фрэнки."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Анджело."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Пол."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Боб."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Джонни."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Денни."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Оми."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Уил."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Серджио."
  "Жизнь – это самое ценное, что у тебя есть, Перри. И еще глаза, но ты их уже того..."

  Жизнь у тебя одна. Все остальные смыслы ты сможешь перевыдумать, перерешить, перечто-нибудь-там-потом.
  "А жизнь одна, сынок."
  И хорошо еще, если как у лейтенантов или у Винка есть дети. А если нет? Умрешь – и как и не было тебя на свете. Ничего не останется, только жетончик да запись в личном деле: "Рядовой первого класса такой-то, погиб в бою." Или вообще "пропал без вести." Но на Тараве это не будет то "пропал без вести", которое мать проговаривает с надеждой. На Тараве это будет "ну, он там запутался в колючей проволоке, а потом хрен знает, может, прибоем унесло?" Или вообще... "снаряд упал, а потом мы его больше не видели."

  В общем, ты лучше не спеши в ад. Без тебя там не начнут. И нет, не отступает туда никто на перегруппировку. Туда навсегда уже уходят, понимаешь? Навсегда.

  Увы. Вы совершили большую ошибку – записались добровольцами в морскую пехоту и не оказались в это утро, 20 ноября 1943 года, на больничной койке с аппендицитом.
  А сели в свои смешные амтраки, дурацкие лодки и сами поехали в ад. Вас туда не звали, но в аду атмосфера гостеприимная. Поэтому как только вы приехали... там сразу и начали, че тянуть?

***

  Отбив атаку рикусентая, рота "Гольф" по приказу старшего офицера, первого лейтенанта Донахъю, перешла в атаку. Вот как это было.

Смерть — это довольно обидно, особенно когда тебе 18. Столько всего в мире замечательного, что ты уже не успеешь: завести собаку, прокатиться за рулем новенькой машины, посмотреть на Большой каньон, попасть в Высшую лигу, поцеловать девчонку… Только для этого всего нужно воображение, а Крот был уверен, что с воображением у него туго. Поэтому о смерти никогда особо не задумывался. Конечно, умереть можно, что тут удивительного. Это немного как в детстве: вот сейчас зажмурюсь — и вы все исчезнете, совсем-совсем, будете тогда знать!

Только вот Перри зажмурился, а мир не исчез, он остался тут, большой, подвижный и шумный. Исчезал сам Крот, понемногу растворяясь в темноте. Да, на войне умирают. Он вспомнил сгорбившуюся фигурку над пулеметом. Острые позвонки, распустившуюся грязную обмотку. Или вот Мыло. Крот даже не сразу сообразил, что его друг теперь тоже годится в качестве примера. Такое с каждым может случиться, они с Чероки знали, куда шли. Крот вдруг представил себе, как Скрипач заботливо склоняется над ним, чтобы навсегда закрыть глаза. Его затошнило.

“Ты ползти можешь?”

Крот вздрогнул.

— Да! Могу! — отчаянно крикнул он.

Постой, я еще не умер, не трогай меня! И тут же сообразил, что никто его вообще-то не трогает, а очень даже наоборот. Вот сейчас Скрипач двинет — куда там? к бараку, он сказал? — а Крот останется здесь.

— Ой, подожди! Я не…

Крот вспомнил еще кое что. Обжору, стонавшего на солнцепеке, лежащих вповалку раненых и одинокого санитара, которого на всех явно не хватит. Пикник клуба аутсайдеров. Если сейчас выяснится, что от Крота теперь никакого толку, если его выкинут на скамейку запасных, то это навсегда. Скэмп ему этого уже не забудет. Может потом, когда все кончится, они встретятся на улицах Сан-Франциско. Скэмп, весь загорелый и в медалях, и Крот — убогий слепой калека, который сидит у остановки, протягивая в пустоту консервную банку. И Скэмп посмеется и бросит туда окурок. Вот сука! Нет, на такое Крот не подписывался! Надо просто немного подождать, это песок в глаза попал, сейчас проморгаться только. Вроде и стрелять пока перестали. Он отлежится немного в своем окопчике, и все с ним будет нормально. Пусть себе ползет Скрипач. Но ведь барак совсем недалеко, проморгаться можно и там. Нет смысла торчать тут, у всех на виду. Это был мерзкий, трусливый голосок, но Крот позволил себя уговорить.

— Скрипач, у меня глаза что-то… Не вижу, где барак. Вообще не вижу.

  А что же было потом?

  Тяжело назвать звуки перестрелки музыкой. Да не, какое там... это какофония из громких щелчков, грохота и раскатистого бабаханья, прилязгивания и свиста, разные источники которого никак не связаны друг с другом. Но... кое-какой ритм в них есть – ритм перезарядки, ритм подразделения, прижимающего противника, ритм пулемётов, из которых стреляют так, чтобы они не перегрелись. Мелодии в этом нету никакой, но некие приливы и отливы различить можно: посильнее долбят – пореже. Посильнее – пореже.
  Если ты сам не участвуешь в этом "концерте", то поневоле прислушиваешься к нему – потому что это звуки смертельной опасности, а для человека, уж так сложилось, мало в мире вещей более интересных, чем смертельная опасность.

  И вот вы услышали очередной "прилив" в этой стрельбе. Потом "отлив". А потом... нового прилива не случилось.
  Пальба стала затихать.
  На острове стреляли много где, но у вас, в центре РЕД-2 период слабой интенсивности что-то затянулся. Предчувствие говорило каждому из вас: "Неее, ща жахнет! Ща где-то воздух прорвется новой порцией грохота и щелканья. Ща. Ща-ща!"

  Но вы ждали, а этого не случалось и не случалось. Справа, из "кармана", с берега заливчика, колотили какие-то пулемёты, японские, кажется. Слева сзади, в отдалении что-то взрывалось и мерзко та-та-тахало, раздавались одиночные хлопки винтовок – в основном со стороны ВВП. Совсем далеко, на РЕД-3, за пирсом, кто-то кого-то увлеченно расстреливал, не подпуская на бросок гранаты.

  А у вас вдруг сошло на нет.

  И тогда вы стали свидетелями того, как выглядит на первый взгляд невзрачная, странная штука, оставляющая чувство тревоги и недосказанности. И в то же время для всех, кто был жив, это было важное событие. Можно сказать, веха в жизни.

  Вы узнали, как выглядит ваша первая НАСТОЯЩАЯ отбитая атака.

  Вот так. Никак. Как будто утюг вынули из розетки. "Без оргазма", как говорится. Только что тебя убивали, а теперь оказалось, что не убили – вот и всё. В музыке – там все красиво, там в финале должна быть тоника, к которой хорошо бы подойти через суб-доминанту, и закончить логичным и плавным аккордом, расставив им все эмоциональные точки.

  Но в жизни бывает, что просто закончилось – так же, как и началось, на первый взгляд без всякой логики.
  Постреляли ещё немного да и свернулись. Попрятались. Ушли. Залегли.
  Бессмыслица какая-то, да?

  Вы поняли, что этот бой закончился: кто с облегчением, кто с подозрением, а кто с равнодушием.

  Чепуха, подумаешь... И кто-то в изнеможении провел ладонью по лицу. А кто-то, возможно, продолжил прислушиваться, мол, не может быть, что всё! А для некоторых это событие осталось незамеченным и вообще не вызвало никаких эмоций.

  Но тут уж кому-как: и тех, кто поумнее, оно, я полагаю, вштырило посильнее таблетки "дяди Бенни". Тех самых, кто вкурил, что вас, первый взвод роты "Гольф" и примкнувших пулеметчиков, сейчас всех, до единого, могли прижать к берегу и даже не разбить, а уничтожить – с гарантией, с ручательством и с деловитым добиванием ножевидными японскими штыками. Разве что без снятия скальпов.

  А вы живы.

  На часах Винка, охватывавших ремешком запястье лейтенанта Манго, было 11:08.

Есть приказы простые, а есть сложные. Простые отличает сиюминтность исполнения: сказали "бегом туда-то" или "огонь по тем-то", и ты бежишь или стреляешь. Даже донесение передать не так сложно, как может показаться — запомнил суть сведений, запомнил ключевые слова, побежал и, ни на что не отвлекаясь, передал. Сложные же приказы на то и сложные, что растянуты во времени и размешаны в неопределённости. Совершить обходной манёвр и по часам выйти на конкретную точку, чтобы обеспечить союзникам фланговый огонь. Конвоировать большую группу пленных малым числом охранников. Держать оборону любой ценой.

Или "ждать и не стрелять, пока не начнёт Дасти".

Приказ Манго бросил Слипуокера один на один с кричащим и клокочущим миром войны. Каждую секунду что-то происходит! Вспышки то тут, то там, фонтаны земли в воздух взлетают, силуэты мелькают, поди разбери, кто там берёт верх, а кто загибается! Но по ощущениям получается так, что нашим совсем туго.

А если Дасти уже убили?! Казалось бы, голову поверни да посмотри, но страшно! Вдруг взгляд на фронт вернёшь, а там уже атака японцев, и ты мог бы убить хотя бы парочку, но вместо этого ждал непонятно чего и смотрел не туда, куда надо было!

Слипуокер облизал пересохшие губы — как наждачную бумагу лизнул и всё равно внимания не обратил на раздражение, не до того. Слишком близко бой идёт! Что такое эти жалкие сорок-пятьдесят ярдов? Что парни впереди, что остальные здесь, одна каша, одна миска! И япошка за столом с палочками своими! Сейчас с того края подъедает, а покончит с ним, и досюда доберётся — вон у него как лихо всё продумано, каждый на своём месте, и ни у кого поди никаких сложных приказов нет. Почему наши пулемёты молчат? Почему Дасти молчит?! Почему целая воронка грёбаных бойцов молчит!?

Так больше нельзя.

Для безопасности лейтенантов один выстрел отсюда вряд ли что-то изменит.
Парням же может помочь. Слишком уж выгодная и опасная цель.

Коротко громыхнувшая винтовка Слипуокера озлобленно сплюнула вбок гильзой.

— Там гранаты метал один, — хмуро, как нашкодивший школьник перед учителем, начал оправдываться он перед Манго, — подряд, из руин. Парням не видать, а я попал, кажется. Виноват.

Виноват? Пфф, лучше уж такая "вина" чем скорая смерть из-за бездействия!

  "Пошли, блять. Ну давай, сука, давай, ну иди. Бля, неудобно будет отсюда стрелять. Отсюда не достать... а пока выйдешь на позицию, в ногах запутаешься, и срубят. Придется справа. Ща, пусть до пальмы той дойдут... Ага!"
  Мрачный прошел вдоль блокгауза направо, и, кое-как изготовившись, приготовился к атаке. Маякнул Ушастику, чтобы подождал. Второй, молодец, сразу догадался, чего делать. Рука на спуске. Огонек у дульного среза горит. Очки на глазах. Надо только сделать шаг, повернуть корпус, перенести центр тяжести. Первый взрыв... Второй!
  – Ну давай, сука! – скороговоркой Диаманти встречает наступающих, дублируя приветствие огнеметным залпом. В этот раз уже нет того чувства азарта, чувства контроля над обстановкой. Это уже просто работа, выполнение боевой задачи. Эмоции уже приглушаются всякими заметками типа "с фланга был пулемет", "не дольше трех секунд". Хотя, конечно, интересно посмотреть результаты, и, несмотря на отскакивающую от стену крошку пуль и бетона, Мрачный все-таки успевает оглядеть поле боя.
  "Бля, чего они, сакэ обожрались, что ли? Вообще фиолетово им этот огнемет.
  Перевел дыхание. Утер пот, наскоро смахнул его с очков. Вдох, выдох. Еще раз.
  Уже молча высовывается Серджио Мрачный, но японцы совсем готовы. Уже сосредоточено бьют, откуда-то издали, наверное, группа поддержки огнем. Даже струя вышла короче, так что пришлось злость выплеснуть в ударе кулаком об стенку после второго выхода.
  "Дерьмо эти огнесмеси. Не держатся нихуя. Густые смеси нужны... Смеси, блять. Хоть бы два ротных миномета! Утопили, они, блять. В каждом амтраке надо было по полрасчета посадить. Адмиралы, блять."
  Даже дыхание тяжелее восстановилось. Зато, когда Мрачный чуть задержался, неудобно оперевшись локтем, в этот раз он заметил, что за пальмой действительно ныкался хотя бы один. И этого одного Диаманти уверенно обдал огнем, надеясь, что пальма загорится и перестанет быть надежным укрытием, и вообще заставит отойди из-за невыносимого жара. Куда там, сам еле бошку свою глупую убрал, прям в уголочек япошка попал.
  – Сука, прямо в кочан ему зарядил, а ему вообще похую! Дерьмоеды! – не то к японцам, не то к конструкторам обратился Мрачный. Не понял криков пехотинца, но, в отчаянии повернув голову, сам увидел, что Ушастик был немножко неживой. Может, и живой, конечно, просто раненный. Но в данном случае это было почти похоже. Потом увидел, как бойца, ползавшего с рюкзаками, вышвырнуло из окопа, как одеяло. Похоже, тоже все, раз так близко граната рванула.
  Серджио не то чтобы накрыло, просто стало тяжело дышать. Он расстегнул подбородочный ремень, натянул шлем с глаз на каску. Неужели, ну неужели придется умереть здесь, на этом пятачке, оставшись с пустым баллоном и сраным пистолетом, не дождавшись ни кавалерии, ни авиации, ни артобстрела, ни хотя бы пары человек с БАРом? Просто так, задарма, захватив и потеряв кусок бетона, с тупой и беспощадной эпитафией - "безвозвратные потери - 1000"? Или две тысячи? Или пять? Захлебнутся, оставят плацдарм, и оставят трупы тут, и зароют в какую-нибудь самую большую воронку. Голову, наверное, отрежут, раз огнеметчик...
  И, казалось бы, вот оно, решение, пришедшее вместе с невидимым отсюда посыльным. Как легко прикрыться приказом об отступлении, даже несмотря на то, что отступать будет тяжело, можно просто взять – и уйти. Но Диаманти себя достаточно накрутил, чтобы... чтобы что? Ну останется тут один этот пацан. Что ему, легче станет, японцы стрелять перестанут? Да и действительно, ползком только отходить. И то не знаешь, откуда в спину войдет. Нет, отступать было смешно и некуда.
  – Слышь, посыльный! – заорал Диаманти, расстегивая ремни огнемета. – Пиздуй обратно и скажи взводному, пусть уже поддержит пулеметом или пришлет людей! Мы первый накат почти удержали, пусть чешутся, пока вторая волна не пошла! Гранаты почти вышли! Дасти! Ганни! У меня двое - KIA!
  Огнемет был мало полезен – смеси там осталось хорошо если секунды на три, но надеяться на золотой выстрел тоже было глупо. Надо выцепить винтовку и срезать подсумок у Ушастика. Диаманти достал пистолет, щелкнул предохранителем, засунул его за пояс, достал нож. И только тут, уже прикинув, как он прикроется трупом, он вспомнил о Янге. Он тоже должен был уйти. Мог ли решать за него Диаманти? Наверное, нет. Он мог отойти, имел на это право, данное приказом. Приказ свят. Но у Малого был карабин, Малой был еще одним штыком здесь, на линии огня. Может, сейчас на нем одном держится этот фланг. Блин, и кричать уже неохота. И не удобно. Хоть бы сам догадался. Хоть бы у него же зашевелились мозги о чем-то другом, кроме его домашних штучек. Да и что сейчас скажешь? "Мы остаемся"? Даже самому страшно сказать, челюсть сжимается. Или вообще "Щас, подожди, еще чуть-чуть"? Тьфу!
  Диаманти натурально сплюнул и приготовился к низкому старту. Пора было добывать оружие.

Ой.

Когда зрение подводит, остальные органы чувств начинают работать на всю катушку — но не в этот раз. Башка тяжелая и гулкая, как баскетбольный мяч. Больно, конечно, но его приложило сразу всем Кротом, так что и болит везде. Чертовски темно, а звуки доносятся еле-еле, как однажды в детстве, когда отец в наказание запер его в чулане на Четвертое июля. И от роскошного салюта Перри достались только отзвуки, бледные и ненастоящие, как пересказ с чужих слов. Больше всего тогда было обидно, что его все бросили, что во всем городе, а может, и во всем штате, он один не увидит праздник. Один. Один…

Кроту вдруг стало по-настоящему страшно. Все это время рядом кто-то был: парни из третьего, Кюрасао с Ушастиком, Смайли, огнеметчики — а теперь он сам по себе в этой его темноте, где возятся злобные хищные твари, дурея от запаха крови. Крот еле слышно отчаянно заскулил. В носу защипало — он стиснул зубы так, что прикусил щеку. Ты морпех, блять, соберись! По прежнему лежа навзничь на краю окопа, Крот зашарил рукой, пытаясь найти нож.

Возбуждение пропало, как не было его. Странно, что совсем не больно. Это хорошо. Можно о чём-то подумать, а не орать от боли как резаная свинья в свои последние минуты. Жаль, мысли путаются. Красотка отчаянно пытался вспомнить что-то важное.
Чего я хотел, из-за чего орал, стрелял, штыком тыкал в этих…как их…чтобы мы не сдали барак? Да хрен с ним с бараком. Чтобы мы захватили Тараву? Да плевать мне на Тараву. И раньше было плевать, и сейчас ещё в два раза больше плевать. Чтобы лейтенант Клонис похвалил меня перед строем и сказал, что я настоящий морпех? Смешно. Чтобы Америка выиграла войну? Да выиграет она войну, морпех. И без тебя бы справилась. Не переживай.

Я…я хотел, чтобы она любила меня, вышла за меня замуж, гордилась мной и…вообще. Джейн, милая знай, что я думаю о тебе. Выходи счастливо замуж и будь счастлива, детка.
Открыл рот и попытался сказать, как ему казалось, громко, а на самом деле – едва слышно:
- Сержант! Там, в рюкзаке, адрес…напиши. Сам напиши, прошу.

От разговоров живот неожиданно пронзила острая, свежая боль, от которой хотелось кричать, но кричать сил уже не было…милосердный Господь в своей неизречённой благости отключил сознание.

Барак. Тот, что справа.

  Почти неслышно звякнул штык, который рядовой Красотка Джейн пытался примкнуть. Потом слышно. Потом пружинисто щелкнул сталью по стали, когда примкнулся как надо.
  – Сука... – сказал сержант в первый раз.
  – Господи, – сказал кто-то.
  – Уууу... – промычал Лаки-Страйк.

  Японцы повалили в окна.
  – Синнээ!
  – Когэкии!
  Но в основном – молча.

  Красотка, едва успев примкнуть штык, кинулся первым, и первый удар нанес как по учебнику – четко, так что сам успел почувствовать, насколько хорошо и правильно. Прям в сердце. Даже разглядеть не успел, кто там перед ним, просто какой-то хер в желтовато-буром, а не наш. Хринч! – "Ооо-ох!" – и упал, и даже "счищать" его со штыка не пришлось.

  Хобо долбанул, как дубиной, первого подвернувшегося – глухо ударил приклад по телу. Ещё. Ещё. "Сука". Ещё. Падай и не вставай. Ещё. Вот так, но ещё. Ещё... ещё... ещё...
  Что там было с человеком на том конце приклада? Во что превратились его кости, на сколько частей переломилась ключица, по которой пришелся удар? Вошли ли ребра в сердце? Что с селезенкой? Сломалось ли запястье, или так, треснуло?
  Неизвестно, и никакой патологоанатом не будет разбирать этот паззл. Это ж не убийство – это ж правильно было! Это ж война!
  Глухие звуки и пара стонов, когда ты вбивал его в пол и выбивал из него жизнь – и ничего больше.
  – Сука.
  Бащ. Бащ. Бащ.
  Чтоб точно не поднялся. Чтоб даже если захочет – уже нечему было подниматься.

  Ахнул выстрел! Кто? В кого? Куда?

  Красотка – снова. Японец. Ну точно. С винтовкой. Один на один.
  Выпад!
  Клинк-бряк! – отбил, ещё и чуть в хлебало прикладом не выдал. Там, в той команде, тоже не детки, понял-нет? Ещё выпа... ножевидный штык резанул по твоей руке. Похолодело не от боли даже, от того, что больше не сможешь держать винтовку, от того, что такой удар может и сухожилие перере... но зачем про все это думать, когда можно просто ударить в ответ?! Нужно просто ударить!
  Бьешь, не чувствуя боли в руке, не чувствуя самой руки, не чувствуя всего тела. И... попал!!! В живот. Видишь черный якорек на каске, поднимающуюся голову после того, как он коротко глянул вниз и осознал до глубины души, что у него в глубине этой души, а проще говоря, в кишках – штык M1905. По самый срез дула.

  Шадах! Шпань! Чиу! – стреляют в бараке или в барак.

  Не успевает он в глаза тебе посмотреть: вырываешь из плоти штык – идет легко, как из маслица, как из чистого песочка – и окованной деревяшкой под каску – нна! Тело, мотнув головой, падает безвольно, зацепившись за стенку. Снес его. Разделал.
  "Кто ещё на меня?! Кто ещё на..."
  Птах! – сзади стреляют, со спины, попадают в бедро – пронзает боль, на этот раз уже не такая... На этот раз СИЛЬНАЯ! Ранили. Сам не понимаешь, как упал на одно колено. Но это ничего. Нога-то слушается! Кость цела, наверное. Привстаешь, пытаешься выпрямиться. Сейчас выпрямишься, развернешься и штыком встретишь, штыком ег... – Чвак! – И ЭТО – ШТЫК. ВХОДИТ. ТЕБЕ. В СПИНУ.
  Как с тобой и не с тобой это происходит. Штык. В тебе. Железка в теле.
  Падаешь снова на колено. Чавк! – вырвал – это ещё больнее. Все сжимается от боли везде. И ЕЩЁ РАЗ В СПИНУ! Аммм...
  И ещё... Куда-то... мама... во что-то очень важное... почки или печень... пронзает. Не шевельнуться. Дрожь по телу. Тупое такое ощущение – в тебе железка. Тоненькая, кажется, но ни хрена она не тоненькая, нет, она не тоненькая, это штыыыык!
  Он не рычит "синнэээ", как голодный тигр. Он просто убивает тебя, деловито, по-крестьянски, как свиней колют.
  Члинь – чавк! – для верности. А ты все не умираешь, не падаешь ничком, гад американский.

  Ничо. Ща. Добьет.

  – Сука! – орет сержант в другом конце барака.
  Тебя бьют по голове сзади, по каске, и ты падаешь вперёд, на засыпанный пылью и осколочками чего-то пол барака, на богом забытом острове. Лицом на пол.

Хобо
  Твой японец на полу. Он твой был эти... секунды? Ты и он. Ты убил его, наверное, или нет, но он умрет же? Умрет. Не было в мире в этот момент врагов более заклятых. И двух более близких людей. Но ты был на адреналине, тебе было это всё равно. Враг – удары – мертвое тело. Хватит, сойдет, что дальше!?
  Отрываешься от него, смотришь, где что, что происходит!? И какой-то глист в бурой форме на твоих глазах бьет штыком в спину Красотку. Красотка на одном колене стоит, а тот его в спину пыряет – не видишь самого штыка, не видишь, как бьет, только видишь, как Красотка вздрагивает при каждом ударе. Кидаешься на этого через весь барак, замечая, как Заусенец катаясь по полу в обнимку с кем-то, сопит, выхватывает нож и тыкает им часто и коротко – раз-раз-раз! Молодец, Заусенец не пропадет!

  Бежишь по бараку, перепрыгивая опрокинутые нары, трупы, промахивая проемы окон так быстро, что стерегущие их с винтовками наизготовку японцы не успевают стрелять в тебя. Хотя – не, успевают! Чпань! Пах! – только мажут. А ты даже не замечаешь, что по тебе это было.

  Но японец, убивавший Красотку, видит, что ты бежишь к нему. И он никакой не глист, он, бля, Воин Императора, пусть и в потертой форме, пусть и вбитый бомбардировками в землю, но поднявшийся из этой земли, чтобы вас всех остановить и урыть. Он бьет Красотку по каске прикладом, мол, отдохни, мерикана, тут ещё на раздачу один. Он успевает бросить на тебя один взгляд – щурится, пожимает губу. Сейчас все тебе будет, сам напросился, марин-ю-дай. И плевать, что затвор не успел передернуть.
  Ты налетаешь, машешь винтовкой, но он ловко отбивает и колет – быстро, как змея: штык жалит беззвучно, достает до твоего тела – ХОП! БОЛЬНО! Кольнул, гад, и может, убил. Но тело твоё ещё движется.
  – СУКА! – и со второго раза ты попадаешь – удар такой силы, что с треском ломается деревянная шейка, и приклад остается болтаться на ремне бесполезным хламом.
  Он же в каске.

  Но когда об голову ломают винтовку, в каске ты или нет, это ошеломляет. Он шатается, ты налетаешь, уже забыв, что тебя ткнули штыком, толкаешь, сбиваешь с ног, бьешь, хватаешь его винтовку, к которой примкнут штык, вырываешь. Неуклюже хватаешь, за ствол, одной рукой, но уж как вышло. Другой рукой уже душишь. Горло – кадыкастое, теплое, чужое, вражеское. То ли говорит что-то, то ли шипит, и горло пульсирует, и бьется жилка под пальцем или не жилка. И туда, в эту жилку-или-не-жилку, сбоку, вгоняешь штыком неуклюжую (потому что так держишь, но тебе плевать) его винтовку. Неглубоко, надо глубже. Дотыкаешь. Кровушка. Ещё. До щелчка бы, хотя знаешь, что не щелкнет. Ещё. Ещё. Вылез штык с другой стороны. Хер знает, почему это было важно.

  Мертв.

  Шадах! – это Заусенец дострелил своего. Хорошо.

  Машинально встаешь на ноги, под адреналином не сразу осознав, что ты...

  ...Ты застыл напротив окна. Глядишь в окно, а там...
  Там ты увидел лицо – молодое лицо, тонкие усики. Парнишка с глазами старика, унтер. Если бы в твоей голове было что-то кроме "бей-или-беги", ты прочитал бы на этом лице много всего – азарт и сомнения, напряжение и хорошо сдерживаемый дисциплиной кураж.
  Кто он был? Почему такой молодой – а унтер? И это в Императорском Флоте, а ведь в Японии редко ставят младших над старшими. Лет двадцать ему было, может, двадцать два. Может, он был курсант, досрочно переведенный на флот и попавший в рикусентай?
  Да неважно. Он был коршун – у него усики даже встопорщились, как перья готовой к атаке птицы, А ты... ты даже мышью не был. Мышь бежит, спасается, а тебе никуда уже можно было не бежать. Потому что под лицом его было ещё одно, одноглазое: срез кожуха и черный зрачок дула – пистолет-пулемёт, тип что-то там. Машинка-сырорезка – как раз для таких вот разборок накоротке. Он не вплотную к окну стоял, шагах в семи или десяти... но это как раз. Идеально! Вещь для такой дистанции!
  Пригнуться? Броситься? Упасть?
  Да не успел ты даже подумать об этом – просто понял, что... что всё, сержант. Неплохо выступил. А вот и Оно. Вечность.

  Палец на спуске сжать, пляшущий во время очереди ствол довести чуть в сторону коротко, деловито – и перечеркнуть морпеха, как списанного в отходы.

...

  И тут его снесло пулей. Хотя на самом деле его не снесло – пуля меньше унции не может снести человека в полторы сотни фунтов весом – но это так выглядело, потому что ему прострелило голову, и кровь с мозгами и осколками черепа плеснула щедро и горячо вправо, словно старый седой мастер стряхнул красную тушь с кисти на рисовую бумагу. Не первый штрих за сегодня, мастер, не первый.
  Но это был не мастер, а просто пуля тридцатого калибра. И вот что получилось: Хлобысь! – беззвучно плеснула кровь, улетела из башки жизнь вместе с азартом, сомнениями, дисциплиной и куражом, и сложился унтер. Как и не было.

  И ты сложился – просто присел в своем бараке. Не успел он эт самое... пальчик согнуть.

  Мгновение. "Жизнь? Смерть? Бля, пронесло," – вот и всё.


Ферма
  Ты лежишь. Вокруг в пыли, в дыму, носились люди, били друг друга, кричали, умирали. Вязко чавкал штык, тыкаясь в тело. Кричали снова.
  – Сука! – кричал сержант много раз.
  Выстрелы были – раскатывались грохотом, отдаваясь в голове.
  Потом ты понял, что, похоже, рядом с тобой лежит рядовой Красотка Джейн. Похоже, ему не повезло. Похоже, он умирает. Похоже, где-то в штатах красотка Джейн не дождется, что этот парень потрогает её третий размер.
  А ты... ты выживал, тебя тряхануло, и в том, что ты не поднялся, когда другие поднялись, тебя упрекнет только тот, кого там не было. Но кто-то выбрал другое.

  Ну и вот – он лежит на животе, истыканный штыком, бледнея на глазах, а ты сидишь на жопе, сжимая винтовку.
  "Могло быть наоборот!" – скажет, возможно, голос внутри.
  Будет прав.

  Это война. Может, про неё сержант кричал "сука" много раз, и если так, то не поспоришь.


Красотка Джейн
  Холодно. Зябко. Крови много, наверное. Спина мокрая. Штанина... наверное тоже, не очень хорошо чувствуешь. Холодно. Хочется, чтобы накрыли, обняли.
  Лежишь на животе. Мокро. Жестко.
  Ничего уже не важно.
  Или важно?
  Подумай, пока время есть. Его немного осталось. Казалось, что вся жизнь впереди... и так и оказалось, вся – просто короткая.
  "Прощай," – говорит Джейн, и слезы катятся по её щекам. А может, ничего не говорит. А может, не в Джейн ни в какой дело.
  Подумай, в чем тут дело.

  Это ведь конец.

Барак
  Лаки-Страйк одной рукой держит гранату, другой, окровавленной, мизинцем, кольцо. Ща выдернет, только думает, куда.
  Заусенец меняет пачку. Щелк. Готово.
  Этот, который в шею раненный. Землекоп? Хер его знает, но вроде шевелится.
  Сутулый... а, его же убило. Точно.
  – Ща ещё полезут, – без выражения, просто констатируя факт, говорит Лаки-Страйк, но голос у него не дрожит. Просто голос человека, которому страшно не хочется умирать. А, видимо, придется.

  А вдруг не полезут? А вдруг гранатами ещё разок?
  Кто бы знал, парни...

Тут грохочет, там хлопает, а там, вон, вообще шипит. Добавил и своего "баха" в окружение.
- Сука...
Ругнувшись чуть слышно после, мягко говоря, не самого результативного гранатометания, снова за "монолитом" барачной стенки укрылся.
- Наступают, Терренс.
Глянув на товарища, кивнул в довесок к словам. Чтоб наверняка. Раз наступают, значит все в порядке. Раз есть, кому. И есть, куда. И вообще.
- Наступают.
Напряжение растет, бегут струйки пота по спине. Так оно обычно в бою и бывает, когда между "пиздецом" и "полным пиздецом" вклинивается момент относительного затишья, но все - и ты, и парни вокруг, и япошки - понимают, что это ненадолго. Ничего не понятно, но страшно.
А потом захлопало справа. Вот и конец затишью, самое время для "ПП". Пока не по их сараю, уже что-то. Прелюдия?
- Тише, Уоррен, блять!
Это уже "Заусенцу", едва ли не громче его собственного выкрика.
- Хочешь, чтобы нас эта... Как ее... Роза эта Токийская на островах своих ебаных ус...
Стук очереди заставляет прикусить язык. Прелюдия закончилась, всех просим на танцпол. Мгновение на то, чтобы решить - бежать или остаться. Да нет мгновения, на самом-то деле. Рефлексы бьют молниями, обгоняя неспешные "повороты" мыслей-шестеренок.
- Всем укрыться!!!
Так, чтоб крабы на берегу в песок зарываться начали.
- Держим строй!!!
И добавил, от себя.
- Бля!!!
А потом, потом метнулся-упал за нары - подальше от японских "подарков", ногами к ним. Не прямо "потом", конечно, в процессе уже, но все же больше "потом". Уши зажал ладонями, по возможности. И скорей осознал как состоявшийся факт, чем додумал в результате долгих и мучительных измышлений. Был приказ занять барак? Был. Был приказ приготовиться к обороне? Был. Приказ есть приказ. Потерять эту "коробочку" - открыть фланги ребятам из второго взвода. И не только им. Все. Сбежать, отступить - обречь кого-то из морпехов на смерть. Остаться - да, сука, тоже обречь кого-то из морпехов на смерть. Мучался ли сержант с выбором? Туда ли? Сюда ли? Нет, не мучался. Он просто остался там, где ему было приказано оставаться. И думать о том, правильным ли был его выбор, "Хобо" не собирался. Он собирался убивать японцев. Проявить щедрость и раскидать в окна оставшиеся гранаты, например. А потом, потом будет видно.

Крот лежал на песке, взъерошенный и ошалевший. Чероки не узнал бы это опаленное жаром и восторгом лицо. Огнемет казался Кроту живым существом, которое просто таскает за собой Мрачного, как щенок — игрушку. Оно не было даже злым, это существо. Паук оставляет связанную жертву медленно умирать, растворяясь в кислоте, не из мелочной злобы. Ему даже в голову не приходит, что это пытка. Вот и крутобокая железная тварь тоже не терзалась сомнениями. Она просто дышала и, как Лернейская гидра, губила все живое своим дыханием. Крот дрых на уроке по греческим мифам, но против воли, каким-то первобытным чутьем, угадал эту потустороннюю равнодушную жестокость — и что-то в нем тоже сгорело. Та ниточка, что связывала его с Перри Армстронгом из Сан-Франциско. Он ничего не почувствовал. Разве только легкое жжение.

Крот лежал на песке, очень довольный собой. Как он этого япошку! Бац — и готово! Прямо в яблочко! Нет, вы видели?! Эх, жалко все отвлеклись. Это было… весело! Крот моргнул, потер глаза грязными пальцами. Ему померещилась какая-то замызганная лента. Бинт? Заколебешься теперь заматывать. Почему-то Кроту вдруг стало не по себе. Но ведь он молодец или как? Дотащил, прикрыл, подстрелил. Вроде бы морпехам такое и полагается делать. Эх, видел бы его Скэмп!

Крот лежал на песке и не особенно торопился копать. После той дурацкой истории он терпеть не мог окапываться. А ведь он даже ничего такого не имел в виду, задумался просто. Не может что ли человек задуматься? С тех пор он всегда копал очень старательно, чтобы ни одна зараза больше не вякнула. Интересно, как там остальные? Им нужны лопатки? Теперь, с рюкзаками, у него явно излишек. Крот бросил взгляд на Скрипача, еще одного служителя огненного зверя (он выглядел не слишком довольным), потом на Кюрасао.

— Че, приглядишь?

  Какой все-таки восторг. Это тебе не из винтовочки палить куда-то туда. Не дергать за веревочку пушку, даже не видя, куда ты стреляешь. Это даже не рукопашная. Тут ты не взял Бога за хвост исподтишка. Тут ты даже не наравне с Богом. Сейчас – ты сам Бог. Жизнь отделения японцев, занявшего эти злосчастные развалины, сейчас в твоих руках. И пока шипит огнемет – они будут умирать.
  Огнемет погас. Шипение прекратилось. Откуда-то с полуфланга заработал пулемет. И умирать сейчас будешь, судя по всему, ты.

  Мрачный развернулся, припав плечом к стенке, и на лице его сослуживцы видели не страх даже, а какую-то растерянность. Пулеметчик, скажем прямо, был лопух – нормальный первый номер уже снял бы сидячего человека не первой, так второй очередью. Но на рывке маленький по сравнению с мощью ручного пулемета капрал морской пехоты все равно представлял собой отличную мишень. И пули сыпятся, и джапы что-то на своем ублюжьем языке кричат, и сейчас, кажется, прилетит граната. Но вот командует ганни, командует так, что слышат, наверное, даже япошки, и ты понимаешь, что тебя прикрывают огнем, и на душе просто немножечко полегче. И пулемет на мгновение затыкается. Может, парни сняли пулеметчика, может, у него магазин закончился. Но Мрачный почуял затык, почуял момент, как чувствуют его каким-то верховым нюхом бывалые солдаты, и рванул к спасительному укрытию. Спасибо тебе, комендор-сержант, слава тебе, слава сержантам морской пехоты!
  Правда, на войне достаточно даже миллипиздрического осколочка, чтобы ухлопать там какого-нибудь генерала-адмирала. А уж тебя, капрал, и подавно. Вроде бы, обычный стук металла об металла, но этот "цвирк!" раздался эхом в ушах Диаманти, со страху перевернул все его внутренности, как будто он зашел в лифт со скоростью выстрела из зенитного автомата. Последние футы он прямо-таки летел, исполняя такое буги-вуги, что все новозеландские девчонки отдались бы ему не глядя, если бы видели. А он еще и пытался на ходу расстегнуть свой огнемет. Ведь знаешь же, что все враки, что не успеешь. Попадет пуля – и нет спасения. А все равно жажда жизни берет свое.

  Расстегнуть лямки получилось уже только лежа за стенкой, откуда выходил. И то силы вышли, Диаманти не сбросил с себя огнемет, а как-то безвольно вылез. Конечно же, сбил дыхание и задохнулся, поэтому громко сипел и жадно глотал воздух, не обращая внимания ни на песок, ни на бетонную пыль. Казалось, будто сил нет совсем, однако, когда подошел ганни, Мрачный подсобрался, похлопал его в ответ по затылку и негромко, чтобы слышали они двое, произнес:
  – Ганни... ганни, бля... я обосрался, на...
  И захохотал. Захохотал с облегчением, осознавая это прекрасное чувство – жизнь.
  Сержант ушел. А Диаманти остался. И те, кто с ним. Мрачный подполз, волоча огнемет, шумно вдохнул и сказал:
  – Спасибо, парни.
  Выдохнул и продолжил:
  – Малой, Крот – окопаться. Остальным – наблюдать. Потом меняетесь. Все.
  Можно было бы и не копать, наверное. Но кто его знает, может, сейчас опять джапы начнут минами сыпать. А то и в атаку попрут. Пусть покопают, нечего тут. Пот, как известно, сберегает кровь, а кровь и на войне – не вода. Правда, у самого сил было маловато, так что если бы ему кто принес лопатку, то он был рыл лениво, с важным лицом какого-нибудь тылового офицера.
  Вместо этого он стал натягивать на себя огнемет. На вмятину на баллоне смотреть не хотелось.

Лобстер
  Кидаешься в темноту. Тебе кажется, что ты ловок, как тигр, и стремителен, как змея. Бьешь!
  Штык протыкает только воздух.
  Черт! Надо было прямо в пол колоть! Но так и штык сломать можно!
  Бить или послушать?
  Слышишь шорох там, внизу, близко-близко.
  Нет сомнений, это шорох! Там кто-то есть! Почему он ещё не выстрелил в тебя? Не ударил? Не схватил за ногу?
  Бьешь снова, раз, другой – всё мимо в этой проклятой темноте.
  И уже отчаявшись, чувствуя, что либо ты, либо он, тыкаешь сверху вниз туда, где шуршало.
  И попадаешь, протыкаешь что-то твердое, протыкаешь насквозь, так что штык стукает кончиком о бетон. Поднимаешь винтовку и чувствуешь – наколол что-то на штык. Твёрдое. Наколол. Может фляжку? Да нет, тогда металлический скрежет был бы. Может, кожаное что-то?
  Тихо. Не шуршит больше. Затаился?
  Ведешь рукой по стволу, дотягиваешься до штыка и... отдергиваешь руку! Там, на кончике твоего оружия, что-то ещё живое! Оно шевелится, оно волосатое, оно... У тебя одна мысль: это оторванная рука японца, кисть. Она, наверное, ещё живая! Но почему такая волосатая?
  Снизу подкатывает тошнота, ты представляешь эту руку. Поборов себя дотягиваешься до неё и опять чуть не вскрикиваешь – это что-то... худое, как скелет. Пальцы тонюсенькие, твердые...

  И вдруг понимаешь – это не от человека. Это какое-то огромное насекомое, вроде жука или что? Как в комиксах! Таракан размером с фляжку. Он ещё живой, он ещё шевелится. Так вот, что япошки тут делают – разводят всякую дрянь. Опыты, наверное, ставят. Ничего себе!
  А вдруг оно ядовитое! Трясешь винтовкой. Нее, плотно штык засел. Оно ещё там.
  Но надо очистить штык, и поборов брезгливость, ты шаришь рукой, чтобы счистить эту гадость со штыка. Фу, бля!
  И тут оно кусает тебя за палец! Натурально хватает. Снова едва не вскрикиваешь! Ну и дрянь! Кулаком, кулаком тыкаешь в эту мразь, и тут только понимаешь, что это...

  ...что это просто большой краб, заползший в бункер от обстрела.
  Никакой не японский боевой таракан.
  Краб шмякается на бетонный пол, и больше ничего не шуршит. Никого тут нет. Может, трупы только.

  Да, труп есть – проходишь шаг в сторону и натыкаешься ногой на тело. Тыкаешь его носком – вроде, мертвое. Это явно человек. На всякий случай тыкаешь штыком пару раз. Да точно мертвое.

  А снаружи, кажется, стрельба, крики.
  Идти наверх или посидеть тут? Втроем, так сказать. С дохлым крабом и дохлым япошкой.

  Чувствуешь, как успокаивается раскочегарившееся сердечко.

Мрачный, Крот, Скрипач
  Ганни только поморщился и отмахнулся от умничающего капрала.
  "Как, как... каком кверху! Кидай, блядь, как умеешь!" – говорили глаза – "Мои приказы вы, блядь, понять не можете, куда уж джапам!" А может, оно вообще ничего такого не говорило, а говорило просто: "Жопа, парни! Выбираемся, дрыгаем лапами!"
  И вы "дрыгнули".
  – На, – протянул лимонку Ушастик. – От широты душевной. о  У Скрипача же только две и оставалось, и он должен был кинуть их сам.
  Взрывы подняли над развалинами облако пыли, и это было хорошо. Хлопки гранат показались вам какими-то игрушечными, ненастоящими – ещё бы, после семидесятипятимиллиметровых снарядов, рвавшихся в считанных ярдах!
  Все вы пришли в движение, хаотичное на первый взгляд, но вы понимали, что надо делать и для чего, и в этом, вероятно, и было пресловутое ГунгХо.
  Крот, Скрипач, прихрамывающий Ушастик и Кюрасао выбежали вправо, рассыпавшись в короткую не цепь даже, а так, цепочку, в паре ярдов каждый от соседа, а Мрачный пошел вперёд.

  Мрачный.
  Ты идешь по песку и видишь эти долбаные развалины, которые всё открываются и открываются из-за угла блокгауза, и не знаешь, будет ли следующий шаг последним. И хочется притормозить или кинуться ещё быстрее. Огнемёт давит на плечи, но почему-то ноги становятся легкими, как не твоими. Из низа живота поднимается какая-то мерзкая херня, и от неё расходится по телу неуверенность, она схватывает всё что можно своим липким, гнусным, гниловатым объятием. Как будто кто-то сидит у тебя на закорках и посмеивается. "Давай, давай!" – говорит он. – "Шагай!"
  И просыпается неуверенность. "Что я делаю не так?"
  А ты... ты всё делаешь "так". Но никто тебе об этом не скажет, не объяснит, не похлопает по плечу.
  И ты видишь вдруг отчетливо япошек – то ли двоих, то ли троих, они осторожно высовываются из-за перемешанных между собой почерневших брёвен, каких-то листов неизвестно чего, они вглядываются в тебя, и они не посмеиваются. Ты поднимаешь огнемёт, но до них далековато, можно не... Поздно думать хоть что-то. Ты падаешь на колено, чувствуя мягкий, такой уютный песочек.
  Но ещё до того, как нажать заветные клавиши, ты слышишь выстрелы справа – и пули градом проходятся по развалинам. Летят щепки, крошится горелое дерево, листы покрываются оспинами пулевых отметин. Японцы исчезают вместе со своими винтовками.
  Залп.
  Огнемёт издает, как всегда, перед выстрелом шипение. Знаешь сказки про огнедышащих драконов? Вот у тебя в руках – то, как такая сказка могла бы выглядеть. Не красивое животное, а вредная, злобная, тощая змея, которую парни из корпуса химвойск приручили и заставили работать на нас.
  Пока раздается это короткое шипение, ты успеваешь вспомнить, что забыл заранее поджечь сопло. А если контакт закосячил, а? Если не будет искры? Но искра с треском появляется, а вслед за ней появляется огонек, едва различимый на ярком солнце. И прямо сквозь него трубка выплевывает, что положено.
  Ты слышишь звук, как будто на костерок подули ветром из трубы и его разметало к чертям – что-то вроде гула, шелеста, но больше всего похожее на ровный, шумный выдох чего-то большого и недоброго. Кажется: господи боже ты мой, подумаешь, палка какая-то с баком! А дышит так, как будто там невидимый бизон или бегемот какой-то за спиной притаился. Или что похуже.
  Жар сразу бьет в лицо и облизывает руки. На тебе очки, но ты всё равно прищурился по привычке, ожидая, что из глаз потекут слезы. Не текут – плексиглас защищает. Выдерживаешь хороший, длинный залп.
  Пламя улетает вперёд, слегка брызнув под конец пеной на песок.
  Получилось. Сработало.
  Через пыль, через огонь, через поднявшийся дым ты слышишь крик на косоглазом наречии:
  – ТАЙКЬЯКУУУ! ТАЙКЬЯКУУУ!
  И сразу же откуда-то правее развалин начинает шарить пулемётная очередь. Не вообще по вам, не – в тебя, прямо в тебя. С хрустом и тонким треском скалывает бетон, он осыпается, ты мешкаешь, не зная, бежать или нахер распластаться на пузе, пока оно не пройдет.
  – По сараю вдарьте! Огонь! – кричит ганни.
  Замечаешь, что развалины не загорелись как следует, но волна пламени прошла над ними, и на некоторых бревнах пляшут язычки.
  А парни лупят, припав на колено – ба-бах! ба-бах! ба-бах! – как заведенные, несмотря на очереди, несмотря на ответную пальбу. Сжав зубы. Лишь бы тебя прикрыть.
  Хлоп! – падает неподалеку граната. Хлоп! – ещё одна.
  Кидаешься назад. Успеешь же!
  Да-дааах! – бьет по ушам, заставляет оступиться, упереться рукой в песок, чуть не грохнувшись. Лязгает звонко по баку. Ща рва...
  Пытаешься расстегнуть лямку, скинуть эту опасную херню с плеч, хотя знаешь, что это бесполезно – если рвануло, то всё, ты уже ростбиф с кровью. А потом горстка пепла.
  Пряжка не поддается. Падаешь, у стенки, копаешься. Отстегиваешь наконец.
  На баллоне – вмятинка. И только. Пронесло, капрал.

