Голосование за ходы

10 января 1933 г. Африка, Ластурвильские джунгли. На закате.

– Там помогут с вашей ногой. Вы ранены? Можно я посмотрю? – Магдалена махнула рукой в сторону прихрамывающей ноги. – Только надо вернуться к Николя. И вы поможете отнести его в лагерь. Возможно ему нужна помощь!

  Магда настойчиво подходила к Роберу, а он суетливо сдавал позицию. Маленький шаг для человечества со стороны кинооператора стал большим для незадачливого капитана, который неловко дернулся и, запнувшись за корни, перекатился через упавший ствол. Вынырнув изо мха, Робер тут же замер, прицелился, оскалил зубы и, зажмурившись, выстрелил прямо в голову подходящей Магдалены.
  Бездыханное тело коченело в в склиской грязи.
  Оно уже не могло услышать этих нарастающих криков: “Магда! Магда!”
  Для него это имя уже ничего не значило.
  Но таковым было тело Джозефа: со спокойной созерцательностью оно соседствовало с паникующим Николя, не находящим себе места. Зайдя в джунгли, Дюран в последний раз нарушил покой вечнозеленого ковчега, из последних сил выкрикнув:
  “Магда!” – чуть слышно донеслось справа. Робер обернулся, продолжая теребить спусковой крючок: выстрела как не было, так и не предвиделось. Магдалена тоже не могла не услышать этого крика. Капитан замер, вздохнул и виновато привстал, как будто ничего не произошло.

– Хорошо-хорошо. Ммм. Так и быть, так и быть. Мы… мы пойдем к этому Николя. Как скажете, – Робер не смотрел на спутницу, но и не сводил с нее ружья.

  Некогда еле бурлящие кроны злорадно зашипели и вскоре между них на одну двадцать четвертую кадра стали показываться отвратительные волосатые выродки – помесь гиен и людей. “Павианы,” – шепнул Робер и, присаживясь, потянул за рукав Магдалену. – “Ни звука, ясно!?” На соседний корень тут же рухнула огромное краснозадое существо и, горласто скуля, кинулось прочь. Капитан лег, откинув оружие, и прикрыл собой Магду.
  Вдруг из густых крон-туч засыпал град мартышек: с отвратительным ревом они бомбардировали все вокруг, проносились по деревьям, сшибали мелкие ветки, разрывали кусты и орали, орали, орали, словно кто-то объявил воздушную тревогу. Робер открыл глаза – над ним ним навис огромный седой самец павиана. Встретившись взглядом, морда примата исказилась в дьявольскую гримасу, в которой уже нельзя было рассмотреть хоть какой-то присущей всем обезьянам человечности: огромные желтые клыки, острые как у летучей мыши, слились в одно чудовище с седой омерзительной гривой; казалось, этот сгусток уродства сейчас бросится на тонкую шею Магды и ради злостной забавы разодрет ее в клочья, а потом беззаботно поскачет дальше.
  Робер зашипел, словно ощетинившаяся кошка и, казалось, выпустил когти. Через секунду его рев перешел в медвежий, слоновий и в какой-то миг львиный. Павиан виновато исчез в кустах.
  Капитан отряхнулся, отдышался и, взяв ружье, помог Магдалене подняться. Без слов он, обессилевший и слово бы вновь принимающий человеческий облик, пошел, хромая, на ранее раздавшийся крик Николя.

  Темнело. Заходить в джунгли не имело смысла – в десяти метрах уже нельзя было ничего разглядеть: тьма неизвестного места давила из-за каждого дерева, выливалась на страницы некогда ясного дня, словно из чернильницы. И она писала самые страшные мемуары. В искрах костра тоже не мелькало ничего веселого: только картинки, вспышки воспоминаний о том, чего, казалось, Николя был лишен навеки.
  Вот искра, в которой бабушка наливает куриный бульон, обнимает, идет за сахаром и… Искра предательски растворяется в сумраке. Вот искра, в которой Луиза предлагает сбежать от родителей, целует в щеку, раздевается и… Вот искра, в которой впервые улыбка Магдалены, вот неловкая встреча в кафе, как бы случайная, вот поданный платок… А вот искра, в которой строгий разговор с отцом, встреча с Марией, мордобой со Станиславом…
  Кусты дрогнули. Огонь, скупой на искры, застыл. “Эх, да простите, говорю же, я совсем одичал, и как только вернусь в Европу, тут же пойду покрещусь, ведь…” Глаза Робера застыли, но блики в них загорелись с новой силой. “Николя?” Из кустов показалась Магдалена. Капитан быстро взглянул на заряжающего винтовку Дюрана, скупой костер, труп Джозефа, дерево, куст. Труп Джозефа. Труп Джозефа!

– О Господи, помилуй! – капитан радостно кинулся в лужу с телом и принялся бесцеремонно шманать его карманы.

  Наконец найдя что-то, он сел, торопливо раскрыл слипшиеся от запекшейся крови корочки, растрепал какие-то документы и победоносно поднял кровавый билет: “Да!”, – со слезами на глазах вскричал он.

– Ох! Надо же! Какой вообще был шанс, что этот охотник решит вернуться в Европу вместе с вами!? Фух, – Робер не мог поверить и, лежа вместе с телом Джозефа, чуть ли не целовал насквозь бордовый билет. – Ох, простите, простите меня, но это лучшее, что происходило со мной. Да за всю жизнь. Простите. Простите.

***

  Костер почти прогорел. Показались звезды.

– Да, жаль, что так получилось. Он. Страшно подумать, что он мог вернуться в Европу, и что его жизнь могла начаться совсем по-новому. Но так будет не с ним. А со мной. Не лишайте меня этого подарка судьбы, умоляю, – Робер покачал головой. – Да, я знаю, куда идти, знаю. Но… Нет, нам нужно переждать ночь. Тут опасно. Где труп - там соберутся орлы. Да и джунгли, разъеренный жаждущий мести носорог, львицы, макаки… Но я знаю, где мы переждем ночь. Да, я знаю.

  Капитан указал на фиолетовый холм внизу. Там мерно разгорался большой костер. Там начинался хоровод. Там, как муравьи, копошились туземцы. Там ритмично завязывался бой барабанов.

– Нам туда. Берите факелы, – со спокойной обреченностью прошептал капитан.

***

– Если они увидят нас с окровавленными рылами, то подумают, что мы какие-нибудь черти. Кто знает, что на уме у этих черномазых! Я про них такое слышал, что даже рассказывать на ночь не буду, – Робер умывал лицо на водопое. – Не знаю, что делать с ружьем и винтовками. Главное, не держите их направленными на них, и тогда нам может сойти с рук столь поздний визит. Что-то не нравятся мне их танцы посреди ночи. Спасибо. Выдвигаемся, – капитан забрал свой факел у Магдалены.

  До какого-то времени туземцы не замечали робко подходящих гостей; они, казалось, дурачились у меняющего свои цвета костра, перебрасывались леопардовыми шкурами, ходили и прыгали на четырех лапах. Шаман с важным видом медленно проходил вокруг жалкой хижины и лишь изредка поднимал тупой взгляд на горизонт. Наконец он остановился, приметив путников, и что-то сказал. Все замерли.
  Шаман что-то хтонически проворчал в себя и трясущейся рукой развел покрывало, служившее дверью заветной хижины. Из нее показался тигриный взгляд, доселе незнакомый ни Николя, ни Магдалене, а между тем, это был взгляд их возлюбленной. Луиза, укутанная в леопардовые шкуры, держа в руках кинжал с костяной рукоятью, с довольной ухмылкой приближалась к незваным гостям.

– Только не это. Нам надо срочно. Бежать! – теребил Робер Николя за штанину.

  Луиза обняла Магдалену и страстно поцеловала ее в губы, такая же участь ждала и потерявшего дар речи Николя. На Робера она даже не взглянула.
  Толпа радостно заверещала и вновь закружила хоровод. “Нам надо идти”, – тихонько бросая каждое слово с тупой ребяческой ошеломленностью сказала Луиза, взяв Магду за руку. “Ман. Нам. Н-ам. Надо иди. Нам надо. Идти”, – запинаясь, по-детски доверчиво улыбалась она, волоча за собой любовницу. “Нам. Надо. Идти”, – хихикала она, сжимая кинжал.
  Барабаны нарастали, туземцы быстро окружили Луизу с Магдаленой, отделив ее от мужчин.

– Это нам надо идти! – со злобой и сожалением истерично шепнул Робер. – Это люди-леопарды, чтоб меня! Ну, такие… Есть такая магия, или гипноз, или спириты. Ну, как в Южной Африке или в пирамидах кого-то там. Короче темная хрень какая-то. Они выпивают бурду, и потом думают, что они леопарды. И потом ищут жертву для инициации. Не хочешь мне верить - не надо, но я сваливаю к водопою, так и знай. Ружье у меня без патронов, один в поле не воин, и вообще. Ты посмотри сколько их. Ты посмотри, – Робер нещадно дрожал. Его руки, державшие Николя, чтобы тот не вспылил и не дернул винтовку, казались ледяными.

  Но наконец они пропали, а перед глазами и за спиной Николя показалась острия копий. Луиза сильно сжала руку Магдалены и, не моргая, словно кошка закашлялась и вдруг издала чудовищный крик, подобный тому, что разбудил всех этой ночью. Всех, кроме Джозефа.

И почему люди не остаются в прошлом?

10 января 1933 г. Африка, Ластурвильские джунгли. На закате.

    Магдалена прорывалась сквозь непролазные заросли; ломала ветки, перепрыгивала корни, резалась об острую траву. Впереди - тропа Николя, он прорубал ее для себя и Магды. Сзади - выстрел за выстрелом. Или это бьющий в голову пульс? Дыхание все быстрее и быстрее, до хрипа, и вдруг, после рывка - резкая остановка. Казалось, кто-​то мощной когтистой лапой дернул ее за куртку.
  Джунгли притаились. Сверху - багровые лужицы застывшего неба, проглядывающие сквозь величественные кроны; снизу - замершие папоротники и еле-слышные жучки; впереди - уже не тот спасительный путь, который грезился еще минуту назад, а безнадежная древесная клетка, уходящая своими толстыми прутьями за горизонт; а перед глазами - туман испуга, сползающий с век и оседающий отрезвляющими каплями на щеках.
  Когтистая лапа ткнула Магдалену в поясницу. Настойчиво сползла вниз, стягивая куртку. Зашелестела окружавшей листвой. Завыла проходящим теплым ветром... Но вдруг хрустнула и упала сухой веткой у ног кинооператора.
  Всего лишь сухая ветка! Какое облегч...

  “Мадам? – тут же послышалось сразу отовсюду. – Мадам, как вы здесь оказались?”

  Голос, казалось, рождался за каждым деревом; французская речь среди лабиринта древесных исполинов - факт пострашнее какой-то там когтистой лапы. Звук не усиливался и не затихал. Он словно гулко звенел где-то между ушей, как после выстрела.

  “Не двигайтесь. Наверное, вы, должно быть, потерялись, не так ли? О, кажется я знаю, кто вы. Вы приехали из Европы, чтобы… Не двигайтесь. Еще одно крохотное движение, и в ход пойдет мое ружье. Я не шучу. Стало быть, вы приехали из Европы к Сигберту. Сигберт Кёхлер! Его называют самым хитрым белым во всей Африке. Но поверьте, в этих Джунглях вы встретили того, кто обведет даже этого докторишку. Поворачивайся!”

  Деревья, словно фигуры вместе с шахматным полем, повернулись, и на расстоянии пятнадцати метров из-за лиан показался направленный на Магдалену ружейный ствол. За ним через какое-то время проявился и весьма приятный на вид мужчина лет пятидесяти. “Нет, это точно не он!” – единственная мысль, которая могла прийти в голову, глядя на его интеллигентное лицо. Но оно заговорило:

– Вы приехали из Европы? Хорошо. Выбор у вас невелик. Доставайте свой билет в Европу и уходите в ту сторону, в которую я вам скажу уходить. Вы непременно выйдете на тропу, которую прорубали, пока я шел за вами все это время. А эта тропа, – незнакомец показал на прорубленный коридор зарослей, который потеряла Магда, – моих рук дело. Она ведет в это место. Где я и поджидал вас.

  Он вытер пот и, дрожа, привстал.

– Если бы эта львица или носорог смогли вас убить – я бы не был так категоричен и просто бы обобрал ваши тела. Но как я ни старался, вы выжили, к сожалению. Убить двух мужчин с оружием - опасная операция, но будьте уверены, что пристрелить какую-то девку - плевое дело для капитана.

  Капитан Робер подошел на три шага ближе. Он был искусан насекомыми и заметно прихрамывал. Ружье так и тряслось в его лапах.

– Ох. Давайте сделаем так, что никто не пострадает. Просто достаньте из сумки этот чертов билет и оставьте его вон на тех корнях, – он дернулся в их сторону, и, казалось, сейчас пальнет. – И я скажу, как выйти к больнице. Обещаю.

10 января 1933 г. Африка, при выходе из джунглей. Чуть позже.

  Машинальные движения, гром сердца, звенящий подобно раздающимся выстрелам; тупой стон однорогого чудовища и хруст, казалось, не земли, а литосферных плит. Где-то среди этого с каждым мгновением разрастающегося пира ужаса и адреналина, поглощающего, волнующего, упоительного и невыносимого, где-то среди шума и волнения, среди победы над страхом и самим страхом… пропал носорог. В один момент, когда целик и мушка вновь худо-бедно сошлись, перед стволом уже не было ни зверя, ни джунглей, ни смысла. В белом, размытом, невнятном пространстве кружили призраки прошлого - бойцы битвы при Скарпе, налоговики, отец Луизы, похоронные процессии, собаки, много ушедших на тот свет собак Николя, и вдруг снова - лианы, папоротники, забрызганные кровью и красным солнцем цветы, захлебывающийся Джозеф. И никакого носорога. И никакой Магдалены.
  Чудовище вытоптало всю траву, вспахало землю вокруг Джозефа; раненое, отшвырнуло охотника, и попетляло в лес, оставляя за собой ручьи крови. Казалось, кусты, в которых оно скрылось, кровоточат - алые капли так и падали с длинных причудливых листьев. Плюхались о нижние ветви и снова, нехотя, медленно переползая друг на друга, ложились в углубленный центр листвы и неторопливо скатывались на землю - ужасно красивое зрелище, которое можно было увидеть только в Африке.
  “Д-добей его…” – если Николя не показалось, еле слышно проговорил Джозеф, не закрывая разинутого, полного крови, рта. Охотник был распотрошен и не мог двинуться ни единой клеткой своего угасающего тела. Его ноги были раздроблены и превращены в месиво, позвоночник, очевидно, сломан, череп разбит. Несколько секунд он вроде как дышал, еле черпал этот полный жары, влаги и пороха воздух, и улыбался, казалось; в его лице появилась странная умиротворенность, которой Дюран никогда не мог видеть.
  И вот, в самый неподходящий момент над головой Джозефа (или перед глазами Николя - кто знает?) стало проходить какое-то облако, которое всегда обволакивает человека в момент смерти. Оно возникло из ниоткуда, коснулось ушей, выбритых щек, поднялось, словно вода в ванне, достигло рта и почти что заплыло в ноздри...

9 января 1933 г. Африка, На носу плоскодонного парохода, уходящего из Порт-Жантиль.

  ...Приняв фляжку и сделав несколько глотков, Дюран смотрит на красавицу жену и согласно кивает. Может быть и жаль, что она не одна, но у него есть ещё три дня.

— Моя история? Нет ничего более скучного, чем жизнь простого торгового представителя. То ли дело у вас, Джозеф…

И Николя Дюран рассказывает версию своей жизни, короткую и точно выверенную в части информации, которую может позволить знать окружающим. У него полно терпения, и он даже слушает собеседника, задавая вопросы, живо интересуясь всем, что может хоть как-​то обратить в прибыль. Светская беседа, интерес и залог хороших отношений с человеком, которого через три дня он забудет, выкинув из жизни, как и всё, что будет связано с текущей поездкой.
  Джозеф смотрит на воду, слепящую его отражением солнца. Николя ему нравится - единственный человек, который за долгое время не презирает охотника, его образа жизни, его повадок, его напыщенной борзости, его нестерпимого нахальства и бестактности, а просто ведет беседу, беседу как с равным. Джозеф прищуривается. С грустью отпивает из фляжки.

– Дружище, дам совет, о котором меня никто не спрашивал. Но все же, если решишь остаться в Африке - попрощайся и с деньгами, и с совестью. На чем ты можешь заработать? На китовом масле? Да ты знаешь, какой сейчас год на дворе!? Не смеши меня, и даже не начинай по поводу лесного дела. Нет-нет, лесозаготовки удаются только пройдохам вроде меня. Тем, кого черные принимают за “своего”, то есть за такого же опустившегося и подневольного, как они сами. Для business в Африке нужно быть на самом дне. Оттолкнувшись от него, можно чего-то да добиться. Но максимум, чего ты и достигнешь в экваториальной полосе - таких же убогих гонораров, какими перебиваюсь я. На них можно разве что чувствовать себя белым человеком. А это вредно для Африки.

  Джозеф не сводит глаз с переливающегося волнами солнечного круга.

– Ты хороший, у тебя красавица жена. Тебе это не надо. Ты едешь в Африку за чем-то другим.

  Отдает флягу Николя и, все не глядя на него, уходит с палубы.

– Все мы приезжаем в Африку за чем-то другим. А потом становимся охотниками. Не прощаюсь, mon amie!

  ...Наконец облако закрыло и глаза Джозефа. Или, вернее, уже не Джозефа, а его мертвого тела. И исчезло, как будто бы его и не было, как будто бы оно не появляется всякий раз, когда кто-то навсегда прекращает дышать.
  В такие моменты обычно проносится холодный ветерок, или еще что-то. Но это была совершенно глупая и ужасная смерть изнуренного человека, которую не скрасила даже природа. Она исторгла из себя Джозефа, словно ненавидела его, словно мстила ему.
  Кусты дернулись и замерли.
  Оставаться было опасно. В месте, где бродят львы и недобитые носороги было непозволительно медлить. Неужели тело охотника даже не будет захоронено? Неужели его рюкзак, ружье, вещи - навсегда останутся тут, неизвестно где? Неужели эту смерть не скрасит даже человек, решивший ей противостать?
  Неужели это еще одно поражение?

11 января 1933 г. Африка, Ластурвильская больница. Час ночи.

– Мисс Уолден, не стоит переживать, мы как-нибудь справимся, – сказала Амели, протягивая чашечку Флоренс. – Завтра, то есть уже сегодня, должна приехать мадам Ру. Будем надеяться, она поставит нашего доктора на ноги!

  У Кёхлера снова потекли слезы из неподвижно глядящих в потолок глаз. Амели вежливо извинилась перед Флоренс и подошла к Сигберту, чтобы вытереть его лицо. “Ну вот, ему уже лучше! Вам же лучше, доктор?” – радостно (казалось, она всегда была радостной) улыбнулась сестра. Сигберт не среагировал, он лежал так, еле постанывая, с момента оказания ему помощи.

– Как хорошо, что господин Гонсалес смог оказать первую помощь! Он большой молодец. Не знаю, что бы я делала в такой ситуации, наверное бы растерялась. Честно говоря, никогда не сталкивалась с болезнями сердца, точнее с такими вот приступами - медсестрам запрещается самовольничать. Так что господин Гонсалес, можно сказать, спас нас всех. Вы не находите, что он очень умен и приятен? – она застенчиво замешкалась.

   В спальне Кёхлера стоял сквозняк, и что-то постоянно свистело. Иногда что-то даже металлически поскрипывало. Амели улыбнулась:

– Как вам удается так хорошо выглядеть даже в нашей жаре, мисс Уолден? Даже устав и столько вытерпев, вы остаетесь такой lady, мне завидно. Я хотела бы походить на вас, это искренне.

   Доктор стонал, Амели меняла холодный компресс. Вдруг за окном промелькнула черная тень. Сестра взяла керосиновую лампу (интерьеры Кёхлера были старомодными) и подошла к окну, замощавшему почти всю стену. Она прикрыла форточку и вгляделась в темноту. Амели видела лишь свое отражение и яркие отблески лампы. И все же, что-то было в этой темноте. Что-то… зловещее. Что-то… необычное.
  Сестра уже начала отходить от окна, не переставая внимательно вглядываться во мрак, как вдруг прямо перед ней появились два огромный белых глаза. Амели выдохнула:

– Фух, это немой мальчишка явился. Пропадал весь день, негодник. Надо будет ему высказать… Да, кстати! – она что-то вспомнила и снова подсела к Флоренс.

   Украдкой поглядев на доктора, она приблизилась к Уолден и шепотом спросила:

– Мне рассказывали, что Мартина тоже была при приступе, и что она кричала всякие гадости! Это правда? Говорят, она кинула в доктора стакан и… как бы это сказать? Выражала свое неудовольствие его подходом… ну вы поняли. А потом на ваши вопросы призналась, что как-то знает господина Гонсалеса или его брата, и что хотела позаимствовать ключи от катера доктора, и что… Ну а потом господин Гонсалес вас оттолкнул от ящика стола, вы рухнули в объятия коллекции доктора и потеряли сознание, ахах. Да, доктор показывает свой склад подарков только подготовленным людям, – уже в полный голос рассмеялась она.

   Ветер защекотал окна, и форточка, отворившись, ударилась о раму. “Урр-рур-рур”, – словно хриплый вой послышалось вдали. “Хища-я-а”, – по-кошачьи ответило поблизости. Шутки кончились. Амели привстала, чтобы на этот раз закрыть окна на шпингалет, но вдруг раздался ужасающий, нечеловеческий, омерзительнейший рык леопарда, от которого вздрогнул даже доктор.

  Он послышался прямо под окнами. Амели вскочила, спешно передала шаль Флоренс и со словами: “Я разбужу господина Фернандо, умоляю, закройте форточки!” – выбежала в соседнюю комнату. Уолден осталась наедине с Кёхлером, который был не в состоянии ответить ни на один из ее вопросов.

  Стук-стук. “Господин Гонсалес, как хорошо, что вы не спите! Да, вы тоже слышали? Я боюсь, мне понадобится Ваша помощь. И, конечно…” – Амели сделала паузу, молча прикрыла дверь и вынула из внутреннего кармана билет.
– Пока есть возможность, вот, я сделала, что вы просили. Мне кажется, вы действительно нравитесь мисс Уолден. Это экстравагантный, повторюсь, план, осчастливить ее тем, что вы нашли ее билет, когда она обнаружит его потерю, но, пообщавшись с мисс Уолден, я хочу сказать, что могу вас понять. Она такая замечательная! И у меня нет сомнений, что у вас все сложится.

  Амели горько улыбнулась.

– Доктор не подал признаков… признаков хоть чего-то. Дышит, и на том спасибо. Завтра (вы этого еще не знаете) приедет мадам Ру из соседней больницы. Держим кулачки, что у нее хватит сил, чтобы спасти нашего огангу. Оганга - так негры зовут доктора. Это значит заклинатель, или большой человек - не помню. Но без него и правда все пропадет. Спасибо, что Вы так быстро среагировали, господин Гонсалес, я восхищена Вашим поступком.

  Вдруг выдался момент поцеловать Фернандо в щеку. Амели им скромно воспользовалась.

– Вы и правда нас спасли. Спасибо Вам большое!

  Она смущенно забрала чашки с пола. “Пойдемте, я проведу вас с мисс Уолден в спальни. Она уже засыпает, а выходить без Вас, когда вокруг эти ужасные крики - очень страшно. Да и я бы уже сменилась, честно говоря”.

– Пойдемте, мисс Уолден! – улыбаясь, позвала Амели, собирая ключи с крючков.

  Она отперла дверь, осторожно нагнулась, остановила качающуюся в руках лампу и боязливо выглянула на улицу. “Пойдемте”. Амели закрыла двери за Фернандо и, пропуская гостей вперед, подняла лампу так, чтобы они видели и ступеньки, и дорогу впереди. На середине лестницы показался странный блеск.
  Он вел вниз. Это была жидкость, она красиво блестела от лампы.
  Она вела влево, вправо по ступенькам. Она прерывалась и вновь появлялась.
  Она вела за собой.
  Она была предтечей целой лужи этой жидкости.
  Лужи, которая окружала деревянный кол, воткнутый прямо у дома доктора.
  Деревянный кол, полностью залитый кровью.
  Кол, на котором в ужасной гримасе была нанизана отрубленная голова Луизы.

  Амели закричала от испуга и вдруг закрыла рот и глаза руками. Свет лампы оставил лицо Луизы. “Этого не может быть!” – в шоке вцепилась она в спину Фернандо и, спустя какое-то время, снова приподняла лампу. Голова Луизы зловеще смотрела на Флоренс. На этот раз та не упала в обморок. Амели закрыла глаза, прижалась лицом к спине Фернандо и вложила лампу в его руки.

– Они предупреждают вас, что следующей ночью будет еще один. Они. Они среди нас. Надо что-то делать. Нельзя чтобы доктор это увидел!! Чтобы об этом хоть кто-то узнал, иначе начнется паника!! Фернандо, сделайте что-нибудь, умоляю!

  Кровавая дорожка вела дальше. Дальше в джунгли.
  Охота началась.

Хорошие новости)
Меня освободят (от забот, а не из камеры)) 16ого июня, после чего мы продолжим наши африканские приключения с еще большим задором)
Может быть, разойдемся по веткам и больше не будем дожидаться круга постов.

Но сейчас мне никак не написать даже абзаца -___-
Всех лублу, не разбегайтесь, тут будет отличная игра и концовка, которая не заставит себя ждать слишком долго.

Пусть тут одиноко побудет пост-предохранитель-от-закрытия.
Он, и шляпа на стоячей вешалке.

   В чаше что-то трепетало и подергивалось. Это было отражение уверенного взгляда Луизы, которое становилось все больше и больше, расползалось к краям пиалы и вдруг переходило в губы.

5 мая 1926 г. 7 лет назад. Италия, Равенна. Солнечный день.

  Чай был вкусным, но пока что слишком горячим. Последнее не останавливало Августина - он был убежден, что если зачерпнуть немного чая ложечкой, а потом тонкой струйкой вернуть его обратно в пиалу, напиток непременно остынет.

– Нет, Луиза, ты выйдешь за итальянца. За итальянца или ни за кого вообще! – полуигриво-полусерьезно бурчал отец, поправляя и без того ровно висящие шторы. В свете солнца, на фоне тюля он казался черной базальтовой глыбой, грубо вырубленным из скалы истуканом с птичьим гнездом на голове. Таким он ей и запомнился.
– А мне думается, что особой разницы нет. Пусть выходит за того, за кого велит ее птичье сердечко, – шуршал газетой Сигберт. – В конце концов, это ее жизнь. Если бы за меня все решали родители, я бы ни за что не поехал в Африку.
– Мне кажется, в этом и проблема, – засмеялся из угла мистер Уолден. – Но вообще, я бы отнесся к этой проблеме иначе, посмотрев немного с другого ракурса…
– Бабочки! – выронил слово сосредоточенный на чае Августин.
– Но действительно. Знаете, есть такие длиннокрылые зебры, zebra heliconian, так вот в связи с ними существует понятие “изнасилования куколки”.
– Чарльз, уймись! – дернулся истукан.
– Ох, да сэр Уолден лишь про то, что Луизу избрал самый сильный и мужественный самец в ее ареале обитания! – встрял Августин. – Ежели это французский самец, то что с того? Разнообразие видов…
– Слышали, что в Англии началась стачка рабочих? – тряс газетой Кёхлер. – Не думаю я, что она продлится особо долго!
– Ох, доктор, какая стачка? Знаете, сколько сил я потратил на то, чтобы заманить ее сюда? – Морано наконец повернулся и, не глядя, указал на дочь. – Да проще было бы дюжину больниц в вашей Африке построить. Я зачем вас всех пригласил? Говорить о бабочках этих, о стачках, о пуделях, о сортах бананов!? Сколько можно?
– Но простите, дорогой мой, у меня есть решение.

  Истукан снова застыл в ожидании. Сигберт отложил газету, поудобней уселся в глубокое кресло, отпил чаю и спокойно проговорил:

– Она уедет со мной в Африку.
– Потрясающе! – закряхтел Августин.
– Гениально! – вторил сэр Уолден.
– Что за… бред!? – выпалил Морано и, отложив какую-то побрякушку, закурил.

– Ну, у меня в последние годы серьезные проблемы с сердцем. Если Луизочка хочет отправить старика Кёхлера одного, погибать под палящим солнцем, то конечно. Конечно, план безумный. Но есть одно обстоятельство. Луизочка - изумительнейшая душа. Чистая, открытая. И я помню, как она еще маленькой обещала мне, прижимаясь, что никогда не бросит старика… Ах. Ах. Неужели миг пришел? Неужели старикану придется… старикану без семьи придется уезжать в Африку на верную смерть. Старикану, который еле-еле переживает эти морские путешествия. Безумие. Думал ли я, что доживу до этого момента… Немыслимо. Немыслимо! Порой мне снится чистый кошмар: я лежу, захлебываясь в луже воды на полу, и никто…
– Интересная вещица, – прервал отрепетированную речь Сигберта сэр Уолден, взяв побрякушку.
– Эм… да. Так вот, я часто вижу этот сон…
– А как она называется? Какая прелесть, я бы выписал такую для дочери.
– Со-о-он… – не унимался Кёхлер.
– Тауматроп, – с важным видом проговорил Августин.
– И в этом сне…
– Какая поразительная метафора прошлого и настоящего! – восклицал Чарльз, дергая ниточки в стороны. Птичка на диске с одной стороны и пустая клетка с другой сходились в одну картинку. – Это же просто поразительно, поразительно. Мы часто не замечаем того, что находимся в клетке. Нам кажется, что мы вне ее, но только закружится жизнь вокруг, и вот – на самом деле мы давно пойманы…
– Кхем! Так вот, мой сон.
– Возьмите себе. Я не знаю, зачем храню ее. Постоянно где-то валяется, – не замечая дочери, дымил ей в лицо Морано. Он даже не помнил, что это ее подарок.
– Хорошо, про сон я потом расскажу.
– Да. Да, очень хорошо. Если я еще раз застану ее с этим французом, поедет. Никуда не денется.

…

– Ну что там? Все готово? Отлично. Фотограф готов, господа, сейчас сделаем пару совместных фото, а потом я обещал личную фотосессию Луизе.
– Так вот как вы ее сюда заманили! – улыбался Сигберт, живо выходя в соседнюю залу.
– Хитро-хитро, – приговаривал Августин.

  В этой светлой комнате, не особо подходящей для съемки, господ и Луизу встречал одинокий взгляд молоденькой Магдалены. Ее платье светилось ярче тюля. Она была прекрасна сегодня, тут, сейчас. Пара снимков. И вот, целый час вдвоем. Это было интересное знакомство и увлекательная фотосессия. Хорошо, что этих фотографий никто никогда не видел.
  Слишком уж светлая комната, что поделать.


***

  Черепа и хлысты. Все ближе и ближе. Застывшие в ужасе глаза стыкуются взглядами - один из комнаты, другой - из банки. Просевшее желтое жалюзи пропускает тусклый свет, но он ломается о ржавеющий хребет пустой клетки. Клетки. Клетки.

10 июня 1929 г. 2,5 года назад. Окраина Лондона. Ночь.

  Все было в руках Флоренс: она могла оставить клетку пустой, а птицу - весело и беззаботно порхающей где-то в небе, для чего нужно было лишь отложить подаренный отцом тауматроп; и в тот же момент мисс Уолден могла потянуть за концы нити, и вот - птицу ждала незавидная участь пусть ненадолго, но оказаться за решеткой. Впрочем, не только птицу.
  Отец умер, и его подарки обрели смысл, а значит и ценность. Но обрела ли ценность жизнь его дочери? Флоренс не выбилась в свет, не сохранила состояние, не позаботилась о том, чтобы сберечь важные связи. Судьба закинула ее на окраину Лондона и вверила кузену отца - мистеру Эрнесту Фостеру, седому бочонку с промокшим порохом. Дядя Эрнест казался довольно милым служилым, а потому потерянным человеком, который дожидался своего часа в этой тесной душной лачуге. Обычно он приходил поздно вечером, требовал подать ужин и тут же заранее приготовить завтрак, наклонялся над газетой и, не читая, пробегал по строкам статей, потом крепко выпивал, из-за чего порой мог как наорать, так и недвусмысленно намекнуть на всякое, а потом засыпал. Чаще - не доходя до кровати.
  В тот день Эрнест задержался так сильно, что Флоренс успела выполнить не только свои ежедневные обязанности, но и разобрать ту груду хлама в виде мешков и ящиков, набитых соломой, газетами и опилками, которые почему-то прятались во всех углах хлипкой хижины, а особенно под дядиной кроватью. Наконец-то с ними было покончено.   Теперь, лежа на кровати, мисс Уолден заговаривала время идти быстрее, то выпуская птицу из клетки, то вновь загоняя ее в несвободу.

  Эрнест ворвался в хижину подобно бизону, ревущему от ярости и сметающему все не своем пути. Пьяное хрипение и резкий запах тут же проникли в комнатушку Флоренс. Сначала дядя казался ревущим медведем, в раше разрывающим тушу зашедшей в лес коровы, потом уставшим ослом, кричащем что-то на своем, ослином, а потом китом - гудящей что-то лишь ему понятной глыбой, падающей на водную гладь. Но дядя упал на пол, и его нужно было поднимать. Когда Флоренс вышла из комнаты, Эрнест утирал пьяные слезы тыльной стороной ладони; она никогда не видела его таким жалким. Поднявшись, Эрнест потребовал ужин, и чтобы племянница принималась за готовку завтрака. “Я хочу видеть тебя, как ты готовишь”, – пробурчал он, закуривая. Несколько раз отключаясь, он очухивался, машинально бередил ногами и, ничего не найдя, несколько зависал.

– Он умер! – Эрнест отпил из горла и, скукожившись, затянулся. – Ох-х, и что дальше?

  Флоренс подала ужин. Эрнест тут же поставил бутылку и крепко схватился за нож, но потом, что-то простонав, беспорядочно затормошил руками и бессильно откинул его, сбросив со стола.

  В дверь постучали четыре раза. Дядя тут же сбросил самокрутку в жестянку, служившую пепельницей, и, снова поискав что-то ногами, встал, недоуменно выбросив:

– Только не гворри, что ты все выброссила.

  Переваливаясь он, словно неуклюжий белый медведь, вышел за дверь.
  Но вернулся как кипящий злобой тигр.
  Он ринулся под стол.
  Потом в угол.
  В шкаф.
  В кладовую.
  Под кровать.
  И, бодро шарясь под нею руками, вдруг застыл.

– Так.
…
– Что ты наделала! – крикнул он из спальни.

  Тяжелые, как отбойный молоток, шаги, монотонно катились к кухне. В темном дверном проеме наконец показалось обезумевшее лицо Эрнеста.

– Ты что, все выбросила? – сказал он тихо, не поверив себе.
– Ты что, все выбросила!? – громоподобно повторил он и, словно носорог, накинулся на Флоренс.

  Схватив ее за шею, он исходил в злобе и, не помня себя, вдруг взялся за свою голову. Проревев что-то, это животное снова нашло свою жертву. Флоренс была у стола. Через мгновение, на него всей тяжестью тела рухнул, вновь бросившись душить племянницу, Эрнест. Стол, хрустнув, сломался по середине, они упали. Прямо к лицу девушки скатились пепельница и полупустая расплескавшаяся по шторам и полу бутылка с алкоголем. Возвышаясь над Флоренс, Эрнест все жаднее обхватывал ее тонкую шейку, и, стараясь удобно сесть, прижать ноги Уолден под своим весом, не заметив, пнул нож ближе к девушке. Он проскользил до штор, которые тут же зажглись от самокрутки.

– Что ты наделала!! – Кричал он в заваленное окурками лицо Флоренс, не требуя ответа. – Что ты наделала!

  Казалось, еще мгновение, и жизнь мисс Уолден остановится.
  И, остановившись, Флоренс наконец окажется вне этой клетки.
  Как бы ни так.

***

  Выстрел. Мгновение. Чуть заторможенная, но всё ещё слаженная работа рук по перезарядке оружия. Вновь тишина, выдох и выстрел. Всё увереннее и быстрее происходит перезарядка, с каждым новым хлопком отправляя закапсулированную смерть искать цель, ведь жизнь одного это всегда смерть кого-​то другого. Таковы законы войны от которых хотел сбежать Николя, но которые нашли его здесь...

9 апреля 1917 г. 16 лет назад. Первая битва на Скарпе.

