Голосование за ходы

— Что, и ты говорящий? — пробормотал Тибо, по инерции еще стараясь излучать голосом дружелюбное спокойствие, хотя за ним уже сквозила тихая паника.

Поняв, что и на олений язык нашелся переводчик, Тибо как-то быстро стушевался и тихонько отступил в сторону, предоставляя остальным разбираться с очередной диковиной этого леса. Плечи его поникли, и даже в темноте было видно, как залилась краской широкая загорелая шея. «Уж здесь-то, — зло обругал себя Тибо, — уж с оленями-то не сладить!..» Теперь он смирно стоял в сторонке и делал то, что ему оставалось: жадно, но бестолково следил за соприкосновением обыденного с волшебным и машинально жевал бесполезную теперь краюшку. Когда все затихли и выжидательно посмотрели на него, Тибо не сразу понял, что и ему тоже нужно высказаться.

— Зачем ищем?.. —медленно повторил Тибо и посмотрел на Ноля, пытаясь найти в вопросе еще какую-то скрытую суть. — Ну, нам теперь вроде как ничего не остается, так?

Он неуверенно оглядел остальных и нахмурился, сам недовольный своим ответом. Что-то здесь было еще, но облечь это что-то в конкретные слова было непросто.

— И потом, — неуверенно продолжил Тибо, в задумчивости позабыв, что объяснять нужно оленю, а не Нолю, — и потом, куда я их отпущу одних? Вот этих лопухов — не примите на свой счет, миледи! — торопливо поправился он и еще сильнее раскраснелся.

— Вам лишь бы шкуру с кого-нибудь снять, — мимолётом упрекнул Тибо, но тут же утратил интерес к разговору, слишком уж был занят разглядыванием чудесного золотого оленя. — А он вон какой...

Тибо мечтательно вздохнул. Оленей он видел разве что издали, когда господин ещё был в относительном здравии и выезжал по осени на охоту. Гораздо больше времени Тибо проводил возле лошадей. Лошадей он любил и про себя всегда удивлялся их силе и покорности, тому, как безропотно и с каким тихим достоинством сносят они людские чудачества и как прекрасно, в сущности, обходятся без этих чудачеств и без людей вообще, когда предоставлены сами себе. Тибо вспомнил двух славных, покладистых лошадок, на которых они с Освальдом прибыли в Гринест и которых там предстояло сменить. Тибо догадывался, что они сбежали: в ночь нападения он бросился за ними на конюшню, но нашёл только пустые разломанные стойла. Он был уверен, что с лошадьми всё в конечном счёте вышло хорошо: они были мудрые создания и сами могли о себе позаботиться. Тибо вдруг подумал, как здорово было бы и их встретить в этом лесу, щиплющих себе травку на приволье, вот как эти олени.

Медленно, как зачарованный, Тибо раздвинул ветви кустов и вышел на поляну. Он не знал, можно ли приручить золотого оленя и каким способом — да и не очень понимал, зачем — но всё-таки осторожно шагнул к оленю поближе, стараясь не спугнуть резким движением или звуком, хотя сам внутренне трепетал в это мгновение, наверное, больше него.

— Ну, поди, не бойся... — ласково позвал Тибо.

Тибо смотрел на расправу, дико вытаращив глаза. Он до последнего сомневался, что Дилан не просто пытается припугнуть пленников как следует, что он и впрямь может с легким сердцем прирезать их, связанных и беспомощных. Оказалось, очень даже может. Во всей этой пародии на казнь было столько неправильного, что непонятно было даже, с чего начать; так Тибо и стоял истуканом, пораженно наблюдая за тем, как Дилан методично расправляется с гоблинами.

— Да тебе нравится их мучить, — вслух догадался он, когда хрипы гоблинов, наконец, затихли. — Ну и выродок…

Качая головой, Тибо вернулся к своим вещам и принялся понуро собираться в дорогу, стараясь лишний раз ни на кого не смотреть. Он наскоро забросал землей дотлевающий без присмотра костер; последней водой из бурдюка ополоснул возвращенную тарелку; быстро собрал рюкзак и раздраженным рывком закинул его на спину, а меч на плечо. Оставаться здесь дольше нужного не хотелось. Тибо оглядел напоследок это злосчастное место и в ожидании встал рядом с Нолём, готовый никогда сюда не возвращаться. Уже поравнявшись с Нолём, он тихо проговорил, чтобы не слышали остальные:

— Ты вроде понимаешь во всяких законах, они ведь не могут по правде так всех судить? Что твой господин скажет, если узнает? Это ж его земли.

— Счетовод?.. — запоздалым эхом прогудел Тибо, соображая. Потом лицо его просияло. Он запросто сел рядом с Нолем и заговорщицки ткнул его в плечо, будто давнего приятеля. — Ага, точно! Ну, а мы против волшебников ничего и не имеем, если вдруг встретим одного — скажи, Аарон? Большое дело, волшебник! Вот, помню, у сэра Освальда, моего господина, один из ближайших товарищей тоже был волшебник, и ничего… — Тибо громко вздохнул и искоса, украдкой бросил на Ноля внимательный взгляд, явно ожидая если не восторга, то хотя бы узнавания. — Сэр Освальд? Из Ивового Приюта?

Быстро потеряв интерес, Тибо отложил в сторонку меч со щитом и вслед за Нолем тоже всласть потянулся. Рюкзак он снял и удобно подпер им спину, и теперь полулежал, небрежно облокотившись, будто заправский вельможа. И беседу вел тоже вполне вельможную, неторопливую, совсем не под стать обстановке.

— Да всё в порядке, — лениво отмахнулся он, когда Ноль забеспокоился состоянием Флави, и в ответ на его догадку важно кивнул. — Леди Лаббе, она самая. Славная госпожа, хоть и с характером. Баронская дочь, а вот поди-ка, от самого Гринеста с нами протопала. Хотя там теперь вообще всё наперекосяк, сам понимаешь, дракон и всё прочее… — Тибо буднично пожал плечами. — Есть хочешь? Тебя, кстати, губернатор-то еще не хватился? А то шастаешь тут…

Кровожадного Дилана и вопящих гоблинов Тибо старательно не замечал — как и их мертвых окоченевших собратьев, и Кларга, в темноте похожего на поросший травой пригорок, и волка с пробитым черепом и блестящей на черной шерсти розовой кашей, и говорящих ворон, и исчезающих мальчиков, и…

Тяжело дыша, Тибо остановился и огляделся вокруг. Неужели закончилось? И что это вообще было такое: кричащая не своим голосом Флави, убийственный свет из брошенной на полу книги?.. Про Аарона и вовсе в суматохе почудилось, будто бы он превращался в гоблина и обратно — чего только в потемках не примерещится! Словом, вещи, которые происходили вокруг, были явно Тибо не по зубам, и это досаждало. Он сердито вытер кулаком нос, постоял немного, прислушиваясь к пульсирующему уханью в ушах и пытаясь унять еще заходящееся от страха сердце. От страха — и, стыдно признать, от какого-то неуместного восторга, будто бы всё это была не безумная, только чудом не закончившаяся бедой авантюра, а так, приключение.

Жаль было смотреть на Флави, переставшую теперь хныкать и начавшую почем зря лупить багбира, которому явно было уже всё равно. Тибо неуверенно шагнул в ее сторону, но вовремя удержался: ему ли было лезть к благородной девице со своими грязными лапами и неуклюжими утешениями. Он поежился и, чтобы не стоять олухом посреди недавнего поля боя, осмотрелся в поисках какого-нибудь полезного занятия. Гоблинов, похоже, всех перебили, зато пленник еще валялся в пыли.

— Ты что, тоже из этих? — громко и недоверчиво спросил его Тибо и осторожно приблизился. — Из волшебников. Я всё видел — как ты порчу наводил и всё такое.

Всё еще не сводя с пленника подозрительного взгляда, Тибо всё-таки помог ему окончательно распутаться и встать на ноги. При ближайшем рассмотрении парень не показался таким уж опасным, а уж увидев его в полный рост, Тибо и вовсе неодобрительно нахмурился: задохлик какой-то. Наверное, всё это колдовство из человека высасывает последние соки.

— Меня Тибо звать. Нам… про тебя рассказал Адра, он говорящий, — Тибо неловко замолчал и отвернулся, сосредоточенно счищая с меча волчьи мозги, а потом тихо продолжил. — Хотя тебя, наверное, таким не удивишь, да? Что ты вообще тут делаешь?

— Я пойду впереди, чего уж, — с деланой безмятежностью разрешил Тибо назревший было спор.

Это были просто слова, сами по себе еще ничего плохого не значащие. И всё-таки произносить их было жутковато: в животе будто зиял бездонный колодец, совсем как в детстве, когда прыгали с обрыва в озеро. Вызываться вперед было страшно, но больше некому. Во-первых, Тибо был из всех самый старший. Во-вторых, Дилан уже назвал его воином — ну, не впрямую, но всё-таки! И даже Аарон, который, кажется, вовсе не был рад никуда идти, пару раз глянул на Тибо с неопределенной надеждой. Ну и как их подвести? Это не говоря уже про леди Лаббе, подводить которую не положено просто в силу ее статуса.

О статусе леди Лаббе не замедлила напомнить, уже покрикивала вполне хозяйским тоном откуда-то из кустов. Тибо не забыл, как заливисто хохотала Флави над «жикетом», поэтому сразу заподозрил, что над ним и теперь насмехаются. Правда, подкрепить это подозрение было нечем. Тибо лишь оглянулся на Аарона с Диланом, развел руками и вслед за Флави в который уже раз за сегодня нырнул в кусты. В ту же секунду из кустов донеслось растерянное ойканье. За годы службы Тибо привык, что под слоями дорогущих нарядов и украшений благородные выглядят совсем как люди, даже не отличишь. Но одно дело было видеть в дезабилье сэра Освальда и совсем другое — эту капризную девчонку, которая как будто сошла в этот забытый богами лес со страниц какой-нибудь глупой книжки про принцесс и драконов. Она и выглядела чуточку потусторонне: бледная и хрупкая, даром что голодать ей уж точно в жизни не приходилось. Кухаркины дочки, с которыми обычно водил знакомство Тибо, были совсем не таковы. Это смущало и в то же время сообщало другие, еще не оформленные, хоть и смутно приятные мысли — но сейчас, когда кругом рыскали гоблины и страдали пленники, додумывать их было некогда.

Поняв, что стоит столбом, Тибо смутился, поспешно схватился за развешенные доспехи и приступил к делу. Чувство неловкости и невозможность не подглядывать вынуждали торопиться и действовать настойчивее, чем позволял этикет, поэтому он буквально втиснул Флави в нагрудник. Дальше наручи: Тибо уже бесцеремонно двигал за Флави ее же руками, будто одевал большую куклу. Еще немного — и взглядам оставшихся на поляне предстала Флави, облаченная в полный кожаных доспех, а вслед за ней тихонько выбрался Тибо, стараясь не привлекать сейчас внимания к себе и к своим пылающим ушам.

В это время на поляну вернулся ворон, о котором Тибо только-только начал забывать, и опять принялся вещать что-то про опасность. Нет, это уже никуда не годится! Происходящее становилось всё нелепее и нелепее — и Тибо вдруг стало это забавлять. Помимо его воли губы растянулись в дурацкую прыгающую ухмылку, а из груди вырывался негромкий, диковатый хохоток.

— Так это, значит, Адра? — догадался Тибо, не прекращая глупо ухмыляться, и присел перед вороном на корточки. — Адра! Ты что, говорящий? И что нам, по-твоему, делать, раз ты такой умный?

Осмотревшись, Тибо вернулся к будущему лагерю (а пока — только скоплению усталых, промокших, нахохлившихся детей, сбившихся в кружок на откосе). С собой Тибо притащил несколько плоских некрупных камней, примеченных по дороге. Он свалил камни рядом с рюкзаком, достал оттуда короткую погнутую лопату и деловито принялся расчищать место для кострища. Подвернувшиеся ботинки Аарона Тибо без лишних нежностей откинул в сторону.

— Тут недавно проходили какие-то, — задумчиво поделился он своим открытием с остальными, пока снимал лопатой слой дерна и влажной травы. — Звери — не звери, а вроде людей, только поменьше. Голов десять. Шли туда, — Тибо неопределенно махнул рукой дальше вглубь леса, где низкие кроны ив сплетались в одну непроглядную кутерьму. — Может, тоже ищут эту… штуку — чего уж мы ищем-то, Аарон?

Тибо переспрашивал об этом уже не в первый раз, и всякий раз, спрашивая, не мог сдержать мягкой усмешки. Чтобы по окрестным лесам были разбросаны какие-то там чудотворные сокровища — такого Тибо не слышал даже от покойного господина, а уж тот-то повидал жизнь. Сам Тибо знакомства с волшебниками не водил, не считая старой Гризельды, которая с помощью топленого жира, ослиной мочи и таинственных шепотков однажды излечила его от бородавок. (Совсем давно, в самом детстве, был еще бродячий старик с увитым лозой посохом и высокой остроконечной шляпой, но его неуклюжие фокусы были так плохи, что не обманули даже фермерскую детвору.) Потому-то замыслы Аарона и его отца-стражника с трудом умещались у Тибо в голове. А может, и не было никакого особого замысла: Гринест только начинал оправляться от пожара, и нелегко было понять, кто отправил — или отпустил — их четверых на эту вылазку; да и было ли нужно чье-то разрешение неприметной стайке детей, чтобы просто взять и уйти, пока все взрослые чинят пожженные дома и хоронят погибших?

Тибо твердо знал другое: отпустить этих бедолаг одних в незнакомый лес ему было бы совестно. Даже капризную баронскую дочку, которая — вот те новость! — опять взялась всеми командовать. Трудно было привыкнуть к мысли, что эта девчонка (сколько ей лет? ну, положим, шестнадцать, если не брать в расчет залегшие под глазами тени) — полноправная леди, ничем не хуже, например, давно почившей жены сэра Освальда. Наследников у господина не было, а соседние лорды отправляли детей в ученики кому побогаче, обходя Ивовый Приют стороной, поэтому путешествовать со сверстником благородных кровей было для Тибо в новинку. Он проследил за брошенным в Дилана репьем, украдкой обменялся с парнем понимающим взглядом и неуверенно пожал плечами: помощь, мол, действительно не помешала бы.

— Ну, рано уселись, — дружелюбно подытожил Тибо, откладывая лопату и отряхивая руки о потрепавшийся шерстяной дублет. — Дилан, и правда, пойдем за хворостом. Аарон, разложи-ка эти камни вокруг костра, вот так. Миледи… — Тибо с неумело замаскированным сомнением посмотрел на Флави, которая как раз копошилась с завязками на своем мешке. — Подождите тут, если вам угодно.

Раздав на правах старшего эти нехитрые поручения, Тибо подал Дилану руку, помогая подняться, и вместе с ним направился к кромке леса. По пути он вынул из-за пояса два коротких топорика, явно предназначенных не для деревьев, и рукоятью вперед протянул один Дилану. Говоря начистоту, для устройства лагеря не нужно было столько рук, но на душе было куда спокойнее, когда все оставались при деле, даже при таком ерундовом. Когда руки заняты, язык зря не метет — так говаривал покойный сэр Освальд, да примут боги его душу, и для Тибо эти слова были куда понятнее и ближе, чем какие угодно древние карты и спрятанные сокровища.

Спустя несколько ходок и одно короткое и постыдное сражение с крапивой, в котором обе стороны понесли тяжкие потери, Тибо с облегчением свалил к костру последнюю охапку хвороста, и только теперь обратил внимание на Флави, которая бережно выкладывала что-то на траве. Тибо немного понаблюдал с почтительного расстояния, но в конечном счете любопытство взяло верх, и он осторожно приблизился.

— Отличная вещь… у вас, миледи, — чуть не забылся Тибо, но вовремя спохватился. — Если позволите.

Тибо опустился на корточки рядом с разложенными частями доспеха. Многое можно было понять по тому, как Флави разглядывала их — с долей сомнения, будто дорогую, но бесполезную игрушку, — и Тибо удержался от расспросов. Вместо этого он осторожно потянулся вперед и, не получив явного отказа, ловко расстегнул одну за другой несколько пряжек, отчего кожаный нагрудник распался на две неравные половины, обнажая матово поблескивающую и явно дорогую подкладку.

На правах старшего поколения Джафар лишь благосклонно наблюдал за тем, как остальные в поте лица зарабатывают Полной Чаше социальный капитал. Он сидел в своем углу, расслабленно облокотившись на резной стульчик, неведомо как державший его грузное тело, попыхивал трубкой и не спеша потягивал вино, которое так кстати откупорил для него Дариус. Ох уж этот Дариус: вроде простой селянин, а какая предусмотрительность, какое тонкое воспитание! При случае Джафар благодарно отсалютовал ему бокалом.