Остальные
  После команды вы выбежали в сторону от блокгауза, рассредоточились, как на учениях, прицелились по сараю.
  И вдруг все увидели, как вдоль стенки бежит Мрачный и сейчас выйдет за угол, чтобы получить угол обстрела по развалинам. А там, в развалинах этих – японцы. Вы увидели их ясно, первыми, и поняли вдруг, что сарай – хер с ним, а вот эти ребята... Они его срежут.
  Вы повернули стволы и, не сговариваясь, не дожидаясь команды или небесного перста, вдавили спусковые крючки. Как говорится, "если ты ждал подходящего момента – это он."
  Грохот сразу поднялся, как на стрельбище – вы палили, как ненормальные, каждый раз стреляя чуть быстрее, чем надо, забыв всё, чему учили – как там спуск тянуть, куда смотреть, как винтовку держать. Уж как умели!
  Японцы исчезли – кажется, просто спрятались. И все, разочарованные, принялись перезаряжать винтовки, ещё не осознав, что вы только что спасли капралу жизнь.
  А может, и не только капралу. Огнемёт выдохнул пламя, и это было отвратительно-завораживающе. Огонь был такой густой, одновременно чистый – потому что горел бензин и воздух, и какой-то маслянисто-грязный, с черным, мерзким дымом, переливающийся этим дымом, как водопад. Было что-то адское в этом цвете, в этом дыме цвета сгоревшего воздуха, в этом гуле цвета испорченного мира. Что-то непереносимо оскверняющее от того, что вы увидели, как огнемётом не просто шарашат на полигоне, а выжигают живых людей из укрытия.
  Это было хорошо, что вы жарили наконец японцев заживо, а не они вас. Но это было как-то совсем... против правил, которые не запишут в конвенциях.
  Из развалин закричали что-то отчаянное, протяжное – кажется, это был не крик боли, ещё пока только тревожная команда. Но всё равно возникло ощущение, что правила совсем, окончательно кончились.
  То чувство, когда в школе кто-то ударил другого, а тот ударил в ответ, а этот ударил ногой, а тот ударил в колено, а этот – по яйцам, и вдруг один из них взял и плеснул в лицо ацетоном или чем-то таким.
  У каждого ёкнуло при виде этого пламени, когда вы ощутили даже здесь нестерпимый жар. Жар ощутили. На экваторе. Нестерпимый. Как будто тут до этого было прохладненько! А, выходит, было.

  "Бля, ну, так же нельзя!" – вот как ёкнуло.
  Можно. Тарава, мать её. "У меня тут нету слова "нельзя", пока ты жив, а парень напротив сдох. Жгите. Душите. Грызите. Режьте. Разрывайте. Веселитесь, мальчики! Полный кайф! Полный улёт! Вы же этого хотели, записываясь в морскую пехоту? Ну, собственно вот. Как на плакате, в ад и обратно. Жаль, никто не говорил, что спустившийся в ад уже не поднимется, а если поднимется – то кем-то другим. Не тем, кто знал, что так нельзя. "Так нельзя", "так нельзя" – это для нытиков и неудачников. Вам можно всё, пока вы не умерли. А, забыла сказать, тут нет слова "умер", только слово "сдох". Ах-ха-ха! Развлекайтесь."

  Ушастик закашлялся, пытаясь сдержать рвоту.

  И сразу застучал пулемёт, посыпалась в который раз бетонная крошка.
  – По сараю вдарьте! Огонь! – подал голос ганни. Ганни – человек на той должности, на которой положено смотреть на такое, не моргнув глазом, и он так и выглядел – его это всё вообще не касалось. Парни живы? Задача выполнена? Какие вопросы?
  "А он ведь тоже человек."

  Вы начали стрелять, торопливо, беспокойно, силясь разглядеть за маревом из пыли и этого напитанного копотью дыма сарай с его страшными провалами окон, за которыми сидел Враг.

Крот
  И ты увидел её – фигурку, перед которой мигал огонёк. Голова, руки, грудь. Ярдов пятьдесят. Ты навел и выстрелил, не особо надеясь попасть – ты же только что палил по ребятам в развалинах, они были ближе...
  А попал. Именно ты – Скрипач перезаряжал магазин, Ушастик целился (или только делал вид), ганни вырывал чеку от гранаты, Кюрасао стрелял, но куда-то не туда. А ты – бах! – и ухлопал. Готов.

Скрипач
  Садишь выстрел за выстрелом: карабин легонький, но и патроны у него слабые – его не подкидывает, только дергает в плечо: ух! ух! ух!
  На стрельбище вспышка перед дулом каждый раз сбивала с толку, а тут ты быстро перестал её замечать. Уже даже прикладываться перестал, понял, что попасть все равно слишком сложно, а проще и быстрее направлять карабин "туда" и палить.
  Бах-бах-бах! Бах-бах-бах!
  Затвор лязгает тоже где-то перед щекой, каждый раз досылая патрон. Куда ты стреляешь?
  Да туда! Там развалины, там сарай, там японцы, там...
  Щелчок вместо выстрела, настолько неожиданный, что ты подумал – "Заклинило!" Оттянул затвор – а гильза не вылетает. А, патроны кончились! Не бесконечные, как оказалось. Щелкнул магазином, уронил его на песок, достал другой, пока остальные стреляли – так же щедро, как и ты, по любому шевелению. Примкнул, защелкнул, дослал – в меру резко, как учили. "Затвор не надо тянуть, надо дернуть, коротко и четко". Клатч! – отозвался затвор. Патрон в патроннике. Огонь!
  И увидел голову в каске, руку с гранатой. Или без гранаты? Там, за развалинами где-то. Разглядел на каске сеточку, разглядел и правда гранату в руке у него. Боясь опоздать, "щелкнул" по нему, ещё, ещё раз. Он спрятался или упал – не поймешь.
  Япошка.
  Мелькнуло что-то черное в воздухе. Все-таки кинул, да недобросил. А может, и не он кинул!
  "А вдруг японцы тоже люди и тоже боятся?"

  Грохнули гранаты в нескольких ярдах – все залегли. Никого не зацепило.
  Мрачный, копошась в песке, уже, считай, в безопасности, неуклюже стягивал с себя огнемёт.
  Но за блокгаузом раздались выстрелы – ваших, родных, самозарядок Гаранда.
  – Сержант! Мы вышли! – крикнул Дасти. – Мы вышли!
  Дах! Да-дах! Дах! – молотили винтовки по мозгам. Грохнула ещё граната – где-то в развалинах. Ещё одна – на вашей стороне.

  И бой вдруг стих. Нет, не то чтобы совсем стих, но вы перестали стрелять и по вам перестали стрелять. Совсем близко, справа, между бараками, а то и внутри них, всё ещё рвались гранаты, морпехи перестреливались с японцами, но это вас не особенно сейчас беспокоило. Развалины дымились, слегка волновался на ветру венец пламени на каком-то бревне – как шапочка. Потом и он погас.
  Из сарая за развалинами больше не стреляли. Подавили цель.
  – Молодцы, – сказал ганни тихо, глухо, вытирая лицо рукой, проводя им нервно по щекам. – Молодцы. Лежать всем, быть начеку. ДАСТИИ! – заорал он. – КАК ТАМ?
  – Заняли оборону!
  – Окопаться всем! – крикнул Кремень, и голос его снова стал встревоженно-звонким. – Разбились на пары! Вот как лежите, так и окапывайтесь. Один окапывается, другой следит за фронтом и стреляет во всё, что движется. Малейшее движение в сарае – не думай, бей! Я к Дасти.
  Он пополз к блокгаузу на карачках, прижался к стене рядом с Мрачным, чтобы передохнуть, запрокинул на секунду голову и закрыл глаза. И по этому короткому, полному облегчения жесту, некоторые только и поняли, из какой задницы вы только что сами себя вытащили.
  – Молодец, капрал, – сказал он и ткнул Мрачного в плечо. – Молодец.
  Потом он скрылся за серой бетонной коробкой, а вы остались впятером.

  – Чего я тебе кину, зажигалки, что ли? – уже возмущенно воскликнул Мрачный, но осекся: плюс одна метающая рука это все-таки плюс одна метающая рука. Он обернулся к незнакомому пехотинцу и спросил у него задиристо, словно задача "высунуться под огонь япошек" его и не касалась:
  – Слышь, боец, дай-ка пару яиц. Нет, ты мне давай две, а я тебе одну. – это капрал вспомнил про ту гранату, что он отжал у Малого. – Да не жалей ты, все равно с собой рай все не унесешь. Во-ооо...
  Капрал стал отжимать усики, бормоча так, чтобы нарочно все слышали:
  – Ну ты, ганни, придумал тоже...Мне с этим пылесосом щас так удобно кидать, конечно... Хули нам-то, инженерам... Вот щас я руку дерну, а дальше что?.. Да не ори ты так, драть твой рот, джапы же слышат, что тут пошли маневры! – это уже полным голосом, потому что ну действительно чего тут орать, не казарма.
  Вторую гранату он готовил молча и бросал на отгребись, так как после окрика на ганни он сбился с мыслей и переключился на дальнейшую задачу. Вот добежит он до края стены, а дальше? Ложится там, с виду, не удобно, да и на ширину водить стволом неудобно. Значит, надо присесть. Блокгауз, конечно, будет давать ориентир, но с флангов его так и так достанут, а с фронта поди-ка высунься под напалм. Назад. Назад надо как-то уйти, залечь и ползком не вариант. Оставаться точно нельзя, сразу хана. Хотя, можно просто добежать до угла, где собрались, и залечь там и не высовываться. Только как же...
  Команда ганни раздалась будто бы издалека: разовый взрыв гранат все-таки приглушил слух. Но слышно все равно отчетливо и разборчиво, и после первого же "Пошли!" Диаманти подорвал вперед, пытаясь не перебежать лишнего и не залечь раньше, не оступиться и не тормозить одновременно. Всякие мысли проносятся стремительно, даже не успеваешь за них взяться. И ведь вроде все знаешь, и все уже делал, и даже благодарность по дивизии есть, а все равно, блин, такое ощущение, как бы не обосрать дело и не обосраться просто так. Ну это просто сейчас в первый раз так, дальше будет легче, после первого боевого огнеметания здесь, на атолле, а дальше...
  А дальше Мрачный ухнулся на правое колено, чуть не провалившись в песок из-за тяжести огнемета и выдал первый пристрелочный залп. Залп, конечно, был пристрелочный, и пошел явно выше, но Диаманти все равно выдал на всю ширину фронта, какую мог тут рассчитать. От пламени сверху кишечники тоже мгновенно опорожняются. Сразу лицо обдало жаром, и огнемет так гудит стремно, даже не знаешь, что и страшнее – огонь или этот монотонный гул. А если уж тебе страшно, то каково япошкам? У, суки гнилозубые, бойтесь, на! Вот вам на второе! И на третье вдобавок!

Крот, Мрачный, Скрипач
  – Принято, – кивает Кремень на сообщение о взрывчатке.
  – Ну прости, не до вещей мне сейчас! – доносится до Крота ответ Дасти.
  Достаёте гранаты – кто из карманов, кто с пояса снимает, где они за рычаг прицеплены были, кто ещё откуда.
  – Сразу по две приготовили! – твердит вам ганни, разгибая своими цепкими, как пассатижи, пальцами усики на своих. – Бросок сорок метров. Короче, бросайте так далеко, как сможете. Тебя тоже касается, умник, – кивает Мрачному.
  С огнеметом на спине кидать не очень удобно, но, как говорится, для себя же стараешься.
  У Скрипача пальцы соскальзывают с вентиля, не поддается сразу, туго затянули. Ну, так и надо было. Наконец, винт ожил, вентиль пошел и огнемёт отозвался зловещим внутренним тшшш-щщик! Азот пошел, давление. Всё, готово. Хочешь – стреляй, хочешь – взрывайся.

  Смешно, да? Ты проторчал несколько часов в лодке, ты пережил высадку, ты ползал по берегу, ты дрался с японцем в канаве, ты вжимался в песок во время обстрела – и всё ради этого тшшш-щщик! Как музыкант, которому надо прийти на концерт, сыграть там один аккорд, или что там, одну ноту... да не, даже не сыграть аккорд, нет. Ты – как та девочка, которая сидит рядом с заслуженным пианистом и листает ему страницы, а он – "отжигает" свои крещендо и диминуэндо.
  Всё, ты всё сделал, что надо-то было. А, ну ещё баллоны не проебать – справился. Правда, они на берегу, но раз ты их до берега донёс – значит, тоже справился. Сейчас гранатки кинуть, и...

  И вдруг приходит озарение.
  И – ничего не будет.
  Это не грёбаный концерт, где всё расписано по нотам. Нет у тебя партии. То есть как бы есть, но черт побери, тут так может выйти, что ты только что странички листал, а в следующую минуту ганни скажет: "Садись за рояль и сбацай Шопена."
  И сядешь. И сбацаешь. Криво, плохо, как сможешь – это ведь Мрачный у нас убийца, а ты – нет.

  Мрачный – покойник, ты уже понял по напряженному лицу ганни, по тому, как пули щелкают по бетону.

  А ты ещё поживешь – сколько понадобится морской пехоте США.


  Крот, а ты по ходу спасаешь товарищей. Ну, вот натурально! Понятно, что ганни-шманни всем командует, Мрачный, так сказать, в главной роли... Но всё равно. Ты сейчас спасаешь всех пацанов из третьего отделения, кто остался.
  Интересно, Дасти скажет тебе "спасибо"?
  Не, не скажет, наверное. И Скэмп не скажет. Типа война, тут всем насрать на твои чувства...
  А может, это неважно? Может, важно только то, кто что сделал, а не кто что сказал?
  Но всё равно, ты их спасаешь. Тебе легче от этого?

  Время вышло.
  – Гранатами – огонь! – кричит Ганни.
  Опасливо привстаёте, швыряете изо всех сил, но кажется, что слабовато.
  – Вторую приготовили!
  Бадаааах! Бада-даааах! – рвется где-то там. Стрельба вдруг смолкает. Ничего себе! Это вы их так напугали или что?
  – Бросок!
  Кидаете. Гранаты улетают в небо, кажется, что навсегда, навстречу пролетающим самолетам.
  Был такой философ, он ещё где-то там в свои средние века поставил опыт – ебнул из пушки вертикально вверх. Ядро назад не прилетело – он и решил, что это значит, мол, есть небесная твердь, и ядро туда на неё закатилось.
  Вот его бы сюда – насмотрелся бы вдоволь, как расстреливают небо, землю, море, песок... Никакой небесной тверди нет. Неба вообще нет – так, декорация.

  Господи, вы хоть понимаете, что смотрите в небо, может, в последний раз?
  Через пять секунд кому-то из вас прострелят башку.
  Или пронесёт?

  Сержантам думать о небе не полагается уставом.
  Бадаааах! Бада-даааах!
  – ПОШЛИ! ПОШЛИ! ПОШЛИ! ОГНЕМЁТ ПОШЁЛ!

Вопросы продолжали поступать. На этот раз от Фриды.

- На данный момент мы не знаем, можно ли поразить какой-либо из модулей активной защиты дредноута нашим ЭМИ. Но для такой попытки мы уже должны быть на сверхмалой дистанции по отношению к нему, так что в приоритете будет запуск Лансеров. Кроме того, отключение ЭМИ дредноута позволит поражать цели управляемыми ракетами, но они также могут быть перехвачены системами ПРО. Любой запуск ракет, кроме Лансеров на сверхмалой дистанции, остается неоптимальным на протяжении всего боя. Пауза между перезарядкой ЭМИ нам неизвестна. Можно предполагать минимальную паузу между использованиями, но такое использование должно дать нагрузку на другие системы дредноута.


Когда лейтенант Руд поднялась и начала движение в сторону доски, как внезапный айсберг в сторону Титаника, Вайт машинально напрягся. Что она собиралась в этот раз делать? Вроде бы, в данный момент он не был под угрозой взрыва гранаты. Или даже ЭМИ-гранаты. По пути Бренди панибратски потрогала других пилотов. Видимо, это показывало их сплоченность перед надвигающейся красной угрозой. Но приблизившись к Вайту, она, к счастью, не стала пытаться его трогать, а лишь попросила маркер. Времени размышлять не было, так что Вайт на всякий случай, чтобы Руд не попыталась трогать и его, передал ей тактический инструмент. Который ей не подошел. В итоге она выбрала себе маркер под цвет волос. Возможно, ненамеренно.

Пока Бренди чертила свои схемы на доске, Вайт отошел на пару шагов, на всякий случай, внимательно слушая и наблюдая. Лейтенант Руд рисовала размашисто, от души. Символы она ставила так же. И явно увлеклась в этом. Звездочка, цветочек и ракета были на схеме явно лишними. Тем не менее, Геральд дождался слов про еду, которые сигнализировали о том, что запас тактических идей у Бренди иссяк.
Вздохнув, капитан, явно с неохотой вернулся к доске и, соответственно, ближе к Бренди, и первым же делом окончательно стер лишние значки с доски.

- Несколько замечаний, - начал он, все таким же будничным голосом, видимо решив считать случившееся чем-то вроде вторжения сил природы, типа урагана, с чем просто нужно иметь дело по мере затопления и последующей перестройки домов у побережья. - Во-первых, ракеты представляют опасность на средней и дальней дистанциях, не на малой, - Вайт пару раз стукнул по доске пальцем на месте стыка стрелочек от букв M и EMP. Во-вторых, энергетический скачок позволяет избежать атак дредноута, по крайней мере на дальней и средней дистанциях, делая прикрытие ЭМИ менее полезным для фантомов атакующей группы.

Обозначив общие позиции, Вайт также прошелся по схеме, от самой левой позиции:
- Нет смысла оставлять АСТРИ на сверхдальней дистанции. Как минимум, они могут составить отдельную группу для отвлечения противника. Им необходимо двигаться к дредноуту с остальными группами, вызывая огонь на себя, а после уничтожения дредноута для скорейшего вступления в бой со Скорпионами.

- Дальняя дистанция. Первыми эту область проходят Фантомы в стэлсе. Рассредоточенный строй, и в случая обнаружения, уже с этой дистанции можно начинать использовать энергетический скачок для безопасного перехода на среднюю дистанцию. После прохода Фантомов, на эту дистанцию двинутся группы без стэлса, включая АСТРИ. Здесь уже есть смысл в ЭМИ, как прикрытии от ракет.
Возможно, Вайт просто не хотел, чтобы в очередной раз союзные ЭМИ срабатывали в опасной близости от его головы. Но он не стал задерживаться, перейдя к следующему сектору.

- Средняя. В идеале, только здесь будут обнаружены истребители со стэлсом, и с этой дистанции будет первый скачок. Остальные группы пройдут эту дистанцию в таком же порядке, как и дальнюю.

- Малая. Можно не опасаться ракет, но на этой дистанции работает ПВО и ЭМИ. Стоит попытаться совершить скачок еще раз, - Вайт отвлекся и уточнил: - стэлс и последующие два скачка потратят 7 единиц энергии. Возможно, второй скачок будет прерван, и нам придется иметь дело с ПВО и поднятыми Скорпионами. С этой дистанции атакующей группе следует держаться вместе для последующего совместного противодействия истребителям противника.

- Сверхмалая. Запуск Лансеров, уничтожение дредноута. Все группы переключаются на истребители противника или, в случае неудачных запусков, пытаются уничтожить модули активной защиты дредноута. Если нас ожидают какие-то дополнительные сюрпризы, вроде вражеского подкрепления, в этот момент можно начинать о них думать.

Оглядев доску еще раз, Вайт добавил еще одну стрелочку, от малой до сверхмалой дистанции, с надписью 'BLINK' и знаком вопроса. Причем, в этот раз было заметно, что он сильнее давит маркером на доску. Видимо, чтобы новые отметки ярче выделялись на фоне всего уже нарисованного. Он также очертил еще один прямоугольник, охватывающий и часть очерченной Бренди малой дистанции, в который, со стороны дредноута, он вписал несколько новых фигур, символизирующих Скорпионы. После чего Геральд решил пройтись по схеме действий еще раз:

- Фантомы будут обнаружены на средней дистанции, остальные истребители, включая группу АСТРИ, на дальней. Дредноут будет реагировать запуском ракет, выстрелами дезинтегратора. Возможен запуск истребителей. В идеале приоритетными целями должны стать Фантомы, как атакующие на более близкой дистанции. В этом случае скачок поможет избежать атак. Группы Фалконов, по две машины, начинают бой в зависимости от наличия стэлс-модуля у обоих машин в группе. На дальней и средней дистанции две группы по два Фалкона, под прикрытием ЭМИ, будут иметь защиту от ракет. Можно надеяться, что группа АСТРИ, из трех машин, получит приоритет в атаке дезинтегратором. На малой дистанции противник скорее всего использует ЭМИ, чтобы противостоять действию наших модулей. Вновь, скорее всего, группа Фантомов будет иметь приоритет для активных средств защиты. Все истребители противника будут оставаться в непосредственной близости от дредноута. Они не будут сближаться с более дальними группами, пока существует непосредственная угроза. Именно поэтому остальным группам, включая АСТРИ, нужно следовать за Фантомами и оказывать поддержку против истребителей. Фалконы с модулями сканирования будут полезны перед началом боя, но также если нас действительно ожидают какие-то сюрпризы. Не повредит, если мы сможем узнать о приближающемся подкреплении противника заранее, и в этом случае также лучше, если все группы будут в пределах небольшой дистанции для взаимного прикрытия.

Подумав, упустил ли он еще что-то, Вайт закончил свои комментарии:
- По поводу загрузки, в целом все верно.

- Спасибо, - кивает Вайт, едва успевая вынырнуть из задумчивости, чтобы понять, кто перед ним.
Мира передала ему перечень оборудования. И это было хорошо, так как уже было яснее, с чем можно работать. Это помогало.
Теперь оставалось только донести до остальных, что от правильного выбора комплектации истребителя зависят и их жизни, и существование Евросоюза. Вряд ли они ожидали такой ответственности так быстро. Вряд ли они ожидали задачу, которую кто угодно признает самоубийственной.
- Спасибо, - повторил Вайт, забывшись и упустив тот факт, что он уже поблагодарил Миру. И то, что та уже ушла.

-----------------------

На брифинг Вайт прибыл ровно в 7, как всегда молчаливый и серьезный и, кажется, еще бледнее, чем обычно. Видимо, от недосыпания и выматывающих тренировок. Он все еще прокручивал в голове общие детали доклада, который ему надо будет предоставить. К счастью, сначала Ковальски должен был обрисовать им задачу в целом. После этого Геральд ожидал легкую истерию, после которой уже, как раз потратив время на финальные мысли о брифинге, можно было вступать в дело ему.
Мысленно инструктор относился ко всему этому достаточно скептически. Чтобы провести такую операцию требовалось не меньше недели на подготовку одного только брифинга, а потом месяц на тренировки и разработку тактики. У них было несколько часов на все.
Из интереса инструктор оглядел лица присутствующих. Раньше их было больше, раньше они относились к обучению намного менее серьезно. Удалось ли им подготовиться достаточно, чтобы не только выполнить задачу, но и выжить после? Скоро можно будет не задаваться этим вопросом...

Сирена
  Газолин на карачках добрался до окошка, кажется, вслух, вполголоса, сосчитал до трёх и перебросил своё тело через подоконник.
  А вот с тем, чтобы прикрывать, вышла проблемка. Ты высунулся в окно с томмиганом наперевес, с краешку так, глянул – а там непойми что: развалины какие-то, ещё один не то барак, не то другая постройка. Ну, и горб этот просматривается неплохо.
  Тут ты заметил, буквально краем глаза уловил шевеление где-то в развалинах, услышал сухое Штыщ! японской Арисаки, и пуля... черт, ты даже не смог бы сказать, где она там прошла, правее или выше или ещё где, просто влетела в окно, где ты маячил.
  Дернулся, а по ноге сразу боль пошла. Зубы сами сошлись в тиски. Резкие движения при твоем ранении – вещь неприятная. И да, можно перебраться к другому окну, но в следующий раз можно и не успеть рожу свою отдернуть. А что если гранату закинут? Тогда как быть?
  Словно откликаясь на твои мысли под землей в нескольких метрах от тебя что-то утробно громыхнуло.
  Пока ты соображал, услышал, как Газолин перекрикивается с бойцам своего отделения.
  – Сержант! Это Брукс! – крикнул из-за окна кто-то. Ты выглянул из соседнего, на этот раз только краешком головы, "одним глазком", и сразу назад. Брукс вылез из-за горба, чем бы он ни был – бункером ли, дотом или входом в пещеру Алладина, и успел спрятаться за него же, привалившись спиной.
  – Сержант. Там коридор и помещение. Мы там сняли одного. Бомбоубежище, видимо. Я послал Коннера осмотреть. А у вас что?
  "А у нас прямо в жопу попал фугас", как говорится.
  Потом подал голос Газолин. Вернее он влез назад в окно, запыхавшийся, встревоженный.
  – Сержант, там наши в коробке этой сидят. Блокгаузе. Отстреливаются, как могут, но там только дверь с той стороны, а дверь под прицелом. Все время по ним стреляют, высунуться тяжело. Что делать-то?

  Вся твоя жизнь, жизнь мальчика-красавчика из хорошей семьи – история успеха. "Отличный морпех и мужик, а не булочка хлеба." В двадцать пять лет – взводный сержант. Ну и пускай офицером не сделают, но могли бы, блин! Если парадку на тебя надеть, ты ещё этих летёх замшелых за пояс заткнешь! Красавчик же! И вообще, умный, сильный, веселый, ещё и певец. "Я и песни петь могу, и ебаться мастер!" Ранение, конечно, странноватое вышло, но всё равно шрам будет загляденье. А как он смотрелся бы на пляже на твоей мускулистой загорелой заднице, в плавках решительного темно-синего цвета! Где-нибудь на Хорн-Айленде или на Фронт-Бич какая-нибудь блондинка обязательно спросит: "Мистер, а где это вас так ранило, хи-хи-хи?" Не, лучше чтобы сразу две блондинки. "Детка, это когда я воевал на Тихом Океане. Кстати, там тоже были пальмы, но красоток не было," – и продефилируешь мимо них гордый и неприступный, у тебя же рыжая уже вроде бы. В общем, как в дамских романах твоей мамочки, да?

  Классно, да?

  Но тут не Хорн-Айленд, лучший пляж в штате Миссисипи. Тут РЕД-2. Японцам абсолютно все равно, описаются ли девчонки от счастья, глядя на твою боевитую задницу. Их интересует в тебе только одно: ошибешься ты или нет?
  А ты ошибся. Кажется, так просто, да? Проверить барак, проверить каземат этот... А что ты сделал? Двоих, включая командира – в каземат, двоих на пляж за рюкзаками, ещё и оружие им сказал оставить, красавец. И вдвоем с Газолином, который, на минутку, помощник командира отделения ушел барак проверять. Казалось, это на полминутки, но в эти полминутки начался обстрел. И остались три пацана под стеночкой сами по себе. Да, вроде рядом, но когда снаряды падают, десять метров превращаются в милю. Они от страха забрались в блокгауз, а выбираться не торопились. А теперь уже поздно выбираться.
  Сейчас японцы подползут, прикрывая друг друга, забросят с десяти метров пару гранат в этот блокгауз и... и всё! И у тебя на совести – три пацана! Потому что чертил гребаных пташек в своем гребаном блокноте, а не о том, кому, что и когда скомандовать!

  Ты морально готов написать письмо матери шестнадцатилетнего рядового Купера? Винтовку выдать не забыли, даже, блядь, рядового первого класса дать подсуетились, только сержанта толкового не дали, да?

  А где твой остальной взвод ты вообще в курсе?

  Да не, все чепуха. Всегда можно сказать: "Так получилось, мэм, по-другому было нельзя."
  Ещё медальку на грудь, и снова твой внешний вид – витрина успеха.

  Газолин перебирается к "твоей", южной стенке, той, что ближе к японцам. Он смотрит на тебя, очень выразительно смотрит.
  "Делай что-нибудь, сержант. А то хана всем."

  Алексы посмотрел Бржишеку прямо в глаза, всем своим видом выражая неверие его словам. И в только в закоулках глаз было то ли разочарование, то ли грусть. Алексы не знал, что хотел сказать своей речугой Старый, не знал, что сам хотел от него услышать. Но услышал он совсем не то, что хотел. Он отвел взгляд, сосредоточившись на начертании своей большой, во всю длину фамилии, подписи и не стал задерживаться, лишь кивнув оставшимся офицерам.
  Всю дорогу он провел в молчаливом беззлобном раздумье, и даже усиливающийся дождь не мог помешать полету его риторических вопросов.
  Стучать в армии куда-либо, кроме кабинетов начальства – моветон, так что Влодзимирский с удовлетворением отметил суету эскадрильного инженера и не отказал себе в удовольствии с ухмылкой скомандовать:
  – Вольно. Влодзимирский, борт двенадцать. Охламона моего персонального как найти? Изделия должны получить, надо установить, проконтролировать, да и вообще...
Разрешив ряд оргвопросов, Алексы оставил Ковальскую нарабатывать пожарный стаж в кресле, а сам пошел к своему борту. В Польше в их ангаре стояли самолеты его, комэска и Ямур. Один бой – и уже ни того, ни другого в живых нет, в ангаре стоят самолеты кого-то другого, отсюда не видно. И командира до сих пор не назначили. Наверное, пришлют кого-то, не оставят же половину эскадрона. Гертс, конечно, молоток, в небе себя показал. Но командир ведь – это не только самый лихой пилот, это... ну как тут скажешь. Вот Гачиньский был командир, да.
  От всего этого на душе не менее грустно. Но едва усевшись в кресло, Алексы неожиданно обрел внутреннее умиротворение. Все кнопки, тумблеры на месте, РУД тут, крутится туда-сюда, и краска такая привычная. Вот, вот это – настоящая авиация, а не гонки наперегонки с электрической кастрюлей на голове, только на этом месте можно стать летчиком. Скорей бы в небо уже, а?

Уф, повезло, что никого нет. Особенно из девушек... никто не услышит.
Карл выкрутил воду погорячее, и закачал головой в такт музыке которую "включил" у себя в голове. Не хватало только банки с пивом, прямо под душем.

- I've forgotten how heavy you are
You're becoming so hard to hold onto

Петь получалось не очень, голосу не хватало брутальности.
Оказывается, есть большая разница между свободным временем сейчас и тогда. Тогда ты как-то не задумывался особо ни о чем. Хреновый выдался день, по новостям какая-то дичь? Ну и ладно... пройдет. Завтра будет лучше. Но когда у тебя враг уже переступил порог "Ну и ладно" уже не прокатывает,; мозг вдруг начинает задумываться над тем, а как бы стоило провести время сейчас, если завтра война. Просто стоять под душем? Это, конечно, тоже неплохо, но этого мало! Нужно еще что-то... такое, что должен сделать каждый человек в своей жизни... Он ведь даже еще не женился. Самое время! Здесь и сейчас, на первой женщине, что войдет.
Сумасшествие? Похоже, но не более, чем пускать по новостям после фразы "Весь цивилизованный мир с ужасом следит за развитием событий в восточной Польше" сообщение о том, что в поддержку им сюда выпустили, с*ка, альбом! Теперь-то они точно победят, без вопросов! Или, видимо, будет что включить на похоронах товарищей.
Не такое он ожидал и желал услышать. Там вообще понимают, что здесь происходит?! Или это он просто не так все понял??
Хотелось кричать. Но Карл просто пел и старался окончательно не съехать с катушек; вроде даже получилось.
"Надо было не в пилоты идти, а учится играть на барабанах, для поддержки!" - подумал Забродски.

-No matter how far
Or how hard you fall
I'll be there to pick up behind you

Обнаружив в комнате отдыха Дана, младший лейтенант сделал вид, что его тут нет. Поговорить хотелось, но с кем-то близким, а еще лучше просто обнять, приготовить что-нибудь поесть вместе, посидеть на одном диване и уснуть за просмотром фильма, просто так, без пистолета под подушкой, без снов в которых ты, вроде как, дома, но чувствуешь, что что-то не так; выглядываешь в окно и понимаешь, что сейчас здесь будут штурмовики и надо бежать, а потом просыпаешься в поту, когда красные окуляры тебя нашли, с полным ощущением того, что тебе реально будто ударило в затылок от чего ты и проснулся.
Увы, но два товарища по звену были не на том уровне отношений, хоть и прошли через одно и то же событие. К тому же, Карл был американцем и ему куда проще убедить себя в том, что до его родных и друзей, которые не решили бежать от кризиса и безысходности в Старый Свет, Союз еще не добрался... Он хотел увидеть по новостям реакцию со стороны власть имущих, прогнозы, и услышать, как они здесь собираются победить. Стадия отрицания еще не прошла.

Поставил чашку экспрессо на столик и уселся на диван с гитарой - играть Забродски не умел, но больше обнимать было некого, кроме подушки разве что, а это как-то не по-мужски. А гитара - она почти как женщина, по крайней мере у некоторых есть такие ассоциации. Что он мог бы сейчас сыграть, если бы умел? Могут ли струны передать то, для чего он не может найти слов... В голове возникло ощущение, что когда-то во время поездки с отцом или дедом, он слышал что-то такое, что сейчас могло бы вызвать у него мурашки, но что именно это было и кто пел, Карл не вспомнил, кажется, это был Джонни Кэш; даже строчки не пришло, лишь ощущение того, какая песня должна быть.
- Жаль нет бильярда. - сказал Забродски, так и не притронувшись к струнам, чтобы не раздражать Дана внезапной попыткой освоить музыкальный инструмент...
А ведь может случиться так, что это последний шанс. Последний вечер. А ему не хватает бильярда - какая глупость. Поляк отложил гитару и отошел к окну, взглянув в дождливое ночное небо. На земле ему частенько чего-нибудь не хватает.

Бржишек вместе с Фридой пришли позднее Алексы. Горяча кровь польская, особенно по молодости. - Здравия, интендант. Сейчас заполню форму замены. - Раньше лейтенанту не доводилось заполнять замену на самолёт. Но общий принцип был один. В молодости он помнится своё табельное умудрился испортить, крику было. А сейчас вот самолёт. Растёт! И даже начальство не изволило наорать.

Взяв ручку и бумагу, Бржишек уже начал было заполнять форму, но заслышав вопрос остановился. Отложив документ, поляк цокнул.
- Ну ты и вопросы задаёшь. Я же успел увидеть, что за хрень там прилетела. И зараза, совсем ведь близко к нашему ангару. Остальных сопровождение прижало. Ну ты и сам помнишь. Хорошо хоть тебе удалось уйти. А обо мне будто позабыли. А если Союз доберётся до наших пташек, то нам точно туго придётся. А у меня семья недалеко оттуда живёт. Ну и думал, что "только бы попасть", и "как же хорошо, что есть автопилот". Немного другими словами, хе. - Кат-Дзик постучал ручкой немного. Тяжело сейчас вспоминать о семье, но Бржишек считал, что молодого пилота надо подбодрить. А потому, склонился к лётчику и шепнул, так чтобы интендант не слышал. - А ещё о том, что Ковальски мне жопу оторвёт, если промахнусь. И даже комэск уже не отмажет. Такие вот дела. -

Не чувствовал Бржишек это подвигом. Просто спорный манёвр в лётной практике.

- Фрида, слушай, я тут мельком глянул. Кажется вот эти два самолёта. Тринадцатый и третий, лучше всего снаряжены. Ну, по спецификации. - Бржишек принялся заполнять форму. Причина, списание, бла-бла-бла. Подпись, дата. Бюрократия подрезала ему крылья ещё тогда, и теперь пальцы в колёса ставит. Хорошо, что он в конечном итоге тогда ушёл из ВВС. Хоть немного мирной жизнью пожил, Маженку вот заделал, котов завёл. Несколько лет тёплой и счастливой жизни. Почти десятилетие, если точным быть. Дочь скоро совсем взрослой станет, она умная, в институт хочет, надо будет обеспечить и следить чтобы к ней какой-нибудь Бржишек не пристал. А то знает он эту молодёжь. Как они там сейчас? Удалось ли уйти из города, и что сейчас из себя представляет родная улица?

Кат-Дзик пустыми глазами смотрел в стенку, беспощадно испоганив бланк, поставив в должности "кот". Все эти мечты, планы, всё это пошло прахом. Надо брать новый листок.

Горячка боя прошла еще в "Харрикейне", и большую часть пути до "домашней" базы он просто сидел в углу, обхватив руками колени. На вопросы санитаров отвечал механически, односложно, и даже не заметил, как один их них сперва ошпарил ногу дезинфекционным спреем, а затем спрыснул ледяной прохладой анастетика. Мысли были не здесь. Да и зачем – пока он сидел в трюме шаттла, он ни на что влиять вообще не мог. Еще более жуткая ситуация, чем на земле, на самом деле, но об этом Чунго не думал. Думал он о другом. О тех, кто погиб на учебной базе. О Брониславе, о Ямур, о Ядвиге, о Леоне… О десятках казавшихся тогда безликими людей, мимо которых, проходя, не думаешь, что они тоже о чем-то мечтают, чего-то хотят, что-то делают и кого-то любят. Большую часть людей вокруг мы не замечаем, или воспринимаем как данность. Вот данностью они быть и перестали. Как и быть вообще. Правда, только для Чунго, родных и друзей – капли в человеческом море. Для большей части остального мира они так и будут, цифрами в правой или левой колонке блока общей информации о сражении в википедии, или, для будущих историков, записями в официальном документе, которым их гибель оформят. Может быть, какому-нибудь командиру красноглазых выдадут медаль с формулировкой, где будет значиться число жертв нападения.

По-хорошему, Дан должен был оказаться среди них. Он не ощущал себя каким-то героем, и сейчас даже слова, сказанные паукообразному роботу казались цитатой из какого-то фильма. Возможно, они ею и были, когда в момент стресса мозг заметался в поисках шаблона, который мог бы подойти ситуации. Вот только сейчас слова казались неподходящими, как будто в историческую драму вставили экшн-сцену из боевика.

Через некоторое время, после дебрифинга, Чунго добавил к этой мысли, что он из всей их компании меньше всего на героя подобного боевика и походил. Или драмы. Вот, взять, Бренди. Бросилась закрывать собой офицера от гранаты. Без всяких героических воплей. Или Карл, который вытащил с того света Хереса. И не орал об этом. Или Фрида, бившая штурмовиков глаз без пошлых ван-лайнеров. Хотя тут Дан был не уверен, если бросок Руд к Вайту он видел своими глазами, то в остальное время он был слишком занят, спасаясь от добежавших пауков Союза. А уж что там в небесах творили добравшиеся до машин пилоты…

Но долго размышлять не дали. То, насколько плохой ситуация, можно было судить лишь по тому, что пилотов засунули в тренажеры почти сразу, и засунули всех – насколько Дан помнил, такое не практиковалось из-за риска то ли нервных срывов, то ли риска для нервной системы в принципе. Это как-то отвлекало от тоскливых мыслей. И это лучшее, что мог Чунго сказать о тренировке. На первый день. На второй день носом пошла кровь. И это он хорошо отделался – Ангела вырубилась и не встала. Сперва вообще, а потом в строй. Кому-то могло ее быть жалко, но Дан был рад за нее.

- Повезло. Эх…

Послеобеденные тренировки дались еще хуже. Дан как-то навострился поднимать нос, чтобы не было так со стороны заметно, но регулярно втягивать кровавые сопли так себе удовольствие. Зато потом, в душевой, он на зеркале нарисовал кровавый смайлик на своем отражении. Это тогда казалось забавным, правда, пришлось быстро смывать-затирать, чтобы другие не заметили. И не только. Дану на секунду показалось, что из кровавых точек-глаз на него смотрят красные глаза штурмовика. Дурная затея, в общем. И, через какое-то время, сидя в комнате отдыха, он долго не мог отбросить мысль, что хорошо бы, чтобы никто ничего не заметил, и, что самое главное, военным психологам или психиатрам не доложил.

А в комнате отдыха он оказался не случайно. Сети не было, да и вряд ли по протоколам военного времени солдатам и офицерам можно было в мировую сеть выходить. Хотя мировой она чисто номинально называлась – у Союза вроде что-то свое было. Странно, что новости показывали по телевизору. Возможно, командование считало, что состояние неизвестности хуже, чем жажда отомстить, отчаяние от гибели близких и весь тот спектр эмоций и последствий, которые могли вызвать по-настоящему плохие новости. Или Альянс заранее фильтровал информацию до степени абсурда – представить, что по телевизору в новостях ничего о войне не будет, Дан не мог. Но логика этого не исключала.

И не интересоваться происходящим в Альянсе он тоже не мог. Он был не один в этом мире. Мама, папа, сестра… все они были где-то там, но связаться с ними было невозможно. Даже узнать, живы они или нет. Дан пытался, но контакты с внешним миром были и обрублены, и в целом под запретом. Старые плакаты про уши у стен и шпионов вокруг оказались внезапно актуальны, и любой разговор мог оказаться подмогой врагу. Оставалось надеяться, что Союз не начал нападать на города и промышленные центры. Что до пригородов Парижа, где находились офисы "Dassault Aviation", где работала его сестра, не добрались пока. Что по мощеным улочкам Старого Утрехта, куда собирались его родители, когда они говорили в последний раз перед отправкой в эту чертову Польшу, еще не печатают шаг красноглазые монстры Союза.

Оставалось надеяться – и смотреть телевизор. Название места, где это можно было сделать, казалось Дану издевательством.

  Уже под самый конец учебных часов на всех задачах симулятора стояли зеленые галочки, но Алексы это нисколечко не удовлетворяло. В последний раз пересчитав количество неудачных попыток, он чуть не расшвырял казенное дорогостоящее имущество и вылетел из класса, почти крича:
  – Эту программу писал жирный штабнюк, который не летал ни на чем тяжелее сельскохозяйственного вертолета! Какой олух вырисовывал данные, которые в реальной жизни на этой туше никто не будет практиковать? Какой полудурок записал это в учебную программу, заставляя это задрачивать заместо тактики подразделения? Курва, ни одного общезвеньевого маневра не сможем сделать, зато каждый бочку между домами сможет нарисовать? Войну проигрываем, зато в небе одни пилотажные группы!
  Ну а дальше фантазия кончилась, и пошли просто непечатные выражения. Не останавливаясь, последние 15 минут от учебного занятия Алексы потратил на получение таблеток от головы, напугав местного обер-арцта, и составление рапорта на разрешение учебно-тренировочного полета.
  Нисколько не сомневаясь в завтрашнем вылете, вне зависимости от резолюции, он, игнорируя желание организма поспать, покушать и помыться, полетел на РАВ-склады, чтобы техники заранее приготовили самолет с полной загрузкой.

Эльзе было паршиво. Паршиво сразу по куче причин, от смертей, от того что она ничего не знает, от того что ей никто ничего не может сказать, и от того что на базе остались все её личные вещи. И если плётку ей подарят новую, а фуражку, если доживут, выдадут, то вот например с одной подписанной фотографией – только новую делать. Впрочем, блондинка немного успокоила себя тем, что разыскав цветной лазерный принтер на базе, распечатала фотографию трёх улыбавшихся девушек в лётной униформе возле "Фантома", и прицепила её у себя в кабине того же "Фантома".

Отчасти радовали успехи пилотов. Хотя и тут без ложки дёгтя не обошлось: хотя Эльза и сама старалась сделать хоть что-то, чтобы Вайту починили уже нейролинк, чтобы он сам мог получать сообщения, набор для калибровки всё полз где-то по путям снабжения. А без этого импланта даже у инструкторов боеспособность падала. Потом ещё и Ангела грохнулась в обморок. Медики диагностировали нервный срыв. Шведка только устало покачала головой: они начинали терять пилотов до очередного вылета.

С задумчивым видом инструктор смотрела в планшет, но мысли её были далеко. Ближе к шведским горам и лесам. Интересно, как там у них всё, держится ли ещё Финляндия или враг уже на границе? Моргнув раз, другой, девушка отогнала дурные мысли. Перед глазами висели четыре незаполненных допуска к программе "Мастер". Какое-то время подумав, Лердал вписала туда фамилии почти наобум.

Самой ей из-за организационной текучки на тренажёрах полетать почти не удавалось. И это тоже раздражало. Надо заниматься, а она на брифинги с Ковальски ходит. По её личному убеждению, она там была совсем не на своём месте. Ей бы в рядах пилотов сидеть, слушая боевую задачу – вот это она понимает. Поэтому когда в вдруг объявили, что сегодня у них выбор досуга свободный, Эльза впервые за несколько дней обрадовалась.

И поняла, что ей очень хочется в душ. И есть. И спа... нет. Наконец-то она и сама может воспользоваться тренажёром. Это стоило нескольких часов дополнительного сна. Чего ей точно не хотелось – в очередной раз тащиться в штаб.

В конце концов, отоспаться можно и на том свете?

За последние дни Вайт уже несколько раз пожалел, что он не пьет и не курит. Ощущение собственной бесполезности, начавшееся во время нападения Союза, плавно переросло в сожженный нейролинк, ухудшение собственный результатов на симуляторе, стресс от неизвестности военной обстановки, невозможность получения приказов без посредника в лице Лердал. Этот список был вполне достаточной причиной, чтобы спиться прямо сейчас. Если бы было, чем. Из опасных для здоровья субстанций на базе были, кажется, только кофе и еда. Идея упиться кофе до серьезного ухудшения здоровья конечно импонировала, но Вайт, к своему собственному сожалению, был не из тех, кто таким занимается.

Конечно, имея выбор личных развлечений, Вайт мог бы уткнуться в свою игровую консоль, но та осталась на прошлой базе и теперь, наверное, была военным трофеем Союза. Интересно, играют ли киборги в компьютерные игры? Или консоль увезут куда-нибудь в исследовательский центр Союза, для разбора, как пример высоких технологий Элизиума? Из личных вещей Вайт сохранил только небольшой блокнот, который он постоянно носил с собой и использовал как для записей по делу, так и в качестве дневника. За последние дни там почти не было новых записей.