  Еще мгновение. И снова выстрел. Англичанин справа что-то беззвучно кричит, дожидаясь перезарядки, а потом дергает Алекса за рукав. Не добившись своего, он прикрывает голову руками и, словно по колено в воде, с трудом переставляя ноги, проходит по коридору окопа. Эрнест, якобы улыбаясь, но на деле щурясь и прижимаясь к земле, подбадривает Алекса. Вот он вздохнул и встал, чтобы сделать выстрел. Только будто бы прицелился, и лавина грязи, камня и крови от взрыва лишает его равновесия. Очухавшись, Эрнест приказывает идти за ним, за ними. Они отходят.
  Англичанин на углу коридора вдруг останавливается. Резко оборачивается с ужасом в глазах и разбрызгивается литрами кипящей крови, орошая Алекса. Взрыв мины бьет по ушам, ноги подкашиваются.
  Открыв глаза, Алекс уже ползет по земле, холодной, незнакомой ему земле. Поодаль все так же кровью и грязью вулканизирует поле боя. С обеих сторон закат - с одной - солнца, с другой - империи; красное небо, бордовая земля, алые пальцы. Его тащит Эрнест, или он ползет сам, и откуда бинты, и почему его увозят.
  Слышен только незабываемый хриплый голос старика Эрни: “Если я и умру, то умру героем! И ты тоже, Ал!” “И ты тоже!” “И ты тоже”.

7 июля 1917 г. Спустя 3 месяца. Французская больница. Утро.

– И ты тоже! – как бы с упреком, но с улыбкой, потому что ее лица сейчас никто другой не видел, вздохнула медсестра. – Алекс, ты знаешь, что в больнице запрещено распивать коньяк, а уж тем более отнимать его у тех, кто не может ходить.
– Он не просто спер его у Николя, так еще и жрал его на глазах у всех. Животное! – наговаривал сосед по койке, стараясь так вывернуть шею, чтобы увидеть наконец из-за подвешенной ноги лицо Алекса или (чего скрывать) спину сестры.
– А неповадно будет впредь хранить алкоголь. Он запрещен, и Николя это прекрасно знает, – постановила медсестра и присела к Алексу. – Слушай, когда мы в следующий раз пойдем на бега, ты выпьешь сколько угодно, хорошо? Но не тут, прошу, – сказала она шепотом и незаметно погладила руку юноши. – И не воруй тут ничего, ради меня.

  Она поправила волосы и собралась уходить, забирая бутылки, но Николя перестал судорожно дрожать и истошно закричал. Бутылки пришлось оставить в тумбочке. Рядом с еще непочатым добром.
  Лицо Николя было в бинтах, и, повернутый к стенке, он казался лишним в этой палате. Приговоренный к смерти среди приговоренных к долгой и интересной жизни, он мог лишь давать знать о себе криком. Мол, жив, и жаль. Сестра вздохнула, осмотрела француза и позвала доктора.
  Днем Николя вернулся в палату. Каждый раз, когда он, под наркозом, завозился в комнату, означал, что надежда есть у каждого. Напоследок сестра снова подсела к Алексу: “Слушай, я подумала, что мы могли бы погулять сегодня вечером. Как твоя нога? Я спросила у главной сестры. Она сказала, что если остатки осколков тебя не беспокоят, то тебя можно выгулять. И у меня большие планы, если, конечно, ты в состоянии. Ах. Ну ладно, если что, то ничего страшного. Я погуляю с томиком Петрарки, он тоже хороший парень”.

…

– Если бы не моя нога, и если бы я не спас моего командира, и если бы не заслужил своих наград, - эта девочка была бы моей, – заявлял разговорившийся сосед, все так же пытаясь увидеть реакцию Алекса на свои колкие фразочки. – Она запала на тебя только потому, что ты в рабочем состоянии и можешь ходить с ней на бега, а…

  В дверь аккуратно постучали. В палату вошел, оглядываясь, лысоватый француз в галстуке и дернул головой, якобы поклонившись говорливому соседу. Вскоре, лишь мельком оглядев спящего Николя, он встретился взглядом с Алексом и, распростерв объятия, но чувствуя неловкость, чуть приобнял его.

– Ах. Как хорошо, что я тебя нашел, bel ami, – дальше он говорил только на французском. – Николя, хочу представиться. Я - твой дядя Ален, Ален Дюран. Ты. Мне сказали, у тебя могут быть потери в памяти? Я. Я помню тебя совсем малышом, и… Твой отец просил, узнав, узнав о твоем состоянии, просил забрать тебя домой. Ты знаешь, что мы вылечим тебя лучше, чем здешние. Хотя. Похоже, они постарались на славу. Николя, мы договорились с врачами. И ты поживешь у нас с тетей Мари. А когда война окончится, Марсель приедет за тобой. Вот. Прости, я слишком. И я тороплюсь. Но не хочу торопить тебя. Ты собирайся, я позову медсестру, чтобы помогла. Ты. Я буду ждать в коридоре. И. Ты. Теперь все хорошо, Николя. Мы с тобой. Вот. Собирайся и поехали домой. Пусть все забудется. И давай начнем новую жизнь. Не стоит злится на отца. Марсель хороший человек. Все устаканится, – Ален пригладил прилизанные волосы, полудрожа привстал с койки и, скромно поклонившись соседу, тихонько вышел.

– И что это было? – выглядывая из-за ноги недоумевал сосед. – Я как понял, что он тип вообще не к тебе приходил. И что вы обсуждали Николя. Он все повторял на французском “Николя”, “Николя”, “Марсель”. Вы че, знакомы? Почему он к тебе не по имен… Так. Подожди. Стоп. Нет! Нет-нет-нет! Ничего подобного. Ты не сбежишь, назвавшись Николя. Ни за что в жизни! Только через мой труп. Даже если ты сбежишь, я тут же все расскажу если не твоей шлюшке, то врачам, военным, всем. Тебя найдут. Я обещаю, что найдут! ЭЙ! – закричал он так, что настоящий Николя очнулся ото сна. – ЭТО НЕ НИКОЛЯ! ЭТО НЕ ОН! МУЖИК! Pas Nicolas, ё-моё! PAS NICOLAS!

***

  Рабочий стол доктора был заставлен рамками с фотокарточками. Вот - он со своей женой, милой старушкой. Вот - с детьми, уже взрослыми и состоятельными бородачами. Вот - с внуками, двумя сорванцами… А в ящиках? Карта, компас, немалые накопления, ключи от катера, нитроглицерин. Кажется, то, что нужно, нет? И все же. Эти смеющиеся дети, этот улыбающийся дедушка. Этот засвет и это тусклое, как воспоминания, стекло в фоторамке…

3 июля 1903 г. 30 лет назад. Авила. День.

– И тогда Рыцарь полной луны поднял свой волшебный меч… Поднял могучего Росинанта на дыбы… И во имя прекрасной Дульсинеи Тобосской и Господа нашего опустился… и дава-а-ай бить этих заколдованных мавров! – и дедушка, гарцуя на швабре-Росинанте, догонял то Фернандо, то Алехандро и тыкал их, смеясь, какой-то веткой. – Получили, безбожные мавритяне!? Это вы еще не видели что хитроумный идальго делает с быками! А ну, кто на меня?

  Фернандо, развернувшись, словно бык потоптался на месте и, вытянув руки как рога, побежал на деда. Старик увернулся и ткнул малыша в спину.

– Так вам! Это будет с каждым превращаюмся в быка мавром! А теперь истекай кровью и рыдай, нечестивый воин! – и дед гордо бросил палку (то есть волшебный меч, то есть шпагу) в лужу, повергнув мавров в непередаваемый шок.

  Россинант был расседлан и бережно передан в распоряжение ворчливого конюха, который уже двадцать минут звал всех обедать. Перед тем как сесть за стол, Дон Кихот молвил, что для начала должен омыться от грехов и крови мавритян с колодце жизни, то есть рукомойнике.

…

– Зачем же им так быстро уезжать? Мы неплохо проводим время, и детям нравится. Пусть остаются, ну же! – расстроился дедушка, узнав под конец обеда печальную новость. – Не понимаю, к чему такая спешка? Если бы мой великий отец был жив, я бы точно сбагрил бы тебя ему на полгода. А мои мальчики живут с нами всего три недели - уверен, они пока что даже не поняли, что вообще происходит. Что? – дед наклонился к внукам и внимательно выслушал их щебетание. – Да-да, идите на все четыре стороны, только недолго. Так вот, о чем мы?..

  Было разрешено погулять в поле. Отсюда, восходя на холм, можно было увидеть крепость. “Постоялый двор” - так ее называл Дон Кихот. Она казалась совсем маленькой, словно игрушечной, и самое веселое было - плющить ее пальцами или ладонями. Ощущаешь себя великаном, почти что мельницей.

– Алехандро, – был тоненький голосок, – а вот если бы у тебя было много денег, что бы ты с ними сделал?

  Фернандо нравилось спрашивать, а потом повторять ответы. То, как отвечал его братец, казалось для него фантастикой - ведь он не забывал вопрос на половине, как это делал дедушка. Даже когда сам Фернандо забывал вопрос, Алехандро что-то говорил, говорил. Наверное, он был писателем или священником, и только притворялся мальчиком. Иначе это нельзя было объяснить. И Фернандо спрашивал, спрашивал, спрашивал…

– А вот если бы у тебя было три желания, ты бы что загадал?
– А вот если бы все умерли, ты бы кого хотел оживить?
– А вот если бы ты был взрослым, ты бы где работал?
– А вот если бы тебе сказали съесть что угодно, ты бы что съел?
– А вот если бы ты умел играть в шахматы, ты бы папу или бы дедушку победил?
– А вот если бы ты был королем, то кого бы ты обсыпал золотом?
– А вот если бы ты был рыцарем, ты бы чем дракона убил бы? Огненного?
– А вот…

  Из-за холма показался “постоялый двор”. Это хорошо. Значит, они живы. Был легкий ветерок. Фернандо вдруг сказал: “Я скажу тебе секрет, ты только не говори дедушке, – малыш поцеловал брата и, обняв его, сказал, глядя на замок, – Я тебя сильно сильно лублу и никогда не предам. Даже если ты станешь нечестивым мавром”.

26 декабря 1932 г. Спустя 29 лет. Париж. Ночь.

– Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть. Единственное, чем это можно объяснить - упадок нравов. Упадок нравов. Но не будем ворошить прошлое, у меня ты в безопасности. Пока что… Отдай документы.

  И Фернандо силой вытащил их из рук явившегося брата.

...

– Алехандро, ты не поверишь, – перевел тему Фернандо, передвигая пешку, – завтра утром я уезжаю не куда-то там, как я сказал, “в командировку”, а в Африку, со своей группой, снимать эксклюзивный материал. Так что, возможно ты вовремя. А вот если бы ты отправился в Африку, вот так же неожиданно и лихо, с единственной целью - скомпрометировать материал против тропических браконьеров, ты бы делал то, что от тебя требуют или занялся независимым расследованием? Впрочем, шах, я вспомнил самое главное: брат, я влюбился. К нам в группу пришла (да, да, я знаю, что бы сказал дед) англичанка. Она звукооператор с большим опытом, раз уж ее рекомендовали люди таких высоких чинов… Так вот: я женюсь. Мы еще не познакомились, конечно, но дело за малым. Не спрашивай, как ее зовут - я не в курсе. Главное, что от нее глаз не отвести, и на этот раз все серьезно. Если я вернусь необвенчанным из африканского круиза, считай, что вся история мира пошла псу под хвост. Шах.

  В дверь постучали. Братья притихли, и только ладья, проплывая три клетки, нарушала тревожную тишину. “Я открою”, – Фернандо отпил из стакана и вышел из кухни.

– Мы ищем... Алехандро Гонсалес Авила-и-Мартин. По нашей информации, он ваш брат, мсье Эрнан, не так ли? Мы зайдем, чтобы осмотреть квартиру.
– Позвольте! Мой ненавистный брат в психушке. После того, что он сделал… После всего, что он сделал - он мне не брат, и даже если бы он явился ко мне - наш диалог состоял бы лишь из тех секунд, за которые я успел бы плюнуть ему в лицо да захлопнуть дверь. Будьте уверены, этой бестолочи тут нет. Зато есть мои дети - и они сладко спят. Если они проснутся, то мой дядя Хуан опять не сможет заснуть. Знаете и вы, каково это жить с тремя детьми на шее и с болящим паркинсоном стариком? Нет-нет, извольте прийти утром. Если он явится, я сообщу куда надо. Обещаю. Спасибо. До завтра, – скороговоркой прощался Фернандо, закрывая дверь.
– Мсье Эрнан.
– Да?
– Можете тогда завтра подписать книгу для моей жены?
– Ну… Конечно. До свидания, – улыбнулся испанец и с перекошенным лицом запер дверь.

  Немного подождав, он зашел на кухню.

– Это мне? Спасибо, – Фернандо взял выпивку из рук брата и, все не решаясь пить, словно шахматный слон заходил по диагонали комнаты. – Надо что-то делать. За тобой придут завтра утром. И у меня не найдут ни детей, ни больного старика. Разве что ящик алкоголя. Он все объяснит. Но что я за испанец - пить в одиночку? Значит, со мной кто-то был. Допустим, обмывали смерть деда. Нет, что за бред, – стакан уже коснулся губ, но как бы ни так: – Точно. Мы праздновали, вместе с группой кутили всю ночь, а потом пришли сюда. С дамами. И чтобы не… Ох, я не соображаю. Помогай, – сел, наконец выпив, Фернандо.

...

– Подожди. Ведь завтра ты будешь за меня. Ах! Этот тип знает меня в лицо, да еще и книги мои читал… Впрочем, ты похож на меня, и… И мог… мог бы…

  Фернандо поднял глаза. Они казались стеклянными. Медленно моргнув, он выронил стакан и упал со стула. Шах и мат.


***

  Магдалена прорывалась сквозь непролазные заросли; ломала ветки, перепрыгивала корни, резалась об острую траву. Впереди - тропа Николя, он прорубал ее для себя и Магды. Сзади - выстрел за выстрелом. Или это бьющий в голову пульс? Дыхание все быстрее и быстрее, до хрипа, и вдруг, после рывка - резкая остановка. Казалось, кто-то мощной когтистой лапой дернул ее за куртку. И снова это глупое воспоминание, не дающее покоя:

3 сентября 1925 г. 8 лет назад. Гданьск. Под вечер.

  Так же резко срывала Мария одежду с Магдалены в проявочной комнате. Она была будто очарована этой атмосферой и той магией, которой занималась ее возлюбленная по вечерам. Марии хотелось всего и прямо тут, сейчас; не рассчитала силы, и вот - Магдалена ударилась головой о косяк.

– Прости, дорогая, я такая дура, – извинялась Мари, прикладывая лед ко лбу Магды. – Наверное будет шишка. Ох. Можно я закурю тут? Ты прости, любимая, я… Ну с кем не бывает, ты была слишком хороша в этой рубашке. Я почти ни при чем. Можно сказать, это ты меня соблазнила. Домогалась. И вот теперь лежишь на диване. А я к тебе ближе и ближе…

  Звонок в дверь.

– Я открою и скажу, что ты сегодня не принимаешь. Держи лед.

  Мария затянулась, медленно выпустила дым и, потушив сигарету, отошла от дивана.

– А, это Станислав! Надеюсь он ненадолго. У меня на тебя сегодня большие планы. Какой он счастливый, аж светится. Может, ну его? Не уходит. Ну ладно, сейчас открою.

  Он вошел, закинув шляпу на стоячую вешалку. Как-то пошутил о помаде Мари. По пути отпил холодный кофе. Что-то просвистел…

– У нас трагедия. Магда поскользнулась и грохнулась головой о раковину. Вроде дышит, – игриво возвращалась Мари.
– Ничего страшного. У тебя уже были сотрясения? Это бы все объяснило, – засмеялся Станислав и подсел к Магдалене. – У меня хорошая и плохая новости, дамы. Плохая. Мы пересеклись с твоим, Магда, арендодателем. Так вот… Как бы это сказать. Через неделю ты лишишься и этого фотоателье, и, следовательно, дома.
– Ч-что? – подавилась сигарным дымом Мария.
– Да, он продает его другому человеку. Ответственному, доброму, без дурных привычек. Продает, понимаешь? Ему невыгодно больше сдавать, потому что он уезжает. А есть что перекусить?
– Сейчас что-нибудь найду. Вот новости! А если бы он соизволил рассказать это через неделю? Почему мы, Магда, ты слышала вообще, должны узнавать все от тебя? А если бы мы не открыли? А если бы вы не пересеклись? Вы где вообще встретились?
– Ну, мы уже переходим к хорошей новости. Стой, погоди, дай мне затянуться. Все, иди.
– Нет уж, давай хорошую.
– Она тебя не касается. В общем. Прихожу я к нему в кабинет. Да, сам. Немного разговоров о том, о сем. И он - мой. И знаете что? Я покупаю у него фотоателье.
– Где?
– Да вот тут. Это я покупаю твой дом, Магда!

  Собирающая фрукты Мария вдруг остановилась.

– Я договорился. Со следующей недели я - полноправный владелец этого местечка. А потому. Ох. Магдалена Гурка, выйдете ли вы за меня замуж?

  Мария уронила хрустальную вазу для фруктов. Та тут же разбилась о раковину. Яблоки разлетелись по комнате.

– Я. Я в порядке, – сказала она, перебивая гул в ушах.
– Ты согласна? – прошептал Станислав, непонимающе взглянув на Марию. – Мне кажется, – и снова на Магду, – я люблю тебя.

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль.

– Извините за задержку, спешил как только мог, – нарастал запыхавшийся голос в соседней комнате. – Мне сказали, что вы хотите расположиться в моем кабинете, но не стоит.

  Доктор вошел в комнату, вытирая пот с лица полотенцем. Встретившись взглядом с Фернандо, он улыбнулся и протянул руку, чтобы положить полотенце на комод, как вдруг осекся и потупил взор. “Вот тут”, – указал он, взявшись за грудь, – “тут и стоял тот кувшин, который подарила Луиза… Эх, дура!” – прошипел он сквозь усы и небрежно бросил полотенце. Кёхлер сел напротив журналистов и, озираясь по сторонам, попросил налить ему воды. Бой неохотно вышел.

– Ох, давайте тут, напротив кабинета и пообщаемся, нечего в него заходить. Ох-х, – доктор скривил челюсть, – что за день!? Ну так о чем вы хотели спросить, дорогие? Фройляйн Уолден, заводите аппаратуру, что-то она у вас совсем не шумит, так и должно быть? А то я бы уже полежал пошел, честно говоря…

<...> – Вот вы знаете, друг мой, вы задали хороший, я бы даже сказал отличный вопрос, но я позволю себе небольшое отступление. Дело в том, что когда я тридцать лет назад решился приехать сюда, я и думать не мог, что проживу на бананах и два года, с моими-то проблемами с сердцем! Но оказалось, что для европейца здешняя кухня, или ее отсутствие, очень благоприятствует, а потому я бы хотел ответственно заявить, что приглашаю всяческих спонсоров и дарителей, благодетелей и просто хороших людей приезжать к нам на месяц-другой, вложиться в наши хилые домики и вообще исполнить закон Христов. Вот… Так что приезжайте, дорогие, приезжайте. Я знаю, вы меня слышите, и этот голос да не окажется гласом вопиющего в пустыне, хоть до нее и не далеко идти, ха-ха, – приблизился доктор к магнитофону. – Записалось? Я могу повторить. А вообще, давайте следующий вопрос, очень интересно, да.
  И на следующий вопрос Сигберт ответил так, как будто бы вопрос был о его больнице и ее состоянии. И на следующий. И на следующий. Интервью обещало быть… увлекательным. Но наконец принесли воду.
  Скрип половиц сказал об этом со всей очевидностью: кто еще мог зайти в комнату, если не бой? Кто еще мог так решительно подходить к креслу, где пожилой доктор не отводил взгляда от стоящего на столе магнитофона (что преданно молчал)? Кто мог ворваться в идиллию и все испортить? Ну конечно же женщина!
  Стерва из прошлого, уже не в медхалате, ворвалась со стаканом холодной воды и резким движением облила старика. Кёхлер искривил лицо и тут же встал, схватившись за грудь. Стерва встала в позу: “Садист! Чертов садист! Я уплываю, и пусть помирают все твои *такие-то* старики, мне *так-то*! Чтоб ты сдох, гнида!” Доктор попытался что-то сказать, но тут же схватился за горло. Его глаза превратились в огромные шары, щеки впали; губы побледнели, и из них вырвался нездоровый хриплый кашель. Старик припал на колени, успев схватиться за тумбочку. Тут Стерва с бросила стакан в стену, он разбился. Рука Кёхлера онемела. Он тут же грохнулся на пол: “Ка-и-ет…”, – невнятно проговорил он. Магнитофон с треском упал рядом.
– Кабинет ему! Это садист, чтоб его! Нельзя, чтобы эта тварь выжила! – вопила стерва.
– Оганга! – спохватился боязливо подглядывающий бой и подбежал к доктору.
– Ни-и-с-льн-ы-н, – совсем неясно простонал старик, корчась от боли.
– Мочи его, Алехандро! – в ужасе визжала стерва, отходя к выходу.
  Мальчик поднял голову доктора и резко сорвал с его шеи и ключ, и крест. Когда он побежал к двери, старик снова плюхнулся лицом в лужу воды. Бой, весь дрожа, накинулся на замочную скважину. Ключ не входил. “Придуши его, ****!” “Оганга-оганга!!” Царапина, еще одна. Вся дверь исцарапана. Слезы. Треск магнитофона. Царапина! Да попади ты уже! “Оганга!” Вошел! Поворот. Еще поворот.
  Кабинет открылся.
  Внезапная пауза. Мальчик как-будто и не дрожал. Стерва как будто и не сбегала. Из тьмы крохотного кабинета, освещенные редкими лучами солнца, проходившими сквозь плотные жалюзи, показались человеческие глаза. Они плавали в банке с чем-то желтым и коричневым на дне. Слева от них на специальной бамбуковой подставке висели кнуты, сплетенные из различной кожи. Этими кнутами можно было запросто забить с одного удара. На верхней полке, откликаясь лишь страшными зубами и надбровными дугами, стоял человеческий череп, а справа, близ кувшина с водой и книгами, нависло огромное костяное чудовище, которое во мраке было трудно различить.
  Мальчик так и сел. “Он чудовище, я же говорила!”, – не веря своим глазам пробормотала Стерва. Доктор кряхтел и бился ногами. Вдруг он толкнул магнитофон. Тот врезался в комод и вдруг приветливо затрещал:
  “Раз-раз, проверка. Ах, да как эта штука работает? Все еще крутится… Может эта? Ну выключайся! Так, Флоренс, успокойся. Вдох. Выдох. Хорошо. Они ни о чем не догадаются. Никто ни о чем не догадае... Пшшшшш-ш-ш. Ну и как мне теперь вернуться в больницу?.. *Рев леопарда* Ах! Что это? Боже мой, что это? Что это? Помогите! *Удар*”
...

– А, Николя, я же совсем забыл ответить на твой вопрос за завтраком! А ведь я подготовился, хах. – Джозеф подождал Дюрана, похлопал его по плечу и побрел с ним наравне. – Флора-фауна, бабочки-цветочки… Эт все не про Африку, дружище. Здесь обитают только монстры, вроде доктора или Фернандо, ха-ха. Пытался поговорить с ним однажды, кстати. Мерзкий тип. Как будто бык, знаешь. К нему не подступишься, нужно быть как Хуан Бельмонте, чтоб воткнуть пику хоть куда-то. В общем, ты как знаешь, а я не в восторге. А по поводу крика - это наверняка горилла или геенна. Я-то не слышал ничего, а значит, ничего серьезного. Да ты не волнуйся, этих мочить еще слаще, чем людей! Тебе ли не привыкать, – и хлопнул по плечу.

  Три вооруженных, кто-то ружьями, кто-то фотоаппаратом, охотника пробирались сквозь девственный лес, предпочитая не прорубать себе дорогу, а обходя особо трудные места. “Магдаленка, запоминаешь? – стряхивая пот с бровей, постоянно оборачивался охотник. – Да шучу-шучу, я профи, не напрягайся”. Они обходили масляные пальмы, изуроданные присосавшимися к ним лианами, огибали заросли тростника, странные кусты, опасные обрывы и вскоре вышли на поляну, за которой открывался живописный вид на ту Африку, которую еще воспоют великие охотники: зеленые, лишь изредка украшенные одним-двумя деревцами, холмы; вялотекущая река, частые белые цветы, голубое небо над головами…
– Все, привал! – рухнул на землю Джозеф. – Это привал, задрало. Лучше передохнем, чем пойдем по чьему-то следу. Место опасное, фух. Опасное место, говорю! – крикнул он для отстающей Магдалены. – Фух… Не смотрите, что все так гладко. Эт самая опасная зона, здесь если дашь слабину - не жилец. Пространство, – он хотел показать рукой, но забил и потянулся к фляжке, – чтоб его, открытое… Николя, доставай консервы.
…
  Огромное солнце коснулось холмов, и они побагровели. Джозеф толкнул Николя: “Дружище, не засыпай, скоро в путь”. Охотник достал фляжку и сделал последний глоток. Убедившись, что ничего не осталось, он положил руки за голову и деловито присел к стволу напротив.

– Мы повернули сначала у… забора? Потом у будки. Потом обошли пальму, лианы. Там была мартышка, мы ее прошли… слева. Нет, справа. Нет, слева. Ну, там вспомним… И потом… Черт. Магдалена, ты случаем не запоминала маршрут, м? А то я ведь не шутил. У меня это, как его, чувства юмора нет совсем. Мало ли, ты не поняла, и теперь нам никогда не вернуться, а? – говорил он, неожиданно, серьезно.
– Мы повернули сначала у калитки, потом у будки, потом мартышка, лианы, красный цветок…
– Сначала мы повернули… Мы повернули… – глаза охотника медленно закрылись.

  Подул легкий ветерок. Это стало понятно по движению куста сзади. Джозеф просопел что-то вроде: “Сначала мы…”, и вдруг страшно завизжала мартышка. Кусты дернулись. Из них выпрыгнула, как ошпаренная, львица и промчалась в метре от Николя. Джозеф бросился к ружьям, лежащим близ Магдалены. Прямо под рукой. Бери да стреляй. И в этот момент кусты разорвало страшное гороподобное создание величиной с баобаб. Таким показался черный разъяренный носорог, столкнувшийся с тонким стволом и мгновенно сломавшим его. Джозеф оберн… Хр-ру-усть. “Аа-а-а-а-а-а-с-с-и-а-ска!” Чудовище топталось по ногам охотника, так и норовя проткнуть его череп своим уродливым рогом. Раз! И рог прошел в десяти сантиметрах от головы, пропахав землю. Два! И он разве что разорвал охотничью куртку. Три! И Джозеф схватился за рог, повиснув на нем всей тяжестью еще живого тела. Зверь немедленно принялся мотать головой и бить охотника о земь.
  Казалось, в промежутках между одним из таких ударов, Джозеф с надеждой взглянул на своих… друзей?

  А кровавый глаз солнца все ехидней прищуривался, покрывая поле боя красными брызгами.
  А ведь когда-то это были белые цветы.
...

  Немой шел довольно медленно, будто боясь, что Луиза сдаст его с потрохами. Она верно сделала, что не стала догонять мальчишку, а лишь пошла по пятам. Так он смог влегкую откреститься от того, что уходил из больницы в джунгли. Нет-нет, он и эта белая женщина - совсем незнакомые люди, что вы. Не приставайте к немому, они никак не связаны. Просто по пути. Доктор куда-то послал. Не иначе. А почему они поравнялись? Да кто его знает! Совпадение.

  Шествие было… молчаливым. Благо ходить по джунглям для Луизы было не ново. Проходя мимо знакомых пальм и указательных столбиков, она то и дело вспоминала похожие прогулки с Сигбертом: “Луизочка, не останавливайтесь, вы всех задерживаете... Ну что вы, я не хотел… Давайте руку, аккуратней… Корни! Помеха справа!.. А это гнезда ткачиков, таких не найдешь в Европе. Ах, да не пугайтесь вы так, просто гнезда! Ткачики - это птицы, а не пауки, хаха…” То тут, то там мелькал добрый старик: показывался в отражениях капель на листьях, в бликах, в узорчатом солнце, которое перекрывали кроны. Но это продолжалось лишь до вечера. Когда лианы слились со тьмой джунглей, став похожими на вездесущий клубок змей, то и дело пытающихся придушить Луизу, образ доктора слился с мраком Африки. Теперь его чудовищная скрытная натура то и дело пыталась облапать женщину деревянной рукой кустарника, влажным языком загнивающей пальмы, шероховатыми спинами разросшихся корней…
  Мальчик вел за руку. Слева показался огонек. Немой обрадовался, поправил курс и, схватив Луизу обеими руками, поволок ее за локоть на свет. Выйдя к высокому костру, парень, не скрывая щербенистой улыбки, прищурился и вскоре разглядел выходящих из костра старейшин. Одетые в шкуры леопардов, они в ритуальном танце подскакали к Луизе. Немой погладил ее руку и искренне улыбнулся. Его глаза с огромными белками словно сказали: “Это здесь, мы дошли!” Негр с бусами из чьих-то зубов склонился перед Луизой, не прекращая танцевать. Нагнувшись, он словно превратился в леопарда. Костер пульсировал, и шкура то и дело играла шерстью: то разглаживалась, то покрывалась черными иглами. Шаман резко поднялся. Перед самым его лицом уже блестел заточенный, видимо, самими детьми природы, ножик с костяной рукоятью. Мальчик запрыгал от счастья. Негр протянул нож Луизе, немой затаил дыхание...
…
  Женщину аккуратно схватили под локти и повели по тропе к костру. Вкруг него сидели аборигены в похожих нарядах: у кого-то они были совсем как на утреннике, у кого-то - скроены с умом. Шаман присел на четыре конечности, как это делает мартышка. Нервное дерганье головой. Вниз. И вот в его руках фиолетовые травы, а судьба их - огонь. Приятный кислый запах. Коробочка. Всегда ли она была тут? Открывает. Крышка поднимается. Темнота. Проблеск огня. Негры вокруг встают. Блик. Пиала? Блик. Чашка? Блик. Напиток.
  Круг сузился и пустился в пляс на одной ноге. Костер? Почему три костра? Немой, немой говорит? “Пей! Надо пить!” Хлопки в ладоши. Чаще, чаще, чаще. Барабан, гипнотизирующий барабан. Бум. Хлоп. “Пей!” Бум. Хлоп. “Пей!” Бум. Хлоп. “Пей!”
  И в красной жиже отражается испуганное женское лицо - гордость парижской документалистики. Что же там, на дне?

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль. Ночь.

  – Вы... слышали? Я так испугалась! Я еле дошла, мне казалось, меня съедят по дороге... Что это было?
  – Фройляйн Уолден? Вы… Положите вещи сюда и скорее заходите, – доктор тут же сорвался с места и кинулся к двери. – Давайте-давайте. Нужно быстрее закрыть, а то бывали случаи, знаете ли. Проходите в столовую, оставьте вещи тут. Негритенок не украдет, я его брату ногу отпилил. Ну, то есть ампутировал. Так что все хоро…
   Заходя в столовую для белых, старик вдруг осекся, взглянув на усталое лицо Флоренс и, замявшись, продолжил:
  – А что же вы так поздно? С улицы… Неужели эти бездельники вынудили вас самой тащить ящики? Вот же лентяи! А еще называют себя старшими помощниками оганги. В следующий раз скажите им, что имеете все полномочия. Они только притворяются, что не понимают французский. Все они понимают! Опустились до того, что оставили беззащитную девушку наедине с леопардами, – возмущался Сигберт, предлагая Флоренс стакан освежающей воды. – Это леопард кричал. То есть рычал. Не беспокойтесь особо. Просто… просто на днях у нас забор обвалился – не помню уже и где – и теперь эта зверюга думает, начать ли охоту на наших кур, или нет. Проверяет нашу реакцию, не иначе. Но помните, дорогая, что леопарды - это те же кошки; им бы только поорать по ночам.
  Доктор усмехнулся в усы. Он прикрыл дверь и сел напротив Уолден в полной уверенности, что теперь его никто не услышит. Старик был большого мнения о толщине стен домика для европейцев, и не мог допустить, что Николя не смыкает глаз в эту ночь, ведь сам мгновенно отключался, только ему удастся добраться до кровати. Но Дюран запомнил каждое слово этой беседы, начавшейся с интригующей фразы: “Я все знаю о вас, дорогая…”
  – Я доктор, и я все знаю и вижу. Нечего и скрывать от меня ваш нервный стресс, у вас все на лице написано. Такой болезненный вид. Не буду прикидываться дурачком, что не понимаю, из какого места вы сюда прибыли. Но я выше предрассудков, не подумайте. Полагаю, здешний климат только усугубит ваше состояние, так что держитесь тени и не пускайтесь в далекие странствия. Вам нужно еще пережить путь обратно. Если с этим будут проблемы… – доктор оглянулся, – то мы что-нибудь обязательно придумаем. И потом, еще одна помощница на следующие полгода мне не помешает. Послушайте, вот что хотел сказать: обязательно предупредите всех, что выходить в девственный лес опасно. Опасно, особенно сейчас. Если бы я не знал, что этот… этот леопард, да, вышел на охоту, я бы отпустил вас на вольные хлеба – снимайте сколько влезет. Но пока что поберегите ваших друзей, они хотят играть с самой жизнью. И еще момент, – Сигберт остановился и подергал ус, подбирая нужные слова. – Мне не нравится этот Николя! Что за хлыщ. О ветеранах так не говорят, но какой он ветеран! У меня лечилось множество ветеранов, возьмите хоть последнего – капитана Робера – это же совсем другое дело. И думаю я, что-то тут неладно. И если мои опасения об этом торгаше подтвердятся, то будьте уверены, что разъедутся они c Луизой на разных пароходах!
  Доктор замахнулся, чтобы ударить по столу, но вовремя остановился. Приняв смиренный вид, он спокойно продолжал монолог:
  – Что-то я разнервничался. Просто, Луиза, и я ей, и Августину, ее крестному, обязан; он энтомолог в Либревиле, и мы были… – скомкав слова, без интереса проговорил Сигберт что-то в усы.

...

  – Ну ладно! – оживился доктор, когда чай был допит, и Флоренс закончила мысль. – Позвольте, провожу вас до комнатки. Вам повезло, последнюю как раз освободил капитан Робер. Было очень приятно. Только не открывайте окно. Ни в коем случае. Добрых снов.

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль. День.

  – Ну я так и знал. Ну я так и знал! – сокрушался Кёхлер, разбирая коробки в гостинной. – А это не оно, Луиза? Нет? Ну я так и знал, что этот мелкий негодник что-нибудь да сопрет! Ну вот как знал! И знаете, что? Точно-точно… – старик похлопал по карманам и достал телеграмму, – мне же сообщили ночью новость, что удачи вам тут не видать. Ну что за пустая башка! Это же надо было доверить дорогую вещь… Я не знаю, конечно, что такое эти ваши бобины для плёнки, но мне их заменить нечем, уж простите. Если это и правда нужная вещь, то можно поспрашивать скупщика в Либревиле. Там твой дядюшка Августин, между прочим. И профессор Лефевр, жуткий традиционалист, но свой человек. Сегодня у нас одно каноэ будет занято, значит свободно еще одно и катер. Если на них доплыть до миссионерского пункта, а оттуда на корабле… В общем, ехать надо в течение часа, чтобы там быть уже к двум и успеть в столицу. Если надо, я распоряжусь, и вас отвезут. Или можно добежать… но это опасно. Нет, слишком опасно, особенно в эти дни. Ну что за начало дня!
  Тон доктора разбудил остальных, и вскоре всем стало известно о пропаже плёнки. Магдалена смогла отыскать разве что две бобины на шестьдесят метров и убедиться, что вся остальная техника, за исключением магнитофона, исправна. Недовольный Джозеф вышел из своей комнаты с опухшим лицом. Он что-то промямлил, усмехнулся и вновь поплелся спать.
  Однако к середине обеда в столовую ворвался все тот же охотник с заводным характером и свежим лицом. Подойдя к доктору со спины, он резко схватил его за плечи, чуть не доведя старика до инфаркта, и тут же, словно игривая обезьянка, прыгнул за стол рядом с Магдаленой и Николя. Опустив пару плоских шуточек, Джозеф дождался, когда доктор отправится на осмотр больных, и наконец огласил свой зловещий план:
  – Дамы и господа, ваши разговоры, конечно, это отдельный вид искусства, но позвольте развеять панику. Вы связались с профессионалом. О, вы бы видели, что я делал в таких безвыходных ситуациях как… ну, не важно. Долго перечислять, не буду. Суть в том, что со мной безвыходных ситуаций нет. План такой: я знаю, что доктор хочет дать интервью, и это его условие. Да-да-да. Но у нас (у вас) сломан прибор для записи звука. Но у нас (то есть у вас) пропала почти вся пленка… Что я предлагаю? Конечно же охоту. Я договорился тут с пареньком (он говорит на суахили), который знает, как он сказал, самые жирные места для охоты. Пока вы якобы записываете доктора на ваш прибор, я с оператором, – и Джозеф положил руку на коленку Магдалены, – или с моим лучшим другом Николя Дюраном, отправимся стрелять зверушек. Если пойду с нашим очаровательным оператором, то сразу добудем кадры. Если с бравым ветераном Николя, то точно кого-то да подстрелим, принесем к больнице или еще что-то как-то, и заснимем позже. Как вам план? Я лично в восторге! Так и доктора обломаем, и моя фотогеничность не пропадет для истории. Единственное, все это затянется до поздна, до самой ночи. Но уверяю: где наша не пропадала!? Что скажете?