А вот Лукреция, в отличие от Джафара, почем зря не рассиживалась. Диверсия в ее исполнении заслужила не просто угощение, а угощение с плюсом: к вящему, но тщательно скрываемому удовольствию Джафара, Ривери то и дело дрыгалась, хихикала и ерзала, когда ласка в очередной раз шутя атаковала ее роскошную шевелюру. Впрочем, к чести Ривери, этот акт устрашения почти никак не мешал ее пиратскому спектаклю, который веселил старика ничуть не меньше. Да и про еду спросить девчонка не забыла.

— Что мне в тебе нравится, Ривери, — серьезно проговорил Джафар, внимательно глядя на нее из-под кустистых бровей, — так это умение задавать правильные вопросы. Я и сам как раз думал: где же еда? А я тебе скажу, где… — Он с заговорщицким видом поманил Ривери к себе и, воровато оглядевшись, с великой предосторожностью протянул девочке какую-то смятую тряпицу. Это оказалась пара подсохших уже улиток, бережно обернутых в салфетку. — Я тут отложил для Лукреции, ну да она не обидится. Ведь не обидишься, Луковка?

Последнее было адресовано уже его питомице, которую привезла на себе Ривери. Услышав свое имя, ласка оторвалась от дружеской возни с Искоркой и вопросительно обернулась. Джафар привычно потянулся к ней пальцем, чтобы почесать за бархатным ушком, но палец тут же пришлось отдернуть: похоже, вот так запросто расставаться с честно заработанной едой ласке не понравилось. Джафар, ничуть не смутившись, в ответ окутал ее облаком табачного дыма. На этом восстановилось шаткое перемирие.

Господа и дамы по-прежнему роились вокруг, кружили по залу, подчиняясь мудреным правилам светского улья. Одни задерживались у столика Чаши подольше, другие, едва обменявшись приличными случаю любезностями, жужжали себе дальше в поисках более соблазнительных целей. Кто-то, видимо, по-своему истолковал передачу улиток и посоветовал Джафару повременить до основных блюд. Ни с чем повременять Джафар, конечно, и не думал, но постановка вопроса хотя бы вселяла надежду на то, что морить голодом мадам Тафлорн никого не собирается. Джафар учтиво кивнул советчику, уже оттачивая в уме не слишком фамильярный комплимент его великолепным усам — но тут весь зал притих и обратился к двери. Вслед за всеми обернулся и Джафар. Даже Лукреция что-то почувствовала и вытянулась на задних лапках во весь рост, высматривая, чего это все так переполошились.

— Дворцы Калимпорта… — восторженно протянул Джафар, когда увидел вошедшего Норга. Про себя он без всякой ревности окончательно и навсегда уступил право носить набедренную повязку этому… человеку? — Брунхильда, ты это видишь?

Джафар удержался от того, чтобы развить мысль дальше — тем более, что с этим уже отлично справился Дедан. В печальную историю принцессы волшебник был посвящен еще в начале их знакомства, поэтому прекрасно понимал ее тяготы и как мог поддерживал. Сам он расколдовать принцессу не мог, разве что помочь по-дружески гаданием, но Брунхильде такое было бы, пожалуй, не слишком интересно, да и Джафару не сулило никакой прибыли. Всё-таки брать деньги с боевой товарки, которая не раз заслоняла Джафара от злонамеренных мечей, топоров и прочих неприятностей, рука не поднялась бы даже у него.

Откуда-то подоспела Керри, которая из-за наряда выглядела сейчас его непутевой внучкой. Устроители вечеринки с переодеванием, похоже, решили добавить в южную моду перца, поэтому ноги паладинши едва наружу не вываливались из огромных разрезов. К счастью, на самом деле Джафар не был калишитом, а Керри не была его внучкой, поэтому отчитывать ее за вызывающий вид не было решительно ни одной причины. Да и желания тоже не было. А вот вместе перемыть кому-нибудь кости Джафар был всегда готов, особенно теперь, когда они оба были слегка навеселе.

— К центру? Ты про того с лютней, что ли? — переспросил он негромко и лениво, будто бы без особого интереса, и кивнул в сторону Воло. — Да у него все на лице написано. — Волшебник продемонстрировал Керри ладонь с растопыренными пухлыми пальцами и напоказ начал загибать. — Проходимец. Пустозвон. И, к тому же, пьяница. — Он несколько секунд не без труда удерживал строгую мину, а потом расхохотался. — В общем, наш человек! Давай его сюда!

Но Воло уже растворился где-то среди своих многочисленных поклонниц, а вместо него к столу спешила еще одна претендентка — только в этот раз не из аристократов, а из коллег по цеху. Разговор, похоже, наконец принял деловое русло, и Джафар слегка оживился.

— Из тех самых Тимтрейнов? — подыграл он. — Ба, садитесь скорее к нам!

Уговаривать не приходилось: Селаннаю уже обступили более молодые и прыткие полночашевцы, и Джафару оставалось только поднять в знак приветствия свой бокал.

Пастор завершил молитву как раз вовремя, чтобы увидеть, с какой безжалостной эффективностью Урсула и Гарольд расправляются с парой незадачливых дозорных. Его лицо, только что странно умиротворенное и будто сиявшее тихим внутренним светом, тут же помрачнело. При виде того, что колдовство Гарольда способно сотворить с живой человеческой плотью, пастор содрогнулся. По крайней мере, закончилось всё быстро.

Когда прямая опасность миновала, пастор подошел поближе и, избегая встречаться взглядами с остальными, хмуро перекрестил черноту под сводами пещеры, проглотившую Емика. Второй бродяга еще слабо хрипел на земле со стилетом Урсулы в боку, пока та шептала что-то ему в ухо, но сомнений в его судьбе уже не было. Пастор перекрестил и его.

— Видно, придется, — глухо отозвался он на слова Гарольда, бережно складывая свою веревку в карман сутаны.

Со вздохом пастор сдернул с фонаря брошенный им же клобук и снова натянул на голову. Затем, сам фонарь предоставив Гарольду, подобрал с пола дотлевающую головню. Головня, мигнув, тут же снова раскраснелась, налилась жаром.

— Нужно сжечь тела, когда мы здесь закончим. Такого, что стало с теми солдатами, не заслуживает никто, — сказал пастор, всё еще ни на кого не глядя, и нырнул в узкий лаз, за которым, должно быть, дожидались новостей остальные «колпаки».

— «…тот выйдет из огня невредимым», — ошеломленно докончил пастор, когда говорившего прервал полный боли крик.

Пастор сделался еще бледнее и только стоял, беспомощно вслушиваясь в крики судьи. Сам того не сознавая, он нервно сдернул с руки перчатку, обнаруживая по-стариковски пергаментную кожу, покрытую плохо различимыми в полусвете щербинами и буграми. Поперек ладони он резкими, механическими движениями наматывал свою всегдашнюю красную веревку, да так туго, что на коже оставались глубокие белые борозды. Его взгляд затравленно метался по стенам, пока не остановился на лице Эспера.

— Эти люди… Они не понимают, что делают, — пролепетал пастор бескровными губами. — Нужно это остановить. Сейчас же.

Он порывисто двинулся в сторону западного рукава, откуда еще доносились мучительные всхлипы, но у самого входа замешкался, обернулся к остальным.

— Ради всего святого, идемте же!

Хоть Самуил и старался не подавать виду, в пути стало заметно, насколько сильно сказались на нем события этого дня. Свет пылающего щита, из явленного чуда веры низведенный до не слишком удобного фонаря, еще сильнее заострял черты его изнуренного лица, делал круги под глазами особенно черными, а засохшую кровь на рукаве — пронзительно алой, как кардинальская мантия. Удивительно, как пастор умудрялся не только не свалиться в одну из ложбин, изрезавших овражистые склоны, но и предостерегать остальных.

По сигналу идущих впереди Гарольда и Урсулы пастор быстро погасил щит и, насколько мог, приглушил шаги. Причина такой предосторожности обнаружилась скоро. Теперь единственный круг света маячил впереди, и ничего не значащий разговор внутри него разыгрывался перед нечаянными зрителями неторопливо и значительно, как представление на причудливой сцене. Жутковатые красные колпаки только усиливали сходство. Когда заговорил Гарольд, пастор, завороженный этим минутным предощущением чего-то зловещего, ответил не сразу.

— Думаете, пленников держат прямо там? Да есть хоть что-то святое у этих людей? — приглушенный голос пастора дрогнул от сдерживаемого возмущения. — Наверняка внутри их больше, и слушать нас они не будут. Нужно готовиться к бою. В вопросах тактики полагаюсь на госпожу Латту — не обессудьте, господа.

Пастор нашарил в темноте плечо Урсулы и легонько сжал: не священник благословляет прихожанина, а человек ободряет человека.

— Вы проявили большую храбрость там, на развилке, — прошептал он. — Да направит Илматер вашу руку.

Пастор со вздохом кивнул.

— Я всякое повидал, в нашу церковь часто приходят за излечением. Но это… — Самуил горестно обвел рукой деформированные трупы. — Болезнь так себя не ведет. Это что-то другое, из тех вещей, о которых пишут в ваших книгах, мастер Валден-Рой. Я всего лишь священник и мало смыслю в науках, но… мы могли бы… Впрочем, нет, эти люди и так уже настрадались. Нужно сжечь тела, да и лошадей тоже. Я опасаюсь насчет лошадей, видите?

Пастор остановился перед белой кобылой и продемонстрировал Эсперу тревожные признаки: затянутые бельмом глаза, уродливые разбухшие вены на грациозных когда-то ногах. Потом он осторожно снял с седла пустой тубус со сломанной печатью и легонько потряс им в воздухе.

— Кортеж ограбили, мастер Валден-Рой. Возможно, леди Роше-Энквитур сейчас у этих людей. Если хотите еще здесь осмотреться, поспешите.

С этими словами Самуил направился к фургону. Кивнув по пути Урсуле и рассеянно похлопав по крупу перепуганного мула, он ненадолго скрылся под тентом. Когда пастор выбрался наружу, он обеими руками прижимал к груди увесистый бочонок масла для ламп из дорожных запасов. Покачиваясь, пастор дотащил бочонок до развилки, не без труда откупорил и принялся обильно разливать вязкое темное масло прямо на тела, не обращая внимания на дождь.

— «Пламенем да очиститесь, и кто праведен, тот выйдет из огня невредимый и благоухающий; но если кто впустил Тиамата в помыслы свои и дела свои, то увидите черный дым — это бежит прочь дьявол», — бормотал пастор себе под нос, отдуваясь.

Самуил еще стоял посреди разбросанных тел, пригнув голову и тяжело, шумно дыша. Только теперь, когда наступило подобие тишины, он заметил, как гулко всё это время ухало в груди сердце. Внезапный прилив энергии, так пригодившийся для последнего рывка, покинул его, и не было сил ни удивляться, ни ужасаться — только стоять и наблюдать, как догорает последнее из умертвий, объятое святым огнем. «Сжигайте своих мертвецов» — кто бы ни написал это, он знал, о чем говорит. Щит пастора замигал и угас, и вот уже ничего в нем не напоминало о чуде. Просто выщербленное дерево, просто облупленная краска. Там, где когти прошлись особенно глубоко, тугие стрелы дождя сшибали ее на землю белыми хлопьями.

Рядом оказался Гарольд, который что-то говорил. Секунду пастор непонимающе смотрел на него, будто силясь что-то вспомнить. Вдруг его лицо исказилось, и он решительно шагнул Гарольду наперерез, норовя схватить того за плечо. Хоть пастор и не ответил на вопрос, джентри во всём мог убедиться сам: распоротый рукав сутаны на протянувшейся к нему руке блестел от крови. Только пастора, похоже, волновало совсем другое.

— Гарольд, что вы наделали? — заговорил он быстро и требовательно. — Это же… Это…

Не в силах подыскать нужных слов, пастор только нетерпеливо качнул щитом в сторону тел, наполовину превращенных в черную патоку, которую теперь мешал с дорожной слякотью дождь.

— Да кто вы такой?! — отчаялся он наконец.

В противоположность молодому Эсперу, пастор, похоже, предпочитал свежий воздух. Немалую часть пути он проделывал пешком, шагая рядом с фургоном и никак не выказывая усталости, несмотря на взваленный на плечи дорожный мешок — весь свой нехитрый багаж пастор упрямо тащил на себе. Даже неуклюжий щит болтался у него за спиной притороченным к мешку панцирем. Пастор редко говорил, спал помалу и, казалось, почти ничего не ел, лишь иногда жевал на ходу какие-то скорбного вида галеты. В фургон он поднимался только для сна и чтобы в свой черед править мулами, а еще — трижды в день, исправно — чтобы совершить молитву. Поначалу он приглашал остальных присоединиться, но те под разными предлогами отнекивались, и вот уже несколько дней пастор молился в одиночестве.

Мимо шли и шли солдаты. Многие при виде Самуила уважительно склоняли голову и тянулись ладонью к сердцу. Находились и такие, кто только сплевывал в дорожную пыль и презрительно отворачивался; большинству же вовсе не было дела до прохожего священника. Самуил с равной охотой благословлял их всех, всякий раз скупыми движениями сложенных ладоней расчерчивая крест-накрест воздух вслед уходящим полкам. Он ничего не смыслил в мундирах и эполетах, и лишь смутно догадывался, куда и почему движутся войска. Знаки различия не были так уж важны: всех этих людей ждало впереди одно и то же. Солдаты — угодное Илматеру племя.

* * *

Сегодня Самуил снова шел пешком, хотя с самого утра остервенело сыпал дождь. Взгляды, которые по временам бросали на него Гарольд и Урсула, кое-как укрывшиеся под навесом, были вполне красноречивы. В ответ на один из них Самуил задрал голову и, щурясь от бьющих в лицо капель, указал подбородком вверх, в низкое небо, под которым теснились тучи.

— Флориан Бердусский писал, что это непролитые слезы тех, кто страдал при жизни, — поделился он, перекрикивая барабанящий по тенту дождь, чавканье копыт и скрип осей. — Есть в этом что-то обнадеживающее, вы не считаете?

Некоторое время все они молча смотрели вперед и вдаль, где очередной изгиб дороги нырял за черную глыбу леса, будто занавешенную призрачной дождевой кисеей. Что тут скажешь?

— Может, и наши будут среди них, — добавил пастор и почему-то рассмеялся.

* * *

— Пастор… — тихонько позвал с козлов Гарольд.

Вместо ответа Самуил не оборачиваясь поднял руку в предостерегающем жесте. Рука эта мелко подрагивала. Прошло несколько секунд, прежде чем Самуил с видимым усилием сдвинулся с места и опустил ее на загривок ближайшего мула, беспокойно прядающего ушами.

— Ш-ш, ничего, дружок, ничего. Нам тоже страшно, — пробормотал Самуил, не отводя широко раскрытых глаз от четырех фигур впереди. Вышло не очень-то успокаивающе.

Из фургона показался Эспер. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как пастор потянулся к щиту и, беззвучно что-то шепча, провел по его поверхности ладонью. Вслед за ней по дереву разливался… огонь? Нет, глупости — всего лишь пятно дрожащего рыжего света, нестерпимо яркого в надвигающейся темноте. Сумерки вокруг тут же окрасились причудливыми красноватыми отсветами, по земле поползли длинные, текучие тени. Будто огромный пожар полыхал где-то за границей зрения, бросая на дорогу багровое зарево. Это было бы завораживающее зрелище, но сейчас все были заворожены другим.

— Кажется, здесь мы не проедем. Мужайтесь, мастер Валден-Рой, — проговорил пастор и медленно двинулся вперед, держа пылающий щит над головой, как факел.

Даг скептически оглядел Элли с ее телефоном и, широко ухмыляясь, покачал головой.
— Не-не-не, выключи-ка это.

Покопавшись в магнитоле, Даг нашел ту же песню и с заговорщицким видом выкрутил громкость обратно на максимум.
— Вот так лучше! — теперь Даг едва перекрикивал заполнивший машину вокал Тёрнера.

Тёрнер пел про город, который никогда не просыпается. Наверное, у него на родине таких тоже было полно — и всё-таки здесь, за океаном, на тихой дороге одноэтажного городка в глубине Миннесоты, эти слова были очень к месту. Как-то само собой вышло, что Даг прибавил к сотрясающей окна музыке еще и свой надтреснутый голос. Вместе с «мартышками» он кричал про дорогу из старых желтых кирпичей и про девочку Дороти, которая в чем-то была права, не подозревая, что эту историю знают даже в далекой и дикой России. Вот только в их версии «Дороти» превратилась в «Элли». Элли, как Элли Уолтер! Что за…

— Подъезжаем, кажется, — пробормотал Даг, поворачивая на Флэт Роуд. Песня заканчивалась.