Оказавшись лишен игрового источника развлечений, Вайт набросился на один из нейровизоров. Ожидалось, что без нейролинка его эффективность снизится, но он не представлял, что это будет настолько заметно. Что заставляло злиться на себя, и заодно задуматься - насколько он привык полагаться на нейролинк. Да, технологии улучшали его эффективность, и это было необычайно важно, но с этим стиралась грань понимания, что он делает сам, а что только благодаря этим технологиям. Жизненный опыт, будь он проклят. Возможно, это стоило включить в программу тренировок - временной отключение нейролинка, и тренировка в 'чистом' состоянии. Если бы только не тот факт, что без нейролинка употребление нейровизора было попросту негуманно. Вайту не нравилось раздавать это оборудование другим, и это чувство только усугубилось, когда сорвалась Ангела. По крайней мере, он сам сейчас наравне со всеми использовал это оборудование для тренировки, стремясь, пусть и на несколько другом уровне сложности, к позитивному результату.

Когда индикатор наконец-то загорелся зеленым, Вайт закончил симуляцию и позволил себе небольшое ощущение гордости за собственные результаты. Все еще не так хорошо, как раньше, но уже лучше, чем могло быть. Голова болела, но Вайт не был уверен, это все еще побочные эффекты от выжженного нейролинка или побочные эффекты от нейровизора. Скорее всего, другим сейчас было не лучше, потому, стянув с головы шлем и обнаружив, что другие также заканчивают свои симуляции, инструктор посчитал нелишним напомнить:
- Все в порядке? Если почувствуете сильное недомогание, сообщайте сразу.
Разумеется, только 'сильное' недомогание. В военное время обычное недомогание было обычным же делом.

Вайт вздохнул и покачал головой, вспоминая собственную симуляцию. Все еще недостаточно хорошо. И несмотря на все мысли ранее, нейролинк необходим. Союз не будет ждать, пока он вернется к своей прошлой эффективности. Поэтому нужно было чуть перевести дух и навестить техника. Если калибровочный набор прибыл, Вайт хотел его получить.

Вайт

Жить без импланта оказывается непросто. Отсутствие постоянного подключения к базе данных «Оракла» сперва вызывает дискомфорт, после – раздражение от собственной беспомощности, почти слепоты. Расчёты, информационные запросы, уточнение команд и инструкций – всё это стало вдруг недоступным.

И то, что не так сильно беспокоило на земле, стало проблемой в воздухе. Эльза передавала Вайту директиву Афины – получить у интенданта нейровизоры полного погружения, в кратчайшие сроки проверить, кто из подопечных может быть эффективен. Геральд знал, что использование таких визоров без нейролинка считается негуманным и потенциально деструктивным при длительной эксплуатации – факт, что координатор пошла на это, сам по себе свидетельствует о критичности ситуации. Непривычно и даже несколько унизительно получать приказы через посредника в лице Эльзы – ожидая, пока интендант базы найдёт в хаосе военной логистики высланный калибровочный набор для импланта, Вайт попытался опробовать нейровизор.

Инициировал знакомый и заученный наизусть в своё время сценарий для «мастера». Воздушный бой с превосходящим в количестве противником – шесть «скорпионов» союза против звена из трёх «фантомов». Искусственный интеллект напарников совершает все те же ошибки, союзары применяют знакомые и разученные сотнями часов повторения симуляции тактики. Вайт повторяет привычные движения в отточенной до совершенства последовательности – и, тем не менее, не успевает. «Фантом» взрывается снова и снова, с каждым провалом ощущение беспомощности возрастает, постепенно сменяясь злостью.

Без нейролинка Геральд стал медленнее. Расхлябаннее. Не таким точным, не таким совершенным. «Скорпионы» превосходят его – в скорости реакции, анализа, обработки, точности маневрирования и стрельбы. Он продолжает пробовать, пока пилоты альянса рядом бьются над освоением базовых алгоритмов.

Отсутствие нейролинка внезапно выявило в технике пилотирования Вайта пробелы. Он сперва изучает их, после – начинает скурпулёзно работать над устранением. Когда перед глазами вспыхивает зелёный маркер пройденной симуляции, Геральд испытывает удовлетворение. Впервые за очень долгое время.

Давай, дружище, полежим еще немного. Земля такая мягкая, вокруг стало намного тише, рядом вот друзья лежат. Вжаться в песок, скрутиться, как ребенок в утробе и не двигаться, потому что движение - смерть. Смерть - плохо. Ты же не хочешь умирать, приятель? Ты хочешь лежать и не думать ни о чем, даже о Хобо, который только что пнул тебя ботинком. И о япошках не думать... стоп, Хобо?

Ферма с трудом поворачивается, как беременная черепаха, на песке. Мутными глазами смотрит на сержанта и понимает только, что тот жив. А Абориген, кстати, нет. Ферме хочется блевать: оторванная голова - это самое мерзкое и страшное, что он видел в своей короткой жизни. С раскрытым ртом и красивыми зубами. И ведь только что Абориген был живее всех живых. А теперь даже в гроб не положат нормально, в закрытом будут хоронить, наверное. Или все ж в открытом? Пришьют голову обратно и...

Джон хочет зажмуриться и не может.

- Сержант, бля... - то ли всхлипывает, то ли шепчет Ферма. И в этом его обращении вся боль, ужас и непонимание. Зачем они здесь, почему артиллерия - это так страшно, что дальше делать и какого хера мы все еще живы.
- Назад надо, серж, - совсем уж жалобно говорит Джон. Повоевали, мол, и хватит. Лежать на песке и ждать новых прилетов - так себе затея, даже еле-еле отходящий от шока мозг Фермы это понимает.

И Ферма ползет назад, к бараку. Ну его нахуй. Оглядывается на Хобо - тот за ним? Ну за ним же, правда?

Что происходит? Что всё это вообще такое?

Только что Слипуокер понимал или думал, что понимает, но "только что" вытекло через пробитые снарядами воронки в песке. Ураган песка! Каждая песчинка — секунда, но какая именно? Из уж миновавших или из тех, что ждали своей очереди? И чья, чья секунда-то? На каждой должно быть видное лишь одному человеку имя.

Никак не додуматься — прожорливый свист спешит за добавкой, и Слипуокер вжимается в песок под телом, хватает его пальцами, загребает ботинками и собирает под себя подбородком, примеривается, как бы откусить побольше и удержать во рту. Лишь бы не отдать песок свисту, вою и грохоту. Это его песок, его секунды, его жизнь, вот ещё сколько её много!...

Близкий взрыв подкидывает его в воздух и сталкивает с кем-то, но почти не отрывает от земли. Только это как будто бы его и спасает. Но вот уже какой-то человек осведомляется о самочувствии, другой хрипит и булькает кровавыми пузырями, третий азартно спешит пожить и умирает одновременно. Всё путается местами, и не разобрать, что за чем идёт, что уже память, а что настоящее.

Ухватиться бы хоть за что-то. Это Тарава. Они морпехи. Уже больше двух лет идёт война. Так долго?! Это ж сколько песка утекло?! Аа, ну всё правильно. Потому они за этот остров и воюют — нужно больше песка! Каждому для часов! Пожить!

Наверно Абориген нёс сдавать свою долю, но рассыпал.
Нет, наверно пора прекратить бредить...

...Слипуокер проморгался, кивнул лейтенанту и зашарил руками рядом в поисках оружия. Атака? Сейчас? Только что ведь чуть не погибли все. Ага! Вот оно "только что", ухватил Пол изначальную свою мысль за кончик, продел в ушко иглы времени и ужаснулся, закашлялся, чуть не задохнулся в осознании прошедшей рядом смерти.

Нахер пока атаку. Это всё надо переварить. Кого там Манго выкликивает? Ганни и Робинсона какого-то? Вот они пускай и передают что им там сказали передать. А Полу бы дух сперва перевести.

Нечестно!

Перри всегда был хорошим. Не душечкой, не подлизой, не мудаком — просто славным парнем. За что? Что он сделал, чтобы с ним вот так?

Мыло согласен. Он стонет так, что слышно даже через вой снарядов. И боже мой, сколько крови! Как Мылу дальше воевать, если все выльется? Он сам, вероятно, тоже так думает, поэтому никуда не ползет и вообще перестает шевелиться.

Нечестно! Нечестно!

Крот не понимает, что делать. Раньше с ним ничего такого не случалось, откуда ему знать, что он сейчас чувствует? Явно много всего — и смесь выходит ядовитая. Горчит на языке, разъедает глаза. Хочется орать и махать кулаками. А еще свернуться в клубок у мамы на коленях, и чтобы она гладила по голове, а завтра суббота и блинчики.

Вместо мамы — капрал Мрачный. Велит куда-то ползти. А на хер бы тебе не прогуляться? Чего я? Вон у тебя Скрипач есть! Но Скрипач такой же тощий и несчастный, как Мыло. Разве можно его… Кто у нас ротный-то хоть?

— Где я тебе щас найду Уэлл-Уэлла? Клонис велел к нам, давайте к нам.

У Крота подрагивает выдвинутая нижняя губа, глаза блестят — выглядит он сейчас умилительно, но морская пехота не умиляется.

— Кого, бля? Пехота, даже я знаю, что у вас роту принял командир ВТВ, его надо! — рычит Мрачный, и вид у него такой, что леща он не прописал только потому, что шевелиться себе дороже.

— А?

Крик Манго избавляет Крота от повинности думать сложные мысли. Он поворачивается к капралу, передергивает плечами. Вот, мол, доволен? "Продолжаем наступать". А наступать — это туда. Ну, где Дасти, и Скэмп, и Лонг-Айленд. Все непременно живые и не очень довольные, что его до сих пор нет.

Сирена
  – А парни как же?! – кричит Газолин. Но тут в окно снова влетает что-то неприятно-металлическое, тупо бьет в стену, и он сникает, забивается в угол, обнимает винтовку коленями и ждет, тяжело дыша, запрокинув голову.
  Гра-ах! Гра-ах!


Крот, Инджан, Скрипач, Винк, Слипуокер, Мрачный
  Снаряды падают один за одним. Земля дрожит.

  Чувство времени исчезает. Сколько вы лежите так, прикидывая: "В меня!? Не в меня!?" Ба-бааам! Фух, пронесло. Секунды напряженного прислушивания – когда полетит следующий. Шорох по воздуху, похожий на жужжание и рокот и свист одновременно – вжжжж... Его не так-то легко разобрать после того, как барабанные перепонки чуть не лопнули несколько секунд назад, но хочется, рефлекторно очень хочется услышать, ведь за этим шелестом – смерть. Он нарастает и вместе с ним нарастает напряженное ожидание. Мозг сжимается вокруг мысли: "НУ ЧТО!? НУ ДАВАЙ УЖЕ, НУ ДАВАЙ! В МЕНЯ ИЛИ НЕТ!?!?!?!"
  А он жужжит все сильнее, и вдруг жужжание обрывается перед ударом и мозг уже просто сжат в точку: "СЕЙЧАС КАК ДАСТ! СЕЙЧАС ПОСЛЕДНЯЯ СЕКУНДА МОЕЙ ЖИЗНИ! СПАСИТЕ! ЖИТЬ! ЖИТЬ! ПОЖАЛУЙСТА!"
  ТРАБА-БАААХ! – рвется зараза так близко, что воздух шевелит волосы.
  "...йоптвоюмать... пронесло..."
  Ффу... ффу... ффууууу.... Хочется дышать, плакать или просто свернуться в клубок и полежать, и пусть там что угодно уже происходит вокруг...
  Но опять, опять слушаешь – где следующий? Летит? Нет? Может, всё?

  ...вжжжж...

  "СУКА, НЕЕЕЕТ!"

  БА-БАААМ!

  Неееет... ффу... ффуу... ффууух...

  ...вжжжж...

  БУ-БУУУМ!
  Тык-тык-тык! – стальными кусочками по бревнам.

  – Мама. Мамочка. Мама, – твердит Уистлер, зажимая уши обеими руками. Ушастик прижимает каску к голове сверху, видно его грязные ногти, видно, как он хлопает глазами, как свисает с губы слюна – он весь обратился в слух.

  Вжжж... ХАДЫЫЫЩЬ! – поднимается позади фонтан воды. – ХАДЫЫЫЩЬ!
  И чавкающе шлепает что-то рядом.
  – Мммммм... – стонет Мыло. – Мммм...
  Он переворачивается на бок. Некоторые из вас, кто лежит поближе, видят, что он в крови – распороло осколками грудь, пробило живот. Кровь густая, липкая, льется щедро. Он пытается дышать, хрипит.

  Вжжж...
  Головы в песок. "Только не в меня!"
  БУ-БУУУМ!
  Поднимаете головы. Всё, уже не пытается дышать Мыло. Застыл в кровавых подтеках, маленький, потерянный, треснувшие очки сползли на подбородок. Раны забросало песком, кровь пропитывает его, кажется, что засыхает на глазах. Скоро совсем засохнет на жаре.

  Справа по песку кто-то ползет. Некоторые из вас оборачиваются – это Абориген. Куда он сквозь такой ураган?
  Аборигена зовут так из-за загара, но не только. Есть в нем – в фигуре, в ухватке, во взгляде – что-то дикое, природное, хищное, как у большой ловкой обезьяны.
  Абориген хватает винтовку, пробирается дальше вдоль ряда ваших ботинок. Добирается до раненых, бесцеремонно сдирает с кого-то из них пояс с патронташем, застегивает на себе, потрошит у других подсумки, засовывая пачки золотистых патронов себе в карманы. Глаза у него сумасшедшие, он никого не слушает.
  Поворачивается к Клонису.
  – Лейтенант! Там Хобо пополз! – не уточняет даже, куда. – Я к нему! Что!? К нему я!
  Лезет опять вдоль стенки, не слушая ответа, упертый. Храбрый, как черт.

  Разрыв встает ярдах в двадцати от него – он тыкается в песок, застывает. Убит? Нет, приподнялся, дальше шурует!
  Вжжжж...
  И вы, те, кто смотрит ему вслед, видите, как снаряд рвется прямо там, где он. Его даже не разрывает, его расплескивает, как будто он – лужа, временно находившаяся в вертикальном положении. Абориген разлетается крупными брызгами, и от него ничего не остаётся, ну, может, пятно на бревнах, отсюда не видно. Видно только, что пыль оседает.
  Вы с утра насмотрелись на трупы, но это другое.
  Абориген даже не убит. Его просто не стало.
  – Ебааать... – истощенно стонет Уистлер.

  Что-то стукает по дереву, но не как осколки, а размеренно. Стук! Стук! Стук!
  Это Москит бьется головой в каске о стену.

  Вжжжж....


Клонис, Манго
  Вы лежите вместе со всеми, вжимаясь в песок, он так же, как и всем, лезет вам в рот. Шелест снарядов и визг осколков так же, как и всем, раздирает душу, взрывы так же бьют по ушам.
  Но вы чувствуете кое-что ещё, до чего нет дела остальным. Сейчас ветер уносит не только пыль и песок, поднятые в воздух разрывами гранат, он уносит вашу офицерскую власть. Страх, от которого пересыхает во рту, сжимается горло, ноет живот, дрожат руки и ноги – он сейчас сильнее ваших лычек, сильнее всего, что вы можете сделать с морпехом.
  Только что люди по вашему приказу шли грудью на выстрелы, штурмовали пулемётную точку, готовились штыками убивать врага лицом к лицу, и все сомнения снимал принцип, на котором строится любая армия: "Они – офицеры. Им – виднее."
  А сейчас – нет, что-то треснуло, что-то переломилось. Вы оба – неплохие офицеры, а первое, чему учится и что узнаёт на службе строевой офицер – чувство собственной ВЛАСТИ. Своему отделенному и даже взводному сержанту морпех может сказать: "Да пошел ты!" – и это будет залет, но сержант тут тоже виноват – значит, как-то не так он выстроил отношения, как-то не так с личным составом работал, не так себя поставил. А вы – вы офицеры. Если вам морпех сказал "да пошел ты" – это преступление против закона войны. Нет, не против того, который написан в книжках, а против того, который возник вместе с регулярной армией. Того закона природы, по которому армия, в которой есть офицеры, а есть все остальные, будет при прочих равных всегда бить армию, где все равны. Равенство делает из армии вооруженную толпу. Иерархия делает из неё машину. И в этом ваша власть. Вы говорите ползти – они ползут. Говорите бежать – бегут. Машина иногда едет не туда, но она едет.
  А сейчас машина не поедет. Взбреди кому-то из вас в голову сказать: "Бойцы, в атаку!" и НИКТО не поднимется, даже не почешется.
  Вам обоим не по себе от этого ощущения. Да, всегда есть проблемные типы, всегда есть эксцессы, и под пулемёты тоже не каждый кинется по вашему приказу. Но кто-то вызовется добровольцем, кто-то разозлится, кто-то захочет вам помочь, а кто-то просто послушный. Активные люди найдутся, остальные подтянутся. Сейчас – не так, потому что каждый непроизвольно думает одно и то же: "Меня здесь нет. Я маленький. Я крошечный. Меня вообще нет. Я песок. Пожалуйста." А песок не выполняет приказы, песок просто лежит.
  И вдобавок к тому, что чувствуют все остальные, вы ощущаете эту начальственную беспомощность. Это что-то вроде внезапного приступа импотенции – только что всё работало, а теперь вдруг обвисло, и вам страшно, что так теперь будет всегда, до самой смерти. Это новый, неизведанный вами доселе страх: "А что если когда обстрел уже стихнет, и вы отдадите приказ, морпехи и тогда его тоже не выполнят?" А смерть не за горами, если ничего не поменяется – потому что у этих японцев, этого гребаного рикусентая, похоже, стоит будь здоров. Они-то и без приказа умирать готовы.
  И значит, надо подождать, пока люди придут в себя хоть немного, потому что – вы это знаете – каждый невыполненный приказ – гвоздь в крышку гроба вашего авторитета. Каждый невыполненный приказ – это трещина в дисциплине, начало конца подразделения, начало его превращения в ту самую вооруженную толпу.
  Надо ждать.


Красотка Джейн
  Морпехи падают, сначала вповалку, потом каждый старается лечь именно на землю. Пониже, пониже!
  Бууум! Бууум! Бадаааах! – грохает снаружи.
  Хряь-рясь-рясь! – осколки пробивают стенку, сыплются щепки.
  С хрустом выламывает доску из стены.
  Все молчат, вслушиваются, непроизвольно приподняв головы от циновок на полу.
  Вжжж...
  Граа-ах!
  По сараю проходится опять этот страшный хруст, осколки пробивают обе стены, рикошетируют, впиваются в доски.
  С хлестким хлопком кому-то попадает по рюкзаку.
  – Цел?
  Пауза.
  – Вро... вроде бы даа.
  И тут – треск, такой, как будто халупу разнесло, сверху валятся сухие листья, планочки. Все ахают, и – ГРАААААХ! – бьет совсем рядом, за стеной, сарай словно приподнимается и перепрыгивает на несколько дюймов.
  – Аааа... – выдыхает кто-то.
  Смотрите наверх – граната, видимо, задела крышу, но взрыватель от этого не сработал. Пронесло. Вас бы убило всех, с гарантией. Пронесло!


Хобо, Ферма
  Вам – страшнее всех. Вы – на открытой местности. Над головой проносится шквал за шквалом. Земля под вами – стол, который дрожит от ударов.
  Каждый взрыв – килограмм тротила, а может, и больше.
  Роете руками песок – ну хоть чуть-чуть пониже бы. Это движение – непроизвольное, естественное желание каждого на вашем месте. Под ногти набивается раскаленный песок.
  С шипением падает осколок – на излете. Другие пролетают, фырча, едва не задевая спины.
  Гра-аах! Гра-ааах! Граа-аах!
  Падает какая-то доска сбоку от вас, понимая ещё пыль. Пыль вокруг, много пыли.
  Гра-ах! – позади.
  Шмякается что-то круглое, как футбольный мяч, с легким металлическим не звоном даже, а стуком. Как кастрюлей по песку хлопнуло.
  Фрррр! Фррр! – еще осколки.
  Пыль оседает.
  Это – не футбольный мяч, не кастрюля. Это – голова Аборигена в каске. Рот растянут в застывшем крике, глаза зажмурены, вместо шеи – лоскуты кожи и какой-то требухи. Зубы ровные, красивые, а на щеке – длинная кровавая борозда снизу вверх.
  Сутулый кашляет, как ненормальный, корчится, прижимая руки к животу, потом снова распластывается, словно упав ниц.
  Лежите дальше.

-----------------------------------------------------------------

Всем
  Вы прижаты, подавлены, разбиты.
  Вы в таком состоянии, что любой вопрос, любые слова, любая реплика, если она услышана, доходит до мозга с задержкой. Проходит несколько секунд, прежде чем вы понимаете, что сказал парень в метре от вас.
  Сколько это длится? Две минуты? Пять минут? Десять минут? Время оторвало взрывом, изрешетило осколками.

  И вдруг – пауза. Никто не поднимает головы – нахер надо. Тишина. Ваши отбитые барабанные перепонки фиксируют новые звуки – винтовочная стрельба слева, пулеметные очереди. Стреляют близко, у основания пирса. Посмотреть что ли, что там?

  Вжжжжж...

  "Да твою мааа..." – ТРА-БА-ДАААХ!
  Вздрагиваете, чувствуя, как быстро захватывает сердце отступивший было страх, перехлестывает сознание новой волной.

  Снова пауза. Наверное, это были последние, не успевшие упасть...
  Опять проносятся над островом самолеты – на этот раз они сбрасывают бомбы. Взрывы грохают впереди ярдах в ста, но такие мощные, что вздыбленную землю и обрывки пальмовых листьев видно даже отсюда. Потом вторая четверка проходит, поливая что-то там из пулемётов.
  Может, заткнули пушки-то!?

  Фух. Всё.
  Манго смотрит на часы – десять сорок три.

  Вжжжжж...

  И опять – Гра-ах! Гра-ах!

  На той стороне снаряды тоже не бесконечные. Сколько каждая пушка расстреляла по вам за этот короткий налет? Тридцать гранат? Сорок? Теперь, подавив вас, они перешли на "беспокоящий огонь".
  "Беспокоящий огонь" – это только звучит как-то неопасно, вроде бы решили нас побеспокоить, а мы такие не беспокоимся. Чего беспокоиться-то? Для этого же и стреляют, нервы потрепать, да?
  Нет.
  Беспокоящий огонь – это красноречивое послание от японцев: "Да, марин, мы довольны, что ты лежал, притворяясь ветошью. Продолжай лежать. А для самых храбрых напоминалочка – высунься, и тебе башку нахер оторвет. Не гарантированно, конечно, но так... пятьдесят-на-пятьдесят. Поставишь на это свою жизнь?"


Всем у стены

  – Сволочи! – говорит Уистлер дрожащими губами, – Сволочи! – и непроизвольно всхлипывает.

  Вжжжж... Ба-бааах! – вздымается и опадает пыль между вами и блокгаузами впереди. Морпехов там особо-то и не видно. Где они? Спрятались? Убиты? Смешаны с песком?

  Что делается на левом фланге? Атака? Стрельба по-прежнему продолжается, где-то за крайним из блокгаузов.

  Что делать?

  Вжжжж...
  И граната взрывается перед стеной прямо напротив вас, разбрасывая мешки с песком во все стороны. Она грохает так, что вы все вздрагиваете до клацанья зубов.
  Мрачный, Скрипач, Инджан и Крот чувствуют, как их толкает в бок, вжимает в землю, но несильно, потом сверху сыпется песок – и только.
  Манго и Слипуокер, лежа рядом, уткнувшись друг в друга, почти обнявшись, чувствуют, как их мгновенно приподнимает, отрывает от земли и толкает в сторону, перекатывая одного через другого. Это больно, но боль – как будто ударили в уже отбитое место. В ушах – резкий звон. Оба хватают ртами воздух, тупо уставясь друг на друга, приходя в себя, полуживые, полузасыпанные песком, с серо-зелеными лицами. Целы всё-таки, синяки не в счет, но надо немного отдышаться. Стена аж треснула, бревна выворотило. Ух, йопт! А где Клонис?
  А лейтенант Клонис чувствует, как что-то бьет его по голове и швыряет прочь, как тряпичную куклу. Он не успевает ощутить даже падения. В глазах круги множатся с нулями, одни светло-зеленые, другие фиолетовые, третьи желтые, они мельтешат, меняют форму, раскрываются цветками, возникают друг из друга.
  Остальные видят, как Клониса отбросило аж до самой воды. Сотней всплесков опадает в неё песок и щепки.

Клонис
Сознание возвращается постепенно. Спина – мокрая, вот первое, что ты понимаешь. Потом понимаешь, что тебя тащат. Потом немного становится видно голову в каске над тобой. Кажется, ты лежишь.
  – ...Ааа... ...ыыы... ...эээ... – гудит голос. – Эээ? Эээ? Ы-ыте! Ы-ыте!

  Прохлада. Щеки, у тебя есть щеки!
  Руки... Ноги...
  Пытаешься пошевелиться, и приходит ощущение... его сложно описать: как будто всё тело – странная конструкция на пружинках, трогаешь её осторожно, а она ходит ходуном, шатается и трясется. И все же руки и ноги на месте. Ранен ты или нет?
  Это Милкшейк над тобой.
  –...ак ...ыы ...эр? ...эр?
  Его холодные, мокрые пальцы трогают твои щеки. Или это щеки мокрые?

  Пытаешься ответить, мол, я жив, просто не слышу, и встречаешь дикое сопротивление. Сопротивляется язык, губы, даже шея.
  – Уууу.... ммм... уммм... – всё, на что тебя хватает.
  Поднимаешь руку – она не слушается, дрожит, как у старика.
  – Сэр. Сэр. Вас тряхнуло! – доносится глухо, хотя Милкшейк, судя по тому, как он разевает рот, орет. Подташнивает от его голоса. А может, просто подташнивает? И тошнит так мерзко – как будто желудок где-то в груди.
  Ну слава богу, хотя бы слышишь.
  Он показывает тебе пальцы.
  – Сколько?
  – ...В... ...в... ...вааааа... – это всё, на что тебя хватает вместо "два".
  – Хорошо!


Хобо, Ферма
  Стихает обстрел. Может, поживете еще.

  Ферма
  Ты лежишь, и тебе плохо и хорошо одновременно. Плохо от того, что было. Хорошо, от того, что вроде всё. Нет, не всё. Непроизвольно поворачиваешься на бок, сжимаешься в комок, подтягиваешь колени. "Всё, всё, всё," – говорит тело, – "расслабляемся. Все-все-все." Ничего не хочешь, только лежать вот так бы и лежать. Ни в укрытие, ни в атаку, ни домой уже даже. "Только бы лежать и не двигаться." Оцепенение. Кто-то тыкает в спину. "Не-не-не", – говорит тело. – "Не-не-не! Не реагируй, пожалуйста, дорогой, Джон." Выключись, как вытащенный из розетки тостер. Выключись. "Нам с тобой туда не надо."
  Но все же понимаешь – там сержант. Хобо. Не кто-то.

  Хобо
  Смотришь исподлобья в сторону барака. Там никого не видно, как и раньше, но они там могут быть. А может, они там, но в таком же состоянии, как и вы? Непонятно. Ничего непонятно. Пыль, всюду пыль – в глазах, во рту, в ушах, в рукавах дангери, в ботинках даже, блин! Спасибо каске, в волосах вот только нет, хотя ты не уверен.
  Сутулый лежит, не шевелясь. Жив?
  Толкаешь его тихонько ботинком.
  Поднимает голову, смотрит на тебя сплевывая песочек. Кивает, моргая, дескать, я тут, я с тобой, я попробую.
  Ферма лежит на боку, отвернувшись от тебя, как разобидевшаяся жена в кровати. Хотя какая жена? Ты же и женат не был. И он не был. И Сутулый не был. Тыкаешь Ферму тоже, рукой, в спину, тихонько. Ноль реакции. Потом ещё разок. Не сразу, с задержкой, Ферма двигается, но как-то через силу – как будто поеживается. Но вроде бы не ранен. Чего он?


Красотка Джейн
  Подутихло – рвется, но уже не так часто, подальше от вас. Жить можно. Но все равно все четверо – ты, Заусенец, Землекоп и Лаки-страйк – лежат, не поднимая головы: ёбнет – и пригнуться не успеешь.
  От сержанта – ни слуху, ни духу. От Аборигена – тоже.
  Первым не выдерживает Лаки – он подбирается к окну и выглядывает.
  – Наши там лежат. Вроде, живые, – говорит он, снова опускаясь на циновки. – Хотя не уверен. Сержант вроде шевелился. Ребята, надо назад потихоньку, за стену. Тут – решето. Нам всем очень повезло. Надо рассредоточиться.
  – Не-не, – возражает Землекоп. – Наше место – тут. Сказали тут сидеть.
  Землекопа ещё раньше ранило в шею, и поэтому он держит голову набекрень, а голос у него немного придушенный, с усилием. Это выглядит и звучит смешно, но вам не до смеха.
  – А сержант? А если его ранило? – говорит им Заусенец. – Надо к нему! Ты, – он кивает Землекопу, – сиди тут и прикрывай, а мы поползем. Может, их вытаскивать надо, и быстро!

Сирена
  Сидите. Минута идет за минутой. Иногда аккуратно, из глубины барака, посматриваете в окно – японцев вроде не видать.
  Из бункера за окном, куда ты отправил Брукса и Лобстера, доносятся выстрелы, крики. Взрыв гранаты? Хер поймешь, все вокруг утюжит. Потом – ничего не доносится.
  Взрывы снарядов становятся редкими.
  И начинает ясно доноситься бешеная стрельба слева – от пирса.
  – Там бой, – говорит Газолин. – Это япошки атакуют.
  Молотят винтовки, бьют пулемёты – и наши, и японские.
  Это очень близко от вас, не вот прямо за стенкой, но близко, в считанных десятках ярдов.
  – Сержант, надо делать что-то! – с тревогой говорит Газолин. Ноздри у него раздулись от напряжения. Он перехватывает винтовку поудобнее.

Вновь вернув себе свой громадный размер, Татьярра с удвоенной силой набросилась на своего жуткого оппонента. И хотя проклятый дым все собирался, и собирался, и собирался после каждого могучего удара и укуса, мало по малу облако становилось менее плотным.

Тем временем Вильда подошла к саркофагу и подняла крышку, закрепленную на таком же механизме, что и у большого саркофага с красивой статуей наверху. Здесь, впрочем, красивых статуй не оказалось. Вместо нее в саркофаге лежала высохшая мумия в истлевших остатках некогда дорогих одежд. В ее сложенных на груди руках лежал какой-то жезл... нет, не жезл, рукоятка от двуручного меча. Пустая, без лезвия.
- Да, госпожа, вы совсем рядом со мной! - голос в голове зазвенел от возбуждения, стоило Вильде подойти к саркофагу. - Да! Свет! Я вижу, я наконец-то опять вижу... что... да как она смеет! - голову служительницы Тиморы затопил поток чужого праведного гнева, сфокусированного на хозяйке гробницы.

Рукоятка в руках мумии вдруг шевельнулась сама собой и вдруг прыгнула прямо в руки Вильде. Та машинально поймала оружие, и, едва ее пальцы сомкнулись на золоченом цилиндре, из рукоятки вместо лезвия ударил поток ослепительного солнечного света. Оба оставшихся призрака истошно заверещали, заслоняясь от радостного золотистого сияния.

- Госпожа, - голос заговорил совсем другим тоном - серьезным, собранным, металлическим и безапелляционным, как будто его хозяйка вдруг повзрослела на 20 лет разом. Теперь голос принадлежал не испуганной женщине, а суровому, испытанному в боях рыцарю. - Эту погань необходимо выжечь. Помогите мне и ничего не бойтесь. Мой клинок был выкован во славу Ауманатора, чтобы разить таких, как они.

Подняв глаза от ослепительно (и так тепло и притягательно) сияющего клинка, Вильда увидела, что на нее надвигается дымная женщина явно с недобрыми намерениями. Золотой свет очевидно слепил ей глаза, и удар в этот раз оказался намного медленнее, чем раньше, так что Вильда с легкостью парировала его сияющим мечом.

- Чудовище должно быть уничтожено, - суровый голос меча приобрел напевный тон молитвы. - Пусть свет вечного солнца сокрушит тьму!

Кэндид тем временем подбиралась к последнему призраку с целью прикончить его, но тут как раз вспыхнул клинок в руках Вильды, и она, ослепленная вспышкой, промахнулась, отчаянно чертыхаясь. К счастью, свет ослепил и ее оппонента, так что воспользоваться он этой неудачей не сумел.

ссылка

Дан

Парень падает на землю, понимая, что не успеет ни выйти из зоны поражения, ни укрыться за надёжной монолитной глыбой бетона. Летит к земле, инстинктивно отворачиваясь от гранаты. Раздирает обида – почему так несправедливо вышло, за что? Дан ведь даже не добрался до самолёта, не успел как следует осознать, что война началась. Кричит зачем-то – хоть и сам понимает, что предупреждать уже поздно.


Вайт

– Принято, – бесстрастно отвечает Афина, и нормальное течение времени восстанавливается.

Геральда снова сжимает в объятиях рыжая пулемётчица – вместо гранаты он видит грудную бронепластину, в которую могучая ладонь на затылке вжимает лицо. Скорее по привычке, чем из необходимости, инструктор пытается вспомнить ТТХ «Sentinel» и просчитать свои шансы на выживание, в то время как непрошенные мысли одна за другой появляются в голове.


Бренди

Отталкивать инструктора слишком рискованно – долго. Бросаться на гранату – не успевает. Руд просто разворачивает Вайта, закрывая спиной от взрыва, мысленно уповая на потрёпанную урезанным армейским бюджетом и временем штатовскую броню. Несколько мгновений обманчивого спокойствия – с худощавым, хрупким, слово ребёнок, капитаном в объятиях. И коварная мысль, которая то пугливо прячется, то с робкой настойчивостью возвращается: может не будет взрыва, вдруг обойдётся?

Но взрыв происходит. Волна бьёт в спину, выбивает из груди воздух, осколки вспарывают брюки, спинную бронепластину, скользят по шлему в районе затылка. Бренди отбрасывает куда-то – с Вайтом в обнимку она переваливается через блок, прикусывает язык и больно бьётся коленкой. На губах кровь, в голове гул – спину Бренди не видит, не чувствует. Приподнимается на локтях, заглядывает в открытое лицо инструктора. Бледный как смерть, худощавый. Таким его и запомнила. Ничего, в общем-то, не изменилось – живой.

Вайт и без того проклинал свою судьбу с того самого момента, когда они выбрались наверх. Он считал, что весьма неплохо летает, но на земле, тут он никаких иллюзий не испытывал, он был менее полезен чем наверное все его подопечные. Факт, с которым он свыкся уже очень давно, гораздо раньше чем поступил на службу. В обычных ситуациях это его не волновало - его задачей было летать. Ну или учить других летать. Но сейчас он злился на собственную неэффективность.
По крайней мере, частичную. Начало боевой тревоги и выдача экипировки прошли более-менее нормально, не считая отдельных деталей. Он также отправил сообщение об атаке, и получил подтверждение его принятия. Эта информация дошла бы и без него, но свой долг по извещению командования он выполнил. После оставалось только выжить, отразить атаку на земле и довести два звена до самолетов. Ожидаемо, с этим возникли некоторые проблемы. В чем, конечно, нужно было винить прежде всего Союз. И Вайт старался контролировать ситуацию, отдавать своевременные приказания, насколько это было возможно в хаосе боя. Удивительно, но они смогли дать отпор штурмовикам и у них появлялись шансы на выживание.
Были и плохие стороны. То, что Леманн уже не доберется до своей машины. И, конечно же, его собственная эффективность, стремящаяся к нулю. Он не смог нанести значительных повреждений противникам, а теперь должен был надеяться, что его не сметет взрывом. По крайней мере, можно было ожидать, что остальные смогу сконцентрировать внимание на пауках, а после - на штурмовике. Но какими были шансы, что это все, что кинут в них тут, на земле, и подкреплений противнику больше не будет?

Такой самоанализ на фоне событий последнего часа по ощущениям мог бы сойти за мелькающую перед глазами жизнь. Перед смертью, как это обычно обещают. Это было логично, учитывая, что Вайт не знал, останется ли он жив через несколько секунд. Правда, на то, чтобы перед его глазами спокойно промелькнула вся его жизнь, времени не было, потому что его собственный прыжок был прерван чем-то жестким. Сковав его движения, нечто жесткое сказало:
- Не дергайтесь.
От чего Вайт разумеется машинально попытался вырваться. И, как всегда, это было безуспешно. Сколько раз так было? Сколько раз он это слышал? 'Не рыпайся, белобрысый', что обычно сопровождалось ударом по лицу или пинком под ребра. С самого детства, когда сверстники, которые его били, смеялись и демонстрировали, насколько беззащитен он будет когда его 'будут жрать каннибалы-киборги'. Обидно было, что это оказалось правдой.

Обязательного пинка по лицу, впрочем, не последовало. И по этому Вайт наконец-то смог опознать в препятствии лейтенанта Руд. Которая, похоже, решила прикрыть его и принять взрыв на себя, вместо того, чтобы защищать важную технику или спасать более полезных в данный момент членов отряда. Вайт не мог винить её за попытку спасти командира. Это было героическим поступком, который наверняка заслуживал какой-нибудь медали после. Желательно не посмертно. Но вот в данный момент Геральд не мог согласиться с её действиями. Вырываться он, впрочем, перестал. Во-первых, это было бесполезно, он знал, что она сильнее. Во-вторых, попытка вырваться могла привести к худшим последствиям от взрыва для обоих.
Хотелось что-то ответить ей, перед взрывом, но Вайт не смог и уже успел найти подходящих слов.

В этот раз слово 'невовремя' не могло и близко описать ощущение от чужого присутствия в сознании. Афина решила еще более ухудшить его жизнь, поместив его в эдакое чистилище, неопределенность между жизнью и смертью. Геральд даже заинтересовался - сколько 'здесь' могут продлиться секунды до взрыва? И все это время от может страдать от неведенья, гадая, каким же будет результат для него и Руд. Эта мысль была настолько сюрреалистичной, что казалась даже почти естественной на фоне происходящего.
По крайней мере, в этот раз лишними украшениями никто не баловался. Никаких беседок на фоне фантастических ландшафтов, никаких сочувственных взглядов. Передача информации на самом базовом нейронном уровне. Хотя бы за это можно было быть благодарным. И Вайт ответил такими же сжатыми мысле-фразами:
- Звенья в процессе отражения наземной атаки. Возможны последующие высадки десанта Союза. Существует прямая угроза для истребителей от диверсионных паукоботов.
Вайт чуть помедлил, решая, насколько он оценивает критичность ситуации. Собственная ситуация была очень критичной. Ситуация в целом? Пожалуй, тоже, особенно если инициация была со стороны Лердал. В таких вопросах нужно было учитывать не только ситуацию на земле, но и ситуацию в целом.
- Подтверждаю целесообразность инициации.

Что ж, он мог довольствоваться тем, что даже в такой момент он смог продолжать участвовать в обороне базы, пусть и таким образом. Оставалось надеяться, что теперь Афина оставит его и наконец-то позволит дождаться взрыва.

  – Ты же не врач, а меня и так вылечат. Я тебя найду в Сент-​Луисе, – сказала Кейт.
  Планам её в этом отношении не суждено было сбыться!

  Отель "Маркграф" в Сент-Луисе ты нашла без проблем, а вот мистер Лэроу, который там обедал, тебя сначала не узнал.
  – А вы, мисс, собственно, кто? – спросил он аккуратненько, явно стараясь отделаться от тебя, не сильно обидев.
  Твой ответ поверг его в изумление.
  – Вы выбрались с того злосчастного парохода! Поразительно! – он развел руками. – Прошу меня простить, я, признаться, во-первых, вас уже и не ждал, а во-вторых, вас в этом платье не узнать... Садитесь, отобедайте со мной и расскажите, как это вам удалось!
  Вы пообедали (что было весьма кстати, при твоих скудных финансах).
  – А есть у вас родственники или знакомые, у которых можно остановиться? – спросил он.
  Твой ответ, что нет, нету, вызвал у него досаду, которую он не пытался скрывать.
  – Дело в том, что я уже составил другой план. И даже кое-с-кем договорился, – он, видимо, тебя уже похоронил.
  Он пожал плечами.
  – Но, во-первых, мы с вами и правда договорились раньше, а во-вторых, пожалуй, я не могу оставить вас в таком бедственном положении. Ладно, слушайте.

  И он рассказал тебе, в чем заключалось дело.
  Вы должны были заключить устный контракт.
  – Конечно, это просто формальность! – заверил он тебя. – Вы в любой момент сможете отказаться, да и я тоже. Смысл в том, чтобы вы представляли, на что соглашаетесь, и осознавали ответственность – свою и мою.
  А условия были такие.
  В течение года тебе предстояло обучиться. Все расходы предприятия ложились на него, все доходы отходили ему. От него требовалось обеспечивать тебя одеждой, едой и всем необходимым, что может понадобиться, от тебя – сущая чепуха: делать всё, что он говорит беспрекословно.
  – Видите ли, – пояснил он, словно извиняясь. – Не хотел бы вас пугать, но думаю, вы должны это четко осознавать. Дело, которым вы хотите заниматься – противозаконно. Из-за него и вы, и я, можем попасть в тюрьму, а при некоторых обстоятельствах, которые при моём мастерстве и вашем старании не возникнут, понести более суровое наказание. Пока вы не опытны, ваша деятельность должна мною контролироваться.
  Затем, в течение года, он обещал, выплачивать тебе содержание – о размере которого вы договоритесь в конце первого года, если ни одна из сторон не захочет расторгнуть контракт. Он сразу предупредил, что это содержание будет небольшим, однако основные расходы по-прежнему будут находиться на нем.
  И только потом, на третьем году, вы заключили бы (опять-таки при обоюдном желании), новое соглашение, по которому вместе будете делить прибыли и убытки в пропорции, о которой условитесь.
  – А сколько, например? – спросила ты.
  – Например, три к одному, – уточнил он. – Это обычная практика.
  Выглядело это всё одновременно смешно: два жулика (назовем вещи своими именами) договариваются, как бизнесмены какие. Но в то же время и крайне серьезно. И у тебя не было сомнений, что мистер Лэроу, мать его, только говорит, вот, мол, вы в любой момент сможете "соскочить", а на самом деле всё будет не так просто. Но что было делать? Вернуться к Кейт ни с чем? Да и видела ты Сент-Луис – это был большой город. Не факт, что она нашла бы тебя здесь. А если бы нашла, что дальше?
  – Мисс МакКарти, вы меня простите, что я подвергаю вас этой крючкотворской процедуре. Увы! Я не молод и уже имел неудовольствие обжигаться в подобных вопросах. Поэтому умоляю вас не делать обо мне поспешных выводов. Порой то, что продиктовано опытом, кажется людям юным нелепым или излишним. Видите ли, мы с вами – не друзья, не родственники и не спутники на жизненной дороге. Мы – партнеры. Вы поймёте в своё время, что это значит. Пока же вам следует запомнить, что выгода партнера – всегда ваша цель, кроме тех случаев, когда она сокращает вашу собственную выгоду.

  Ну, короче, ты согласилась. Ладонь у Лэроу была мягкой, сухой и проворной, а рукопожатие легким, как будто он брал рукой цветок, чтобы вставить его в бутоньерку.

  Он поселил тебя в "Маркграфе" в отдельном номере, достаточно просторном, чтобы ты не чувствовала себя стесненно, достаточно скромном, чтобы понимать, что ты партнёр на мели, ни больше, ни меньше.
  Но кровать здесь всё равно была удобнее, чем койка в госпитале в Мемфисе, ванна горячее, а губка мягче.
  В тот же вечер пошли к портному. Лэроу проявил недюжинные познания в женской моде, выбрал для тебя материал, цвет, покрой, фурнитуру, спросил, конечно, твоего мнения, но было видно, что решение принимает здесь он.
  В качестве дорожного платья он заказал тебе темно-охряное, для вечера – зеленое, ярко-изумрудное (яркие анилиновые цвета всё ещё считались лучшим, что может надеть дама), и ещё одно, по поводу которого ты беспокоилась больше всего. Это было атласное и очень дорогое платье, цвета нежного розового лепестка, с очень красивыми лентами и оборками. Ты переживала, что оно не будет сочетаться с цветом волос.
  – Ещё как будет, – заверил тебя портной. – Увидите!

  Потом вы пошли по магазинам, где Лэроу пришлось ещё потратиться на... да на всё, от кошелька до гребней. Ведь у тебя не было при себе буквально ничего! Даже саквояж пришлось покупать.
  – О, у вас есть украшения! Это славно! – похвалил псевдо-доктор. – Это очень славно. Но мы добавим к ним пару серёг.
  И вы добавили.
  Было смешанное ощущение, что то ли незнакомый добрый дядя делает тебе подарки, то ли богач наряжает шлюху для дорогого борделя. Если что-то и могло скрасить это чувство – то лишь подчеркнутая тактичность и даже некоторая отстраненность "кавалера".
  Он задавал тебе вопросы.
  – Вы курите?
  – Какие духи вы предпочитаете?
  – Вы носите перчатки из шелка или из кожи?
  Странно это было или нет – он вообще не задал тебе ни одного вопроса по поводу того, откуда ты и почему оказалась одна в паре штатов к северу от своего родного города. Эту тему он тактично обходил, спросил только, не находишься ли ты где-то в розыске. Ты сказала, что точно не знаешь, но, возможно, в Луизиане, а, возможно, нет. Его это, кажется, вполне удовлетворило.

  Далее несколько дней, пока шились платья, тебе предстояло томиться, пока Лэроу решал свои дела, пропадая целыми днями. Ты пожаловалась ему на скуку, и он подарил тебе маленький стальной шарик, отполированный до блеска.
  – Гладкий? – спросил он.
  Шарик как шарик.
  – Гладкий.
  – На нём восемь царапинок. Найдите хотя бы четыре. Научитесь отличать их одну от другой. А если не получается – делайте для начала вот так, – он зажал шарик мизинцем у основания ладони, сжал пальцы, а через долю секунды, выдавил его движением пальцев и зажал большим и указательным. – Это просто. И про левую руку не забывайте. И ещё – потренируйте память. О, это ещё проще. Берёте книгу, любую, хоть библию, хотя лучше какой-нибудь роман. Я вам принесу. Читаете любое место десять раз, одну страницу целиком – и повторяете вслух всё, что запомнили, как можно точнее. И так пока не получится. Потом выбираете другое – наугад. И пытаетесь снова повторить, только уже с девяти раз. Главное – упорство.