…

  – Отнеси им молока и скорее собирайся! – послышался голос доктора, а вскоре и тихий звук шагов.
  Это была женщина, и это была помощница доктора, и одежды ее были белыми, и вся она будто светилась, и в ее руках был приковывающий все внимание кувшин с ледяным молоком, тоже белым, и он тоже светился, и светилось все. И он поднялся, поднялся в ее руках. И в его отражении показалось смешное искривленное лицо Фернандо, будто бы играющее бровями. И вот оно изменилось, и теперь исхудавшее лицо вдруг переливалось в лицо с полными воздуха щеками, огромными глазами, и потом с огромным ухом… А кувшин все поднимался, медленно и томно. Как вдруг с оглушительным звоном упал на пол и разбился. Холодное молоко быстро потекло по доскам, сливаясь в один ручеек, который бежал, проламывал себе путь, стремился и словно вдруг порожденная Богом река рассекал землю, лишенную всякого полевого кустарника, всякой полевой травы и человека, и словно бы пар поднимался с земли и орошал все лицо земли… и молочный ручей достиг ног Фернандо. И он не мог не поднять глаза. И да, это была Она. Та стерва из прошлого.
  – Алехандро!? – то ли прошептала, то ли взвизгнула, то ли сказала, то ли декламировала, то ли улыбнулась, то ли зарыдала она, и тут же, закрыв лицо, словно исчезла, выбежав из столовой.
  – Алехандро!!? – с еще более непонятной интонацией повторил Джозеф, прекратив чистить апельсин по методу Гонсалес-Авила.

  В комнату вбежал разъяренный доктор. Джозеф, вытаращив глаза и не моргая, вновь принялся за апельсин. Ворча, Кёхлер нагнулся к осколкам. Причитая, он помотал головой и сказав: “Эх, Луизочка, и вот так они поступают со всеми, просто со всеми твоими подарками…”, – злобно зыркнул на Николя и позвал всех скорее отправиться на экскурсию по больнице.
  Больница представляла комплекс из нескольких домиков на сваях и чуть приподнятых бараков для больных, где те ютились на плотно сдвинутых друг ко другу двухъярусных деревянных койках. Тут и там вдоль главной тропы семьи негров рассаживались вокруг собственных костров, прибирая к себе все пожитки. “Тут у нас пункт выдачи продуктов. Здесь выдают неграм рис, кормовые бананы маниок, а работникам - немного мяса. Все это они приносят к своим кострам и либо жарят на палках, либо варят до состояния мерзкой каши в своих котелках. Не рекомендую пробовать. И все же, что ни говори, такое полноценное питание - просто рай для аборигенов!” Голодные глаза полуживых людей-скелетов, обтянутых черной кожей с жалостью и тоской глядели на каждого проходящего мимо.
  “Там, как вы помните, наша маленькая гавань, ха-ха. Два каноэ и катер. О, вы даже не представляете, как сложно было его добыть. Но зато сколько плюсов! Хотя бы то, что его может спокойно вести даже любая женщина, домохозяйка, ничего сложного. Благо, у меня хватает ума хранить все карты и компас в ящике стола, а не то бы все давно разъехались”, – засмеялся Сигберт.
  “А вот тут у нас подходы к баракам, здесь мамочки стирают свое белье. Нужно только следить, чтобы они не общались с прокаженными. Темные люди - думают, что это не заразно. А еще Моисей бил тревогу в свое время… Эй, не играйтесь тут!” – пригрозил доктор вдруг пробежавшим между Николя и Флоренс хромому и покрытому струпьями малышам. – “А тут у нас почти что здоровые больные, ничего интересного. Скоро пойдут на поправку, надо надеятся. Только ничего тут не снимайте и лучше не смотрите.   Пойдемте быстрее в домик для больных европейцев, он рядом с операционной”. Подул теплый ветер, листья пальм двинулись и в барак попал луч солнца. В его темноте вдруг показались десятки измученных полуживых глаз, с надеждой глядящих на проходящую с камерой Магдалену. Когда их взгляды соединились, больные завопили из последних сил. “Не смотрите, не снимайте, не слушайте! Идите за мной!” – резко командовал Кёхлер и вошел в домик для европейцев.
  Можно было бежать. Джозеф тут же окликнул Луизу:
  – Все, я ухожу с пареньком. Он меня уже заждался. Самое время разделиться. Решай быстрей, кто со мной идет, и мы уходим огородами.

…

  Доктор здоровался с европейцами, с радостью открывая двери в порядке очереди. Одну дверь он пропустил, на что кто-то указал. “И точно, пропустил. Ну и ладно”, – заключил врач, но тут дверь открылась сама. В следующее мгновение из дверного проема показался выплывающий в коридор таз с бинтами. Это был чернокожий помошник доктора, юный и смышленый паренек с прикрытым правым глазом.
  – Ах, это ты. Я уж испугался. Ну ладно, давайте посмотрим, что у нас тут.
  В “палате” стояла бедная кровать без простыни и одеяла, окна были завешаны плотной тканью, не пропускающей свет, а в самой комнате стояла невыносимая тепличная температура и горький запах мочи. К кровати по рукам и ногам была привязана белая женщина безобразного вида. “А, ну все в порядке!” – улыбнулся доктор и вынырнул из жаркой комнаты, как вдруг она скинула, видимо, отвязанные веревки с рук и бросилась судорожно разматывать узлы на ногах.
  – Скорее! Вяжите ее! – крикнул Кёхлер. – Фернандо, сюда. Лу… Магд… Ф…
  Не успел доктор позвать всех на помощь, как сумасшедшая была вновь прикована к кровати. “Пустите меня к мужу! Умоляю вас, ради всего святого! Я не больна, я не больна!” – кричала она в слезах, но доктор, демонстративно закрыв уши, поспешил выйти из комнаты.
  – Не обращайте внимание, дорогие. Это обычная лихорадка после солнечного удара. Мы нашли ее полумертвой. Поправится. Главное не идти на поводу. Уж доверьтесь мне, я врач. А пока пойдемте. Завяжи ее потом еще туже, хорошо? – выходя, обратился Сигберт к помощнику.
  Но женщина не останавливалась. И вдруг в ее криках показалась доля смысла. Она и Луиза встретились взглядами, и женщина резко перешла на полушепот: “Послушайте, меня держат за сумасшедшую и хотят продать, распотрошить на органы, отдать людоедам… я не знаю что, но прошу Вас, прошу Вас, помогите мне. Приведите сюда моего мужа, капитана Луи Робера, умоляю, он все объяснит, он все оплатит. Он предприниматель. Он у меня самый лучший. Только поверьте мне, этот человек – Кёхлер – он тот еще садист! Вот, этот мальчик с тазом, он отвязал меня! Он хороший, он знает, где мой муж. Он отведет вас!!”
  Юноша быстро кивнул головой.
  “Он отведет. Он знает дорогу. Только он немой. Умоляю, умоляю….”
  Кёхлер открыл дверь:
  – Ну чего вы там!? Это заразно, немедленно выходите! Мальчик сам разберется, я ему доверяю. Я его брату руку ампутировал, не подведет!

…

  – Кажется, наши ряды редеют? Впрочем, без Джозефа даже дышится легче, не правда ли? – доктор вновь стал тем же забавным старикашкой, каким казался в столовой за обедом. – Итак, наш план такой, дорогие мои. Сейчас я должен буду вырвать зуб одному мальцу, и потом буду ждать вас в нашем домике, готовый к интервью. Не будем же забывать цель нашего дела, м! Расскажу про больницу, про то, про сё. Ну, или не в столовой, а где скажете. Поговорим. Но через час у меня перевязки, так что имейте это ввиду… Что еще? Ах, да, совсем забыл про то, что кому-то из вас пора отправляться, нет? В любом случае, я предупредил ребят, что если кто и поплывет на миссионерский пункт, так чтоб везли без всяких вопросов. Вот… Фернандо, вы бы не могли быть так любезны – взять вон того мальчишку за ноги и вместе со мной посадить его в кресло стоматолога? Спасибо, вы испанцы всегда так добры.
  Доктор улыбнулся и привел в исполнение свой план по переносу пациента. Малыш истошно орал вплоть до тех пор, пока его не посадили на интересное кресло с откидывающейся спинкой. У него еще была пара минут, чтобы вдоволь почувствовать себя королем, поскольку, войдя в операционную, Сигберт встретился со своей ненавистной помощницей:
  – А что ты тут еще делаешь? Молоко пролила, графин разбила. Графин Луизы! Да ты хоть знаешь, что он для меня значит!? Иди с глаз долой. И быстрее, отплывай уже в эту деревню, я вождю обещал, что его дед-сердечник уже к полудню будет тут. А что если он помрет, и мы лишимся пильщиков? Вот сама и будешь доски пилить. Иди уже! Да, и Вам, спасибо, дорогой Фернандо, вы были очень кстати.

  Дверь закрылась. Они остались одни. Она и Фернандо. Доктор и пациент. Раздались детские крики. Она опустила глаза.
  – Я… – тихо сказала она, когда малыш за стеной успокоился. – Прости, Алехандро, мне нужно отплывать. И я не знаю, встретимся ли мы еще… – она припала к его груди и зарыдала. – Умоляю, пойдем вместе, пожалуйста. Может, это наш последний шанс. Я вернусь послезавтра к утру, ты еще успеешь на пароход. Мы, я, каноэ. Я не смогу без тебя, больше не смогу. И знаю, что ты приехал за мной, ну конечно за мной. За кем еще? Давай уплывем, я все еще люблю тебя. И мы можем быть вместе, и уплыть из этого места. Алехандро! – взвыла она сквозь слезы. – Прошу тебя, неужели я так много прошу? Один день, ты и я. Прости, прости за все. За Хосе, за дядю Ринальдо, Рубена, за Фернандо. О, все это была большая ошибка. Я просто пыталась сделать так, чтобы ты ревновал, и… О, я так боялась, что ты погибнешь на войне, я молилась за тебя каждую ночь.
  Она отпрянула от груди, вытерла слезы со щек и, бросив полушепотом: “Прости, у тебя десять минут. Я буду ждать у каноэ. Умоляю! Ведь в нашей любви были и светлые… Поспеши. Я буду ждать”, – вновь исчезла между бараков.
  За дверью послышался металлический звон. Доктор засмеялся:
  – Ну вот, а ты думал будет хуже! Зато теперь не болит.

...

  Солнце палило, но небо заволакивало невнятными тучами. Джозеф частенько поглядывал вверх, пробираясь сквозь джунгли. В один момент он остановился:
  – Мда, если так пойдет, то нам нужно будет возвращаться в ливень. Ночью. Без всякого света… Ха, да где наша не пропадала!

"Назови меня своим именем". Но "имя мне - Красный"


Побольше: ссылка

  9 января 1933 г. Африка, Мыс Лопес, Порт-Жантиль.

  Золотистое небо. Подобные облаку дыма чайки. Искрящаяся водная гладь. Пронзающие море лучи солнца. Подводная мгла. Стая мелких рыбешек, похожая на проплывающий мимо чешуйчатый доспех сакского воина. Склизкие водоросли – выходящие из самых глубин щупальца предвечного зла. И падающая, все глубже и глубже уходящая, пропадающая, теряющая свой блеск, свою яркость, растворяющаяся, немеющая в окружении морских теней, облепленная пузырьками воздуха, лопающимися, улетающими, пропадающими во мраке, уходящая на дно монета. И прыжок в воду! И брызги, взрывающие водный покой; брызги, достигающие смеющихся европейцев; брызги, оживляющие скучное утро. И робкий потерянный голос с палубы: “Что происходит, господа?” “О, это местная забава. Перед отплытием в следующую гавань гости бросают монеты за борт, а местные негры ныряют и ловят их. Если твою монету вместе с негром не сожрет акула – это к удаче! Так у нас говорят”.
  – Всё, дамы. Последняя монета, и уплываем в Ластурвиль! – перекрикивая негров, пытающихся своим ревом отогнать акулу, заявил Джозеф и, сделав драматичную паузу, швырнул 10 сантимов за борт.
  Монета упала в десяти футах от плавника акулы. Девушки, закрывая глаза, одновременно и завизжали, и засмеялись. Негры побоялись нырять за такой опасной добычей. “Ну давайте же! Это всё, больше вы ничего не получите! – ругался охотник, прибавляя к этому какие-то местные выражения. – Эх. Ну хотя бы все живы, а значит, удача на нашей стороне. Погнали, капитан! Нас ждет знатная охота”.

  Один из двух речных плоскодонных пароходов тронулся в путь, в путешествие по венам веков – медным африканским рекам, берега которых хранят тайны допотопных ландшафтов. Все глубже и глубже в Африку – и судно кажется все меньше; деревья, которые издали казались невысокими, вырастают до самых небес, тучнеют и встают могучей стеной, заключающей солнце в свой капкан; а там, у берегов, где в воду вторгаются толстые сплошь увитые лианами корни, меж сгнивших плавающих стволов порой мелькают чешуйки боязливых кайманов и показывается, словно вышедший из книги Иова, ужасающий одним своим взглядом бегемот. А над его усатым носом беспечно проносятся голубые птички; поднимаются над водной гладью, взлетают и, закружившись, растворяются в небесах.
  – Если бы мы могли остановиться и заснять это, я бы поспорил на свою винтовку, что засадил бы пулю той макаке прям в глаз, – показывая в сторону непроглядных джунглей, продолжал Джозеф. – Но тут кругом гиппопотамы, и один резкий звук введет их в ярость. А вы, Николя, умеете стрелять? Я с детства поглощен охотой: в десять спер у отца ружье и ушел стрелять глухарей. Не хочу говорить, что было потом, ха-ха, но с тех пор у меня зуб на этих непокорных тварей. На этих, и на революционеров. За милю их чую. Только попадись мне кто из них на тихой охоте, я себя не сдержу… У вас красивая жена, мой друг! Даже жаль, что она поехала не одна, ха-ха, – охотник протянул фляжку с чем-то веселым Дюрану и рассмеялся. – Не томите, расскажите свою историю, mon amie.
  К вечеру пароход подошел к миссионерскому пункту. Несколько продолжительных гудков заранее предупредили жителей о прибытии гостей, и совсем скоро на белой как снег от отражающихся лучей солнца глади воды появилась пара темных силуэтов гребцов. Сначала казалось, что это два гондольера, распевая свои песни, выплывают из солнечного пристанища и наперегонки спешат к судну, чтобы забрать его пассажиров в светлые воспоминания о Венеции… Но прекрасными гондольерами оказались два косых негра, чудом балансирующие на казенных каноэ, причудливо выдолбленных из цельного ствола одного дерева. И плыли они, мягко говоря, не на перегонки. Остановившись на полпути, они подплыли друг к другу, уселись лицом к лицу и завели десятиминутный диалог ни о чем, сначала смеясь в голос, а потом эмоционально ругаясь. Понарошку, конечно же. Наконец, съемочная группа вместе с охотником перепрыгнули на “лодки”.
  – Осторожней, барышни! – предупреждал Джозеф, под шумок сжимая ручку Флоренс, как будто бы так и следовало делать. – Не двигайтесь, иначе каноэ перевернутся, и вы отправитесь на корм крокодилам, хе-хе! А вам, дорогая, нечего переживать: благо рядом я. О, сколько барышень я спас из подобных передряг, вы бы знали, дорогуша! Большей частью это были француженки. А вы, часом не из Англии? Как вы попали в эту группу? О, мне так интересно…
  Не успел Джозеф перейти к своей любимой части разговора – охотничьим байкам, как группа достигла берега. “Не волнуйтесь, как я и сказал, ваши вещи привезут на втором пароходе ближе к ночи. Об этом позаботятся люди доктора. А пока у нас будет время обсудить план лучшей охоты в нашей жизни!”.

  – Исключено! Нет, нет и нет! Никакой охоты! – возмущался доктор Сигберт. – По своей наивности я полагал… Ну надо же каков идиот! Полагал, что вы приехали брать интервью обо мне, моей клинике, этих начинаниях, этих людях и наших проблемах. Что вы приехали с благими намерениями… И что? И я узнаю, что я – доктор Сигберт Кёхлер – просто приживала; да нет, настоящий пособник мирового зла под названием истребление невинных божьих тварей! Вы вообще в курсе, что приехали в католическую миссию? В миссию святого Франциска. Вы можете себе представить, что святой Франциск, окончив свою проповедь птичкам, достает из-за пазухи обрез и шмаляет по голубям, чтобы подкрепиться белком?! Это немыслимо, Джозеф! В прошлый раз вы представились переводчиком, и я вам поверил. Но что я узнаю? Мой хороший друг перешел на сторону…
  – Не драматизируйте, доктор. От охоты еще никто не умирал. Камеры и оборудование этих господ будут подготовлены только к вечеру следующего дня, вы только вдумайтесь. К тому времени у них останется сил лишь на интервью с вами и съемку пейзажей. Я это обеспечу. Нечего переживать, дорогой. Охота – это просто громкое слово, которое я неосторожно допустил.
  – Охотно верится. И все же, драгоценные гости, если вы все же решились на страшное, в том числе на обман меня, старика… То я прошу меня предупредить. И тогда кровь невинных тварей (и того пусть и повинного слона) не прольется. Дорогая Луиза, мы знакомы с вами не один год, и я полагаюсь на ваше благоразумие. Да. – Доктор вздохнул, опомнился и, хлопнув себя по коленям, позвал всех ужинать: – Пойдемте-пойдемте, пока все не остыло. Ах, да, дорогая Луиза, неужели вы успели выйти замуж? Я так рад! Расскажите мне все как на духу.

  За окнами столовой для белых стало совсем темно и душно. Доктор не позволял открыть окна, потому что в комнату мог залететь глупенький мотылек и, полетев на зов света керосиновых ламп, обжечь свои крылышки. Вместо этого Кёхлер предложил гостям растаявшее, не похожее на десерт мороженое. Совсем теплое. А Джозеф на автомате рассказывал байки, строя глазки медсестрам и думая о чем-то другом. В один момент он схватил апельсин, помял его в руках и, выдержав паузу, сказал:
  – Точно! Ну как я забыл о самом главном. У нас всего три дня. Мы обязаны успеть закончить наши, как я понимаю, съемки природы. Назовем это так. Завтра просыпаемся ближе к обеду, радуем доктора своей компанией, подготавливаем… ну, место где будем брать интервью, да? И к вечеру заканчиваем. На следующий день я покажу вам прекрасные виды. И в третий день… ну, отдохнем, я думаю, да ведь? Но главное вот что: если мы не успеем вечером третьего дня на пароход (сначала на каноэ, потом на пароход), то…
  – То следующий придет через полгода, друзья мои! – ворвался в разговор доктор.
  – Вот именно. Нам никак нельзя опаздывать.
  – Никак нельзя опоздать! – подхватил доктор.
  Джозеф положил апельсин. Поправив усы, он, казалось, задумался, но, не меняя выражения лица и продолжая смотреть в никуда, обратился к Флоренс:
  – Раз уж вы захотели первой покинуть стол, то будьте так добры: предупредите боя на здешнем причале, чтобы он принял технику, а не то пока мы будем искать ее где-то в джунглях, наши дни здесь кончатся, и мы, вероятно, останемся тут еще на полгода. И проверьте ее на повреждения, вы же профи, а мало ли что – Джозеф поднял глаза и улыбнулся. – И, прошу, убедитесь, чтобы распорядились послать повторную телеграмму о том, что мы отплываем через три дня. Спасибо, дорогая, – подмигнул он.

...

  Доктор не унимался:
  – Луизочка, но до чего же вы хорошего приметили мужа! Вы воевали, мой командир? – доктор дотронулся своей трясущейся ладошкой руки Николя и с верой посмотрел ему в глаза. – Я вижу в вас истинного героя. За кого еще могла выйти моя милая девочка?

  Тем временем Джозеф шептался со своей соседкой справа Магдаленой:
  – Дорогая моя, на вас вся надежда. Старик даже не понял, что я наврал ему с три короба, но теперь ваш ход. Я сказал, что мы будем спать до обеда. Ха, но как бы не так. Старый хрыч просыпается в восемь, значит нам следует встать к пяти, взять камеры, все вот это. И двинуться в путь. Я перебрал, немножко. Сам не встану. Но вы. Вы то всех и разбудите. Только тс-с-с. Пусть это будет всеобщим сюрпризом от меня. Разбудите всех, хорошо? Иначе мы не пойдем охотится на этого слона, хах. А я только и жду его крови.
  – А как же ты похорошела, Луизочка! – восклицал доктор в который раз.
  – Это точно! – включился в разговор охотник. – Ну кто не устоит перед такой красоткой? Да даже женщины бы, мне кажется, не удержались бы, а, Магдалена? – рассмеялся Джозеф, положив руку на колено соседке.

…

  Ужин заканчивался. Доктор приглашал Луизу и Николя посмотреть фотокарточки здешних мест в своем кабинете, приказывал боям проветрить спальни гостей перед сном и настаивал на беглом осмотре. Со стола убирали. Пришло время апельсина и политики. Апельсин не очищался, а поговорить о политике ну очень уж хотелось. Джозеф начал:
  – Фернандо, друг мой, а передай-ка нож. Да-а-а, – затянул он, развалившись, – слыхал о революциях? Болит сердечко? Республике конец, мой друг. Республике. Ко-нец. Кризисы. Разбои. Сам знаешь. А этот идиот Санхурхо? Сказочный персонаж. Вообще я думаю (и мне не важно, монархист это или республиканец), что любой создатель переворота – не достоин называться человеком. Его глаза покрыты пеленой, он слеп, он ничего не видит: ему важна только его власть, только его благополучие. Он не хочет даже видеть, что из-за него начинается гражданская война. Я уж молчу о выводке анархистов, этом клубке нечистоплотных завистников. Фанатики. Фанатики, я считаю. Хотелось бы мне, чтобы их имена навсегда пропали из истории. Все как ты писал, дружище. Я номера “NN” только из-за твоей колонки и покупаю. Так их. Знаешь, что делаешь, уважаю. Расскажи о себе побольше. И, да. Выпьем? – и Джо протянул фляжку Фернандо. – В наших краях отпить из одной фляжки значит стать братьями, дружище!

  10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль.

  Наконец во всей больнице, кроме кабинета доктора, погас свет. Доисторические пейзажи снова погрузились в свое многозначительное молчание, утихла вода, успокоились звезды. Им навстречу выплывали из речной тьмы похожие на электрические шары медузы, кружащие в беззвучном вальсе. В отражении луны они были подобны танцующим в кругу богатой залы парам, не знающим конца и начала музыки. Они парили где-то внутри луны, а она содрогалась от весел проплывающего мимо местного гондольера. Он нес свое послание для доктора. Сойдя на берег, он медленно зашагал на свет единственного желтого окошка вдали, как вдруг послышался дикий, сумасшедший, ни на что, разве что на рык леопарда, не похожий рев. Гондольер рванул с места и в охватившем его смертельном ужасе за десять шагов преодолел расстояние до больницы.
  – Не волнуйся, дорогой. Что такое? Послание, в такой час? – доктор обнял негритенка и кое-как вырвал телеграмму из его дрожащих пальцев.
  Было написано: “Передайте охотнику после отъезда негр все же нырнул тчк его съели”. Вновь послышался рев, но теперь и доктор смог его услышать. Он тут же закрыл дверь, задернул шторы и, усадив посыльного, выключил свет.
  – Только не это, – прошептал он во тьме.

Побольше: ссылка

Девушка из прекрасного далеко.
И аниме.


Побольше: ссылка

      Капитан, запутавшийся в паутине своих мыслей и переживаний, бродил рассудком где-то между шерстяных облаков, ударяясь о них плечами и от них, вымышляемых, отскакивая, а в реальности же просто шатаясь по дороге, пожевывая папиросу. Вдруг сквозь шерстяные облака просунулось лицо кучера, и капитан сосредоточился, если и не на реальности происходящего, то на той речи, которую ему решил доложить Генри. Когда дело дошло до самой сути, то есть до подозрений на Чарльза, капитан упал со своих небес на землю и почесал правый ус. Кучер отошел, а капитан, поругиваясь тихонько, принялся попинывать камешки и слоняться вокруг пепелища, нервно поглядывая на сухой ельник у дороги. Порой он бил ладонью о ладонь, недовольно хрипя, дважды сплюнул, тоже недовольно, и один раз чуть было не взвыл на небо, но из-за папиросы в зубах, этот возглас напоминал разве что кряхтенье. Капитан поохал еще пару минут и, дождавшись пока Финли не встанет на костыли, окрикнул своих подчиненных. Собравшись вместе с солдатом и кучером в треугольник, он медленным и внятным шепотом проговорил им очередной приказ: «Короче говоря… говоря короче… ох… мда… Ну так вот. Короче говоря, подошел ко мне этот, Клиффорд-то, старший, значит. И говорит, мол, нужно курс сменить. Рядом, говорит, с линией фронта прошагаем и, мож, живы останемся. Так-то вещь сказал, не поспоришь. Так и сделаем. Но вот в чем закоряка, мужики: Чарльз-то этот не такой уж и простой фрукт. Во-первых, меня послали за ним из самого Министерства. Во-вторых, походу, как Генри говорит, это нападение тоже из-за него. И вот сдается мне, что Чарльз – совсем не жертва, так сказать, обстоятельств. Попахивает, так сказать, каким-то заговором, и вообще. Ну так вот. Вот, короче. Слушайте: Пойдем ближе к линии фронта, обходя дорогу. Когда я ехал сюда, по этой же трассе, то мы чуть выехали с дороги, и там было вдалеке кладбище. Так вот, боевая задача — вы двое должны сопроводить этих клоунов из его семейки на кладбище это. В прямом, а не в фигуральном смысле. Чтобы никаких трупов и всяких… Конечно, если они будут вдруг чего замышлять, если они вдруг там… Ну вы поняли. Если что, короче, то вы их усмирите, а если уж совсем никак, то уж все равно. Защищайтесь по законам военного времени. Ясно? Все, можете идти. И да, вот еще: на кладбище этом найдите место и подождите меня с Чарльзом, пока я не вернусь. Ну, если дождь все еще будет, то всяко в какой-нибудь склеп там заберетесь, да? Хорошо. Там меня и ждите. Где-нибудь» — капитан достал еще одну папиросу, но руки его так трясло, что он даже не смог поднести ее ко рту. Вскинув взмокшую челку, как осенний лист прилепившуюся к его морщинистому лбу, он обронил папиросу и продолжил, — «А я пойду с Чарльзом еще дальше. Туда, еще ближе к границе. Скажу ему, что, мол, пойдем, будем смотреть, действительно ли, как ты говоришь, там еще нет французов. Мол, обсмотрим все и будем так идти, прикрывая — я своих подчиненных, он — своих родственничков. Вот, мы с ним пойдем. А там, близ границы – лес. В том то лесу я его и допрошу как следует. Никуда от меня не денется. Вот. Вот, что я надумал».
      С этими словами капитан встал в круг Клиффордов и, тяжелым как логарифмическое уравнение взором впился в подбородок Чарльза. Проведя некоторый инструктаж, он под руку проводил Финли до того места, где их пути расходились, и, перед тем как остаться с Чарльзом один на один, еще раз все объяснил своим спутникам. Помолившись вместе с Клиффордами перед разделением, капитан похлопал Финли по плечу и кратко кивнул Артуру. Они разделились.
      Ветров ухмылка. Деревьев стон. Судьбы развилка — двуглавый питон.

      Звук шагов. Шагов тихих, но уверенных. Быстрых. Эхо от них доносится до нашего уха, отчеканиваясь от мраморного пола. Шаги все ближе и ближе, все тверже. И запах: тут и духи, и запах свеч, чуть ли не ладана. И это ощущение осязания какой-то материи, будто бы плотной занавески. Чего-то темно-красного, даже бордового. И падающий на губы привкус вина. И брови, не знаю, чувствуете ли вы в темноте брови и ресницы, но я чувствую их всегда и доложу вам, что это внушительные, жесткие, но негрубые брови. Ресниц почти нет, я их не слышу. Видимо, это мужчина… Да, слышите, он поправляет галстук? Кашлянул. Идет дальше. Как стук часов, но не от секундной стрелки, а от мрамора. И вот, уже вторая минута. Тик-тик-тик от мрамора. Остановился. Благоговейная тишина. Ох, кажется, он садится на колено. Может, я ошиб… нет, точно на колено. Размыкает губы, набирает воздуха. Выдохнул. Еще раз размыкает губы, набирает воздуха во второй раз и:

— Мой Лорд, для меня честь доложить вам о нашем испытуемом, новоначальном. — голос строгий и складный, голос с опущенными глазами, с глазами, напряженно глядящими в пол.
— Великий Мастер приветствует тебя. — голос надменный и полутвердый, и еще, будто бы в этом голосе есть кусочки арахиса, по-другому и не объяснишь. — Насколько мне известно, наш милый друг… как там его…
— Клиффорд.
— Да, Клиффорд. Он хорошо показывает себя. Достаточно скрытный. Быстро нашел себе место, где можно было бы умереть для всех городских. Быстро втерся в доверие. Никто его не подозревает. Он хорошо идет, пожалуй, ему следовало бы устроить конечное испытание, и принять в наш Круг.
— Мой Лорд, Клиффорд вдруг бросил все и отправился в Лондон, причем, как мне доложили, обходным путем, через то самое место близ N., почти что близ границы. Он просто сорвался и пошел туда. Как мне известно, он долго расследовал об этих местах, и, мне кажется, он нашел то, что находить было не должно. Или же ему кто-то выдал это.
— Что ж. Это даже интересно. Очень интересно. Значит, наши планы все же будут исполнены, сын мой. Близ N.? Там где мы погребли…?
— Да, мой Лорд.
— Поразительно. Если он не последний дурак, то избавится от свидетелей и, закончив все испытания разом, войдет в Высший Круг Высокой ложи.
— Немыслимо.
— Такой шанс бывает раз в миллион лет. Он просто не может не знать, что масонские одеяния передаются как по родству, так и по идентичности, по телу, в котором течет кровь агнца из того же стада. Тот ведь тоже был Клиффордом?
— Да, мой Лорд. Нужно лишь надеяться на то, что неофит знает о том месте. Если он пройдет его… И еще на то, что он сработает тихо. Как же все это устроить?
— Мы не будем ему подавать милость. Пусть это и будет его испытанием. — И плащ захрустел. Рука потянулась. Тяжелая медлительная рука. Губы приложились к руке. Воротничок погнулся.

      Какие странные звуки! Какой странный антураж. Пока я увлекся подслушивать за тем, что происходило где-то в столице, настал вечер, и солнце, в горячке, уже закутывалось в плед горизонта, о чем-то устало вздыхая. Дождь все не переставал, хотя в лесу, куда входил капитан вместе с Чарльзом, его почти не ощущалось. Хрустели ветки от тяжести вечерних теней от сухих елок. Вороны в отдышке храпели, напряженно вглядываясь в смерть. Мох шипел под ногами, а вскоре и вовсе утоп в болотной тине. Капитан шел чуть впереди, приготовив винтовку. Тишина вдруг заржала между стволов деревьев.
      Клиффорды с кучером и солдатом как раз подошли ко кладбищу. Старые иссохшие могилы от дождя будто бы вспенились и разбухли. Казалось, что гробы сейчас всплывут откуда-то из глубины земли, что памятники выпадут из нее, как молочные зубы. Ограды блестели ржавчиной. Противная псина шаталась неподалеку и смеялась, казалось, человеческим голосом. Клиффорды подошли к богатому склепу, символы масонов составляли все его орнаменты. Ледяные струи дождя бежали по мраморным стенам гробницы. Гоготанье тишины донеслось и до сюда.
      Капитан взглянул вперед, в глубину леса, где землю прикрывала однородная зеленая трава. Он, нахмурившись сделал шаг вперед. Что-то хлюпнуло под его ногами. Капитан не предал этому значения и, сделав резкий шаг, по колено провалился в болото, показавшееся от расступившихся растений. Он тут же сделал истеричный взмах другой ногой, и та тоже угодила в болото. Капитан крикнул. Крик его испугал лес. Он бросил винтовку на твердое место перед собой и, резко схватился руками за какой-то куст. Тот тут же поплелся за руками капитана прямо в яму. По плечи в тине, капитан со слезами на глазах искосил рот и, крикнув Чарльзу, в смертельном страхе приказал ему достать его из болота. Капитан еще больше побарахтался и еще больше ушел под землю. Одна голова с рукой торчали из этой лесной Харибды. А она пережевывала тело капитана, истошно кричащего Чарльзу какой-то предсмертный страшный вздор. В голову Чарльзу тут же гонгом ударили две мысли. Одна — от ангела, вторая — от князя мира сего.
      Кучер ударил по замку и склеп открылся. Лязг металла осатанело провизжал какое-то проклятье. Взору Клиффордов открылась такая картина: на алтаре близ гробницы лежало разложившееся раздробленное тело теленка, стояли свечи, и к самой большой из них был приставлен инструмент вольных каменщиков, запечатленный на их гербе. Он был измаран в крови и своей верхушкой указывал чуть выше, на некий механизм, который открывал, видимо, неподъёмную крышку саркофага. Это была протянутая рука, которая ждала ответного жеста, однако пальцы ее были сложены как-то странно, особенно. Вкруг захоронения были начертаны слова на некоторых языках: «Никто не знает Отца, кроме Сына». И прибавление: «Последние станут первыми», «Кто примет награду пророка, получит награду пророка», «Не все смогут войти…» и т.п. Прогремел гром. Искры от него эхом пронеслись по склепу. В глазах каждого отразились страшные всполохи смерти. Эпитафия осветилась на мгновение. И на крышке гроба мелькнуло отражение имени погребенного: «Финли Клиффорд. 1818-1840 гг.»

Конец I акта.