— Подержи.
Даг плелся по коридору, обдумывая свой шанс прославиться, когда в грудь ему буквально впечатали рюкзак. Он поднял голову: Деккер. Надо бы выдать что-то остроумное, хлесткое — да вообще хоть что-нибудь, — но трудно подыскать ту самую фразу, когда над тобой нависает гора. Вот и оставалось хмуро наблюдать, как Деккер впихивает здоровенные плечи в рукава куртки. Тот вообще заметил, интересно, кого остановил? От его рассеянного дружеского хлопка Даг слегка качнулся.
— Без проблем, чувак, — съязвил он вслед широкой спине, уже скрывшейся за поворотом. То есть он как бы ответил на благодарность, и в то же время это была как бы ирония. Поняли?

Элли оказалась как раз там, где Даг и надеялся ее найти — ровно через три шкафчика от его. Даг небрежно перекидал из рюкзака учебники и ненавязчиво, как ему казалось, пододвинулся поближе.
— Этот Кросс, так? Вот придурок. — Даг покачал головой, ухмыляясь. — И его конкурс. Чувствую, будет полная хрень, типа утренник для мелких, знаешь? «День Урожая, дети!»
Даг состроил восторженно-безумное лицо, передразнивая тупого директора, и тут же демонстративно скривился.

— В о-о-общем, — протянул он после неловкой паузы. — Я тут подумал: может, вмажем рок в эту дыру? Я тогда слышал, как ты напевала, голос у тебя ничего. Две гитары есть, барабанщика и басиста найдем — вот и группа. Не знаешь, кто еще играет?

Добросовестно пересказываю Мессии то, что удалось вытянуть из картотеки. О человеке у двери говорю равнодушно, о Враге — с плохо скрываемым презрением, о нас — с нескрываемой гордостью. И только о том, что пришло легко и беспрепятственно, не из глубины, а будто бы откуда-то снаружи, пока молчу. Я сам еще не до конца понял, что это было, но постараюсь понять.

Моя Задача — помогать Мессии отвечать на вопросы. Даже на те, которые он еще не задал.

THE MISTAKE

The Architect sat in his chair, watching solemnly as the never-setting sun hovered over the City of Bowls. He did not know when he had last eaten, or slept, or left the room. These days, he could only think of one thing. He might have made a mistake.

The first weeks after the Deed were good. In the streets, people would celebrate, and sing, and dance like careless spirits from the old tales. For once they forgot all their quarrels and were truly together, bonded by partaking of the holy gift of blood and life. In the joy of those days, they did not look like they would ever need any justice, be it from gods or from their own equals.

The problems began when the bloodstream started to run out. All of a sudden, there wasn't enough blood for everyone. And they wanted more, badly.

All attempts to ration the blood failed quickly because people did not trust those in charge, and rightfully so. Some were smart to fill up and stash a couple bottles. Others wanted to buy them, but no one would sell. Money, power, women — nothing mattered anymore except for the blood. Many were robbed. A few were killed. The city was slowly slipping down into madness.

The Architect observed from the balcony, like a king keeping a bitter watch over his dying kingdom. Down there, they fought over the drying red trickles. They licked the salt off the ground like animals, hoping it had soaked up a few drops. But there was more. Dark, bizarre rumors filled the city. Rumors even he could not hide from in his secluded tower.

They had always said they wanted justice, and he worked hard to give them a chance at that. But in the end, all they craved for was this accursed blood. Perhaps they were not ready for this gift. Perhaps it was never meant for them in the first place.

Perhaps he made a mis...

"Dinner's waiting, love."

The Architect leaped up in his chair. It was only his wife. His beautiful, loving wife. She had been standing beside him for who knows how long, while he was deep in his thoughts. Since when has she developed this ability to creep up on him so silently?

"I'm not... I'm not hungry, darling," he replied, quickly regaining his stature after the momentary embarrassment. "Anyway, how have you been? Where's Jenny?" Jenny was the Architect's daughter, a wonderful creature of age ten.

Somehow, his wife seemed puzzled at this simple question. She thought for a while, knitting her brow like a child. "Dinner's waiting, love," she finally repeated with a happy nod.

The Architect's heart froze as he recognized the wet glint in her eyes. "Have you been drinking it?" he asked quietly. She did not reply. In a second, he rose up and approached her. "The blood. Have you been drinking it?" he demanded, shaking her by the shoulder. As he shook, her head cocked helplessly to the side like a doll's. She closed her eyes and smiled dreamily. Somehow, her teeth seemed bigger than he remembered. And certainly much pinker.

The Architect gasped with anger and despair. He'd told her not to, he'd told her so many times not to!.. He had seen too much of what that blood does to people's minds. And now his wife, his careless, idiot wife, was one of them. For the first time since their wedding, the Architect almost felt like he would hit her. And then he noticed her hands. She saw him stare at them and waved them awkwardly in front of his face with a quiet chuckle. They were oily red with blood. Human blood.

"The dinner..." she whispered before bursting into nervous, trembling laughter.

The Architect pushed her away and rushed downstairs. The kitchen was a mess of red. And at the center of this mess, on the table, lied Jenny. She looked exactly as he knew her, ever so pretty in her favorite yellow dress. The only thing missing was her head. Under her neck was a tub full of dark, thick blood.

He paced the room desperately, looking for anything that could help, refusing to admit it was too late. Then, suddenly, it became very hard to breathe. He felt a sharp sting in the chest, and his legs failed. He sat on the table heavily, almost falling, and made a strange whistling sound that turned into a quiet, high-pitched howl. He clutched his daughter's tiny cold fingers. And then he wailed.

"You don't like it?" he heard his wife's voice over the sound of his own sobbing. She stood in the door, smiling diffidently. "It's not as good as what you gave us. Still good though."

The look the Architect gave her was not human. He jumped up and grabbed the nearest thing, which happened to be a butcher's knife. And, with a terrible scream, he slammed it onto his wife's head. The knife hit between her neck and shoulder, slashing her open with a loud chunk, and stuck in her chest.

Somehow, she managed to stay on her feet. She looked in astonishment at the handle sticking from her body, then at the Architect. "Why, love?" she asked in somebody else's voice. "Why, love? Why, love? Why love?" she kept repeating on a single note, like a broken clockwork toy, as she moved slowly towards him, grabbed his neck with her both hands and started squeezing.

The Architect did not resist. He realized he had made another mistake. He forgot that only beheading could kill one who'd tasted a god's immortal blood.

FACT 6

If you're new to the City of Bowls, you will likely meet the Cheery Man. When you do, don't look him in the eye for too long. And if you speak with him, don't ever mention the dead god.

Хавьер понял, чему смеется Сабина, и сам хохотнул в ответ. Всё, что случилось, уже казалось страшной глупостью. Посмеяться над ней вместе лучше всего.

— Сейчас пойдем.

Он допил одним длинным глотком. «Лос Ноблес» такого не заслуживало. Хавьер, может, и научился отличать хорошее вино от плохого, но трепета перед ним испытывать не начал. Вино или нет, всё едино. Ребенком евший не досыта, Хавьер не привык вставать из-за стола, на котором еще что-то стояло. Как и Сабина — а в сущности как почти все люди, — он был больше всего последователен в мелочах.

Затянувшись еще разок напоследок, Хавьер уже приподнялся над стулом — и тут же сел обратно. Чьи-то быстрые руки сноровисто уставляли стол тарелками. Как в номере фокусника, перед Хавьером поплыли по воздуху салаты и горячее. Хавьер смотрел, не понимая: ничего такого он не заказывал. Должно быть, Сабина? Вопросительный взгляд. Да, она.

— Сабина… — Хавьер развел руками над нежданным изобилием. — Тебя что, дома голодом морят?

В шутливый вопрос нечаянно вкралась досадливая нотка. Еда пришлась некстати. Вино, невысказанное примирение и обещание танца уже приятно опустошили голову и будто всё тело; Хавьер казался себе легким как облако. В мысли о еде, напротив, звучали тяжесть и материя, а этого хотелось меньше всего. Как объяснить всё это другому человеку, если не управляешься со словами ловко, как Медина? Хавьер задумался, решая.

Боковым зрением снова уловил какое-то движение возле столика. Неужели несут еще еду? Но теперь это был не официант. Нескладный, добрый, еще не надышавшийся после танцев — перед ними стоял Эктор Промино.

В желтом свете лицо Хавьера вдруг стало восковым. Бродившая по нему улыбка застыла, как лесной зверь в свете фар. Нужно было что-то отвечать, но в мозгу испуганной птицей билась единственная мысль, разметав все прочие: сейчас, вот сейчас Промино заговорит про свое предложение.

Мысль о встрече преследовала Хавьера весь день. Подмывало прийти заранее, но гордость запрещала спешить. До последнего Хавьер сомневался, и в результате опоздал по-настоящему.

Он не вошел в «Грацию», а влетел — взвинченный, подвижный, пахнущий салоном такси и дождевой свежестью. Двинулся к бару, ни на секунду не сбавив шага. Вклинился между смеющихся спин, встал плечом к плечу с давним компаньеро Хорхе, даже не узнав его. Протянул бармену заранее отсчитанные деньги за билет, вслепую сгреб сдачу, то и дело оборачиваясь в зал, чтобы поискать глазами Сабину. Люди, люди, люди… Монеты в ладони стали льдинками, когда подумал: а вдруг не пришла?

Пришла. Хавьер понял это, еще не добравшись взглядом до ее столика, на краю зрения ухватив знакомое: поворот головы, скользнувшую к волосам руку. Хватило бы и меньшего, чтобы узнать. И сразу что-то расплелось внутри. Смягчилась поза, будто лопнула тугая струна между лопатками. Но только на секунду, а в следующую Хавьер уже шел размашисто в ее сторону, вежливо, но твердо отодвигая кого-то с пути. За три шага сбился с ноги, переступил неловко, еще не зная, чего ждать. Нехорошо вышло в прошлый раз. Оба много наговорили такого, о чем жалеешь потом. Поднимется ли навстречу? Взглядом ли, невольным движением — выдаст хоть что-нибудь?

Взяв Сабину за руку, привлек ее к себе сильнее, чем собирался. Прижал к груди ее голову, забыв про влажный от дождя пиджак. Поцеловал в макушку. Уткнулся лицом в волосы, вдохнул глубоко и сладко. Потом отстранился, бережно поднял ее подбородок двумя пальцами, скользнул губами к губам. Горько-счастливая, пьяная мысль: куда, зачем отпускал от себя эти губы?..

Наконец уселись.

— Ты невыносимая всё-таки, — улыбнулся Хавьер сам себе в ответ на что-то невысказанное. — А я скучал.

И тут же, сам того не замечая, в глаза требовательно заглянул: а ты?

Хруп! Как наступить на веточку. И тихое ругательство. Хавьер наблюдал, не поднося огня, хоть зажигалка была под рукой. Пусть сделает по-своему. Она никогда не могла прикурить с первого раза, но упрямо пользовалась спичками. Был в этом какой-то ускользающий смысл. Звук ломающейся спички — это Сабина. Или они оба, когда вместе? Или когда не вместе? Хавьер не был силен в поэзии. Может, потому и стал недурным фотографом: в его снимках была только проза, ничем не приукрашенная.

— Не ревную, — соврал он. Сказать это было приятно. Теперь он и сам уже почти в это верил.

Сабина и впрямь никогда не говорила о Висенте. Но Хавьер неплохо делал свою работу, поэтому и так знал. Знал и про жениха, сына скотопромышленника из Санта-Фе. Прекрасная пара: богатые, счастливые и молодые. Висента моложе Сабины на два года. Еще недавно это ничего не значило.

Хавьер не ожидал приглашения. Всмотрелся в глаза пристально, заставляя Сабину поежиться. Не сразу вспомнил, что еще ничего ей не рассказал. Может, сейчас? «Нет», — невольно отвел взгляд. Нужно было раньше, пока не ушла злость. Теперь будто выдохнул ее всю из себя вместе с табачным дымом. Оставалось снова отложить и убеждать себя, что это краденое время — больше для нее, чем для него самого. Как и следующая фраза.

— Кабрера позеленеет, когда меня там увидит, — Хавьер с усмешкой покачал головой, представляя. Он никогда не называл отца Сабины по имени, как и ее — по фамилии. — Поедем, конечно. Возьму отгул на пару дней.

«Отгул» — значит никакой работы. Значит, для газеты Хавьер будет где угодно, только не на свадьбе у племянницы своего «объекта».

Без всякой цели Хавьер подобрал со стола сломанную спичку и опустил в пепельницу. Запоздало подумал, что следовало спросить, когда точно свадьба. Вместо этого на языке вертелся совсем другой вопрос, глупый и неуместный. Он не предусмотрен правилами игры; задай его — проиграешь. Напротив, отгородившись столешницей, как барьером, Сабина улыбалась одними глазами, то ли предвкушая, то ли подначивая.

Мимо их столика быстрым шагом пронесся большеглазый человек в сером костюме.

— Смотри, — оживился Хавьер. — Это пошел Медина.

Орландо — вот кого про себя хотелось назвать по имени, как знакомца — взлетел на сцену и сходу запел. “Embrujamiento”. Хавьер не раз слышал запись Д’Арьенцо, но у того главенствовала музыка, не слова. Уверенный голос Медины заставил вслушаться в них по-новому. Что за слова! Как могут они быть так к месту и так не к месту одновременно? Потому-то Хавьер Сильва — фотограф, а не поэт. Он никогда не нашел бы таких слов. Пускай настоящий поэт выскажет их за него. Это ведь только случайная песня; это не в счет.

Хавьер докурил в молчании.

— Что, и теперь не нравится «Грация»? — спросил потом лукаво, поднимая бокал Сабине навстречу.

Поездка на юг не обещала ничего, кроме скуки. Последняя часть пути была под стать: голые, безрадостные пейзажи перемежались редкими деревушками, где хмурые земледельцы выходили к обочине поглазеть на проносящийся экипаж. Приграничье. Драган развлекал себя, высматривая поворот на знакомый с детства тракт; где-то за его извивами лежали родные места.

С козлов крикнул Аш, завидев всадника, которого Ван Тейны выслали навстречу. Новость, что в поместье будет званый вечер, немного обнадежила. (Ненадолго: вскоре выяснилось, что большинство гостей — некроманты.) Остаток пути до поместья прошел в мыслях о том, с чего Драган начнет закусывать и чем закончит пить. Тракт так и не показался. Должно быть, проехали ночью.

У Ван Тейнов как раз готовились слушать музыку. Драган, переодевшийся и сияющий, вошел в залу одним из последних и смиренно встал в задних рядах. В своем переливчатом халате с серебряным шитьем он напоминал павлина, затесавшегося в воронью стаю небезиальцев. Унизанные украшениями пальцы уже сжимали бокал; улучив момент, Драган невзначай уронил туда пару капель из крохотного флакона и поболтал, размешивая. Он успел к началу: на сцене еще представляли гостью, которая решила побаловать общество пением. Саломея фон Чирски. Имя ни о чем не говорило Драгану, как он ни напрягал память. Да и эти рожки он бы вспомнил, если бы видел их где-то раньше.

Поначалу музыка оставила Драгана равнодушным: слишком обыденно для его ушей. Зато глазам было раздолье. Аэрий невольно залюбовался фигурой певицы, подчеркнутой смелым нарядом. Он оценил искусство, с которым Саломея плела свои сети: грациозный кивок головы; роковой взмах ресниц; изящная ножка, по неслучайной случайности выскользнувшая в разрез платья… Когда взгляд фон Чирски, предназначенный всем и никому, добрался до оборотня, тот лучезарно улыбнулся в ответ и качнул головой с шутливой укоризной. «Нельзя же так с мужчинами, — говорил его вид. — Это попросту жестоко!»

Концерт шел своим чередом. Драган успел осушить еще пару бокалов, к одному из которых прилагалась записка. Записка! Оборотень усмехнулся: южные нравы. Украдкой, чтобы не разрушить обаяния шпионской игры, он пробежал послание взглядом и отправил во внутренний карман, напомнив себе избавиться от него при случае. Всё-таки вся эта секретность будоражит кровь куда сильнее, чем пошлые вижионарии.

Заиграла третья песня. Не было в ней ни бегучего арпеджио первой, ни рычащего напора второй. Но было другое — правда. Драган слушал, всё охотнее покачиваясь в такт простой мелодии. Нога будто сама собой начала притопывать, еле заметно поначалу, а к припеву — почти яростно. «Танцуй, танцуй, танцуй, танцуй…» — заклинал глубокий голос певицы. И один из гостей вдруг поддался чарам самым неожиданным для всех образом.