  Так ты и сидела, как дура, перекатывая шарик целыми днями, он упрямо выскакивал в самом конце. Чушь какая-то. Один раз тебе померещилось, что ты нащупала на нем царапину, но, видимо, показалось. Спускалась, обедала в отеле. Гулять одной, как леди, тебе не полагалось, да и не в чем было – не в этой же страхолюдной робе. Пришлось зубрить книжку, это оказался Стендаль, "Пармская обитель". Лэроу заранее выяснил, что ты её не читала.
  В общем, всё это оказалось совсем не так увлекательно, как выглядело сначала.
  Пару раз вы ещё выходили за всякими покупками – туфли, муфта (впереди было лето, но вечерами даже в мае на реке могло быть прохладно), сетка для волос, чепчик, корсеты, рубашки, чулки, подвязки, даже, прости Господи, панталоны. Эти вещи Лэроу при всей своей дотошности предоставил выбирать тебе самой.

  Потом привезли платья – и это вознаградило тебя за ожидания. Да, в Новом Орлеане умели шить платья, но такого портного у тебя не было. Платья сидели, как будто ты была статуей, которую скульптор высек вместе с платьем.
  – По-моему, прекрасно! – высказался твой партнёр. – А вам как, мисс МакКарти?

  А дальше началооооось.
  Во-первых, вы пошли на званый вечер – вот так вот сразу! Вечер давал какой-то городской чиновник, как туда достал приглашение Лэроу, было неизвестно. Ты, естественно, не знала никого, но от обилия мундиров, фраков и золотых лорнетов порядком оробела. Всё же Мишель, как ни крути, в ТАКОЕ высшее общество вхож не был, и вообще Ново-Орлеанское общество отличалось куда более раскрепощенными нравами. Северянам не хватало вкуса, но чопорности у них было на три Луизианы!
  После вечера Лэроу сказал, что вы ходили туда, потому что ему надо было обтяпать одно дело, и заодно посмотреть на то, как ты будешь себя держать. Иии... он сделал тебе на следующий день много замечаний – о том, как сидеть, как говорить, как отвечать, как есть и даже как вставать из-за стола.
  Когда твоя матушка – дочь фермера, папа – фальшивый граф, а муж – торговец хлопком весьма средней руки, оказывается, что значительная часть этикета прошла мимо тебя.
  – Это важно, – сказал Лэроу. – Вы должны уметь быть кем угодно. В сущности, быть птицей высокого полета так же сложно, как изображать отребье низшего пошиба. Но вам, мне кажется, удастся научиться и тому, и другому.
  Вы посетили ещё один званый ужин, не такой важный, и там уже ты держалась гораздо увереннее. Когда гости разошлись по залам, тебя даже попросили что-нибудь спеть!
  – Неплохо. Есть ещё над чем поработать, но неплохо! – прокомментировал Лэроу.

  А потом в один прекрасный день вы сели на пароход и отправились в путешествие по реке.
  Думаешь, ты играла там в карты? Да как бы не так!
  – Как зрителя, вас в мужской салон не пустят. А как напарник, вы мне пока что будете только мешаться и быстро примелькаетесь, – ответил на твой вопрос Лэроу. – Мне нужно раздобыть денег на наши дальнейшие... операции. Но уверяю, вам будет, чем заняться!
  И тут он не соврал.
  – Обманывая человека, а игра в карты является ничем иным, как узаконенным обманом, вы должны определиться с четырьмя пунктами. Обман есть несбывшееся ожидание действия или бездействия, либо неожиданное действие или бездействие, идущее вразрез с той системой мнений, которая сложилась у жертвы в голове. Итого, вам надо ответить на четыре вопроса. Эти вопросы: "Кто он?" "Кто для него я?" "Чего он ждет?" "Чего он не ждет?" Затем вам надо принять два решения: "Ожидая или не ожидая чего, он сможет принести вам выгоду?" – это первое. И второе: "Что вам надо сделать, чтобы привести его в это состояние?" Жизнь такова, что часто у вас не будет много времени обдумывать это, поэтому на четыре первых вопроса, вам надо отвечать быстро, достаточно точно и с таким прицелом, чтобы привязать ответы "чего он ждет" и "чего не ждет" к вашим последующим действиям.
  И вы... стали "угадывать" людей. Всех, кто встречался вам на палубе, вы оценивали с разных сторон: чем он занимается, есть ли у него деньги, с какой целью он путешествует. Ты научилась отличать коммивояжеров от торговцев, клерков – от инженеров, и даже холостяков от мужчин женатых, но скрывающих этот прискорбный факт.
  К некоторым из них вы подходили и, завязывая знакомства, проверяли свои догадки. Лэроу требовал, чтобы ты определяла, как эти люди относились к тебе: с любопытством, с интересом, с пренебрежением, с равнодушием (зачастую показным) или даже с вожделением (зачастую скрытым).
  Затем добавилась ещё одна "игра" – ты заходила в мужской салон под каким-либо предлогом (например, утверждала, что перепутала ключи от своей и его каюты – Лэроу представлял тебя своей племянницей). За то короткое время, пока он "искал" ключ и менялся им с тобой, твоей задачей было окинуть взглядом его соперников и рассказать ему, с какими людьми он играл.
  – Игроки на пароходах делятся на четыре категории, – объяснил он. – Профессионалы. С ними неинтересно – много они не проиграют, только если не сильно пьяны. Люди, играющие, чтобы убить время. С этими непросто, но работать можно. Азартные любители, которым больше негде поиграть. Это – "хорошие" соперники. И, наконец, моты, которым хочется прищегольнуть, кому-то что-то доказать или показать. Это – "золотое дно". Таких надо хватать и обрабатывать, пока их деньги не утекли к нашим коллегам.
  Твоя роль снова поменялась – теперь ты изображала девушку, не знакомую с ним, которая приходила в салон, чтобы поиграть, и – какая жалость! – быстро проигрывала небольшую сумму, прежде чем удалиться. Задача оставалась та же, только более сложная – определить типы игроков, постараться понять их состояние, желания, и чего они ждут от тебя и друг от друга. Ты поняла, зачем вы так долго возились с людьми на палубе – люди в игре замыкались, старались не выдавать своих чувств, но научившись определять "на глазок", кто есть кто, тебе уже проще было раскусить их в этом измененном состоянии.
  И тебя он учил изображать разные состояния. То ты должна была целый день выражать к нему презрение, то почтительность, то ревность, то отвращение. А потом настроение должно было меняться "по команде" – иногда на диаметрально противоположное.
  А сам Лэроу внушал тебе... А ничего. Он был просто аккуратный, корректный, ничем не примечательный джентльмен. Он не шутил, не рассказывал ни историй о себе, ни историй из жизни. Он был – тайна за семью печатями, невскрытая карта. Он никогда над тобой не смеялся, не подкалывал, не делал комплиментов, кроме, скажем прямо, достаточно дежурных.
  Вы проплавали три месяца – от Миннеаполиса до Батон-Ружа и от Сент-Луиса до Канзас-Сити. Это было увлекательно, хотя и утомительно. Это было любопытно, хотя порой и наскучивало. Но Лэроу за все четыре месяца не научил тебя НИ ОДНОМУ КАРТОЧНОМУ ТРЮКУ.

  И однажды – это было, когда вы ждали пароход в Дэвенпорте, на границе Айовы и Илинойса. Ты все-таки высказалась по этому поводу за обедом. Пароход должен был прийти завтра утром, так что время у вас было.
  – Хорошо, сказал он. Поиграем в номере.
  Вы поднялись к нему в номер – там был небольшой столик, чем-то напоминавший тот, за которым ты пила кофе в "гостях у брата".
  Он достал колоду и сказал:
  – Раздевайтесь.
  Жест и предложение были настолько противоположными по смыслу, что ты несколько опешила. Не этого ты ожидала от мистера Лэроу.
  Он пожал плечами.
  – Вы хотите научиться играть?
  Видимо, такова была цена.
  Ну, в конце концов, остановиться сейчас было бы глупо. Или нет?
  Он демонстративно отвернулся.
  – Так, наверное, будет проще. Это не совсем то, что вы подумали. Помните, что я говорил? Всё для выгоды партнера. Раздевайтесь.

Выбери (продолжение поста можешь прочитать, а можешь не читать – как тебе больше нравится!):
- Да ты послала его к черту вместе с его контрактом! Пошел он к черту! Ещё один! (в этом случае продолжение поста я удалю)))) Не, лучше уж ты дальше как-нибудь сама по себе.
- Ты поколебалась, но все же решила, что надо значит надо. Что-то в нем внушало тебе мысль, что если Лэроу не допустил ни одной двусмысленности по отношению к тебе за четыре месяца, тут всё не так просто.

Казалось, все это прошло на одном дыхании. Безумная, против всех правил использования пулемета очередь, единственной целью которой было оттолкнуть от себя этот приближающийся раструб с жуткой огненной смертью. И это сработало. А потом Дан понял, что он даже не дышал. Вот как выдохнул в прошлый раз, увидев кошмарную смерть Ядвиги, так и не дышал дальше. С шумом втянув воздух, он попытался прикинуть, хватит ли боеприпаса, чтобы вскрыть еще одного штурмовика, и вспомнить, должен ли ствол так дымиться после стрельбы, или что-то с ним не так, как внезапно рядом стукнулось о землю что-то черное.

В старых фильмах в таких ситуациях люди обычно делали удивленные, глупые или обреченные лица и больше ничего. Дан не стал тратить время на какую-то глупую фразу (хотя несколько буквально напрашивались – не должно было все так глупо для него закончиться, как минимум), он просто бросился на землю, закрывая голову руками, и надеясь, что бронежилет и шлем свою работу сделают. До укрытия, даже ближайшего, допрыгнуть он не успевал, категорически не успевал. Только крикнуть "Граната!" в падении, если кто-то еще в области поражения оказался смог.

Может, хоть кому-то это поможет.

Сперва была карусель, а теперь их сунули в лотерейный барабан и хорошенько крутанули ручку. Нахер эту ярмарку! Крот вжался в песок и зажмурился, такой маленький под огромным сердитым небом. Его трясло, и весь остров дрожал вместе с ним. А где-то там, посреди этого бедлама, было его отделение. Вы, главное, подождите, парни, не уходите никуда без меня.

Вот и отдохнул, покемарил, растянулся! Молодец, успел до того, как следующие врата адские разверзлись, а мог бы, мог бы...

Да ни о чём Слипуокер не успел пожалеть. Всё равно это были прекрасно потраченные минуты — освежающий глоток воды, тенёк от пальмы, расслабленные мышцы, дельная мысль. Теперь-то уж что? Бог войны сам знает, кого казнить, а кого миловать.

Это Слипуокер не знает, того и страшится.
Пал ниц перед гневом свыше.

Вместе с Гачиньским на взлёт пошел и Влодзимирский. "Свой парень, тоже из наших!" - подумал Бронислав. "Серьезный, упорный..." - попытался было вселить в себя веру в подчиненного командир и... не смог, заметив едва уловимое "мотыляние" "Фалкона" под управлением Алексы. Убьют же пацана, ни за грош убьют. А кто будет виноват? Гачиньский и будет, если сам переживет этот черный день. Меньше всего капитан хотел бы оказаться на месте того, кто должен будет однажды лицом к лицу встретиться с родственниками погибших при вручении наград или хотя бы личных вещей - а ведь именно это ему и придется сделать, такова доля каждого нормального офицера. Знал же, на что шёл...

А они, те кто его взял на службу, знали, кого берут? Первые годы Бронислав безуспешно боролся с попытками превратить его в "оловянного солдатика" и "лицо с плаката", стремясь стать настоящим пилотом и настоящим командиром боевого подразделения. И вот вроде бы даже стал - к разочарованию ли вышестоящего начальства или к неожиданному и приятному удивлению, кто знает. Но стоило ли занимать это место, когда, быть может, были и куда более подходящие кандидаты? Не занял ли ты ненароком чужое место, дружок-пирожок Гачиньский, а? Чего это всё будет стоить тем, кто идет за тобой и ждет твоих приказов?

Чувствуя нарастающее напряжение, Бронислав скомандовал Алексы:
– Двенадцатый, гляди по сторонам, не высовывайся, в пекло мы с тобой всегда успеем! Не отставать и не рисковать без приказа! Ты мне живой нужен! Прием! – а потом втопил тягу основных двигателей и ринулся в бой.

Дисплей замигал красным, предупреждая о вражеской ракете, и Бронислав заломил "бочку", вращающейся стрелой укатываясь с пути смертоносной умной боеголовки, а затем устремился в сторону атакующего "Фантома" Эльзы, чтобы прогнать от ВПП стервятников Союза.

Лобстер
  Сержант кивает, достает гранату из оттопыренного кармана.
  – Перестрахуемся. Подожди, по команде внутрь. Только по команде! – шепчет он, явно боясь, что ты забежишь сразу, а тут она и рванет.
  Хлопает запал, от лимонки идет дымок, граната исчезает в темноте и катится, отскакивая и щелкая по бетону, как камешек. Звук отдает слабеньким эхом, и он такой... холодный почему-то! От звука будто бы веет прохладой!
  Ва-дууум! – глухо и страшно бухает внутри, а проход выдыхает облако пыли, как проснувшееся и чихнувшее чудовище, от которого над землей видно только голову.
  – Пошел!
  Кидаешься вперед, непроизвольно кашляешь, хочется закрыть лицо ладонью. Колешь штыком пустоту. Темно. Прохладно. Никого нет, в темноте мерещится что-то враждебное. Раздумываешь, не пальнуть ли от греха...
  Отпустив винтовку левой рукой, шаришь ею в темноте. Ага, стена. Проходишь три шага наощупь, штык со стуком упирается во что-то твердое. Щупаешь. Дверь похоже! Деревянная. А что за ней? Вот и ручка. Открывать?

Манго
  Блондин кивает и удаляется в сторону своего взвода, Кремень тоже кивает и остается рядом.
  Слипуокер высовывается, чтобы передать приказ Винку, находит его глазами.
  Вроде все нормально, план, хороший или плохой, начинает работать.
  Запоздалое предчувствие, что сейчас...

Диаманти
  – Да че ты лечишь-то, – отмахивается пренебрежительно Уистлер. – Наши-то, конечно, победят. Только доживем ли мы до этого?
  Он пожимает плечами. Тут его зовет Клонис.

Скрипач
  Москит вздрагивает, поворачивается. Он смотрит вроде на тебя, а вроде и куда-то за тебя.
  – Не знаю, – говорит он тихо. – Не знаю.
  Потом вдруг переводит на глаза на твоё лицо, словно замечает, что с кем-то разговаривает. И пугается.
  – Я не... Не надо, – просит он, вжимаясь спиной в стенку. – Не надо... Я не... Я...
  Подтягивает колени к животу.
  – А ты кто? – спрашивает, вдруг что-то поняв, спохватившись. – Напалм? Где? Не надо! – снова пугается.
  А тебе уже пора бежать дальше. Ну, не бежать, конечно. Карабкаться, перебираться, ползти. Наконец-то уйдешь от этой стены.

Слипуокер
  Высунулся, нашел глазами Винка. Не сразу нашел – они с Домино в углублении засели, мешками обложились. Передал приказ. Делов-то. Мог бы и сам крикнуть, начальник. Впрочем, твоё дело простое, передал и передал. Домино кивнул, дескать, поняли. Что еще лейтенант Донахъю прикажет?

Крот
  – Немного коктейлей не хватает для счастья. Да оставь себе курево, пригодится ещё, – откликается Смайли. – Красотка со своими, там, на правом. А на что он тебе?
  Потрошишь рюкзак, выбрасывая на песок ненужное. Ложки-миски обиженно звякают. Так, что ещё? Шнурки... на кой ляд тебе шнурки? Тут бы ноги целы были. Победоносных марш-бросков, кажется, не предвидится.
  Уже возвращаются Кюрасао с Ушастиком.
  Спрашиваешь у лейтенанта, но он занят – говорит с посыльным. Ты некстати. Хотя ну какая разница? Сейчас и тебе ответит. Несколько секунд, это же чепуха.

Клонис
  Уистлер, вздрогнув (он о чем-то говорил как раз с огнеметчиками), оборачивается, слушает тебя, выражая готовность на потном лице.

Инджан
  Вот так, приписан к другому взводу. Ну, и не беда!
  Посыльный – вроде хорошая должность: не пошлют грудью на пулемёт. Повезло тебе. Или не повезло? Придется одному бегать под пулями, и ещё и как можно скорее.
  Сложно сказать, тут всё не сахар.
  Офицеры командуют, ты сидишь. Замечаешь винтовки, сложенные сбоку, выбираешь себе одну. Оттягиваешь затвор – вроде, всё в порядке, песок не набился. Жить можно.

Сирена
  Газолин косится на тебя.
  "Ебать-копать, какое рисование, вы что меня, не прикроете из окна?!" – читается в его слегка ошалелом взгляде. Но вслух он этого не говорит.
  – Есть.
  Он идет к тому же окну, через которое вы залезли.
  Газолин совсем недавно женился, и ему тяжело. У него в Новой-Зеландии – неудовлетворенная женщина, красивая, как кинозвезда. Ты не был на свадьбе, но слышал от тех, кто был, что там какая-то просто фамм-фаталь невероятная. И ему надо сейчас быть не тут, где его могут в любой момент сделать инвалидом или просто убить. По любым законам, божеским ли, человеческим, ему надо сейчас быть в Веллингтоне и жарить свою красавицу без остановки, как стейк-рибай или, как его называют местные, "Шотландское Филе"... А он здесь, среди потных недоумков, на никому не нужном острове, где в бессмысленной битве десятки парней превращаются в стейки и отбивные у него на глазах.
  Но он держится, как скала. Он – очень хороший морпех.

Хобо, Ферма, Красотка Джейн
  – Есть! – парни достают гранаты, шатают проволочки, ослабляя чеку, "но не слишком". Собраны, готовы. "Вот это дело" – написано на лицах. И даже видишь зависть во взгляде Заусенца! Все воспряли духом. Да, тяжело. Да, херня какая-то. Но – можно бить япошек. Ещё немного, и побьем! Подорвем их в этой их развалюхе, осмотримся и пойдем дальше. А там уж и до другого берега рукой подать.
  Сутулый меняет магазин на полный. По уставу он скорее должен со своей дурой прикрывать вас, а не лезть вперёд, но и свой резон в твоем приказе имеется – как захватите барак, будет легче с автоматической винтовкой оттуда отстреливаться.
  Абориген выбирается первым, через окно. Вы ползете через дверь, загребая локтями. Вот он, барак, приближается, всё ближе и ближе. От земли он кажется здоровенным, а пальмы вообще высоченными, как телеграфные столбы. От земли всё кажется большим.
  Уязвимо вы себя чувствуете. Но ничего, Хоббс и Паркер поспевают за тобой. Ещё столько же проползти – и всё, можно ебашить. Страшно, конечно, что какой-то япошка выглянет и гранаткой вас. Но Заусенец и Красотка бдительно следят. Всё будет нормально.
  "Нормально делай – нормально будет!" – говаривал отец Фермы.
  Сейчас-сейчас...
  Красотка видит где-то на периферии зрения, как ползут морпехи, но взгляд сосредоточен на "мишени" – провале окна, снова четко проступившем, когда пыль сдуло ветром. Пусть кто-нибудь только попробует высунуться.

***

  Но не только на руке у лейтенанта Донахъю тикали часики: три человека в этот момент одновременно смотрели на циферблаты и ждали момента.
  Один из них был унтер-офицер Ооцуки, другой старшина Такано, а третий – унтер-офицер Итикава.
  Ооцуки ждал, когда стрелка доползет до 10:35 с нетерпением. Ему было двадцать четыре года. Это был свирепый, крикливый и жутко активный коротышка. Перед начальниками он всегда тянулся в струнку, а подчиненные его побаивались – на них он всегда орал, едва не срываясь на визг, придирался по малейшему поводу, выпучивая при этом глаза, так что видны становились белки. Он становился при этом похожим одновременно на бешеного кролика и на маленького дикого кабана. Одет сейчас (как и всегда) Ооцуки был по всем правилам, несмотря на жару: тропический китель наглухо застегнут, подбородочный ремешок плотно обтягивает подбородок, фигура затянута ремнями в рюмочку. Левая рука в белой нитяной перчатке как прибитая гвоздем прижимала к бедру меч, а в правой он сжимал палку. Ему было плевать на жару – сегодня был лучший и самый главный день в его жизни: он надеялся вскоре погибнуть в бою и твердо верил, что после смерти станет ками.
  Итикава был флегматичным тридцатилетним моряком, который принял своё повышение до унтер-офицера несколько лет назад скорее с тоской, чем с радостью. Но он был старательным, и командирам этого хватало. Третий день он страдал от зубной боли – на острове разбомбили лазарет, и стоматолог погиб – но выполнял свой долг с упорством фаталиста. Итикава то и дело прижимал руку к щеке и кривился, и лицо его становилось в этот момент жалким. Он знал об этом и старался немного отворачиваться от подчиненных, чтобы солдаты не видели этого. Он тоже знал, что скоро умрет, но ждал этой смерти, как избавления.
  А старшина Такано вообще не думал о смерти – ему было двадцать шесть, и он делал свою работу с легкой небрежной гордостью: "Вот я какой! Я лучший в своем отряде! И лейтенант Фукуи знает это, и я знаю, и это в порядке вещей." Он только старался не зацикливаться на мысли о воде, которая плескалась у него во фляжке на поясе. Он не знал, будет ли ещё вода, и мысленно хвалил себя, если удавалось не думать о воде хотя бы десять минут. Его китель был расстегнут на две пуговицы, а кепи – слегка сдвинуто на затылок, и он знал, что ему не сделают за это замечания, но большего он себе никогда и не позволит.
  Все трое находились на разных позициях, в сотнях метров друг от друга, но все они сейчас готовились выполнить приказ, доставленный посыльными от майора Кикути. Собственно, они его уже выполняли, просто в 10:35 каждому из них надо было подать новую команду своим людям.
  Когда до 10:35 осталось полминуты, нетерпеливый Ооцуки по обыкновению заорал на подчиненных и принялся размахивать палкой, бегая по позициям. Итикава просто отдал команду и дождался, пока один из бойцов, часто моргая, повторит её и начнет выполнять. Такано же сначала посмотрел на лейтенанта Фукуи, который стоял метрах в пятнадцати справа и тоже смотрел на часы. Их взгляды встретились. Фукуи кивнул. Такано тоже кивнул, неслышно, одними губами проговорил "Хай!" (всё равно лейтенант уже тоже наполовину оглох), отдал команду и спокойно принялся обходить позицию, чтобы убедиться, что подчиненные всё делают верно.

  Потом практически одновременно все трое сказали одно и то же слово.
  Ооцуки при этом выставил свою палку в сторону северного берега – того его места, которое можно было, глядя на японскую карту, назвать "центральная часть штабного сектора 7-го отряда". Раздув ноздри, выкатив глаза, он прокричал это слово дважды хрипло и яростно, как будто медлительность подчиненных бесила его или как будто он сейчас втыкал в чье-то тело свой меч:
– УТЭЭЭЭЭЭ! УТЭЭЭЭЭ!
– Утэ! – коротко выдохнул Исикава, морщась от накатившей боли и взмахнув рукой, как умирающий журавль.
– Утэээ! – гулко, словно колокол, хорошо поставленным голосом выкрикнул Такано, уронив в пропасть заранее поднятую руку.

  Вы, конечно, ничего этого не знали и не видели. Для вас это всё выглядело, как на несколько секунд произошедшая в канонаде на левом фланге заминка. Большинство её даже не заметили, увлеченные своими делами, разговорами и планами.
  Заминка, не более: замолчавшие было пушки где-то на другом краю острова опять бухнули: Дууум! Дууум! Ду-дуум! И опять раздался шелест, свист и рокот летящих снарядов.
  Но он звучал слегка по-другому – чуть ярче, чуть громче, чуть резче, чуть...
  Даже не все в последнюю долю секунды осознали, что все эти снаряды летят теперь... В ВАС!

  Никто из вас раньше не был под таким обстрелом.
  "Как же так? Мы же сейчас вот только, на пляже... минометы эти, которые гранатометы... и шрапнель тоже рвалась в воздухе совсем недавно..."
  Нет, всё это было абсолютно "не то", парни.
  Заряд коленного миномета – это что-то вроде "толстой" ручной гранаты. Когда она бабахает, даже близко, вздрагиваешь с мыслью: "Ох, йопт! Что это было?", как если бы где-то поблизости внезапно рванули петарду. Вздрагиваешь от звука, он и пугает, но и только.
  Когда в воздухе раскалывается шрапнель – это тоже страшновато: как будто гром и молния, только что сверкавшие в миле от тебя, внезапно ударили совсем близко. Оторопь берет! И вообще шрапнель – опасная штука, особенно на открытой местности. Когда огонь корректируется, она буквально выкашивает пехоту, даже залегшую – недаром скорострельные французские пушки в Великую Войну называли "адской косой". Но беспокоящий огонь шрапнели, да ещё вслепую – это тоже не более, чем пугающе, пока свинцовые шарики не попали в тебя или в соседа. Шарахнула молния: "Уф, напугала! Хорошо, что не в меня!" – и воюем дальше.

  А когда восемь пушек выплевывают по вашим позициям каждая по семь-восемь осколочно-фугасных гранат в минуту, и они рвутся одна за другой на пятачке сто на тридцать ярдов – это сродни чувству, как будто ты находишься на улице во время землетрясения, и на тебя со всех сторон падают дома. Уворачивайся, не уворачивайся – тебя раздавит. Да, пушки стреляли вслепую, но по хорошо известным ориентирам, а дистанция до них была смехотворная – наводясь в центр вашей позиции, каждое из орудий полностью вписывало в неё свой эллипс рассеивания.

  ГРА-АХ! ГРА-АХ! ГРА-ГРААХ! БАДААААХ! БАДААААХ!
  Перед тобой встает из земли что-то большое, как дерево, что-то сильно больше тебя, и падает! Одновременно тебя бьет воздух – буквально бьет, под дых, в лицо, толкает по всему телу. Не ветром обдувает – бьет, как туго набитым мешком с рисом, как мокрым полотенцем. Это не просто пугает – это ошеломляет. Земля вздрагивает раз, другой, опять, кажется, что с каждым разом всё сильнее и сильнее! Пыль и песок взлетают не вскинутые фонтаном, в середине взрыва, а приподнимаются вместе с ним целым пластом ярдов десять в диаметре! И снова! И снова!
  Тело непроизвольно начинает дрожать. Если бы спинной мозг и вестибулярный аппарат умели говорить, то стонали бы что-то вроде: "Хватит! Пожалуйста! Хорош! Не надо больше!"
  Горячий воздух избивает тебя, пыль накрывает пеленой, и через эту пелену летят смертоносные осколки, открамсывая куски бревен, свистя и визжа. И не только осколки! Летят камни, куски всего, что находилось на земле – листья, каски, мешки с песком, обломки досок, осколки бетона, фляжки, оружие. Сверху падает дождь из песка и всего чего угодно. Ты даже не можешь понять, что это за предметы проносятся со всех сторон и во все стороны: какие-то великаны играют в бейсбол этим островом, понимаешь? А ты – козявка на их мяче.
  Люди кричат, но их крики тонут в грохоте разрывов.

  Бывалые пехотинцы из страшного 1917 года посмеялись бы над вами – четыре легкие гаубицы и четыре полевые пушки? Да это чепуха какая-то! Они неделями сидели под градом шестидюймовых "чемоданов", они под ним спали, ели и рассказывали анекдоты. Но для вас, застигнутых врасплох (никто даже окопаться не попытался) сосредоточенным огнём на подавление, который вели четыре огневых взвода рикусентай по приказу майора Кикуты, это был абсолютно новый опыт. Никакие учения к такому подготовить не могли. Это было... как будто вы ехали по дороге, насвистывая "Горниста из роты B", и тут в ваш Форд врезалось десять других автомобилей подряд. Как будто вы зашли в клуб, чтобы потанцевать, а вас ослепили яркой лампой и начали безжалостно охаживать бейсбольными битами. Как будто вам завязали глаза, но вместо чувственного поцелуя стали поливать тяжелой, сбивающей с ног струёй из пожарного брандспойта!

  Ничего похожего на Гуадалканале никто из бывших там не припоминал. Ваш батальон обстреливали, конечно, но не так. Огонь на подавление – это не то же, что пара взрывов в полусотне ярдов.

Хороший бамбуковый демон - мертвый бамбуковый демон. Да, разумеется, сверхзадач - захватить Тараву целиком - командиры не ставили, но то, что японцы отирались в такой близости от их позиции, не могло не нервировать. И, похоже, схожие мысли посетили не только его. "Сутулый" и "Ферма": как раз пара добровольцев. Инициатива - она такая, да. Но сначала, сначала нужно разобраться с Тревино. Подумалось, что, будь капрал подальше от того, что здесь может начаться, и на душе у самого "Хобо" будет спокойней.
- Джасти, слушай сюда. Сейчас мы тут немного пошумим, а ты пока ползи к берегу. Где-то там лейтенант будет - найди себе пушку. И фляжек пару-тройку захвати, если найдешь. Вдруг кому уже не нужны.
Ясно кому, мертвецы не сохнут - мертвецы пухнут. Мертвой водичкой разжиться, ага. И если в другое время и в другом месте от одной мысли о том, чтобы пить из посудины, которая не просто принадлежала, а вообще лежала рядом с трупом, у Роберта случился бы заворот кишок, то сейчас, отчего-то, стало ему как-то плевать на этот факт. Вода есть вода, парни - нам нужнее, извините.
- Так, джентльмены... Пора поработать. Хоббс, Паркер - готовьте гранаты, по паре штук. Я и вы - втроем - сползаем в гости к япошкам, угостим их настоящими американскими ананасами.
Порывшись в своих закромах, вытянул пару овалов смертоносных, усы позажимал осторожно.
- Остальные - все внимание на гребаный имперский сарай, огонь по готовности. Увидели рисоеда - стреляйте.
Скинув рюкзак и примостив его у стеночки, еще раз проверил гранаты и оружие, осмотрел отделение. Храни вас Христос, парни.
- Все, поехали!

  Выслушав всех, Донахъю потянулся пригладить волосы и… ожидаемо наткнулся на каску. Чертыхнувшись, он впечатал ладонь в землю, подняв маленькую песчаную бурю, и коротко выдохнул. Осмотрев еще раз тех, с кем ему предстоит выполнить вероятно невыполнимый приказ, офицер хрипло припечатал:
  Ну вот и хорошо. По местам, джентльмены, и да поможет нам Бог. Я остаюсь здесь, в пределах командования пулеметами, так что посыльных направляйте сюда. Удачи нам. Мистер Блэкторн, оставайтесь пока со мной – вы наш резерв.

  С каждым словом голос становился все белее хриплым – словно наждачкой по дереву, в горле стоял словно весь песок Таравы. Курением тут не поможешь: лейтенант отстегнул флягу, открыл ее и присосался, как умирающий от жажды в пустыне – только кадык поршнем заходил. Теплая, с легким металлическим привкусом вода сейчас была приятнее любой колы, бодрила надежней самого отменного бурбона, приносила с собой легкую искрящуюся радость, смывая все тем мелкие камешки, что, казалось, застряли внутри, мешая говорить и думать. Отлипнув наконец от вожделенной влаги, Фрэнк поболтал флягу, удостоверившись, что на дне что-то еще плещется, кивнул удовлетворено и, возвращая ее на законное место, перевел взгляд на оставшихся неподалеку нижних чинов.
  - Ты, - палец указал на Инджана, - остаешься до обнаружения своих в моем распоряжении как посыльный.
  Следом покрасневшие от песка глаза офицера уставились на Дроздовски:
  - Дело говоришь, но не до того сейчас. Винку приказ иди передавай, заодно укажи цель, и потом обратно.
  Прикрывает глаза на секунду. «Потом к Парамаунту? Нет, тот план слышал, знает, что делать».

  Ну вот все слова и сказаны. А что еще делать? Переспрашивать Роббинса, насколько он уверен в потерях взвода Флинна? Просить указать, откуда именно шли? А толку? Все равно сейчас закружит, завертит горячка боя, в которой он будет одновременно и сторонним наблюдателем, и режиссером, где будет не до того, что происходит в полутора сотнях футах по сторонам, а все внимание будет сосредоточено на этой узкой полосе перед пальмами. Несколько деревянных хибар, непонятные развалины и сколько-то узкоглазых макак за ними, только и ждущих, чтобы янки – гайдзины, так, кажется? – сунулись.
  Финну уже не помочь, если, конечно, есть, кому помогать. А вот раненным помочь можно: отрядить, приказать, проверить… Важное дело: парни, зная, что их не бросят, будут сражаться еще лучше. Вот только времени на это нет: придумывать, что использовать в качестве носилок, выделять людей, когда каждый штык на счету… Милкшейк и те раненные, кто может сам передвигаться, должны пока что позаботиться о себе сами. Вот когда линия укреплений будет занята, когда готовящиеся к атаке на взлетку японцы подставят скулу, тогда… Только сначала для этого «тогда» дожить надо.
  А пока что остается дождаться, пока взводные достигнут своих позиций, и отдать приказ пулеметчикам объявить о начале «концерта». А там уж придется курить в кулак чуть ли ни в пару тяг сигарету, следить пристально за происходящим и решать, что и где подправить, чтобы и приказ выполнить, и людей сберечь. Жаль только, что резервов всего-навсего три человека, не считая его самого…

Бренди

Всё просто – не думать о боли, которая неизбежна при стыковке плоти с крупнокалиберным свинцовым дождём союзаров.
Всё просто – зафиксировать сожки на неровной поверхности бетонного блока, совместить утолщение мушки на стволе с грудной пластиной ближайшего пехотинца.
Всё просто – вдавить гашетку, стискивая что есть сил приклад и коробку: пока болтер зажёвывает ленту, выплёвывая взамен реактивные снаряды.

И это работает – грудная бронепластина искрит и корёжится, обнажает лабиринты перегоняющих что-то ярко-красное трубок, что оплетают на манер сосудов жизненно-важные органы. Там, будто в каком-то гротеском кошмаре, за связками трубок и армированными прутьями клетки, бьётся сплавленная с металлом органика сердца.

Но хуже всего не это – хуже то, что союзар, даже со вскрытой и искорёженной грудью, как ни в чём ни бывало продолжает шагать.

Чуть позади наступающих штурмовиков на плац приземляется третий – открыв огонь ещё в воздухе, он сходу присоединяется к планомерному наступлению остальных, добавляя низкий лай дополнительного крупнокалиберного болтера к хору.

Руд задирает голову и смотрит на небо. Туда, где с трапа раскрытого десантного отсека зависшего «хаммера» спрыгивает очередной союзар – этот не спешит падать: разгоняя ночь реактивным пламенем ранца, он, снижаясь, пролетает вперёд и опускается прямо на занимаемые резервной группой позиции. Вместо болтера – огнемёт, из раструба которого вырывается белое пламя.

Штурмовик ещё приземляется, а поток драконьего огня уже врезается в бетонный блок, за которым, к счастью, никого не было. Или, по крайней мере, так думала Бренди – секундой позже из-за блока с диким воплем выбегает горящий человеческий факел, спотыкается и, стремительно чернея, катится по земле.

Сквозь тошнотворную вонь сожжённой заживо плоти Бренди с ужасом понимает – это могла быть только пани Леманн.

Как-то бестолково все: туда-сюда, там что-то делается, тут гремит — как на карусели. Нихрена не успеваешь сообразить. Ну, Крота хотя бы не укачивает, в отличие от Скрипача. Он усмехается, вспомнив бледно-зеленого огнеметчика, смотрит на волны.

Везде, во все стороны, война. Неужели не осталось на свете мест, где не стреляют? Крот уже и забыл, сколько они возятся тут, в пыли. Год? Два? Может, поэтому у всех тут новые имена? Невозможно, чтобы с тебя содрали твою гражданскую кожу, целиком, до последней бейсбольной карточки, и ты остался бы Перри. Или Джоном. Или Адамом. Или Полом. Когда все это закончится, что он будет делать с Кротом? Сумеет просто повесить его на гвоздь? Или так и потащит с собой назад, домой?

Здесь, на Тараве, какая-то совсем другая жизнь. Очень ползучая, как у жуков. Он и ощущает себя сейчас жуком, на которого какой-то малолетний придурок навел лупой солнечный луч. Только он не жук нихрена. Он чувствует, думает, ему жарко и винтовка мешается. Он не просто песчинка, одна из многих! Хотя сейчас лучше сливаться с песком, потому что песку не больно, когда в него попадает пуля. Злой визг заставляет дернуться.

— Ой.

Так и без башки остаться недолго. Дасти бы опять сказал, что он уснул. Ну чего тут сложного: ползешь и ползешь! Крот ползет вместе с парнями со второго и очень старается не отвлекаться. Отвлечешься тут, когда тебе япошки в жопу целят. Хороший парень этот Кюрасао. Гуадалканал видел. Хотя в собственном отделении Крота почти все видели.

Знакомая песня. Крот уже бывал в такой ситуации, когда перевелся в новую школу. Все между собой знакомы, все лучше тебя, желторотика, знают что к чему и смотрят выжидательно: давай, мол, соответствуй. Но он справился. Слушал, наблюдал и учился — соответствовал. А еще у него тогда был Чероки. Хотя сейчас тоже все неплохо. Ты просто смотришь на их лица, копируешь их спокойствие — и кажется, что сам его чувствуешь. И все равно, вопреки очевидному Крот выделял Скэмпа из прочих, потому что тот был «такой же»: новичок, необстрелянный. Не выйдет быть круче Парохода или Дасти, но в чем-то уступить Скэмпу было бы обидно. Пива ему, блядь. Перетопчется! Возьму и не потащу его рюкзак.

Крот как-то неожиданно остался вдруг без винтовки. Ладно, потом разберемся, сейчас ползем дальше. Рюкзаки — вот они, родные, и хочется похлопать по ним, как по плечу старого товарища. Блин, они реально такие тяжелые? Надо было еще кого-нибудь с собой позвать, а то как теперь… Ой, и не забыть доложить Клонису, что у них тихо, и спросить, надо ли окапываться или чего. Сейчас только он там насоветуется со всеми. Как раз, может, Кюрасао с остальными вернутся. Вот, кстати, и винтовка нашлась.

Крот оглядывается по сторонам — и посреди раскаленного Бешио его вдруг пробирает озноб. На раненых смотреть почему-то страшнее, чем на мертвых. Они шевелятся, стонут. Вот Шорти. И Обжора. И кровавые тряпки на ноге. Заколебешься теперь заматывать. Крот тяжело сглатывает, трясет башкой. Хреново Обжоре. Наверное, надо дать ему попить? Но лезть санитару под руку не хочется, а хочется тихонько отойти, как в церкви, чтобы не тревожить. Как будто, если подойдешь слишком близко, заразишься смертью. И Крот позорно отводит глаза. Больше… Надо больше аптечек взять с собой, вот что. Он принимается потрошить рюкзак, на песок летит всякое барахло: носки, швейный набор. Нахрена он потащил сюда швейный набор? Взять пайки и лекарства, еще, может, что по мелочи. И рюкзак Дасти, конечно, целиком. Знакомые голоса заставляют навострить уши. Мыло! Смайли!

— Эй, парни! Как отдыхается?

Хочется звучать браво, но голос подводит. И лыба идиотская на пол-лица. Но Крот ужасно рад, он сейчас — самый щедрый человек на свете.

— Курить хотите? У меня есть!

Пихает кое-как к себе добытые у кого-то аптечку и паёк (но не у Джока и не у Гуся — нечего хватать чужое без разрешения), затягивает рюкзак и спешит к своим: хлопать по плечам, переглядываться. Одежда мокрая на ощупь, заметно липнет к телу, но все равно приятно ощутить живого человека.

— Чего, где Красотку потеряли? Вам щас куда? Ой! А я ж должен спросить… Погодите, мужики, я на минутку.

Клонис занят, и людей вокруг собирается все больше. Крот дожидается паузы и выпаливает:

— Разрешите обратиться, сэр! Сержант Дасти, э-э, Томпсон докладывает, что у нас там тихо, и запрашивает дальнейшие указания. Ну там, окапываться или куда…

Хоть паника и заставляла Леона бежать от всего этого, он смог увидеть храбреца, мертвого храбреца, из рук которого выпала граната.

"Мне пизда." – Подвел итог он общей картины.

Если попытаться описать контузию от близкого взрыва, то наверно это схоже с моментом резкого пробуждения во время сна. Ты не осознаешь, что происходит, и как баран просто пялишься в пустоту. Боли нет, организм еще сам не осознал происходящее. Звон в ушах заменил собой все звуки в этом мире. Потом пришел вкус железа во рту и некоторая ясность ситуации.
Вернув кое какой контроль над своим телом, Леон взглянул под себя. Он стоял на четвереньках среди остатков тел. Так можно было бы сказать, но правда такова, что стоял он среди кусков тел, разворошённых внутренностей и дерьма.

"Почему?" – Первая мысль появилась у него в голове.

Херман никогда не отличался хорошей физподготовкой, скорее наоборот, он отличался в обратную сторону. От того его и удивил факт того, что он еще жив. Запах поджаренных тел ударил в нос с такой силой, что его моментально настиг рвотный позыв. И этот рефлекс будто подтолкнул весь организм к действию, неважно какому, лишь бы действовать. Адреналин штука такая, может дать тебе силы, которые были отложены как закрутка в подвале на голодный год.
Неуверенно поднявшись на ноги, он посмотрел на красные линзы штурмовиков. Из-за поднятого вокруг дыма, Леон не видел больше ничего, казалось свет от этих линз бьет не хуже болтеров. Приняв уже факт, что его путь окончен, Хермана охватила злоба. Злоба от беспомощности, ведь что сделаешь против такой мощи. Злоба от несправедливости, почему подыхать должен именно он. Подняв на мгновение взгляд в небо, он увидел, как какой-то самолет уносится вверх.

"Там должен был быть я."

Подстегнутый злобой он выхватил свой служебный глок с такой скоростью, что любой проверяющий сразу бы поставил зачет по нормативу. Херман не стал целиться, сейчас у него была одна задача, пустить в ход все патроны до последнего как можно быстрей.
- Суки! Твари! Чтоб вас всех… – Закричал он.

Хриплый вздох и выдох, будто ядом. Знакомая боль. Слева. Без разминки такой рывок слишком дорого ему стоил. По хорошему сейчас бы встать, сделать пару глубоких вдохов. Размять этот бок, и только потом продолжить.

Однако взгляд назад, и поляк почувствовал, как у него шевельнулись волосы на затылке. Будь он котом, он бы сейчас выгнул спину, и побежал бы боком, грозно завывая.

Безусловно, такое поведение персонала базы впечатлило бы пехоту противника. Однако Бржишек был человеком, и даже более того, военным. А это означает некоторую подготовку и понимание ситуации.

- Шевелись, Плотва! - Стонет поляк, выгоняя остатки воздуха. Старая присказка отца, сейчас как нельзя кстати. Левый бок прижат локтем. Надо бежать дальше, тут нет укрытий за которыми можно бы было растянуться плашмя.

И Бржишек побежал. Он знал, что если продолжить бежать, то боль уйдёт. Правда обычно, он сбавлял темп, а сейчас, как ему казалось, он рванулся будто борзая, или даже пуля.

В целом так и было. Траектория полёта первых пороховых снарядов не отличалась предсказуемостью, и мотылялась в воздухе как придется.

Хрипя, кривясь от боли, отталкивая землю от себя, лётчик рвался вперёд, пошатываясь из стороны в сторону. Конечно, Бржишек пытался вдыхать носом, а выдыхать ртом, а не просто ловить воздух как рыба, но это мало помогало. Помогала мотивация, в лице грозной пехоты Союза. И конечно же желание увидеть Маженку, обнять котов.

Крот
  – Метнись, метнись, – благословляет сержант. – Э! Только ползком! Голову не поднимай. А то чесанут...
  – И пиво не забудь, милашка, – лениво бросает в ответ Скэмп и снова морщится от боли.
  Но все же по голосу ты чувствуешь, что когда ты пошел с ними стрелять по пулемётчикам, ты заработал очко в его глазах. "Ладно, возможно, этот пиздюк – не полное барахло," – или что-то в этом роде.
  – Спроси у командира, что нам дальше делать. Окапываться или что? – напутствует тебя на прощанье Дасти. – Скажи, вроде тихо пока.
  "Мы правда сильно и не высовывались никуда."
  Лонг-Айленд кивает с благодарностью, вопросительно смотрит на Скэмпа, тот мотает головой. Марк рвет упаковку, откусывает сразу полбатончика. Протягивает другим. Тристи тоже делает отрицательный жест.
  – У меня от них несварение.
  – Вря откавываефся. Мовет быть, это пофледний батоншик в твоей вызни!
  – Тем более! Не ровен час, помирать, а мне приспичит. И вообще, ты либо жуй, либо херню неси.
  – Лучше жуй, – замечает Дасти.

  А ты уже ползешь: голоса за спиной, впереди – полоска берега, мешки, верх стены и – море, сколько видишь во все стороны. Потрясающе зеленое, уходящее к горизонту в глубокую синеву. А на нём – точки. Амфибии, корабли, люди... Только сейчас, пожалуй, до тебя доходит, как иронично всё складывается.
  Вас – двадцать тысяч морпехов, сотни кораблей и единиц техники. Пушки, танки и броня.
  И ещё вас – восемь бойцов, сидящих за обшарпанной пулями бетонной коробкой и даже не рискующих проверить, что там внутри.
  Битва – огромная. Силища – несусветная. А вы тут – одни на этом берегу. А япошек ещё тысячи.

  Ползешь.
  Сначала кажется – фигня, что там, проползти каких-то ярдов тридцать, чепуха! И только потом ты понимаешь – спиной к японским позициям что-то делать стремно. Когда ты к ним лицом, а врага не видно, и особо не стреляют, то вроде и ничего. Сидят там где-то и сидят себе. Когда стреляют – страшно! Гранаты кидают – жуть! Но там тебе надо самому что-то делать против них – прятаться, стрелять, вырывать кольца из своих гранат, кидать побыстрее.
  Но совсем другое дело, когда они у тебя за спиной. Парни из отделения прикрывают... вроде бы. А вдруг расслабятся? Вдруг какой-нибудь япошка высунется, увидит тебя, прицелится и – щелк! Прямо в спину, как ты того... Интересно, у тебя тоже позвоночник там видно, под дангери?
  Но с каждым ярдом страхи отступают. Да неее, всё в поря... Швить! – свистит пуля рядышком. Ты уже знаешь, как они свистят, и всё равно только через секунду понимаешь – это прямо над головой у тебя. Шальная?! Или целили в тебя!?
  Не знаешь, что делать – ползти быстрее или замереть?!
  Слева оглушительно рвутся гранаты: Ша-дааах! Ша-дааах! Да-дааах!
  Кто-то месит кого-то совсем рядом, ярдах в... не поймешь, но близко!
  Слышишь одинокий выстрел – но это вроде с вашей стороны.
  Чувствуешь вдруг, какой горячий песок под пупком – аж жжется.