      Был солнечный и совершенно розовый денек. Такой сладкий, романтичный и мягонький. Шарманка звучала под стук каблучков, задающих ей ритм, барышни в забавных широких шляпах проходили с букетами тюльпанов. Бледно-желтых, хочется заметить, тюльпанов. И от них, от всех них, пахло весной и булочками с маком. Мостовая, как корка хлеба, хрустела под колесами повозок, медленно разрезающих ее пополам. Дети, смеясь и хлопая в ладоши, бегали за голубями, клевавшими на площади раскрошенный какой-то благообразной и милой бабулькой французский багет. А из труб валил не дым, а словно бы кадильное воскурение с запахом ванили. А еще в волнах Сены отражались облака быстротекущие, и легкий ветер обдувал щеки собора Парижской Богоматери. Шарль вышел из булочной. Он нес с собой хрустящий хлеб и несколько сладких пирожков с изюмом. Но его возлюбленная, Амели, не любила изюм: ей не нравилось, как хрустят виноградные косточки, а проглатывать их она считала недостойным леди. Так что Шарль купил еще и булочку с яблоком. Он хотел, конечно, купить и пирожок с вишней, который Амели просто обожала, но сегодня его не было. Шарль вышел к Сене и загляделся на ее течение. На ее еловые бирюзовые волны, перешептывающиеся между собой о небе, на лодчонки, мерно покачивающиеся и никуда не спешащие, на чаек, врезающихся в воду и тут же вырывающихся из-под нее с добычей; на рыбаков, поплавки на удочках которых уже давно дергались, но им было все равно — они спали… Ой! Что это я?! У нас же тут война. Ну простите, замечтался. На чем мы закончили?
      Анита внимательно осмотрела склеп, войдя в него и прислонившись к стене, свободной от кровавых подтеков. Глаза ее сверкнули, когда она увидела, что на самом деле Финли мертв. Впрочем, он был тут. Лицо ее тут же изобразило не то, чтобы крайнее недовольство, но бешеную ярость, смешанную одновременно с надеждой, облегчением и крайним замешательством. И радостью. Да, она нашла в этом и нечто радостное. Не знаю, как у женщин это получается — чувствовать все и ничего одновременно. Но странным, даже для женщины странным, было то, что Анита тут же переменила выражение своего лица на крайнюю сосредоточенность. Каждая зажженная Артуром свеча все более и более разгоралась в ее темных глазах, и в один момент показалось, что она вот-вот вспыхнет изнутри, пожранная этим пламенем. Но нет: только скулы ее вопили от того, что острые тени впивались в женские щечки, сама же она была подобна кобре, застывшей перед смертельным укусом. Держа в руках шкатулку с вещами отца, она чуть приоткрыла ее и просунула кончик большого пальца под крышку. Финли простонал что-то, когда Генри протянул ему свою фляжку. В этот момент Артур, чувствовавший себя как дома, подошел к каменной руке, взывающей о жесте. Вложив руку, что-то под крышкой гробницы хрустнуло и, проскрежетав…
       Нам нужно сделать паузу в этом повествовании на самом интересном месте, ведь ровно в этот же момент произошли некоторые события, кричащие о себе похлеще выходок Артура. Небольшая предыстория. Грегори остался снаружи, когда Клиффорды с кучером вошли в масонский склеп. Наверное, — такая мысль чесалась своими когтями в голове юноши, — это была ошибка. Ошибка оставаться наедине с крестами и каменными ангелами, склонившимися в рыдании над кучами трупов, прогнивших трупов, которые могут восстать в любую секунду. Все это омрачало еще и то, что однажды, когда он отчего-то не спал на уроках школьного богословия, а это была лекция об апокалипсисе, он услышал фразу из Иезекииля, которая его потрясла, и которую он размусоливал в своей голубоглазой голове еще неделю: «Стали сближаться кости, кость с костью своею. И видел я: и вот, жилы были на них, и плоть выросла, и кожа покрыла их сверху, а духа не было в них…» Эти самые слова сейчас и тормошили Грегори, да так, что весь он сотрясался и, чуть не падая, представлял, что вот, если сейчас наступит конец света, то ему придется взирать на то как кости взымутся из могил и, обрастая кровью и плотью, станут сначала дышать, потом хрипеть, а потом и с довольством проговаривать что-то своими полусросшимися черепами, глаза в которых будут поминутно напитываться кровью… Так, Грегори решился не фантазировать, а смотреть на все непосредственно, напевая про себя какую-то невинную песенку. Но с каждым мгновением песенка эта все замедлялась и утихала под тяжестью глядящих на юношу надгробий; крестов, окружавших его со всех сторон. И молния словно хлыстом стегала каменных ангелов, которые будто подпрыгивали, грозно сдвинув брови и вновь садились скорбно под ливень, что-то тихо шепча. Послышались два отдаленных выстрела, которые смог расслышать разве что только Грегори. В это мгновение все вокруг для него словно бы замерло и начало сгущаться, сужаться, выветриваться. Тьма стала поглощать мир. Кислород начал выгорать из нее. И мучительный рев грома как будто бы насмехался над всею жизнью парня, которая сводилась до этого глупого кладбища. И тут в его плечо впилась рука. Грегори чуть не умер от страха. Резко обернувшись и скосив рот, он закрыл глаза и что-то пискнул… Но это был кучер, который, пожевав губу, сказал, чтобы парень подождал снаружи. Грегори перехватило дыхание. Он так и сел, полуседой, рядом с памятником на чьей-то могиле. Это была могила какого-то ортодоксального христианина, видимо, ведь на ней, показалось юноше, остались несмываемые слезы радости и надпись: «Она жива». Грегори улыбнулся. И в этот момент раздался приглушенный, но уже более явный, слышный всем выстрел. И пуля от винтовки, пробив парню голову, пригвоздила ее ко кресту. И раскат грома прочитал своим злым хохотом страшную для проспавших уроки богословия эпитафию.
       Чарльз вложил платок в замаранные грубые руки капитана. Тот, отдышавшись, вытер свой морщинистый лоб и, поскрипев зубами, принялся разминать мокрую траву правой рукой. В сапогах капитана собралась всякая тина, и он, протянув ноги, чуть скинул с себя обувь так, чтобы из нее хоть что-то да вылилось. На вопрос Клиффорда об имени военного, капитан, похрипев, свел брови и ответил: «Шарль». После, он стал было подниматься, но вдруг откуда-то прозвучал выстрел. Пуля сверкнула совсем рядом с Чарльзом. Капитан тут же схватился за ствол дерева, ободрав ладони о его кору, вскочил и схватился за сумку. Сумка же была полностью покрыта тиной, но ее содержимое не пострадало. Чарльз выстрелил в ответ, а капитан секунд пять нервно теребил пуговицу, проклятую пуговицу, которая вечно не могла нормально расстегнуться; пуговицу, которая не раз подводила Шарля, и которая, конечно же, из-за этого была его единственным другом и самым назойливым врагом; пуговицу, которую капитан в этот момент проклинал и о которой одновременно молил; молил, чтобы она так и не поддалась ему. Но она, наконец, отстала от сумки, и Шарль выхватил револьвер. Чарльз повернулся к нему со словами: «За ним. Он может уйти. Если он француз, то он доложит о нас», — и бросился, порываясь, вслед за попытавшимся убить его человеком.
       Но капитан остановил его неожиданным спокойствием в голосе: «Стоять, Чарльз! Шаг от меня — и ты труп». И ствол револьвера коснулся спины Клиффорда. «Спокойно», — прохрипел Шарль. «Это война, мало ли какие выстрелы тормошат лес. Вот, мож, сейчас еще один будет. Или не будет, если ты скажешь: кто ты такой, черт тебя дери! Говори все, потому что мне откровенно все равно на твоих близких. Да хоть сто стрелков иди в их сторону — меня самого ждет жена, невеста. Я сам хочу жить. Ты не смеешь мне не отвечать, Чарльз! Говори немедленно, кто были эти люди, кто ты, за кого ты, почему с тобой поехала жена?! И слушай… скажи честно, за французов ты или за этих… англичан». В этот момент и прогремел смертельный выстрел. Смертельный для Грегори.
       Выстрел прогремел, и из склепа тут же выбежал Генри. Он не видел, как могильная плита стала отходить от самой гробницы. Шестерни у ее основания закрутились и плита, просеивая пыль, открыла забальзамированное тело Финли Клиффорда. Он был одет в масонские богослужебные одеяния, которые мог принять другой масон, его родственник, проведя ритуал с жертвоприношением на местном алтаре, и тем самым занять должность усопшего. Должность Финли-в-гробу была неприлично высока. Кроме того, эта одежда предназначалась для самого мертвеца, ведь, если он вдруг станет жив, то предстанет во всей славе своего звания.
       Свечи злостно вспыхнули. Зловещее чертыхание дождя нагнетало обстановку. И вдруг на пол упала шкатулка из рук Аниты. Они держали пистолет. А направлен он был на Клиффордов. «Раздевайтесь, живо! Раздевайтесь, а не то я пристрелю вас обоих!» — шепотом крикнула она, озираясь, не возвращается ли Генри. Но у Генри сейчас были проблемы вовсе иного характера. Анита переводила ствол пистолета то на Артура, то на Финли. А каменные кладбищенские ангелы плакали дождем и будто бы что-то шептали.

      Если бы Эль Греко не рисовал таких больших ладоней, таких контрастных теней и этих забавных тяжелых одежд, занимающих весь холст и никому не нужных, оставляя от картины лишь портрет, то прослыл бы за карикатуриста.
      Щетина чесалась. Чай обжигал язык. «Еще глоток. Да, весь язык, кроме его кончика. С чего бы это? Какая разница? Вон, на улице ветер, деревья, то есть листва их колышется. Туда-сюда. Если с той стороны север, то, должно быть, ветер юго-восточный. А если там не север, а юг, то, верно, северо-западный. Может быть. Тут же работает симметрия? На работе Андрюха обижается. Чего вдруг? Слушай, ты не обижайся на меня, это я зря вчера… Нет, не так. Слишком искренне и прямо. Надо пошутить, отшутиться, да. Хах, Андрюх! Ты это, вчера, помнишь… Нет, как-то наигранно и… Чай остывает. Уже не обжигает. Чаинки на дне. Их восемнадцать. Пять-шесть-двенадцать-семнадцать… Нет, их девятнадцать. Ну, если не считать маленьких. Может и их посчитать? Да ну. Надо ехать уже. Рубашку гладить, ботинки… ну, ботинки можно и не чистить. Кто смотрит на них? Ремень жмет. Надо дырку проделать еще. А вдруг она будет неровной? Неровной, неровной. Чай остыл. Почему так быстро? Это же не на руку ему. Эу, чай, ты чего. Хорошо, что никто не читает мои мысли. А то бы… Андрюха, чтоб его. Ну вот с чего он на меня обиделся? Джинсы у него дырявые. Зачем он шутит об этом? Это же так странно. Зачем ему так унижаться, так странно? Может, потому что ему не о чем говорить. У темных людей неинтересное молчание, все дела. Чай холодный. Зачем я окно открыл? О, ветер кончился. Нет, не кончился. Может, когда-нибудь я подойду к окну и, подумав, что ветер кончился, он действительно кончится? А что, если бы у меня была волшебная палочка. Да ну. Думать еще об этом. Так, ехать надо. Рубашку гладить. Надо. Ботинки. Ну, ботинки можно и не чистить. Это ж ботинки! Сократ выпил сок цикуты. И философия умерла вместе с ним. Зачем он ответил этому провокатору Критону… Так, о чем я думаю? О, дождь пошел. Кап-кап-кап. Сейчас бы в детство. Пюрешка с огурцом и черным хлебом. И масла кусок. Сто грамм? Пятьдесят? Сколько там было положено? Бабушка рассказывала. Может, жене фартук купить? У нее день рождения как раз. Да ну какой фартук! Что за бред. В прошлый раз она кое-как от ножей отошла. Блин, ну почему Андрюха то обижается. Что за бред. Фу, какой гадкий холодный чай. Хотя… ничего. Что это я. Так, надо идти. Рубашку гладить, ботинки. И вообще. О, хлеб засох. Почему? Ну здрасти. Почему – это философский вопрос. Мне бы с Андрюхой разобраться. Ну вот что он? А, да, и какой там садик у дочки? У меня же дочка? Ну да. Таня. Это же женское имя. Какое странное имя. Таня. Я хотел Андрюху. В чем вообще прикол того, что рождается не то, что хочешь? Я мужчина или нет в конце концов? Будет Андрюхой, все решено. Блин. Ой, Андрюха… Ну что он? Я в его честь, значит, дочь называю, а он обижается… Еще у жены день рождения. Может… может фартук ей и подарить? Какая хорошая мысль. У нее же как раз нет фартука. Ну, она им не пользуется. Ну значит будет. Да. Короче, дочь – Андрюха. Андрюха Викторовна. Звучит. А жена – фартук. И рубашку погладить».
      Дождь усиливался. На другом конце города в курчавой голове шептались совершенно другие мысли: «О чем с ней говорить? Она всегда так странно молчит. Когда мы едем с ней в ВУЗ на одном трамвае, то она молчит. Я люблю молчать, я человек молчаливый, но… это очень неудобное молчание. Это молчание в пустоту. Если бы мы с ней молчали и наше молчание было на одном языке, на одной частоте, то, конечно, конечно бы я понимал ее, чувствовал ее. В диалоге люди находятся на одной частоте, в сообщающемся сосуде их мировоззрений. Это поразительно. Один знает, о чем думает другой, и не надо говорить слов. Слова нужны только, чтобы настроиться на волну. Но просто «Привет»-«Привет» и молчание… Это странно. То есть, это странно вовсе не потому, что это как-то ненормально. Это странно потому, что мы с ней друзья. Вроде. Почему мы должны молчать? Зачем? Мы умрем, умрем и от этого молчания ничего не возьмется в вечность. Ничего, кроме как чувства нахождение не в своей тарелке. Разве она не понимает, что мы можем сдвинуть мир двумя репликами? Архимед. Архимед просил рычаг и точку опоры вне земного шара, чтобы двинуть эту планету. Вот она, эта точка: цельность мировоззрений в диалоге. Из этого рождается вечность, время, космос, звезды. Из этого Логоса любви исходят смыслы, наполняющие остальной мир смыслами. Может… То есть, может быть она дает мне эту возможность найти точку, поймать волну наших мыслей, просто я невнимателен, а она очень чувствительна и душевна, что, поняв, уже уходит в астрал нашего трансцендентного мышления, нашего невещественного диалога, нашего… Я весь промокну под этим дождем. Как она на меня посмотрит? Как на дурачка и придурка, конечно. У меня и волосы по лбу разбросались и прижались. А еще и губы обветрились, скукожились и ничего не чувствуют… Хоть бы мы не встретились сегодня. Хотя, хоть бы встретились. Хотя…»
      Прогремел гром. Из кинотеатра недовольно вышел низенький мужчинка в тяжелом пиджаке и жилете на пуговицах. Пуговиц было пять, все они были застегнуты. По пути к трамвайной остановке, не обращая никакого внимания на погоду, губы незнакомца чуть дрожали, будто бы проговаривая мысли, которые телеграммой вещались из-под смешной советской шапки: «Возмутительная фильма. Ни слова о курсе к капиталистическому обществу, ни слова о примате материи над идеей, ни слова об эволюционном развитии личности, детерминированной способом производства. Какая-то пошлая зарисовка о любовничках! Страна в опасности: интересы капиталистической общественно-экономической формации с ее рыночной или, вернее будет сказать, смешанной экономикой, вернее, еще точнее, смешанным типом экономической системы (хотя и со скрытым приматом государства, верхушки жадных лидеров капитализма) побеждают в диалектической борьбе классовых систем и идеологий. Капиталистические силы, выраженные в этой похабщине, а еще точнее, антисоветской, антигуманной похабщине, рассчитанной на глупых потребителей, не желающих вести классовую борьбу, на слабых индивидуумов, нумеров, ничего не представляющих, которых и призван усовершенствовать реакционный репрессивный аппарат… Так вот, силы эти, желающие лишь денег, ясно представленные в этом фильме, якобы, а на деле, в этой пошлятине, пропагандируют молодежи неверные ценности. Роль вождя совершенно уничтожается, нивелируется, все процессы общества и государства, политической и светской ветвей управления демаркируются, детерминируясь неким движением духа! «Духа»— так эти фанатики называют свою собственную детерминированность движением материи, «любовью» называют они естественную потребность рода к возобновлению своих членов во имя продолжения существования экономической системы — базы, абсолютной и несокрушимой базы общественного благополучия. Безумцы, потерявшиеся в своем заблуждении, характерном этому низшему экономическому типу, чье диалектическое становление давно окончилось реактивностью становления, то есть движением и изменением бытия в ничто и ничто в бытие, в новое бытие, бытие уже не чистого ничто, но целостного, сложного и вызванного движением материи примата труда над инстинктом. Труда, то есть целесообразной деятельности по обмену веществ между человеком и природой, в ходе которой человек приспосабливает вещество природы для удовлетворения своих потребностей. И если коммунизм – это учение об условиях, то почему же, мать вашу, это великое учение в этом дурацком фильме, в этом «Ромео и Джульетте», не транслируется? Все потому, что властям выгодно говорить о каких-то любовничках малолетних, но не о несовершенстве своей давно отжитой экономической системы…»

      Лил дождь, трамвай скрипел как мог. В нем сидели все наши новые знакомые. Поразительное совпадение. На заднем сидении с дочкой задумчиво сидел типичный работяга в мятой неглаженой рубашке, у заднего входа молча держались за поручни юноша, промокший до нитки, и девушка, а призрак коммунизма теребил себя за пуговицу, с грозным видом вглядываясь куда-то вникуда. В трамвай зашел еще кто-то в малиновом галстуке.
      «Что же она молчит? Почему она снова молчит? Почему она не может найти хоть какой-то, ну, даже не повод, а хотя бы… Как бы это выразить. Неужели она не чувствует, что что-то не так? Что это молчание, когда мы стоим рука к руке, такое неестественное, такое чужеродное, не родное. Ну, конечно, она мне и не родная, по сути. Но. Но я же чувствую, чувствую, что в нас течет одна и та же кровь, и мы как вена, перерезанная под струей горячей воды. Неужели она не понимает, что вот так стоять рядом, смотреть в пол вместе с ней, это ни к чему не приведет. А если трамвай сойдет с рельс, и мы умрем? Что я скажу в лицо смерти? Она встанет передо мною в своих черных одеяниях, поднимет капюшон, ухмыльнется и, двинув русой бровью, спросит меня: «Ну что, Игорь, ты готов сыграть со мной в игру?» А я буду забиваться в угол, истошно крича: «Нет, отойди от меня еще на несколько лет, я еще не знаю правил, я еще не понимаю игры. Как же я могу победить в ней, если я ее не понимаю?» И тут возвестит она: «Что же ты делал все это время, данное на прочтение правил?» А мне не чем будет даже оправдаться, и я скажу, держась за стены зеркального трона смерти: «Я нашел, нашел книгу правил, правда, но она не захотела говорить со мною». Тогда смерть не будет даже раскладывать шахматы, а безо всякой игры и надежды обнажит свою косу…»
      — Оплатите проезд, — сказала кондукторша усатому старикану. Тот стал шариться по карманам, улюлюкая что-то на своем стариковском языке. Кондукторша почесала свои нарисованные фломастером брови и в ожидании облокотилась на сиденье.
      «Блин. Как быть. Наверное, короч, в мире нет человека, который бы терзался проблемами, которые у меня. Ну, масштабом проблем, в смысле. Потому что… Андрюха. Андрюха, чтоб его. Ну вот чего он на меня, дурака, обиделся? Или он не обиделся? А что он со мной тогда не попрощался? Может не увидел меня просто? Да нет, вроде тогда даже смена… Точно, вчера же дневная была смена, все он должен был видеть. Я ему руку протягиваю, а он. О, гроза. Гром гремит, земля трясется. Блин, надо жене подарок придумать. Как бы это странно дарить в один и тот же год и маме, и теще, и жене один и тот же подарок, нет? Ну, как бы, фартук – это не плохой подарок. Был бы я женщиной. Интересно, а если бы я был женщиной, как бы я Танюшу назвал? Типо, точно не Таней. Что за имя такое: Таня?! Это можно выбрать было только для того, чтобы лишний раз был повод отпраздновать. Почему нет дня Виктора? Викторов день. Был бы такой государственный праздник, концерты, торжества, поздравление президента. Да. А если бы я был президентом? Президентом США? То, что бы я сделал в первую очередь? Наверное, научился бы играть в судоку. Нанял бы себе штат знатоков этой японской хрени и разобрался бы как следует. А потом бы Андрюхе купил лимузин. Такой, бордовый. Он же любит бордовый цвет. Ну. Вот так и поступим, собственно. Так. Надо в магазин будет зайти. Цветов хоть купить. Может, фартук будет. О! А может Андрюхе чего купить? И правда. Он же давно у меня блесну просил, а мне все жалко было отдать. Нет, он, конечно, и рыбы то ловить не умеет, не то, что я. Вот был бы у меня сын, я его бы рыбалке научил, короч. Мы бы с ним, значит, рыбу ловили. Там… и… И, может… Ну, в общем, рыбу бы мы с ним ловили. Но Андрюха. Что вот он такой обидчивый? Я ж ему просто говорю: эта доска сюда не походит. А он?»
      — Ангел мой, солнышко, — умилительно мурлыкал усатый дядя в малиновом галстуке, не найдя мелочи. — Вы же, так сказать, смилосердитесь, голубушка моя ненаглядная, надо мною, пораженному вашей, так сказать кра - *кхе-кхе* - сотой? Уж не могу простлаться пред вами на колени, ибо в мои ли годы, боярыня… — завел Евгений Александрович привычную песню, заготовок для которой у него со временем накопилось на три с половиной часа.
      «И вот, мы подходим к очень важному разделу, без которого заключить объективной оценки этому пошлому фильму о малолетних извращенцах не представляется возможности. Тут мы должны правильно указать определение социального института. Но перед этим крайне важно будет отметить понятие самого определения, чтобы не упустить материализации суждения. Итак, понятие – суть такое бытие, через которое просвечивает сущность. Гений Георга Фридриха Вильгельма Гегеля точно выражает материализм с его определением понятия как выражения в понятнийности, суть тех же понятий. Так вот, выводя чистое бытие социального института в рассмотренную частность, в понятие, мы становимся перед таковой просвечиваемостью сущности и существенности: социальный институт – это устойчивый комплекс формальных и неформальных правил, принципов, норм, установок, регулирующих взаимодействие людей в определенной сфере жизнедеятельности и организующих их в систему ролей и статусов. Тут то и проявляется гниль «Ромео и Джульетты»! Где же в этой похабщине толика устойчивости элементов, регулирующих организацию материальной жизнедеятельности?! Это же настоящее ниспровержение всей социалистической модели. Такое чувство, будто бы режиссер ставит отношения людей выше материально-экономического базиса общества. Как будто бы он отвергает тем самым весь смысл всей своей жизни – борьбу пролетариата за Абсолют классового распределения потребностей к труду. Очевидно, очевидно, товарищи, что фильм этот реакционный и его нельзя допускать к просмотру немыслящей массе, погруженной в свои, отвлеченные от реальной жизни, размышления. В свои пустые размышления ни о чем, в свой дурной самообман, в свои системные философствования. Если бы молодежь действительно думала о вечном… Об экономике. О классе. О формации. То они бы не допустили такого своего духовного омертвения. И все из-за этих фильмов, и все из-за этих дурных…»

      Размышления мужчины перебил сиренный рев кондукторши, завопившей о том, что без билетов проезд воспрещен. Но Евгений Александрович не растерялся и перешел ко второму пункту своего алгоритма по «заговариванию всего и вся 1968» (таково его изначальное название). Теперь он подключил жесты и мимику. Третьим и конечным пунктом было подключение усиков, но это была крайняя мера.
      «А вот и плоды деградации, суть движения высшего к низшему, сложного к простому в обществе. В обществе, то есть в совокупности людей вместе с их взаимоотношениями. И, первенствующе, экономическими отношениями! Этот проходимец не позаботился о том, чтобы оплатить чужой труд. Этот проходимец не видит своей роли в обществе. Этот проходимец… О, моя остановка. Надо бананов сейчас купить и йогурт. С ягодами или дольками абрикоса? Наверное, с ягодами, потому что я вчера ел в абрикосом. Но вчера было весьма вкусно. Можно снова взять с абрикосом. И еще у меня же соль кончилась. Сколько она стоит? Может, без соли сегодня? Ну, может быть… » — трамвай остановился и мужчина, дернув себя за пуговицу, весело побежал в «Пятерочку». И губы его нервно дрожали, будто бы произнося что-то, как всегда, очень важное и существенное.
      К Евгению Александровичу подбежала девочка лет пяти, звали ее, как вы, наверное, поняли, Танюшей. Она козочкой попрыгала вокруг него. Старый ловелас воспользовался моментом и наклонился к девочке как раз в тот момент, когда кондукторша готовилась испепелить его взглядом. Он взял Танечку на ручки и улыбнулся во все усы. Она ткнула его пальчиком в кончик носа. Камышев засмеялся и посмотрел, не растаяла ли от этого кондукторша. Но она была неподкупна и, казалось, ждала лишь момента, когда старик отпустит чужую дочку, чтобы, не боясь поранить кого-либо, огреть его по позвоночнику. Ногой. Дважды.
      А отец девочки находился где-то очень далеко в своих размышлениях. Вот о чем он сейчас думал: «И вот, я говорю: «Ксения Собчак, а почему вы некогда хотели стать президентом?», — а она мне: «Ну, понимаете, мистер президент, я хотела приготовить стези к вашему приходу»… Блин. Андрюха. Точно. Это же надо было взять, да. И обидеться на меня. Короче. Короче говоря. Сейчас отвезу Танюху… Боже, кто ж ее так назвал? Что это за имя вообще? Где я был, когда ее так называли? Может, еще не поздно звать ее другим именем? Она привыкнет и все дела. Будем звать ее Аделиной или… Викторией. Не знаю. Да хоть как, но не Танюхой. Самое бы то дать ей имя Саша. Ну. Саша, Шура, Александр. Замечательное имя. Или Женя. Тоже ничего. Ой, точно, еще же фартук надо купить. Так, куплю фартук, если не забуду, и отвезу Сашу домой. Если не забуду. Туда-сюда, поздравлю. И поеду к Андрюхе домой. Посидим, разберемся, бахнем. Может, наладится все. Уж не знаю, чего он. Я же всем уделяю внимание. Постоянно. Вот, у жены день рождения. Вроде. Хоть бы в этом году не перепутать, как в прошлом. И потом… О, в лужах какое отражение интересное. Красненькое, с синеньким. Как треники Андрюхи. Куплю ему костюм, короче. Что он во рванье ходит, в джинсах рваных? Куплю костюм, конечно. Вот, и магаз как раз!»
      — Сашка! Ну, в смысле… Танюх, пойдем, наша остановка, зайк. Щас купим дяде Андрюхе костюм и блесну, набор для рыбалки, маме фартук. Мне купим чаю вкусного, а тебе мороженого.
      — Ула! Молозегого! — улыбнулась Танечка.
      — Да, только маме не говори. Щас бы мороженое в октябре хавать. Пойдем, милая.
      Тем временем Евгений Александрович перешел к плану «З». Это был его девятый по счету план, после планов «А», «Б», «В», «Г», «Д», «Е», «Ё» и «Ж». Редкая птица долетит до плана «Ё», но кондукторша была вовсе не птицей. Она была реактивным истребителем, и ничто ее не пробирало. Наконец, старик увидел свою остановку у перекрестка и стал медленно шагать задом к выходу. Кондукторша, подобно буйволу, тучно поплелась за ним. Двери распахнулись. И Евгений Александрович столкнулся с юношей, имя которого, напомню, Игорь. Это не важно, на самом деле. Но если вы до сюда дочитали, то потеряйте, будьте любезны еще немного времени, раз уж у вас его достаточно, чтобы тратить на такие странные, чесн слово, посты. Так вот, они столкнулись с Игорем, но я не досказал историю юноши. Вот что было до того, как Саныч вперся в плечо парня:
      «И что же получается? Сознавая это молчание, это непонимание, эту тоску о сердце, я сам молчу? А может быть она, я верю в это, я хочу в это верить, я обещаю в это верить, сама задается такими же мыслями: почему он молчит? Почему он заставляет меня страдать и думать о том, почему же время так тягуче и невыносимо? Может быть, если сейчас я скажу ей что-то, то мы найдем ту точку в общении, вернее, ту запятую, которой мы искали? Как бы я хотел этого. И надо попробовать. Ибо смерть, вот она, гремит и блещет косой. И слава небу, что молнией оно напоминает об оскале смерти, мерно расставляющей шахматные фигуры на столе вечности. О чем сказать? И надо ли говорить, ведь, если она ждет чего-то, то только одного. Того же, чего жду и я. Разрешения уз, полного ответа, снятия седьмой печати. Неужели я решусь на это. Неужели я делаю это!» Игорь наклонялся к щеке девушки, взволнованно дыша и дрожа от холода, видимо. Она услышала его и повернулась. Носы их соприкоснулись. Он поцеловал ее и застыл в ожидании ответа. И ответ был. Но он его. Не почувствовал. Ведь губы его. Обветрились и скукожились. И не чувствовали ничего.
      Игорь с горечью отпрянул от нее, но столкнулся с Камышевым. Старик поглядел ему в глаза. И в его голове пронеслась мысль: «Ох, мальчик, мне бы твои проблемы!». Юноша услышал его молчаливые мысли и так же молчаливо ответил на них: «А мне бы ваши». Саныч ухмыльнулся и, оттолкнув парня, успел выйти из трамвая за секунду до того, как двери закрылись. Трамвай пропыхтел что-то. В заднем окне виднелись две фигуры. Они стояли неподвижно какое-то время, но потом, когда трамвай тронулся, по инерции двинулись. И двинулись, вопреки всем законам физики, друг к другу.

      «Мне всегда было интересно: когда страус прячет голову в песок, что он чувствует? Ему стыдно, и он жутко краснеет, там, под землей? Или от страха и неловкости он матерится на червей на своем страусином акценте? А может, может он плачет там или читает книгу с фонариком? Ну не может же он в конце концов воткнуть голову в землю и просто, закрыв глаза, ни о чем не думать, имитируя страусиный покерфейс! Страусы слишком хитры для этого. Они как минимум переговариваются между собой, плетя планы по захвату человечества. И вот, эти мысли привели меня к жажде эксперимента, который, вероятно, взорвет современную науку: для начала, нам нужен прозрачный песок, который страусы видят как все тот же, настоящий. Потом нам нужен страус и ведерко попкорна. Вы уже догадались, да? Ну так вот, проведя серию экспериментов мы выйдем на результат: он будет весьма и весьма…» — вот. Вот такие мысли, видимо, приписывают Евгению Александровичу его коллеги. Как еще объяснить полное игнорирование старика, когда он стоял чуть ли не прямо в дверях! Нет-нет-нет, я не ограничусь лишь этой преамбулой: Е.С. поймал знатную обидку, и мой долг донести для вас ее горечь.
      Итак, представьте: одинокий, больной, изувеченный годами старик с радужной улыбкой еле плетется к двери, за которой слышен стук. Он встает со всего стула, а коленки его пошатываются. С болью чуть ли не ломает он их, когда еле поднимается. Берет свои костыли. Свои дешевые костыли, которые сам выстрогал из… из… из кухонного стола! Беднейший старец! Он сделал свои костыли из кухонного стола, потому что все, все отвернулись от него, больного. И какого больного! О, вы даже не представляете!! О его болезнях даже страшно говорить. Ну так вот, встает он, дрожащими ручонками слабо, из последних сил хватается за капельницу. То есть, то есть он делает это одной дрожащей ручонкой, да. Другая же, сухая и жилистая, почти как мощи, ладошка ложится на сердце, на эту дряхлую мышцу, которая заводится старым советским кардиостимулятором. И каким стимулятором! Это еще та модель, что работает на бензине, а бензин нынче дорог. И знали бы вы, что значит дойти для старика до заправки с двадцатилитровой канистрой. Да-да, Евгению Александровичу приходится ходить туда два раза в день со своим термосом. Ведь больше дряхлый старик унести не в силах. А стимулятор все тарахтит, тупо циркулируя скисшую кровь по чахлым венам старика.
И вот, схватил он капельницу, костыли, термос на всякий случай (кардиостимулятор крайне нестабилен) и медленно, по сантиметру в секунду пополз к двери. А за ней кто-то настойчиво стучит. И стук этот. Как набат. Как последний. Колокольный. Звон. Для старика…
      И он ползет, хватаясь за доски пола своими костлявыми ручками, в которых бьется фонтанчик силы новорожденного ребенка. Он стремится к двери, он полз… А кардиостимулятор дымится, а кардиостимулятор раскаляется, а кардиостимулятор сжигает старца изнутри! Страх, смертельный страх в этих ясных глазах! В этих больных глазах! Но вот, он отворяет эти амбарные двери, он рычит на них, тяжелых как сизифов камень, но отворяет. Свобода пролетариату! Все двери открыты благодаря немощному старику. И заходит в контору полный, беззаботный, здоровый юнец. И что же он делает, этот обнинский ловелас? Пробегает мимо старика, старика, которому пора принимать таблетки. Шесть, нет, десять пачек таблеток ему нужно прогладывать за раз! И это только от давления. И тяжко идти дальше. Но зачем. Постой, старче. Зачем тебе куда-то идти. Подожди, постой. А-а-а… Все понятно. Это Валентин решил обдурить больного старика, сироту казанскую, сказав, что у двери кто-то стоял. Валентин-Валентин! В конце концов, есть и Божий Суд, Валентин. Он не приемлет звона злата, и все дела он знает наперед, Валентин. Валя!! Одумайся, скажи, собака некрещеная, что это шутка, розыгрыш, обман! Покайса, грешная душа. Но нет. Нет…
      Выходит, в последних силах, в холодном поту, старик на улицу. Под проливной радиоактивный дождь! И ветер, шесть баллов. Головы сносит людям на улице, моря расступаются перед еврейским народом, смерчи завывают, засасывают Харибды пятиэтажки как макаронины! И причмокивают, бессовестные. И падшие ангелы носятся под темными небесами, и Ктулху рычит на солнце. И даже… даже Шредер восстал!!1! А Евгений Александрович стоит. И мокрый склизкий лист пришлепывается к его дряхлой, почти прозрачной щеке. А знаете, что происходит дальше? Все эти клоуны, потешники над стариком, стариком, который любит их, своих коллег, всем сердцем, проходят мимо него, к машине, не говоря ни слова. А глаза старика принимают вечность. И взор его… взор его чернеет перед солнцем…
      Ну что? Стало стыдно? Это не то, чтобы упрек работягам, но дядь Женя попросил меня написать именно так. Уж не знаю, какие у него там причуды. Лучше расскажу, что произошло дальше:
      Евгений Александрович бодро подтянул свой малиновый галстук и, радостно выйдя под дождик (под навесом лишь моросило местами), огляделся, нет ли кого. Пожав плечами, Саныч развернулся и направился ко входу, приготовляясь рассказать загадочную историю об исчезновении таинственного незнакомца. И тут в проходе он увидел Катеньку и этого, канадского древоруба, шатающегося возле нее. Два прихлопа, три притопа и Евгений Саныч уже поправил бляху ремня, распушил усы, да и вообще принял позу Давида. Но Катенька прошла мимо, и Евгений Александрович успел только робко поднять пальчик по направлению к ней. Постояв так еще минуту, он скорбно отпустил руку, отягчено вздохнув. Катенька ушла. «Куда ушла. Почему она ушла с этой мымрой и этим… мымром?» Вот просто почему? Им по пути, живут на одном проспекте, в одну баню ходят. Ну, что-то одно из списка выше неправда, конечно, но все же. Он уже и анекдоты приготовил, и частушки, прибаутки всякие. Его хоть сейчас тамадой бери, молодожены оценят. Странно. А потом вышли другие, тоже, ничего не сказав. Ну и ладно. Не очень-то и хотелось (нет). Евгений Александрович, оценив ситуацию, вскочил в контору, достал из стола свой розовый задорный зонт (да, на самом то деле, у него был зонт. розовый. задорный), чемодан с термосом, ручку и пошлепал на остановку. Трамвай уже подошел, а потому Евгений Александрович молнией вскочил в него, по диагонали перебежав дорогу.