Ловко установив опустевший бокал на поднос проходившего мимо слуги, Драган в один длинный шаг подскочил к ближайшей чародейке Ордена из тех, что помоложе. Буквально выдернув девушку из толпы, как овечку из стада, оборотень с беззвучным смехом закружил ее в объятьях. Нечаянная партнерша попыталась вывернуться, но Драган только стиснул ее сильнее. Расчет его был прост. Скоро девушка поймет, что всеобщее внимание стремительно перетекает к ней, и чтобы окончательно не оскандалиться, ей останется только подыграть своему похитителю.

Был ли в этой выходке и другой расчет? Возможно, Драган хотел, чтобы все видели: посланник королевы приехал открыто. Возможно, он хотел, чтобы его сочли пьяным олухом, ведь пьяного олуха никто не станет опасаться и не примет всерьез. Или добивался, чтобы его наконец заметили хозяева, которые так и не соизволили выйти для приветствия.

А может быть, Драгану и правда отчаянно захотелось танцевать.

«Я знаю». Хавьер с улыбкой опустил глаза, принимая укол. Сабина. Никогда-то с ней не бывает просто. Немного раньше, за секунду до поцелуя, он принял ее сопротивление с благодарностью. Он ждал его — иначе это была бы не его Сабина. Удивительно только, что в этот раз она сдалась так легко.

Хавьер виноват сам. Он всегда поощрял эту игру; наверное, он и начал ее когда-то. Их больные, сумасшедшие кошки-мышки: вот я совсем близко, а теперь далеко, и снова близко, но не тронь, не смей, не моги… Это всегда было мучительно, но сегодня мука другая. Ничего. Сегодня Хавьер не собирается быть ни мышкой, ни кошкой. А для этой игры, как для танго, нужны двое.

Сабина говорила о каких-то пустяках, Хавьер лениво слушал, разглядывая ее шею, очерченную масляным полусветом. Кивнул согласно: «Лос Ноблес», предсказуемо, но хорошо. Подумать смешно: он и в вине-то по-настоящему разбираться начал только из-за Сабины. Всё, что видел Хавьер, пока рос — дрянное пойло, которым заливал глаза Фраско. Сам он предпочитал кальвадос, а Эва, бывшая жена, не пила вовсе.

— «Грация» — неплохое место, вообще-то, — пожал он плечами. — Для большинства людей.

Сабина ни в чем не относилась к большинству. Из-за этого они познакомились, из-за этого и расстанутся. Тревожно шевельнулась мысль о том, какие новости у него припасены. Отодвинул ее подальше: не сейчас. Сейчас слишком безмятежно, слишком хрупко. Слишком… что? Да черт его знает, что.

Поймал ее взгляд, направленный на ладони. Опять разглядывает след от кольца у него на пальце? Нет, не похоже. Почувствовала что-то? В такие моменты Хавьеру хотелось знать, что творится в этой строптивой маленькой голове. Иногда Сабина давала ему такую возможность. В последние месяцы это обычно заканчивалось ссорой. Но сегодня — никаких ссор. Пускай птичка запускает в него свои коготки — он постарается потерпеть, просто чтобы не спугнуть ее, чтобы наслаждаться подольше ее немыслимой, незаслуженной близостью. И танцевать, танцевать — что за вопрос, конечно он хочет потанцевать, для того и пришли!

Но их прервали.

Хавьер поднял голову на подошедшего хлыща. Прищурился, пытаясь разобрать, что он там мямлит. Типичный тано: слащавый, самовлюбленный, ничего не знает о манерах. И, видно, уже хорошенько убрался — а ведь вечер только начался. Хавьер чуть заметно скривился. Как будто помеха на телеэкране: дрогнула улыбка на секунду. А потом стала еще шире, только глаза больше не улыбались.

— Не сегодня, chabón, — ответил он дружелюбно, вставая из-за стола. — Ты бы не налегал так на выпивку, а?

Хлопнув итальяшку по плечу, Хавьер повернулся к Сабине и, кажется, забыл про незнакомца. Он помог девушке подняться, на ее выразительный взгляд ответив своим, беззаботным. Музыка уже звала их на танцпол. Своим желаниям они и без того сопротивлялись достаточно.

Бесплотный голос распинался долго, но дальше первого предложения Пелагатти уже не слушал. Если бы слушал, может, и поостерегся бы заповедных фейских мест с их неведомыми обитателями. А только много ли надо не вполне трезвому коднару, чтобы разозлиться? Встопорщились яростно белые перья, маленькие глазки налились кровью. Неистово запыхтела папироска, как носик закипающего чайника.

И чайник таки закипел.

— ТЫ КОГО ЦЫПЛЕНКОМ НАЗВАЛ, ПАДЛА?! — взревел коднар, и тут же сгоряча треснул заклятием.

Заклятие, правда, оказалось какое-то совсем хилое. Ни тебе громов с молниями, ни завалящего огненного шарика. Только шайтан-трава всколыхнулась синей шелковистой волной и затихла. Но не в видимости дело! А — в невидимости. В невидимости этого говорящего типа, которую мы, хе-хе, сейчас пр-ресечем!

— Думаешь? — всё-таки засомневался коднар, вспомнив про одну курицу. Уж очень радостно потянулась шайтан-трава навстречу василиеостровцам. Или это вновь обретенное зрение шутки спросонья шутит?..

Но разбираться было некогда. С одной стороны подоспели гнизгократы — почему-то так и хотелось сказать «кровавые». С другой рыскал Аззарагх, оказавшийся натуральным чудищем. Оценив огромную костяную морду и длиннющие когти, коднар решил замять на время свою обиду и за «цыплят», и за фокус со светом. Ничего, волчара, Пелагатти тебя запомнил! А сейчас пора тикать, всё правильно оценил фон Лихтенштайн. Всё-таки не зря — кот.

Ташка отыскалась сразу, как только коднар прозрел. По-хорошему на руки к дяде Пелагатти она идти не хотела. И зря. Тот, отбросив формальности, резво схватил соплюху под мышки и забросил к себе на шею.

— Тихо там! — шикнул он на нечаянную наездницу. — Хоть перышко выдерешь — и…

Предоставив Наташе самой додумывать, что ей светит за выдранное перо, коднар развернулся и вслед за котом и Алиской затрусил прямо в заросли — шустро и опасливо, как в ледяную воду.

О, коварство! О, удар в спину!

Как раз когда Пелагатти заканчивал свое фирменное (и ни-ког-да его не подводившее) заклинание, во всей Фейерии предательски выключился свет. Заливистый хохот дал понять: выключился не сам собой. У-у, подлец Аззарагх! Раскусил старого Пелагатти, прочитал, как желторотого птенца — и в самый ответственный момент ослепил. И всё-то исподтишка, из засады. Понял, значит, холера, что коднару лучше на глаза не показываться. Так-то, знай наших!

Коднар, как в глазах стемнело, поначалу притих — ну точно попугай-переросток, которому клетку одеялом накрыли. Это потом уже он очухался, оклемался, матернулся трехэтажно. Просвистев кулачищем у Лекса над самой головой, погрозил непонятно кому. Тут как раз и рыцарь взялся высказать обидчику всё наболевшее, и оставаться в стороне было бы неправильно.

— Дырявая шкура! — с готовностью поддержал коднар. — Собачья, ик, отрыжка!

Внес скромную лепту — и на душе сразу как-то полегчало. Да и кошака невольно зауважал: может, он и не зануда совсем? Всё-таки хорошо, когда есть такой приятный и тонко понимающий собеседник. Беседа, кстати, приняла новый оборот: у рыцаря родился план.

— А давай, — не раздумывая, согласился Пелагатти, уже заразившийся азартом. План-то был совсем неплох. «Прекрасный план!» — одобрительно булькнуло внутри содержимое давешнего графина. «Весьма остроумный!» — мощно вторил ему освоенный чуть раньше спирт.

— Иди, Таша, сюда. Дядя Пелагатти тебя покатает, — доверительно сообщил «дядя», незряче шаря лапами в Ташкином направлении.

Пелагатти был удручен. Он-то уже приосанился весь, приготовился принимать всеобщие восторги насчет ловко открытой картины. Алиска и то не смогла, а он — запросто.

Но на фоне голожопого Лекса победа коднара как-то затерялась. Не дождался он ни словечка хвалебного, ни даже одобрительного взгляда. Ну молодежь пошла! Лишь бы на стыдобу всякую поглазеть. Даже если кое-кто усиленно старается не глазеть — старого Пелагатти не проведешь!

А этот еще и поторапливает, ишь, бесштанная команда.

— Иду я, иду, — буркнул Пелагатти. И поплелся за остальными.

Кто-то, наверное, шел себе и любовался сказочным пейзажем, а вот коднар смотрел исключительно в пол, и настроение у него было поганое. Медленно закипала внутри досада на весь мир. Или это изжога началась от выпитого?

Еще и куры эти шныряют прямо поперек тропы… Одна чуть с лап не сбила, спеша по своим куриным делам в ближайшие заросли синей травы. Здесь уж Пелагатти вконец обозлился и в сердцах ка-ак наподдал ей пинка вдогонку! Хорошенько так, по-футбольному.

Курица, вопреки всему познавшая радость полета, рада совсем не была. Кудахнула укоризненно, заходя на посадку. А потом — хлоп! И исчезла в зарослях. Ни звука, и ни травинки не шелохнется. Как будто не в высоченную траву приземлилась, а в огромное облако ваты. Или в чью-то с готовностью раззявленную пасть.

— Ку-уда?! — кудахнул и сам Пелагатти от неожиданности.

Тут и фон Лихтенштайн, видно, тоже заметил неладное. Остановился и на кусты покрикивает. Выходи, говорит, который там, получишь по заслугам. Эх, идальго! Смелости ему не занимать, тут не поспоришь. Из одежды один мох — а всё туда же, злодеев наказывать.

— Точно! А ну, иди сюда! — поддакнул коднар. Грозно, но на всякий случай не очень громко. Если в тех кустах и правда кто-то целиком глотает куриц, может, они и коднаром закусить не побрезгуют?..

Коднар, который где-то между делом перекатился из кухни в комнату, был крепко озадачен. Алискины волосы и сапоги кота — еще куда ни шло. Но Ташка! Оказалось, всего-то и надо: причесать, приодеть и умыть хорошенько. И стал никакой не пацан, а самая настоящая девчонка. Значит, это коднар с самого начала был в дураках, а не весь остальной мир? Фу, даже непривычно как-то.

А вот собственную смену окраса Пелагатти перенес философски. В первый раз, что ли? Снаружи белый — и внутри, хе-хе, беленькая. Гармония!

Домашние, между тем, без крепкой коднарской лапы — или крыла? — совсем стушевались. Эх, горемычные! Повезло им, что Пелагатти с утра уже как следует заправился, и был теперь настроен великодушно. Придется взять молодняк под крыло. Или всё-таки ситуацию — в свои лапы? Черт их разберет, этих коднаров и их конечности…

— Картину — откроем! — заявил Пелагатти уверенно, как перед избирателями. — Бабушку — упокоим! Э-э, успокоим. Алиска, пас-сторонись!

Пелагатти в сомнении посмотрел на Ташку, потом на окно. И тут загадки, что ж за утро такое! Походкой, от выпитого уже по-моряцки вальяжной, он пересек комнату и навис над девочкой значительно, придвинув морду к самому ее носу.

— Учти, пацан, вранье я чую за версту, — сообщил он, щедро обдав Ташку винными парами.

Права была бабуля: Ташку выдавали глаза. Но в остальном это был совершенный блеф, потому что никакого вранья Пелагатти чуять не умел. Зато еду чуял отлично. Он уловил что-то в воздухе, повел клювом, как гончая (если бы у нее был клюв)… и, тут же забыв про подозрительное Ташкино поведение, устремился к столу, где ароматно стыла вполне еще приличная горка пирожков. Ухватив парочку, коднар склевал их со скоростью сбесившегося дятла. И, не успев толком проглотить, тут же скривился:

— Волфебные.

Неизвестно, как Пелагатти отличал всамделишную еду от магической, но делал он это безошибочно, и магической еды не признавал. Расстроенный, он поспешно сунулся в холодильник и вынырнул оттуда с графином в лапе — ясное дело, для дезинфекции. В кухонном тепле стеклянный бочок сразу покрылся живописной испариной. А среди кубков и прочих фужеров, усеявших необыкновенный стол, нашлась, конечно, и подходящая стопочка.

Ахнув фронтовые сто, коднар сразу почувствовал себя лучше — даже уже совсем хорошо— и блаженно опустился на табурет, который как-то сам невзначай под него подвернулся. Эх, сейчас бы еще той килечки… Но никак, зараза, не вспоминается волшебное слово.

Поблуждав взглядом по комнате, Пелагаттти нечаянно сфокусировал его на Ташке. В голове грузно заворочалась какая-то мысль.

— Слушай-ка, пацан, — начал он с той неспешностью, которая еще не заплетающийся язык, но уже и не… уже не то…

Коднар понял, что замолчал на полуслове, и попытался еще раз.

— Пацан. Ты тут сегодня… ничего странного не видел? Ну, может, молния в мою комнату пролетала. Например.

Пока в коридоре кипели страсти, Пелагатти был занят своим расследованием. Оно, правда, быстро зашло в тупик. Не помог даже еще один глоток из заветной бутылочки. Дело запутанное: не только без пресловутых ста грамм не разберешься, но и с ними, как видно — тоже.

Идея, что Пелагатти мог, сам того не зная, быть каким-нибудь там великим волшебником, была маловероятна, но заманчива. Он даже на предмет шрама в виде молнии себя на всякий случай ощупал. В той области, которую у его мелкокалиберных собратьев стыдливо называют «бедрышком». Шрама, конечно, не обнаружилось — ожидаемо, а все-таки немного обидно. Какая версия пропадает!..

Пелагатти по влажному до сих пор полу прошлепал вглубь комнаты. В глубокой задумчивости он уселся прямо на ворох одеял, который гордо именовал постелью. (Здравый смысл подсказывает, что «постель» — это когда что-то «стелют», а не просто сваливают в кучу всё, что в комнате нашлось мягкого. Но у Пелагатти было свое мнение на этот счет.) Постель недавно пострадала от магической атаки, и кое-где еще дымилась, а прямо посередине ее зиял этакий мини-кратер. В нем-то коднар и устроился, почти слившись с нагоревшей сажей: в одной лапе бутыль, в другой — папироса. А в голове — недобрые мысли варятся.

Коднар так и подумал — «варятся». И в животе тут же заворчало, напоминая, что Пелагатти с самого утра не съел ни крошки (про выпитое умолчим). А уж позавтракать он любил плотно: еще и потому, что просыпался обычно к обеду, и приходилось «наверстывать» за оба раза.

И Пелагатти, неторопливо докурив, двинулся на кухню. На коридорную возню он подчеркнуто не обратил внимания. Во-первых, встречаться с новыми гостями не хотелось: должно быть, соседи набрались-таки смелости и пришли ругаться про потоп. Во-вторых, поблизости еще крутилась гнизга, и показываться ей на глаза коднар тоже пока не спешил.

На кухне Пелагатти застал Ташку, которая как раз отходила от окна, вся пунцовая. Звонкий чмок, прозвучавший за секунду до этого, коднар объяснить себе не смог. От природы редко испытывавший неловкость, сейчас он как-то даже стушевался.

— Ты… чего это? — спросил он настороженно.

«ШАРАХ!» — вдруг сказал сгусток концентрированной пакости, которым Пелагатти хотел зашвырнуть в обидчика. И лопнул у самой коднарской морды. И обожгло, и защипало, и завоняло паленым пером! Больно — очень. А обидно — еще сильнее.
К счастью, прямо под лапу деловито выкатилась пузатая бутылочка. Намеки судьбы коднар схватывал отлично. Поэтому он, недолго думая, находку закогтил, лихо скрутил пробку и сделал щедрый, долгий глоток. Во-от, так-то оно получше. А если вдогонку затянуться папиросочкой, то совсем почти хорошо. И соображается сразу легче.

А подумать и вправду было над чем.
Сама мысль о том, что кому-то хочется коднара убить, новой не была. Пообщайтесь с ним минут десять — вам тоже захочется. Но этот случай был необычный, потому что противника своего Пелагатти явно недооценил. Тому, чтобы треснуть магией по коднарской кровати, даже самолично являться в тринадцатую не пришлось: ударил прямой наводкой. Такое умеет не каждый. Алиска не умеет, наверное. А уж Пелагатти, который только что целый ком черной магии из лап упустил — тем более.
И здесь бы коднару испугаться и понять, что дела его плохи. Что сматываться надо, раз уж чудом уцелел. Но твердость характера всегда проявлялась в нем в самые неподходящие моменты. И сейчас, конечно, она проснулась тоже, потому что момент был — ну самый неподходящий.

— А ну, покажись! — каркнул Пелагатти во всю глотку. Он знал, что его обязательно услышат.
Если не загадочный злодей, то хотя бы соседи снизу. Вот уж кто за утро натерпелся. Бедняги.