  Забираешь вправо – скорее рефлекторно, подальше от этих взрывов. Пуля, наверное, шальная была.
  А справа ползут ещё морпехи – из второго отделения. Канифоль резво отталкивается ботинками от песка, такой весь из себя "смотри, мама, я морпех!" За ним помедленнее пробираются по вашей (но на самом деле – кого мы обманываем? – пока ничейной) земле Кюрасао и Ушастик. Ушастик ползет медленнее всех – он очень старается, но толкается как-то странно, одной ногой, и из-за этого ползет почти на боку.
  – Туда! – говорит тебе зачем-то Кюрасао и показывает рукой в сторону берега.
  Они оба были на Гуадалканале, но Ушастик в основном валялся в лазарете с малярией и пропустил всю войну, а вот Кюрасао повоевал на всю катушку. Его там ранило только под конец. Сейчас он был весь какой-то потрепанный, словно пришибленный, напряженный. А вообще это был бывалый парень: он частенько бегал в самоволки, и никогда ему ничего за это не было. Кюрасао его звали, потому что когда в учебке кто-то раздобыл бутылку Блю Кюрасао, и все гадали, что это за пойло, он сказал, что про него даже Диккенс писал, а Кюрасао – это остров в Карибском море, и цвет ликера передает цвет морских волн около острова. В принципе, его могли бы назвать Диккенсом, но назвали Кюрасао, потому что он потребовал за свои познания первый глоток и выдал: "Фу, ну и дрянь!"
  Всего этого ты не застал – ты пошел в морпехи попозже. Но про Кюрасао вообще ходило много историй, а однажды ты даже сам видел, как он в ответ на вопрос "Где ты был?" лихо отрапортовал первому сержанту Конви: "Рядовой Первого Класса Остин вернулся из патрулирования по городу! Проведены противопожарные мероприятия – уничтожено две бутылки горючих материалов! Противник не обнаружен, население в безопасности!" И обычно строгий Голландец вместо того, чтобы отправить его мыть полы в казарме, только посмеялся.
  Короче говоря, к этому парню стоило держаться поближе – он был из тех, кто в воде не тонет и в огне не горит.

  Вы поползли дальше вместе.
  А над головой опять неприятно свистнуло.
  – Ай, зараза! Где же ты сидишь?! – проворчал Кюрасао. – Ну-ка дай-ка!
  Он заграбастал твою винтовку, так что ты даже опомниться не успел – своей у него не было.
  – Давай, ползи, я ща! Ушастик, поднажми!
  – Да куда уж ещё-то...
  Ты пополз и точно не видел, что делается за спиной – там раздался выстрел, торопливые шаги по песку, ещё выстрел, "йоптвоюмать!" Кюрасао – и опять свистнула пуля.
  Но пока всё это происходило, ты успел добраться до стены. Ваши рюкзаки лежали слева от воронки (то есть, если смотреть в сторону моря – справа), то есть именно там, куда ты приполз, а рюкзаки второго отделения – подальше вправо, почти у сарая.
  Канифоль уже был тут, осторожно выглядывал из-за стеночки.
  Выглянул и ты.
  Кюрасао торопливо полз, подтягивая за собой Ушастика и зажав ремень винтовки в кулаке. Они перевалились через мешки с песком, и тут один из мешков клюнула пуля, подняв колдунчик пыли.
  – Сука, вот хер знает, где он! – проворчал Кюрасао. – Давай вместе. Раз, два, три!
  Они оба перебрались за стенку и упали – упаренные, уставшие, взвинченные.
  Кюрасао протянул тебе винтовку. Ушастик жадно отпил несколько глотков из фляги.
  – Ща, подожди нас, мы быстро. Обратно вместе поползем! – сказал Кюрасао. – Купер, ты бери сержантов рюкзак, понял. Пошли!
  Канифоль замешкался:
  – Ща!
  Он стянул через голову дангери, снял майку, и стало видно, какой он ещё щуплый – Купер прибыл под конец тренировок, и даже полковник Шуп со своей системой "вы-сдохнете-еще-не-увидев-япошек" не успел сделать из него подобие атлета. Грудь у Стивенсона осталась цыплячьей, на ней и волос-то ещё не было. Он был одним из самых молодых во всей роте, а может, и самым – даже школу не закончил.
  Канифоль напялили дангери снова, навыпуск, отчего сделался смешным, похожим немного на клоуна или на китайского рабочего, и нахлобучил на голову каску, не застегивая ремешка.
  – Готов! – крикнул громче, чем надо было, и они втроем ушли вдоль стены: Ушастик всё так же подволакивал ногу. За каким чертом его послали таскать рюкзаки с подраненной ногой, оставалось секретом, но... "в морской пехоте не бывает ошибок". Ушастик не жаловался. Надо – значит надо, послали – значит гунгхо.

  Рюкзаки лежали у стеночки целехонькие. А ещё тут было множество бойцов – целых три лейтенанта о чем-то беседовали вместе с незнакомым морпехом с детским лицом, подошедший к ним Слипуокер их параллельно о чем-то спрашивал. Смайли болтал с Мылом, а Уистлер пренебрежительно выговаривал что-то огнеметчикам.
  И раненые. Раненые лежали рядком, кто на спине, кто на животе, в окровавленных бинтах. Бросились в глаза голые ноги – неестественно смотрелись разрезанные штанины и пропитанные стекшей по ноге кровью гетры на лодыжке у Обжоры, а выше – обнаженная волосатая голень, в потеках запекшейся крови.
  Милкшейк сидел около Джелли – тот, кажется, был ранен тяжелее всех, в грудь: куртка у него на груди была распахнута, док сидел в позе "а что тут сделаешь."

  Больше всего всё это напоминало клуб по интересам, в который после случайного взрыва гранаты вызвали скорую. А вовсе не отряд морпехов, закрепившихся на простреливаемом противником берегу. Но... в морской пехоте... ну, понятно. Не бывает так не бывает.

Бронислав

Нет времени натягивать комбинезон и дожидаться разрешения на взлёт от диспетчера. Ремень безопасности со щелчком входит в паз, перетягивает могучую грудь и вдавливает в спинку кресла. Обод нейровизора обхватывает виски, правую глазницу скрывает сине-зелёная линза виртуального интерфейса.

Из динамика в кабину просачивается чистый голос – скорее ангельски женский, он напоминает о том безукоризненном тембре, которым озвучивает мысли в голове человека внутренний диктор.

– Добро пожаловать на борт, капитан, – по всей видимости, это и есть та самая АСТРИ, которую Лердал презентовала на брифинге.

Привычный обзор загораживают вспыхивающие информационные экраны HUD-интерфейса. Трёхмерная карта воздушного пространства над базой, двухмерная схематическая карта местности с разноцветными маркерами распознавания «свой-чужой», боковой дисплей с постоянно бегущими строками текстовой информации.

Блоки текста сменяются сами, интуитивно, будто считывая и подхватывая ход мыслительных процессов в голове Бронислава.

Лаконичный отчёт об исправности всех систем и готовности к взлёту.
Сообщение об интеграции «фалькона» в систему распознавания союзного ПВО.
Тезисная сводка обнаружения и интеграции в HUD красных маркеров «вольтуров».

– К сожалению, у нас нет времени на вводный туториал, – ласково шепчет АСТРИ, пока Бронислав, обескураженный запредельной интуитивностью интерфейса, медленно катит «фалькон» к автоматически поднявшимся воротам ангара.

Истребитель послушно выкатывается на взлётную полосу – прикосновение к штурвалу разворачивают машину носом в нужную сторону. В ночной дымке мечутся серые фигурки солдат и пилотов, со стороны казармы слышится стрекот коротких очередей, продолжает месить людей и асфальт шестиствольная авиационная пушка. Массивные силуэты бронированных штурмовых пехотинцев возвышаются над другими – они разбредаются от точки высадки с величавой неторопливостью титанов из прошлого, рассредоточиваются, синхронно вскидывая стволы монструозных ручных орудий. Одновременно начинают лаять тяжёлые болтеры – длинные очереди заставляют вжаться в асфальт отстреливавшихся солдат, багровые линзы зловеще мерцают во мгле, отбрасывая отблески на тёмные изгибы защитных масок.
Вторая двойка уже достигла земли – в недрах десантного отсека проступают очертания новой.

Бронислав, чертыхаясь, заставляет себя отвлечься от устрашающей панорамы и вспоминать азы управления. Необходимо выпустить и зафиксировать боковые опоры и задрать нос истребителя таким образом, чтобы углы наводки бортовых орудий позволили словить в перекрестье виртуального прицела зависший на высоте в 14.4м над поверхностью шаттл.

Ещё немного, почти получается

– Капитан, – спокойный голос привлекает внимание, требует.

Бронислав переводит взгляд на крайний экран и вчитывается в бегущие строки.

Татьярра взялась помогать.
Интересно, все ли эти саркофаги — или, как они их окрестили с подачи Вильдиного голоса в голове, ящики — все ли они скрывают такую красоту внутри? Если выберемся отсюда, и будет у меня возможность помереть доброй смертью и быть прилично похороненной — решила она — надо бы повелеть, чтоб мне такую же статую справили. Всю такую красивую, спящую и в цветах. И мозаику тоже сверху — с ледяными вершинами Бегущих скал, например. Уж у нас мозаику не хуже сложат, размечталась Татьярра о собственных похоронах, склоны крутые — смальтой, хрусталём, драгоценным белым жадом, и алатырь где-нибудь, или даже нежно-розовый драконит. И кое-где над вершинами золотом рассвет…
— Вильда! — вспомнила она вдруг. — Ты ж вроде хотела тут целовать всё, что в гробах лежит? Думается мне, уж ежели с кого начинать, то с той каменной женщины. Ну как она, не знаю — оживёт?

Осознание того, что на этот раз выход будет боевой, медленно спустилось в район живота, и нервно сжалось там в клубок. Или, может, это пропущенный обед напоминал о себе?

– Так точно, Герр Командир!

Лёгкий мандраж, охвативший Мигеля, не давал и шанса уложиться в норматив. Тяжёлые обоймы то и дело соскальзывали с рук в попытке засунуть их в разгрузку. Ну у кого как не у Штатовских умников могла возникнуть гениальная идея сделать стандартом эти крайне неудобные крупнокалиберные стволы? Ещё и двенадцать патронов на обойму! У штурмовой винтовки! Двенадцать!

Злобно бормоча про себя непечатные стилистические фигуры высшего матерного пилотажа, Херес в конце-концов вдолбил кулаком в карман разгрузки последний магазин. Сделав слишком резкий разворот в сторону выхода, он чуть ли не буквально уткнулся носом в обвешанную бронёй и патронными лентами рыжую мускулистую дылду - благо, спасло забрало. Дылда на толчок не отреагировала - более того, даже и не заметила, что в неё влетел какой-то там испанец. Приподняв с лица визор, Адриано напряг воображение, пытаясь придумать что-нибудь остроумное.

Но остроумное на язык не лезло. Вместо этого, начали лезть мысли о том, насколько же боевая ему попалась напарница. Волосы - огонь, имя - огонь, телосложение - огонь. Был бы характер не такой отстранённый - то вообще об сеньориту можно было бы обжечься...

"Что, нравлюсь?" - внезапно услышал он в свой адрес. Затерявшись в мыслях, Мигель не заметил, что рыжая бестия наконец заметила его двусмысленный взгляд. Ну, такая постановка вопроса уж точно взяла его врасплох. Её типичный неэмоциональный тон голоса тем более не давал понять, шутит ли она или же что-то заметила. Срочно нужно было как-то выкручиваться.

– Да так... На голландскую мельницу любовался...

Осень, сырая пора постылой учёбы, прогулок с псом по лужам и вечеров под нестройное мурчание котов. На самом деле коты мурчали редко, предпочитая бегать по углам, кусать за пятки, требовать корм, и страдать от своих, котячих болячек.

Здесь дыхание этой уютной, домашней осени не ощущалось. Военная аскеза бетона не давала пробиться зелёной поросли, а ГСМ и запах свежей серой(!) краски прочно занимали обоняние людей. Лишь промозглая сырость и вкрадчивая прохлада, хоть как-то давали знать о том, что там за забором базы жизнь размеренно шла своим чередом.

Сирены, будто хрип при вздохах больного, продолжала гудеть, не давая Бржишеку спокойно вздохнуть полной грудью. База была словно муравейник в которой ткнули палкой. Шевеление повсюду, деловитая суета, частью которой он, Бржишек, был. Увы, тот кто ткнул палкой в польскую базу на достигнутом эффекте останавливаться не собирался.

Первый взрыв, и басовитый лай турелей. Кат-Дзик чуть дернулся вниз, но замер, вглядываясь в оранжевое пламя. Она здесь. Война, к которой он столько лет готовился. Басовитый лай стационарных турелей - чечётка вставной челюсти старика.

- Курва! - война здесь, а он, зараза такая, не готов!

О да, у этого престарелого осколка Альянса были зубы. Но Кат-Дзик чётко понимал, что если это действительно атака Союза, то путь у него один. В небо.

Нужны фальконы и нужны в воздухе, на боевом дежурстве. Соколы Элизиума могли переломить ход событий. А значит он, Бржишек, должен быть в кабине своего истребителя.

Поляк рванулся вперёд, прямиком через плац, презирая опасность получить попадание от неведомой здоровенный херни в воздухе. Конечно, мертвый пилот бесполезен. Но пилот без своей птички бесполезен вдвойне.

И почти сразу же Бржишек почувствовал груз прожитых лет. Беспрестанное курение не смогло сгубить могучее здоровье, и он конечно же сдавал нормативы, но здесь требовалось нечто большее чем просто нормальная пробежка.

В конце-концов даже самый матёрый кабан становится просто старым. И сейчас летчик явно демонстрировал именно то, что он, чёрт побери, оказался не готов к атаке на базу.

ссылка

O mój Boże... звуки сирены и голоса слились в единый наводящий ужас адский звук. Казалось, он уже слышит тяжелую поступь десанта Союза - но это стучало его собственное сердце. Ему нужно оружие... скорее!
Карл зажмурился, борясь с паникой, пока ожидал своей очереди.
"Этого не происходит... не может происходить... еще слишком рано!"

"- Штурмовая киберпехота союза не имеет аналогов" - провизжала сирена. Поляк открыл глаза, посмотрел на Фриду, которая выдала ему бронежилет, и просто стал облачаться, практически на автопилоте...
Он где-то читал, что некоторые люди во время боевых действий зацикливаются на том, чтобы таскать ящики с патронами, например, даже если в них нет особой надобности, потому что чувствуют острую потребность делать что-то понятное и знакомое. Ему тоже нужно было что-то делать, чтобы не двинуться умом от страха. И он делал, как делают другие.
"Генетически модифицированные пехотинцы не чувствуют боли, ставят выполнение задачи превыше инстинкта самосохранения" - звучал голос из телевизора в голове; повезло им! Это лучше, чем чувствовать как душа уходит в пятки и бороться с мыслью лечь где-нибудь в углу в позе эмбриона и просто ждать, когда все закончится... когда самому от себя тошно.
Младший лейтенант закрыл забрало, представив, что теперь никто не увидит, как ему страшно. И что теперь, когда на нем бронежилет 2 класса защиты «Sentinel», он больше не Казимеж Забродски, а чертов Бэтмен! Попрыгал на месте, проверяя, чтобы все правильно сидело!
Взял автоматическую штурмовую винтовку M-92, - как положено, убрав палец от курка и направив ствол вниз в безопасном направлении; Gun safety! - и гранаты. Экипировка была Штатовская, так что в ней/с ней Карл чувствовал себя почти как дома.

"Вот и всё, приплыли. ВСЁ!"

Тревога не учебная. Это нападение. Полномасштабная война. Или местный теракт. Или диверсия, или что-то ещё. Многоголосый гул, хаос, отзвуки панических настроений толпы, оставшейся внизу. Шум взрывов, дрожь земли, вой сирен. Всё взаправду. Всё по-настоящему. А это значит, что... Шальная пуля, взрыв поблизости - и поминай как звали. И всё. Смерть.

Пусть внешне Гертс был спокоен и сосредоточен, дисциплинированно следовал за Лердал, но эта гадкая мысль раскалённой иголкой вонзилась в мозг, не давая покоя, а сердце бельгийца стучало, как бешеное. Благо, хороший образчик ледяного спокойствия в лице шведки был совсем рядом, что немного способствовало обузданию волнения. Так что Кристиан старался, как мог, не ударить в грязь лицом.

- Понял, майор. Звено! Херман, Кат-Дзик, выполняем приказ! Двигаем к ангару, там поднимаем боевые машины и следуем за инструктором. Двигаемся быстро и не кучно, чтобы...

"Чтобы всех не накрыло одним снарядом."

- ...чтобы не наступать друг другу на пятки. Всё, пошли, ходу, ХОДУ!

Глубоко вдохнув, Кристиан взял низкий старт и рванул к двери ангара вслед за элизийкой.

Когда мимо пронесся офицер, судя по нашивкам и форме, кажется, из штаба, Дан понял, что на этот раз все серьезно. Или, как минимум, серьезней, чем до этого было. Несколько секунд еще получалось цепляться за мысль, что это всего лишь учения, но потом по полу и потолку прокатилась дрожь, и хрупкая надежда осыпается вместе с штукатуркой со стен. Шок осознания того, что все не просто началось, а началось сейчас, без предупреждения, и именно с них на несколько мгновений просто парализовал Чунго. Шок, а за ним и страх, он помнил все байки, которые рассказывали про десант Союза, а сейчас ведь они не к самолетам шли, а в арсенал. Вооружаться и помогать охране базы, значит.

Это было тупо. Ни он сам, ни его товарищи по звену не были профессиональными солдатами, даже на стрельбах особо не блистали. Летать кое-как научились, и с Астрой этой, может быть, что-то и выгорело бы. А так… смазкой на штыках штурмовиков Союза…

- Суки…

Стукнув злобно ни в чем не повинную стенку, Дан поднял голову, и увидел, что командиры звеньев раздают оружие. Похоже, он пропустил что-то, сказанное Вайтом. Почти пропустил. Он хоть и плюхнулся в эмоции, но не так, чтобы полностью от мира отключиться. Что не учебная тревога. Что, вооружившись, пойдут помогать дежурному звену.

- Я болтер возьму, сэр.

Не то, чтобы Дан обладал уверенностью в том, что сможет с этой бандурой хорошо управляться. Но она вселяла некоторую уверенность, которой сейчас очень сильно недоставало. Кроме того, в таком случае болтер не достанется Ангеле. Если та не попытается его отнять, конечно. Почему-то Дану казалось, что так и случится, несмотря на то, что в подобной ситуации можно будет спокойно уходить с базы через пробитую остатками мнения инструктора о звене дыру в полу.

Вайт

Инструктор быстрым шагом выходит из аудитории, опережая поднимающиеся позади суету и неразбериху. За ним по пятам семенит чернокожая девчонка, задавая вопросы – в то время как все остальные члены «резерва» безнадёжно медлят, запаздывая. Вайту даже не нужно сверяться с часами, чтобы понять – со времени прошлой учебной тревоги чудес не случилось, его подопечные по-прежнему изображают не столько шестерёнки слаженного военного механизма, сколько стадо овец, которые разбегаются куда угодно, но не в правильном направлении. Нет смысла даже прикидывать скорость выполнения норматива по меркам Элизиума – необходимо повторять тревогу снова и снова до тех пор, пока пилоты не смогут продемонстрировать хоть сколь-нибудь удовлетворительный результат.

Тревожные лампы окрашивают в багрянец серые стены, мимо пробегает, едва не врезавшись в Геральда, штабной офицер. Убедившись, что оба подконтрольных ему «резервных» звена изобразили построение в коридоре, Вайт быстрым шагом проходит мимо ведущих в жилые блоки дверей, заворачивает за угол и останавливается перед бронированной дверью местного арсенала. Датчик реагирует на приложенный к дактилоскопическому сканеру палец, и тяжёлая створка, натужно вздрогнув, сдвигается.


Леманн

Медленный хаос. Все врезаются, налетают друг на друга, создают заторы в дверях и совершают до противного много мельтешащих движений. Подопечные Ядвиги, к сожалению, тоже не отличаются безукоризненной подготовкой – приходится, глотая злость, шагать следом за инструктором Вайтом и влетать в помещение арсенала сразу за ним.

Белая плитка на полу, заставленные прозрачными шкафчиками и стеллажами серые стены. Ровные ряды крупнокалиберных винтовок в держателях, развешенные на специальных креплениях тяжёлые болтеры, сваленные в пластиковые ящики разгрузки гранат с активированными предохранителями и, конечно, элементы защитной экипировки штатовского стандарта.

Ядвига упрямо напоминает себе – главное не суетиться, не нервничать. Спокойно занять левую сторону арсенала, оставить правую Фриде. Выдать оружие и экипировку своим ребятам, после – экипироваться самой. Когда звено будет готово, уже станет известен сценарий учебной тревоги. Вылет на перехват? Отражение нападения? Остаётся только гадать.

Размеренные размышления прерывает тяжёлый рокот. Словно далёкий и ленивый громовой раскат, что перерастает в глухой грохот над головой, от которого вздрагивает земля, и песок тонкими струйками ссыпается с потолка. Сразу следом – ещё один, к надрывному вою тревожной сирены присоединяются приближающиеся разрывы. Почти сразу к ним добавляются совсем близкие отрывистые хлопки – Леманн приходилось слышать этот звук всего лишь несколько раз, но она безошибочно определяет работу противовоздушных стационарных турелей.

Неохотно подбирается осознание – тревога настоящая, не учебная. Осознание привносит в отработанную рутину растерянность. Прервать выдачу экипировки и бежать со всех ног к истребителям? Продолжать действовать по регламенту, который кто-то как раз для подобных случаев разрабатывал?

Вопросы пресекает ещё один взрыв, от которого вздрагивают, осыпая дешёвую штукатурку, серые стены.


Бронислав

Звено Гертса, демонстрируя впечатляющую степень выучки и организации, исчезает в коридоре вместе с Эльзой Лердал. Сам же Бронислав, испытывая только нарастающий стыд, сперва врезается в кого-то, после теряют глазеющую по сторонам Ямур и, наконец, просто вываливается в коридор, волоча под локоть Алексы.

В коридоре – многолюдная суета Не только пилоты, взгляд Бронислава цепляется за примелькавшиеся лица мелких чинов из местного штаба, подмечает пару тёмно-синих кителей тех-персонала. От Гертса, Лердал и даже Вайта не осталось следа – Гачиньский понимает, что безнадёжно отстал и плетётся в хвосте. Растолкав парочку тех-работников, он преодолевает перекрёсток и устремляется к лестницам.

Взрывы на поверхности настигают его уже на площадке между лестницами и лифтом. Бронислав резко останавливается – в широкую спину едва не влетает Ямур. Влодзимерский тоже рядом, на вечно насупленном лице, кажется, что-то среднее между недовольством и недоумением. Взрывы сверху всё отчётливее, всё ближе. Со стен подземного коридора осыпается штукатурка, плитка под ногами вибрирует.

Тревога не учебная. Нападение. Разумно ли выводить своих людей на поверхность, под взрывы? Бежать к истребителям или за тяжёлым вооружением в арсенал? Гачиньский обводит тяжёлым взором стремительно пустеющий коридор, но рядом, как назло, нет никого более значимого ни по должности, ни по званию.


Бржишек

Спокойствие и размеренность. Не все понимают это, но ключ к успеху во время тревоги это спокойствие и размеренность. Никакой суеты, абсолютный минимум лишних движений, скупая экономия энергии и отсутствие паники – ключ. Бржишек просто следует этому ключу, держится позади Гертса, по левую руку от Хермана, и не выпускает из поля зрения светлую шевелюру пани Лердал.

Кат-Дзик отдаёт себе отчёт, что его звено неплохо справляется. Выходя на лестничную площадку он позволяет себе быстрый взгляд назад, в коридор – и видит столпотворение, хаос, участником которого, к счастью, сам не является.

Вслед за Гертсом взбегает по ступенькам, преодолевая пролёт за пролётом. Ещё пара шагов – и поляк вылетает на улицу, полной грудью вдыхая осенний воздух.

Ночное небо затянуто облаками. В крошечном просвете в полотне тёмных туч вспыхивает, чтобы сразу же скрыться, идеально круглый диск бледно-жёлтой луны. Сирены ревут, и вой разносится над укутанными ночным туманом полями – вдалеке сквозь белесую мглу проступают очертания соснового леса. Одна за другой автоматически гаснут источники освещения: небольшие лампы над воротами ангаров, освещавшие центральный плац фонари, окна в здании солдатской казармы. Из казармы высыпаются тёмные фигурки людей, установленные по периметру базы противовоздушные турели прекращают вращаться, замирают и, хищно подрагивая, смотрят задранными стволами в чёрное небо. Доносящийся издалека мерный рокот авиационных двигателей нарастает – на холме по ту сторону полосы леса расцветает, освещая ночь, первый взрыв.

Столп огня поднимается над деревьями, пожирая вечнозелёную хвою, испаряя окружающие клочья тумана. Почти сразу следом ночь расцветает выпущенными в небо осветительными ракетами, несколькими взрывами левее и ближе и, наконец, в одно мгновение превратившейся в оплавленный пылающий остов стационарной турелью.

Гул двигателей переходит в душераздирающий вой – из облачной завеса выныривает, спускаясь, что-то огромное, тёмное, ревущее многочисленными турбинами. Начинают синхронно лаять, огрызаясь, оставшиеся турели.

Несколько секунд – и обманчивое спокойствие ночи окончательно разлетается вдребезги.

- Абориген, нихуя себе! - обрадовался Паркер, видя живого товарища, - Вэлкам ту зе пати!

Ферма пытался шутить, но, честно говоря, смешного было мало. Вокруг стреляли, япошки почему-то не собирались сдаваться, а еще он видел, как других морпехов ранит и убивает на этом сраном, никому неизвестном, острове. Вот ведь будет что поведать дома: "ну, мы высадились, по нам стреляли, вокруг пиздец". Охуенно интересная история. И ведь не расскажешь потом, как тебе страшно было, как песок на зубах скрипел и пот по позвоночнику стекал, а коленки дрожали так, будто сейчас в пляс пустишься. Только вот танцевать как-то тоже неохота.

Еще и жарко. Думать о том, чтобы сохранить воду Ферма как-то не собирался. В конце концов, воды ж еще подвезут, а на крайняк, вон, одолжит у мертвых. Им-то вода явно без надобности. Зато после того, как всю флягу выхлебал - так хорошо сделалось. Будто "колы" прямо из холодильника жарким днем на ферме выпил. Живем!

Стрелять канзасец пока не собирался. Настрелялся уж за утро. Самое, блядь, военное утро в жизни.

Так что сейчас парень просто сидел, прислонившись спиной к стене сарая. На команду Хобо готовить гранаты отреагировал. В руку увесистую Мк2 взял. Может, хоть гранатой какого самурая зацепит....

Войну Джон представлял себе совсем не так.

  Салливан посмотрел на тебя с непередаваемым словами выражением отчаяния и злобы.
  – Есть, – еле слышно откликнулся он. Обернулся.
  Вокруг все были чужие, он никого толком из вашей роты не знал.
  Он всунул карабин в руки Дойчи, скинул с плеч рюкзак, содрал с себя пояс с магазинами и тоже сунул их ему – поставить было некуда, кругом вода.
  – На, постреляешь, может, – сказал он угрюмо. – Пока.
  И пошел, пригибаясь и рассекая воду.
  Танкист увидел, что человека им отрядили, подождал, пока Салливан доберется до танка, что-то ему покричал и захлопнул крышку.
  Танк, до сих пор еле урчавший своим железным нутром, зашелся ревом, выплюнул в небо струю черного дыма и стронулся с места, покачнувшись на каких-то подводных кочках.
  Салливан кинулся вперед, промеривая своим телом глубину.
  Он показался вдруг всем таким маленьким, как будто пятиклассник напялил зачем-то форму и нелепо шатается в прибое.
  Вы двинулись вдоль пирса, глядя вслед уезжающему к берегу танку и морпеху.
  Сначала Салливану повезло – фонтанчик воды поднялся справа от него. Тогда он метнулся влево и скрылся за кормой танка, высоченного, как амбар.
  Потом танк замер. Никто не видел, что случилось с Салливаном, но все поняли, что это значит. Все замешкались, затормозили, стали поправлять экипировку – никому не хотелось, чтобы танкист опять открыл люк и позвал кого-нибудь в проводники.
  Но люк так и не открылся – мотор опять зарычал, гусеницы залязгали, и танк покатился вперед. Уровень воды уже был небольшой – ниже гусениц, и потому они заставляли эту воду бурлить и клокотать и делали её мутной, как будто насос опустили в илистый луизианский байю и гоняют в нём окуней.
  И вдруг потоком воды из-за танка вынесло каску.
  Никто про это ничего не сказал – может, это была каска Салливана, а может, какого-нибудь другого морпеха, которого убили раньше, а теперь по нему проехался всеми тридцатью тоннами стальной монстр.

  Танк почти выкатился на берег, но снова остановился – видимо, танкисты оглядывались и решали, куда ехать дальше. А вы под пирсом дошагали почти до самого берега и увидели, что правее пирса канал для лодок вдается в сушу "заливчиком" – чем-то вроде бухточки для разгрузки этих самых лодок. Бухточка образовывала естественное углубление, и, слыша, как рвутся впереди японские снаряды, вы, не сговариваясь, полезли в неё. Тут вода тоже была взбаламучена.
  На песке вокруг и в воде лежали убитые. Их было много. Приглядываться было некогда, но вы видели, что большинство из них – морпехи в пятнистом камуфляже. Многих забросало землей наполовину, из песка торчали ботинки, каска и рюкзак. И ещё валялось много мусора – расколотые доски, щепки, обгоревшие обломки бревен, раскрошенные куски бетона, какая-то не то проволока, не то металлические полосы, кусок гофрированного металла... все было усеяно этими отходами войны, как ковром.
  В песке полусидели-полулежали несколько раненых. Вам запомнился один – он смотрел на вас и одобрительно кивал каждому головой.
  – Эй! Кто тут командир? – крикнул Подошва.
  Раненый закивал, и вы увидели, что из ушей у него текла кровь, а теперь она запеклась темными полосочками, словно распущенные, но зачем-то спрятанные за воротник ремешки каски.
  Ответа вы так и не добились.
  Пара морпехов, прятавшихся в заливчике, была не ранена – они просто прятались здесь от снарядов: а жарило что-то уж больно сильно. Вы чувствовали, как дрожит земля, как расходится от взрывов какой-то нездоровый, нервный зуд по песку, как будто остров – огромный пирог, и в него кто-то большой тыкает ложкой, и от этого вся его верхняя часть колыхается.
  Какие-то морпехи подходили по воде левее и правее пирса – но большинство уже было тут, на берегу – кто лежал у бревенчатой стены, кто полз куда-то вбок или вперёд, кто тащил раненого на пончо, но куда, кажется, и сам не очень хорошо представлял.
  Одно было понятно: пирс – полностью захвачен, а вот берег – нет, должно быть, всего на тридцать-сорок ярдов и продвинулся десант, не больше, и зона высадки активно простреливается. Вот прямо сейчас – артиллерией, мать её. Манго, если жив, должен быть где-то справа.
  Тут вас заметил какой-то боец – ты его не знал, но вроде не офицер.
  – О, у вас пулемёт есть! Ждите здесь! Ждите здесь, я доложу Дюпре!
  Дюпре был одним из офицеров роты "Фокс", это ты помнил. Взводом у них командовал. Видимо, он тут за старшего.

Тенген подошел к дереву, которое казалось ему подходящим.
И ударил по нему сложенными руками.

Ничего не произошло.

И еще раз.

Вновь ничего.

И еще раз...

===

Сузаку применила все доступные ей знания, чтобы найти кабана - не каждый додумался бы, не имея никакого опыта, не просто так блуждать по лесу, а направиться к реке, на водопой.
Конечно, пришлось немало пройти, но, наконец, Петух нашла кабана - крупного, упитанного, но недостаточно большого, чтобы опасаться за собственную жизнь.

Дело оставалось за малым - подкрасться незаметно, и пырнуть его мечом в район шеи.
Уверенная в своей ловкости Сузаку, впрочем, немного не рассчитала свои силы и, не дойдя буквально несколько метров до кабанчика, поскользнулась на мокром камне и шлепнулась на пятую точку.
Когда она пришла в себя от удивления, и поднялась на ноги, Петух обнаружила, что кабан с интересом наблюдает за ней, и медленно-медленно пятится.
Надо было брать дело в свои руки - и Сузаку ринулась вперед, намереваясь немедленно прекратить страдания кабана (и свои).

Но кабанчик в два ловких прыжка оказался по другую сторону речки.
Сузаку вновь подобралась ближе... но кабанчик все время отказывался быть ближе.

И еще раз. И еще. И еще...
В какой-то момент для Сузаку это превратилось в вопрос чести - она же, в конце концов, лучше кабанчика?!

В течение нескольких часов кабанчик демонстрировал чудеса акробатики, и втаптывал своими копытцами самомнение Петуха в грязь. Сузаку даже казалось, что маленький негодяй специально издевается над ней, насмехается, и всячески пытается показать свое превосходство.
Это зажигало где-то в животе Сузаку глубокую, животную ярость, которая питала ее организм. Казалось бы, такая девушка давно должна была бы выдохнуться, но она вновь и вновь находила в себе силы продолжать эту погоню.
И у Сузаку было странное ощущение, словно каждая минута открывала в ней все новые возможности, словно в топку ее организма подкидывали одно за другим бревна.

В какой-то момент кабанчику явно наскучило происходящее, и он явно начал уставать - потому решил оставить позади Сузаку и уйти по своим делам.
Но вот один мокрый камень... и жутко раздраженная, уставшая, злая, и чертовски, чертовски голодная Петух стояла на ним, занеся клинок над несколькими десятками кило живого бекона.

===

И еще раз ладони упали на дерево.
Тенген с удовольствием отметил, что многие месяцы тренировки рук спасали - иначе вместо них у него давно было бы кровавое месиво.

На дереве уже были заметны достаточные следы повреждений - но только коры. На самом стволе следов практически никаких не было.

Но Тенген вновь, и вновь, и вновь ударял по стволу. Словно что-то должно было поменяться.

И еще, и еще раз.

===

Тадэши чесал голову, стоя рядом с рекой.
Идея лезть туда с головой и ловить рыбу под водой казалось ему полным идиотизмом (коим, вероятно, она и была), да и это требовало большого количества усилий.

А вот идея соорудить простую ловушку показалась ему гораздо более простой.
Козел нашел камень побольше, чтобы штаны точно не всплыли сами по себе и не уплыли по реке.
Нашел место порыбнее, и приступил к своему плану.

Вода была чертовски холодной, но вскоре гениальная ловушка была готова.
Тадэши вылез на берег, чтобы согреться - и, к его удивлению, он обратил внимание, что какая-то рыбешка, и даже не одна, залезла в штаны.
Радостный, он нырнул за своими штанами, забрался в них и стал почти вслепую искать эту самую рыбу.

Ага! Вот она! Радостный Тадэши схватил рыбу, и принялся выбираться из штанов... и понял, что застрял.
Они каким-то непостижимым образом обвязались вокруг всего Тадэши в многих местах, оставив его в максимально некомфортной позиции на дне реки.
Тадэши попытался всплыть - но выбранный им камень оказался слишком тяжелым, чтобы преодолеть его вес в таком неудобном положении.

Козел начал паниковать. Он понимал, что воздух-то конечный, да и ледяная вода чувствовалась все сильнее и сильнее.
В его голове одна за другой метались мысли, что же делать. Нужно было срочно что-то делать.
За своими мыслями он отвлекся от происходящего, и даже не заметил, что почему-то ему постепенно становилось все более и более комфортно...

... И Тадэши, сам того не замечая, заснул. Под водой. Запутавшийся в штанах.

===

Удар. Еще удар. И еще.

Тенген давно перестал думать - он только механически совершал раз за разом одно и то же движение.

Удар. Удар. Удар.

Он сейчас уже даже не замечал, что он ударами ребра ладоней прошел треть пути.



===

Тадэши проснулся.
Он не сразу понял, что все еще находится под водой, да и вообще не понимал, что проспал какое-то время.
Но когда Козёл осознал, что происходит, его вновь накрыла волна паники - но в этот раз все было иначе.

Словно безграничная волна силы пришла ему в тело, и он с легкостью разорвал штаны, связавшие его, и немедленно выбрался на поверхность, подлетев почти на два метра над водой, создавая маленькое цунами в речке.

Рыба все еще была у него в руке.

===

Удар. Удар. Удар.

И, наконец, удар.
Дерево затрещало.

Тенген вышел из своего ментального ступора и с удивлением посмотрел на падающее дерево.
Затем на свои руки. Обычные, хоть и обильно покрытые кровью руки.

Вайт чуть сбавил шаг и обернулся, чтобы точно убедиться, кто это говорит. Темнокожую учащуюся с кем-либо спутать было сложно, и Вайт был более-менее уверен, что она передавала кому-то записки, когда они с инструктором Лердал прибыли в класс. Вот и сейчас, во время тревоги, её поведение было весьма несерьезным.

Подавив в себе желание спросить, с намеком, сколько ей лет, Вайт тем не менее, вновь ускорившись, задал ей встречный вопрос:
- Какое звено?
Не то чтобы он ожидал, что она не сможет ответить на этот вопрос - не знать своего звена было бы верхом невежества, и даже от этих учащихся он такого не ожидал. Но вернуть её к мыслям о формате эскадрильи и, таким образом, навести на мысли о порядке - было необходимо.

- Нет-нет-нет-нет…

После обозначившего отношение к весьма хамскому по отношению к инструктору Лердал высказывания удара об стол, Дан не отрывал голову от стола, а когда заиграл сигнал тревоги, аж вжался в него, будто пытаясь спрятаться от происходящего. Мозг уже провел очень конкретную параллель между спасительным для некоторых присутствующих вызовом полковника в оперштаб и тревогой. В лучшем случае это было именно учебной тревогой, которую тот решил устроить в качестве первой части наказания. В худшем… думать об этом не хотелось.

Однако отлежаться на парте было невозможно. Не по уставу. Чунго оторвал лоб от деревянной доски, оперся на парту руками и поднял себя, будто делая какой-то нестандартный и явно не профессиональный вид отжимания. Бронислав бы не одобрил. Впрочем, сделал он это достаточно быстро, чтобы в голове даже немного закружилось. Подхватив тетрадь с записями и убедившись, что кнопка мести при нем, он побежал за Фридой и, соответственно, Вайтом.

В спину неслись ободряющие (как, наверное, тот сам считал) слова Бронислава. Дан оглянулся, с трудом уклонился от ломившегося вперед Хермана, и ухватил отблеск зловещей ухмылки на лице командира эскадрильи. Подавив нервную дрожь, он повернулся, понял, что чуточку отстал от Фриды и инструктора, и поднажал. Хотелось крикнуть "подождите меня", но, в кои-то веки подумав, прежде чем говорить, Дан решил, что не стоит.

  Альберт в ответ на твои слова сначала посмотрел на тебя непонимающим взглядом, а потом заливисто засмеялся и хлопнул себя по коленке.
  – Превосходно! Уил, это отпад! Я даже поверил! – он даже похлопал в ладоши, как в театре. – Ты не только пьесы пишешь, ты ещё и актер отличный! За тебя! – и он осушил бокал с шампанским.
  В принципе, то, что он сразу не прогнал тебя, было уже неплохо.
  Это была забавная сцена, если смотреть на неё отстранённо – Альберт делал вид, что не понимает, что ты всерьез, надеясь, что ты правда не всерьез. Он играл очень хорошо, и ты подумал, что он принял всё это за шутку, но все же кузен немного затянул с этой частью.
  Потом он перестал смеяться, вздохнул, отвел глаза и поднял руку.
  – Ладно, Уил. Я мог бы догадаться, да? А хотя нет, как я мог бы догадаться? Все говорили, что ты дрался на дуэли из-за женщины! А это оказывается, было, чтобы нервы себе пощекотать, да? Господи, а мы в Саване гадали, почему ты до сих пор не сделал предложение Элизабет Олсен. Была бы отличная партия. А оно вон как. Давай ещё выпьем!
  Он чувствовал, что тема тонкая, щекотливая, и не знал, с чего начать и как пройти по краю.
  – Ладно, прости, что я не поверил, – сказал он. – Я не над тобой смеялся. Черт возьми, это неожиданно. Ты понимаешь, это... немного выбивает из колеи. Нет, не то что я... но когда ты... вот так сразу... Хотя, тут по-другому и не скажешь, видимо.
  Он открыл рот, и по глазам ты увидел – он хотел сказать что-то вроде: "Знаешь, у некоторых со временем это проходит." Но не сказал – опять побоялся тебя задеть.
  Вместо этого он налил ещё два бокала уже не ледяного и немного выдохшегося шампанского, покрутил свой в руках и вдруг, подмигнув тебе, разбил его об стену – не зло, не бешено, а просто так, чтобы стало повеселее. Шампанское потекло по обоям.
  – Давай лучше выпьем джина. Американцы мы или нет?! Всё равно я сегодня уже никуда не поеду.
  Он достал из шкафа тяжелую четырехгранную бутыль из дымчатого серо-зеленого стекла, с выдавленными на боку буквами GIN, всыпал в стаканы по пригоршне маленьких шариков подтаявшего льда и развел джин с содовой примерно пополам. По опыту кутежей вы оба знали, что завтра обоим наверняка будет плохо.
  – Ром надо пить, когда хочешь разбудить страсть, а джин – чтобы усыпить тоску, да? – сказал он вместо тоста.
  Вы выпили. Повисло молчание.
  – Уил, – сказал он наконец. – Может, тебе пока не съезжать, а? Подумай сам – ты будешь там один, в четырех стенах, я буду тут один, в четырех стенах. Тьфу, черт, а я ещё так радовался, что мы вместе живем – а то бы я чего доброго точно потащил домой какую-нибудь вздорную девку, которой приспичило "пасть", а потом от неё не отцепишься. А эти французы... с ними же только несерьезно можно. А если серьезно – это же тоска. Они же только с виду люди, а поскрести – так, барахло, пустышки. Есть там один приличный человек – Леру, да и тот, сказать по правде, подлец. Допускаю, пожалуй, мы тоже барахло с тобой, в каком-то смысле. Но мы хоть это понимаем! Хоть самим себе не врем! Черт побери, да с тобой с единственным можно разговаривать нормально, без бесконечного вранья, без выкрутасов! Одолеют нас по одиночке французы-то. В кого мы превратимся через год-два? Я же врал им всё, что война скоро закончится. Она если до сих пор не кончилась, то теперь надолго – с войнами всегда так бывает, либо раз-два и одни сдались, либо обе стороны уперлись рогами и не уступают. Крымская вон четыре года шла.
  Он прервался и допил джин, зная, что о войне с тобой говорить без толку.
  – Я понимаю, что тебе так трудно, наверное, будет. Но мы же вместе океан переплыли! Вместе тут цирк этот собрали! Вместе везде были. Мы же как братья, только ближе! У меня вот есть брат, Ричард, ты его видел. Так я его не люблю и не понимаю. Он всегда меня подначивал, просто так. Он знаешь почему не поехал? Только потому, что я поехал. А ты... в каком-то смысле кроме тебя у меня никого и нет. А ты: "говорить не следовало", "вещи соберу." Эх!
  Он налил ещё, на два пальца, и уже даже не стал разбавлять. Потом улыбнулся с кислинкой.
  – В общем, я... я понимаю, что тебе непросто. Но если съедешь – будет же только хуже, разве нет? Что ты там будешь делать один?
  – Ладно. Пойдем спать.

***

  Прошла шумная парижская зима, наступила весна шестьдесят второго.
  Почти сразу после того вечера Альберт записался на свой дурацкий сават. Поначалу у него получалось плохо – бывало, что он приходил домой с синяком или прихрамывая.
  – Какая-то очень сложная вещь, – жаловался он. – Преподаватель тараторит там что-то, я ничего не понимаю. Ладно ещё когда он палкой машет, а когда руками – абра-кадабра какая-то!
  Но постепенно ты заметил, что он поздоровел – расправились плечи, под жилетом стали проглядывать мышцы, крепче стало рукопожатие и прямее осанка. Он как будто в любой комнате стал занимать больше места. Кроме того, он завел привычку ходить везде с тростью, отчего временами в свои двадцать лет выглядел, как провинциальный пижон.

  А ты купил себе револьвер: вороненый, довольно увесистый, неуклюжий, но грозный, а патроны у него были металлические (ты у отца никогда таких не видел, только бумажные), и каждый – с маленькой трубочкой вбок, "шпилькой", за которую его называли "шпилечным". Заряжать его было очень просто. Ты как-то видел, как заряжают револьверы в Америке, и тебе это тогда показалось страшной возней – вдавливать рычажком пули в гнезда, надевать капсюли... А тут – элементарно! Вставляешь патроны в барабан, следишь, чтобы шпилька правильно встала, крутишь барабан на одну позицию, вставляешь снова – и так шесть раз. Потом взводишь курок, целишься – бах! Можно было и не взводить курок отдельно, а просто жать на спуск – изящно изогнутый боёк в этом случае полз назад сам, а потом срывался и бил по кончику "шпильки". Но так ты попадал заметно хуже, поэтому инструктор советовал тебе все же взводить. Стрелял ты поначалу очень плохо, но сходив в тир всего пару раз и выпустив пять дюжин пуль, почувствовал, что начинает получаться. Одна беда – револьвер негде было носить. В кармане брюк или во внутреннем кармане он не помещался, будучи заткнутым за ремень – топорщился, а если ты клал его в карман сюртука, он оттягивал его на одну сторону, и сюртук перекашивался на плечах. Кобура же наподобие жандармской или военной на тебе смотрелась бы совсем нелепо – ты что, на войну собирался? Так и носил его в кармане сюртука, частенько выкладывая дома, если знал, что скоро вернешься и что ночная прогулка не предвидится. Клотье говорил, что таким револьвером скорее можно по неосторожности ранить себя или других, чем использовать его при необходимости, но Бертолле с ним спорил и наоборот утверждал, что толк бывает только тогда, когда носишь его постоянно.