      Космос. Бесконечный, безмятежный океан темноты, которую не смог объять свет; темноты, которая даже не знает своего звания – так много у нее звездочек на погонах вечности; темноты, не слышащей смеха и плача людей, копошащихся на какой-то пылинке-планете. Космос просто держит в своих руках Землю, просто держит, бездумно, даже не глядя, даже не слушая, а человек думает, что космосу есть до него какое-то дело. Но нет, бесконечность лишь отекает планеты, звезды, астероиды и все прочее, бессмысленное и глупое, как сама жизнь в лермонтовской интерпретации. Но и она, гениальная, ничего не значит для этой неохватной чернильницы, в которой плавают, лопаясь, пузырьки-звезды. Что сделала наука, что сделал человек! Он обессмыслил космос, пространство и время, он обессмыслил себя.
      Как было бы здорово вернуться в античность, в гомеровскую античность, заговорить ионийским акцентом, воспеть Ахиллеса, Пелеева сына и, глядя на монументальную, чарующую своим величием статую Зевса, развернуть у себя в голове папирус мировоззрения древнего, хотя уже и не хтонического, человека: небо держится на плечах атлантов, а на соседней горе пируют греческие боги, заигравшиеся в собственные интриги. И что эти боги для человека? Так, культ, ни к чему не обязывающий, только к поклонению во имя держащегося на ручищах полубогов неба. Небо это так же бессмысленно, так же тупо и глупо, как и современный космос. И в этой тупизне грек видел себя, осмысляемого и значимого что-то для этого неба. И если бы сегодня мы мыслили ровно так же, то тот факт, что Евгений Александрович, смутившись словами Валентина о том, что «кто-то стоял у двери», выглянул на улицу в поисках этого человека, — этот факт имел бы смысл, имел бы достоинство, общечеловеческое достоинство совершенного во времени. Тот факт, что действия Саныча запечатлелись в прошлом навсегда, в этом прошлом под греческим небом, - заслуга человека, которому остается для сохранения этой заслуги лишь приносить жертвы выдуманным богам. Но сегодня мы знаем, что небо это не упадет на нас сверху, что бы мы ни сделали, и, избавившиеся от этого страха, мы предстаем перед бесконечно тупым космосом, который просто держит нас в своих медвежьих лапах, просто держит, бессмысленно и безэмоционально. И прошлое его тоже бессмысленно, и факт прошлого безрадостен.
      А как было бы здорово перенестись в кабинет писателя эпохи лишь появляющегося психологизма, например! Писатель этот, всматривающийся в души своих персонажей, усматривал в них величайшие смыслы, величайшую ценность в самом движении этих душ, того, что выразилось в живом эллинском Ψυχή — одновременно, в душе, в духе, в жизни и… в бабочке. Поразительно значение этого слова, воспринятого ближневосточными мудрецами в первые века: в нем бьется великий смысл, порождающий величайшую ценность и осмысленность. И поиск этой бабочки в душе — вся жизнь писателя той поры. Какой же смысл нашел бы он в том, что Евгений Александрович, заинтересовавшись тем, что за дверью «кто-то» стоял, вышел на улицу! Писатель проник бы в душу этого героя, рассмотрел ее под лупой (высмотрел бы даже то, что Евгений Александрович пребывал в блаженстве от окончания процесса рассасывания барбариски и проч.), писатель бы вдохнул, обязательно вдохнул бы смысл в эти пустые действия: старик взял ручку двери, открыл ее, вышел за дверь. Писатель создал бы целый роман, захлестнувшись душою в этот момент банального открывания двери! Впрочем, у него был бы и вариант короткопостнуть, это да. И сегодня скажу я вам, нет разницы – роман или короткопост, ведь сегодня мы знаем, что космос просто держит нас в своей скупой памяти. Перед таким пустым космосом исчезает всякий смысл души.
      И только подумайте, а что бы могли сказать об обычном действии Евгения Александровича люди, которые находили великий смысл в абсолютной бессмыслице: бизнесмены и художники, сектоведы и трактористы, ветераны и врачи, композиторы и учителя…
      Но перед космосом все это бессмысленно, ибо все бесконечно. Все, кроме человека, который умирает и переживает эту смерть, это умирание. В христианстве этот момент осмысленного проживания смерти, по сути, единственной осмысленной и имеющей смысл вещи в жизни, называется успением. И смерть, дающая все же человеку смысл в этой неумирающей космической бессмыслице вокруг него, по мысли выдающегося мыслителя конца XX века А. Шмемана, является таинством – осмысленным соединением человека с этой вечностью и превращение ее, тупосмотрящей на вещи, в человеческую вечность. Вечность с сострадающими глазами.
И пусть этот рассказ не имел много смысла перед вечностью, повествуя о том лишь, что Евгений Александрович вышел на улицу, он кончается, а значит, мне хочется в это верить, обретает какой-то чарующую и космическую ценность.

      После того, как щетинистый, не успев среагировать на Артура, получил рукояткой собственного револьвера по голове, то, пошатнувшись и судорожно взмахнув руками, опрокинулся спиной назад; впрочем, еще пребывая в пусть и помутненном сознании и несколько обладая уздами равновесия, он постарался вытащить самого себя «за волосы» из того, ведомого только жрецам снов мира, который хищнически заволакивал солдата в свою странную пещеру, где никто не помнил о смерти, пребывая в блаженстве, и одновременно трепетал о ней, не желая отступать от кубка упоительной сонливости и коварной безмятежности. Мысль о том, что нужно потушить свечу сознания, с эхом упала на его губы, и те, уже желая поглотить ее разъединились, движимые самообольщением о мнимой жажде безрассудочности, но вдруг сильный напор дыхания сдул ее на подбородок, напомнив всему телу о вечно совершающейся литургии смерти. Где-то там, между Венерой и Марсом его рассуждений о чистом бытии воцарилась Земля жизни, полная воды, земли и жизни, где «все хорошо весьма», которая своим тонким стоном окончательно пробудила солдата, уже лежащего на тропе. Щетинистый привстал, держась за голову, которая плакала кровью и гудела что-то похожее на то, что повелитель мух проповедовал Саймону [1]. Но нет, не сегодня. Солдат упал на колено и, постепенно вставая, прорывая в дорожной грязи ямы своими острыми, как ему казалось, ногами, крикнул. Но только ресницами. Ему показалось, что он крикнул, и это было довольно громко, так громко, что он чуть не упал и снова не провалился в спиртовую банку собственного космоса, чарующего самозабвения и проч. Но громко только для него. И вот, он снова пришел в себя, и показалось ему, что он буквально увидел, как он «вошел в себя»: стоя лицом к лицу с собой, он открыл себя же, как дверь, и вошел в себя, но так и не разобравшись, кто из стоявших напротив лицом к лицу – настоящий он, ведь входили и стояли оба одновременно. Мир вокруг сосредоточился, наконец, и щетинистый, воспользовавшись мгновением этой адекватности, выкрикнул: «!мидохУ». Тут он схватился за голову и понял, что дело с его головой плохо. «!хи хесв и анатипак етьватсО», — тем не менее крикнул он. Силою вскочив на ноги, он уже не понимал, что происходит: мир перевернулся для него.

      К щетинистому тут же подбежали и усадили на коня, но солдат отключился, и в момент, когда уже почти свалился на земь, его подхватили и, оперативно сработав, увезли в сопровождении двух рядовых. Его усатый соратник крикнул остальным: «Гросвенор сказал уходить! Оставьте их!», — и вскочил на серую перепуганную лошадь. В этот момент из кювета вылез кучер и стрельнул в спину солдату, но пуля обошла усатого стороной. Говоря о кучере, нужно заметить, что он уже успел натворить делов: получив в руки капитанскую винтовку, он прострелил шею одному из банды щетинистого. В ответ, «бандиты», назовем их так, чуть ли не изрешетили капитанских лошадей и солдата, которому Анита и без того чуть не в кровь расцарапала лицо. Рваной тряпкой парень упал в дорожную глину, но деревья видели нечто необыкновенное: эта простреленная тряпка была подхвачена мудрым осенним ветром и, белоснежная, растворена в облаках. В железной же реальности из стальных облаков полил металлический дождь, стуча своими каплями по простреленной и полусожженной карете, как будто гвоздями о крышку гроба. «Бандиты» быстро собрались и, выкрикивая отнюдь не джентельменские слова, ускакали вслед щетинистому, взяв с собой лошадей.

      Капитан находил себя в полной темноте и тишине. Сейчас он будто бы ходил внутри черного беспросветного купола, и ни одна мысль не разукрашивала этот купол хотя бы в коричневый цвет. Он ходил внутри него и, шаркая ногами, повторяя в испуганном шепоте: «Если свет внутри тебя – тьма, то какова же тьма?» Его пугала тишина, он хотел было поговорить с ней, ибо знал, что диалог уничтожает страх, но не мог: тьма была немой, да и не читала газет. О чем с ней говорить? Но тут по куполу словно ударили молотом: «Бу-у-ум!» И еще раз, и еще, но все тише и тише. И тут капитан понял, что купол – это его щека, а эти удары – лишь шлепки капель дождя по ней. Он очнулся, и от удара, и от неуместного сюрреализма в моем исполнении, и открыл глаза. Чуть привстав, он увидел лишь Чарльза и Аниту, прыгающих на сумках, близ догорающей кареты. Сумки были потушены, но черны, - большего капитан не видел. Он повернул голову: мужик какой-то с окровавленной шеей лежал и не дышал. Справа – его солдат и мертвые лошади. Капитан почувствовал ком в горле и, пока он не застрял, тут же проглотил его. Он знал, как справляться с тем, что люди называли скорбью. А потом он обернулся и увидел живым своего младшего сопутника: голубоглазый мальчишка прибился в кювете, как воробей, держась за правую скулу. Ну хоть так.
      Совсем придя в себя, капитан поднялся на ноги, выпрямился, выхватил из сумки дорожный револьвер и направился к Клиффордам. Пройдя мимо семейной пары, он заглянул в канаву, где сидели одуревающий от всего произошедшего кучер, Артур и Финли, нога которого была при первом взгляде лишь поцарапана, а на деле так ранена, что на нее нельзя было ступить. Капитан кашлянул в себя и, сведя брови, словно уставший лекарь, сказал: «Перевязка нужна». На этом кэп окончил диалог с общественностью и, покашливая в кулак, принялся наматывать круги вокруг кареты. Артур, переведя взгляд на отходящего от себя потрепанного капитана вдруг заметил, что его собственная одежда была порвана в районе левой подмышки сухой веткой, вероятно, когда он затаскивал Финли в кювет.
      Читателю должно объявить, что вещи в багаже изрядно испортились: сумка Финли, вместе с его бумагами, документами и полотенцем, а так же левой штаниной от запасных брюк сгорела; вещи Чарльза и вовсе пропали: от белья и одежды остались одни намеки, деньги и чековая книжка бесследно испарились, документы почернели и были втоптаны в грязь, от коричневой папки остались лишь воспоминания и немного обрывков; все зеркала Чарльз разбил, все станки были растоптаны, но Анита успела вытащить из под ног мужа сохранившуюся коробку с отцовскими вещами, однако ее записная книжка сплелась с языками пламени так крепко, что и вовсе истаяла в ней: так Богородица обняла святость, став равной ей, честнейшей херувим и славнейшей без сравнения серафим. Не упущу возможности прославить Матерь Божию, но у нас тут вроде инвентаризация, так вот, осталось сказать, что вещи Артура волшебным образом сохранились: саквояж чуть подгорел, но в остальном все было вполне сохранено. Единственное, Чарльз растоптал аптечку и капсулы в ней, должно быть, разбились.

[2] Спустя время, капитан, окончательно пришедший в себя и отобравший у кучера винтовку, обратил на себя внимание: «Значит так. Дело плохо. Где-то тут заговор, очевидно. Я вот, знаете, поразмыслил так: этот урод-то говорил мне, вроде, о, значит, плане каком-то, мол. Ну, мол. Что капитан, мол. Ну, короче говоря, не особо я понял, что там да как. Но дело темное, джентльмены. И… леди. Да, конечно же леди. Угу», — капитан кивнул головой и покосился на Артура. — «Ну так вот. Вы все равно под конвоем. Ну не конвоем, а… ну. Надо, короче говоря, нам в Лондон. Вот. И мы, значит, отправляемся пешком, пока не найдем чего. Вперед по дороге, опасаясь левой стороны – там, докладывали, французские партизаны и оппозиционные эти. Предатели, короче. Вот, не хотелось вас беспокоить перед дорогой, но теперь вы все равно в безопасности: вон, нас три человека. Кучер, значит, солдат, и я. Было четыре, стало три. Ничего, считайте, не поменялось. Кхем. Дойдем быстро, если не будете… не будем, то есть, приблажничать. Все это, как вы поняли, серьезно. Да. Выходим. Это война, джентльмены. И… леди».

Набравшись смелости, Комаров взялся за ручку и медленно начал открывать...

      Но вдруг на его плечо упала чья-то рука. Как змея, извивающаяся в своем прыжке на ничего не подозревающую жертву, отекала она здешний воздух и вцеплялась своими клыками-пальцами чуть ли не в шею сотрудника. Пальцы, кстати, пахли барбариской. Так вот, эта кобра-сладкоежка, присосавшись к человеческому телу, впилась в него с крепостью заваренного Евгением Александровичем чая и, одернула на себя подставившуюся спиной тушку. Но вопреки привычке животного играться со своей уже мертвой жертвой, ползать туда-сюда, высматривая публику, пожирать красное мясо, олитое кровью, змея лишь молвила откуда-то сзади: «Антоша, стой, энта ко мне!»
      Но не стоит полагать, что в те моменты, когда мудрый Ка находился в засаде, прижатый к стене как картина, прикрывающая место, на которое не хватило обоев, он бездействовал — полагая так, вы расстраиваете Магистра Теней, который, между прочим, смог за это время рассосать барбариску. Это было нечто, вроде Mortal Combat’а в ротовой полости: три ожесточенных раунда, быстрые, сравнимые лишь с лопастями вентилятора, движения и мощное фаталити в конце. Но в этот раз мы не станем заглядывать туда, куда нас не звали: об этом великом поединке языка с карамелькой и без того слишком много известно, да и меня, наконец, уже сочтут ненормальным, если я буду описывать, что это там происходило во рту у деда, или как-то зацикливаться на этой теме, как сейчас. Ладно. Просто забудьте. И пойдем. Дальше.
      Итак, держась на расстоянии от Сергея Антоновича, Евгений Александрович остановил его… хозяина, отчима или друга… (Саныч вообще не особо хотел сейчас фантазировать на тему стремительно развивающихся отношений Антоши и паука. Он решил оставить эту тему до того часа перед сном, когда думаешь о всякой ерунде, хотя самое бы то поразмыслить над смыслом жизни) Ну так вот, предупредив Антошу о том, что уже давно ждет посетителя (хотя дядь Жень это только что сам и придумал), Евгений Александрович взялся за край открывающейся двери и со всем радушием резко открыл ее.

      Элизабет ждала Артура прямо за дверной аркой, ведущей на кухню; прижатая к стене спиной, она еле дышала, словно боясь порваться: в этот миг, когда она совершенно притаилась в ожидании встречи с ним, ей казалось, что один резкий вздох, и легкие разорвут ее тонкую белую кожу, и без того дрожащую от набата тревожного сердца. Держа в одной руке книги, а в кулачке другой зажимая какой-то предмет, она чуть ли не слилась со стеной и была совершенно незамечена кухарками, обитающими в закрытом от взора печью углу – ее выдавал только кричащий заточенный блеск в прозрачных пылинках слез. Артур вошел, она тут же кинулась на колени и, выслушав его, покорно наклонила голову: «Yes, my lord», — прозвучало шепотом, в котором не было ни страха, ни раскаянья, а только бесконечная преданность. После, она быстро встала и, прижавшись к Артуру, вложила в его карман маленькую колбочку с жидкостью, сопроводив свой жест словами: «Как вы и приказывали». После этого она мышкой последовала за его спиной, прикрываясь и поднимая с пола одежду. Артур уже не слышал ее шагов, когда зашел в свою комнату.
      Спустя пятнадцать минут капитан сам укладывал собранные вещи Клиффордов в багаж дилижанса. Положив на самый низ саквояж Артура, он забросил в угол вещи Чарльза, но, когда уже потянулся за сумкой Финли, был прерван тем, что из дома деловито вышла Анита, держа в руках, очевидно, и свой багаж. Капитан сначала усмехнулся в нос, а потом хлопнул себя по лбу, мученически закрыв глаза и проведя рукой по всему закостенелому лицу сверху-вниз. Он тут же сгорбился, прошипел что-то в ладонь, которая больше походила на заржавелую кольчужную рукавицу, и еще раз ударил себя по лбу. «Ох ты ж. Так и знал…» — Капитан укоризненно поцокал в небо и, пошаркав сапогом по газону, встал прямо. Следующим шагом на пути к самообману, что «все к лучшему», стал стальной ядронепробиваемый взгляд из-под бровей: капитан хотел сожрать Аниту, но она оказалась несъедобная. Капитан попытался проглотить своим взором и, черт бы с ним, несъедобную Аниту, но она была неперевариваемая. Капитан аж подавился и, откашлявшись, принял из ее рук саквояж, поприветствовав нового попутчика словами: «Ну Вы-то куда собрались?.. Боже правый… Боже пра… нет-нет, просто молчите, прошу вас», — отвернулся служивый к багажу и, найдя место вещам Аниты, закончил сборы, положив сверху сумку Финли. Перед тем как закрыть ящик багажа, он вытащил из него сумку, очевидно, с принадлежностями для винтовки, что была приставлена к карете, и перекинул ее через плечо. «Та-а-ак-с…» — прохрипел капитан и, ловко схватив винтовку, подвел Клиффордов ко входу в дилижанс. Открыв дверцу, он ухмыльнулся и, залез рукой в тайный кармашек на ней. «Ну, значит, это я тоже заберу», — капитан достал револьвер и положил его в сумку, неуклюже расстегнув пуговицу на ней, — «Зачем, собственно, вам все это дело, правда? Вы ж эти. Как бы сказать. Ну, не важно, в общем, кто вы. Залезайте и поехали. Дорога у нас одна, собственно — прямо на север, не сворачивая с главной дороги, так что не бойтесь, мы не потеряемся. Это я вам, так сказать, да. Чего надо будет — постучите посильнее, там… Ну и. Как бы. Да».
      Капитан дождался, пока все усядутся по местам и едва уловимым движением руки запер на ключик дверь кареты, залез к извозчику, осмотрел богатое имение, недовольно цокнул так, что извозчику послышалось нечто, вроде слова «зажрались» и энергично свистнул. Конвой в количестве двух солдатиков тут же запрыгнул на коней, карета двинулась, скрипя передним колесом, и бытие следующих семи часов преобразовалось в однообразное течение земляной реки, по волнам которой вяло шагали лошади, высекая подковами булькающие и усыпляющие звуки.

      Солнце уже устало потирало глаза, когда конвой протоптал дорогу до того места, где начиналась узкая тропа, окруженная стеною молодых, но довольно высоких деревьев и кустов, сквозь которые едва виднелись непаханые и брошенные, уродливо ощетинившиеся поля. Сухие ветки кустов, словно костлявые пальцы скреблись по стеклу кареты, отбарабанивая что-то бессвязное и, из-за этого, мрачное. В жестких тенях деревьев, эта узкая тропа, казалась ковровой дорожкой к госпоже Смерти, по бокам которой стояли по стойке смирно сухие копьеносцы, одновременно и подгоняющие дальше, и молящие о прекращении их мук. Капитан вооружился взглядом и решил покрепче взяться за винтовку, кашлянув в сторону. Извозчик, ожидающий какой-то неприязни, всполошился от неожиданного звука и, вздрогнув, хлестнул лошадей. Животные заржали, выпустив языки, и вскочили, создав холодящее эхо меж сухих корневищ. Десяток черных ворон вдруг проклинающе каркнули и слетели с верхушек дерев. Кони помчались, карета затряслась, капитан ухватился за пуговицу извозчика и уже хотел что-то прошипеть ему в челку, но остановился, увидев впереди поваленное деревцо поперек дороги, на стволе которого сидели солдаты английской армии и о чем-то беседовали, не отводя глаз от приближающейся кареты. Дилижанс наткнулся на кочку так, что его пассажиров чуть подбросило, и остановился напротив союзников. Капитан поправил усы, не глядя отдал винтовку извозчику, и спрыгнул на землю, одновременно доставая из кармана папиросу. Сотворяя из скомканной папиросы орудие медленного, но верного самоубийства, он приблизился к этой группе вояк, которых тут было человек десять с лошадьми на каждого. Пара мужиков фамильярно встали, когда капитан махнул им рукой, и самый высокий из них, тот, что был с повидавшей жизнь щетиной, подал старшему по званию огоньку. Капитан прикурил, помусолил папиросу во рту с минуту, помялся в сапогах, покряхтел чего-то, и только после всего этого обратился к сослуживцам: «Чего стоим? У нас так все нормально, вот, едем, понимаеш себе», — в этот момент он быстро обернулся и впился прищуренным глазом в Артура. «Едем, понимаешь…», — повторил он, шмыгнув носом.

— Да понимаю, понимаю, капитан. — Искривил рот наш новый знакомый. — Единственное, знаешь, не ясен мне тот момент, зачем нам, вообще говоря, с тобой тут комедию ломать, а? Ну, зачем это, другими словами, нам тут жизнями рисковать ради какой-то галочки. Не знаю, как ты, а я подставляться под шальную пулю не хочу, — говорил он, обходя дилижанс. — Это ж Клиффорды у тебя?
— Ну Клиффорды, но это, прямо скажем, уж не твое дело. Я тут не соби…
— А если Клиффорды, и если это ты тот самый капитан, то, какие, собственно вопросы. М? — пока наш капитан дымил, присев с остальными солдатами, щетинистый открыл багажник, вдарив по нему со всей силы. — Вот слушай, давай по-хорошему. Пусть все останутся живы, по крайней мере мы, да ты. Капитан, нам всего лишь нужно разыграть ограбление с разгромом и каплей крови, не больше.

      В этот момент говоривший раскрыл сумку Финли, лежащую сверху, и, достав блокнот, положил его между сумок. Далее, он ловким движением достал из кармана спички и поджег блокнот. Через минуту потянуло жженой резиной, но капитана волновало другое:
— И все же, я не понимаю, сынок, что ты тут мне говоришь вообще. Я не знаю ничего, и это. Давайте, убирайте бревно отсюда, мы торопимся.
— Да отец, что не понятного-то? Мы берем, сжигаем к чертям собачим карету… — спокойно говорил щетинистый, раздувая огонь.
— Как. Карету. — Тут же встал капитан.
— Потом лошадям мозги выбиваем. Давай, ребята, — махнул он рукой друзьям, и те, достав револьверы, один за другим прострелили ездовым головы.

      Кони капитанских солдат от испуга встали на дыбы, как и капитан, чуть ли не проглотивший папиросу, несущийся со всех ног к щетинистому, который уже развел в багажнике настоящий пожар.

— Ну, чего он не выходит-то? — с веселым спокойствием кивнул щетинистый на пассажиров.
— Ты кто такой, паразит?! — рвал горло капитан, отрывая пуговицу сумки в поисках револьвера.
      Но противник уже схватил капитана за грудки и, откинув его от себя в сторону, оглушил прикладом появившегося в руке пистолета. «Ну не хочешь по-хорошему – как хочешь», — констатировал солдат, изготовляясь к стрельбе и не обращая внимание на свалившегося на землю капитана. Его солдаты тут же подняли винтовки и револьверы, и под крики «Не трогать капитана и Чарльза» раздались первые выстрелы.

      Устроившись поудобней, Евгений Александрович потерся ладошками о коленки и, укутавшись в крылья пиджака, достал из кармана брюк расплющенную барбариску. Он еще утром заметил ее, так скажем, поддавленное состояние, но не рискнул пачкать руки, разнося начинку этой дешевой розовой карамельки по всему карману брюк. Теперь же был особый случай: Камышев попил чайку, отдал все документы, поразгадывал кроссворды… теперь не хватало лишь противной кислой карамелькой за щекой, — бытие Евгения Александровича буквально распадалось по швам, лишившись этого сладкого пятого элемента, связующего воедино все вопросы об экзистенциальном жизневоззрении и о платоновском идеализме в контексте культурологии христианского Логоса. Да, хотелось барбариску. И рука Евгения Александровича начала робкий вход в пещеру кармана: она медленно пробиралась меж катышков, скользя по зашитому белыми нитками полу, а все пространство меж сводов этой пещеры было окутано липкой розовой паутиной, оставляющей робкие блики в полумраке брюк. Но рука не страшилась этой проказы, размазанной по всему потолку кармана, но, напротив, она все дальше и дальше разрывала себе проход к тупику; пройдя еще немного, она, захлебнувшаяся в полной темноте, коснулась чего-то. Это было нечто липкое, но крепкое; нечто, что и исторгало из себя эту самую розовую смолу и было приковано к самому углу пещеры… Луч света, и это — настоящее карамельное сокровище нибелунгов, священный грааль из долины сладостей, ковчег кисленького завета… Ну, достал, в общем, он барбариску и заложил за щеку. Сидит, значит, посасывает… туда-сюда ее по рту языком катает… неспешно так, с античной созерцательностью…

- Евгений Александрович, - тихо и мягко произнесла Ольга Ивановна, остановившись подле него, игнорируя злобный взгляд уходящей Веры Васильевны, - Вам бы тоже пойти домой. Там такое страшное творится, на втором-то этаже. Никак нельзя оставаться, Евгений Александрович. Нам с Вами надо беречь себя. Может проводите меня до остановки, если Вас не затруднит? А то там такой ливень и гроза, а я очень боюсь гроз, Евгений Александрович.

      Камышев был вовсе не из тех, кто начинает брюзжать, когда к нему прикасаются, но это был тот самый редкий случай, когда «барбариска во рту и пусть весь мир подождет». Уверен, что у каждого в жизни бывали такие минуты, когда все хорошо, и вдруг в кармане находится карамелька; ты ее очищаешь от прилипшей обертки, кладешь в рот, вытираешь пальцы о лацкан пиджака, пока никто не видит; и тут приходит бухгалтер и просит проводить до остановки. В этот момент нужно просто взять и пойти, прижав конфетку к щеке, оставив ее тем самым до лучших времен. Просто взять и пойти… Взять и пойти… — именно на этих словах в своем внутреннем монологе и зациклился Евгений Александрович, гоняя барбариску по рту и залипая на дождь за окном. Осознав, что он уже не получает того удовольствия от карамельки, какое бы мог ощутить, разделавшись с вызовами мироздания, Саныч по-доброму взглянул на Ольгу Ивановну. Разведя усами в стороны, и этим как бы запротоколировав свое согласие, Евгений Александрович встал из-за стола и с первого же раза правильно придвинул стул.
      — Олень-ка… олень-ка. — повеселел он, как только услышал свой теплый махровый голосок, — Я понимаю, милая моя, ангелочек, что сложная работа у вас, что завал и вообще, но зачем же так на это реагировать, душенька? Да и я, в общем-то, поверьте, совсем не хочу выговор схлопотать, вот. Во-о-от. Ага. И у меня даже зонта нет, — Евгений Александрович очень артистично похлопал себя по карманам пиджака. — Да, сегодня же я его совсем не взял. Вот незадача, родная. Как же мы пойдем-то. Ай-яй, нехорошо получается, милая.
      Хватая себя за голову, побивая карманы, расчесывая усы и активизируя весь остальной арсенал первокурсника актерского факультета, Евгений Александрович тем временем проводил Ольгу Ивановну до двери так, что та уже была одной ногой на улице, при том, что Саныч полностью в офисе.
      — Так что да, родная. Видно, милая, придется самой идти, ай-яй. Нехорошо получилось… — и тут же захлопнул дверь, отправив дамочку под дождь, а сам счастливо вышагнул меж столов, играясь с барбариской. Именно в этот момент конфетка раскрылась целой плеядой вкусов и Евгений Александрович имел шанс испытать нечто вроде вкусового катарсиса: когда не хочется есть больше ничего в этой жизни, кроме как того блюда, которое жутко понравилось здесь и сейчас. Где-то в хлипких чертогах рассудка Саныч уже рассчитал, сколько будет стоить годовой запас барбарисок, но воспоминание о вкусе пюрешки с котлетками и в этот раз одолело очередную секундную страсть пролетария.
      — Антоша, — тут же мяукнул Камышев и запинающимся котенком подпрыгнул к Комарову, — Антоша, родной. Слушай, там, говорят, что-то серьезное происходит. Бегают все чего-то, суетятся, смотри. И правда, Антоша. Ай-яй. Как же ты не видел-то всего этого, сынок, м? Грозы что ли боятся они, думал я. Но тогда зачем… Кхем. Антоша, давай, вставай, поднимайся. Пойдем, посмотрим, что там вообще, а? — на этих словах Евгений Александрович, как ни странно, присел рядом со столом Комарова. — Может быть там… Матерь Божия!
      Камышев вскочил, увидев огромного паука, ползущего по столу коллеги. Медленно отходя к стене задом, Евгений Александрович мурлыкал нечто несвязное про то, что надо идти, хотя и самое страшное, что только может быть на свете уже представлено восьмиглазым чудищем, захватившим весь… стол, контору, Обнинск.

      Евгений Александрович склонился над «Протвой», местной бесплатной газетенкой, стяжающей дух коммунизма до сих пор. Он проявлялся во всем: в названии газеты, ярко-красном и занимающем четверть страницы; в нетронутом выравнивании текста по левому краю, в черно-белых шакальных фотографиях и в игре со шрифтами. Однако именно такой «дезигн» Евгений Александрович мог действительно прочувствовать, за что он и любил эту незатейливую макулатуру, с важным видом рассуждающую о политике, календаре садовода и непогоде. А что уж совсем очаровывало дядю Женю, так это кроссворды на последней странице, да еще и с ответами тут же! Потирая усы, приготовился он декламировать следующий вопрос, но услышал какой-то писк над ухом. Саныч рефлекторно мотнул головой, будто бы отгоняя комара, но вдруг услышал в этом писке синтаксис русской речи. Было мгновение, когда Евгений Александрович почти что уговорил себя в признании факта об очевидном наличии русской речи у русских же комаров, но все же решил посмотреть своему собеседнику в глаза. Подняв усы, он увидел Машу и, радостно подняв брови, расплылся в доброте как котенок:
      — Ой, Машенька! Ты что, ты как, солнышко мое? Ты как здесь? Я думал, ты в отпуске… уже недели… три… — Евгений Александрович уже хотел уйти в рассуждения о том, как он сильно скучал, что так давно не видел ее, но Мышкина исчезла в стиле этимологического корня своей фамилии.
      Камышев даже не успел еще раз напомнить формулировку вопроса, а именно сказать, что в заданном слове буква «А» не первая, а третья; а также назвать и правильный ответ (ведь перед началом своих публичных викторин, Саныч уже знал все ответы, подсматривая в перевернутую колонку ниже), но все ринулись на какие-то крики с верхнего этажа, которые стАрпёр (это и был правильный ответ на вопрос из кроссворда) совсем не различал. Саныч рассудил, что на верхнем этаже поднялся шум из-за того, что работники выше не слышали утешительных слов их усатого коллеги о том, что это всего лишь гроза. «Ну конечно, меня никогда не слушают», — постановил он в мыслях и воплотил эти рассуждения в мимике, хотя никто и не смог видеть эту его игру бровями и закатывание глаз. Евгений Александрович покосился по сторонам и, увидев свои бумаги на столе Векшинской нетронутыми, повторил свою актерскую заготовку с еще большим энтузиазмом. Старик встал со стула, придвинул его к столу… Тут Евгению Александровичу показалось, что стул стоит «как-то кривоватенько», и он снова отставил и придвинул его уже со вниманием ювелира. После этого ритуала секты перфекционистов, он забрал свои бумаги со стола Векшинской и направился к Антону. По пути Евгений Александрович услышал довольно выразительный мат со второго этажа и, остановившись, чтобы поцокать и недовольно помотать головой, пошел дальше. Подойдя к Комарову, Саныч положил стопку своих бумаг на клавиатуру своего сокамерника коллеги и присел на стул рядом:
      — Антоша, ну ты только подумай, дорогой… Утром я со всем почтением отдал бумаги этой клуше, а она даже не прикоснулась к ним. И что эта старая дева себе позволяет… Наверное, ее родители плохо воспитали, не иначе, родной. Что я, собственно хочу, Антоша? Смотри, тут вся работа за прошлую неделю, которую надо внести в этот вредный, губящий мозги, если кактус не стоит рядом, ящик. Чтоб ты знал, дорогой, я смотрел передачу про то, что от компьютеров бывает рак легких и инсульт. И менингит, реактивный. По Рен-ТВ однажды показывали, я даже конспект вел с седьмой минуты в тетради такой, двенадцать листов. Кстати, тетради эти… Иду по «Магниту». Ну, ты знаешь, что живу я на проспекте, да? Там, в общем, выходишь из трамвая и в обход «Пятерочки», где картошка дешевле, мимо парка и площадки, по тропинке идешь-идешь. Идешь-идешь. Идешь. И вот он, «Магнит» магазин. Там тетради по два рубля такие продавали, я купил три пачки. Если надо, то ты мне скажи, я принесу тебе парочку. Да. Но сначала ты мне переведи все данные в компьютер, а уж потом разберемся, да. Может, ты чаю хочешь, Антон? Сейча-а-ас я тебе налью, — не дожидаясь ответа поперся Саныч за своим термосом.
      В этот момент вбежала Лиза и начала клянчить оружие, говоря о какой-то дыре. Евгений Александрович сразу понял, что это не его дело и тихо-мирно пристроился за своим столом в надежде на малый объем оперативной памяти в мозге Антона, потому что уж очень желал, чтобы эта новая информация вытеснила данное им обещание по поводу чая.

      Лондон, осень 1840 года. Маленькие ножки в рваных холщовых штанишках пробегают вниз по выжженной темнотой лестнице, пропадая в чернильной тьме подвала. Неясно, куда они пропали, слышны лишь легкие шажки, но так тихо, что эти звуки можно было бы списать на порхание бабочки. Прислушайтесь получше, ведь ухо – это наш третий глаз, рассеивающий тьму, способный перенести своего любопытного хозяина в самые загадочные уголки пространства. Слышите? Это маленькая ладошка заползает в карман штанишек и неуклюже достает из него брегет на золотой цепочке. А это кряхтенье какого-то хромого старика, перебирающего звенья цепи и пробующего крышку брегета на зуб. Еще какой-то неуловимый звук, и вот, хруст булки в полной тишине. И ласковые слова старика в нос: «Е-е-ешь, ешь». И тишина, только тяжелые от пыли капли падают с потолка подвала одна за одной. Но и они затихают. Нужно набраться терпения, сосредоточиться и прислушаться получше. Какой-то едва уловимый шорох, слышите? Да, это что-то вроде смыкания ресниц или поднятия уголка… Ай!! Что это ударило по ушам так громко?! Это чертова карета с лошадью промчалась мимо, да еще и по мостовой, по лужам, в которых отражаются черные трубы лондонских мануфактур. И она, с каким-то седоусым капитаном, с недовольным видом прибившимся к стеклу, как кирпич по стиральной доске проскребла вдоль мокрой улицы, захватив наш слух вместе с собой. И куда ты понесешь нас? Нет, только не в сторону книгопечатной мануфактуры, прошу, а не то наши уши захлебнуться в собственной крови: к этому зданию нельзя подходить и на километр, ведь там царит какой-то рассердившийся на рабочих божок грома и парового визга, постоянно раскручивающий свою скрипучую шарманку. Впрочем, чем дальше в Лондон, тем ужасней звуки: по улицам со звуком падающих с горы валунов пролетают кареты с безумными кучерами и бешеными лошадьми (по крайней мере, складывается именно такое впечатление); стаи грязных некрещеных собак с противным гулким лаем проносятся мимо продавцов газет, которые рвут горло из-за какой-то очередной сплетни, не давая людям закрыть глаза ни на секунду… Но что хуже всего… Боже мой, карета, зачем ты поехала через мост. Подумай о читателях, ведь у них наверняка застрянет в голове этот беспричинный гул кораблей, набирающих воздух и ревущих: «ПУ-У-У-УФ!!» Пересядем слухом на один из таких кораблей и услышим битву грязных темзенских волн с кораблями: вооружившиеся ледяными литаврами, ударяют они в стальные щиты пароходов и погибают, разлетаясь по ветру. И так волна за волной пытается разбить этих стальных левиафанов, населивших Темзу совсем недавно. Тут же пьяные прокуренные моряки с грязными мокрыми бородами с гулким смехом зажевывают свои папиросы. Выстрел! Толпа зевак оборачивается на полицейских в забавных шапочках, которые преследуют малолетнего преступника; какой-то рыхлый мужчина с седыми баками кричит им вслед что-то об украденном брегете. Нет, Лондон, не сегодня – мы уплываем подальше от тебя, от твоей внешней величественности и внутренней гнили куда-нибудь, где нет нищих и обездоленных детей, которые вынуждены работать на фабриках, где нет воров и жуликов, готовых заложить семью за выпивку, где не витает в воздухе этот мерзкий смог…

      Мы проплываем вдоль наполовину убранных полей, вдоль стад коров и лошадей, отыскивающих среди мокрой мерзлой травы какую-то пищу, вдоль лесов, озер, имений богатых лордов… Давайте оставим наш корабль и зайдем в одно из них. Вот, например, шикарная усадьба Клиффордов, семьи очень благополучной и дружной: тут ни у кого нет друг от друга секретов, недомолвок, тайн и неприязней. Это просто райский уголок, где каждый член семьи ищет лишь благополучия рода, в отличие от других семей, где каждый – заложник своей цели и своих тайн. Я давно тут не был, но уверяю вас, что в этой семье все так же мирно, как было и прежде, когда главной семьи был недавно почивший Огатус Клиффорд, джентльмен достойный во всех смыслах. Было время, когда он занимал важный дипломатический пост, чему предшествовала долгая и упорная борьба за такую жизнь. По ходу этой борьбы он встретил леди Элен, которая подарила ему троих детей: Уильяма, Чарльза и Артура. Последняя ее беременность проходила тяжело и бедняжка, подарив жизнь своему младшему сыну, отошла в мир иной. Сестра Элен, принятая в имении Клиффордов, вскоре тоже умерла, но зато ее муж Элгар остался жить в этом доме. И по сей день он стариковской трусцой разгуливает по комнатам, безрезультатно окликая свою покойную женушку. Элгара здесь, как и положено, терпят, остерегаясь жестких мер психиатрических лечебниц. Но такова жизнь, и, если бы не ее принципы лотереи, играть в нее было бы довольно пресно. А что такое надоедание жизни вам может рассказать поныне живущая старшая сестра Огатуса – Берта Клиффорд. Этой старухе Бог знает сколько лет, однако все без исключения в этой семье помнят ее морщинистой старушенцией, сидящей у окна в своем чепчике со спицами, в которых нет нитей. Да, она просто теребит их в руках и тем самым вяжет невидимый шарф. Как-то раз ей пытались подсунуть пару клубков, но Берта минут за десять употребила их в производство, не ощутив никакой разницы с ее привычным занятием. И в последний раз, когда я наведывался в имение Клиффордов, всеми делами дома руководил старший сын Берты – Олдус, но пару лет назад он умер от простуды, о чем Берту все еще не уведомили. После смерти Олдуса в имение было решено пригласить другого сына Берты – сэра Райта Кавендиша. Надо сказать, это был настоящий серый кардинал: беспринципный, строгий, холодный угловатый тип, презирающий все и вся. Он быстро навел порядок в доме, уволив всех старых нянек и кухарок и наняв запуганных и покорных работников в их замену; потом он переселил Берту и Элгара на верхние этажи, чтобы они никак не могли помешать ему и уже хотел вырыть ров вокруг дома, но в имение начали приезжать и оставаться в нем дети Огатуса и Элен. Райт тут же подобрел, когда ему стало с кем общаться, а после свадьбы Чарльза и возвращения Финли, лед его сердца и вовсе оттаял. По крайней мере, вот то, что я слышал от лондонских сплетников, но мы собирались послушать нынешние звуки этого места.