Побег из кухни прошел на удивление гладко. Не заметить в комнате коднара сложно, с его-то габаритами — да и характером — но остальные справились. Пелагатти их с этим мысленно поздравил и скрылся в коридоре.
Коридор, кстати, от Алискиного волшебства тоже как-то разом посвежел. «А вдруг и у меня порядок навели?» — ёкнуло тревожное. Такого бы коднар не потерпел. И, ужаленный страшным предчувствием, он еще больше заторопился в свою комнату. Да так и остановился перед дверью, не веря собственным глазам.

Хорошая новость заключалась в том, что порядка в комнате у Пелагатти явно никто не наводил. Плохая заключалась… пожалуй, во всем остальном, что предстало его взгляду. И обонянию. Пахло даже еще хуже, чем выглядело. Не нужно быть коднаром, чтобы понять: кто-то тут хорошенько напроклинал.
Но кто? А главное, зачем?
Хотя к черту это «зачем» — кто?!

Под лапами что-то жалобно хлюпнуло. Когтем почувствовалась теплая жижа. Пелагатти опустил взгляд: пластмасса какая-то, что ли? Погоди-ка, ведь это же…
— Ну. Всё, — раздельно проронил коднар. Облачка густого папиросного дыма, вылетавшие из клюва вместе с каждым словом, делали его похожим на миниатюрного дракона. Немного облезлого, но крайне рассерженного дракона.
Никто, то есть вообще никто, не смеет портить винилы Пелагатти. И таинственный кто-то-там, наверняка засевший в его комнате, сейчас узнает это на собственной шкуре. (Или что там у него вместо шкуры.)
Потому что коднар идет в атаку!

Получилось!.. Что-то.
Пелагатти от изумления даже утреннюю папироску из клюва выронил, но быстро взял себя в лапы и тут же засмолил другую. Нужно просто делать вид, что так и было задумано — проще простого! Хорошо было бы при этом еще загадочно улыбаться, но и здесь клюв не помощник.
Рыцареву похвалу в свой адрес коднар выслушал с благодушным снисхождением, как и подобает большому артисту.
— Это ты еще фокус с тузами не видел, — усмехнулся он, помахав непонятно откуда взявшейся колодой карт. И на Тинки довольно оглянулся: ну что, мол, съела?

Скажем прямо. То, что творилось теперь за окном, могло бы вызывать у непредвзятого наблюдателя определенное беспокойство. Да и само это «за окном» как-то вдруг заиграло новыми смыслами: окна ведь уже и не было. Но коднар решил не заострять на этом внимания. Главное, цель-то достигнута! Хотели, чтобы ливень в тринадцатой прекратился? Пожалуйста, нет его. А про остальной Петербург ничего не говорилось.

И всё бы хорошо, вот только на крысиной мордочке Тинки Бинкс не читалось почему-то ожидаемого восхищения. Почему это, интересно? Кое-какая мыслишка на этот счет настойчиво стучалась в бедовую коднарскую голову. Связана она была с тем, почему гнизга вообще решила сегодня их всех оштрафовать. Думай, Пелагатти, думай… Еще немного…

Ага.

— Проверю-ка, что там с моей комнатой, — заявил Пелагатти своим самым беззаботным тоном. Таким тоном, чтобы абсолютно каждому стало ясно: ничего особенного не происходит. Вообще ничего.
Пока фон Лихтенштайн оттачивал на гнизге свое дьявольское обаяние (ух, проходимец, аж зависть берет!), коднар начал незаметно и оч-чень медленно перемещаться в сторону коридора.

Пелагатти в ответ на крысиную тираду так и взвился; в здоровенном кулаке всмятку сжалась ни в чем не повинная брошюра пансионата «Счастливое гнездо». Это коднары-то ограниченные? Это ей-то бутерброд? Она нам штраф, а мы ей — бутерброд?!
— Да я тебя саму на бутерброд намажу, — зловеще изрек Пелагатти. Но совершить задуманное не успел: в дело неожиданно вступил фон Лихтенштайн. Вот уж от кого не ждали! Коднар даже крякнул одобрительно. И тут же задумался, чего бы самому ввернуть такого, чтобы тоже приложить нахалку как следует.
Пока коднар подыскивал язвительную фразу, все как-то незаметно переместились на кухню, и момент был упущен. Оставалось только последовать за остальными и приберечь заготовленную колкостью до лучших времен. Так Пелагатти и сделал, от расстройства даже не заметив, что вместо обещанного сахара ему подсунули кулек гадких лимонных карамелек.

На кухне вовсю решали, как быть с непогодой. И то верно: Пелагатти с содроганием представил, что творится сейчас у него в комнате. В остальных частях квартиры, конечно, тоже штормило будь здоров. Но там хотя бы не хранились всякие дорогие коднарскому сердцу и крайне чувствительные к намоканию штуковины. А вот в его комнате — о, там их было в избытке.
Алиска решила не признаваться, что ливень — ее рук дело, и исправлять положение тоже, кажется, не собиралась. Вон как уставилась. Так и ждет, что коднар пойдет и сам все за нее сделает. Что за дети пошли, совсем не хотят нести ответственность за свои поступки!..
Была здесь, правда, одна загвоздочка. Трудно сказать, как у Пелагатти обстояли дела с колдовством в бытность его не-коднаром, но в его теперешнем обличье результат мог быть… непредсказуем. В этом и заключалось его безоговорочное алиби на сегодняшнее утро: реши коднар вызвать грозу, он в лучшем случае получил бы, по известному принципу, козу. А о том, что случится, если Пелагатти вздумает эту самую грозу развоплотить, и думать было как-то неловко. И Алиска, конечно, прекрасно всё это понимала, как и все домашние. А еще защитница животных!

Но Пелагатти всё-таки был когда-то человеком сцены. Перед таким количеством зрителей попросту нельзя было сесть в лужу (хотя как раз сегодня в тринадцатой квартире трудно было сесть во что-нибудь кроме лужи). Да и очень уж хотелось Пелагатти утереть нос вредной гнизге. Это мы еще посмотрим, кто здесь ограниченное существо!
— Сантехник тут не поможет, — с мрачной решимостью подтвердил коднар. — Тут поможет потомственный чародей. Я, то есть. Смотрите и учитесь.
Коднар резко выбросил вверх лапы и с оглушительным гарканьем затряс ими так… Ну, так, будто пытался поколебать самые основы мироздания. Или очень быстро вкрутить две невидимые лампочки.
Выглядело это в любом случае довольно эффектно.

Если несуразицу про штраф еще можно было как-то стерпеть, то брошюрка с курортом — это уж слишком. Ему, Пелагатти, предлагать эту пальмово-песочную пошлость! И это взамен-то тринадцатой квартиры, где у коднара и комната своя собственная, и пластинки, и Алиска, и фон Лихтенштайн (хоть он и зануда)… Неслыханно. Ну, держись, тетя крыса.
Пелагатти завращал глазами, запыхтел яростно папироской и мелко затопал лапами — вот-вот набросится на хрупкую женщину! Но тут-то вмешалась Алиска. Как ни в чем не бывало пригласила хрупкую женщину (а на самом деле — вредную тетку) пить чай с печеньем. Пелагатти даже опешил. Это что еще за коллаборационизм?!
И коднар опять страшно вытаращил глаза, теперь уже в Алискину сторону.
Вот только… Это ведь Алиска всё-таки. Какой же она предатель? Нет, что-то здесь не вяжется. Ну точно: это просто такой план. План-капкан. Заманим тетку в квартиру, усадим, уболтаем… А в чай — яду крысиного, и концы в воду! Ай да Алиска, ай да голова!

Так что когда кондар развернулся обратно к пришельцам, вся его морда так и светилась радушием. Хоть и не была для этого приспособлена совершенно.
— Проходите-проходи-ите, — захлопотал он вокруг Тинки Бинкс, настойчиво уволакивая ее в коридор. — У нас сегодня непогодится, но это ничего такого, вы не думайте. На кухне еще сухо, и печенье тоже найдем. А вот позвольте ваш зонтик! Так вы, значит, по профессии штрафовщик?..
Заговаривая директрисе зубы, Пелагатти ловко передал ее в руки (и лапы) остальных квартирантов. Улучив момент, подмигнул Алиске поверх крысиной головы и красноречиво посмотрел на половник. Не лучший выбор инструмента, конечно, но это он с Алиской позже обсудит. Эх, учить еще девчонку и учить…

А Ташка — Ташка так и осталась сиротливо стоять у двери. И откуда только взяться такой воспитанности?
— И ты, пацан, проходи, чего мнешься? — смилостивился коднар. — И сахар сюда давай.
Мультики, даже известные, Пелагатти презирал. Зато уважал сахар. В сторону Ташки протянулась требовательно раскрытая лапища.

Алиска сразу поняла, к чему всё клонится, и благоразумно дала деру. Но коднар так легко сдаваться не собирался.
— Не умеет она, как же! — злорадно прокаркал он, пускаясь вдогонку по коридору. — Плавали, знаем!
Коридор был, прямо скажем, тесноват, и разбежаться во всю коднарскую прыть было негде. Но Пелагатти и не торопился. Алиска опрометчиво слиняла на кухню, а уж оттуда отступать было некуда, путь отрезан. Поэтому Пелагатти приближался медленно, с драматической неотвратимостью, давая Алиске время хорошенько прочувствовать свой тактический промах.
Мимо коднара шмыгнул фон Лихтенштайн, по своему обыкновению наговорив гадостей и как раз поспев вслед за хозяйкой в закрывающуюся кухонную дверь. Вшивый аристократишка, вечно он Алиске поддакивает! Ничего, будет и ему классовая война…

С торжествующим возгласом Пелагатти ввалился в кухню, предвкушая триумф. Но, наметанным глазом оценив обстановку, сразу понял: противник оказался не так уж прост. Колдунья заняла оборонительную позицию под столом, да еще вооружилась половником. Рыцарь уселся рядом. Выглядел он подозрительно безмятежно, но упоминание расцарапанного седалища заронило в сердце Пелагатти смутную тревогу.
— Плавали. Знаем, — уже гораздо менее уверенно повторил коднар.
Идти на приступ как-то перехотелось. Может, медленная осада?..

К счастью для Пелагатти, в это самое время в дверь постучали. Раздельно так, со значением. Даже соседи, затопленные Алиской (а вовсе не коднаром, несмотря на чьи-то бессовестные наветы), не решились бы на такое веское, безапелляционное «ТУК-ТУК-ТУК».
Немного погодя постучали еще раз, теперь уже совсем по-другому, дробно и меленько. И вроде как голосок знакомый послышался с лестничной площадки.
— Пойду посмотрю, кого там принесло, — после неловкой паузы буркнул Пелагатти. И вышел, напоследок смерив вражеский подстольный редут значительным взглядом. Радуйтесь, мол, что так легко отделались.
А то подумают еще, что он струсил — глупость какая.
До кухонных донеслись сердитое хлюпанье лап по коридору, начавшему уже превращаться в самый настоящий канал, и долгая возня со стареньким замком, перемежаемая негромкими пассажами по адресу такой-то матери.

Отпирая входную дверь, Пелагатти догадывался, кого за ней увидит. Так и есть: опять этот сорванец с нижнего этажа. Сущий дьяволенок — и это по коднарским меркам. Все почему-то называют его девчачьим именем, но старого Пелагатти не проведешь. Нет уж, сегодня и без этого разбойника забот хватает!
— Не до тебя, пацан. Завтра заходи, — отрезал Пелагатти.
И уже хотел было захлопнуть дверь, когда взгляд его упал (или, вернее, поднялся — Ташка-то была от горшка два вершка) на вторую пришелицу.

С незваными гостями Пелагатти обычно не церемонился. Но к этой серьезной, крысоватого вида дамочке почему-то хотелось обращаться исключительно на вы.
— Здрас-сьте, вам чего? — поинтересовался коднар таким тоном, чтобы сразу стало понятно: ни косметика, ни соцопросы в этой квартире никому даром не нужны.

Пелагатти хоть аристократом и не был, но поспать любил не меньше досточтимого Александра фон Лихтенштайна. Поэтому где-то к обеду дня, когда начались Особенные События, из комнаты коднара не доносилось ни шансона, ни скрипки — вообще ни звука.
А потом — оглушительное громовое «ШАРАХ!».
А еще немножечко потом — почти такое же громкое, хриплое, на высокой ноте и о-очень протяжное — другое слово, которого мы приводить не будем.

Дверь перед веснушчатым Алискиным носом со свистом распахнулась (к счастью, вовнутрь, а то несдобровать бы носу). Любопытному взгляду открылся кусочек второй по запретности комнаты. Но только кусочек: уголок уже виденного сундука, расклеенного звездами, да куча матрацев и какого-то тряпья на полу, явно служившая кроватью, но больше напоминающая гнездо. Остальное заслонил собой сам обитатель комнаты, грозно возникший в проходе.
Или, во всяком случае, Пелагатти пытался выглядеть грозно. Удалось не очень хорошо, потому что внезапный ливень превратил его в какую-то, стыдно сказать, мокрую курицу. Со слипшихся комьями перьев бежали задорные ручейки. В уголке клюва поникла размокшая папироса — и когда успел, спал ведь?

Если и была у Пелагатти с Алиской какая-то взаимность, то прямо сейчас про нее можно было забыть. И Алискиных восторгов по поводу чудесной смены климата коднар точно не разделял.
— ДЫЛДА! ТЫ ОПЯТЬ?! А НУ БЫСТРО ВЫКЛЮЧАЙ ЭТУ ХЕРНЮ! — проорал он так, будто Алиска стояла не прямо перед ним, а где-то в районе одиннадцатой линии Васильевского острова. Или даже девятой.

Непонятно было, к какому именно «опять» отсылает коднар: в тринадцатой квартире постоянно что-нибудь случалось, и чаще всего Алиска бывала в этом замешана самым бессовестным образом. А вот какую херню надо выключить — было очень понятно. Херня уютно обосновалась под потолком и бодро поливала дождичком линолеум, похоже, и не думая останавливаться.

Дело шло к потопу. На полу образовался небольшой, но бурный с виду поток и, журча, устремился в открытую дверь. Пройдя между широко расставленных лап Пелагатти, как корабль в ногах у мифического колосса, в коридор величественно выплыл винил группы ABBA.
Все-таки постичь музыкальные вкусы Пелагатти было непросто.

Рыбуля хоть и сразу сообразил, к чему идет дело, но наблюдал за предсмертными корчами Росса с подозрительным прищуром, словно отказываясь верить, что торгаш и правда решил прямо тут отдать концы. Но вот Росс конвульсивно дернулся в последний раз и затих уже насовсем.

Йозеф как бы нехотя подошел к нему, приподнял за подбородок безвольную голову, нащупал артерию на шее, убеждаясь в том, что и так было ясно. Внутри всколыхнулось что-то недоброе, и Рыбуля вдруг испытал не характерное теперь для него желание хорошенько отметелить сидящего перед ним мертвеца. Без какой-то особой цели и без помощи всяких хитрых инструментов — просто выбить голыми руками все говно из другого человека, как в старые-добрые, когда он был моложе и злее и мотался по готтсбургским улицам, хватаясь за любой заработок. Но Йозеф Клее, Мастер Палач Тринадцатого участка, только глубоко вдохнул пару раз через нос и сжал-разжал пудовые кулаки. И начал думать о том, как выгребать из этого говна.

Первым делом, не надеясь на память, он схватил из кипы бумаг на столе первый попавшийся лист и накорябал на обороте большими буквами: «ОН СЛЕДИТ НАБЛЮДАЕТ. ДОЛЖЕН БЫЛ ЭТО СДЕЛАТЬ ЧТОБЫ РАСПЛАТИТЬСЯ СУКА МОЛЧИ. В ДОМЕ. СИСИЛЬ». Подумав, чуть ниже добавил: «ШЛЮХА».

Дальше по всем понятиям нужно было доложиться капитану, который спустил приказ. А новости были из тех, что лучше приносить лично, раз уж Рыбуле передали Росса, можно сказать, на руки. Оставлять допросную, да еще с сановным жмуриком прямо в центре комнаты, не очень хотелось, но придется, раз уж сам отправил подмастерьев проветриться. Оставалось хотя бы запереть ее на большой ключ и повесить на дверь дежурное «НЕ ВХОДИТЬ! ИДЕТ ПРИЕМ». Что Йозеф и сделал. После чего с мрачным смирением висельника и с папкой на Росса под мышкой направился искать капитана.

Рыбуля осовело покрутил головой, вяло моргая и мало что понимая поначалу, но от увиденного проснулся резче, чем от любых пощечин. Особенно взбодрил вид огромной уроды, которая радостно закусывала человечинкой. Палача такими делами вроде и не удивишь, но завтрак в брюхе все-таки неприятно шевельнулся.