  Отношения с Клотье у вас вышли противоречивые – после переезда и усовершенствований ваш балаганчик начал приносить деньги, и вы стали платить ему, отдавая долг.
  Но выпады в сторону оппозиции ему не очень понравились. Впрочем, друзья над ним посмеялись:
  – Вы же сами и говорили, что надо перчинку добавить – а теперь морщитесь!
  – Я не это имел в виду, – хмуро ответил печатник.
  – Ну конечно. Вы же за свободу слова!
  – Вот именно, – ответил Клотье, и ты его не понял, а все остальные – поняли.
  В конце концов, чтобы не ссориться, он сказал, что выходит из дела и попросил заплатить ему причитавшееся. Вы договорились расплатиться в конце сезона, и на этом разногласия были улажены.
  Дружить вы не перестали, но дела театра при нём теперь лучше было не упоминать.

  А сезон, между тем, был в разгаре – конец зимы и начало весны все проходили в гуляниях: люди соскучились по хорошей погоде, легкому платью и мартовскому солнцу. В Куртий, как обычно, повалили толпы зевак – всех сословий и всякого достатка, и ваше представление в правильном месте и с необходимыми улучшениями стало приносить неплохой доход!
  Буле полностью сошелся с тобой во взглядах на то, как следует вести себя с актерами – тебе изрядно польстило, что он отчасти перенимал у тебя какие-то жесты, выражения и манеры. Ваши "актеры" поскрипели, поворчали, но вы хорошо им платили, и ни у кого из них давно не выдавалось такой тёплой и сытной зимы. От нечего делать они принялись учить тексты и иногда даже импровизировать. Эти попытки выглядели порой нелепо, но иногда придавали представлению изюминку, оживляли его. Публика уже не глазела – она смотрела с интересом, она смеялась.
  Лоточники тоже развернулись – они выпросили у вас один угол, устроили в нём что-то вроде буфета, и торговали по очереди. Выручка их увеличилась, а с нею и ваши доходы. К концу апреля вы полностью расплатились с Клотье, а к концу мая получили прибыль. Альберт к тому же почти что удвоил её – чувствовалось, что девки и гулянки ему поднадоели, и вместо них он с головой окунулся в карты, в результате научившись играть лучше, чем просто для забавы. Он даже освоил покер – американскую игру, которая стала популярна совсем недавно. Бертолле со свойственным ему патриотизмом заявил, что покер – исконно французская игра, завезенная в Америку поселенцами в Луизиане. Альберт лишь пожал плечами и предложил сыграть: "Чем болтать, лучше проверим, кто сильнее игрок!" Бертолле заносчиво ответил, что его картезианский ум непременно позволит одержать победу, но проиграл сто франков в течение получаса.
  – Возьмите деньги назад и признайте, что американцы – лучшие игроки в покер. Или же останемся каждый при своём мнении и закатим на них пирушку! – утешил его Альберт. Решили, конечно, закатить пирушку.
  Денег и правда стало много, и Альберт сказал:
  – Глупо всё лето сидеть в Париже! Парижане никогда так не делают! Мы с тобой тут уже целый год! Надо посмотреть юг!
  В его словах был резон – летом столица пустела: люди отправлялись навещать родственников, театры уезжали на гастроли, даже некоторые рестораны закрывались! Вы распустили труппу со строгим наказом всем вернуться в конце августа и выплатив половинное жалованье – зато сразу на два месяца вперёд, а ещё одно половинное – всем, кто вернется в срок.
  Начали вы с Аквитании, с тем чтобы через Прованс добраться до Ниццы.
  Франция оказалась гораздо больше Парижа. Провинциалы относились к вам, американцам, с легким подозрением, но в то же время всячески старались вам угодить, не ударить в грязь лицом.
  Даже на Атлантическом побережье уже начался пляжный сезон. Вы побывали в Аркашоне, где гигантская дюна, самая большая в мире, неимоверной грудой песка надвигалась на землю из океана. Мокрые от пота, вы взобрались на самый верх, глядя на близкую и одновременно далекую полоску горизонта.
  – В Атланте весь этот песок быстро растащили бы на паровозы*, а? – пошутил Альберт.
  Горькая вода атлантического океана омыла ваши разгоряченные тела, и вы съели за обедом, должно быть, три дюжины устриц.
  А дальше – понеслось...
  Нельзя сказать, что ты хорошо знал американскую сельскую местность, но ты сразу заметил разительное отличие – в Джорджии глядя на плантацию, простоявшую больше ста лет, хотелось сказать: "Бизнес!", а во Франции глядя на ферму, которой и двадцати лет не было, хотелось сказать: "Традиция!" Французскую сельскую местность, глядя на увитые плющом стены и крытые соломой крыши, на облицованные розовыми и белыми плитками окна фасада и всю эту прихотливую каменную кладку, можно было описать словами: "уют", "нестрашная тайна", "размеренность", "удовольствие". В США же для описания фермы надо было указать её рыночную стоимость, и ещё – как далеко город и нет ли поблизости резерваций.
  Но в сельской местности вы задерживались редко – больше посещая города: Бордо с его фонтанами и винными погребками, Тулузу с музеем естественной истории, где вам рассказали (с пресмешным южным акцентом) о костях древних, давным-давно вымерших диплодоков, Папский дворец в Авиньоне с его средневековыми фресками, картинную галерею Фабра в Монпелье. И везде – кафедральные соборы с уносящимися ввысь сводами, витражами, перевитыми зарослями контрфорсов, словом, всё как надо! А ещё – замки, ботанические сады, ратуши, особняки...

  Но по случайности самым ярким стало посещение Марселя. Вообще-то Марсель был довольно грязным портом, в котором смотреть было особенно не на что, но Альберт уговорил тебя проехаться на остров, где находился знаменитый "Замок Иф" – а "Граф Монтекристо" был чуть ли не единственной книгой, которую Альберт осилил у Дюма до конца, страшно этим гордился, и не мог упустить такой случай.
  Замок действительно находился на отдельном острове – словно на блюде среди сахарно-белых скал, которые, казалось, если лизнуть – оставят сладкий привкус на языке. Замок выглядел не совсем так, как в романе – не такой высокий, не такой ужасный, совсем не такой тоскливый. Давно уже тут не содержали узников, но всё равно замок считался государственным объектом. Впрочем, марселец, который катал вас вокруг него на лодке, знал, с кем договориться, и за солидную сумму вы посмотрели даже камеры, где содержались узники – и вот тут холодок пробежал по спине: сидеть остаток жизни в каменном мешке, слушая крики чаек, плеск волн и завывания зимнего ветра? Неудивительно, что мистер Дантес отсюда сбежал!
  Альберт остался в полном восторге. Вдоволь нагулявшись по крепостной стене, вы вернулись в город и стали искать место для своего позднего обеда. Вы как раз шли по узкой длинной улочке, поднимаясь от моря в гору: подъем был не крутой, но очень уж длинный, и вы несколько подустали к его концу.
  И вот там-то, на выходе из этой длинной, как кишка, улицы, вас подстерегли.
  Как и в Париже, их было двое, но это была не малолетняя шпана – один был крепкий мужчина, лет тридцати, другой слегка помоложе, зато с угрожающим шрамом через пол-лица. Вы в свои девятнадцать-двадцать лет были рядом с ними, как агнцы рядом с волками.
  – Сдаем денежки, пока мы добрые! – тот, что со шрамом, показал вам нож.
  Акцент у них был тоже будь здоров, но на этот раз ты всё понял сразу же. А вот Альберт, видимо, не понял.
  – Что? – спросил Альберт, державший трость в руке.
  – Англичане? Деньги, деньги! – угрожающе рыкнул на него тот, что постарше. – Савви?
  – Мсье, тут недоразумение! Мы американцы! И мы бы с удовольствием угостили вас выпивкой! – примирительно улыбнулся Альберт. Но понимания его предложение не нашло.
  – Мы сами себя угостим! – хохотнули оба.
  Ты представил, что сейчас они, видимо, побьют Альберта так же, как побили тебя, и рука сама дернулась в карман – револьвер у тебя был при себе. Но револьвер... зацепился той самой "шпилькой" за отстроченную полосу материи и застрял в кармане. Второй грабитель увидел твоё движение и схватил тебя за запястье, а потом выкрутил его и тряхнул твоей рукой: револьвер брякнулся на брусчатку, а ты даже взвести курок не успел. Как обидно!
  – Не дергайся!
  – Мсье, ну зачем же так-то? – укоризненно сказал Альберт и легко, словно играючи, ткнул набалдашником трости в лицо старшему. Движение было почти незаметное, ты даже подумал, что он промахнулся, но он попал: старший схватился за зубы, замычал и нагнулся вперед, и Альберт, уже державший трость двумя руками, двинул его все тем же набалдашником прямо по матросской вязаной шапочке. Громила молча упал, из-под шапки потекла кровь.
  Второй выпустил тебя, оттолкнул к стене и прыгнул к Альберту с ножом наготове, как кошка – и тут же отшатнулся, ему трость попала в нос, он практически налетел на неё. Пока он пытался зажать кровь и понять, сломан ли хрящ, Альберт совершенно так же, как и первого, без всякой хитрости и изысков ударил его сверху по башке. С абсолютно таким же эффектом.
  – Сават работает! С ума сойти! – проговорил кузен, осматривая трость и ваших поверженных врагов. – Ты в порядке? Как рука, ничего? Пошли-ка отсюда быстрее!
  Ты подобрал револьвер и вы быстрым шагом покинули поле боя.

  Конец августа вы провели в Ницце – всего два года как захваченной у итальянцев, которые не уставали напоминать об этом. Тут уже не было никаких бандитов, никаких волнений – только буйябес, эскабеш и рататуй, только римские амфитеатры в Симье, только богатые англичане и богатые русские, гуляющие по набережным. И конечно, лазурное море.

  Когда вы вернулись, всё было в порядке – Буле уже собрал труппу и повторял репертуар, все артисты нашлись, никто не потерялся и не требовал срочной замены.
  В сентябре начался сезон, и оказалось, что все пошло практически как и должно было идти: дело ваше стало потихоньку приносить деньги, не требуя особенно вашего участия.
  Только одна история тебя неприятно удивила: к вам вдруг зашел какой-то толстяк, называющий себя приставом, и объявил, что раз у вас идет торговля съестными припасами, вам нужно дополнительное разрешение на это из ни много ни мало самой мэрии!
  – А раз его нет, я выпишу протокол и составлю штраф, мсье! Советую вам поторопиться и получить его, – сказал пристав, подняв толстый палец в воздух. – Я вернусь через месяц.
  Штраф был некрупный, но Альберт, узнав обо всем этом, пришел в изумление и задумался.
  – Слушай, – сказал он, поразмыслив. – Может, взятку ему дать? Я просто не знаю, нам вообще можно этим заниматься, учитывая, что мы иностранцы? А вдруг нельзя?
  Ваш друзья, с которыми вы поделились проблемой, дали различные советы.
  – Конечно, идите в мэрию и не затягивайте, – пожал плечами Леру. – Вы же хотите всё по закону сделать.
  – Надо дать много, тогда он возьмет! – заявил Дардари. – Дайте сразу франков пятьсот.
  – Ничего не надо делать, – встрял Клотье. – Этот пристав через месяц сам уже забудет, что к вам заходил. Куртий к Парижу приписали недавно, у них там все набекрень пока что.
  – А нельзя просто выгнать этих лотошников? – спросил Бертолле. Но лотошники давали вам хорошую прибыль.
  – Лучше бы не отсвечивать, – добавил Дардари. – У вас же эти пьесы. Они же, наверное, и цензуру не проходили. Лучше просто дать взятку, а дальше как будет, так и будет.
  – Да никто не будет проверять пьески на полчаса!
  Так за бесплодными спорами и потонула эта тема.

  Большой театральный сезон тоже начался: как-то уже в сентябре, когда вы вернулись в Париж, Клотье пригласил вас в "Комеди Франсэз", а потом, вся компания поехала на вечеринку: это было шумное, многолюдное сборище – двадцать человек в одной квартире. Лицо одной девушки показалось тебе вдруг знакомым. Ах, ну да! Она же и играла в этом спектакле! Было странно, что из всей труппы на квартиру поехала только она одна, но и интересно посмотреть, как теперь она ведет себя, сбросив сценический образ какой-то греческой героини... что-то там в этом спектакле было про троянскую войну, или нет? Имена похожие ни Илиаду. Сам спектакль показался тебе скорее средний, чем захватывающий, но по крайней мере он был новый.
  Ты силился вспомнить её имя, когда она вдруг сама подошла к тебе. Ты как раз доставал папиросы.
  – Вы курите? – спросила она. – У меня кончились. Можно у вас одну?
  Ты удивился, спросил, разве можно ей курить в таком юном возрасте.
  – Врачи говорят, мне всё равно скоро умирать, так что... ни в чем себе не отказываю! – она улыбнулась, и ты понял, что ответ этот заготовлен и много раз сыгран.
  Но в целом просьба её была в духе этого фривольного места – все были навеселе, много пили и галдели на самые разные темы, и на строгие приличия махнули рукой.
  Вы вышли на балкон – в комнате было слишком накурено, чтобы курить ещё.
  Ты зажег спичку – огонек осветил её лицо, она дотронулась до твоей руки. У неё были выразительные губы, черные кудрявые волосы и большие еврейские глаза, а черты лица мягкие, но словно нарочно сглаженные скульптором, а не исполненные мягкости, идущей изнутри. Вы перекинулись парой фраз.
  – Одиноко, да? – спросила она.
  – Что?
  Она повернулась, положила тебе руку на щеку.
  – Я говорю, что вы одиноки, Уильям.
  Ты почувствовал скуку – о боже, совсем юная актриска, а туда же – клеится к первому встречному, и так примитивно! Господи!
  Она рассмеялась.
  – Я не про это! Не бойтесь, я не собиралась посягать на ваше одиночество!
  Ты спросил, почему нет.
  – Ну, я видела, как вы смотрите на своего... кузена, да?
  Ты заволновался.
  – Да не скажу я никому, не скажу! Вы хороший актер, Уильям, просто я-то профессионал. Профессионал видит любителя издалека, – это прозвучало фальшиво, наиграно, как будто она не верила в то, что говорила.
  – Ну, так что? Одиноко?
  Пришлось признать, что да.
  – А хотите услугу за услугу? – спросила она. – Я вижу, что вы человек искренний. Искренне ответите на мой вопрос, я поделюсь с вами одним наблюдением.
  Было немного интересно, что же она спросит.
  – Как вы считаете, я плохо играла сегодня? Или хорошо? Только честно! Что бы вы мне посоветовали? Ну, все, что угодно.
  Ты сказал, мол, как ты можешь судить, ты же непрофессиональный актёр, она сама так сказала!
  – Ах нет! – возразила она. – Уильям, скромность делает вам честь, но вы не понимаете. Ни одному профессиональному актеру не интересно, как сыграла я. Ему интересно только, смог бы он лучше или нет, и весь его ответ будет об этом. Профессиональные актеры – те ещё твари. Поверьте, непрофессиональные – те гораздо лучше. Ещё могут любить взаправду, не превращая всю жизнь в чертову сцену.
  Тебе показалось, что ты ослышался – чуть моложе тебя, и так скверно ругается!
  – Ну так что? – снова спросила она, выпустив дым в ночной воздух. – Как я вам?
  Ты стал вспоминать, как она играла. И понял, смог сформулировать сначала для себя, то, что почувствовал в зале: она играла ярче, искреннее других актеров, но оттого входила с ними в диссонанс, словно чудак, кричащий о чем-то интересном посреди тихого и унылого сборища посредственностей. Когда такое происходит, все ведь смотрят на чудака, как на выбивающегося из общей канвы.

Ядвига фыркнула. Пробивать одиночек по углам - самое первое дело. Когда ты мыслишь по шаблону, действуешь по инструкции - вот здесь-то тебя и схватят за жопу те, кто не придерживается правил. Конечно, правила призваны помогать. Но в реальном бою выполняя каждую инструкцию дословно, ты теряешь драгоценное время - время, которое может оказаться фатальным, решающим.

Что мог сказать этот первый ход о самой Бренди? В первую очередь, конечно, о её осторожности. Но чем именно является это осторожность? Неспешностью? Методичностью, с которой она готовится выдавливать вероятного противника с укреплённых позиций? Или неуверенностью в собственных силах? Самый первый ход давал множество вариантов, но, чтобы увидеть всю картину, нужно было продолжать.

Одно стало ясно наверняка: боец Руд отлично уравновешивает Хереса.

- Мимо, - одними губами прошептала Леманн. - Д-6.

Центр. Он либо пуст, либо полон. Третьего, обычно, не дано: люди крепко держатся за шаблоны. Особенно те, кто простреливает по углам.

Вильда внимательно вглядывалась в новую знакомую. Хорошо, конечно, что та оценила Таля по достоинству, но как-то больно споро она это сделала. Вильде и то потребовалось больше времени, чтобы понять, какой на самом деле Таль славный, умный и замечательный и какой у него красивый хвост. У Кэндид хвоста на первый взгляд не наблюдалось — почему-то жрицу это порадовало. Нечего всем подряд тут хвостами мести.

Приходилось признать, что выглядела краснокожая девица маститой искательницей приключений. В отличие от некоторых… Глаз этот еще. Вильда задумалась даже, не стоит ли ей зажмурить один из своих ради пущей героичности, но отказалась от этой идеи: скажут еще, что она подражает. К слову о подражаниях…

— Голос? Нет, голос точно не ее. К тому же она не в ящике.

Обширная библиотека освоенных Вильдой легенд и героических рассказов однозначно утверждала, что если кого-то не просто поместили глубоко под землю, но для верности сунули в ящик, то лучше этого кого-то там и оставить. Однако Тимора улыбалась храбрым. И всегда был шанс, что ящик — это на деле хрустальный гроб, так что можно будет поцеловать красавицу и получить таким нехитрым способом полцарства.

Уж Вильда бы придумала, как им распорядиться. Для начала построить в горах теплые хижины и проложить безопасные дороги, чтобы к мудрецам было удобно ходить. Потом еще приказать, чтобы дроу перестали захватывать честный люд в рабство. Но для этого надо, чтобы половина была вертикальная, с подземным куском.

Но, может, не сработает, из-за того, что Вильда — девушка? Фаргаса нельзя просить целовать: у него жена. Оставался Таль. Ее друг, который отчего-то решил, что теперь он будет из Рашемена, как ведьма, а не из Уотердипа, как она. Ну и пожалуйста! Пусть целует кого хочет! Подумаешь, велика важность!

— Да, я Вильда из Уотердипа. Ты, госпожа, случаем не ищешь тут ящик с голосом? Ежели так, то мы тоже. Ты давно тут? С неба упала? Это твои вещи там, на скале? Ты знаешь, что тут за «холодные души»?

– Есть... привести людей в чувство! - сказал Гачиньский вслед полковнику и тяжко вздохнул во весь объем своей богатырской груди, а затем прикрыл глаза и пару секунд потратил на то, чтобы пальцами размять переносицу. Потом убрал ладонь от лица и задумчиво-тоскливым взором окинул притихший учебный класс.

– Что за хуйня, Леон? - беззлобно поглядел Бронислав на Хермана и во взгляде его голубых глаз плескалась чистая и неразбавленная тоска человека, уполномоченного руководить шайкой законченных идиотов, имеющих допуск к смертельно опасным и страшно дорогим штуковинам. - При полковнике-то, ну ёб твою мать... Прошу прощения, дамы.

"Лучше бы в бодибилдинге остался" - подумал Гачиньский, в очередной мысленно проклиная свой выбор карьеры, который он совершил в определенном смысле поддавшись наивной мечте и тщеславию. "Армии нужны такие бравые ребята! Будешь на плакатах красоваться, знаешь сколько добровольцев вдохновишь! К тому же и летать любишь, а?". Гачиньский невольно поморщился. Если б он знал, что его реально ждёт, то отнёсся бы к словам своего знакомого из отдела пропаганды ВВС не столь доверчиво...

– Ковальски прав, заканчивайте этот цирк. В общем так... Вдохнули, выдохнули - и пока в ваших мозгах ещё есть немного кислорода, задавайте действительно важные вопросы уважаемым инструкторам, а если таких вопросов в голове не обнаружилось, то перейдем к практическим занятиям или что там у нас по расписанию?

Полковник мрачнеет. От недавнего благодушия, навеянного воспоминаниями о небе Алеппо, не остаётся следа – по мере того, как в аудитории поднимается гул перепалки, сильнее проступает, пульсируя, синяя венка на посеребренном виске.

Выкрик Хермана становится последней каплей. Ковальски подрывается с места, и Бронислав замечает характерные признаки бешенства на изрезанном глубокими морщинами худощавом лице.
– Оставить! – выкрикивает полковник, моментально перекрывая царивший в аудитории гомон.
Он минует инструкторов, проходит между рядами и останавливается, нависая, над Херманом.
– Мне кажется вы забываетесь, лейтенант, – в голосе старика больше нет ни намёка на недавнее благодушие. – Инструктор Лердал не только старше вас по званию, является вашим непосредственным командиром на время прохождения обучения, но и наделена особыми полномочиями приказом главнокомандующего.

В какой-то момент Леону кажется, что полковник отвесит ему оплеуху прямо здесь и сейчас.
Но тот отворачивается.
– Балаган, – цедит сквозь зубы, едва не плюясь. – В присутствии командира части, как на базаре… Гачиньский!
Подобно коршуну, он поворачивает голову и теперь хищно смотрит на Бронислава.
– Если не приведёте в порядок дисциплину этого сброда, то я подниму вопрос…

Какой именно вопрос собирался поднять Ковальски, Брониславу остаётся только догадываться. В проёме распахнутой двери появляется взмыленный адъютант:
– Полковник, сэр! Вас срочно вызывают в оперативный штаб.
– Вот курва, – Ковальски набирает полную грудь воздуха и медленно выдыхает. – Приведите людей в чувство, Гачиньский.

И, подняв голову, выходит из аудитории размашистым шагом.

Бржишек попал на эту базу далеко не сразу, к сожалению потеряв свою возможность повидать семью. К вечеру этого дня, по прошествии трёх полных недель обучения, он ощущал не только отупляющую усталость, которую не могла подавить даже таблетка кофеина, выпитая днём, но и тоску по дому. Ему хотелось потискать всех своих котов и кошек, поговорить с дочкой, может прочесть ей какую-нибудь историю на ночь. Хотя, она уже вышла из этого возраста, конечно же. Однако, в этой душегубке, пропахшей старым деревом, под монотонные удары мотылька, Бржишек испытал приступ ностальгии.

Возможно, из-за того, что это был не первый курс переподготовки за последние пару лет. Или из-за того, что текущий лектор, он же полковник Ковальски, был знакомым Бржишека. Обычно, лекторы делятся своим личным опытом, чтобы взбодрить аудиторию, но пан Кат-Дзик слышал про Алеппо не первый, и даже не второй раз. А потому перекидной блокнот был мучительно пуст, а карандаш отложен в сторону. Нечего было конспектировать. Подперев щёку, лётчик погружался во что-то вроде транса, или анабиоза, словно обезьяна загипнотизированная питоном.

Стряхнув с себя оцепенение, Бржишек пощупал карман, где лежал початый блистер. Может всё-таки глотнуть половинку таблетки кофеина? Нее. Умудрённый зрелостью поляк сам себя одёрнул. Повторный приём даже такого слабого стимулятора, в перспективе принесёт только проблемы ночью.

Покосившись на соседа, поляк выпрямился, и щёлкнул, разминая пальцы. Бельгиец. Мистер Гертс. Вот уж кому эти чёртовы утренние тренировки только приносили радость. А вот у Бржишека от них только выдыхался. Он уже не был так молод и пластичен, и понимал почему командование звеном поручили именно бельгийцу. В конце-концов, он вернулся в ВВС из гражданских пилотов всего два года назад. Конечно, после повторной мобилизации пилот вернул былые навыки, но всё же, скорость реакции у него уже не та. И всё же, всё же..внутри Брижшек немного завидовал молодости своего командира.

Оставалось только слушать старину Ковальского. Тот уже понемногу приближался к кульминации своего рассказа. На самом деле почтенный пан командир базы тоже устал, и пытался взбодрить не только аудиторию, но и себя, и Кат-Дзик это отчётливо чувствовал. Но тут произошло что-то пошедшее не укладывающееся в учебный план.

Инструкторы Элизиума. Бржишек испытывал к ним смешанные чувства. С одной стороны они пришли с помощью. Учебная программа, поставки чертовски продвинутой техники Элизуима на территорию Польши и не только.. Но, ох, как бы хотелось верить зрелому мужику, что это жест доброй воли, или это из-за прорыв дипломатов Альянса... Но это было не так. Союз сделал для этого куда больше. Появление такого снабжения в Евроальянсе было дурным знамением. Значит угроза Союза вовсе не так призрачна, как утверждали политики.

Речь фрау Лердал по поводу их подготовки поляк принял стоически. Невозможно за пару недель абсолютно освоить новейшую технику. Фалконы были построены на совсем иных принципах, чем привычные Бржишеку Миражи. Если на своём родном Мираже Кат-Дзик мог выписывать какие угодно пируэты, то на Фалконах он чувствовал себя раненным кабаном, танцующем польку на фарфоровой тарелочке. Да и новости о системе самоуничтожения и ИИ-операторе не оставили отца Мажены равнодушным.

Но всё же, лейтенант решил вначале выслушать и второго лектора. И вот тут новости были совсем уж худы. Не удержавшись, Бржишек вздохнул, и проворчал своему соседу, в полголоса.

- М-да. Я бы не хотел схлестнутся на своём старичке-Мираже с этими крестами. -

Остальные летуны решили немного подёргать инструкторов за вибриссы. А как известны, если долго кошку дёргать за хвост, то она обязательно тебя куснёт. Если её конечно же не умаслить, или не отвлечь.

- Разрешите обратится! - хриплый баритон военного раскатился по всей подземной аудитории. - Панове, я понимаю, что вы несёте те же риски что и мы, поднимаясь на своих Фантомах в воздух. Я рад, что вы открыто говорите с нами о опасности, и хотел бы узнать, какие есть триггеры на срабатывание системы самоуничтожения? Я понимаю, что если я вдруг направлю свой самолёт на Красную Площадь, Астри уничтожит Фалкон. - Бржишек устало улыбнулся и немного развёл руками. Шучу, мол.

- Но может есть ещё какие-то триггеры, которые командование позволило вам нам раскрыть? Это работает в обе стороны, если Союз получит вашу технику, Польша будет первой на очереди. Может ли самоуничтожение взвести попадание под ЭМИ? И необходимо ли для Астри связь с землёй? Или если связь подавят? И раз уж зашла речь об идеальной сработанности команд Х-22 Союза..- Бржишек перевёл взгляд на Вайта.

- Может ли Астри обеспечить между самолётами звена что-то подобное? -

Вайт прошел в аудиторию вслед за Лердал, весьма тихо поприветствовав предыдущего лектора:
- Полковник, - сказав это, Вайт занял место возле доски, поглядывая то на пилотов, то на майора, пока та вела свою лекцию.
Такое поведение уже не должно было никого удивлять. Не то, чтобы Геральд Вайт представлял собой какой-то забитый типаж, но если рядом была Эльза, его можно было принять за её личного адъютанта, не более, настолько тихо он себя зачастую вел. Те, кто видел их вместе чаще нескольких раз, уже знали, что Вайт просто не любит много говорить, без необходимости, и потому предоставляет эту почетную роль майору. Сегодня необходимость для долгих монологов была, так как на него ложилась вторая часть лекции, но он явно изо всех сил отмалчивался перед этим.

Когда Лердал закончила свою речь, Геральд кивнул и переместился к центру доски, занимая освобождаемое место. Краем уха он услышал комментарий одного из пилотов о летающих медведях, но оставил это высказывание без ответа. Вступать в диалог с классом сейчас было лишним.

Осмотрев доску, Вайт взял маркер и начал свою лекцию:
- Новая модель легкого истребителя Союза. Х-22, - пройдя к левой части доски, Вайт довольно небрежно начертил маркером круг с четырьмя отходящими от него изломанными линиями. - Визуально истребитель напоминает букву Икс. Крылья изгибаются вовнутрь.
Вернувшись к середине доски Геральд повернулся к классу, временно отложив маркер в сторону.
- Модель впервые замечена два года назад, но в данный момент данных о ней очень мало, - продолжил он ровным голосом. - Но в случае столкновения с Союзом, есть высокие шансы встречи с этой моделью. Поэтому, что нам сейчас о ней известно: во-первых, на основе наблюдений, технологически эта модель сравнима с истребителями Элизиума, - Геральд сделал паузу, чтобы все подумали о сказанном. - Далее, также на основе наблюдений, эти истребители демонстрируют летные качества и реакцию, недоступные обычному человеку. Предварительные предположения включают или особые генетические модификации пилотов, или полноценные боевые ИИ. В дополнение к этому, еще одна особенность Х-22, - продолжил он, - заключается в том, что эти истребители всегда действуют в звене из трех единиц, с идеальной координацией.
Вайт сделал еще одну паузу, чтобы перевести дух, и внимательно оглядеть класс.
- Идеальная координация, это мечта любого пилота любого звена, - голос Вайта не допускал даже мыслей о том, что кто-то здесь может мечтать о чем-то другом. - Представьте, что ваш противник уже достиг этой мечты... Несколько простых примеров, - сказал он вдруг и вновь взял маркер.

Правее изображения, символизирующего новый истребитель Союза, Вайт быстро нанес на доску тройку иксов в формации. Ниже он начертил треугольник, от которого провел стрелку к иксам.
- Предположим, вы заходите на вражеское звено...
Вайт провел стрелку наверх от центрального икса, и стрелку, делающую круг, от правого. Над левым иксом он слегка задумался. Еще один полу-круг сделал бы эту картинку слишком похожей на маленький половой орган с большими яйцами, а инструктор хотел, чтобы пилоты не отвлекались сейчас на подобную ерунду. Поэтому он просто отвел третью стрелку влево от левого икса.
- ... ваши противники расходятся в стороны, после чего те цели, которых вы не преследуете, заходят вам в хвост. И вы можете ожидать, что преследуемый вами истребитель подведет вас под линию атаки других.
Инструктор продолжит рисовать правее на доске. На этот раз он начертил одинокий иск с уходящей вправо стрелкой. Внизу вновь был нарисован треугольник, стрелка от которого явно шла по курсу икса. Ниже появилось еще два икса, стрелка одного шла прямо к треугольнику, а стрелка второго ложилась на его курс.
- Если вы пытаетесь перехватить Х-22, вы заранее можете ожидать, что две другие машины уже берут вас на прицел. Одна скорее всего сядет вам на хвост, а вторая будет перехватывать вас по курсу...
Третья схема, еще правее. Вновь три икса, на этот раз окруженные треугольниками, стрелки от которых шли на формацию иксов. К этой схеме Вайт добавил стрелки-направления от иксов, одну на нижний треугольник, две на левый.
- ...Даже при равных силах, вы можете ожидать, что противник будет выбирать наилучшие решения в ситуации. При атаки на каждую из единиц, они будут прикрывать друг друга, могут сконцентрировать силы на одной нашей машине, чтобы быстрее изменить соотношение сил. Повторяю, это простые примеры, но ожидайте, что решения будут приняты противником мгновенно и исполнены идеально. Это - ваш потенциальный противник.

Вновь развернувшись в классу, будто ожидая новых реакций на только что обрисованные ситуации, инструктор вновь прошел к левой стороне доски и продолжил:
- Вне зависимости от того, кто управляет этими машинами, в данный момент лучшим средством противодействия может считаться электромагнитный удар для выведения систем из строя и, самое главное, для нарушения связи между машинами. Можно предположить два варианта синхронизации, - ниже рисунка Х-22 Вайт поставил цифру один с точкой, после которой нарисовал в строку три икса, озаглавив каждый единицей. - Первый вариант предполагает равную синхронизацию между тремя машинами. В таком случае электромагнитный удар по одной машине, - он обвел маркером правый икс, - лишит её возможности общаться с другими, но для полной потери коммуникации между собой как минимум две машины должны попасть под удар, - он сделал еще одну обводку вокруг двух правых иксов. - В таком случае ни одна из трех машин не сможет общаться друг с другом. Второй вариант, - строкой ниже была поставлена цифра два и еще три икса. На этот раз только центральный был озаглавлен единицей, тогда как остальные удостоились двойки, - одна машина контролирует две остальные. В таком случае удар по главному истребителю может лишить боевых качеств ведомые машины, - в круг был взят центральный икс, - Проблема здесь в определении главной цели. Как и в предыдущем случае, электромагнитный удар по любым двум машинам остановит коммуникацию между всеми тремя.

Маркер вновь вернулся на свое место, и Геральд опять повернулся к классу.
- В данный момент рекомендуемым поведением при встрече с Х-22 является попытка избежать контакта любыми доступными способами. Если это невозможно, средства электромагнитной атаки могут снизить эффективность противника и, возможно, помогут избежать столкновения. В ином случае... скорее всего у вас нет шансов, - заключил инструктор и дал понять, что лекция закончена: - Вопросы?

Аудитории, монотонная читка, бессмысленные разжёвывания бессмысленного материала - в такие моменты вариант с офисной армейской работой где-нибудь в унылой Бельгии казался не такой уж и плохой альтернативой. Мигель снова начал чувствовать себя как в школе - только, вместо детей, на эту ерунду тратили время вполне себе взрослые люди. Ну чему за школьной партой можно научить пилота?

Всеобщее отчаянье наконец прервало прибытие инструкторов. Мигель питал к ним большую приязнь, чем к старому польскому сухарю - они-то имели всяко лучшее представление о том, как на современных самолётах должны вестись настоящие воздушные бои. Да и новость о том, что учебные вылеты участятся, его также искренне обрадовала.

— Дайте угадаю, сеньорита, Ваньки научили летать медведей? - устало потянувшись руками вверх, бесцеремонно зевнул Херес, пытаясь набрать в лёгкие как можно больше свежего воздуха.

— У них ведь один устаревший хлам, по сравнению с нашими машинами. Один раз плюнь - и развалится ещё до взлёта.

Демонстрируя свои слова, Мигель взял со стола полый корпус разобранной ручки с уже заряженным в него комком жёваной бумаги, навёл на нервировавшую его всю пару моль - и смачно плюнул в неё бумажным снарядом.

01

Мягкий свет проникает отовсюду одновременно, не ослепляя. Вокруг раскинулась равнина стерильной хирургической белизны, в любом направлении уходящая в бесконечность. Под подошвами шуршит обманчиво тонкая поверхность бликующего стекла, по другую сторону которой белоснежная многомерная бездна, абсолютно симметричная той, что нависает над головами.

Несмотря на сюрреалистичность дизайна, приходится напоминать себе, что мир вокруг – симуляция. Ноздри щекочет обжигающий воздух, кожу лица обгладывает искусственный ветер. Опыт подсказывает – нужно продолжать двигаться, она не появляется сразу.
Ещё несколько шагов, и из стеклянной поверхности впереди вырастают причудливые кубы, закручиваются в переливающиеся спирали. Конструкция обретает форму, меняет цвет, дробится на всё более мелкие обретающие чёткость фрагменты.

Посреди стеклянной равнины постепенно проявляется небольшая беседка – выполненные с любовью резные перила, тёмный ромб стола и круговая скамья: образ, неуловимо напомнивший Эльзе что-то полузабытое из далёкого детства. Очертания реальности продолжают проступать в симуляции – волна цвета, распространяясь, имитирует всё новые и новые контуры, словно старательно зарисовываемая карандашами страничка детской раскраски.
Сбегающий вниз травянистый склон, затянутое низкими тучами холодное небо, ощетинившиеся иглами синеватые ели, тонущие в сизой туманной дымке на дальнем пригорке. Ещё шаг – и в окружающем мире не остаётся места ни белизне, ни стеклу.

Она, ожидая, сидит на перилах. Упираясь лопатками в поддерживающую черепичную крышу беседки опору, размеренно покачивает левой ногой. Пепельные волосы треплет северный ветер, в широко распахнутых бледно-голубых глазах переливается смутными отражениями железное небо. Сухие бесцветные губы, как всегда, сжаты – тонкая полоска сегодня напоминает насмешливую полуулыбку.

– Инструктор Вайт, – бледные глаза встречают взгляд Геральда, в них сочувствие соседствует с безразличием.
– Инструктор Лердал, – тихий шелестящий голос Афины наполнен тоской, скользит, резонируя, в порывах столь характерного для родной Швеции инструктора ветра.

– Благодарю, что пришли. Ситуация выходит из-под контроля. Согласно последним докладам центрального управления, вероятность вторжения союза в ближайшие недели исключительно высока, – Афина внимательно смотрит на инструкторов, чуть прищурившись. – Вашим подопечным и их начальству пока не стоит об этом знать. Политические силы Элизиума так и не пришли к единому мнению в этом вопросе. Наши сторонники надеялись, что у нас будет больше времени для того, чтобы убедить остальных и выступить коалицией. Значительно больше времени.

Словно задумавшись о чём-то, Афина смотрит поверх голов инструкторов вдаль.

– В парламенте у нас по-прежнему не достаёт голосов. Вся операция поставлена под угрозу. Если вторжение начнётся раньше, чем мы успеем добиться достаточных результатов, вы можете быть отозваны. Тем не менее, пока продолжайте.

Девушка взмахивает рукой, открывая в воздухе сразу несколько файлов.

– Обновление прошивки «фальконов» завершено. Они в экспериментальном режиме подключены к АСТРИ. Необходимо как можно скорее провести первичный инструктаж по использованию преимуществ виртуального интерфейса, инструктор Лердал. Кроме того, вам поручено донести до наших партнёров всю доступную информацию о модели X-22. Отдел аналитики высоко оценивает шансы ВВС Евроальянса в ближайшее время столкнуться с этой моделью в воздухе.

Афина бегло пролистывает виртуальные страницы второго досье и небрежным взмахом ладони передаёт информацию.

– На этом всё. Продолжайте.

Галлюцинация снова посетила Вильду, и в этот раз звучала она возмущенно и обижено:
- Сударыня! Как можно! Не успели мы знакомство свести, а вы меня уж лукавством попрекаете. И другими словами скверными называете! Грибом и мудреным словом на букву Ж! Что плохого я вам сделала?! Я ж только помощи просила и дурного ничего в виду не имела-с.

— Ежели инструменты такие полезные, чего с собой не взяли? — удивилась Вильда.

Ответ она получила неожиданный: не тот и не от того. Жрица закрутила головой, пытаясь понять, откуда раздается загадочный женский голос. Остальные вели себя как ни в чем не бывало.

— Таль, ты слышишь женский голос?

— Слышу, конечно, — откликнулся тифлинг, — ты же со мной говоришь.

— Да нет, не то, другой. Какая-то женщина просит помочь. И говорит так странно, как в старых легендах.

Вдруг жрицу осенило.

— Госпожа моя, всеведущая и всемогущая, пресветлая Лукавая Дева, это правда ты? Честно-честно? Или это еще один куб? Эй, госпожа, ты желатиновая? (Только если ты взаправду Тимора, то не гневайся на меня, пожалуйста.) Ой, а вдруг это та грибная девица, которая навела морок на Сарита и велела наброситься на товарища? А вдруг я тоже на вас наброшусь? Татьярра, может, не надо вязать тележку, а свяжите лучше меня? Таль, миленький, как понять, в своем ли ты уме?

Адам, лихорадочно пыхтя, перевалился на спину и выпустил из рук карабин, который он цепкой хваткой, не обращая внимание на дикую боль в плече, держал весь бой. Обстрел транспортника-амфибии, вогнанный в плечо, словно штык-нож, осколок, обстрелы с гаубиц - и смерть, кругом смерть - всё это длилось лишь какие-то мгновения. Однако, в восприятии Мыла, время расплывалось в невыносимую, сводящую с ума вечность.

**********

Наконец - хоть лишь на мгновение - всё кончилось. И если до этого психика Адам была защищена от творившегося вокруг безумия, глубоко укутавшись в бессознательное и погрузившись в полный автоматизм инстинктов - то теперь же маска боевого транса предательски сползала, вновь открывая глаза реалиям происходящего.

И реалии эти ударили Мылу в лицо словно кувалдой, не жалея сил: Это не сон, и не кино. Они действительно остались совершенно одни. Остались одни на этом проклятом богом куске суши посреди бескрайнего океана. Несчастные грешники, брошенные командованием на мучения сквозь семь кругов Ада на земле. И что не видать ему лёгкой и приятной службы при штабе. Его привезли сюда умирать.

**********

Накрывшие Адама мысли и сухая жара вызывали у него тошноту и головокружение. Слёзы, перемешавшись с потом, безжалостно жгли глаза. Голова становилась ватной. Командиры и сотоварищи что-то обсуждали в нескольких метрах от него - но удар по психике оказался почти фатальным, сосредоточиться на словах Мыло так и не смог. Надо было как-то держаться. Перевести мысли в полезное русло - пока они с отчаянья не полезли в гораздо более мрачные дебри.

Дотянувшись дрожащей рукой до фляжки с водой, морпех жадно присосался сухими губами к горлышку. Горячая влага морщила лицо - но утоляла жажду. И лишь после нескольких мгновений его, словно молнией, ударило осознание того, что он только что, вероятно, выдул весь запас воды. Трухнув флягу, Адам с облегчением выдохнул, услышав, что там ещё что-то плескается. Сняв очки и вытерев запястьем глаза от солёного пота, Мыло почувствовал сильное желание вылить остатки воды себе на лицо - но, поколебавшись, всё же спрятал фляжку обратно за пояс.

**********

Погруженный в возню с экипировкой, Адам не заметил, как к нему спустился его товарищ - Скрипач. Что-то начал расспрашивать про Занозу. Мысли снова ушли в воспоминания про ту злополучную высадку. Про бездыханное тело его побратима, побитого осколками. Про то, как они вместе сидели за одним столом всего пару часов назад, на палубе корабля. И это кровавое месиво вместо головы водилы, свисавшее с ошмётков шеи...

Адам посмотрел прямо в глаза Айзеку. Ему хотелось что-то ответить - но слова застряли на полпути в горле, вывалившись наружу судорожными всхлипами диафрагмы. Зажмурив мокрые глаза, Мыло отвёл взгляд в сторону, обхватив руками колена и старательно делая вид, что не услышал вопроса. Ещё один-два таких вопроса - и его точно стошнит прямо в воронку.

Ебаное утро закончилось. Денни аж заорать захотелось, какого хрена это все ещё было одно только утро. За три часа жизни несколько раз чуть не сдохнуть, это как-то слишком насыщенное начало. Вслух сержант ничего не сказал, но улыбаться широко скаля зубы с таким настроением ну совсем не с руки. Сирена не любил себя в таком состоянии, но поводов улыбнуться сейчас было маловато. Ну, разве только что его и Ушастика зацепило по сути краем. Зная себя Денни был уверен, что скоро оклемается, на нем же как на собаке заживает, через пару лет даже шрама не будет. Голова-руки целы, держать автомат может, орать на личный состав - тоже, all right!

— Рюкзаки? Рюкзаки это ты неплохо придумал, — идти в атаку с рюкзаком чет вообще не улыбалось, но оттащить их поближе выглядело вполне себе идеей. Лишними не будут. — Кюрасао, Ушастик, боевая задача - притащить рюкзаки сюда. И мой захватите. Стивенсон, ты с ними. Можно ползком, а не бегом, но в темпе. Оружие тут оставить можете, налегке сползать. Вопросы?
Один контужен, второй ранен, но в целом вроде должны справиться. Прижимаясь спиной к горячей стенке и обливаясь потом, сержант снял с пояса фляжку и открутил колпачок. Что дальше? Дальше барак, в барак надо залезть, потому что на солнце они так изжарятся совсем. Как яичница на сковороде.

С водой стало полегче. И думать тоже. Закрутив флягу, Сирена посмотрел на Брукса уже не таким замыленным взглядом и старым знакомым ощущением под сердцем. Япошки очень старались, но шило в жопе не в бедре находится. Денни щелкнул пальцами и озвучил мысль, которую сейчас только сформировал.
— Брукс, бери добровольца, Коннера например и давай ползком к тому горбу, надо посмотреть что это. Это раз. Браун - со мной тихонько в барак. Если его надо дочищать, то сейчас, а не когда мимо пойдем. Это два. На рожон не лезь, если что, пулей назад. Остальные сидят тут и прикрывают если потребуется. Это последнее. С Богом, морпехи. Потом обратно сюда. Там разберемся.

Так и не вышло с Винком поговорить. Пока Болоньезе оттаскивали, пока слова подбирались, пока думал, стоит ли вообще душу бередить, тут уже и новые дела — Стэнтону ящики таскать с патронами, самому Дроздовски — санитаром работать, Макконахи к остальным переместить (или наоборот, как Харлок скажет), заодно нож свой забрать, а то ж подвешенная на нём плазма уже вся вытекла поди, а если нет, то заменить на чей-то ещё, хоть бы даже самого Макконахи.

Всё равно так ничего и не придумалось. Не было у Пола такого опыта, чтобы друга, напарника, близкого товарища даже — вот так вот одесную да наповал. Не было. И слава Богу, конечно, но и того, кто через такое прошёл, не подбодришь толком. Лучше тогда вообще промолчать, чтобы хуже не сделать.

Проводив хмурого пулемётчика сочувственным взглядом, Пол вздохнул и огляделся. Вот эти зачищенные сорок ярдов туда, сорок сюда, плюс нейтралка с полсотню-сотню, и есть весь результат всего этого апокалипсиса? Столько парней погибло, хороших-плохих, неважно — своих! Столько крови, страха и мучений, и всё за жалкий клочок земли, с которого всех выживших мало-мальски мощный артобстрел или яростная контратака сдуют как ветер ноты с фортепьяно!

Нет, на Гудалканале всякое бывало, но такой жести Пол даже близко не помнил, чтоб за полчаса, час или сколько там — на сорок ярдов проползти и столько смертей да ранений перевидать. А он в этом бою ещё и ни одного япошку, похоже, не убил! Взять бы ещё где-то сил на сожаление. Слишком много пуль, снарядов и мин. Даже ненависть к врагу притупилась, вкривь куда-то в душе пошла, словно яростно вбитый небесным молотом в доску гвоздь, который засел в дереве плотно, но привычную конструкцию не держит, а кончиком выпирает неловко, царапает и раздражает, но уже даже не злит — острие вмялось, неопасно.

"Ну нет, суки! Я вам ещё покажу "неопасно", мрази, я вам ещё своих гвоздей свинцовых в глотки напихаю!"