      Итак, тяжелая дверь отворяется, увесистые кольца ударяются о нее с металлическим звуком, выкидывающим эхо в просторный коридор. Тут кухарка тщетно пытается, пока никто не видит, второпях оттереть пятно от пролитого на шикарный ковер супа. Ее подзывают с кухни, откуда слышится ритмичные скороговорки ножей и крышек кастрюль; вода бурлит в металлических сосудах, вышвыривая пену через край; мясо, одетое в фату специй, шкварчит и плюется жиром; корка только что испеченного хлеба распиливается острым ножом, раскидывая свою стружку… Если только слышать это, то можно было бы воспринять кухню за настоящий ад, где грешников катают по сковородке, но у ада не может быть такого приятного запаха! Вот, он ведет нас в другую комнату, в столовую, прямо к столу, за которым сидит вся, помимо Берты, семья. Подают печеные овощи. Звенят бокалы, куски хлеба отчаянно хрустят. Молчаливая передышка. И снова лязг орудий чревоугодия, шипение шампанского, шуршание салфеток и скрип тарелок.

      — Ну-с, позволю себе нарушить наше молчание похвалой к повару. — Сэр Райт важно вздохнул и медленно положил столовые приборы на стол. Он делал так всегда, когда хотел поделиться мыслями после обеда, чтобы его слова были восприняты как нечто безусловно важное; этот ритуал был его сектантским «Вонмем», и этот искусственный фильтр сакральности приятно щекотал самолюбие джентльмена. — Вообще, у меня сегодня была интересная ночка, надо сказать. Я все никак не мог заснуть, вероятно, это из-за осеннего ветра и этой постоянной слякоти в воздухе. При всей духоте в комнате я не мог закрыть окна, но от этого мне было холодно. Как истинный джентльмен я решился на отважный шаг – спать с открытым окном, однако всю ночь укутывался в одеяла, чтобы вдруг не простудиться. От этого мне было жарко, я потел и снимал одеяло. От этого мне было холодно. Так, всю ночь я и смотрел только на окно да на часы, чтобы поторопить минутную стрелку, но и часы… Кстати, Чарльз, вы просили напомнить, что после обеда к вам должны зайти. Ну так вот, в этой душещипательной борьбе победила моя английская смекалка: я, наконец, откинул одеяло, резко встал и волевым жестом закрыл окно! Голиаф был побежден, леди и джентльмены, а я остался здоровым и не простуженным.
      — Идиот, — послышался сухой хрип из угла.
      — Эх, жаль беднягу. — Заключил Райт, протирая монокль и поглядывая на старика Элгара. — Чтобы впасть в безумие и так укорять себя… А ведь он ни в чем не виноват, такова жизнь: кто-то становится идиотом, а кто-то вынужден раз за разом замечать чужое безумие. Это напомнило мне вчерашний случай, о котором я забыл рассказать за ужином, а отвлекать вас после я не имел никакого права. Я говорю о том, что мы с горничной нашли Артура в судорогах, корчащегося в своем кабинете и смеющегося при этом на весь дом. Ах, что вы улыбаетесь, Артур? Ну раз вы все вспомнили в таких деталях, то расскажите сами, что там с вами стряслось, когда ваших братьев не было дома. Из деликатности (мы было уже подумали, что Артур принял наркотик), мы вышли из кабинета, но потом Артур нам все объяснил, ха-ха. И кстати, — он надел монокль и покосился на Чальза и Финли, — где вы были вдвоем, или это страшная тайна? Ха-ха.
      — Идиот, — донеслось мнение независимого эксперта из угла.

      В этот момент в столовую вбежала кухарка, похожая своей комплекцией и интонацией речи на перепелку. Своими быстрыми лапками она доскакала до Аниты и полуистерично визгнула, хотя хотела сказать на ушко: «Гаспажа!!» Тут она поняла, что речевой аппарат – это слишком сложно для нее, и, широко наиграно улыбнувшись Чарльзу, отвела Аниту под локоток в коридор. Перепелка утерла слезы и, зализав седой волос за ухо, припав на грудь Аните, шепотом начала причитать: «Госпожа, я все знаю. Да-да, госпожа. Все-все. Мне так, так стыдно понимать, что я знаю все ваши тайны, дражайшая. О госпожа. О госпожа-а-а!» — вдруг заревела старуха, но тут же утерла слезы о фартук, встала по стойке смирно и доложила: «Но я ничего никому не скажу. Все останется лишь между нами. Я собрала ваши вещи как вы и сказали. Но…», — тут она снова кинулась на шею Аните и в визгливом плаче промямлила что-то, вроде, — «Голубушка моя! Родненькая!! Я с тобой мой ангел, я всегда буду с тобой». Она прижималась к Аните так еще с минуту, ничего не слыша, и после со слезами убежала на кухню, что-то крича про запах паленого мяса.
      — Голубушка, идите сюда. Что стряслось? Что нужно было этой безмозглой кухарке? — чуть привстал Райт, чтобы Анита уж никак не смогла ему отказать. — Неужели ей приснился какой-то кошмар, который она истолковала как вашу очередную помолвку, хах?
      — Идиот, — поступило постановление из угла.

      Евгений Александрович был в Раю. Казалось бы, ему немного и осталось до переезда в «классический» Рай, но местный домовой сам сотворил себе Рай в этом расходящемся по швам шалаше. И ничто в этом непрестанно культивируемом блаженстве пребывания за рабочим столом не могло вывести Евгения Александровича из состояния мягкого душевного трепета. Ему казались воздушными просиженные скрипящие стулья, свежим и животворящим представлялся ему спертый воздух; за Висячие Сады принимал он засушенные на подоконниках цветы в неоднократно побитых горшках, а за Александрийский маяк – кулер, к которому стекались все сотрудники как к спасительному огоньку в ночи. Вообще, потерянность этого места во времени воспринималась Евгением Александровичем как прикосновение ко вневременности, миру инобытия, бреши в пространственно-временном континууме, в который почему-то заходили клиенты и начальство. Надо сказать, что всякое инородное этому месту существо встречалось некогда почетным работником с такой же опасливой радушливостью, что и теоретическая встреча им инопланетянина, приземлившегося на Землю: Евгению Санычу было безумно интересно расспросить гостя о семье, быте, культуре, предпочтениях в прессе, погоде и пробках вне кадровой конторы, но всякое посягательство на «святая святых», то есть на эту самую контору, расценивалось местным первосвященником как богохульство за которое предписывалось побивание камнями. Так же он воспринял некогда уход на пенсию его закадычного друга и его замену Бухим, что было для Евгения Александровича одной из труб апокалипсиса. Долго не мог он привыкнуть к здешнему Колоссу Родосскому, но и это чудо света вскоре было принято его чутким розовым сердцем. Сейчас же, когда Бухой пошел за кофе, Евгений Александрович, сидевший за соседним столом, добродушно взглянул на встающего коллегу и улыбнулся усами, заискивающе подняв брови – он всегда так делал, когда хотел, чтобы его слова были восприняты как нечто сокровенное, но несерьезное одновременно. Так вот, когда Бухой проходил мимо, протискиваясь между столов, то вечный пролетарий, доставая из-под стола термос, проводил его бодрой речью, снабженной не менее по-стариковски бодрыми жестами:
      — А у меня вот свой чай, Егор Палыч, да. — Все в конторе (от уборщиц до начальства) не просто знали этот факт, но уже терпеть не могли его очередной огласки, однако его усвоенность для Евгения Саныча казалась неочевидной. — Я сюда завариваю каждое утро индийский чай. В «Магните» он, кстати, дешевле, чем в «Пятерочке» на шесть рублей. Я каждый день хожу проверять, да. У меня как: выходишь из трамвая, а тут (я же на проспекте живу, направо от перекрестка), тут на углу «Пятерочка». И я тут же, как Чацкай, с корабля на бал, за картошкой в нее захожу. Почему? Потому что там картошка немытая и маленькая чаще всего, а это дешевле и вообще. А потом иду в «Магнит», это чуть дальше от моего дома, за аркой там есть такой проходик мимо площадки. И там я беру чай и вафли. Но про вафли-то я уже сто раз рассказывал, так что знаете. Вот. А сегодня, вы не поверите, заварил кроме черного индийского сюда еще и пакетик зеленого. Очень озорно должно получиться, решил я. Вот так вот. — Бухой скрылся за горизонтом где-то на втором предложении, но это не мешало Евгению Санычу философствовать на весь этаж. — Коллеги, может хочет кто-нибудь? Несите-ка сюда ваши стаканчики, ну-ка, бахнем чайковского, так сказать. Давайте-давайте, не стесняйтесь, берите, что вы.
      Непередаваемый запах дешевого чая, индийского и зеленого, чуть не материализовался в еще одного сотрудника, заполнив собой весь этаж. Евгений Александрович налил напиток в крышку термоса, взял внушительную стопку бумаг со своего стола и отправился покорять сердца сотрудниц. Но я бы остановился у стола генерала чайных войск, потому что это рабочее место явно выделялось из всех остальных. Во-первых, потому что за ним не было компьютера. Когда-то его сюда ставили, но он оставался прикрытым салфеточкой. Во-вторых, стол был покрыт зеленой скатертью в желтый горошек. В-третьих, на столе стояла чернильница с перьевой ручкой, которую никому не позволялось трогать. Тут же для нервных клиентов, которым бы только что-нибудь потрепать в руках, лежал целый набор шариковых ручек, связанный синей резиночкой. Да, у Евгения Александровича не было чувства вкуса. Для него степень красоты определялась степенью яркости и колоритности цветов. Кстати, именно из этих положений он пришел сегодня в малиновом галстуке. В-четвертых, на столе был идеальный порядок. Такой порядок и комфорт, что это был один из приличных островков в офисе, на которой было не стыдно запустить клиента.
      А владелец этого рабочего места тем временем дошаркал (да, это он протер весь линолеум) до Алисы Селезневой. Он любил эту девушку, но про себя называл ее «деви́цей». Он покосился на сотрудницу, но понял, что скорее всего она вновь откажет ему в помощи. Постояв так еще минуты две, он все же двинул дальше. «Шоколадку», как он называл Ильзео, он тоже прошел мимо, потому что отважно сражался за вафли в нескончаемой чайной битве поколений и, не находя Катеньки, подошел к Векшинской. Делать было нечего – Евгений Александрович знал, что его усики не работают на мужчин, так что… Векшинская. Саныч считал ее старой девой, хотя был куда старшее ее. Он огляделся. Да, Катеньки не было. Ну, значит только Векшинская…
      — Ангел мой, солнышко. — Тихонько промурлыкал Евгений Александрович и все в офисе поняли, о чем будет монолог. Но наш Казанова не был из тех, кто, забросив удочку, сразу же выбрасывает крючок на сушу. Он покряхтел, отпил чаю, громко хлюпая, вытер усы и продолжил: — Душа моя, милочка. Смотрите, что я принес вам. Вот, это все надо внести в компьютер, я все заполнил и сделал, так что да, только внести, — и положил на клавиатуру стопку бумаг, заполненными аккуратно выведенными буковками. — Это же не займет у вас много времени, правда? Конечно нет, ласточка моя. Зато как я буду вам благодарен. Ведь эти бездушные машины так уничтожают мозг, понимаете. Это вредно, это нечеловечно. Так что займитесь этим вы, пожалуйста. С меня шоколадка, обещаю. Нет, не вы, Лизанька, — поднял он голос в направлении Ильзео. — В общем-то, смотрите, у вас как раз есть полтора часа, солнышко. Но можете разделить с кем-нибудь, конечно. У вас свобода творчества, ангел мой! Ах, творчество, творчество… Ну, не буду отвлекать вас, дорогая. У меня и без того много дел, не буду отвлекаться на постороннее. Спасибо вам еще раз. Спасибо.
      И пошел-пошел к своему месту, не глядя на Векшинскую, громко посасывая чай из крышки термоса.

      — Мину-уточку! — выпрямился из пены бешенства Алан, в одну секунду представ перед этим манекенистым экипажем. Лицо его покрылось медным отблеском, а с бровей его закапали чернила, переходя в злорадную морщину меж глаз; его уши задеревенели и хрустели, ломаясь своей сединой, нижние его ресницы начали переезжать в более заселенные районы век, зрачки пропали на мгновенье, чтобы залиться более ядреной чернотой; казалось, что это чудо сейчас разорвет рубаху и устроит несанкционированный митинг, но несколько яичных желтков жизни еще болталось в спиртовой банке его мозга: однако это не спасло остальных, поскольку сковорода его себялюбия зажарила эти желтки в угли: — Мину-у-уточку. Это ж. Пхех. Это что такое, я вас спрашиваю? Это что такое? — начал бычиться Алан, и, кажется, принялся жадно скрести копытом (я был так заворожен дымом, который исходил из его ушей гейзеровым паром, что чуть не проглядел все перформансы маэстро). — Вы за кого… Нет, ты! Ты за кого меня принимаешь, булка крошеная? Думала, мол, разоденешься фрейлиной — все тебе будет? Черта с два, шалопунь подноготная. Чтобы Меня принимать за плебея какого-то, что будет вам одолжение делать, когда его шелухой гречишной кормят? Вы, вы все у Меня под ногтем, ясно? И если я говорю, что меня убивают, то выкинуть всех за борт! Меня… у-би-ва-ют. Вы что, дурачье поднебесное, не слышите трепета слов этих, м? — Вильямс переглянулся с командой и увидел все те же пресные физиономии. Печаль приклеилась к его лицу дешевым сургучом. Он попробовал выдохнуть, но чуть не поджог дыханием палубу.

      — Ладненько, — сказал он, проглотив девятый круг ада, — хорошо. Хех. Женщина-капитан. Женщина-капитан. Да я такое только в неприличных газетенках читывал! Да ладно бы только женщина-капитан, так вот еще: мужик-осел. И в какой цирк я попал, клоуны? — швырнул он трость куда-то, опустив кончики усов к плечам. — Если я и шел в цирк, так для того, чтобы ржать над вами, бездари, а не медведем на колесе вашем, — Алан начал тормошить руками, в судорогах гнева показывая одноколесный велосипед так, что все это было больше похоже на танец робота. — Не медведем крутиться. На колесе. Вашем. — Обиделся он наконец, что достиг своего счастья, и успокоился.

      — Так. Слушать меня. Если я подписываю эту вашу… бумажку, то капитан у меня на посылках. Благоговеть вы должны перед моим солнцем, овощи вы червленые. Так бы и! — показушно замахнулся Вильямс на Ро, но никого это особо не возбудило. — Все. Все, допрыгались. Да-да. Значит так. Все мои вещи собрать, принести в мою каюту (это у капитана, думается мне, найдете). Подать мне обед, вино на выбор. Можно без выбора — просто. много. вина. Потом за ярлыком на царство. Я теперь ваш капитан. Я это место покупаю, паразиты одноклеточные. Выкупаю. Вот вам, — он чуть замешкался и нелепо расчеркнул свою подпись в договоре, — вот вам, поняли? А эта шмакодявина в платье — тень руки моей правой. Я все сказал. — постановил он и, живо отворив дверь, закрыв глаза рискнул пройти внутрь, но врезался в трубу своей переносицей. Тут он притопнул ножкой, проплакал что-то безнадежное, как слепой котенок, потерявший свою кормилицу, и с жуткой человечной обидой оглянулся на людей, которые были бездушней его. Ему стало страшно в этом мире. Его не слышали. Тогда он вновь повернулся к двери, но вновь врезался в трубу. Тут он уже с дикой злобой матернулся, растормошил ее обеими руками, еле оторвал к чертям собачим ее часть, припнул, смачно плюнул в нее и радушно, осматривая ногти, отправился на поиски каюты капитана.

      Алан же добродушно раздвигал усами щеки, отводя глаза куда-то за морщины — не царское это дело восседать мягким картонным очам на измятой простыне резиновых век. Выглядело это ужасно невинно: был бы наш самурай безмятежности котенком, то, размалевав такую мордашку, он ввел бы в вены своим хозяевам смертельную дозу умиления. Но это был человек, это был истинно человек, сознающий свою щенячью натуру, но чахнущий над своею тигриной душой. Это был Шархан в шкуре Табаки. Всем видом демонстрируя свое благоговение перед небом, он витал в своих мыслях, отыскивал новую искорку злорадства в пепле тщеславия. «Брызнет она из-под угля совести, — думал он, — и уж я ее не упущу: вновь раздую какой-то отблеск ехидности до рассветного пламени жизни!» Алан голубем пролетал свои зарницы гордыни, водомеркой облизывал каждый уголок моря тщеславия, кротом прогрызал ядро самолюбия в этот момент. Не важны, поверьте, были ему шубы, усы и туфли — глядя в свои брови, он Скруджем Макдаком запрыгивал в бассейн драгоценностей, в монетки своей души, на которых был отчеканен его профиль. Долго бы купался он в себе любимом, бултыхался бы ножками и ручками в ма-а-асле своей опупенности, но все его самоудовлетворение прервал, как всегда, остальной мир. «Ну вот правда, — обрывал он себя часто, когда возвращался в реальный мир, — неужели есть место интересней меня? Нет, конечно! Есть слащавая реальность, в которой люди жуют арбузы, зарываясь в них с носом и выплевывая в чашку обсосанные кости, делая при этом самое простодушное лицо, как будто бы они не ведут себя как свиньи, а есть моя чудная греза, кисель которой ласкает связки-связочки благословенной амброзией пряного совершенства. И самое страшное то, что люди не могут сообразить своим поросячьим мозгом, место которому в холодце, простую вещь о том, что ну не только им должно быть хорошо — они постоянно теребят мир, что-то требуя от него. И теребят, и теребят, выгоняя меня из моей башни звездочета, только ради того, чтобы я спас их жалкий общий мирок…» Алан всегда возвращался в реальность с полным осознанием своей миссии по спасению мира. На сей раз свое мессианство он начал с того, что, повернувшись, покосился на пятнышко на носке туфли и, закинув носок за другую ногу, натер о штанину туфлю до состояния поистине-мессианского блеска. Поглядев в зеркало своих башмаков, Вильямс словил себя на мысли о том, какой же он душка, и обратил свой взор на Ро. Могу представить, что бы делал этот бывший солдат, если бы видел, как беспощадно в своих мыслях обходится с ним в эту секунду наш барин: Алан разворачивал Ро голову, разламывал ему черепную коробку, вычерпывал ложкой мозг, разрезал его на части и смешивал с различными колбочками своих ядов, дабы узреть самую едкую смесь, вроде ехидного горя или развратного безразличия. Он был великим алхимиком человеческих душ, вечно ищущим философский камень из самой темной части сада Эпикура. Самое же поразительное в нем было то, что Вильямс никогда не терял своего энтузиазма: главное его злорадство было в том, что он соврал, что вышел из детского проказничества.

      — Винсент-Винсент. Вы, друг мой, — неожиданно даже для себя начал проповедь Алан, — еще один маленький человечек в безбрежном море безрассудства. Как же вы попали сюда? Как случилось так, дорогой вы, родной вы мо-о-ой, — захлебывался в декламации Вильямс. — Не отвечайте, душа моя, я все знаю и без вас. Знаете, в чем дело? В том, что ваша история никак не отличается от всех остальных историй людей, каковые имеют ваш род и стиль, в котором вас расплюнула по холсту времени природа. Не обижайтесь, милый мой, не вы один кормитесь от этой грибницы безмолвного самомнения. Этот мицелий нынче выставлен на распродажу, и все берут его, хотя и не знают, зачем он им. Не волнуйтесь. — Алан хотел было уж потрепать Ро за щеку, но не решился пачкать своих… перчаток. Вообще, ему нравилось то, что он наговаривал сейчас, не давая Винсенту вставить и слова, хотя и не особо понимал, что говорит.
      — Позвольте я очерчу вашу жизнь не грубым росчерком белесой мысли-известняка, но притчами, дабы не обидеть вашу… ну, что у вас там есть. Нет-нет, рыба моя, молчите, ибо в тишине создавался мир, да будет же так и с вами. Да, вам пора родиться в тиши, дружок. Ставлю свои запонки на то, что вы, не разобравшись в чем дело, вылезли из матери с криком. Начать жизнь с ошибки — слишком уж безрассудная авантюра. Вот когда родился я, то лишь благоговейно мурлыкал, дабы никому не доставить неудовольствия. Я и по сей день стыдливо молчалив, — не затыкался Вильямс. — Взгляните на эти облака. Вы видите в них по своей тленной натуре лишь какие-то островки дыма, однако в них скрыт смысл вашего разума: подобно им ум ваш ведом общим полетом в жажде просвещения от солнца. И вы медленно тащитесь за остальными бородами неба, думая, что идете впереди. На самом же деле вы чуть не тонете в течении неба, а оно лишь использует вас для пустой перегонки воды. Напрягаясь и разрастаясь, темнея и кровоточа молниями, вы не становитесь великим, а лишь разбухаете от того, что вами пользуются ветра. Скажут они вам держаться далее — вы и терпите. Скажут отдыхать — расстегнете пояс громовержца, а из вас и грозы-то на час с небольшим. Такие дела, любезный, ой, дела, — покачал Алан головой и смахнул сухую несуществующую слезу.
      — А вот, поглядите на… швабру, вон, бросил кто-то. Нет, что ж вы, я не стану говорить, что вы так же никому не нужны, и вас кинут, когда используют, ведь это заденет вас. Я ведь, ну, душа моя, чувствую ваши страхи и комплексы. Не волнуйтесь, я ничего не скажу про то, что вы уродливый безмозглый отщепенец и половая тряпка в камере упырей, ибо уважаю ваше чувство, которому стыдлива правда. Я слишком тонок, чтобы обозвать вас как-то, слишком. Исключительно тонок, словно ваше чувство собственного достоинства. Так вот, о швабре… Ну ладно, нечего о ней больше сказать. Поглядите-ка лучше на двери. Это душа ваша, да-да, я ведь и в вопросах души знаток. Ручки у нее с двух сторон, это конечно, но, чтобы в душу вашу войти, нужно осторожно посмотреть, не зашибешь ли какого мелкого клопа за ней, а, чтобы выйти, не забыть от клопов отряхнуться. Или вот пистолет у вас, милейший мой слуга, — точное ваше сердце: стреляет, пока не заклинит, а все равно мимо. Кхех…

      И Алан вкушал этот сладостный рассол лукавого разбирательства, дышал соленым воздухом предусмотрительного превосходства, размусоливал негу старательного унижения ради своего самовозвеличивания. Он питался двуличностью этого мира, вечно требуя десерта в виде ответа на свою провокацию. Он был бесподобен.

ссылка

ссылка

      Голос за спиной — ручки механически подпрыгнули вверх — брови опять слезинками скатываются со лба — туфли прекрасны — усы на месте. Обычный день Алана Вильямса, местного «благодетеля» воров и бедняков, а точнее — обычного рабовладельца, пронесшего свой обаятельный фасадный энтузиазм сквозь века. Алан-Алан, признайся хоть мне, ты ведь специально закатил давеча истерику по поводу женщины-капитана, да? Не пытайся скрыть свою слюнявенькую розовую улыбку во все усы, я же вижу, как твои щечки заблестели юностью, как стервозная кожица на твоих скулах разгладилась в неописуемом восторге, как под глазами появились саркастические морщинки, сотканные из нитей, некогда бывших в шкатулке старой швеи комедий — иронии. Зачем, усатый ты паразит, украл у нее этот бесценный набор колких игл, которыми стреляешь из загоревшихся кошачьих глаз? А? Молчишь, лыбящаяся зараза. Ну, давай, не хватает только улыбки во все зубы, чтобы команда этой посудины полностью распознала в тебе часть силы той что без числа творит добро всему желая зла. Ах, старая песня о главном, да вот только жертв на этот раз, Алан, ты выбрал так, будто бы сам себе проблем захотел. Лыбишься? Все с тобой понятно, чертяга.

      Корнелия схватила Вильямса за шубу и повела с собой, но Алан тут же меховой змеей выскользнул из грабок капитана-женщины и самостоятельно продолжил следование, отряхивая рукав от, как выразилась его усатая мысль, «заразительного нищенства». Женщина ворковала, а барин мурлыкал, где-то на уровне лысины понимая, что охота кота на дичь начата самой дичью. В начале своей пузорастущей карьеры наш пушистик охотился на мышей, шныряя по всяким помойкам и отбиваясь от других плешивых котов, потом он додумался загонять мышей в ловушки, а после сами грызуны начали приносить ему пищу. Но что может принести такая близкая к земле полевка? Этому хищнику хотелось летать. Ранее птицы только разлетались от него, обходили его ловушки, но тут, где это видано, сама дичь молила: «Съешь меня». Алан не смог отказать. Хотя это была и малюсенькая придурошная синичка мозгом в семечку, но ничто не смутило ровного мурлыканья умывающегося слюнями Вильямса:

— Необыкновенное, пхех, судно, грите, да? — и Алан зыркнул на Винса в духе: «Получил, да? Будешь еще со мной заигрывать!» — Ну что же есть у меня одно дело… Не-е-ет, что ж вы! — развел он руками так, как будто бы вовсе и не хотел вытеснить Корнелию себе за спину. — Деньгами не обижу, я же, ха-ха. Я же. Я. Предлагаю чек на двадцать тысяч. — остановился он у фальшборта и принял фамильярно-деловой тон, поправив усы. — Давайте бумагу, чернила, или, что у вас тут вообще есть… хоть кровью расчеркну; обналичите только с моей второй подписью после, собсн, де-е-ела. — и он растекся на козырьке палубы, как муха по лобовому стеклу. — Давайть-давай, поживее, да позовите мою охранку, они там вон, через окно смот… Мдя. — Тут-то Вильямс и осознал, что это чертова синица, с которой и мяса-то грошь, сама решила сожрать кота, унеся его в свою стихию. — В общем-то, ну их. Они все равно больше мои киллеры, чем защитники от вас, кхем, — вмурлыкал он себе в усы и кое-как зевнул. — Ладненько. В общем-то, нужно взять один груз, ящичка два всего, на одной базе и довезти до столицы. Ничего, в общем-то сложного и нет, так ведь? Ну, просто там оно нужно будет быстро все это сделать: схватить и убежать, кхе-хкхем. Это к вопросу о том, почему я выбрал ваш… ну, вот это вот летающее… чудо с грабками.

      Алан вдохнул усы, а усы вдохнули ближнее облако. Он опять улыбнулся, но уже втайне ото всех, повернувшись к небесам. Эта довольная лысина, салютующая команде бликами, вытягивала уголки губ этого тела в шубе только когда мастерила в себе воистину дьявольские замыслы из мыслей о балансировании на лезвии жизни и смерти и планов по поднятию своего чувства собственной важности. Вильямс улыбался сам себе, предвкушая легкую победу надо всем, что так наивно решило его съесть: он был абсолютно несъедобен. Даже тогда, когда его проглатывал какой-нибудь кит, Алан выхаркивался меховым комочком, разглаживал свою шубку и продолжал щеголять по дороге из обглоданных костей к собственной славе.
      Он повернулся, и розовые щечки весело добавили: «Все подробности после договора. Договора на бумаге, с подписями. Гхы».

Музыку Инайке: ссылка

      Ммм… А ветер не мог надышаться собою, трещал своей шеей, гоняя свою прозрачную кровь перед носами команды; шипел что-то себе, мямлил что-то сквозь зубы, чуть посвистывая, потирал своими ладонями голые руки людей, мутно моргая, посмеивался над чем-то, раскидывая свои седые усы-облака по небосводу. И вот он выдохнул, а вот вдохнул: потекли масляные отблески неба по нему дальше — остановились — и снова дальше… Ах, ветер, в твой ритм распутства и легкости мог попасть лишь человек, как сказал классик, «легкости мыслей необычайный». Люди такие наводнили землю всякой, до них огненной, звезды, но не думайте, что в самих небесах не найдется такой музыкант на струнах игривой судьбы — он прямо перед вами, а его кожаные туфли, вошедшие на палубу Облакореза, горделиво и беззаботно отбивают ритм знакомой стихии. По одним только туфлям можно рассказать об этом человеке, этой ходячей шубе, этой карамельной слащавой подставке для перстней. Они великолепны, они стереотипны, они блестят, более чем что-либо на этой летучей посудине с клешнями; будь моя воля — открыл бы только туфлям этим музей; нет, назвал бы город в честь них; нет, переименовал бы планету в их марку; да и вообще, туфли в президенты! Думается, вы уже догадались о каком человекоподобном создании пойдет речь, но фокус нашего неторопливого взора медленно пробирается кверху, по брюкам, к их карману, в котором что-то аккуратно лежит, и нечаянно задевает… руку: длинные чуть морщинистые пальцы с миндальными круглыми ногтями жадно держат перстни, камни в которых, один крупней другого, сверкают на солнце, которое будто бы и создано было лишь для того, чтобы поклоняться этим отточенным плевочкам гор. Как сюда прошли эти ногти в туфлях? Да, район, нужно сказать, не мечта поэта, но очевидно, что эти туфли тут не впервые: сказав по секрету, целовали их тут в знак льстивого уважения не реже ногтей с перстнями. Но что это? — шуба? Ш… шуба? Да, это шуба, надетая поверх воротника с жилетом на пуговицах. Волоски ее колышутся на ветру, нагоняя пафос всей этой вешалке, с которой начался этот человек-театр; сама она будто мурлычет, что живая лиса; вздыхает своим тяжелым парусом меха, расплескиваясь водопадом запаха каких-то дорогих сигар (и пота -_-). А уже из нее довольным котом выглядывает усатое кареглазое чудо — Алан Вильямс. Голова его, словно холст робкого художника: части ее картины разбросаны друг от друга, отрисованы и раскрашены бледной акварелькой как-то скудно и осторожно, боясь смешения цветов; и только у кончика носа, там, где довольные усища переходят в губы, все психованно смешалось в одну большую волосатую улыбку во все щеки. Но зато как художник точно предал его череп: это лысина, с островками седоватой живности у ушей, но с размазанными оставшимися волосами так, что представляет из себя большой думающий лоб, такую иллюзию победы не возраста, а мозга над некогда выдающейся шевелюрой.

      Трость вдруг раскованным взмахом приземлилась у ног, и те двинулись от нее навстречу команде, и двинулись так развязно и фамильярно, будто бы барахтались в чане с вязким маслом. Размазав за собою пафос, Алан поверх бровей осмотрел корабельных уборщиков и, упершись локтем в верхний наконечник трости, поставив одну туфлю на носок позади другой ноги, беззаботно поглядел на небо, после чего провел языком по внутренней стороне белоснежных зубов, потер побритый подбородок, кое-как скривил дугообразную жиденькую бровь, навел на щеки румянца, вдохнул поглубже и с милой хрипотцой промурлыкал вслух: «И где же, собсн, капитан… энтого судна, м?» По взглядам команды стало ясно, что нечто вроде капитана сейчас ковыряется в какой-то щели, и что более его поразило, или даже рассмешило, штаны того капитана сзади были настолько ему не в пору, что казались особняковым парусом. «Энтот?» — подпрыгнули на лысину брови. Алан потер мягкую щеку, потеребил накрахмаленный воротничок, мягонько крякнул для протокола и, закатив круглые глазенки хотел уж двинуться к капитану, но этот капитан вдруг закричал, запищал, проорал что-то про пленника и вообще оказался женщиной.
— Мать моя женщина, — медленно вылилось из усов непроизвольное высказывание. — Пхех, братцы, я же вроде нормально, вот, по-человечески, ну… Ну, ну как вот к сыновьям, понимаете, вот как к сыновьям к вам обратился, говорю (нормально говорю, как с сыновьями): кто тут-с капитан, а они-и… Так, братцы, хах, не-е-ет, так дело не пойдет, что вы смотрите на нее, это же… хехех. Хех. Хе. Женщина. Ну, разыгрывать меня, я же как к сынов…
Брови уносились в космос, но Алан быстро шлепнул ладонью по лбу, остановив их, развернулся, попробовал посмеяться вслух с закрытым ртом, не моргая, но вскоре выдохнул, еще раз потеребил воротник, наигранно крякнул, стукнул тростью и вновь повернулся:
— Я говорю, где же, ну, собсн, — он провел рукой от себя и выдавил из щек скулы, — капитан энтого с-судна, м? Чего вы. Чего вы так смотрите на нее? Пхех, ну. Ахах, — Вильямс громко рассмеялся наигранным, но заразительным смехом, через минуту утер платочком еле выдавленные крокодиловы слезы, громко выдохнул ртом, не умертвляя улыбку, и уже через передние зубы спросил: — Она — капитан? Хах. Нет, — вдруг сделал он серьезное «умное» выражение лица с оттенком глубокого сочувствия, — я ничего не имею против женщин, да и вообще у нас общество безо всяких там, понимаете, стереотипов-с, но… пхах, — Алана вновь прорвало на смех, в этот раз, истерический, — женщина-капитан! Аха-ха! У вас женщина. Женщина-капитан. Или… Ой, вы, может быть… да нет, женщина. Ну точно. Женщина. Ну-ка в профиль? Вроде бы и да, но в наше время всякое бывает, пхех. — Тут Алан голодной мышью зыркнул по сторонам, уловив дух команды, и быстро вооружился тростью: — Спокоо-о-ойно. Спокойно, братцы. Кто-о захочет про меня слово сказать, — поднял он указательный палец для верности, — тому весь мой райо-он тако-о-ого наговорит. Хах. Спокойн. Хаха-ха. Женщина-капитан, ф-фух, — сбрызнул он с себя ведро пота, неестественно крякнул, сочно выдохнул смешки и раздербанил воротник, после чего с крайне деловитым видом, будто бы ничего и не было, с интересом начал вглядываться в капитана-женщину.