Завтрак жинка сготовила. «Поешь хоть, старый, горяченького перед своей душегубкой, что ты как нелюдь». Эх-хе, вроде недавно совсем было, а как будто с кем-то другим.

Невкусная кровь во рту — лучше особо не думать, чья. Сплюнул ее на пол тягуче.

Мужиков, конечно, жалко. Нормальные были работяги. Но об этом он после подумает. А пока надо как-то так повернуть, чтобы самому на крюк не отправиться или, вон, песику на второе. Надо что-то такое выдать умное, чтобы даже этого уебка проняло. Но — не лезет сходу в голову ничего путного.

Выслушав, Клаус кивает с серьезным видом, соглашается и с храмовником, и с собственными какими-то мыслями.

– Гнилое место, это я тебе и так скажу, – подтверждает он мрачно, без тени улыбки. Впервые, может, с тех пор как сюда свалился.

– Можно хоть лучины нащепать. Все лучше, чем в темноте.

И, действительно, перехватив молот под боек, принимается от стены какой-то корень методично отколупывать. Глухо, ритмично тюкает по деревяшке железный клюв. Между ударами Клаус вворачивает негромко, отрывисто:

– Мы тут вроде как. В одно говно. Вступили. Так что. Если есть еще. Чего рассказать… – Клаус, с сочным хрустом вывернув из стены корешок, поднимает глаза на храмовника. – То давай сейчас.

А сам времени не теряет, продолжает заниматься лучиной: налипшую землю с чурбачка стряхнул, молот – в петлю на поясе, в руки – увесистый нож. И давай щепки делать. С запасом, на сколько дерева хватит.

Вуду. Вроде слово как слово. Но споткнулся об него вдруг. Подобрал в растерянности, хотел додумать, докрутить. Не успел.

Тряхнуло, бахнуло. Выбило воздух из легких, единственную мысль из головы. Мордой в реальность с размаху ткнуло. А там, в реальности – пиздец. Был солдат, и нет солдата. Только и видел Сальгадо, как куски в воздух подбросило.

– Куда, бля?! – заорал ошалело на разлетающиеся ошметки. – Стоя-ять…

Хотя стоять, конечно, было уже некому.

Но Сальгадо, понятно, ни о чем таком сейчас не думал. И ни о каком. Он просто из пенала поскорей вытряхнулся и во всю пластмассовую прыть втопил в сторону взрыва. И, хотя бежать было, в общем, неблизко и после лежания в пенале весьма впадлу, Сальгадо уже на бегу отчетливо вдруг ощутил: все правильно сделал. И немного успокоился.

Теперь – не проебать подранка, пока тепленький. Дело нехитрое: дашь пластику застыть, и, считай, приплыли. Потом не слепишь уже. Откуда-то Сальгадо это знал. Времени зря не теряя, заработал быстро, сноровисто. С ходу взялся за самый здоровый кусок туловища, в сторонку оттащил. Уложил на ровненьком, побежал дальше руки-ноги собирать.

В поисках головы заозирался, нашел ее под ногами у какого-то мутного гражданина. Далеко укатилась, стерлядь. Гражданин, тем временем, развернулся и бодро так припустил куда-то по своим делам.

– Помогай давай, мудло, – крикнул ему в спину Сальгадо Так, на всякий случай. Но нет. Этот тверд оказался в решении съебать. Отметил Сальгадо здоровенную дуру гранатомета в руках у него, нездоровый смех. Смутное подозрение закралось, в сторонку его пока что отодвинул. Будет еще время подумать.

Он не забудет, как Мать для него и для брата воскрешала в памяти образы давно ушедших времен. Дней, что были задолго до Первого и Последнего, задолго до всех ушедших на Охоту родичей, которых они никогда не знали. То были дни Хозяев, которым поклонялись черные. То были дни людей, которые поклонялись черным. Теперь – нет ни тех, ни других. Только Племя осталось, само по себе.

Таков был мир, пока три ночи назад втянутый ноздрями морозный воздух не принес братьям обещание добычи впереди.

Последний прежде не встречал людей. Но память Матери – его память – хорошо сохранила их запах. Запах их крови и пота. Тряпок, в которые они так бережно прячут свои мягкие, белые тела, оберегая их от дождя и холода. Запах их страха.

И сегодня, когда братья нагнали добычу, когда глаза подтвердили то, что нюх уже давно успел рассказать – оставалось только поверить глазам и нюху. Впереди человек. Тот, кто когда-то лил ради черных ритуальную кровь на свои алтари. Тот, кто свои самые сокровенные просьбы обращал к черным в трепетной молитве. Верил зачем-то, что будет ими услышан.

Кто он теперь, в век мертвых богов?

Еда.

Под этим градом бессвязных причитаний и мольбы Маун Су как-то вдруг сникает. Будто бы съёживается даже, зримо уменьшаясь в размерах. Ну, это-то, конечно, складская полутьма шутки шутит. Растворился в ней бирманец, одни глаза маслянисто блестят из черноты. Смотрят понуро.

– Всё-всё, – примирительно говорит Маун Су, без особого, впрочем, воодушевления. Но хватки не ослабляет.

Точь-в-точь растерянный взрослый перед раскричавшимся ребенком. И утешить как следует не умеет, и делать что-то всё-таки надо. Не вечно же так сидеть. Скоро уже и соглядатай таинственный обернётся. Если верить словам, которые второпях, обгоняя друг друга, летят с прыгающих губ изрезанного человека, лучше не дожидаться возвращения.

Нет, Маун Су не поверил, разумеется. В зловещие ритуалы, подчиняющие волю. В белую смерть под покровом чёрной ночи. Всё это допустимо и, может быть, даже очень возможно, в другое время и при других обстоятельствах. Но совершенно… избыточно здесь и сейчас. Здесь и сейчас есть просто запуганный до смерти человек, который, похоже, и вправду умудрился прощёлкать чужое добро каким-то заезжим ловкачам.

Так думает Маун Су, который не любит искать сложных ответов на простые вопросы.

Нельзя сказать, что Маун Су совершенно глух к тем загадочным и неизъяснимым сигналам, которые иногда прорываются в окружающую нас повседневность из мест куда более странных, сокрытых от глаз. Даже напротив, Маун Су всегда был суеверным человеком – примерно в той мере, в какой и может быть суеверным деревенский ремесленник, выросший среди рисовых плантаций и маковых полей. Но Маун Су кое-что повидал за последние пять лет, и поэтому теперь он также верит и в другие вещи.

Он верит в человеческую жадность, ослепляющую, переходящую в вероломство. В человеческую… глупость? Пожалуй, что и так. Можно быть очень могущественным человеком, и все равно вы поступаете глупо, воруя опиум У Шве.

А пленник… А что пленник? Тело его перенесло слишком многое, а разум не был достаточно дисциплинирован, чтобы сохранить ясность. Нужно отдать должное: «поработали» с ним плотно. Настолько, что добиться от него хоть чего- то полезного, похоже, не удастся – во всяком случае, не так быстро, чтобы стоило тратить время. Чем бы ни руководствовался этот захлебывающийся словами человечек, а совет он дал добрый и на удивление разумный: иди отсюда, Маун Су, не задерживайся.

– Всё. Всё, – ещё раз перебивает Маун Су, и в этих бессмысленных, в сущности, словах теперь и впрямь слышится что-то окончательное.

Маун Су приподнимается, все еще удерживая человека за шиворот, но уже одной рукой – в другой сквозь темноту смутно угадывается нож. Деловито, без суеты Маун Су перекладывает человека на живот, склоняется над ним. Коротко взлетает рука с ножом.

Сочно, отчётливо чавкнув, шею чуть выше ключицы клюет клинок.

Отерев нож, Маун Су убирает его обратно в ножны на пояснице (и умудрился же как-то приладить на саронг). Вздохнув от неприятных этих дел, шагает к выходу, на ходу одёргивает рубаху.

В дверях, перед тем как влиться в толпу, останавливается ненадолго. Быстрым взглядом окидывает открывшуюся панораму доков. Развалины домов, переулки, снующих мимо людей. С улицы выход как на ладони, да его, Маун Су, и видели уже – теперь можно особенно не прятаться. Но если кто за ним и смотрит, Маун Су хочет посмотреть в ответ.

Будьте благоразумны.
Не ходите по дешевым кабакам, не слушайте завиральных историй, какие рассказывают осипшими надтреснутыми голосами тамошние выпивохи. Про безвестно пропавших и никогда уж больше не найденных. Про сгинувших посреди людной улицы, у всех на глазах, и в один миг очутившихся в другом месте, за милю или две оттуда. Про вышедших однажды за порог, в чернильную осеннюю ночь, а наутро вернувшихся другими людьми. Не слушайте. А если и придется где услышать – не верьте. Ни на секунду не допускайте мысли, что за этими небылицами прячется хоть самая завалящая крупица истины. Чего только не взбредет в хмельную голову, что только не слетит с заплетающегося спьяну языка! А ваша голова трезвая, рассудительная, и такими глупостями ее забивать не нужно.
Будьте благоразумны.
Потому что байки эти – вовсе не байки, а чистая правда. Та самая правда, от которой, раз узнав, уже нипочем не отделаться. Она заставит вас просыпаться ночами и с головой кутаться в липкие от холодного пота простыни, вздрагивать от зловещего шороха в дальнем углу и замирать в оцепенении, когда стеклянный свет фар от проезжающего мимо автомобиля заглянет на секунду в ваше окно.
Потому что пьянчуга из ближайшей пивной своими окосевшими глазами смотрит мимо всего того, что вы считаете важным и значительным, смотрит прямиком туда, куда здравый смысл и осторожность никогда не позволят вам заглянуть. Он изучает тени, змеиным клубком шевелящиеся на стене поздним вечером. Он вглядывается в темные воды ваших рек, где на самой глубине копошатся неведомые твари. Ваш уютный стабильный мир он видит с изнанки. Не давайте ему шанса поведать о ней.

В самом сердце лабиринта городских улиц, там, где озябшие под студеным небесным душем дома, пытаясь хоть как-то согреться, льнули друг к другу особенно тесно, из неприметной трещины между двумя бетонными кубами вытряхнулся на промокший пустырь маленький серый человечек. Он ошалело завертел головой, обессмысленный взгляд его запрыгал по громоздящимся вокруг близнецам-зданиям, то и дело встречаясь с пустыми глазницами их окон. Человечка колотила дрожь, но причиной тому был отнюдь не дождь, исклевавший его непокрытую лысину, не блуждающие по подворотням бездомные сквозняки и даже не огромная лужа, чьи мутные воды жадно впились сейчас в его ботинки. О, нет. Этот человечек дрожал от страха. И страх же погнал его вперед. Не разбирая дороги, человечек двинулся вброд по разлившемуся посреди пустыря грязному озеру. Он пытался бежать, словно за ним гнались, но ноги, парализованные ужасом, скверно его слушались. С посиневших губ его вперемешку со слюной снова и снова летело одно и то же, невнятное: не то «оставьте», не то «отстаньте». Из окоченевших пальцев осенними листьями опадали на рябую поверхность воды болотного цвета листовки, общим числом семь. С каждой укоризненно взирал маленький, но оттого не менее великий Улисс Грант, явно удрученный столь возмутительным с собой обращением.
Так и скрылся человечек в одном из бесчисленных переулков, оставив озадаченно переглядываться парочку блудных котов, которых нелегкая занесла на тот самый пустырь в эту зябкую октябрьскую ночь. Эти двое представителей рода кошачьего и были единственными свидетелями загадочного появления мистера Стоуна – а это был, разумеется, именно он. Ничего нет удивительного в том, что вскоре эту странную историю уже шепотом пересказывали во всех окрестных кабаках, с каждым разом уснащая все новыми невероятными подробностями. Коты, как вы и сами прекрасно знаете, бывают ужасно болтливы.

Доподлинно неизвестно, какие силы гнали в ту ночь мистера Стоуна по капиллярам городских трущоб. Что бы там ни было, а квартиру свою он, обезумевший от жути, отыскал почти сразу. Сбив колени от несчетных падений, с горем пополам вскарабкался по веренице лестничных пролетов на свой финишный этаж. На площадке было тихо. Засаленная лампочка, расплескивала слабый свет, желтый и густой, как оливковое масло. Дверь соседней квартиры была приоткрыта. В проеме виднелся мистер Уилсон. Он застыл на пороге своего жилища, совершено неподвижный, древний высохший призрак последнего этажа. Казалось, он так и стоял в дверях уже целую вечность, этот выживший из ума старик, поджидая чего-то. Может, своей смерти. А может, Джейкоба. Тот поспешил отвернуться, наткнувшись на испуганный взгляд мутных стариковских глаз, в которых отчего-то стояли слезы. Этот взгляд он чувствовал спиной все время, пока прыгающий в ладони ключ тыкался вокруг замочной скважины, пока скрипела на фальшивой ноте открывающаяся дверь. Лишь когда клацнула под рукой Стоуна циклопическая задвижка по ту сторону двери, взгляд наконец отпустил его. Что было написано на лице мистера Уилсона, что еще одной морозной иглой прошило и без того сбивающееся в панике сердце пианиста? Нет, не сейчас, сию минуту он просто не мог думать об этом. Потом, все потом.

Не разуваясь, в ванную. Выкрутить до отказа кран, тут же захлебнувшийся ржавой водой, зашедшийся лающим кашлем. Не смотреть, ни за что не смотреть в давно не мытое зеркало, где сверкают ярче обычного два глаза – дымчато-серый и янтарно-желтый. Опрометью в комнату, срывая с себя одежду, ручьями растекающуюся по полу. Той же одеждой наспех заткнуть сочащуюся желтизной щель под дверью, за которой – в этом нет сомнений – все еще стоит, глядясь в одному ему видимое озеро вечности, старый мистер Уилсон. Окна – те уже давно задраены, и тяжелый бархат проеденных молью темно-зеленых штор душит в своих складках малейшие каплицы света и звука, забредшие сюда по незнанию или по глупости.
Вода в ванне, тем временем, уже льет через край. И плевать. Джейкоб разберется с этим завтра, потом, после того как ласковое, безотказное лоно его убежища примет его, очистит, заберет страх и грязь, отчаяние и холод. И звук. Обязательно звук.

Заливая дешевенький кафель, мистер Стоун заполз в ванну. Почти кипяток. Еще чуть горячее – и не было бы сил терпеть. Покой. Благословенная тишина. Минуты идут. Тревожные мысли последних часов плавятся, сливаются в одно целое, неузнаваемое, но уже почти не страшное. Вытекают свободно, не сдерживаемые больше ничем, растворяются в обжигающей воде. Оттаивает в груди. Веки наливаются тяжестью, опускаются сами собой.
Хорошо.
Тихо.