Слипуокер приложился к фляге и жадно отхлебнул, но тут же оторвался — злость заглушила жажду. Задумался. Вздрогнул от недалёкого разрыва. Нахмурился при очередных выстрелах продолжавшейся где-то по бокам перестрелки. Дёргает всё, теребит, тревожит. Не отдохнуть толком, а надо отдыхать, надо, потому что дальше-то новая атака, новый шанс пристрелить хотя бы одну косоглазую тварь. Так. Отвлечься, отвлечься.

В кольце военного хаоса — ядро куда более уютной суматохи. Снуют туда-сюда бойцы, лейтенанты отношения выясняют, кто кем да как командует. Подполковник целый поодаль мелькнул — показалось, наверно, ну откуда тут ещё один подполковник? Ами и тот не уберёгся, а другим-то куда...

На несколько минут удалось немного замкнуться в себе, тени пальмового дерева и негласной опеке товарищей. Пока одни за периметром обороны следят да рубежи укрепляют, кто-то может и отдышаться, глаза прикрыть, прилечь. Всё по сменам, если подумать. Одни работают, другие отдыхают, потом наоборот. Если будет потом. Если там до смен вообще будет. А пока выпал шанс, надо хвататься. Надо привыкнуть немного к относительной тишине здесь и сейчас, уяснить, что это не в конкретного рядового Дроздовски все снаряды и мины летят, не в него каждый японский стрелок целится. Это важно, это потом страх за пояс заткнуть поможет, когда реально на прицеле окажешься. Один прицел не тысяча. Не попадёт. Не успеет. Не насмерть. Мало ли что! У него шансы, у тебя шансы. Всегда один на один. Даже если у тебя за спиной трупы, а у него — армия, всё равно один на один. Просто по очереди.

— Слипуокер! — Ларсен, посыльный из 1-го взвода, не церемонится, — Чо спишь-то, а не лунатишь? Тя Манго кличет.

Вот и отдохнул. Нормально. Нормально.

  – Бля... слава Богу, не убили! – в припадке эйфории от успешного полета "за стенку" выдал Мрачный, лежа на животе. Даже песок на зубах не поколебал его веры в собственное превосходство. Сейчас он достиг, казалось, высшей точки боевого духа, и если его одного послать на какой-нибудь дзот, то от дзота остались бы дрова. Даже к лейтенанту он вроде полз на карачках так, словно его возносило вверх, и с трудом приходилось держать себя на земле. Позволил себе даже сделать лейтенанту втык небольшой, как бы невзначай играя ножом в руке:
  – Сэр, приказ выполнен. Двоих ублюдков мы мочканули. Надо будет при переходе в глубину обратить внимание на канаву. На нашем участке вроде всё, а вообще еще могут прятаться. А наступающие проворонили. Вот так. Жду дальнейших распоряжений.
  Задач не получив, он вернулся обратно, к любимому огнемету, который без него, конечно, никуда не уперли, был бы он кому нужен, а все-таки Серджио за него переживал. Взводный за него убил бы нафиг, с него сталось бы, никакой начальник службы бы не спас. Ткнул Малого, пока его не заколотило с первораза:
  – Всю воду выдуешь ща, я с тобой делиться не буду. Давай помогай надевать.
  Впрочем, попил и сам. Сердце колотилось от адреналина, как припадочное, да и жара эта, опять же. Надрать бы зад этому Хирохите за то, что догадался в такой жопе мира воевать, где ходить-то трудно.
  – Кровью вон рубашку заляпал. Козел. Ну ты видел, видел? Фух, бэээ... Ща бы пивка, а. Или колы хотя бы. А, Малой? Ладно, поползли, там нас лейтеха, наверное, потерял уже.
  И снова "в ваше распоряжение", и снова ожидание команды. Лежи и радуйся, пока пехота страдает. Пусть офицеры разбираются, кто из них начальник, мы то знаем, что приданы в подчинение взводного, по плану приданных подразделений. Нет, надо быть всюду затычкой в жопе, да, рядовой Янг? Уж, как отвесил бы леща отцовского, если бы не каска.
  – Тут сиди целиком. Я скажу – тогда и поползешь. Смотрю, баллоны совсем не давят?
  Сам Мрачный лежал на боку и был вполне доволен жизнью. Баллоны только вниз тянули, зато живот не болит.
  На последний вопрос Айзека Диаманти долго не отвечал, оценивающе сверля его взглядом, а потом неожиданно снизошел до оценки:
  – Ну, япошку убил не ты. Это минус. Япошка тебя застал врасплох. Еще минус. Не зассал, что пошел. Это плюс. Не дал себя сразу убить. Тоже плюс. Как-то так. А вообще, мы тут не на охоте. Чей последний выстрел. В сводке пишут, сколько все убили, а не кто больше всех. Понял? А вообще, скажу, нормально пока идет. Не так худо, как могло бы быть.

От души - гребаный "Москит" - поползав и вдоволь - гребаное все - побегав, сержант, как ему показалось, снова "поймал" то самое странное состояние, кадр-за-кадром, когда поток событий - ярких, важных, значимых, тревожных, пугающих и одному Христу известно, каких еще - обрушивался на него неудержимой лавиной, не позволяя ни в полной мере понять, ни толком осознать: чего, как, почему, зачем. Оно и понятно, хоть за время службы Роберт немного привык к тому, что в жизни бывает не только фермерская рутина, но когда самыми яркими событиями "до" являются редкие поездки с отцом на грузовике, стрельба по фазанам из старинной двустволки, сжигание гигантских отвалов кукурузной соломы по осени, первый глоток виски, украденного из отцовского "шкафчика для лекарств", да тот год, месяц, день, час и миг, когда Д. Коннелли впервые позволила взять себя за руку, то, да: взрывы, пальба, японцы и, как апофеоз всего, смерть тех, кто воюет рядом с тобой, да, они могут слегка впечатлить.
Тряхнув все еще слегка "тяжеловатой" после внепланового отключения головой, Ковальски обернулся, дернувшись как от удара током, когда услышал знакомый голос.
- Что?..
Мысли о том, что "Абориген" мертв, он, вместе с много чем еще, старательно отодвигал куда-то на задворки сознания, благо реальность постоянно подкидывала занятий, но только сейчас, когда выяснилось, что Тревино жив, он вдруг остро понял, насколько этому рад. И насколько ему от этой новости разом стало легче.
- Джасти, сукин ты сын! Живой.
Приобняв и похлопав друга по спине, указал ему куда-то вглубь хижины.
- Располагайся. Не "Хилтон", конечно - но...
Сигареты, сбивчивый обмен последними новостями: того убило, этот свихнулся. А тут и япошки, суки, снова оживились.
- Тихо, бойцы...
И сам на полушепот перешел.
- Бамбук на голос пальнуть может.
Обвел взглядом товарищей.
- У кого есть гранаты, готовьте пару. По команде - туда. Остальным залечь. И... Тони!.. Красотка, чтоб тебя! Залечь - это залечь. Не лезь пока, сейчас настреляешься.
Глянув осторожно в сторону оккупированного "рисом" барака, закончил мысль.
- И... Блять, о чем я вообще говорил? Короче, как рванет - есть шанс, что мы этого кролика сразу уложим.
Свернув крышку с фляжки, между делом пригубил ее раз-другой-третий. Вода хоть и теплая, с металлическим привкусом малость, зато вода. Оп - уже и пусто. Ничего. Будет еще, найдется - вон сколько поубивало. Как знал прямо, как чувствовал. Хорошо, когда ожидания соответствуют действительности? Не всегда. Утерся рукавом, нормально.
- Если нет, - сегодня, сука имперская, обойдемся без пленных, - если побежит, если просто выскочит или поползет куда: по херу, гасим.
Не переставая опасливо посматривать туда, где засел враг, хлопнул капрала по плечу.
- А ты, это, ты отдохни пока, Джасти. Мы сейчас тут...
Улыбнулся вдруг для себя самого неожиданно. Жив товарищ, отличные дела. Выдохнул.
- Так, парни. Гранаты на "три". Раз, два...

Крот сидит с приоткрытым ртом, дышит шумно, по-собачьи. Горячий воздух затекает внутрь, забирает последние остатки влаги и вытекает обратно, обжигая губы. Тело гудит, как пустая бочка, по которой хорошенько вдарили. Глаза бесцельно шарят по песку, но все время возвращаются к Джоку, как-то само собой так выходит.

Еще минуту назад было весело. Как после бейсбола или как на аттракционе: когда ветер в ушах и не успеваешь по сторонам смотреть. А теперь осталась только эта гулкая пустота. Крот думал, там будут враги. Он не слишком ясно представлял себе, что это такое, но вся свистопляска последних часов как-то в целом складывалась в образ япошки: злобной безглазой твари, которая шутки ради оставила Гуся с пробитой спиной, и Джока вот, и еще…

Вместо этого был просто какой-то парень, кажется ростом даже ниже Крота. Неровные выступы на сгорбленной спине. И обмотка. Крот почему-то заметил, что на ноге у парня распустилась обмотка. Она вся была грязная, в пыли, но там, где витки перекрывали друг друга, осталась светлая полоса. Ужасно неудобная штука. Заколебешься теперь заматывать.

Бандит его окликает, и Крот бессмысленно пялится в ответ — рот до сих пор открыт — и выглядит, наверное, полным придурком. Он поджимает губы. «У них любовь-морковь»…

— Не ревнуй, Скэмпи, ты же знаешь, я никогда тебя не брошу, — походя огрызается Крот.

Скэмпу больно, а может, мутит от жары — даже доебаться как следует лень, совсем не старается. Где сейчас Скрипач? Отсюда не видно. Мыла тоже. Но вроде саперов никуда не посылали? Или посылали? Черт его знает. Красотки тоже не видно, но вон там, рядом с дохуя важным Клонисом, торчит Смайли, вполне себе живой — и это уже хорошая новость.

При словах Дасти о жене Крот смотрит на него с завистью. Везет человеку: уже и развестись успел, а он что? Даже на письмо ответ не придумал. «Привет, птичка, у нас тут жара, песок и…» В голове опять всплывает картинка со светлой полосой на обмотке, и Крот чувствует, как в желудке ворочается подыхающая рыба. А много было крови? Как можно не запомнить, текла ли у человека кровь? Наверное, текла. Вон Джок весь в крови. И Скэмп, хотя он сидит и выпендривается, но лоб мокрый от пота, и его трясет так, что даже со стороны видно.

Крот хлопает по карманам, чтобы найти «честеры», но натыкается на шоколадку. Ну, на ту хрень, которую тут так называют. Достает и тупо смотрит на блеклую обертку. Этот, в пулеметном гнезде, был даже ближе, чем вон сейчас Лонг-Айленд, а лицо вспомнить никак не получается. Зачем вообще его вспоминать? Жрать охота, но в желудке — дохлая рыбина, а еще от этой дряни наверняка захочется пить. Крот проводит языком по пыльным губам, вязкая слюна застывает противной пленкой.

«Гранаты были нормальные». И Крот подрывается с места, потому что невозможно, блин, вот так просто сидеть на этой жарище и смотреть на Джока.

— Дасти, дай я метнусь за рюкзаками? Пусть Лонг отдыхает. На вот, Лонг, пожуй, или Скэмпу отдай, чтоб не грустил.

Нормальные же были гранаты? Нельзя же настолько облажаться и, не знаю, кольцо не выдернуть или что?

Хобо, Ферма, Красотка Джейн
  Вы располагаетесь в сарае, почти на самом берегу. В нем два окошка и дверь, обращенные вглубь острова. Дежурите около них по очереди, стараясь лишний раз не маячить.
  Сарай сработан из досок толщиной меньше дюйма. В некоторых – дырки, в других засели осколки, через дыру в крыше из пальмовых листьев видно небо и облака: в этот сарай только что мина попала. Да и винтовочную пулю эти стенки толком не удержат.
  – Мы тут как в капкане, – говорит Землпекоп.
  – Лучше, чем пузом по песку, – пожимает плечами Сутулый. – Хоть башку не напечет.
  Бойцы осматривают дырку в земляном полу. В углах свалены какие-то мешки или тюки – может, одеяла?
  Вдруг на улице кто-то кричит:
  – Хобо! Сержант! Ты тут?
  Голос до боли знакомый. Кричат со стороны... моря!
  – Хобооо! Ты тут?
  – Это...?
  – Это Абориген! – пораженно, с восторгом шепчет Заусенец.
  – Абориген! Подваливай сюда! Мы в сарае! – орет Сутулый.
  Через минуту в окно забирается Тревино. Видок у него плачевный – каски нет, патронташа тоже, одежда мокрая и порванная во многих местах, а смуглые руки все в царапинах.
  – Что было!? Как ты выбрался!? Что с Родео!? – сыплются вопросы.
  – Ух, дайте отдышаться! Сигаретки нету?
  Ему сразу же протягивают несколько.
  – Меня вместе с Родео смахнуло, но не задело. Сержанта... в кашу, парни. Полгруди разворотило. Я попробовал его поддержать, чтоб не утонул, смотрю, а он мертвый. Там его и оставил. А вы дальше усвистели на этой кочерге, я опомниться не успел! Потом пытался под проволокой поднырнуть, ободрался весь. Потом плыл, как мог. Ух, думал, хана мне! Пулемёты долбят, техника горит, такой бурелом! Ух!
  Он переводит дух, потом кивает на Землекопа.
  – У тебя пятно на штанах? Ты чё... это самое?
  – Уй, ёёё! – Землекоп только сейчас замечает, что замочил свои дангери.
  – Я вижу, вы тут тоже не на курорте побывали! – говорит Абориген, хмыкнув.
  – Бля, – расстроенно говорит Землекоп и встает, чтобы двинуться к окну.
  – Да сиди, – дергает его за край куртки Сутулый. – Не переживай. Скоро за всеми след будет оставаться.
  – Да я к морю. Застирать.
  – Да хуй с ним. Тут бы час ещё прожить.
  – Не, я серьезно!
  – Да сиди уже. Подумаешь там.
  – А чет народу мало? – спохватывается Тревино.
  – Блоуэра ещё в лодке убило, – говорит Сутулый, докуривая. Абориген мрачнеет на глазах. – Хеви на берегу. Торопыге ногу оторвало, умер. Гиннес только счастливчик, поехал назад на амфибии. А. Ещё у Москита чердак поехал!
  – Чердак поехал? Это он толково придумал!
  – Не, у него конкретно так. Чуть к япошкам не уполз, если бы не сержант.
  – А ты че сам назад не свалил? – спрашивает Лаки-Страйк.
  – Да бля, не сообразил как-то! – язвит Абориген. – Я думал, пока доберусь, вы уже тут всех разгоните и будет коктейльная вечеринка.
  – В этом баре из коктейлей только кровавая мэри, приятель.

  – Ребят, а там япошка! – вдруг сообщает наблюдающий через окно Заусенец. – Сержант, я его сковырну?
  – А ты его видишь?
  – Пока нет, спрятался. Он то выглянет, то назад. Вон, в бараке напротив нас.
  – Может, это чучело или приманка?
  – Может.
  – Да не трогай его, пусть сидит. Без приказа нельзя стрелять.
  – Но нам и не запрещали.
  – А вдруг их там много?
  Все галдят вразнобой, спрятавшись в глубине сарая.
  – Может, залпом жахнем по бараку все? – предлагает Лаки-Страйк.
  – Сержант, – говорит Хобо с другой стороны Сутулый. – А может, из гранатомета ему туда закинем?
  – Нет мортирки, – разводит руками Абориген. – Извините, ребята, всё пришлось кинуть там. А то утонул бы.
  – Тогда может так туда гранатами? Отсюда прямо, сразу залпом, а?


Сирена, Лобстер
  Сидите, прислонившись спиной к теплому бетону. Солнце печет, блокгауз предательски отбрасывает тень "не туда". Эх, вот бы в тенёк.
  Сирена пробует встать. Получается. Можешь даже ковылять. Теоретически можешь даже побегать стилем "раненый кабанчик". Но далеко так не убежишь. Как бы там ни было, сражаться ещё можешь. Правда, в случае чего ты – сидячая утка. Странно, что никто окопаться не приказал – но, наверное, сейчас в атаку пойдете.
  – Сардж, а что рюкзаки-то? Так и бросим на пляже? – интересуется Водокачка.
  – Да, сержант, вопрос хороший, – поддерживает Брукс.
  Лобстер вдруг вспоминает невпопад, что штык у него в крови – толком вытереть не успел. Он сейчас в ножнах, а гранатомет на стволе.
  – Сержант, там за бараком холм какой-то. Может, склад или что? – вдруг говорит Ушастик, всё это время выглядывавший из-за угла.
  – А может, и в барак заглянем? Вдруг там чё, – спрашивает Канифоль.
  – Чё – это чё например? – ехидно уточняет у него Кюрасао. – Мэй Уэст сидит с открытым ртом и мечтает тебе минет сделать? Да ща. Там небось полумертвый япошка с гранатой, который тебя подорвет с криком "Банзай!" Или ловушка какая.
  – Рядовой! Отставить болтовню! – одергивает его Брукс. – Сержант? – вопросительно смотрит на Сирену.


Крот
  Сидите, прислонившись спиной к теплому бетону. Под стенкой блокгауза – бетонная крошка. Бандит закончил выковыривать у Скэмпа осколки из тела, достал фляжечку, плесканул – Скэмп стиснул зубы.
  – Глотнуть.
  – На. Перевяжу пока.
  – Да оставь.
  – Да ты рехнулся, на такой жаре живо загниёт!
  – Тем более, чего преть будет?
  – Таблетку съешь, безголовый.
  – Они в рюкзаке остались.
  Ваши рюкзаки – у стенки.
  – Эй, есть у кого таблетки? – спрашивает Бандит.
  У всех они в аптечках, а аптечки в рюкзаках.
  Все молчат.
  Дасти лежит, вытянув ноги, курит медленно, как падишах кальян.
  – Дрейк, сползай за рюкзаком.
  – А чё я? – ощетинивается Лонг-​Айленд.
  – На тебе ни единой царапины.
  – А надо, чтобы были? Тут хер знает, кем простреливается и откуда.
  – Да ладно, сержант! – кривится Скэмп. – Хуй с ним. Всё равно я уже виски хлебнул.
  – Как знаешь.
  Водокачка выглядывает из-за одного угла, Тристи из-за другого.
  – Может, пожрё... а, еда-то в рюкзаках тоже. Точно.
  Нехорошее у всех расслабление, нехорошее.
  А у тебя?
  Ты только что убил человека, одного из японских пулемётчиков – разрядил в него полпачки из винтовки, практически не целясь, стреляя от плеча. Ты видел, как пули рвут на нем форму, как дырки на теле дымятся. Хотя, может, не ты убил? Скэмп и Дасти тоже палили. Может, ты промазал? Ты же не целился.
  Хотя что там было целиться? Полтора ярда, наверное, было – вы встали над ямой, в которой они засели, и расстреляли по пачке в эту крохотную "комнатушку", маленькую, как вольер для собак. Вбили в них два десятка свинцовых штучек.
  Ты даже не видел его лица – только тело: худое, гибкое, склонившееся над чем-то, кажется, у него позвоночник из-под формы проступал. Или не может позвоночник проступать? Не помнишь. Не знаешь. Стрелял прямо в этот самый позвоночник.
  – Крот, а ты с этим сапером чё, друзья-приятели теперь? Чё ты его защищать полез? – спрашивает Бандит, выковыривая песчинку из глаза.
  – У них любовь-морковь, – говорит Скэмп, хмурясь от боли. – И общий бизнес. Выковыривают сигареты из пайков и продают желающим, бляха-муха.
  – Он же бесплатно вроде.
  – А это как коммивояжеры. Дают кусок мыла на попробовать, а потом такие: "Почему бы вам не купить сразу сто?"
  – Это ещё ничего, если они тебе так говорят. Обычно жене.
  – Сержант, а ты женат или не женат, я всё время забываю?
  – В разводе, – говорит Дасти, подумав.
  – Сержант, нам подкрепления пришлют?
  – Вооооооон там, – говорит Дасти, показывая на берег, – находится один важный человек, лейтенант Клонис. И он настолько важный, что нихуя по этому поводу мне не докладывал по данному вопросу. И ты мог бы сам сообразить это, да?
  – Жрать хочется.
  – А чего ты за завтраком мух ловил? Потерпи, йопт.
  Вроде передышка, но ноет у всех под сердцем. Все пытаются заглушить это вязкое чувство обыденными разговорами, а не выходит.
  Джок погиб. Гуся убили. Гуся хотя бы оттащили за стену, а разорванное тело Джока до сих пор вон лежит у барака. Пароход, Шорти и Обжора ранены. Половина отделения – как корова языком слизнула. И это вы только высадились. Морпехи болтают, чтобы заглушить одну единственную мысль: "Что если я буду следующим?"
  А скоро опять в бой.
  – А как вы думаете, почему гранаты их не брали? – спрашивает Лонг-Айленд.
  – Не знаю, – говорит Дасти, прикуривая ещё одну. Говорит с явным сожалением – чувствуется, что вопрос его интересует сильно. – Дорого бы дал, чтобы узнать. Там вся точка – ярда полтора на два что ли... Там нельзя было выжить. Не знаю.
  – Может, гранаты были учебные типа? По ошибке.
  – Ты идиот?
  – Нет, но...
  – Гранаты были нормальные, – проговаривает Дасти медленно. – Нормальные.


Винк
  Ты упарился таскать коробки. И главное, толком-то не выпрямишься – хер знает, где там у япошек ещё снайперы засели. Приходится на карачках носить их за стеной. А тут и так жарко. Пот льет с тебя в три ручья, чувствуешь даже слабость, а молодым, кажется, всё нипочем.
  Наверное, и правда была не очень хорошая идея записаться в твоем возрасте в морскую пехоту. Хотя... а какая идея была бы хорошая?
  Домино перебирается в твоё гнездо. Перекладываете мешки.
  – Подкова – всё? – спрашивает он. – Жаль. А у нас Счетовод накрылся.
  Он не рассказывает больше анекдотов.
  А кличку он получил именно из-за них – в любой ситуации в какой-то момент он всегда начинал рассказывать анекдоты, в основном не смешные, но почему-то находились желающие рассказать свои, и так все по кругу.
  "Что делаете?" – спросил Парамаунт однажды, войдя в палатку. – "В анекдотное домино играем!" – пошутил кто-то. – "Фелон начал!" С тех пор и закрепилась кличка.
  – Че там у тебя карты-то нагадали? – спрашивает он наконец. – Выберемся отсюда, нет?


Всем
  Битва между тем идёт. Погромыхивает, шандарахает – но как-то вразнобой, больше беспокояще как будто.
  И вдруг слышите рокот: Чжжжжж... Чжжжжж... Сейчас опять вдарит шрапне...
  Гра-ах! Гра-ах! – подбрасывает землю слева от вас, там, у пирса. Не шрапнель – это гранаты, и ими бьют по пляжу. Но от вас далеко.
  Слышится нарастающий свист – вииииииииииииииии – Ба-дааах! Ба-дааах!
  И начинается: рокот, свист и разрывы – всё время парами, но так часто, что пары перемешиваются, цепляются друг за друга.
  Гра-ах! Гра-ах! Ба-дааах! Ба-дааах! Грах! Даах! Грах! Грааах! Ба-даааах! Вииииииииииииииии – ба-дааах!
  Настоящий концерт. Японцы сыплют снарядами на позиции роты "Фокс", в воздухе повисает пыль – её сносит на вас с востока ветром.
  Стреляют, кажется, две батареи, хотя черт их разберет.
  – Минометы?
  – Это гаубицы, – говорит кто-то.
  Чжжжжж... Чжжжжж... Гра-ах! Гра-ах!
  Серьезно они принялись за роту "Фокс". Снаряды рвутся от вас ярдах в пятидесяти или в ста. Теоретически осколок может долететь, но никто в это не верит, только Москит сжался под стеной, накрыл голову руками.
  А ещё всем слышно, теперь уже отчетливее – рокот тяжелых моторов со стороны пирса. Танки идут к вам на выручку. Но отсюда не видно, как у них дела.

Манго, Клонис, Слипуокер, Мыло
  Смайли терпеливо ждет, пока вы решите, кто будет распоряжаться его судьбой.
  Чуть позже к Манго пробирается из воронки Парамаунт.
  – Сэр, у меня один убитый. Счетовод. Вот жетон.
  Потом спохватывается:
  – Что хотели-то, сэр?

  Наконец прибывает Джордан с Уоткинсом и Кремнем.
  – Так, ну что, разобрались, кто командует? Лейтенант Донахъю? Отлично. Тогда слушайте задачу.
  Вы сидите впятером, сгрудившись у стены.
  – Мы продвинулись ярдов на сорок, выдавили их за взлетную полосу, в пальмовые заросли. Сейчас они попробуют контратаковать. Слышите?
  – А почему именно там? Почему не нас? – спрашивает Кремень.
  – Там пирс, – терпеливо, на этот раз без тени раздражения, поясняет Джордан. – И там стык между двумя батальонами. Во как наваливают... Лейтенант, соберите роту здесь, на этом участке. От "Эхо" помощи мало, они там капитально завязли, но хоть фланг вам прикроют. Правый фланг "Фокс" будет там, где блокгауз. Соберите силы, я пришлю вам танк, если у меня будет. Атаку из-за взлетки мы сами отобьем, но они наверняка ударят и отсюда тоже. Вон, видите развалины? Я уверен, за ними у них резервы. Они ударят нам в скулу, параллельно ВПП, когда мы будем отражать первую атаку. Или наоборот, сначала отсюда, а потом оттуда. Ваша задача – занять все эти бараки и развалины перед собой и не дать по нам ударить из-за них. Вперёд надо продвинуться ещё ярдов на тридцать хотя бы. Действуйте уверенно, но не наобум. Думаю, их атака начнется минут через пять. Может, десять. Не больше. Всё поняли? Вопросы?

  Что произошло в секторе Red-2? Были ли действия роты "Гольф" успехом или неудачей? Куда подевались японцы? Они были разбиты? Заманивали противника вглубь острова или что? Клонис и Манго – молодцы они или нет? А сержант Физик?
  Вы, должно быть, задавались этими вопросами.
  Ну так слушайте ответы.

  Роте "Гольф" повезло и не повезло одновременно – так как она, собственно, была резервной, она шла чуть позади двух других рот, кроме того, амфибия Клониса застряла у заграждения, а амтрак сержанта Хобо, вырвавшийся вперёд, оказался подбит.
  С одной стороны, задержка роты в целом имела роковые последствия – третий взвод оказался вынужден сменить курс и высадиться на пляж Red-1, где вместе с третьим батальоном был прижат огнем. Взвод тяжелого оружия понес потери ещё на рифе и не успел к первому бою. Однако благодаря действиям Физика он по крайней мере собрался и двинулся на берег, а ведь многие взводы не смогли и этого: рассыпавшись, они брели мелкими группками – и на берегу перемешивались в адскую кашу, которой невозможно было управлять.

  С другой стороны, Клонису повезло – хотя японцы после артподготовки и старались перебросить все силы на северное побережье, конечно, за считанные минуты в полном объеме этого сделать не удалось. Остров был небольшой, но всё же 500 метров – это 500 метров, особенно если надо пробежать их от укрытия к укрытию, таща на себе оружие и боеприпасы. А главная проблема японской обороны заключалась в том, что обстрел с моря всё же сыграл кое-какую роль.

  Вы уже догадались какую, да?

  Разрывами тяжелых снарядов на Бетио были выведены из строя почти что ВСЕ телефонные линии. Представьте, каково это – перемещать отряды с помощью посыльных, с одной стороны острова на другую! Да для начала бы хорошо получить донесение о том, готовится ли атака с юга, а то может с севера это только отвлекающий удар? А как его получить? Тоже посыльными! Вот и бегали суетливые японские человечки взад-вперед, отрывисто рапортуя начальникам, в то время, когда ваши амтраки уже перевалили через риф и плюхнулись в лагуну.

  Короче говоря, сил на северной стороне оказалось не то чтобы мало, но не все, какие имелись в наличии. И когда началась высадка, бойцов из центра Red-2 пришлось оттянуть на участки рот "Фокс" и "Эхо", где ситуация сразу стала критической. В секторе "Гольф" на берегу оставили только небольшие заслоны и отдельные огневые точки, и вот как раз один из таких заслонов Клонис и смел своей лихой гранатной атакой с амфибии.
  Руководить обороной здесь был оставлен суб-лейтенант Накамура. Когда половину его людей потребовали для отражения атаки роты "Фокс", их, перебегающих между бараками, и заметил Слипуокер.
  Накамура не решился бросать солдат в контратаку (и, вероятно, правильно – их бы, вполне вероятно, перебили пулемётчики Манго), а решил прикрыть пулеметные точки горсткой солдат, что ему оставили, и посмотреть, как будет развиваться ситуация. Полностью распределять личный состав по блокгаузам он тоже не стал, так как опасался, что блокгаузы будут главной целью при обстреле с моря.
  Дальше и Клонис, и Манго, допустили по досадной ошибке.
  Клонис решил, пока не началась атака, сделать воронку и превратить её в укрепленную позицию, чтобы вести огонь. Это была сама по себе неплохая идея, но большой взрыв, разрушивший стену, Накамура принял за знак, что сейчас вглубь острова двинется техника, то есть, явно будет атака. Он срочно запросил поддержку – ему выделили три расчета коленных минометов (это им он подавал сигналы свистком), несколько пулеметных расчетов, которые заняли позиции в развалинах и бойцов с магнитными минами. Накамура приготовился отсекать пехоту от "морских танков" огнем, а затем уничтожить их, даже если для этого придется пожертвовать собой. Солдаты в бараке получили приказ забросать приближающуюся технику гранатами.
  Воронка в целом стала неплохим опорным пунктом, однако она была не настолько громадной, чтобы дюжина человек, да ещё и пулемёт, смогли из неё нормально стрелять в одну сторону – на бруствере просто не хватало для всех места. К тому же вражеская система огня не была разведана, поэтому и огонь оказался не слишком эффективным. Но по крайней мере первое отделение в воронке оттянуло на себя огонь и внимание рикусентай, засевших в развалинах, и при этом почти не понесло потерь.
  Манго же, отдав один пулемёт Клонису, решил, что главная его задача – подавить вражеские пулемёты огнем лоб в лоб, тогда как суть атаки заключалась не в их подавлении, а в их уничтожении ударом сбоку. И как раз прикрыть эту атаку он мог бы гораздо лучше, если бы расположил пулемёт поближе к позиции Клониса, в мертвом секторе вражеских пулемётов, откуда Винк шпарил бы по окнам бараков слева и справа от блокгауза.

  Ситуацию во многом спас Кремень – хотя без серьезного прикрытия взвод Блондина, который он вёл в атаку, и понёс потери, ему удалось, пользуясь находкой Клониса и Манго, подорвать первую, крайнюю точку. Если бы она продолжала стрелять, прикрытая, к тому же, коленными минометами и огнём из бараков, то слизнула бы и Манго с его расчетом, и Дасти с его отделением.
  Но и с учетом Кремня ситуация оказалась сложная – сидевшие в бараке японцы здорово прижали Дасти и могли бы совсем перебить его людей, если бы не приказ Клониса двум молодым морпехам занять "Браунинги" на амфибии. Это было непростое решение, но, пожалуй, самое верное – морпехи погибли, но спасли своих товарищей. Можно ли было иначе? Можно – Сирена уже метнулся со своим взводом с фланга, пользуясь дымовой завесой. Успел бы он вовремя уничтожить отряд в бараке? Мы уже не узнаем.

  "Так что, выходит, огонь Винка был совсем бесполезен?" – спросите вы. – "Ведь пулемётную точку и так бы уничтожили?" Конечно же, нет – несколько секунд, пока шла перестрелка двух расчетов, дали возможность парням Дюпре из "Фокс" поднять головы и завершить атаку. Видя, что враг уже на расстоянии броска гранаты, и поняв, что в центре тоже дела плохи – ведь штаб-сержант Борделон подорвал блокгауз – японцы, противостоявшие роте "Фокс", отступили. Получил приказ отойти и Накамура.
  Выполнил ли он его? Сколько сил у него забрали? Или наоборот, подбросили подкрепление? Что собираются делать японцы из 7-го Особого Десантного Отряда?
  Попробуем узнать.

  Итак, рота "Гольф" выиграла свой первый бой – но отвоевала всего лишь пятачок в тридцать ярдов в глубину и ярдов пятьдесят в ширину. Тесной связи ни с "Фокс", ни с "Эхо" нет. Боезапас частично исчерпан. Много раненых, прилично и убитых. Победа? Да! Можно ли так напобеждаться до собственной гибели? Вполне. И всё же у вас нет другого выхода, кроме как идти вперёд, потому что позади – море и смерть.

  Но можно ли утверждать, что Манго, Клонис, а также 1-й и 4-й взводы могли действовать лучше? Нет! В тяжелых условиях, без командования, без разведки, без плана каждый сделал столько, сколько мог, и именно поэтому вы ещё живы.

  Тем временем стрелки лейтенантских часов неумолимо ползут к половине одиннадцатого, и нам всем пора вернуться в сектор Red-2, где Сирена учится воевать с раненой ногой, Хобо и Ферма в очередной раз спасают пацанов, Слипуокер вытаскивает Болоньезе с того света, Скрипач и Мрачный расправляются с недобитками в канаве, Лобстер празднует второй день рожденья, Красотка Джейн берёт себя в руки, Крот отходит после того, как с расстояния в метр расстрелял японского пулемётчика, а Мыло...
  Отставить! Скоро всё будет.

  Попал. Попа-ааа-ал. Вот так с восторгом от самого себя, прям попа-ааа-ал! Черт его знает, куда, но уже точно насмерть, наглушняк, намертво, отправил прямиком к их язычным богам, да каким богам, безбожники они. И пофиг, что там уже труп был, что там резать то даже не спортивно, а все ж таким слепой, в первый раз, а попал. Ну... теперь можно и проморгаться.
  Проморгаться выходило с трудом, уж больно сильно Серджио извазюкал себе все рукавом, но все же две фигуры различить смог. И одна из них, верно, Малой, не зассал все-таки, пошел следом и вот попался. Но вроде живой, вроде борется. Молодец, значит. А в благодарность, значит, за то, что не зассал, и пока еще жив – рояль тебе из кустов.
  Надо бы, по-хорошему, подобрать пистолет, да и бахнуть, но зачем, когда уже познал то чувство, когда клинок входит в чужое тело, как в масло, как тебе и надо, и человек умирает, и вообще все хорошо идет? Ну и глаза еще плохо видят, это тоже.
  А так пока ползком, ползком. Япошке, кажется, тоже досталось. Или он просто занят Янгом, как легкой добычей. Вот поэтому, Малой, карабин надо держать всегда наготове. А узкоглазый, видно, позабыл, что война – командная игра. И поэтому... еще пару ползков... собраться... поэтому ты проиграл!
  Бросок! Удар! И!... и все.
  Удар, конечно, получился хорошим. Оказывается, надо только захотеть, точно выбрать цель, точку – и все получится. Даже удивительно. А ведь действительно, в первый раз в рукопашную шел. В кино, в книжках, даже на полигоне, оно все какое-то вычурное. А тут раз, два – и все.
  Взорвалась мина, напоминая, что война еще не вся. Диаманти упал прямо на поверженного врага, и не сдержался, вогнал еще удар куда-то под лопатку. Прям до рукоятки, от всей широкой души, так сказать. И только тут догадался спросить:
  – Малой, ты там живой хоть?
  Вроде и глаза проморгались.

  Мистер Риггс после рукопожатия остался в седле, а ты остался пешком. Доехали до угла и там встретились с парнем, который сидел на одноконной повозке с опускным задним бортом и жевал табак.
  – Всё купил, па!
  – А я работника нам нашел. Это Дарра. Это Майкл, мой сын.
  – Как дела, Дарра? – поприветствовал тебя парень лет двадцати. – Какой-то он дохлый, па.
  – Цыц!
  Ты забрался на козлы рядом с Майклом и вы поехали на ранчо.

  Ранчо находилось от денверских окраин милях в шести – от дороги в одном месте ответвлялась тропа, и подальше на тропе стояли ворота из бревен: два столба и перекладина. Забора вокруг ворот не было. Сверху на перекладине была прибита жестяная буква "R" со стрелкой, указывавшей вправо, а с другой стороны к букве "R" спинкой пристраивалась буква "J".
  – Наше клеймо. И ранчо наше так и называется – Джей-Арроу.
  – Джей-Арроу соединенные, – уточнил Майкл.
  – Джей-Арроу несвязанных нигде в округе нет, – пожал плечами мистер Риггс.
  – А где-то есть и такое! – упрямо уточнил Майкл. – Наше ранчо – "Джей-Арроу Соединенные."
  – Цыц!
  "Цыц!", похоже, было любимым словом твоего нового хозяина.

  Мистер Риггс любил порядок – на ранчо было две собаки, одиннадцать лошадей, одна кошка, четыре козы, две дюжины кур и двести восемьдесят семь коров, хотя двести восемьдесят семь их было в расчетной книге, а сколько на самом деле... хрен знает! На самом ранчо была всего одна корова – дойная, да ещё теленок при ней.
  Людей же тут было восемь человек: сам мистер Риггс, его старший сын Майкл, его младший сын Гэбриэл, жена хозяина Джоанна (но для тебя, конечно, миссис Риггс) и их дочь Джудит (но для тебя, конечно, мисс Риггс). Ещё тут были три работника – Айк Клементс (этот смотрел так, что лучше было называть его мистер Клементс), Коулмэн (да просто Коул) Фоулер и Джилл Толли (его все называли Джи-Ти). И о них обо всех я тоже расскажу чуть позже.

  Ранчо состояло из трех домов – скромного двухэтажного господского дома, приземистого сруба для работников и огромного амбара. Ещё были загоны – для лошадей и для скота. Загон для скота пустовал – он, кажется, вмещал от силы сотню животных. Были и крытые стойла – но очень маленькие, пристроенные к амбару, голов на десять. Ты спросил почему так.
  – Мы там только больных держим или ослабевших, – пояснил Майкл, который показывал тебе ранчо, пока в доме грели воду.
  С дороги тебе дали помыться – наполнили водой здоровенный чан в каком-то закутке, дали кусок мыла даже!
  – Бритва-то ещё и не нужна толком, – сказал Майкл, глянув на твоё лицо. А и правда, щетина у тебя толком ещё не росла, так, пушок пробивался.
  Ты быстро вымылся, все пошли в большой дом, сели за большой стол, взялись за руки, мистер Риггс прочитал молитву – и начали есть.
  Ооооо! Кормили тут так, как ты вообще не помнил, чтобы когда-нибудь кормили – давали вкуснейшее говяжье рагу, кукурузу, пирог с картошкой и куриными потрошками лепешки и простоквашу c патокой. Лучше, чем у мамы! Вилки и ложки были оловянные и очень красивые – с пузатенькими ручками и даже, мать их, с вензелями "Джей-Арроу Соединенные"! Сделанные явно на заказ. Повезло тебе, стало быть – ранчо было преуспевающее, а значит, богатое.
  Обстановка в доме тоже была такая, какую ты, сказать честно, не видел даже у Донахъю – стулья с какими-то резными спинками и подушками, шкафы со стеклянными витринами, какие-то занятные тарелочки, поставленные для красоты, белые платки на креслах у камина (чтобы сажа на сами кресла не оседала, догадался ты), кованая решеточка... Не то чтобы поражающая глаза роскошь – не было тут ни золота, ни серебра, а подсвечники были, к примеру, медные. Но все равно – зажиточно, зажиточно! Ничего не скажешь!
  За ужином тебя расспросили, кто ты, откуда и что умеешь. Поохали насчет твоей истории, пожалели тебя (миссис и мисс Риггс и Гэбриэл искренне, остальные – так, для виду). Рассказали, как называются пастбища вокруг: Луг Подкова, Желтый холм, Твин-Стоун, Форкед-Крик и ещё несколько, у которых имен собственных не было – дальнее у реки, дальнее у холмов, дальнее у Большого дерева (почему его не называли пастбище Большое Дерево – хрен знает). Ты их, конечно, сразу все забыл.
  После ужина тебе выдали постель – набитый щетиной матрац, шерстяное одеяло и пуховую подушку – и отвели в дом для работников, тот самый бревенчатый сруб. Тут было все очень аскетично – земляной пол, стол со стульями посередине комнаты, печка у стены, противоположной входу, и в каждом углу по лежанке. На стенах висела разная конская амуниция – у кого была своя, тот и держал при себе, а не в сарае. Тебе досталась та койка, что у входа – ну, оно и неудивительно, лучшие места уже были заняты. В стенах, проконопаченных паклей, были маленькие окошечки, закрывавшиеся ставнями, а вместо стекол в них была вощеная бумага – да ведь и правда, на что через них смотреть-то? Что во дворе делается? Так там всегда одно и то же.
  Так ты и заснул – а проснулся уже на следующий день работником. Барн-боем поначалу.

  Слуг в доме не было – работали тут все без исключения. Утром мистер Риггс собирал мужчин и давал задания – обычно работники разбивались на пары или тройки и ехали проверять скот на разных пастбищах, а кто-то оставался на ранчо и выполнял всякие хозяйственные работы. Собственно, это и был ты. Нужно было чистить загоны, ворошить сено, ходить за лошадьми, которые сегодня не работали, чинить корраль или крышу, запасать хворост (дров-то на зиму хватало), ну, и так далее. Если ночью подмораживало, приходилось ещё колоть лед в поилках. В общем, ничего особенного, по ферме ты всю эту работу хорошо знал. На пастбища тебя брать стали не сразу.
  У женщин своих забот тоже хватало – они шили, стирали, готовили, держали огород, убирались и следили за птицей. Но, кстати, стирали они только вещи членов семьи – работники, или, как их называли, рэнч-хэнды, за своей одеждой следили сами, и ты тоже. В следующую поездку в город мистер Риггс взял тебя с собой – купил тебе ещё готовой одежды: брюки, жилетку, которой у тебя отродясь не водилось, но которая оказалась в ноябре очень в тему, пару рубашек и пиджак для работы, а ещё заказал рабочие сапоги – кожаные веллингтоны с голенищами, что твои печные трубы.

  – В этих скорлупках ты много в седле не наработаешь, – сказал он, кивая на твои изношенные ботинки.
  Покупал он всё это для тебя в долг – тебе предстояло счет отработать, но ставить свои условия не приходилось. Счет на круг получился солидный – долларов тридцать, но зато вещи были добротные, крепкие, хотя и не слишком красивые. Плащей же на ранчо было в избытке – выбирай любой.

  Одежку прикупили очень вовремя – вскоре здорово похолодало. Зима в Денвере оказалась холоднее, чем в Айове – бывало, что и снежок выпадал, но, правда, ненадолго. В основном было просто холодно: ветер налетал с севера – с востока нападать ему мешали высившиеся к западу горы: воздуху было бы некуда деваться. Коул тебе рассказал про чинук – так тут называли теплый ветер, дующий по весне с гор.
  – Чинук – это такой друган, который старается помочь, а лучше б не мешал! – сказал Коул, хохотнув и подбросив поленья в печку, когда вы готовились уже ложиться однажды вечером. – Вроде и весна раньше приходит, а иногда вот снега больно много стаивает. Думаешь, чего наводнение-то было в Денвере? Чинук постарался. Ты вообще знаешь, откуда он взялся?
  Ты, конечно, не знал.
  – Была одна индеанка, и звали её Чинук. Очень она любила гулять по снегу и однажды её похитил горный ледник. Ледник увез её к себе в горы, и там она стала тосковать. Послала она ласточек домой, рассказали ласточки всё её родне. Родичи пошли на ледник войной, взяли с собой факелы и хворост. И отбили её, увезли назад. Теперь этот ледник просыпается каждую весну и как начнет звать: "Чщинууууук! Чщинууууук! Чщинууууук!" И тает, потому что плачет. Понял? Мораль истории: если уж заарканил девчонку, то сделай так, чтобы она не тосковала. Иначе в конце -концов останешься сидеть с голой жопой на горе и плакать.

  Зима была на ранчо самым тяжелым временем – когда выпадал снег, коров пригоняли в загон по очереди и подкармливали сеном и сушеной кукурузой: в загоне были здоровенные дощатые ящики, куда вы перебрасывали корм из амбара. Коровы, конечно, умели и в снегу покопаться, но трава была не сочной, пожухлой, и скот без подкормки отощал бы к весне. А кто захочет покупать тощий скот?
  В первый раз, когда стадо пригнали к дому, ты удивился, посмотрев на коров – они были не такие, как у вас дома, и не такие, как та корова, которая паслась всегда с телятами около ранчо. Ваша была желтоватая такая, с белесым брюхом и черным носом, с длинной, красивой шеей, почти как у лошади.


  Коровы из стада мистера Риггса были совсем другие – здоровенные, неуклюжие, с короткими шеями и толстыми тупыми белыми мордами. Подгрудок у них выпирал вперед, даже, можно сказать, свисал, а ноздри были немного как у собаки. Они даже свиней, пожалуй, чем-то напоминали – до того уродливые твари!

  Ты поделился своими наблюдениями с Коулом.
  – Чепуха! – ответил тот. – Это херефордская скотинка – лучше для стейка не придумаешь! Идут на мясо только так. Да и какая разница? Это ж корова, ей на скачках не красоваться. К тому же, выносливая!

  Вскоре ты понял, в чем был смысл скотоводства. Дело в том, что... само ранчо было вообще-то меньше вашей фермы в Айове! Серьезно! Мистеру Риггсу принадлежало акров сто земли, а больше ему было-то и не нужно. Одно дело, когда ты сажаешь зерно – пашешь землю, удобряешь, вкладываешься в неё: она должна быть твоей, а то её ведь могут и отобрать, тем более если она плодородная. И что ты тогда будешь делать?
  Скотоводу же фактически земля была не нужна – кроме той, что под домом, да под загоном. Почему? А потому что ЭТО СВОБОДНАЯ СТРАНА! Скотоводу было достаточно, чтобы земля рядом с его ранчо была ничьей! Чьи луга тут вокруг? Да ничьи! А если их кто-то и купит – почти всегда найдутся другие, всю землю не скупишь. Да и кому и зачем она понадобится, если она не пахотная? Значит, любой может пасти на них своё стадо, главное следить, чтобы не угнали, ну и перегонять туда-сюда с одного пастбища на другое, чтобы коровки не схрумкали траву до самых корней, а то очень долго новая трава будет расти.