      Ладненько, обстановка в доме «древней Вилл» накалялась подобно моему сердцу, вскипевшему от пинка модератора: слуги сенатора Пантелеймона, вооружившись копьями, скандинавской ходьбой доковыляли до хижины с полуживым мужчиной и невменяемой дамой, подобравшей свое рукоделие и продолжившей свое неспешное занятие. Войдя в саклеподобный терем они не нашли Вилл, однако успешно идентифицировали парочку не слишком-то и апполонианской внешности. Когда девочка, скрывшаяся в дамской, отодвигала кровать и сундук, пробираясь к какому-то люку, то мочки ее мраморных ушек ловили вылетающие сквозь щели отголоски искреннего вранья и бас волевого подчинения:

— У вас была девчонка? — разрезало тишину и пробило знак вопроса ударом копья о пол. Что-то скрипнуло, треснуло. То ли пол это был, сама земля, то ли сердце хозяина хижины.
— Девочка? Ка-ак-кая. А-ах, девочка, да, конечно. Она сейчас даст вам все, то вы хотите от нее. Он. Она, она где-то. Сейчас придет.
— Так она и придет к нам сама, как же! — шаг вперед, россыпь бисера по стеклу, последняя крупица в песочных часах, наждак снежинок по ноябрьскому асфальту, коготки голубя. Это Вилл слышала, но вряд ли за дверью жил город. Она по-прежнему продолжала «текать», точнее утекать по горлу дома, ведущего не в самый благовонный желудок. Как бы то ни было, почти полностью спустившись вниз по выдолбленным из песчаника ступеням, девушка захватила с собой на размышления еще пару фраз, или звуков, бывших ей поддержкой в пасти неизвестной темноты:
— Нет? Направить ее прямо к сенатору? — ладошки прилипли к стене, отрываются как наклейка от лакированного серванта. Вот полетела в воздухе пищевая пленка, а вот стрелка поползла. Дважды.
— Что ты несешь! Мы сами ее приведем, сейчас же. Если она пришла к вам, то она уже никуда не могла сгинуть, ведь дом окружен, если только у вас нет подземного, ха-ха, прохода. — Точильный камень по карандашу, щелчок авторучки, колесико мыши (три вверх, два вниз), подъем вспышки, пакетик чая, плюхнувшийся на батарею. Странные ассоциации. Во всяком случае, это еще доказывало, что Вилл жива в своем мире и не сошла с ума. Ну, или вовсе наоборот.
— Нет, подождите ради Диониса: она еще не раскрасила ему губы и не намалевала как полагается глаза. Как же она предстанет пред сенатором Пантелеймоном, если у него еще совершенно нет носа! Верней, нет. Есть, но он слишком длинен и задран. Я ей на это сразу указал. Вот, сидит теперь у себя, исправляется.
— Да как ты смеешь так…
— Это все ее рук дело, я лишь наблюдаю и говорю, что ей следует делать.
— Ах ты!

      На этом моменте Вилл отчего-то перестала слышать разборки чужого района, видимо, слишком уж далеко спустилась. Впрочем, не глубже, чем ее совесть, все не способная вылезти из колодца «индивидуальности». Так Вилл обосновывала свою натуру. Впрочем, откуда мне знать? Я всего лишь тягомотный Ивашка, пропустивший, в спешке, и годовщину «Немого залога», и собственный день рожденья. Куда мне знать, особенно если в этом подвале, где я сейчас брожу вместе с Вилл, так темно? Впрочем, темнота скоро прекратилась, ведь перед самым носом девушки мелькнуло розовое облако пыльцы. Еще одно, и еще. Вскоре вся синь мрака залилась августовской зарею, а потом на этом розливе розового молока показались облака. Облака эти были… с какой-то травой, застрявшей в них. Вскоре сделались они серыми и стали медленно выплывать из-за занавеса иллюзий: это была козлиная борода какого-то старика. Скрип палки, топот крыс, треск спины. Темноту развеял абсолютно сухой старикан, трясущий в руках свечу так, что чудом она не погасала и не поджигала его бороду. Дедок поднял брежневские седые бровищи и, наведясь на Вилл зелеными, что-ли, глазами, начал тихонько и беззаботно мурлыкать что-то, сворачиваясь в горбатого эмбриона, прикованного к непосильной для поднятия глыбе:

— Шасья ишут, шасья. Ишут, ишут. Шасья. Хе-хе-хе. Шасье не покемон и не купон на АлиЭкшпрэш, шобы ехо ишкать. Шасье понять надэ, шасье увидеть надэ. Шасье пошупать надэ: год обшупать надэ, хэ-хэ. Вот, шасье для этих людей — шлушение родине, увошение к бохам, швобода, доштойная шмерть. И нишего боле. Ешть тут шеловек, который будэт думать о другом шасье? О любви шо-ли? Нет, таковых не шибко много. Я такх не штречал.
      Шо же шасье для тебя? Доштойная шмерть. Швобода. А хдэ все оштальное? Шы-ш-шы-шы-шы, — засмеялся, видимо, он и облокотился на каменную стену, скрытую во мраке совершенно. Бросив свечу куда-то вбок, шепелявый старикашка, видно, совсем выШедШий из ума… пропал. Так испарился он, мелькнув розовым облаком.

      Да, читая это, быть может, кто-то насладился картинкой, кто-то задумался, но там, в этом глухом подземелье Вилл было неистово крипово. Она глядела на камень, с которым дед сидел тут всю жизнь, прикованный цепями, а на камне этом уже ничего не было. Только ржавые звенья цепи лежали рядом. Вон оно что! Наверное, маразматичный фокусник прошел через какой-то тайный ход… Кстати о тайных ходах: свеча, которую товарищ Дедушка кинул в сторону, упала в аккурат (не поверите) к какой-то плите с панелями. Видимо, это была некая механическая загадка, которую старый псих учудил тут, вместо того, чтобы, наоборот, сделать проход открытым. Ее можно было открыть и выбраться, но нормальный человек спросит: «Эй, мастер, ты с логикой-то вообще дружишь? Подвал со стариком и загадкой… под хижиной… э-э-э. Что?»». Что ж, я отвечу, что этот подвал на самом деле был колодцем: яма-прудик посреди темной комнаты сверкала золотыми зубами свечи и все еще отражала розовые усы исчезнувшего старика. Подойдя ближе, можно было понять, что на самом деле это яма — колодец, ведущий, при чем, куда-то вбок. Под камнями, тяжелыми и слизкими, но подъемными, что-то хрустело письменами, в углу рассыпался старый хлеб, осадок розовой пыли (какая-то пудра) лег на пол и гладь воды. Послышались шаги.

Загадка:


      Что-то треснуло, что-то хрустнуло, что-то разбилось деревом пусто. Плач песчаника. Хохот песка. Храп подсвечника. Утро. Тоска.

— «Слюнявишься». «Зазнобы», — обидно повторял слова Эпифоры здешний Ингвар, постепенно разворачиваясь и уходя в никуда, на встречу к Гаю Лиссе, теряясь в плаще тяжелого пуха песка. — А что я! Может, я единственный такой на земле, кто ставит любовь выше долга, — говорил он, уходя от Эпифоры, как тот старикан, которого ведьма оставила без камня и всякой надежды. — Все тут знают и видят счастье в рождении здорового ребенка, достойной смерти, уважении Граждан. А на что оно мне, уважение, когда я сам себя не уважаю, оттого что чувства мои выше рассудка. Ни двуличье Пантелеймона, ни твое, женщина, не скажут о настоящем счастье! Оно для вас что? Ничто. Счастье для вас лишь путь к нему, лишь указание на дверь с ним, а для меня оно — само чувство, сам миг, сама совесть и любовь. Душа моя измеряется не камнями в груди, а мрамором кинутых атлантом облаков. Счастье для грека — быть истинно свободным, волевым, иметь права, а я сам себе свободен! Я волен думать то, что хочу думать, я волен любить, кого хочу любить, я волен заявлять о своей свободе кому угодно, ведь я искренен. Что ж, раз уж моей искренности никто не верит, — он понял, что остановился и вновь пошел куда-то с холма, — значит мое счастье — лишь иллюзия его для меня, ведь в отдачу я получаю только поражение, страдание. Оказывается, счастье во внешности, счастье в здоровом потомстве и в скупости. Знайте, вы украли у меня всякую надежду, а может, это она украла вас. Кем же я буду? Кем стану без своего настоящего, непридуманного счастья? Стариком, который будет жить лишь своим чадом? Даже если так, настанет момент, когда и его отберут, украдут, пожалеют.
      Знаете ли, зря я плакался вам, — парень снова понял что стоит и говорит с Эпифорой, и вновь развернулся и пошел куда глаза глядят, — вам не понять меня. А если и понять, то скоро дойдет до вас, что уж лучше «послюнявиться из-за зазнобы», чем…

      Дальше ведьма ничего не слышала. Странно, ведь парень ушел не так уж и далеко. Какие-то рывки головой, руки, пальцы, хитон, плечо. Россыпь песка, золото шеи. Ветер, теплый ветер, как острый снегопад в ночи. Гармония.

      Была бы, если б генерал не перевалился на другой бок и не захрапел. Мда. А пока все это смахивало лишь на юношеское полоумие, но и то хорошо, что не на шизофрению. Что чувствовала Эпифора сейчас, что решала делать, как смотрела на растворяющегося в песках парня — узнаем чуть позже, а то и вовсе позабудем, ведь сейчас по следам сенатора пробежала мимо Эпифоры какая-то тень в черном плаще с капюшоном, в прыжках с холма, вороном развевающая рукава своего одеяния. Не смею сказать, кто это был в надежде на козырь в рукаве; лучше просто добавлю (невзначай), что прямо к кинутому этим существом свертку подошел какой-то мужчина, жадно причмокивающий верхней губой. Он был светловолос и золотист кожей, но ржавчина уже успела поселиться в его морщинах шеи. Ростом он был в полтора метра, его лужайка на голове была потрепана совершенно, а руки и вовсе были настолько белы, что казались мраморными. Он приступил неизвестный сверток для больших понтов и хихикнул, подмигнув ведьме:

— Вот она где шляется. Хаха, — скосил он язык в обороте на своего слугу, которому было глубоко по-барабану на счеты хозяина. — Ее муж, знач-са, дома ищет, а она вон, со стариками развлекается. Бесстыдница, — пригрозил он ей своим малюсеньким кулаченком, — но я тебя поставлю, ведьму, на место. Будешь знать. А сейчас — домой, хыхи, — снова заржал он слуге, но тот не обращал никакого внимания. — Хы-хы. Ну я тебя. Вот как придем, как придем, так я тебя. Накажу, ух. Прикажу повеситься на веревках за ноги у колодца и висеть там до тех пор, пока тебя кто не вытянет. А тебя никто и не вытяне-е-ет, экая ты.

      Слуга закатил глаза. Все это напоминало больше не разборку мужа с женой, а нарывания шестиклассника на борцовскую грушу, которая, к слову, могла и ответить. Но сейчас отвечали ей, причем СМС-кой. Где-то в карманах завибрировала жизнь и в памяти телефона поселились: «Слушай, я подою на розвод». Не могу сказать, какая информация была сейчас важнее для Пиф, но новоиспеченный муженек в туфлях и хитоне разводиться явно не собирался. Более того, он начал что-то задвигать про их детей, двоих мальчиках что-ли, но в это время в кармане опять что-то булькнуло: «Я решыл, что ты вожнее». Новости были самыми веселыми.

— Все, пойдем в дом, я тебя прощаю по своей милости, хых, — сказал «муж» Эпифоры и начал вдавливать в себя кадык, следя за движениями Пиф.
«Все, иди же домой, и прасти миня :* », — булькнуло в кармане.
— Прости меня! — еле донеслось с холма в сторону домика Вилл.
— Прысрти хрыня…— прохрапел Борис Павлович, стукнувшись головой о шалашик, когда вдруг очнулся от обморока. Его глаза так и проступили сквозь листья и труху навеса, что новоиспеченный муженек перепугался до того, что, попятившись, упал на руки слуги. Тот откинул хозяина на песок, достал свой меч и начал месить песок по направлению к Лиховальцеву.
«Выхади за меня», — булькнуло сначала.
«Доченька! Абрикосы ногой детишек скоро лады перебирают! Счастье-то куколью. — Мама» — булькнуло в ответ.

Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

      Целый месяц потребовался мне, автору, чтобы откопать продолжение этой истории в бесконечном мотке мыслей, но вскоре я наткнулся на какой-то истертый пергамент, испачканный землею. На его пожелтевших, или ставшими почти коричневыми, складках, засох еще дух времени, а потому моя душа смогла вычерпать из этих истлевающих в вечности волокнах истории, продолжение нашего рассказа. Как я понял, что это именно продолжение? Все очень просто: между волокон затерялась бессмертная синтетическая ниточка эпифориного наряда. Хотите верьте, а хотите нет, но я нашел этот свиток плывущим по Неве: видно, вода и вправду — эссенция жизни, а то и души. В любом случае, теперь мы обречены искать ответ и на эту загадку, загадку, как мы уже поняли, длинною не в одно тысячелетие…

      Итак, Пантелеймон с плащом солдат охраны только стоял возле Вилл, как вдруг дикарка покинула его, побежав, в сумрачной страсти, расплывшейся в глазах соком жизни, на холм, куда-то туда, в изведанную неизвестность. Старик поднял голову, и шея его закоченела: морщины на ней будто выстроились в шеренги и потянули со всей мочи тело сенатора вверх, так, что он вдруг выпрямился пуще паруса и, закрыв глаза, выставил зубы нижней челюсти вперед, запустил сквозь них душного пыльного воздуху в легкие и выхаркнул хрипотой:

      — Схватить ее и привести ко мне во дворец, и кинуть на угли злосчастного огня совести, чтобы поняла юная ящерица сознания свое счастье! Счастье быть у меня, быть со мною, видеть лишь. Меня. — Пантелеймон вскинул хитон на плечо и резко, что даже страшно от неожиданности, дернул рукой. И воздух посмел треснуть, оттого что застучали первые шаги оловянных пешек сенатора, все разом, на одну маленькую Вилл. Однако догадывались ли они, какую фигуру за шахматным столом представляла она?

      Тут же к Пантелеичу подбежал и его бессильный служка Филарет, запутавшийся ногами в змеиной пытке песка. Он тут же кинулся в ноги своему повелителю и молвил, что остальные пришельцы не слушают Сиятельство сенатора, на что вельможа фыркнул и махнул рукой, показывая этим жестом безразличность к рабам, чье мнение о мире уже давно соткано из старинных лоскутов привычки безропотного поклонения своим кормильцам, своему праву и государству, в сердце им ненавистного. Но как же он просчитался! Главное для этих людей была далеко не жизнь, нет. Для них главным был сам поток жизни и судно, на котором по нему плывешь, лодка, на которой доведется упасть с края водопада. Филарет сжал брови, его чуть подкрашенные глаза расплылись, и он пополз рядом с сенатором в сторону дома.



      Дома… Какое прекрасное наивное слово. Соткано оно будто не из звуков, а из надежды, воспоминаний, детского счастья. Именно перст ностальгии и перебросил Вилл к маленькой глиняной коробке с отверстием, вроде окна, но без стекол. Это был чей-то дом, но девушка явно видела, понимала, перед чем она стоит: она тут была, она тут жила, она знала каждый уголок этого места. Открыв дверь, она убедилась в этом полностью: перед стеной в женскую комнату, в которую могли заходить только родственники семьи, расположился стол, на котором в глиняной посудине каменела похлебка, покрытая тенью от кувшина разбавленного темной водой вина. На скамье, стоявшей рядом, под серым хитом были спрятаны угольки, три штуки (Вилл это помнила прекрасно), и листы пергамента. На стене так же висела обыденная древнегреческая одежда, разнящаяся с одежкой Вилл, как Олимп и Царство Аида: хотя бы обувь! Это были высокие туфли на платформе, такие ненавистные девушкой. Вот вам и все убранство гостиной! В женской же стояло тесное ложе, а под ним должен был быть сундук, в котором… что же в нем?

      Этого Вилл вспомнить не могла. Что еще отразилось в ее памяти или интуиции, это то, что под ложем, сундуком и ковриком-тряпкой, находился люк, ведущий куда-то вниз. Ах, да. Вот отразился в памяти девочки один из кусков ее… жизни?

      Вилл лежала на ложе, спиной к стене, глядя открытыми и, будто бы, испуганными глазами на дверь, которая только что хлопнула. Спустя какое-то время, девушка вдруг сорвалась, откинула одеяльце в сторону, быстро накинула на себя какой-то хитончик, прикрыв тело, отодвинула кровать, закинула книгу какого-то года в сундук с деньгами, и, подбежав ко двери, послушав тишину за нею, полезла в окно, упираясь мраморными лакированными ножками в стены. Вот она вылезла в сад, состоящий из оливковых древ, вот она побежала сломя голову к кустикам, теперь по песку, скрылась от стражника, добежала до речки и… прыгнула в объятья… Ингвара?

      Ох, жесть! Такие повороты сюжета даже меня кидают на мысли о шизофрении, однако, справка от психолога, с пометкой: «Здоров. Пока что :3», — говорит о том, что весь этот вздор — правда! И Вилл вошла в «родные» покои, но не почувствовала даже прикосновения к отчему дому. Она почувствовала, скорее, смущение, ведь в хижине сидел мужчина и женщина лет сорока; первый, только завидев девочку, тут же встал и подбежал к ней.

— Ну наконец-то! Я уж совсем запереживал, родная. Счастье-то какое. — Не отпускал он ее руки, глядя в пол. — Ты нарисовала эскиз портрета сенатора?
— Какого сенатора? — ржавым клаксоном донеслось от женщины, опешившей через мгновение от внешнего вида Вилл, и опустившей невольно серп, который только натачивала.
— Пантелеймона, сенатора. Сегодня же срок, а сенатор так суров. Нам мало не покажется, если мы не пред-доставим хоть профиль. Ну, сделала ли ты то, чего должна?
— Боги, гляньте хоть на нее! Я и не признала. У тебя в волосах же корни всякие, на лице грязь. А одежда. А что же с одеждой твоею? А что за сума? Где взяла ты такую? Что с тобою, признавайся!
— Помолчи. С этим потом. Родная, маленькая моя, солнышко, скажи, скажи, порадуй меня, что у тебя все готово, что на природе ты рисовала его стан! Молю, иначе…
Вдруг громом затрещали железные шаги, подходящие к поселению, и незнакомый дикарке парень выглянул в оконце: «Это они идут! ОНИ! За нами, за мною, за тобой, за мною!! За мною идут. А в чем я виновен, ну в чем же я виновен!?», — хитон его вдруг всколыхнулся, прилип к стене и медленно полоз вниз, обессиленный и удрученный.
Дубиноголовая же твердила, не разбирая ничего:
— А что со щеками-то? А с туфлями? Сандалии! Где это видано в Греции носить сандалии. Волосы русые были, как уходила. Дикарка!!


      Эпифора сидела под навесиком, наскоро сотворенным из каких-то раскиданных в округе веток. Песок под ним был не таким горячим, но отблески солнечного любопытства все же заглядывали внутрь этого шалашика, тонкими пальчиками света поглаживая Эпи по голове, а она сидела тихо, не закрывая глаз от храпа Палыча, и крутила в руках заветный камушек, поставивший ее на место рабыни совести и отягощающих мечт. И сидела бы она так долго, не думая даже о том, что же происходит, гуляла в лабиринте сомнений, уговаривала бы себя забыть о ее же поступке, если бы не услышала вдруг сначала тихий и терпкий, а потом и отчетливый несколько жалобливый мужской голос. Голос же пинал песок, хватался за волосы, запинался за хитон, смахивал мутные слезы, а вскоре и вовсе прошел мимо навеса, под стягом которого наш генерал причаливал к пристани Морфея. Прошел, что-то со злостью выжимая из себя про варваров, но вдруг обернулся отчего-то и увидел, наконец, наших знакомых (к слову, Гай снова скрылся в неизвестном направлении, но, уверяю вас, это «неизвестное» приняло его еще веселее, чем наших героев «ага-ага, известное»). Двадцатилетний юноша быстро, с широко раскрытыми глазами, потеряв голос и проглотив щеки, порхая руками и ресницами, подпрыгнул к неиспепелимой ведьмачьей душе и, благоговейно превратив ладони в лодочку для пути к цели мольбы, затаив дыханье, сказал, глядя лишь на камень:

— Ах. Ха-ох, слава богам! Он тут-т, он у вас… Слава богам, — отдавал душу он, падая спиной на песчаную манную землю. — Камень. Жизнь моя, он у вас. Фух. Вы знаете, я шел, шел к возлюбленной… нет! К своей любви, истинной и единственной любви. Как вдруг меня схватила пантелеймонова стража, увидев мой камень, ибо нес я его в руках и… Сенатор унес его к себе в дом! Думал я до поры, пока не встретил вас! — он заплакал, но тут же утер слезы и взял Эпифору за руки. — Вы знаете, я не из тех, кто презирает женщин, я из тех, кто их любит. Спасибо, что вы нашли мою вещь, мою драгоценную вещицу, без которой, быть может, не сложилась бы какая-нибудь абсурдная история чрез две тысячи лет. Я так вам благодарен, за то, что вы не черствы харак…
      Послушайте, я люблю ее. Она все для меня, понимаете? — дрожал он. — Кто я? Глашатай, гонец. Раздаю всем новости, оповещаю народ. Это же самое неблагодарное занятие: перечить сплетням, духу народа, который обязан остаться в устах людей тысячелетиями! А говорю я что? Полнейший вздор… Я вижу, что вы из чуждой страны, потому и говорю с вами так прямо и честно, так искренне. Что ж, простите, если, — он невольно всхлипнул, как бы посмеявшись, — если смею вас оскорблять. Но и вы, вы же любили, так? Ах, что за пытка — любить. Все равно, что выпускать аллигаторов на гладиаторский бой против нагого раба, — тот же эгоизм: любо умрет он, либо умру я. И нужно каждый раз дожидаться такого сильного хлыста по спине, чтобы не было сил боле терпеть. И терпеть. И он стоит, раб настроенья, боится, смерти ждет. И я, мучаюсь, терплю, не срываюсь. С годами, говорят, привыкаешь к хлысту и публике. Чепуха, думаю. Истинная любовь, она…
      А вы знаете, какова? А вот того же лика и образа, как и моя лЮбая. Русая, милая, восторженная, общительная, светлая, без всякого злого умысла… Я помню. Помню самый лучший момент своей жизни, и верю, что ей он тоже запомнился на всю жизнь, и, где бы она не была, эпизод этот возникнет у ней в голове: Ах! шел я по саду. Остановился. Остановился… Сел на пень какой-то. Вдруг. Она. Подбежала, обняла. И я ее. И… Ах.
      Может быть… Впрочем, не знаю. Она любит другого, наверное. Она живет с ним. Она. Она спит с ним. Она, эх, жена его. Как же мне быть? Вот, отдадите вы мне камень, а дале? Куда же я? Кто же я для нее такой, чтобы быть, чтобы жить, чтобы вставать на пути? Какое право я имею! Нет, никакого! Или… душа обязывает, стесняет. Я НЕ ЗНАЮ! — руки в боки он и пнул землю. — Не знаю я. Люблю я. Люблю. Дайте вы мне полюбить ее. Да как полюбить? Пожить мне дайте. Одною надеждой вы мне дайте. Пожить. — и юноша закрыл лицо рукой, на плече которой, показавшегося из-за хитона, виднелась татуировка с изображением какого-то топора с короткой ручкой. Безвкусица, право.

      День раскалялся в своей свежести и пыли: сухой мертвый песок еле поднимался над землею и будто бы парил, размахивая танцующей рукою пух с одуванчика времени. Солнце стояло высоко, и ни один небоскреб не посмел закрыть его свой вечно голодной до офисного планктона шеей, потому хотя бы, что самое высокое здание в округе было мраморным храмом с колоннами в три этажа. И ленивые брови небосвода в удивлении открывали нашим героям небесное светило, чуть мутное и засахарившееся, еще будто бы не проснувшееся и не созревшее еще, которое выжимало из своих грузных очей соки, отправляя их сиянье в этот удивительный мир, куда попали знакомые нам товарищи по несчастью. Но вот капля этого сока плюхнулась на золотой эполет генерала, и тот, прикусив свои моржовые усищи, с недоумением и стыдом посмотрел на Эпифору, которая, к моменту, когда Борис Палыч оклемался, уже теребила его за все, что можно было теребить невменяемого пьяного горящего маразматика и пыталась выпытать у него что-то:

      — Где мы? Это ты нас таскаешь или кто? Как мне вернуться, туда, где мы были, эй?

      Наверняка, ведьмячья душа хотела услышать в ответ что-то вроде: «Ты права, о, Эпифора. Я — хранитель времени из расы Палычей, предводителей седьмого божественного легиона, принесший сюда вас для того, чтобы вы переменили ход истории. Вы избранные, дети мои», — но старик сказал нечто отличное от этого, икнув и откинув барышню в сторону и выпучив на нее глаза:
      — Аленушка, где ты? — проревел он и сел на песок, выставив короткие ножки вперед и повесив голову на вставшую дыбом седину. — Хты-о? Шо-ли, куда-т… Ик! Это все Сваянов, старый хрыч, Сваянов, будь он не ладен! Говорил я ему, химера подзаборная, не надо, ак ведь это ж Сваянов! — выпучил глаза Лиховальцев, и щеки его стали настолько красными, что разбудили своим пьяненьки теплом седые смотки усов генерала. Борис Павлович резко вцепился обеими руками в песок, боязливыми рывками стал осматриваться по сторонам и что-то, да понимать…       — Это… Это хде. Э-это где мы, дочка? Слыш, че. Слыш, че скажу-то… Мы в пустыне, слыш, — пролепетал генерал, не моргая глядя на Эпифору, но вскоре по рукаву его сюртука побежала дорожка пламени, вскоре раскроившая всю его спину по швам. Борис Павлович, заподозрив это, в этот раз, вовремя (а не так, как это было на именинах своего брата), забурчал что-то, как петух: зоб его нервно затрясся, в глазах треснула рябина, а руки кое-как выпустили сюртук со своих плеч. Горящий мундир был послан на руки Эпифоре, впрочем, это генерала уже не интересовало, ведь он, натянув свою легкую рубашку, почти пижаму или ночнушку, до колен, уже начинал нацеплять на нее свои ордена и пять звезд.

      В это время на пароходе античности играла весьма безвкусная музыка, впрочем, для кого-то она могла бы показаться и заманчивой: Пантелеймон, удивившись своей речи и многозначительно поджав желтыми каменными зубами свою тряпичную верхнюю губу, услышал девичий голосок неподалеку от себя. Ну, голосок и голосок. Был б это слуга или вельможа, да и вообще, мужчина, Пантелеич бы махнул хитоном и предстал либо мудрым седовласым филином, либо услужливым и двулично верным лебедем, но это был девичий голос, и Сенатор явно не хотел его слышать. Другое дело, что он хотел его слушать, вопреки всему, что как-будто бы не скрывалось под выходной тряпкой. И, конечно же расслышав, не подав виду, «какой сейчас год и где мы», Пантелеймон вознес перст указательный в небо, на сколько мог поднять свою руку, дрожащую на легоньком ветру, молвил что-то да юной Вилл непонятное минут так с пять, а потом бросил, как бы вскользь: «Делос, так-то. Панамос, не високосный». Конечно, девочка мало что поняла из этого… Впрочем, не каждому читателю присягнут эти слова, однако какое-то магическое предчувствие (Ходят легенды, что это женская интуиция) навеяла ошеломленной дикарке, что она находиться на острове, а месяц, Панамос, относиться к летним. Впрочем, маленькая Вилл начинала постепенно вспоминать это место: в какой-то момент ей показалось, что она была здесь раньше и сможет пройти по любой комнате любого здания без света или будучи подшофе, то есть, на автопилоте. Каково было ее удивление, когда, взглянув на гору, обнесенную белым булыжником, она увидела дом, который рефлекторно посчитала своим. В памяти девушки мелькнул стол, скамейка, духота, дым, клочки чуть пожаренного мяса, и мужчина, определенно мужчина: сильный, стройный… Недоумение Вилл прервал Сенатор, резким движением нерезкой руки, вырвавший сумку с ее обомлевшего плечика. Он начал бесцеремонно копаться в вещах Вилл: достал сборник стихов и пластырь, недоумевая по поводу того, зачем ей белый невкусный бублик и книга на несуществующем языке:

      — Что это? — грозно вдохнул Пантелеич и, не дожидаясь ответа, разорвал книгу пополам, вскинув легкие дешевые листы в воздух. — Я спрашиваю. Но ответ… Ответом может быть молчание. Давайте помолчим… — проговорил он и крестил руки на груди, окаменев в прозаичной позе.

      Происходила какая-то жесть, летели листы, песок по-прежнему царапал паучьими лапками землю, а Гай Лисса метался с пережеванной сигаретой вокруг Эпифоры, чего-то от нее добиваясь. Веки его набухли, на лице показалась синь паутины вен, а брови выступили со своим капустником на фестивале инея: Гай бегал, матерился, сеял панику, выстреливая слюной, но вскоре со всего размаху задвинул генералу ногой по животу, что та отскочила. Борька, конечно, упал, но тот же залился в храпе: видно, где-то там, за складками всего его жизненного опыта, представляющего пузо, находился чудный тумблер отключения, который Гай преждевременно повернул. Повернул. И ушел, раскидываясь психами вокруг себя. И ушел, думаете, куда? Правильно, в другую сторону, то есть, куда-то в закат пихт, не зная ни нравов, ни года, ни себя. Эпифора же осталась в ста метрах от сенатора и Вилл наедине с храпящим генералом. Мда.
      Но тут хотелось бы заметить одну весьма привлекательную деталь: на шее Лиховальцева висели часы, остановшиеся на примерном часе, близком к реальности. Они странно жужжали и пикали, переливаясь зеленым светом. А это была минутка о часах, по нелепой случайности, затесавшаяся в мастерпост :)

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.

      — Хех, ну и странный же ты человечище, браток! — Евгенич попытался харкнуть в снег сквозь ехидную улыбочку, но вдруг понялся лютый ветер, который, совершенно не брезгуя, забрал в свои морщинистые ручищи слюну Семиона и, чихнув хлопьями снега на спутников, размазал харчок по правому рукаву Гая. — Воу-воу-воу, браток, что же ж ты. Бойчее надо, бойчее. Да и вообще, плюваться, знаш, не обязательно было, мотыгу мне в нору, — Евгенич все же пожал руку совести и еще сильнее размазал слюни по плечу Гая рукавом. — Ну, вот. Спросят, скажи, что мол, птица нагадила. Спросят, что за птица, ты знаешь, как меня зовут. Вот, Семион. Знаешь, потому назови кого-другого, а то ж я тут и так по долгам… Но да не будем о прошлом, мы ж новую жизнь с тобой, браток, начинаем, да! Новую, молодую, да и, козу мне в загон, ровную. Эдакой ровной жизни ты ешо не видывал, по походке твоей нетерпяшшэй вижу, затычку мне в щель. Будем, слыш ли, в масле, в масле, слыш, плавать, в меду. Мед-то любишь? А, хрен мне на грядку, кто ж его не любит, да? Аха-ха, ну и веселый же ты парнишко, я дурею, — Евгенич выдохнул, посмотрел закрытыми глазами на пролетающие звезды и сказал уже вполголоса: — В меду… Эт, счастье-то, парнишко, медведЯ мне в стойло… Ау!? Чехо-т ты со мной говорил? Развязку мне в «Сагу о Роланде»! Идем куда? Раньше-то не мог меня стопорнуть, а то ж я уже все, того, улетел, аки пичужка, шо на тебя насрала, в мечтания, ну. Идем-то мы к тетке моей. Говорю же. Старуха ешо та, тебе понравится непременно, браток. Это ж, знаешь, надо было ей, сажу мне на трубу, «сыскать уединения», ну. Ушкандыбала за тридевять земель, голубка, дня три наслаждалась одиночеством, а потом что-т не пошло, иней мне на полено. Всё. Упертая, понимаш. Через «не хочу», сидит теперь посреди лесу, шишки жует. Нет, я конечно понимаю, шо волки да медведИ с ней уже свыклись, но белки-то, от, бунт похлеще нашего междусобойчика готовят, это я тебе как спец по белкам говорю. Так-то я рыбак, да тут воды нет. Ну, понимаш, не пошло, медь мне на наковальню. Ты чехо возникаешь-то, вопшэ-то? Я к тебе с открытой душою, ручищу мне в дупло, а ты как не родной. Браток. Значит, курево на двоих, а планы на одного, да? Все понятно с тобой, все поня-я-ятно. Но ладно, мужик я добрый, прощаю, но ты мне должен, естесна, будешь. А пока, — Евгенич взял чью-то животину и повел ее за собой, прицепив к ней, шагов через десять, чью-то телегу, — залазь, гриву мне на ноги, сюды, да погнали, пока никто еще и нас, хе-хе, не спалил. Ты спрашивай, спрашивай, если чо. Я, ик, мужик наваристый, усе тут знаю, мясину мне в пельмень. Отве-ечу, небось.
И по сизым снегам куда-то в пустоту уходила телега, подгоняемая светом от дотлевающего дома, и была она, казалось, радужной: столько оттенков перемешалось в ней, что если бы кто и наблюдал за этим обыденным зрелищем со стороны, то непременно решил бы для себя, убедив самомнение, что глаза его заменили стекла калейдоскопа. И это было как-то волшебно, как-то по-детски искренне и скромно, словно скромное счастье какого-нибудь жизнерадостного дитя. Было, и пропало, вместе с рывком ресниц ветра, переметнувшимся к дому стариков, на крыльце которого сейчас совершенно не боясь холода, сидела Эпифора и глядела на огонек свечи. В этом маленьком пламени играло чье-то лицо, чьи-то губы, чьи-то руки, глаза, волосы, шея, ноги… Когда Эпи поняла, что ее понесло не в ту степь, а поняла она это, когда жадно вглядывалась в огонь и когда свеча потухла от ветра, то перевела свой взгляд на звезды. Они шептались в тишине, в пустоте космоса, и думалось ей, что пустота болеет звездами… И думалось, что если есть душевнобольные, то значит, есть и душа, больная, но душа. А если души нет, то вместо нее, получается, пустота. А разве пустота может болеть? Что ж, если болеешь душою, то да. И, если болеешь звездами, то да, безусловно: да. К ней подошел знакомый старик, вышедший из дому, и присел рядом, шмыгнув носом:

      — Что происходит? Нет, я о том, что раньшешное счастье состояло совсем не в том, в чем находят страсть сейгод. Эх, от на кой онё собралися нас уморить-то? И, эть, не в первой, молодые. Родится эдакой чудной кто, проживет лет тричать, а после-то и взбредет ему у голову, что не достойны жити, кто его ростил. Но а зря же что ли? Раз уж вырастили эдаких, то сами и виноваты, понимаю. Да и мы таковые были, так-то, но уж семейных ценностей да реликвий не крали, ибо грех. А тут: отвернулся, гляди, все, чудо-камня как и не стало. Тут же слабину почуял: камень-то лежал у нас на столе, красивый такой, да. Это мне дед отдал, чтобы я его внуку отдал, ибо камень силы дает, дает не помереть. Эх, надеждой камень этот дается, чтобы внука ждать до последнего, а теперь же. И надежды нету, значит и сын не вернется… — старик встал, закрыл лицо руками и отправился куда-то вдаль, все прибавляя голоса, что так его Эпифора могла еще различить. — Нет, что уж теперь. Счастье-то у людей стало вон какое, а я отказываюсь жить для такого счастья. Я не такой, я… хороший. Да кто бы мне объяснил нынче, кто такой хороший, так я бы… Эх, на что мне нынче существовать среди пустых бездушных людей-снегов, холодных аки лед? Не хочу, нет, не хочу я верить, это слишком для меня. Я и могу сейчас только надеяться, да и нельзя. Без… надежды-то. Дочка. Эх.

      Тут, когда старик ушел метров на тридцать от Эпи, к девушке быстренько подскочили мужики: мужики красивые, статные, прямо ух! Мечта Эпифоры в трех головах, в трех красивых прибухнувших головах, наклонилась пьяненько перед ней и сквозь дым глаз проговорила:
      — Девушка. Эй, красавица, ловко ты этого выжила. Давай, заваливаемся к тебе теперь. Вон, жертва огнем была, ха-ха, значит праздник в самом разгаре. Мы же не окончили танцы-то, так? Давай-давай, веселье прежде всего. Знаем, знаем мы твое счастье:

Закружились орлы и орлица
В танце буйном, прикрывши лица:
Горько горло раздирает —
Сладко скука умирает! Ик!