Бар пустует, как и всегда, и в этом есть какая-то обнадеживающая стабильность. Один, пятнадцать или сто пятьдесят – в конечном счете, это не так уж и важно. Все эти шаблонные, будто с конвейера сошедшие бедолаги не имеют ни лиц, ни личностей. Их не за что ненавидеть, не в чем обвинить, да и презирать как-то не с руки. Можно лишь пожалеть. Всех сразу, потому что, в конечном счете, любые два из них, вместе с их одинаковыми разговорами, одинаковой выпивкой, одинаковыми тусклыми жизнями, различаются не больше, чем стулья, на которых они сейчас восседают. Однородная муторно-серая мазня, тонким слоем распластанная по иссохшему дереву мебели – с таким же успехом можно было бы пересчитывать, скажем, воду.
Вполне подходящая среда для такого неудачника, как Джейкоб.
Такими мыслями развлекал себя пианист, утонувший в бархатных объятьях кромешной тьмы. Где-то поблизости дрожащий луч слабенького прожектора неумело вгрызался в ее упругий покров, способный отвоевать лишь тот крохотный пятачок сцены, где старательно выпевала свои нехитрые рулады молоденькая певичка. Но здесь, в углу, куда было стыдливо задвинуто старенькое пианино, тьма была полноправной и единственной владычицей. Желтушный пучок света, щедро разбавленного блеском танцующих в воздухе пылинок, лишь подчеркивал ее непроницаемую черноту, словно бледный, высохший маркер. Такое положение дел вполне устраивало Джейкоба, и он совсем не завидовал девчушке, которая, в отличие от него, была выставлена на всеобщее обозрение.
А девочка-то, между прочим, старается. Возможно, если бы звуки, вылетающие из ее юного горлышка, не царапали так остервенело неисправное тело Джейкоба, тот счел бы их вполне мелодичными. Но звуки царапали, и кололи, и ввинчивались куда-то в самое нутро, эти маленькие паршивцы, исполненные вечной бессмысленной злобы. Ну, ничего. Сегодня есть, ради чего потерпеть немного. Ради кого. Вон как залилась, ишь ты. Куколка.
По крайней мере, успокаивал себя Джейкоб, он еще ощущает боль. По крайней мере, среди его латунных деталей осталось кое-что живое, ноющее, чувствующее. Кажется, только его в этот вечер музыка проняла – пусть и на свой, извращенный лад.
Кто-нибудь еще? Хоть кто-нибудь, ну? Нет, масса за столиками глуха к тому, что происходит на сцене. Слишком поглощена своими собственными мелкими, ежедневными проблемами. Это даже не тоска – из всего спектра человеческих эмоций тоску Джейкоб улавливал особенно остро, даже совсем не желая того. А этому вот непотребству – и названия-то нет, потому что названия даются не всем подряд чувствам, а тем, которые хоть чего-нибудь, да стоят.
Как знать, может, Джейкоб и соблазнился бы переступить им же самим и установленную черту. Может, и рискнул бы прикоснуться к запретному, хоть разок зачерпнуть из котла чужих переживаний. Воздерживался он уже довольно давно, а всего разок – это ведь почти не грех… Но обстоятельства даже не предложили пианисту такого выбора в тот вечер. Ковыряться в мутных жиденьких недочувствах посетителей было противно, прикоснуться к певице – отчего-то совестно. И мистер Стоун лишь продолжал флегматично создавать нужный фон для излияний нескладной девочки в черном платье, забывая морщиться от привычных уже уколов, что сопровождали каждое новое нажатие клавиш…

Заканчивать в такое время Джейкоб не любил. Город бодрствовал, да он еще даже и не думал ложиться. Ощетинившийся тысячей шумов, каждый из которых грозил медленной, изощренной пыткой. Спрятаться бы сейчас, улиткой забиться в свою чугунную раковину и не вылезать из нее подольше. Но дом так неблизок. Улицы уже поджидали Джейкоба, щерились, предвкушая его муки. Приготовься, Джейк, сейчас будет очень паршиво, – шептали они, облизываясь от нетерпения. – О, ты даже не представляешь…
И дождь. Ко всему, этот сводящий с ума дождь, выбивающий нескончаемую оглушительную дробь тысячами разрывающихся капель. Из всех возможных причуд погоды, включая пожары, наводнения, цунами – пусть лично он с ними и не сталкивался, но все же… Джейкоб больше всего. Ненавидел. Чертов. Дождь.
Угораздило же, а. Даже уютно устроившиеся в теплом кармане купюры, которые пианист честно выменял на пару часов публичного унижения, – а сумма была непривычно велика, ведь унижение на сей раз прошло дуэтом – нимало не скрашивали ситуации. Даже напротив. Эх, маэстро, продажная вы шкура. А ведь могли бы вы, маэстро, сидеть сейчас дома. В бедности, но в сравнительно добром здравии.
Поколебавшись, Джейкоб решил прибегнуть к меньшему из зол и проехаться на трамвае. Во всяком случае, так все закончится намного быстрее. Остановка… Где здесь остановка? Ботинки противно чавкают по затянутым бензиновой радугой лужам. Кажется, здесь. Кажется, этот номер. В число всеразличных причуд мистера Стоуна входило и то, что общественным транспортом он пользовался нечасто. Поэтому оставалось лишь понадеяться на обрывочные воспоминания, завалявшиеся с каких-то давнишних времен, и уповать на то, что механическое скрипучее чрево дотащит именно туда, куда нужно.

Клавдий медленно, оберегая голову от резкой встряски, перевернулся на спину. Полежал так еще немного, прислушиваясь к удивительному, вдруг ставшему непривычным ощущению покоя. Короткая, но заслуженная передышка. Не нужно бороться, гореть, выкарабкиваться из наползающей тьмы. Мысли текут неспешно, по инерции, а по конечностям разливается ленивая приятная тяжесть.
Дыхание понемногу успокаивалось, ходившая ходуном грудь задвигалась мерно, неторопливо. Вдох. Выдох. Воздух здесь чуждый, невкусный, но с каждым его глотком тело наливается новой, возрождающейся силой.
Клавдий не сдерживал торжествующей улыбки. Все-таки этот раунд остался за ним. Через адскую боль, сквозь черноту забытья, которая – он почувствовал – в какой-то момент подобралась совсем близко. Прошел. Выдержал. Не сломался.
Deus ex machina. Искусственный интеллект. Ничего не смог противопоставить злому, мятежному, живому. Приятно смаковать эту мысль, когда первый раунд уже позади, а система, получившая чувствительный щелчок по виртуальному носу, еще не обрушила на голову Клавдию новые, утроенные неприятности.
Пошатываясь, расставив в стороны руки-ноги, словно гигантский паук, стрелок поднялся на ноги. Наскоро стряхнул с одежды набившийся песок.
- Может, все же полюбовно будем общаться? – не без издевки прокричал он в пустоту. – Не волнуйся, спрашивать я больше ни о чем не буду. Хватило одного раза. Так что давай сюда своего берсерка, чего там. Беру не глядя.

Гюстав едва собрался с мыслями, чтобы сказать что-то в ответ, но Баку уже как ни в чем не бывало демонстрировал ему свою широченную спину. Француз поперхнулся словами, застрявшими на полпути, и ограничился коротким кивком головы – впрочем, и тот был уже необязательным, ведь Баку все равно не мог теперь его разглядеть. Гюстав развернулся на месте движением, в котором, несмотря на его нарочитую неторопливость, все же проскользнула солдатская выучка, и покинул неприветливую комнату.
С тем только, чтобы вскоре оказаться в точно такой же, но еще более безжизненной. Его собственной комнате, в которой ему предстоит теперь коротать недолгие часы личного времени. Исходя из тех скупых сведений, которые счел нужным сообщить новый начальник, да и из того, как испуганно вращал глазами этот парень в раздевалке… Хм. Похоже, Гюстав не задержится здесь надолго. Навряд ли, во всяком случае. Что ж, значит, нет никакого смысла пытаться хоть как-то облагородить эту бледную, словно остывший труп, каморку, неизбежно наводящую на мысли о палате для неизлечимо больных. Разве что…
Жобер покопался в подкладке пиджака, достал из какого-то неприметного кармашка изрядно потрепанное уже семейное фото. За неимением рамки, не мудрствуя лукаво, пристроил на письменном столе, с краю у стены. Посверлил оценивающим взглядом. Удовлетворился.
Сел за казенный стол, скрипя казенным стулом. Вдохнул сомнительный аромат казенного освежителя. Мятный, мать их. Почему-то ассоциация с больницей лишь усилилась. Н-да, не балует же самая засекреченная в мире организация своих подчиненных. Ну, это ничего. Спартанских условий Гюстав не боялся. По крайней мере, все необходимое здесь есть, а ведь бывало и похуже.
Охранник никуда не торопился, пользуясь тем, что свободного времени в запасе предостаточно – вероятно, повторится такое раздолье еще нескоро. Знакомство с сослуживцами Гюстав решил отложить. Зачем? Тот необходимый минимум информации, который понадобится для продуктивной совместной работы, все равно будет сообщен ему. Когда настанет момент. Задушевные разговоры же не значились в списке любимых занятий мужчины. А уж болтовни наверняка будет предостаточно: когда люди вместе идут на верную смерть, это почему-то очень сближает их и разом развязывает языки. Шанс перехватить что-нибудь интересное о загадочной предстоящей работе, который кому-то мог бы показаться соблазнительным, Гюстава тоже не привлекал. Даром, что пока толком ничего и неизвестно, кроме, может, того, что работенка и впрямь убийственная. Просто любопытство у Гюстава давно атрофировалось. За ненадобностью.
Лист бумаги и ручка, на счастье, отыскались в столе. Наушники предсказуемо отыскались в кармане. Жобер подсоединил их к своему коммуникатору, надежному, но уже вплотную подобравшемуся к черте устаревания. Вложил в уши бусинки динамиков. Не глядя в дебри плейлиста, ткнул куда-то в экран. Два маленьких оркестра в его ушах тут же грянули какую-то симфонию Шумана. Француз аккуратно отложил девайс на край стола, позволил себе ненадолго прикрыть глаза и слегка откинуться на неудобную спинку, вслушиваясь в звуки музыки.
Долго расслабляться, тем не менее, было не в правилах Гюстава. Уже через несколько секунд его сосредоточенный взгляд, преломленный линзами очков, уперся в лежащий перед ним чистый листок. Шарик ручки протанцевал по белоснежному полю, выводя безупречно ровные, округлые буквы: «Интендант». Ниже с новой строки легла стройная единичка, предвещающая начало списка.
Шли минуты, а Гюстав так и сидел, задумчиво раскручивая ручку между пальцами. В самом деле, есть над чем поразмыслить. Как подготовиться к тому, чего не можешь даже приблизительно предугадать заранее? Что брать с собой на Озеро, где никакие законы логики не действуют в принципе? Так сообщило начальство, и не верить у Гюстава не было ни оснований, ни, тем более, полномочий. Все, что может помочь в одной ситуации, обернется помехой в другой. Даже самое безобидное действие, самый незамысловатый предмет, некстати оказавшийся при себе, может оказаться смертельной ошибкой. Человек, которого только что чуть не разорвали на части из-за неправильного выбора салата для обеда, это знал не понаслышке.
Еще через четверть часа лист, с медицинской точностью согнутый пополам, вместе с ручкой лег в сторонку. Чернилами ее он так и не был больше запятнан, а единственная открытая в списке позиция многозначительно посверкивала девственной белизной неисписанной бумаги. Тихонько скрипнул задвигаемый стул. Под торжественный аккомпанемент немецкого маэстро Гюстав закрыл за собой дверь.
В конце концов, не так уж и важно, что именно ожидает впереди. Главное, что работа должна быть выполнена. Какой бы она ни была. Иначе будет очень, очень хреново. Причем на сей раз, похоже, хреново будет в глобальных масштабах. Наверное, этим и различает «свои» объекты рядовой охранник ACW. Одни опасны для всего мира, для человечества, для озонового слоя или самой старушки Земли. Другие – только для помидоров в радиусе досягаемости, ну и, может, для незадачливого сотрудника, который, как назло, как раз решил разнообразить свою диету чем-нибудь здоровым.
Но, как бы то ни было, отсутствие результата – тоже результат. И правила предписывают сообщить об отсутствии заказа. Нельзя заставлять людей ждать. Нехорошо это.

Клавдий покивал задумчиво на слова Проводника. По контрасту с Чарли, остался совершенно невозмутим. Спокойно принял к сведению все, что сказал скелет. Как будто ему не предстояло шагать в портал, не зная, что ждет по ту сторону, положившись только на шальную удачу. Не то чтобы стрелок уж совершенно не боялся за собственную шкуру. Но со временем чувство опасности притупилось, стало пресным. Клавдий свыкся с ним, как путешественник свыкается с лишениями кочевой жизни. Риск уже давно не был для него чем-то из ряда вон выходящим, и превратился в нечто рутинное, почти повседневное.
Строго говоря, потери тоже были стрелку не в новинку. Он успел поработать во многих командах, бок о бок с самыми разными персонажами. Большинства он и не помнил уже. Имена, лица и характеры проносились мимо него с немыслимой скоростью, сливаясь в какие-то обезличенные, размытые образы. Клавдий никогда не привязывался к людям. Слишком большая роскошь для его работы. Люди умирают, и это совершенно нормально. На войне люди умирают несколько чаще, и это тоже нормально. Клавдий пережил уже достаточно, чтобы понимать, какая это, в сущность, условность – смерть.
Тем не менее, мысленно Клавдий вновь и вновь возвращался к тому злополучному участку тропы, где остался Монах. Старый упрямый хрен. Стрелку он никогда не нравился, и Клавдий, в общем-то, не особенно пытался это скрыть. Ему вообще мало кто нравился, если уж на то пошло. Но, нужно отдать должное, Монах был действительно ценным дополнением для отряда. Незаурядные способности к колдовству, приправленные живым, изобретательным умом – в этом деду не откажешь. Полезный был старичок…
«Был»? Клавдий поймал себя на том, что уже давно рассуждает об этом, как о решенном деле. Да что уж там лукавить. Не Монаху тягаться со сколько-нибудь серьезным противником в единоборстве. Принимать на себя удар должны другие. Тот же Шайр – вон он, шагает себе, образина, как ни в чем не бывало. Понимает ли так же ясно, как Клавдий, на какой размен только что согласился? Прочитать что-нибудь по крокодильей морде Клавдий не взялся. Кто их разберет, этих рептилий.
Мужчина смачно сплюнул под ноги.
- Старик не сдюжит, - заключил он безапелляционно. – Ты ведь тоже с самого начала это знал. А, Чарльз?
Брошенный подчеркнуто безразличным тоном вопрос. И ничего, хоть отдаленно похожего на обвинение, в нем не слышно. Клавдий остановился перед входом в грот, посмотрел вопросительно на Проводника. Словно хотел непременно прояснить этот момент, прежде чем войдет внутрь.

Кажется, облегчение должно было прийти, стоило только Клавдию назвать свое имя. Должно было. Оно и пришло, конечно. Земля перестала убегать из-под ног, в глазах более или менее прояснилось. Но осталось какое-то давящее, неприятнее ощущение. Как будто там, внутри, под ребрами, застряло что-то упругое, и мешало теперь вздохнуть полной грудью. Да и окружающий мир при ходьбе явно покачивался несколько сильнее, чем ему следовало бы.
Поначалу стрелок не придал этому обстоятельству ровно никакого значения. Думал, просто надо прийти в себя после выкрутасов Саймона, только и всего. Может, пошаливает сердце или что-то вроде. Через минуту все уже будет нормально. Да, нормально…
Но Клавдий все шел вперед, а его состояние явно не торопилось улучшаться. Даже напротив. Каждый шаг отдавался в голове приглушенной вспышкой боли. Похоже, выходки этого гаденыша все-таки не прошли даром… Надо будет при случае сказать Монаху, чтобы посмотрел. Может, подлатает малость, даст какой-нибудь целебной дряни, или еще что, ему виднее. Да пусть хоть с бубном пляшет, если поможет избавиться от этого дрянного чувства, если выудит из Клавдиевой головы тупую иголку, ту, что колет, колет, зараза…
Да, но это все потом. Не при Саймоне. Не хватало только показать этому сопляку, что его колдовство возымело такое действие. Перетопчется, гаденыш. А мы ничего, потерпим. Просто слегка болит голова, бывало и хуже, гораздо хуже. Но, проклятье, как же это раздражает… Черт бы подрал этого засранца. Ага, черт-батюшка, хех.
Клавдий на ходу повернул голову и смерил мальца, зажатого в мощных крокодиловых лапах, долгим, тяжелым взглядом. Ничего хорошего этот взгляд определенно не предвещал. Мысленно примерив на белокурую головку пару аккуратных пулевых отверстий, стрелок отвернулся и сосредоточился на дороге, чтобы хоть как-то отвлечься от назойливой боли. В кромешной темноте лесной чащобы разглядеть что-нибудь было сложно. Клавдий слушал. Если что-то пойдет не так, хотя бы уши смогут предупредить его.