  Крестьянам всех стран издавна известна простая истина – на хорошей земле всегда выгоднее сажать, чем пасти: земледелец с двухсот акров прокормит больше ртов, чем скотовод с трехсот, и неважно, херефордские там у него коровы или ещё какие. Однако каким бы искусным фермером ты ни был, обработать действительно большое количество земли ты не мог – во-первых, её для этого следовало купить, а во-вторых, где ты возьмешь столько работников? Круглый год их кормить выйдет накладно, ведь нужны они, по большому счету, весной да осенью. Можно нанимать их на сезон, да только много найдешь желающих пахать на тебя, как вол, пару месяцев, а потом получить пинка под зад? На такое дело люди шли от безысходности. Можно было создать систему арендаторов, как делали у вас в Айове, и раньше так и делали. Но теперь это стало сложнее – ведь по Гомстеду каждый мог найти бесхозный кусок земли и оформить его в собственность, так зачем делиться с "мистером Крюгером"? Вот и получалось, что фермер довольно сильно ограничен в возможности увеличить свою прибыль.

  Скот же требовал пригляда круглый год, но небольшое количество людей могли справиться с огромным количеством коров – были бы пастбища хорошие! Честно говоря, можно было за коровами и вовсе не следить (и некоторые нерадивые хозяева так и делали) – часть бы разбрелась, часть погибла, часть – потеряла вес, но всё равно скорее всего стадо вышло бы в плюс. Мистер Риггс, как любой собственник, желал этот плюс увеличить поскорее – именно поэтому вы на него и вкалывали. А так-то ходячее мясо само себя приумножало: покрыл бык телку – хоба! – вот и теленок поспел. Корова сама его выкормит молоком, он сам будет траву жевать – тебе надо только клеймо на него бахнуть, вовремя кастрировать, если бычок, да на бойню отогнать (и то оно само шагать будет). Это не зерно, которое без тебя шагу не сделает: землю удобри, вспаши, отборони, посей, собери, обмолоти, провей... А тут мясо само себя воспроизводит на глазах! Да ещё и не так быстро портится – это не зерно, которое и сгнить может: нет сейчас покупателей или плохую цену дают – да и черт с ними! Имея стадо, с голоду ты не помрешь в любом случае, можно и подождать.

  Были в этой системе подводные камни? Конечно, были! Во-первых, падеж скота. Какая-нибудь болезнь или лютая непогода могли скосить скот, и тогда твоему бизнесу хана. Скажешь, болезнь, засуха или град могут и пшеницу убить? Да, могут, но у тебя всё ещё останется хорошая земля – ты возьмешь в долг семян, посеешь их и сможешь отдать долг и снова встать на ноги. Со скотом так не выйдет – потерял, значит, потерял, начинай весь процесс сначала или нанимайся к тому, кто смыслит в этом больше.
  И во вторых, конечно же, скотокрады. Как украсть у фермера его зерно? Никак: оно лежит, в амбаре, амбар за окном, и за час его зерно не вывезешь, а если даже и вывезешь – то на чем? На нескольких повозках? Их легко найти или догнать. Скот же можно украсть с пастбища, пока хозяин сидит дома, быстро перегнать и продать где-нибудь в другом месте. Можно и вообще совершить "идеальное преступление" – украсть неклейменого теленка и заклеймить самому.
  Именно поэтому за скотокрадство на Западе нещадно вешали, не доводя дело до суда.

  Мистер Риггс начал разводить здесь скот ещё до войны, пригнав с востока стадо из сотни коров и за семь лет упорного труда утроив его. Дело шло то получше, то похуже – цены скакали, погода порой преподносила сюрпризы, скот иногда подворовывали то ли соседи, то ли индейцы, да и Денвер был не шибко преуспевающим городом в последнее время. Но все же в годы войны цены были хорошие, и множество бычков Джей-Арроу закончили свою жизнь внутри жестяных банок, вскрытых солдатами союза в окопах при осаде Питерсберга. Может, и Пэдди какими-то из них полакомился.
  Риггсу было тридцать восемь лет, а по глазам так все сорок пять. Он был среднего роста, с большими висячими русыми усами, коротко стриженный и весь такой словно на пружинах. Чувствовалось, что когда-то он вообще всё делал сам, а теперь вот переходит от состояния хозяина, который делает, в разряд хозяев, которые больше думают и распоряжаются, но никак не перейдет. Не любил он трёх вещей: болтунов, бездельников и попрошаек. Мистер Риггс верил в бога искренне, но очень по-простому – он как бы говорил богу: "Ну вот, Иисус, я честный человек, и это-то я точно знаю, а уж хороший или нет – это тебе решать."

  Миссис Риггс была подстать супругу – из тех женщин, что подают патроны, когда против тебя весь мир. В управление ранчо она не лезла, занимаясь домашним хозяйством, никогда на людях ему не перечила, и вообще говорила мало, но уж если говорила, то ей он никогда не бросал своё "цыц"! Проницательный глаз мог заметить, что это женщина совсем не забитая, что наедине она наверняка многое высказывала мужу и давала ему советы, и больше того, он к ним скорее всего прислушивался. Но для людей попроще было очевидно, что хозяин в доме один – Джебедайя Риггс.
  Лет ей было, должно быть, как мужу, хотя выглядела она постарше – у них было пятеро детей, и двое из них умерли ещё на востоке, и всех их она выносила и выкормила сама. Дети же эти отличались друг от друга разительно.

  Майклу было двадцать лет, он был их первенец и пошел в отца – приделать ему усы побольше и нарисовать пару морщин, так был бы точной копией. Но характер у него был иной – Майкл всё любил уточнять, был эдаким, как сказали бы в городе, занудой. Нельзя было при нем что-нибудь сказать, да неточно – обязательно поправит.
  – Хватит умничать, Майк! – говорил ему младший брат.
  – Ты вообще молчи!
  Майкл любил поработать, но больше любил раздавать другим указания, как и что делать, а ещё больше любил считать и записывать – он отучился в хорошей школе и всю нехитрую бухгалтерию ранчо уже пару лет как взял на себя. Никто не сомневался, что однажды он заменит отца, и заменит достойно.

  Гэбриэл (или Гэби, как звала его мать) был другой закваски – он был задумчивый, любил смотреть на закат, на огонь и на горы, грезил чем-то далеким. Маленький мирок ранчо был ему мал – его тянуло в город, но в город одного его пока не отпускали – в пятнадцать лет считалось рановато. Он учился похуже, чем брат, зато прочел больше книжек, и некоторые даже были хорошие. Хозяйские сыновья спали в доме, но иногда бывало, что непогода заставала ковбоев на дальнем пастбище, и тогда вместо того чтобы ехать домой они останавливались в сторожке на выпасе. Таких сторожек, полуземлянок-полухижин, раскидано было по окрестностям несколько. Построены они были из резаного дерна и дерном же крыты, так что по весне крыши их зеленели и прорастали свежей травкой. Внутри у них был земляной пол, одно окошко, со стен свешивалась пожухлая трава, а с крыши летом могли нападать жуки и червяки. Но всё же лучше было остановиться в такой лачуге, чем ночевать под дождем или по темноте плестись домой – не ровен час лошадь ногу сломает или ветку не заметишь и получишь в глаз.
  Вот когда вы останавливались в такой хижине и разводили костер на полу в очаге из камней (дым вместе с большей частью тепла вытягивало в то самое окошко, зато вы могли обсушиться и не угореть, пока костер трещал), Габи мог рассказать что-нибудь интересненькое – про Троянскую войну или про Робинзона Крузо.
  Мать украдкой за него переживала – она любила его сильнее всех своих детей, может, потому что у него были такие же как у неё голубые глаза. А переживала она потому что боялась, что однажды он уйдет из дому искать какого-нибудь глупого, призрачного счастья, да и не вернется, как это на Западе часто бывает. Люди тут пропадали и безо всяких индейцев – решил срезать через холмы, лошадь ногу подвернула, упала, сломала тебе что-нибудь, вот ты и умер от голода и жажды в тех самых холмах. И такое бывало.

  Джудит же было шестнадцать лет, и из всех детей она была самой непослушной. У неё была тонкая, красивая шея, тонкие, красивые губы, отцовские зеленые глаза и длинные волосы, как у матери, до середины спины. Волосы эти она ни за что не хотела стричь, вот просто ни в какую, а заплетала в длииииинную тугую косу и носила её под чепцом завязанной в узел. Она много смеялась и могла на смех поднять любого – хоть даже самого мистера Риггса, но тут уж мать её одергивала. С ней было наоборот – отец в ней души не чаял, а мать не давала спуску. Работала она тоже много, как и все – помогала матери, смотрела за козами, курами, носила воду и дрова, когда работники были заняты всем остальным.
  Платье у неё было темно-бордовое, а другое, которое она надевала по выходным – голубое-голубое, как небо весной. В этом платье она ходила в церковь – семья выбиралась на службу в полном составе хорошо если раз в месяц – и на неё там посматривали многие молодые люди.
  А ещё она умела ездить верхом, и неплохо. И иногда, когда ей совсем надоедало сидеть дома, она садилась на лошадь – по мужски, надев под платье штаны вместо петтикотов, и ехала с отцом и с братьями смотреть за коровами. Мать её всегда была против, но раз отец разрешал – что сделаешь?
  Джудит, пожалуй, смеялась над тобой больше всех, но беззлобно.

  А вот кто тебя не любил – так это Айк. Айк был немногим младше мистера Риггса, может, на год, он был из тех работников, что приехали тогда с самым первым стадом и потому считал себя привилегированным. Привилегированность эта заключалась не в том, что он работал меньше других – как раз наоборот, он всегда брал на себя самую большую часть работы – а в том, что оставлял за собой право обходиться с другими работниками так, как хотел, и даже немного командовать вами. Это был сварливый дядька, который всегда к тебе придирался. Через пару месяцев, в январе, мистер Риггс решил, что пора тебе поехать на пастбище и показать, что ты умеешь. В пару тебя поставили как раз к Айку.
  – Вон, корову видишь пониже других? Воооонн там. Давай, посмотри, что с ней, что-то она мне не нравится, – приказал Айк.
  Ты спрыгнул с лошади и пошел смотреть. А что?
  – Олух, мать твою! Куда попёр? А НУ В СЕДЛО ВЕРНУЛСЯ! – крикнул Айк. – Тебя ж коровы затопчут. Возьми веревку, отдели её от стада.
  Ты взял веревку и постарался подобраться к корове вплотную. Коровы при твоем приближении лениво разбрелись в стороны.
  – Что ты верёвку-то мацаешь, как недоношенный сиську?! Бросай уже! – снова окрикнул тебя Айк.
  Ну, ты и бросил.
  – Ты, придурок, издеваешься что ли надо мной!? – взревел он так, что коровы немного попятились. – Смотри, недоумок! Показываю первый раз!
  И он ловко раскрутил веревку над головой и набросил её на корову, а затем, пользуясь тем, что другой конец веревки был привязан к луке седла, оттащил корову подальше от остальных.
  Потом подъехал вплотную и снял петлю.
  – Давай, бросай теперь ты.
  Ты бросил. И конечно, даже до коровы недобросил.
  – Показываю второй раз! – объявил Айк. – Он же последний! Если кто со второго раза чего не понял, то он дурак. А дуракам на ранчо Джей-Арроу делать нечего. Дураки пусть дерн ковыряют у себя там в Айове-шмайове.
  И он показал. И опять, конечно, у тебя ничего не вышло.
  – Все, езжай домой. На пастбище ты мне такой не нужен! – отрезал Айк.
  И так далее – стоило тебе что-нибудь сделать не так, как Айк был рядышком со своими комментариями.
  – Какого хера ты кукурузу на землю просыпал?! Ты слепой?
  – Дарра! У тебя мозги под кепкой набекрень съехали!? Куда ты стадо погнал?!
  – Ты не на мисс Риггс смотри, а на коров смотри, олух!
  – Кто, кто так лед колет, безрукий!

  Джи-Ти было тоже лет под сорок, и ему вообще всё было всё равно – он был очень скучный мужичок, жилистый и работящий. Любимый его жест был – пожимание плечами.
  Когда ты спрашивал его, почему тебя так Айк не любит, он говорил:
  – Работай лучше, – и всё.
  Он вообще тебе ничего не показывал, а всё делал сам, если вы оказывались в паре.

  А вот Коул, самый молодой из них (ему было, может, лет двадцать шесть) объяснил тебе, в чем дело.
  – Да не бери в голову! Кочерыжка считает себя важным боссом, вот и думает, что ему можно всех задирать. Плюнь на него. И вообще, можешь его даже взгреть, гыгыгы. Эй, я это несерьезно! – добавил он. – Если серьезно, дерется он будь здоров, сам видел. Хотя... и не таких валили, Дарра, и не таких валили. Надо уметь просто. Я тя научу, как подрастешь немного.
  Сам он с Айком всегда азартно бранился, если тот был им недоволен, чем доводил Клементса до белого каления, поэтому вместе их не ставили. Коул был работник с ленцой, но зато классный наездник и ларьят кидал, как бог.
  – Я сам из Арканзаса, – сказал он. – Потом в Техасе на одном ранчо работал, у одного мексиканского типа. Там ребята научили. А сюда подался, потому что война началась, а мне это дело в одно место не уперлось – по людям просто так стрелять из-за негров каких-то.
  Но реальность была слегка интереснее – в Денвере у него жила тётка, переехавшая сюда с мужем, который открыл в городе магазин. Муж её помер, детей вроде бы не было, хотя была воспитанница, приемная дочь. Коул ждал, что тетка сделает его наследником. Однако та его даже толком жить не пустила – нет уж, сказала, не нужен мне нахлебник, иди-ка ты поработай где-нибудь ещё. С тех пор Коул наносил тёте визиты, пил у неё кофе и всячески показывал, что он хороший парень и вышло недоразумение.
  – Вот помрет – и достанется мне магазин, Дарра! Тогда приходи, я тебе скидку сделаю. Не знаю ещё на что, но на что-нибудь сделаю! А хочешь – становись продавцом. Ты считать-то как, умеешь?
  Ты умел не особо.
  – А, чепуха! Я тоже не умею. Главное не это! Главное – что? Бизнес! Заделаемся солидными людьми, будем дорогие сигары курить, а?
  Он так конечно шутил.
  Вообще пошутить он был любитель, и над тобой в том числе.

  Была, например, такая история, уже по весне, в марте. Ты остался дома, что-то то ли чистил, то ли чинил, и Джи-Ти тоже задержался зачем-то – что-то он там с лошадьми делал интересное.
  – А что, Джина-то понесла уже? – спросил у Айка мистер Риггс. Имена были не у всех коров, но у самых лучших, которые выделялись среди других.
  – Не, так и не понесла, сэр, – ответил Джи-Ти. – Я думаю, можт у Визиря ноги коротковаты – неудобно ему.
  – А ты видел, как он пытался?
  – Ну да, думал всё уж, а смотрю – нет, – он как обычно пожал плечами.
  – Так давай её с Геркулесом спарим!
  – Да, сэр, хорошая мысль.
  – Дарра! Седлай лошадь, съездишь на Форкед-Крик, пригонишь Геркулеса, понял? Джи-Ти, а ты пригони телку.
  Ну, ты понял, чего не понять?
  На Форкед-Крик работали Гэбриэл и Коул. Гэбриэл поил коня из ручья, и ты спросил у Коула, где тут Геркулес.
  – А зачем тебе?
  Ты рассказал.
  – А, ну, всё правильно. Вон того здорового бери, видишь у него рога длинные! И морда такая злая. Ты поосторожней с ним, бодливый, гад. Однажды ногу мне пропорол.
  Он отогнал для тебя быка от стада, и ты повел его домой, покрикивая сзади и хлопая бичом. Было страшновато: что если этот здоровенный бугай сейчас повернет на тебя да как попрет! Да даже если просто упрется и встанет – и что делать тогда? Уф... но ничего, привел, хотя и потратил на это уйму времени!
  Ты завел Геркулеса на двор, а дальше...
  Первым из ступора вышла мисс Риггс – она засмеялась звонким, мелодичным смехом, как будто колокольчик зазвонил.
  – Дарра! – воскликнул мистер Риггс. – Ты... ты издеваешься!?
  Ты не понял, что такого, ну вот же он, бык, где там ваша корова, сейчас всё будет!
  – Ты на кой привел вола на случку!?!?!?

  Напрасно ты оправдывался, что не знал, как выглядит Геркулес, и это всё Коул подстроиол. Напрасно говорил, что вот смотрите, яйца же висят! Откуда тебе было знать, что скотоводы ничего волам не отрезают под корень, а только перекручивают какие-то там канатики?
  История запомнилась надолго, и даже в Денвере люди, услышав, что ты Дарра Дайсон, усмехались и говорили: "Ааа, ты тот парень, который вола чуть на корову не затащил?"

  Но Коул умел не только разыгрывать – в отличие от остальных он умел и объяснять. Ещё раньше, в январе, он сказал тебе, увидев, как ты мучаешься с коровами.
  – Что, веревку не умеешь кидать? Пфф, проще простого! Слезай с лошади, сейчас покажу!
  Вы выбрали для тренировки пенек от сосны.
  – Смотри. Тут главное не как ты размахиваешься, не как бросаешь, главное, как её крутишь. Ты должен почувствовать её вес, как бы держать её вес в воздухе. Вот попробуй вот так её перед собой покрутить, чтобы она в кольце подержалась в воздухе.
  И он стал показывать – столько раз, сколько было нужно.
  – Почувствовал вес? Тогда переводи её наверх, или вбок, или куда тебе нужно, и оттуда бросай. Сначала так научись. Научишься – через год будешь кидать лучше Айка и лучше Джи-Ти. Кидать-то это просто – петля, она ж большая. Крутить сложно, чувствовать. Ничего, научишься. Это, брат, не буквы по бумажке выводить, дело нехитрое. Один раз получилось – больше уж не забудешь. А когда кидаешь, кидай всей рукой и даже немного плечами вперед подавайся. Как будто копье кидаешь! Хоба! Ничего сложного!
  И ты и правда научился! Не всегда с первого раза, но у тебя стало получаться – сначала накинуть на столбик, потом на пустую бочку, потом с седла, а потом уже на корову с седла. И однажды у тебя получилось вот совсем-совсем хорошо! Потом, правда, никак не выходило, но потом получилось два раза подряд. Потом три! А к марту ты уже с первого раза накидывал веревку на шею или на рога.
  Даже мистер Риггс похвалил тебя, сказав: "Смотри, Гэйб, как Дарра быстро научился! А у тебя до сих пор через раз! Давай, догоняй!"
  Но Коулу этого было мало.
  – На шею набросить ума много не надо! – сказал он, откинув со лба отросшие за зиму непослушные каштановые волосы. – А ты попробуй знаешь как попасть? Как техассцы – под ноги ей, чтобы обе задние ноги захватить!
  Задача казалась абсолютно невыполнимой, ты попросил показать, не веря, что такое возможно.
  – Ну, я давно этого не делал, – стал набивать себе цену Коул. – Но... ща!
  И он вспугнул одну корову, поскакал за ней, метнул ларьят ярдов с десяти, и веревка словно обняла коровьи бабки, а петля сама затянулась вокруг обеих ног.
  Ты спросил, зачем это надо.
  – Если корова бесится, или там бычок, или просто надо повалить на землю, чтобы клеймить или кастрировать – удобнее это лошадью делать, а не руками. Если её за рога один ловит, а другой веревкой ноги подрезает, она сама упадет. А ещё научись на рога набрасывать, а потом веревку через неё перекидывать, а сам в другую сторону подавать. Тогда и один сможешь ноги подрезать!
  И ты стал учиться набрасывать веревку таким способом. Это уже было и правда сложно, но ты не сдавался. Тем более на пастбище больше всё равно делать было нечего!

  Да и в целом заняться на ранчо было нечем – работа, скот, лошади, коровы, починка, уборка, завтрак в доме, обед на пастбище, ужин в доме.
  Единственным местом, где можно было повеселиться – был Денвер! Только денег у тебя не было – ты кругом оставался должен. Сперва за новую одежду. Потом за шляпу – в кепке уж больно уши мерзли. Потом за новое седло и ковбойское снаряжение – чепсы, краги. А потом и вовсе – ты попросил купить тебе в долг запряжку рабочих волов, чтобы помочь своим, если кто на ферме остался. Правда, мистер Риггс, довольный тем, как ты отработал зиму, повысил тебе зарплату – и сразу вдвое! До двадцати долларов в месяц! Однако волы, даже купленные со скидкой у мистера Риггса, обошлись в сто долларов. А это остаток весны и всё лето упорного труда. Джи-Ти же получал тридцать монет в месяц, а Айк с Коулом по тридцать пять.
  – Эй, Дарра! Поехали с нами в город! – звал тебя Коул. – Черт с ними с деньгами, я тебе поставлю выпивку!
  Ездили вы обычно не все, а Майк либо Гэйб (кто-то из братьев делал покупки), иногда Айк, ну и мистер Риггс тоже. Джи-Ти чаще всего сидел сиднем на ранчо.
  В городе тоже веселого было мало, но хоть не так однообразно – можно было зайти в магазин полистать каталог, или в пивную, или салун – послушать какую-нибудь певичку, если она там пела.
  Салун, в который вы ходили, назывался "Сова" – там была сова на вывеске и чучело совы над огромной полированной стойкой, всегда тепло, накурено и очень, очень красиво. Ты никогда и не был в таких красивых местах! Огромное зеркало за стойкой, бочки с пивом, медные плевательницы, белые скатерти на столах... Ух! А публика! Тут были серьезные ребята, и всякие там франты в черных фраках и при цилиндрах, и дядьки с огромными бакенбардами, которые курили сигары с золотыми колечками. А на сцене пели женщины – особенно была там одна курносая, Мари чего-то там. Пели – обалдеть, ещё и выделывали эдак значительно бровью. С ума сойти можно! Не по себе становилось в этом месте, если бы не Коул – ты бы там и десяти минут не пробыл.
  Пили вы там только по кружечке пива, а если хотели продолжения – шли в кабак, там было дешевле. Это была маленькая рюмочная в Лодо – так назывался квартал в городе, где было попроще, чем в Даунтауне. "Рюмочная номер 3" – так она называлась, и там можно было за гроши налакаться в слюни. Что Коул пару раз и делал, с трудом удерживая равновесие в седле. Здесь пол был заплеван табачной жвачкой, из щелей дули сквозняки, а стойка была сколочена из грубых, плохо обструганных досок.
  – Дарра, а слабо выпить Сок Тарантула!? – пристал однажды к тебе Коул. – Не, Дарра, ты как хочешь, а если мужик, то выпьешь!
  Лысый бармен по имени Дэвид, с головой, гладкой, как бильярдный шар, чего-то там намешал и поставил перед тобой стакан. Ну, ты и выпил! Эффект был... АААААДЕРЖИТЕМЕНЯЯЯПОЧЕМУЯДЕРГАЮСЬАААААААА! Тебя бросало то в жар, то в холод, то мутило, то пробивало на хи-хи, хотелось вскакивать, плясать безумную джигу-дрыгу, что ты и выкинул ко всеобщему восторгу!
  Домой ты приехал на повозке Майкла, полумертвый, бледный, покрытый испариной.
  – Чем вы его напоили?! – возмутилась миссис Риггс.
  – Да капельку виски просто дали!
  – Не лгите мне, мистер Фоулер! Ох не лгите! Бог простит вам вашу ложь, а я тресну вас половником!
  Коул, замялся и шепнул ей на ушко, чем тебя поили.
  – А что это за пойло такое?
  Коул шепнул ещё.
  – Стрихнин! Да вы с ума сошли! – всплеснула руками миссис Риггс. – Так, все быстро вон отсюда!
  Тебя положили на кровать в хозяйском доме, Джудит прикладывала к голове прохладную тряпку, спрашивала, как ты. Тебе делали какие-то компрессы. Неизвестно, было ли дело в лечении или в заботе, но на следующий день ты встал на ноги.
  Коул потом даже извинялся, говорил, кто знал, что на тебя это так сильно подействует? "Там стрихнина-то – меньше ногтя, так, крупинка!" В следующий раз он даже купил тебе самого настоящего виски – того, который можно было отнести к разряду "хороший". От него по крайней мере не тянуло сивухой.

  Ещё Коул ходил в бордель, но тебя и Гэбриэла он туда не брал, только Майка.
  Вместо этого он давал вам по пятнадцать центов и говорил:
  – Идите, купите лакричных леденцов, парни, и не говорите ничего, ради Бога, миссис Риггс! Мы на часик, а потом встретимся на углу.
  Когда вы встречались на углу, вид у них обычно был одновременно пресыщенный и веселый, и было крайне интересно, чем же они там занимаются?
  Мистер Риггс это дело всячески осуждал, но молча, а вот миссис Риггс могла легко пропесочить любого, кто ходил к женщинам, которых тут называли "испорченными голубками" или "накрашенными ангелочками" – ты так и не понял, почему, а Коул не стал объяснять.
  – Как-нибудь потом я тебе там всё покажу, – сказал он. – Подрастешь вот совсем немного ещё.

  В апреле трава зазеленела, и вы с Коулом, который вызвался тебе помочь, взяли карабины и погнали волов на восток, к вашей ферме. Найти её оказалось трудно – вы долго плутали по берегу Норт-Платта, останавливаясь на ночлег, так что даже еда у вас стала заканчиваться, но наконец ты узнал знакомые места.

  А на ферме все было... да почти по-старому! Брэди пахал на какой-то лошадке, Лиам что-то строгал, Дейдра готовила. Только Кона не было. А ещё ты заметил, когда они собрались, что одежка у них за зиму сильно поизносилась – зима выдалась тяжелая.
  Встретили тебя с прохладцей.
  – Дарра, какими судьбами? – спросил Брэди, чуть насмешливо, как тебе показалось. – Давненько я тебя не видел.
  Оказалось, зимой они пешком добрались до форта Морган и уговорили военных поделиться с ними индейскими лошадьми, захваченными в одной из экспедиций, а за это отсыпали убранного осенью зерна. Твои волы пришлись, конечно, кстати – на верховой лошади много не напашешь.
  Весть о смерти Пэдди всех буквально скосила – Дейдра даже не выдержала и ушла в другую комнату плакать.
  – Мы, в общем, так и думали, – сказал Брэди, стараясь держать присутствие духа. – Так и думали. Где, говоришь, ты его похоронил? Надо бы нормальную могилу сделать.
  Кон ушел куда-то со своим ружьем, говорили, что собирался в Денвер, но дошел он туда, погиб по дороге или к кому-то прибился – этого никто не знал.
  Посидели.
  Говорить было вроде не о чем.
  – Слушай, а у вас там на ранчо на этом грамотные есть? Ты бы написал письмо домой, как у нас что, а? – попросил тебя Брэди. – А то родители так и не знают.

Винк, Слипуокер

  Манго ушел, а пулемётчики остались.
  Слипуокер перебрался через стену и мешки, оказался рядом с Винком, в окопчике, который был им, наверное, по колено. Болоньезе страшно хрипел и пытался руками зажать дырку в шее, только получалось у него плохо – кровь вишневым соком жирно проступала между пальцами.
  Слипуокер посмотрел на него – и вспомнил.
  Как перевязывать такие раны в учебном фильме не объясняли, и потому многие не знали. Надо было наложить тугую давящую повязку, но как её на шею-то накладывать? Задохнется же человек!
  Но на занятии офицер медицинской службы как-то показывал им, что делать – завести руку за голову с противоположной ране стороны и захлестнуть бинт вокруг этой руки, как бы привязывая локоть к шее. Болоньезе умирал и ничего не понимал, и Слипуокеру понадобилась помощь Винка, чтобы проделать это, а потом чтобы перенести вдвоем Болоньезе через стену и положить под ней на песочек. Кровь сразу пропитала пакет чуть ли не насквозь, но казалось, хоть какие-то шансы так были. Только хрипеть и задыхаться Болоньезе не перестал. И вы оба не знали, что с этим делать
  Милкшейк появился чуть позже.
  – Кто перевязывал? – он посмотрел на бойцов. – Молодец. Это хорошо. Это очень хорошо. Может, жив останется.
  Он ещё послушал, посмотрел и поднял на них глаза. Было видно, что он очень волнуется.
  – Морпехи, нужна ваша помощь. У него... у него размозжена трахея. Поняли? Он задохнется через минут десять. У нас нет врача, так что... Есть спирт?
  Спирта у вас не было.
  – А нож есть у кого-нибудь острый острый? Чтоб как бритва?
  Взяли нож Винка, потому что Слипуокер своим сегодня тыкал в бревно и ещё чертил по песку. Милкшейк, твердо сжав губы, полил лезвие спиртом из баночки и вытер чистым бинтом.
  – Ты за плечи держи. Ты за голову. Крепко!
  Он освободил окровавленный воротник, протер тем же бинтом кусочек кожи над медальоном и отрезал кусочек трубки от катетра, которым подсоединялись бутылки с плазмой.
  Вы услышали, как Милкшейк что-то такое шепотом говорит, что-то про Бога. Вы поняли, что делает он только потому что знает – так шансы есть, а иначе Болоньезе загнется гарантированно.
  – Начали.
  Он взрезал кожу морпеховским ножом, расширил отверстие и запихал в него отрезок трубочки. Болоньезе что-то мычал и сучил ногами, но без особого задора. Милкшейк расправил трубочку, закрепил её пластырем, и вы услышали, как с хрипом в неё втягивается воздух.
  Потом санитар вернул Винку нож и вытер пот со лба.
  – Может, поживет ещё, – пожал он плечами. – Аккуратно с ним, ребята, аккуратно.
  Он перевел дух.
  – Не, ты его не трогай, – махнул он рукой Мылу, который хотел оттащить раненого за стену. – Не надо. И того, которого Слипуокер вытащил, оставь – без носилок мы их только растрясем. Луше сообрази навесик из пончо ему над головой – а то спечется на солнце. Вон там, под мешки подоткни как-нибудь. Ладно, пошел я.

  Вы посмотрели ему вслед и поняли, что Милкшейк, простой санитар, только что на ваших глазах сделал самую настоящую операцию – трахеостомию.
  Санитар.
  Сделал.
  Операцию.
  На коленке, обычным боевым ножом, без высшего образования, без опыта, без операционной.

  Вы только что увидели, как выглядит маленькое, простое чудо.
  А Милкшейк проползя метров десять, привалился к стенке и полежал несколько секунд. И стало ясно, чем это было для него – адом, который, к тому же, ещё не закончился: возможно, он спас человека, а возможно, занес инфекцию в рану и убил – неизвестно.

  И он пополз дальше – а вам нужно было собирать пулемёт и ленты.

  Увы, гитару пришлось бросить ещё в коридоре – огонь лизнул её, и лак загорелся. Но чемодан ты упрямо дотащила с собой до борта, хоть он и мешался, задевая о стены. В этом чемодане было, как ни крути, почти всё, что у тебя есть.

  Кое-как, чуть не поскользнувшись, ты поставила одну ногу на леер – это было ограждение в виде "заборчика", нужное как раз для того, чтобы никто не упал за борт.
  Куинси поддержал тебя под локоть – ты поставила вторую ногу и почувствовала себя птичкой на жердочке. Только без крыльев. Внизу страшно трещало пламя, словно в предвкушении. Ты уцепилась рукой за столб, на котором держалась крыша галереи, чуть согнула ноги, чтобы оттолкнуться ими. Нет, не долетишь! Не долетишь до воды!
  Тут Найджел сделал то, чего вообще-то, по мнению наиболее достойной части общества, не должен был делать никогда и ни под каким соусом, и даже если бы черти и вправду повалили из преисподней и подступали к вам с вилами и вертелами. Он положил руку тебе на ягодицу.
  "О, господи! Что за чушь! Тут пламя, ужас, люди умирают!? Неужели кто-то обращал внимание на такие вещи!?" Ещё как обращали! Когда несколькими минутами раньше (чего вы с Кейт, конечно же, не видели), посреди бушевавшего пожара, один из освобожденных офицеров, лейтенант Джо Эллиот, вбежал с мужской части салона на женскую, пытаясь добраться до кормы, его встретил окрик некой благовоспитанной дамы: "Что вам здесь нужно!? Покиньте эту часть салона!" – воскликнула она. Это был девятнадцатый век, и такие, как она, поддерживали нравственность, как могли, иначе мир давно погрузился бы в хаос разврата и безверия.
  Но, конечно, не у всех людей мозг был поражен благовоспитанностью в крайней форме – большинство мужчин, наблюдай они эту сцену из безопасного положения, сказали бы, вероятно, что-то вроде: "Хах! Смело, мистер Куинси!"
  Так или иначе, Куинси был не слабак – толчок даже левой рукой (правая у него была обожжена) вышел сильным: он метнул тебя, как спортсмен метает молот. С именем Господа на устах и печатью греховного прикосновения на теле ты полетела во тьму ночи, сжимая в руке чемодан. В тот момент, когда траектория полета изменилась со "скорее горизонтальной" на "о боже, я что уже падаю!?" поняла, что пламя осталось позади, а ты спаслась.

  А потом как раз и начался настоящий ужас.

  В воде оказалось полным полно людей: ты упала даже и не в воду, а на плотный частокол чужих голов, заехав по одной из них чемоданом и больно ударившись о другие. Чертовски больно. К сожалению, это было неизбежно – когда пара тысяч человек пытается спастись с тонущего корабля вплавь, какое-то время вокруг него яблоку негде упасть. Люди завыли, замычали, некоторые пошли на дно, а другие разомкнулись в стороны, и ты мгновенно оказалась в воде.
  И испытала чудовищный холод!
  То, что ты не умела плавать – было плохо, но если бы и умела – это тебе не сильно бы помогло: вода была ЛЕДЯНАЯ!!! Никогда ничего подобного ты не испытывала – это был не холод "эй, ты, как там тебя, подкинь дров в камин!", и не холод "дедуля, можно мне ещё одно одеяло!?" и даже не холод "какая сырая, противная подворотня!"
  Это был холод: "АААААААААААААААААА! МНЕ ОЧЕНЬ БОЛЬНО! ПОЖАЛУЙСТА, ПРЕКРАТИТЕ!"
  Принято говорить, что холод кого-то там сковал, но тут он скорее впился в тебя, сдавил горло и перехватил дыхание. Было трудно сознавать, что такие страдания может причинять просто прихоть природы – казалось, что это непременно кто-то очень разумный и очень злой мучает тебя специально.
  Очень хотелось кричать и умолять его перестать, но, во-первых, ты все же ещё не сошла с ума, а во-вторых, ты не могла вымолвить и слова – ты задыхалась, ты шумно и часто дышала, вздрагивая и отплевываясь. К счастью, от боли и шока ты только сильнее вцепилась в ручку чемодана обеими руками, и потому не пошла на дно в первые пять секунд.
  Полупустой чемодан оказался плавучим, как спасательный буй. Правда, к нему потянулись жадные руки других нуждающихся, и это было плохо – чемодан не мог спасти всех. Они хватали его за углы и тянули к себе, они наваливались на него, но чемодан, подвижный, как тюлень, нырял под воду, не ожидавшие этого люди тоже ныряли и обычно уже не всплывали. И ты каждый раз погружалась по самую макушку вместе с ними, но тебя-то он вытягивал. Эти нырки изматывали и сильно пугали тебя – каждый раз, оказавшись под водой, не имея возможности ни вдохнуть, ни даже разглядеть что-нибудь в темной мутной толще, ты боялась, что уже не окажешься наверху. Но скоро место рядом с тобой немного расчистилось – самый отчаянные и глупые пошли ко дну.
  Потом за чемодан уцепилась еще одна рука – женская. Но этой женщине хватило ума не наваливаться всем телом, а только немного перенести на чемодан вес – так он помогал держаться на плаву и тебе, и ей. Это была Кейт! Даже на ручке нашлось место двоим. Какое-то время вам удалось продержаться, не опускаясь в воду с головой. Ты отдышалась. Холод никуда не делся, но первое ошеломление прошло, и тогда ты поняла, что можешь даже говорить, пусть отдельными словами, пусть они тяжело прорывались через сведенную судорогой гортань, но ты можешь что-то сказать ей.

  Пароход куда-то делся – было видно зарево, а его самого – нет. Потом ты почувствовала, что вас сносит течение, и подумала: "Ого! Как хорошо! Может, ещё вынесет куда-нибудь, а не просто тут на середине реки замерзнем." Мыслей о том, чтобы куда-то плыть у тебя даже не возникло – ты и так шевелилась с трудом.
  Боль из ошеломляющей постепенно стала привычной, тупой, ты вдруг почувствовала, что... засыпаешь. Страшно! Заснешь, отцепишься от чемодана, очнешься, когда уже тонуть будешь – а всё, поздно!

  Но ещё страшнее стало, когда чемодан вдруг начал булькать и погружаться в воду сам. Видимо, вода все же как-то просочилась в него, а может, размыла клей, которым были склеены его досочки.
  Это был конец, и ты бы, не умея плавать, точно погибла бы, если бы не Кейт. Кейт схватила тебя сзади, подмышки, сказала на ухо не паниковать, ни в коем случае не хвататься за неё, а дрыгать руками и ногами в воде. Она тебя куда-то повлекла. Легко ей было говорить – не паниковать! А ты почувствовала себя, как несчастный, не умеющий летать птенец, зависший над жидкой бездной! Не на что опереться! Не за что схватиться! Как эта девчонка держалась на воде – ты в принципе не понимала, хотя и знала, что некоторые люди и вправду умеют плавать.

  Ты не сможешь сказать, сколько продолжался этот ужас – вы извивались в воде безо всякого толку, ты теряла силы, иногда погружаясь с головой, задыхалась, захлебывалась, тянулась вверх, безуспешно пытаясь нащупать ногами дно. Дна не было. Растрепавшиеся волосы залепляли глаза, а если бы не залепляли – все равно вокруг была тьма, Миссисипи еле-еле освещалась лунным светом, когда месяц показывался в разрывах облаков.
  Потом вдруг Кейт дернула твою руку, дотянула её до чего-то твердого, что плавало на воде и за что можно было держаться. Деревянное. Какая-то деревянная штука. Ох. Совершенно обессиленная ты ухватилась за эту штуку, но Кейт не унималась. Она с плеском вылезла на эту здоровую доску, а потом втащила туда и тебя.
  Доска изрядно качалась от ваших движений, и чтобы не перегружать одну сторону и не соскользнуть в воду (вы обе были так измучены, что понимали – соскользни, и, наверное, точно утонешь), вы легли валетом – ноги к голове, голова к ногам. Так вроде места хватало.

  Ты помнишь что в последующие минуты, а может, часы, впала в забытье. Доска, медленно поворачиваясь, плыла по Миссисипи. Над вами клубились темные облака, между ними проглядывала безжалостная, холодная луна, и свет её саваном накрывал тебя и Кейт. Сначала ты дрожала, потом могла только дышать. Тело остывало, постепенно деревенело. Ты не могла пошевелить пальцами на ногах, а руки сжала в кулачки и сунула подмышки – машинально, так не было сильно теплее.

  Над водой разносились жалобные крики, люди звали на помощь, но их было всё меньше и меньше – один за другим они смолкали. Потом послышались выстрелы – раскатистые, далекие. Тебе даже показалось, что это только мерещится – какие выстрелы? Кто и в кого тут будет стрелять?
  Ты умирала. Раньше ты была как крохотный огонек, который бьется всё слабее и слабее. Теперь уже пламя не билось – остался только уголек по имени Кина МакКарти, погребенный под слоем золы, едва теплый. Кто и зачем раздует его?
  Мысли в голове застывали одна за другой недодуманными, словно студенистое желе, как будто кто-то вылил тебе в мозг банку клея. Ты знала только, что если заснешь – умрешь, но в том, почему умирать нельзя, уже не была уверена. Иногда Кейт несильно толкала тебя в бок, словно проверяя, жива ли ты ещё. Ты вяло толкала её в ответ.

  Потом Кейт оживилась, стала звать на помощь. Ты разобрала плеск вёсел во мраке, тоже попыталась что-то крикнуть, но выдала только какое-то тихое подвывание. К вашей доске, качавшейся на легкой волне, подплыли двое негров. Они схватились за неё. Один что-то говорил. Они тоже начали кричать.

  Потом всё стихло.

  Потом снова кричали – ты только слушала в оцепенении. Потом негр остался один – ты даже не заметила, как второй куда-то соскользнул.

  Потом Кейт опять кричала. Тебе было уже, в общем, всё равно. Ты не чувствовала рук, не чувствовала ног, не чувствовала живота и спины. Ещё могла шевелить руками, но не понимала, шевелятся они или нет – только видела, что вроде да.
  Когда тебя втащили в лодку, ты была окоченевшая, как бревно.

***

  Дальше было забытье, помнишь только отдельные картинки, словно вырезанные на медной доске и отпечатанные в журнале. Спинка кровати. Хлопнувшая дверь. Бородатый человек в золоченом пенсне.
  Тебя несут на носилках.
  Чистый белый передник.
  Солнечные лучи из окна, в которых плывут мельчайшие пылинки.

***

  Ты пришла в себя в больнице, в Мемфисе, на следующий день, к вечеру. Было большое помещение – на двадцать коек или около того, на каждой лежало по человеку. Ты была очень слаба – никогда не помнишь, чтобы приходилось испытывать такое. Руку к голове поднести было и то тяжело.
  Приходили медицинские сёстры, кормили тебя бульоном с ложки, поили теплой водой с разведенным сахаром (горячий кофе пока было нельзя). Спросили твоё имя, записали. Приходил врач, коротко осмотрел тебя, поправил грелки. Улыбнулся, сказал, что всё, вероятно, будет хорошо. Быстро ушел, озабоченный состоянием других пациенток.
  Прошло пять дней. На третий ты смогла уверенно встать на ноги. На пятый чувствовала себя почти здоровой.
  За это время шесть женщин в вашей палате умерли.
  Ты – нет.

  В этой же палате ты нашла Кейт – у неё был сильный жар и кашель. Врач сказал, что это, вероятно, уже неопасно, но может быть надолго.

  Вместо обгоревшего и изорванного тебе дали новое платье – простое, ситцевое. А ещё белый чепчик, шерстяную шаль, нижние юбки и белье, перчатки: горожане всё это принесли вам в дар. Ты стала похожа на обычную горожанку со Среднего Запада.
  Здесь была столовая, в ней ходячим пациентам давали обед – суп, кукурузу, кофе из жестяного кофейника, вареные яйца. Все глядели на тебя сочувственно, все рады были помочь.
  Денег своих ты не нашла – может, они выпали из кармана, когда ты спасалась, или их смыло, или они размокли. Но украшения, спрятанные под платьем, уцелели.

  Ты вышла на улицу – светило солнце, мир был прекрасен, ничто не напоминало о кошмаре той ночи, кроме пузатого парохода у пристани. Мемфис весь цвел – это был город, который неслыханно обогатился в войну, снабжая контрабандным виски южан в Арканзасе. Назначенные федеральными властями муниципальные чиновники тоже нагрели на этом руки. Обычный большой южный город на Великой Реке – занятой, деловой, со свистками паровозов и складами хлопка. Бросалось в глаза только обилие свободных негров – они ходили по улицам толпами, селились в особых районах. Положение их было непростым, и ты так и не поняла, потому ли, что федеральные власти не уделяли им внимания, или потому что местные саботировали все попытки их как следует обустроить.

  Здесь тебе, похоже, нечего было делать.

Нащупал оружие - живем. Проверил, пощелкал - хотя, чем там особо щелкать-то - всяким, продул: пойдет. А тут и стрельба на нет сошла. Осмотрелся, головой, словно свинцом залитой, из стороны в сторону ворочая. Как танк - башней, но не танк. И не башней, да. Контузило, похоже. Подумав мимоходом, что могло быть и хуже, заметил "Счетовода". Свой - чужой, разницы нет: все они были морпехами, все разом варились в гребаном котле этой гребаной войны. Гребаная война, гребаный остров, гребаное все.
Кивнув мертвецу - мол, спасибо тебе: я увидел и понял, что ты для нас сделал, я тебя запомнил - осмотрел бегло выживших. Этого посекло, того посекло, тот с края на дно воронки хряпнулся, "Землекоп" вообще обоссался. Да хоть бы и "кукурузы в закрома отсыпал", позицию-то держит. Удивил Роберта, впрочем, не этот факт, а тот, как он сам в штаны не напрудить после всей этой круговерти пляжной умудрился. И вздумай сейчас кто хохотнуть над "Землекопом", Господь свидетель - нашлось бы у сержанта сил прикладом в дышло сунуть.
- Не высовываемся!
Хрипло как-то вышло, ну да ладно.
- Держим позицию.
Крикнул сначала, песком на зубах скрипнув, закончил почти шепотом. Все и так все понимают. Да и Тарава, вон, тоже наверняка понимает, что никуда мы отсюда не денемся. Жрет по одному, смакует. Этого дернет, разжует, того утянет, разорвет. Алабамский аллигатор, выросший до масштабов, достойных нанесения на карту. Чужое, все чужое. И что-то со всем этим не то, причем в самой сути, в основании, фундаменте или корнях: кто знает, что там "на дне" у этих островов. Вельда Холлоу, вспомнилось же. А хотя, почему бы и нет? Люди ж живут повсюду, так почему бы и злу этому, "земляному" - покатав мысль под сводами гудящего черепа, Ковальски снова вспомнил того писателя, который про всякую дичь писал - не жить? Древнее зло, дремлющее где-то в забытых всеми местах. А потом кто-то очень важный - всякие аристократы, главы экспедиций, адмиралы какие-нибудь - решает, что было бы неплохо отправить в такие места каких-нибудь условных "морпехов", да и подергать зло за щупальца. Вдруг не проснется? Но оно, зло, всегда просыпается. Люди же, люди необучаемы. Как, например, долбанный, "Москит".
- Москит! Джонни, мать твою! Назад!
Сунувшись из уютной ямы чуть, попытался образумить парня. То, что стрельба стихла, еще не значило, что в окрестностях закончились бамбуковые дьяволы. Могло статься и так, что у окрестных бамбуковых дьяволов просто закончились цели. Хорошо, что всегда найдется добряк, готовый исправить ситуацию.
- Назад! Застрелят же, сука!..
Полуобернувшись, глянул на оставшихся - никто больше не решил москитнуть?
- Все на месте! - Поколебавшись секунду, добавил. - У кого есть дым - дайте по курсу ебучего Москита!
Что та завеса для пулемета? Справа налево, да сверху вниз полоснет очередью - и весь разговор.
- Когда япошки начнут по нам гвоздить - придавите огнем!
Не "если", а "когда", Роберт, все правильно. Не "если", а "когда".
- И еще...
Тряхнуло даже от осознания того, что снова придется голову в пасть дракону совать.
- Если меня или Москита срежут, все на месте, все на позиции - никаких ебаных каруселей из трупов! Это приказ.