Прочерчивая в воздухе темную дугу, ППС взлетает вверх. Скупое, экономное движение, на оттачивание которого ушла, должно быть, не одна жизнь. Приклад безошибочно находит привычное уже место на плече. Предохранитель снят еще прежде, чем хищно зияющая пустота дула заглянула прямо Иштвану в глаза. На все – какие-то доли секунды, не больше. Краткий миг оглушительной тишины, в который все вокруг словно замирает, даже свист ветра, даже скрип раскачивающихся деревьев. Все ощетинилось и прислушалось. Потому что сейчас раздастся выстрел.
И он раздается. По контрасту с вакуумом безмолвия взвивается крещендо, оглушает раскатом грома. Персональная кара небесная, специально для Иштвана. Неотвратимая, близкая, отлитая в холодном свинце. Прямо в наглую, нахальную морду. Пуля, причмокнув, входит в миллиметрах над верхней губой. С хрустом разлетаются в стороны осколки зубов. Черные струи крови следом, ударяют фонтаном, орошают обильно землю вокруг. Ну, улыбнись теперь еще разок, мразь. Улыбнись. А пуля идет дальше. Крушит позвоночник, выныривает навылет сзади, там, где соединяются шея и голова…

Клавдий сморгнул, прогоняя наваждение. Наверное, его глаза много раз видели подобное, если сейчас он мог воссоздать картину такой явной. Иштван по-прежнему шел себе, как ни в чем не бывало, дальше. Невредимый. Наверное, еще пару жизней назад Клавдий выстрелил бы наяву. Всего пару жизней назад, когда в нем еще было чуть больше злобы и чуть меньше клятой усталости, мрачного, подавленного смирения с безысходностью. И сейчас-то тошно, невыносимо тошно отпускать этого мерзавца вот так просто. В сознании стрелка еще пульсирует эта разразившаяся внезапно, словно вспышка молнии, жгучая жажда убийства. До того насущная, что покалывает в пальцах, обхвативших рукоять. Кажется, голыми руками задушил бы, в клочья изорвал, втоптал бы в землю. Но – только кажется, как видно. Потому что демон все дальше, а Клавдий так и стоит, как вкопанный. Отходит потихоньку.
Безнадега. Этот раунд остался за демоном, Клавдий пока еще не вполне осознал почему, но это было совершенно ясно. Дело не в статуэтке сейчас, не в белоголовом мальчике. Тут другая борьба, его, стрелка, личная. Даже если Клавдий действительно всадит пулю в голову этому скоту. Иштван все равно уже победил. Поэтому и уходил сейчас Иштван с гордо поднятой головой и с довольной ухмылкой на пакостной роже, которую так и хотелось превратить одним метким выстрелом в кровавое месиво.
Мерзкое ощущение, что тебя видят насквозь. Клавдий вскользь ощутил его еще раньше, когда обменивались первыми фразами с незнакомцами у костра. Будто бы все самые сокровенные твои желания, самые глубинные страхи, которые, казалось, так надежно были запрятаны в темных и глухих уголках души, вытаскивают безжалостно на ослепительный, режущий глаза свет. Рассматривают пристально, исследуют под лупой, словно какую-то диковину. И нет ни клочка спасительной тьмы, чтобы заползти туда, съежиться, раствориться в ней, только бы не разглядывали больше твое нутро. Все на виду. Все на свету.
Вот и сейчас Клавдий чувствовал то же самое. Он знал, что Иштван знает. Мысли, чувства, мотивы стрелка куда больше, чем он бы того хотел, открыты демону. Ха, как будто этого вообще можно хотеть. Осознание собственной незащищенности билось у Клавдия в мозгу, словно испуганная птаха в клетке, путая мысли, ослепляя, оставляя лишь желание убить, чтобы спастись от этого безумия. Своеобразный инстинкт самосохранения, если угодно.
Иштван уходил, и уходила сама возможность совершить непоправимое. Клавдий сдержался, чтобы ничего не сказать вслед. Любые слова сейчас – фальшь, очевидная и потому бессмысленная. Не потерять лица. Не подать виду хотя бы. Потому что тогда – окончательный крах.

А Клавдий все молчал подавленно, и молчание это могло бы сказать больше любых слов. Лицо стрелка исказилось в неестественной, жутковатой гримасе. Уголок рта едва заметно подергивается, брови вскинуты вверх. Клавдий опять уставился немигающим взглядом в костер, словно ища в пламени какой-то поддержки – или, может, подсказки? Невзначай оброненные старшим слова колоколом гудели у него в голове. Этот змееныш знал, куда бить. О, он прекрасно знал.
Выбор. Клавдий отвык выбирать. Тысячи жизней подряд за него выбирали другие, а он делал, что говорят. Убивал тех, на кого указывал хозяйский перст. Он не был тем, кто принимает решения. Это все не про Клавдия. Он – исполнитель. Карающая длань небес. Ему нельзя давать права голоса. Это неправильно, бесчестно, попросту подло. Слишком сложно для него.
И мужчина поступил так, как только и поступал уже давно. Он позволил решать другим. Непреклонному Чарли, сжимающему свой Томпсон. Рассудительному Монаху, нашептывающему что-то в Чарлину черепушку. Пусть думают те, кто может трезво оценить ситуацию. А Клавдий… Он заранее проклял любой выбор, какой только могла сделать команда. Пусть так. По крайней мере, это не будет его выбор. Ведь в глубине души мужчина уже знал, что ответил бы на предложение старшего. Нужно признаться в этом, хотя бы не вслух, хотя бы самому себе. Клавдий еще не дал согласия. Он просто не отказался. Не смог бы отказаться.
Привязь обязательств по-прежнему крепко держала старого цепного пса. Возможно, однажды она даст слабину. Но не сегодня. Сегодня цепь выдержала, хоть и натянулась до предела, хоть и затрещали жалобно ее железные звенья. Проверка на прочность с трудом, но пройдена. Слишком многое было у Клавдия позади: что-то запомнено, что-то стерлось со временем из памяти, потускнело, повыветрилось. Но – было, и стрелок не смог плюнуть на весь пройденный путь. Даже сейчас.
Клавдий молчал.

Пистолет-пулемет обнаружился на коленях. Чудно. Ладонь прошлась по ствольной коробке, ощутила привычную прохладу рукояти. На мгновение стало как-то спокойнее. Уютнее даже. Все-таки чувствуешь себя куда защищеннее, когда под рукой маленькая машина смерти, способная выплевывать свинец со скоростью 700 выстрелов в минуту.
Клавдий знал это оружие, знал очень хорошо. Он готов был бы поклясться, что в точности помнит звук, с которым из ствола вылетает крошечная кровожадная бестия калибра 7,62. Он помнил, как пуля вгрызается в податливую плоть, как дробит кости, прошивает органы. Непременно жизненно важные – а то зачем же еще стрелять, если не на поражение? Эта малышка была создана отчаявшимися, загнанными в угол людьми, которые прекрасно знали, что нужно отнимать чужие жизни, чтобы сохранить свою. Разработано убийцами для убийц. Прекрасно.
Не то чтобы Клавдий особенно сильно любил оружие. Просто умел его использовать – так уж вышло. Напарников не выбирают, а огнестрел был мужчине самым верным и надежным товарищем уже очень, очень давно. Клавдий, к счастью, не превратился в одного из тех маньяков, которые раздают имена своим винтовкам или разговаривают с ними. Смертоносное знание, которое обнаруживалось в закоулках его памяти, не приносило стрелку ни малейшего удовольствия. Более того, оно тяготило. Вот и сейчас, стоило увидеть ствол, и сразу вспомнилось, всплыло непонятно откуда… Мерзко. Как будто в самый разгар ужина из твоей тарелки с салатом выползает таракан. Жирный такой, черный. Вальяжный. Таращит на тебя свою тараканью морду. Он был там, внутри все время, пока ты наслаждался трапезой, пока смаковал изысканный соус. Пока ты и не подозревал о его существовании. А он ведь там был. Ждал, сволочь, своего часа. Не смертельно, конечно. Но чертовски неприятно.
Старик, между тем, времени не терял. Уже вовсю болтает с этими тремя. За милую душу. Клавдий вслушался в предмет разговора. Лучше бы и не слушал. Поморщился, как от зубной боли. Он таких ублюдков отстреливает уже которую жизнь подряд. Не хватало еще с ними торговать.
- Мы не можем решать такие вопросы, - почти прорычал он. – Не уполномочены.
Пальцы его как бы невзначай сжались на рукояти ППС, указательный – на курок. Ничего особенно угрожающего. Оружие на предохранителе, да и пока вскинешь, с колен-то…

Падая, Алекс уже видел, что катастрофически не успевает. Вот Генка, в который раз уже обнаруживая поистине нечеловеческую скорость движений, прямо у него из-под носа хватает ружье, откатывается в сторону... В этой сцене подготовки его собственной кончины Алекс был лишь беспомощным наблюдателем. А что сделаешь, если инерция прыжка уже вовсю несет тебя вниз? Сейчас парень рухнет наземь, туда, где еще мгновение назад валялось ружье, подставит прямо под дуло свое распластанное по асфальту тело. Бате будет тяжеловато промахнуться, по такой-то цели. Чертова двустволка. Два ствола, два выстрела. То есть, в запасе у Гены есть еще один неизрасходованный - более чем достаточно, учитывая сложившиеся обстоятельства. Руки бы оторвать тому, кто придумал двустволку.
Но сдаваться было не в характере Алекса. Даже сейчас, в этом безнадежном положении, он все еще царапался, из последних сил хватался за утекающую прямо сквозь пальцы жизнь. Ну, или не-жизнь. От того, что его существование уже имело немного общего с человеческим, умирать окончательно Алексу сильнее не хотелось.
А ведь и вправду, по сути, это будет уже вторая его смерть... Первая была там, в подвале. Или, может, чуть позже, на Майском, над телом умирающего старика-сторожа? Это уж как посмотреть. Где она, смерть? Достаточно ли было расстаться с человеческим телом, или нужно было поступиться тем человеческим, что еще оставалось в душе?..
Идея пришла неожиданно. Сумасбродная, практически невыполнимая. Но Алекс не мог уйти, напоследок не огрызнувшись. Падая, он выхватил из заднего кармана брюк... фонарик. Тот самый, когда-то принадлежавший кладбищенскому сторожу. Щелкнула кнопка, и луч света прорезал предрассветную темноту. Прямо в лицо Генке. Ослепить, заставить замешкаться хоть на миг...
Одновременно с этим Алекс рванул в противоположную от него сторону, уже почти готовый почувствовать, как ему вспарывает живот выстрелом.

- Я... Он...
Алекс так и не смог сказать ничего вразумительного. Впрочем, не очень-то и пытался. Может, осознал, что он не в силах это объяснить. Или понадеялся, что Света и так все поняла.
Это как черта, которую ты переступаешь. Только что ты был там, зажмурился покрепче, шагнул - и уже стоишь здесь. Вот так просто. Но все вокруг в одночасье становится другим. Не таким, каким было "до". Не хуже и не лучше - просто другим.
Секунду молодой вампир, чуть склонив набок голову, смотрел на испускающего дух старика. Затем бросился на него, довольно грубо отпихнув с пути Свету. Сгорая от нетерпения, рванул в сторону ворот его нехитрого одеяния, освобождая шею. Нашел глазами нетронутый участок кожи, уже теряющей тот нежный цвет, который отличает теплящуюся в теле жизнь. А Света здесь хорошо поработала, выпила старика почти досуха. Но кое-что осталось и для Алекса. Он скорее почувствовал, чем увидел, прячущуюся под кожей яремную вену.
Ну что ж, прости-прощай, человеская жизнь! Тебе все равно недоставало остроты.
Укус. Алые сполохи перед глазами. Блаженство.
Все точно так, как и представлял себе Алекс, пока мучился от голода. Точно так, только еще прекраснее. Непередаваемая эйфория, взлет, одним махом на седьмое небо и дальше, дальше, в открытый космос... Он забыл обо всем. О том, что скоро здесь будет милиция, скорая - да хоть сам Дьявол! Об отце, о мачехе, о маме, о ребятах, даже о Свете... Даже о Дэне.
Никогда еще парень не испытывал такого. Даже в те ночи в подвале. Может, сказался непривычно долгий голод? Или это потому, что Алекс наконец-то полностью открыл душу и сердце для трапезы, безоговорочно принял ее как часть своего нового естества? Скорее всего, и то, и другое - хотя какая, к лешему, разница!..
Наверное, все же хорошо, что полет длился недолго. После того, как Света полакомилась стариковской кровью, ее осталось совсем чуть-чуть. И вскоре Алекс с нескрываемым сожалением поднялся на ноги, тыльной стороной ладони вытирая подбородок. Энегрия крови бурлила в нем, хотелось прыгать, как безумный, от счастья и от переполняющего до краев ощущения свободы. Вампир не насытился полностью. Но теперь он знал, что ничто больше не помешает ему это сделать.
Но сначала... Ах, сначала нужно вернуться к такой прозаичной действительности. И состоит она в том, что пора сматывать удочки. Они со Светой и так уже слишком много времени потратили впустую, непозволительно много.
Может, попытаться замести следы? Скажем... Вытереть ружье, чтоб не осталось "пальчиков", бросить к ногам сторожа, посыпать сверху патронами... Нет, это слишком наивно. Дэну прострелили голову сзади, да и старика "осушили" уже позже. К тому же, просто нет времени возиться. И потом, ружье может еще понадобиться. Ладно, хрен с ним.
Рыться в карманах у сторожа тоже недосуг. А вот фонарик захватить можно. Вдруг пригодится, да и лишнее внимание привлекает. Освещеньице то еще, как в хорроре каком-нибудь. Алекс подобрал с земли фонарь, выключил, сунул в задний карман брюк.
- Ну что, подруга... - бодро обратился он к Свете. - Двинули.
Парень улыбнулся широко и искренне. Наверное, впервые с выпускного вечера. Почему-то верилось, что теперь все получится.

И тогда Алекс выстрелил.
Прямо в затылок. Не мешкая, чтобы не спугнуть отчаянную, лишь на миг проснувшуюся решимость. В затылок легче, наверное... Хорошо, что он не лицом. Как выстрелишь человеку в лицо?..
Прямо как в том бородатом анекдоте. "Что чувствуешь, когда стреляешь из винтовки по людям?" - "Отдачу".
Алекс, в жизни не стрелявший из боевого оружия, пошатнулся, чуть не выронил ружье из рук. Отдача.
Он сам не знал, чего ждал от этого выстрела. Наверное, чего-то большего, как бы отвратительно цинично это не звучало. Какого-то чувства.

Может, страх.
Страх нарушить табу, древнее, как сам человеческий род. Страх взять на душу самый жуткий грех, какой только можно себе представить. Оборвать величайшее в природе таинство, своевольно нарушить планы Его Величества Случая, вероломно распахнуть книгу Бытия и поставить жирную точку, навек оставив недописанной чью-то историю.
Может, злоба.
Злоба на товарища, который оказался слишком глуп, чтобы выбрать жизнь, - а может, наоборот, и в последнюю минуту остался умнее всех, унося с собой в могилу свою неколебимую, вечную, посмертную правоту. Или это бессильная злоба на судьбу, которая в сиюминутном порыве озорства столкнула лбами двух одноклассников, поставила перед ними выбор, кому жить дальше, а кому дорога на тот свет?
Или облегчение.
Этакий, знаете, катарсис. Только вместо твоих очистительных слез на землю прольется кровь ближнего, невеликое дело. И проблем стало меньше, и задышалось бы, кажется, легче - если бы сам еще мог дышать. Главное, ты - жив, и идешь вперед. А кто встал на пути, пусть катится к чертям. Заслужил.
А может, вина?
Та самая, от которой никуда не деться и спасения никакого нет. Которая всю жизнь потом подтачивает изнутри, словно червь, только и ждет, пока твоя защита даст слабину. Куда спрячешься, если это в тебе самом? Прямо вот здесь, в груди, чуть слева. Щемит немного, и вроде бы даже ничего, терпимо. Но снова и снова наступит момент, когда ты меньше всего ждешь, когда уже, кажется, начинаешь забывать - и эта пакостная сучка внутри тебя проснется опять, и прихватит так, что завоешь в голос.

Ничего этого Алекс не почувствовал. Пусто. Просто спустил курок, что-то грохнуло оглушительно совсем рядом - и вот, все уже, кажется, кончилось.
Но прошло еще несколько мучительно долгих секунд, прежде чем парень отважился посмотреть в ту сторону, где мгновение назад стоял Дэн.

До этого момента Алекс сидел молча и практически неподвижно, прислонившись спиной к дальней от двери стене. Если он и двигался, то лишь для того, чтобы сделать очередную медленную затяжку. Похоже, Батискаф зря утруждался передвижением поближе к вентиляции: Алекс, не стесняясь, дымил прямо в центре комнаты. Впрочем, даже вонь табачного дыма не могла перебить тошнотворного запаха крови, который заполнял тесный подвал.
Алекс безотрывно смотрел в одну точку где-то в центре двери. Могло показаться, что от всего пережитого молодой человек просто тронулся умом. Но взгляд его был осмысленным и сосредоточенным, словно парень просто глубоко задумался о чем-то. Один раз он отвел взгляд, чтобы посмотреть на часы, но только и всего.
Как бы то ни было, из этого оцепенения Алекса вывел дрожащий голос Светы. Парень взглянул на девушку, на ее бумагу, помаду в ее руках. В серых глазах мелькнуло раздражение.
- А ты уже сдохнуть собралась? – прошипел он зло. – Ты что, Свет, охренела?
Алекс рывком поднялся на ноги. Голова на миг закружилась, пришлось схватиться за стену – видимо, последствия удара битой по затылку.
- Вы что, все тут охренели?! – продолжал он, повысив голос и продвигаясь в центр комнаты. – Конечно, давайте сидеть и ждать, пока эти мудаки будут нам впихивать человеческую кровь!
Алекс обвел всех мрачным взглядом.
- Вы что, повелись на эту чушь про вампиров? Это просто долбаные извращенцы, ясно вам? Нам надо выбраться отсюда и найти связь, и… и мы позвоним ментам, и я позвоню отцу, и эти суки за все заплатят!
Парень перевел дыхание и продолжил уже спокойнее и тише:
- Только надо действовать всем сообща. И не ломиться вперед паровоза, - Алекс бросил взгляд на Озерцева. – Мы тут все в одной лодке, понятно? И по уши в дерьме.