      Давай-давай, красотка, заходи, да нас-с приглашай, мы тебе такое устроим, пхе. Ой, да во-обшэ, я тебя люблю. Ну, вот так. На разок там. Ну ты поняла, в общем. Давай, Филифора, без этих твоих. Ну ты. Все. Пошлепали. И-и-ик! — с этим задорным «иком» растрескалась не только чья-та волнительная душа, которой предстоял выбор, но и сосулька, висящая на покосившейся крыше этого самого домика, в отражении которой показались перебегавшие от дома к дому тени девушек: это были Вилл и ее загадочная, но слишком для того открытая спутница. Кареглазая маленькая девушка, да-да, пусть этот парадокс вас не пугает, вела нашу неформалку, которая была очень даже «формалкой», между мухоморов-домов, и, наконец, завела в свою хижину, постановив: «Сегодня ночуешь у меня, и точка». Это был длинный дом в котором находились, по мимо наших, еще две молодые и красивые девушки, которые, лежа на кроватях, о чем-то болтали и плели красно-желтый палас, видно, на пол, потому как та тряпочка, что лежала на полу могла стать хорошим ковриком только в том случае, если все дырки в ней совпали бы с расположением ножек стола или шкафчика, который стоял слева, совсем рядом с каменным очагом прямо в центре комнатки, в котором дотлевали румяные угольки… Первая из них, рыжеволосая, с каким-то презрением кинула свой взгляд на Вилл и, только чуть повернув головой, продолжила плести. Черты ее лица были неладно скроены, но крепко сшиты, ведь ее глаза были глазами, а не зеркалами или капельками с Рая, а губы губами, а носик носом. Впрочем… у нее была завидная фигура, завидная для тех, кто фигур не видел или кто видел то-олько фигуры. Эх, я не из тех, кто бы видел красоту в формах. И в лице. Однако надо признаться, что мне нравятся красивые внешне девушки. Впрочем, нет. Мне нравятся красивые люди, а девушка это или мужчина — разницы не имеет, ведь не внешность показатель влюбленности, а количество депрессий на квадратный час жизни.
Опять отвлекся. Ну-с, вторая девушка была так же молода, как и остальные, но была она темноволосой. И о брюнетках, простите, я могу говорить, только предвзято, потому будьте осторожны: не раз я описывал дьяволов, демонов, чертов и ангелов в обличии темноволосых дам. Темноволосых голубоглазых дам. Так вот, она была прелестна и… уловима, скажу честно. И более того, что она была похожа на Лиду из «Дома с мезонином», которая глядела на кареглазую девочку, как на Мисюсь, не скажу ничего, ибо мне она очень нравится… Нравится, а остальное уж дело вашей фантазии. Она же, девушка эта, соскочила с кровати и обняла обоих девочек, назвав их «подружулечками» (Кто-то скажет, что такое искажение слов довольно проблематично в эпоху викингов, однако я вам скажу больше: они не говорили на русском языке и не видели порталов. Вот это поворот! Каюсь-каюсь). Милая девушка, которая совсем недавно поцеловала Вилл, быстренько села около очага прямо на пол и стала греться, а длинноволосая брюнетка, улыбаясь с каждой секундой все шире и шире, озаряя комнату своей белоснежной улыбкой, стала расспрашивать родившуюся в двадцать первом веке девушку:

— Ну, как там у тебя с твоим загадочным «Тэ»? Ой, слушай, мой, ну, в смысле, опять Хунди, мне сегодня с того ни с сего подарил… ты в обморок упадешь… брошку! А-а. Она такая, такая прекрасная, как он ее только нашел. Я не представляю. Мне кажется, он способен на все, он все-все-все может сделать для меня (вещь-то не наша совсем). Представляете? Вот, сейчас, посмотри, — она достала из кармашка круглую дорогую брошь с рубиновым крестом по центру и прикрепила ее на грудь*. Темноволосая девушка с брошкой — ах, что за персонаж для романа! Душа б еще была у нее не как у темноволосой Шеиной из «Гранатового браслета»…
— Ага, Стейну это скажи, — буркнула рыжеволосая и с упреком хихикнула.
— А-а-а, да у меня самой сейчас голова разорвется. Хунди такой… хороший. Он живет, о боги, для меня! А я со Стейно-о-ом. И Стейна люблю. Прямо мой-мой. Забила, теперь не верн…
— Хунди, Ниги, что б ты знала, не кажется таким, какой он есть для тебя. Хороший, добрый, веселый, загадочный. Он для всех такой, — промелькнули милые клыки у очага. — Он тот самый, правда. Ну поверь ты только ему.
— Знаешь, Стейн мне запретил верить. Во все. Вот я и не верю. Ни во что. С кем попало молоко не пьют.
— Этот «кто попало» тебе брошь с небес выжал, звезду словил, дуреха.
— Ой, слушай, сама-то со своим там разберись, да?
— Ой, ой, как у нее с двумя крутить, так все здорово, а как у меня стабильность и красота — разберись.
— Ой, ой, ой. Стабильность: неделями молчать и реветь в подушку?
— Ой все.

И тишина. И вопросительный взгляд на Вилл.
Всегда хотел узнать, что произойдет дальше :D

О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была...

      И мир будто бы остановился в этот момент: словно не было ничего, что подтолкнуло бы его к жизни, что бы выжгло его дурманящюю паутину, осевшую на затуманенных его очах, укрытых лопухами заснеженных ресниц, которые то вздрагивали, то ложились тихо на щеки безмятежности и убаюкивали время своим выжженным оттенком, своей мужской неприступностью и женственной гармонией. Сейчас во всей запудренной деревушке переглядывались между собой лишь два пламени: огонь очага, тепла и дружбы и пламя раздора, будто бы вырвавшееся из небезызвестной яблони. Перед первым огнем сидела, застыв во времени, Вилл, а в зеленых глазах ее, в каждой грани этих рубинов, отражались вздохи огня, его улыбка и добродушие. От очага не веяло чем-то зловещим или пожирающим, не создавалось впечатления, что огонь вот-вот накинется на очередное полено и проглотит его, даже не взглянув. Напротив, то, что происходило в каменном обереге дома, было похоже на сон или мечту: вьюга мерного огня, укрощенного любопытным взором, застыла сотней сосулек, налитых гранатом, свисающих в самое небо, простреливая целью потолок, а средствами воздух. Пустынный хохот улыбчивого огня согревал Вилл и наплевать было ему на холод в доме: он боролся своим теплом с жаром сердца гостьи. Но ничего у него не выходило, так что напрасно сгорали поленья в очаге, напрасно пошел за ними Ингвар. Пошел, но так же, как и все вокруг, остановился, что на его лице можно было прочесть ужас: парень только вышел из дому, улыбнувшись чему-то, как вдруг увидел, что иной огонь, огонь зловещий, огонь безжалостный и управляемый только своей яростью, пылкостью и слепотой страсти, принялся надкусывать край главной хижины, сдирать с нее заплесневевшую мудрость и вместо нее прижигать к дому черную причину для мести. Не раздумывая, Ингвар ринулся к дому, в котором беспечно ждали своей смерти и дети, и храбрые воины, и дубиноголовые генералы восемнадцатого столетия нашей эры. Итого, все же, три огня: раздор, дружба и душа. В каждом этом несколько отсыревшем лепестке розы найдется по счастью для самого обычного человека: он насладится и насмешкой, и добродушием, и счастьем времяприбывания... Скажете, лапшу вешаю, после такого-то перерыва, но нет, этот огонь я прочувствовал совсем недавно, да так, что получил ожог на всю свою жизнь.

      Если позволите: я шел с Антоном, человеком, которого и другом-то не назову, потому что люблю больше всякого друга, и, в своей над ним насмешке, поймал себя на мысли, что мечтаю сказать ему прямо сейчас, но не скажу никогда: «Прогулки с тобой, как грушевый сок — неповторимая сладость. Общенье с тобой, как холодный квас — отдающая в ноздри радость. Прощанье с тобой, как остывающий чай — тепло, не уходи, вернись! Встречи с тобой, словно… вода, без которой немыслима жизнь». Это счастье, абсолютное счастье, когда у тебя все настолько плохо в жизни, настолько переменчиво и неизвестно в душе, настолько весело в общении и сладостно в улыбке друга, что все страсти в миг обретают глаза. Но не открывают их!

      Эпифора чуть подвинула время своим свистом, который услышал каждый, но от этого стало ей еще больнее, ведь обернувшиеся на такой зов только ухмыльнулись, а находившиеся в огненной западне, стали на секунду-две ближе к смерти. Она стала шептать что-то, видно, дождь призывать, но как бы Пиф не хотела того, но жизнь, скажу вещь страшную, — это полная противоположность того, что мы понимаем под нею. И это хорошо, ведь бог в ней — это Бог, а не человек, а человек — лишь человек, а не Бог.

      На свист все же отозвались: тут же кто-то приметил дымок, заходящий через щелку в дом, и заорал, что есть мочи: «Враги сожгли род... кхе… детей, детей выносите!» Тут же двери щепками выпали наружу: под рычание пламени из дома со строгим выражением лица, на котором ни было и капли страха или суеты, вышагнул железный рыцарь с обнаженным мечом. В его латах отражалось пламя: спереди броня его сверкала от огня, словно чешуя змеи, а спину же жгли ему детские испуганные взоры надежды. Надежда, то, за что цепляется человек, когда ничего у него нет, и когда ничего ему боле не надо — может быть поэтому девять человек из десяти рушат всякую надежду, и только один ее дарит? Этим одним и стал наш колосс, который был выше всякого огня, но человек, преклоняющийся перед ним. «Остановитесь!» — поднял он меч, и все вздрогнули. И замолкли. И огонь утих. И мир вновь остановился. Но вот, сквозь эту пелену ушей, и мыслей, и взглядов прорезался тоненький голосок, который к настоящему моменту сделался совершенно мужским и сильным. В один момент с яростным воплем Ингвар протаранил плечом бородатого так, что тот упал. Все посмотрели на парня, который осмелился накинуться на «вожака» со спины и просить с ним не боя на смерть, а кулачной борьбы за правду, пари, если хотите, но накинулись не на него, стараясь спасти отбившегося волка в шапке, а себя — они, с вилами, бросились на железного рыцаря. И не посмел тот опустить меча.

      Кровь полилась между лат. И все, каждый понял, что ошибся. Каждый, потому что теперь все они не толпа, а люди из толпы, ее рассыпавшиеся крупинки, которые божеству просто лень подбирать. Или… молитвы Эпифоры все же были услышаны, но, услышаны как и всегда, не так, как хотелось. Ингвар вдруг встал с испуганным взором и сквозь огонь крикнул полурастоптанным зернам: «Что? Этого хотели? А что бы с вами было, когда сожгли бы вы их?» — парень указал на детей, прижатых к родителям, которые закрывали малышам глаза и ушки, — «Счастье-то!», — Ингвар сел вдруг на растопленный снег, закрыл лицо руками и не своим голосом добавил, — «Не огнем ищут, не плотью, а жаром плоти… под названием сердце». Кто-то усмехнулся. Тем временем, вождь с охраной выводили народ из вспыхнувшей хаты, а люди выбегали и с осуждением глядели на ошарашенных поджигателей, которые всего-то жили одним моментом, одной страстью. И за что к ним такое отношение?

      Пифка же не успела опомниться, как ее потащили за руки. «Ничего, ничего, у нас переночуешь, не стой на морозе только, да назад не смотри. Ну, не смотри. Все хорошо будет, все хорошо», — мужчине с женою стало страшно жалко девушку, которая увидела такое «во всю панораму», да еще и в «3D», что улетела из мира в молитву, и они повели ее в свой маленький скромный домик, причитая, как бы огонь до них не дошел. К слову, многие остались глазеть на пожар: кто-то со слезами на глазах, кто-то с жаждой мщенья, а кто-то сидя на тропе, закрыв лицо руками. Но что было там, уже никто не видел, даже Гай. Более того, весь этот балаган и драма обошлись без него. Ну, крутые парни канонично не смотрят на взрывы, это да. Когда же наш друг отправился «за солнцем следом, хоть этот путь неведом», то к нему быстренько пристал один крепкий мужичок, представившийся «сыном Евгиения», Семионом.

      — О-о, браток, я гляжу ты тоже, того, динь-динь. Подальше, подальше от этих всех сумасшедших, да-да, я так же думаю. Уй, да не светись ты, куревом-то! — деревенщина нахально вытащил сигу изо рта Гая и… всунул ее себе в рот. — Фто? Я и огонь — одна фтезя. Мы, эх, хороша, едины, неразрывны, меня-т со скруткой твоей ей-ей не найдут, хе. А ты чего? Закури… А, ты же того. Короче, братец, пойдем со мной. Нет, ты мне доверяешь? Доверяешь? О, да и отвечать можешь не отвечать, по глазам вижу, что доверия полные штаны, хе-хе. Итак, уходим-то мы огородами, так вернее. Правда, огороды занесло снегом, так как и тебя сюда лешим каким-то, но мы с тобой. О! Ложись! — Евгенич Симион чуть нагнулся, но тут же хлопнул спутника по животу, — хе, да шучу ж я, пуганый какой попался. Пойдем к тетке моей, она бабулька — мама не горюй. Быстро тебя оприходует. Ну, в смысле, ну да ладно, так хоть интрига будет…
И пошли они. Бодро так... пошли?

      Эпифору довели до маленького, низенького домика, который внутри оказался даже очень просторным, во всяком случае, для двух человек. Оказалось, что семья совсем недавно отправила своего сына в свободное плавание по безбрежным снегам, а комната его осталась пустовать и дожидаться. Чего-то. Эти старики жили одной лишь надеждой, свято веря в три истины: любовь — это долг, родство — это любовь, а вера — это родство. Мужчина, глава семейства, был лет пятидесяти пяти, с верующим выражение лица и желтовато-седыми усами, сам тонкий, но еще крепкий, как того и обязывала жизнь. На груди его сиял крестик, а в доме на каждом крючочке болтался безглазый оберег. Старушка же его, как только довела Эпифору до порога, ускакала к подружкам на сплетни, и рассмотреть ее девушка не смогла. Дом был уютным, теплым и пустым. Только на одной стене висела картина, оттопыренная чем-то посередине. В открытом чемодане лежали вещицы, которые в народе были верно прозваны лохмотьями, но, что самое поразительное, на столе, возле замасленной кольчужки, сиял камешек, ужасно похожий на почему-то ограненный алмаз. Что он тут делал при такой бедноте — вопрос, но уходить он явно не собирался. Печь не топили, да и старик уже собрался спать, показав Пиф ее комнату на эту ночь. Только вот, Эпифора только полчаса как на ногах… полчаса, а уже пьяненькая и на ногах. В валенках. В шкурах.
Инайка.

      Ингвар все не шел домой. Он боялся. Но в дом его, прямо к Вилл зашла девушка лет семнадцати. Не скрывая радости, кинулась она дикарке на шею и поцеловала ту прямо в губы.
      — Ура, с тобой все хорошо! Ка-а-ак, как же я переживала. Ко всем постучалась, думала уже, что с тобой что-то случилось. Как же я рада! Все хорошо, все хорошо.
      Девушка прижгла свои холодные ручки о тепленькую ножку Вилл и осмотрелась по сторонам, как бы спрашивая себя о том, где же хозяин и почему они именно тут? Чтобы хоть как-то привнести в эту картину здравого смысла, как это у человека в норме, дайте рассказать о прелестях залетевшего в домик личика. Я бы хотел обозначить черты ее лица тремя штрихами, которые впечатываются в память навсегда, только заметишь их: первое — это большие карие глаза, которые все время улыбаются и грустят. Такие большие и открытые, и карие что невольно увязаешь в них, словно в дегте. И не хочешь выбираться. Второе — острые скалообразные носогубные складочки, такие живые и милые, что, глядя на них, не понимаешь, зачем нужна, простите, попа, когда есть щечки. И третье — клыки. О, они были совершенно не хищными, но опасными, ибо так и манили остротою своею и отблеском. Впервые я увидел эту девушку во сне, а уж потом понял, кто она на самом деле. И как же она прекрасна! И девственна! И наивна!
      — Пошли домой, чумазик, — клыкасто, но по доброму улыбнулась наша светловолосая знакомая и, проводя ладошкой по шее Вилл, пригласила ее на выход.

      Когда Вилл протянула ручку к Ингвару, то тот невольно залюбовался девушкой и уже не мог возвратить своего взора к браслету, чего Вилл просто не могла ни заметить. Брови парня чуть поднялись и нарушили свое ровное шествие, будто бы пила соскочила с бревна и, с громовым раскатом, застонала в воздухе, разбрасывая меж тем и опилки. Уши убежали на какой-то задний план, а все лицо словно вышло вперед, выдавило новые грани в себе же, стало более округлым, мягким, живым и будто бы растаявшим. Глаза же его раскрылись и глядели теперь с каким-то вызовом и надеждой, светились и оттенялись, и бог знает что творили, глядя в глаза лишь Вилл. Он ее понимал. Ему казалось, что он ее понимал, но когда девушка предложила удалиться в компанию более тихую, то он развеял свои домыслы. Вообще, человек этот был весьма самоуверен и ставил себя как какого-то одаренного парня, чем как рабочего, но ничего не мог сделать с положением своим, поскольку из века в век предки его не старались даже выслужиться перед вождем. Нет, он был против того, что статус и уважение нужно было б заслужить силой и приемчиками Манилова, но только так происходило на самом деле, и парень понимал, что свою честь он сохранит, но дети его должны будут показать себя с самой лучшей стороны. Будто бы есть у сердца плохая сторона! А вы знаете, есть, но лучше с нею не сталкиваться, ведь это не что иное, а подсоленная часть прожаренного фарша, оставшегося на тарелке после промывки души — предательство. И не знал еще Ингвар предательства, и как же я хочу, чтобы не знал он его никогда, ведь чистая его душа провожала сейчас Вилл в свой дом для того лишь, чтобы исполнить ее желание отделиться от толпы. Да и сам он был не против покинуть этот красивый гадюшник, хоть навсегда.
      — Да. Можем, конечно, ко мне пойти, — парень схватился за шею, вспомнив, что дома у него не убрано, да и вообще холодно, — но вот только… Меня не было тут давно, так что там будет, как это… зябко, что-ли. Мы же. То есть ты и я согреемся же? Сейчас, — Ингвар отпустил руку Вилл и сорвал с кого-то меховую жилетку. Ноль реакции. — Пошли. Быстрее. Надень, вот, и пойдем.
      Выйдя из хижины, парень проводил Вилл по оледенелой тропке прямо к своему скромному жилищу. Это была маленькая хатка с мощной трубой и прозрачными, что было тут странно даже, окнами. Одна сторона дома была обгорелой и пряталась все под белилами снега, а другая, было видно, начала свое неспешное возрождение и уже почти превратилась во что-то красивое, возвышенное и… незавершенное, как и душа Ингвара. На зиму, видно, ремонт приходилось прекратить, если, конечно, здесь были весна и лето. Впрочем, как это тут не было весны, когда у каждого второго такие жаркие руки! Пока Вилл рассматривала жилище спутника, парень принес охапку дров, известив девушку о том, что ко времени будет приносить еще, а пока пусть разгорится это. Войдя в домик, Ингвар принялся затоплять огромную печь-очаг и начинать уж греть воду. Изнутри хатка была еще бедней и возвышенней. Все тут было, как оказалось, прибрано, висело и лежало на своих местах и вот-вот, казалось, войдет хозяйка, как молодой викинг сказал:
      — У меня р-родители погибли. Но, ах, — не зная, что бы добавить, парень только глубоко выдохнул. — Это было давно еще, я п-привык. И, да, я же еды захватил. Вон, на стол положил, так что еще она пока горячая, разбирай. Сейчас тепло станет, — он шмыгнул носом и сказал еще что-то невинно-ободрительное. Стало тепло, пусть от слов его, но стало.
      Тут-то и закончились посиделки Гая и Эпифоры, ведь на голову им, сидящим в тачке, шмякнулся сноп сена. И… запахло так, будто бы… сено горит. Это еще что: не ведая себя, выбравшись из хватки сушеной травы, голубки увидели, что к заставленному и запертому вилами большому дому, где сейчас выплясывал генерал, и вождь где почесывал свой подбородок, подбирался бородатый краснозубый мужик в знакомой шапке, держа в руках факел. И вьюга, как и наши герои, обомлела, ведь за ним шло полдеревни. Тихо они обложили сеном хижину, разбежались каждый по своему окну и стали было уж ждать пламенной храброй речи их полководца, да он только тихо улыбнулся во весь свой гнилой рот и кинул факел на кучу сена под ногами. Потихоньку начали то же самое делать и его товарищи, да вот только мешать наблюдать за картиной этой нашим знакомым помешало то, что их тележка, как и пара других повозок и уже один ветхий домишко с кровью на пороге, загорелась!
      Ну, хоть согреются.

      — Так, мордоворот. Ну, барон, в смысле. Просто язык уже от этого выкидыша твоего заворачивается. Ты помнишь, когда мы шли, — тут Ричард довольно улыбнулся и поймал себя на мысли, что он, конечно же, прошел «больше» всех, — То этот самоуверенный губошлеп что-то рьяно со всей душой точил? Помнишь? Так вот, властью данной мне, не только как принцу, но и первому добытчику на деревне (ведь именно я добыл вам, черт возьми, еду), приговариваю нашего с вами слугу, раба и червя в одном лице к голодовке. Нет, ну а что? Ну ты глянь на эту довольную веснушчатую харю. Ты скажи еще, добей меня, что жалованье такому остолопу выплачиваешь. Не-ет, мой старший товарищ по несчастью, более мы терпеть этого Брута не намерены (Кем бы ни был «Брут»). Я уже говорил, что греть змею на шее — моветон, но таки у нас две змеи, одна из которых еще и крыса. Пусть жрет сухари свои дальше, а я откушаю таки кролем. Почему с барской руки дарую милым дамам свою личную четвертину зверушки. Еще половина мне остается, но ничего, я ведь не жадный, я ведь поделюсь и с тобой. Ты же спас меня. Почти. Так-то я и сам бы мог в той норе, знаешь, разобраться. Ну, кому, как ни тебе знать то, как трудности и испытания возбуждают… кхе, сердца храбрых воинов, правда ведь?

      Так, дай хлебнуть-то, расхвастался он. Хороший ужин, как говорил мой дед, по прозвищу Непревзойденный: «Является знатным закусоном». И правда — в наших краях такая тушка на одну рюмку в расчет идет. Каждому. И за счет заведения! — Ричард протянул нетерпеливую руку к фляге Ульриха и, как так и надо, забрал ту к своей груди чуть ли ни на весь вечер.



      Первый глоток: — М-м, бырон, какую ты, однако ж, бурду принес, я ф-фигею. Х-хо, еле прошла же! — прохрипел Ричард, вырвал с корнем левую лапу кролика и поднес ко рту... М-м, как же он аппетитно ел! Изредка восклицая красивыми сухими губами от жира, отщипывал Ричард белоснежными зубами горячее прожаренное мясо, проходил языком по пропитанной острой корочке; облизывался, хохоча и причмокивая. Иногда из его груди вырывался сладостный, проходящий через нос, стон. Над этой лапкой наш шалун поработал на славу, выказав Феари и Мелье всю магию поедания мяса по-мужицки. Впрочем, поиздевался он и над Найджеллом, — Нет, ну, мой кроль, он понятно-дело вкусный, особенно лапы. Ну, остренько так, знаешь, интересно получилось, но сейчас я ведь испробую и сам сок. Ты, конечно, мужик хороший, но критика коснется и тебя, будь уверен. Но ты послушай сначала: я вот, понимаешь, принц. Без пяти минут король, да? Ну вот что за неприязнь такая, а? В своих краях: выйди я на дорогу — вешаются же бабы на меня, как белье на сушку, хоть бы что. Тут — ну я, конечно, еще не весь свой арсенал перепробовал, но барышни у нас, ну я о Ферарьюшке, вообще левые. Ты хде таких взял вообще? Или в ваших местах для одной ничего незначащей ночи нужно пару зубов выбить, рыгнуть и блеснуть волосатыми подмышками? Пока что, с твоими-то успехами, все на то и походит, знаешь. Край извращенцев, чесн-слово. Ну, за любовь.

      Второй глоток(доля Ульриха): — Х-хо, дрянь-то какая, ф-фу. Ну на ш-что-ф… — я говорил о красоте ногтей и рук? Может быть мельком, но по этому поводу (да еще и о мужчинах) разглагольствовать не очень-то и хочется, ведь на ум идут как приятные, так и неприятные картинки. Все познается в сравнении, но давайте представим красивые сильные длинные, несколько не шероховатые, прямые пальцы горячих мужских ладоней, может быть, с приятной, красивой родинкой-пятнышком; с правильными чистыми, приятными опять же, ухоженными ногтями без какой-либо пигментации и бледности… Представили? А теперь представьте сочную спинку кролика. А теперь аппетитную картину, которой мы обязаны Ричарду (у меня уже слюнки текут): указательный и средний пальцы, обнявшись в крепкий кинжал, проламывают усеянную специями корку сочнейшего мяса и, проникая внутрь фаршированного кролика, вырываются из него с самым лакомым куском, который только можно себе представить. Кусок покорно ложится на благодарный язык, а пальцы проскальзывая между губ, не могут не остановиться, чтобы передать остатки сока. Обычная вещь: Ричи кушает. Но как! О, даже мне уже есть захотелось. И вот, облизав пальчики, Ричард вновь возвращается к нам в его привычном виде: в монологе, — М-м… Ну, знаешь, ничего пхол… плохого не могу сказать, кшно, но… слушай, бабы у нас ядронепробиваемые. Не замечал, не? Т-такие клуши, пфф, — Ричи пьяно засмеялся, — Таких не в каждой бильбиотеке отыщешь. Пхе-хе. Нет, ну а если сурьезно, то бабы — вещи утонченные, железяка ты бездушная. Да. Хорошая баба, ведь, и портянки тебе постирает, и меня ублажит, ну. И это все одна! Не, што ты. Ты не подумай вапще-то, что я о твоей. Я об этих, об клушах-то, вообще о других, да. Так вот. Бабы, они… А черт их разберет хто они. Чего им надо вообще? Вот мужику понятно чего надо, а бабе? От мужика? Хоть убей, не понимаю. — Превосходный, прислонив попавшуюся косточку языком к зубам, дождался, пока пьяненькая рука соизволит помочь ему. Достав кость, принц кинул ее вольным движением Найджеллу, — Бабы. Черт их разберет. Мне вообще кажется, што у них, у баб-то, язык свой, да. И теория заговора. Эта, рыжуха, ты видел как на меня смотрит? Я сначала думал, что хочет. Ну, ни капли сомнения, а потом? А потом вон как поднасрала. Шиня, что сказать. Ну, за баб!

      Третий глоток (Доза Феари): — Х-хо, а зашло, знаешь. Да, щас пошло еще как. О-ой, хороший ты мужик, Улюрьник. Добрый такой, беспечный, шо пипец. Вот я, вот на меня-то посотри, ну. Я, я же вообще же, ну. Такохо, ведь, на всем белом с-свете не сыщешь, ну. То-то же. У меня ведь что, м? У меня и деньги, и красота, и чего только нет же! Вы просто люди-то лесные, куда вам со мной. Н-ну, ш-што тут у нас с овощами наворочено, м? — *и тут меня понесло* - называется эта картина, потому как мы становимся очевидцами очередной сцены: Ричард, со своим верным приятелем — бухим вестибулярным аппаратом, наклонился за приготовленными плодами, но, взяв их в руку и поднеся ко рту, икнул так, что и вовсе растерял. Два кусочка благополучно приземлились на кролика, а вот третий с четвертым решили, взявшись за ручку скатиться с горки, заменив ее рубахой Ричи, — Е****, хы-хы, это ж надо. Ик! Пхе-хе, щас я… это, а там и… — сунув в рот горячие кусочки фрукта, Превосходный начал раздеваться. Выкинув к чертям рубаху (к чертям, это куда-то к Найджеллу), Ричард выхватил шпагу и начал «доказывать» что-то, пьяно выделывая разные «стойки», — В-вот, с-смотри, Улюлик. Ты г-ришь, иголка, иголка. А я щас как убью твоего молокососа и вс-се. Не, не твоего молокососа. У тебя-то молокосос явно другой, хотя кто знает… Ну этого короче. Хотя, — Ричи пошатнулся, — С него хватит. Ему ж еще кара с небес обещалась. Мда. Ну-ко отдай, у меня ж тост! Ну, за баб! Не пили, кажется еще.

      Четвертый глоток (Доза Мельи): — Ох-х, х-х-хороший ты мужик, Укупник! Х-хороший. Я в тебе ни дня, ни разу не с-сомневался. Ты же спа-ас меня, лупня! Ты ж герой! А баба у тебя какая! Добрая, прощает все. А вот эта, рыжая —ди-на-мо. Да-да! Та ты не перебивай, а слушай, дурашка, еп*. — Ричард шлепнул ладонью рыцаря по лбу, и та сплыла по его лицу, как протухшее яйцо, — Ты посл-шай, она тебя использует, зуб даю. Она тебя изнасилует, вот увидишь, а потом по чугуну твоему трахнет и с вещами, с Гольхренштвейном твоим убежит, да. Не, ты мне не веришь? Да она сама! Сама. Мы в дереве сидели, так она же ко мне так приставала… А я — человек приличный, воспитанный, значит, мать ее, значит не могу так просто. Ведь сначала как: ну, мужик мужику. Сначала цветы, собачки, помело, домино, карты на раздевание, куртизанки, девочки налево, мальчики направо, скрестить лучи, а только пото-о-ом, только потом-то уж и поцелуи, ну. А эзотерика!? Я не знаю, шо эт такое, но куда ж без нее? Нет, ты мне прямо скажи: Ферари наша не из нашего профиля? Ну, как мужик мужику. Она, того: только по девочкам шо-ли? Не говори, по глазам вижу, што не того поля ягода, да. — Тут подбежала Мелья и схватила кроля за ноги. Ричард пьяными движениями приставил указательный палец куда-то близко к носу и слюняво прошипел, дабы показать, чтобы Ульрих не проболтался об их мужских разговорах, — Уг-щайся, милая, — парень протянул флягу девушке, но та отказалась и, оторвав ноги зверушке, так, что теперь Айболит был бессилен, убежала пускать кровь, — Вот, дочего у тебя баба правильная, это что-то. Главное, злопамятная, жуть. Ну у тебя и выбор, Укупник. Я б прямо сказал, что «я на тебе никогда не женюсь…» и все такое. Мол, прощай, морковь, завяли помидоры. Ну… за что бы выпить, а? А! За баб, точно! За них-то не пили еще.

      Пятый глоток (доза Найджелла, куда же без него): — Ох-х-х-х, я говорил, что лю-лю тебя, Улик, а? Ты ж мне, ак бр-р-рат. Есь у меня бр-рат, за р-р-радугой гоняется, прид-друрок, хе-хе. Вс-се, ты ныньче мой бр-рат. Охе**ть, братишка. А авай, а авай убём Нажела? Авай? Не-е, ты ч-че, бр-ратиш, так свои не посыпают, че ты. Иди ты во-още, кровопийца. — Превосходный потряс флягой и, не дождавшись приятного бультыхания напитка, рухнул на травку. Так и уснул. Пьяненький. Голенький. Сытенький.

      Железный исполин скрипнул шеей, закатив глаза и от недовольства Гая, и от выходок Эпифоры, но, не говоря ни слова, обошел повозку со стороны ведьмы, присел чуть и со скрипом поднял Эпи на руки. Тут-то она и смогла уловить черты его северного лица: это был человек лет пятидесяти, а то и шестидесяти, лицо которого напоминало уставшую ступню: оно было так же изрезано морщинами, так же находило в себе зачерствевшие островки и трещины. Однако при всем этом оно не было стариковским, а наоборот заливалось в каком-то бодром духе, в уместном послесловии времени. На его левой щеке расселись три родинки: две, прямо у глаза, одна из которых была даже выпуклой, придавали рыцарю некоторой мудрости хотя бы внешне, но стоит ли говорить о том, каковой казалась родинка у рта его? Во всяком случае, она была и ничего плохого высказать не могла. Основой же лица его была седая, обколотая осколками снежинок, борода, доходившая, как было уже упомянуто, до груди его. Припудренная бестия развевалась на ветру, порой забываясь дышать, и всхлипывала кошмарным вздохом, когда вьюга срывала со снега корку наста! Мужественное, храброе лицо его с верующими глазами серого цвета, выдавало все же в человеке этом душу, душу, которая неспособна была на убийство, на причинение вреда и… В этот момент рыцарь, которого я начал возвышать надо всеми, дернул Гая за плечо так, что тот лицом рухнул в снег, осознав бесполезность противится этому двусмысленному удару. Что ж, корка льда тут же выпустила свои раскаленные шипы в щеки парня, но, не смотря на все попытки, не смогла добиться такого шедевра по отношению к лицу Гая, которого добился кипяток в схватке с Фредди Крюгером. «Иди сам, а то сгниешь от злословия и меня заразишь им. Уж лучше я ведьму на руках пронесу в тепло, чем плешивую собаку, горланящую в ночи!» — таков был приговор железного, уносившего даму в хижину.

      Тем временем, Ингвар, оглядываясь все чаще на Вилл, обрабатывал нашего генерала, который совершенно уж не понимал, что происходит, но держался как только мог. «Сударь, прекратить немедля ваши рукоприкладывания к моему вескому превосходительству! Шо это! А ежели каждый будет лазить-с, да каждого трогать-с? Это ж не Россия будет, а не пойми что. Это если мужик захочет нюхнуть всякого пороху, то станет Наполеоном, кто надышался не только французскими булками да англицким пивом, но и московским пеплом! А ежели я вас трогать буду, а? Приятно ли, а?» — Лиховальцев тут же трижды тронул парня, не разбирая даже что делает. Оказалось, что он дернул Ингвара за подмышку, что тот хихикнул, ухватился мимолетом за пах, передав парню искру смущения, а потом и поставил сливу. Все в духе Борис-Палыча. «Аленушка, голубка моя. Голубушка моя! Где ты, какое число? Год-то какой хоть, намекни, а там я разберусь, сам справл… А где Аленушка? Ты куда, бритый, служку мою дел? Не к ней ли там прижимался, а? На снегу-т. Паразит же, ох, паразит. Влетит, влетит тебе, мужик от барина, вот увидишь. Он как меня признает, так, того, живехонько тебя вместо, хах, лошади запряжет!» — ах, не обращайте внимания, генерал всегда смелся над своими шутками, даже если они не были шутками. Даже если авторство принадлежало не ему. Секрет смеха Лиховальцева был прост до безобразия — он смеялся над всем, что было ему приятно. Вы бы видели, как хохотал он на венчании о своею женой! Сейчас же он просто, простите, угарал от того, что шел к теплу и свету. До слез. Просто до слез.

      Очередной раз Ингвар оглянулся и увидел уже в этот момент своего спутника в шапке, который, ничего не стесняясь, приставал к Вилл. Отчего-то норду стало жутко ревностно за странную девочку, и он, весь покраснев и забыв о холоде совершенно, подбежал к бородатому, толкнул его в сторону и забрал под обе ручки девушку. Краснозубый удержался на том самом льду, который растопили молодые сердца минуты так три назад, и хотел уже треснуть Ингвару по затылку какой-то ловко выхваченной дубинкой, но двери широко распахнулись и в свете очага хижины вся тьма развеялась, а бородатый вместе с нею. Это был длинный, во весь дом, зал, посреди которого стоял длинный крепкий стол с приставленными к нему герасимовскими стульями, на которых сидели викинги разных мастей, с женами своими под руку; вдали, под охраной двух сидящих и болтающих о чем-то стражников, на каменном троне, украшенном мехами и кожей, скорее для удобства, чем для выпендрежа, восседал, видимо, вождь, который был сейчас в какой-то думе; а в стороне очага — огромной печи, куда дров нужно было закидывать охапки три за раз — смеялись детишки. На столе было много всего: и зелени даже находилось, и напитков немного, но стоял в центре этого скудного, можно было рассудить, ужина, казан с каким-то мясом, уваренным в своем же жиру. Женщин заметно не хватало, оттого-то мужики и заулыбались, когда привели Эпифору и Вилл. Кстати, железный рыцарь аккуратно поставил первую на пол и нашел в каком-то углу что-то наподобие валенок, нагнулся перед самоназванною ведьмой, чтобы помочь надеть их на босы ноги. А Ингвар же не отпускал девушку, он чувствовал, как его рука растворяется в ладошке ее и… фантазии парня не было предела. Тут вождь, еле видный из-за стражников, встал бодро, и тридцатилетним голосом поприветствовал пришельцев: «Здравия вам. Проходите, угощайтесь. Чем богаты, в общем-то, извините за такой прием, не ждали мы вас, честно говоря. Проходил Эйвинд Белый Сумрак за живностью, а нашел вас, так уж произошло. Не могли мы оставить людей на растерзание вьюги, ибо сами знаем кошмар ее не понаслышке. Проходите, проходите, отогревайтесь, кушайте, да рассказывайте, кто, каким ветром сюда занесло в таких-то тряпках», — говорил он громко, так, что чрез открытую дверь мог слышать речь его и Гай, который все еще оставался в первой серии нашего «реалити-шоу».

По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой...

— Искренне благодарю, — Эпифора назвалась. — А не соблаговолите ли вы, сударь, представиться и объяснить даме, куда ее везут? — красиво изрекла ведьма, выставляя перед собой белоснежную ручку. Для поцелуя, само-собой, мужик-то классный, генерал!

      Классный генерал же наморщился, облизав глазами белую ладонь девушки и, довольно ухмыльнувшись, зарыскал бойко между вторым третьим слоем усищ в поисках чего-то лестного и приторно сладкого, чтобы скрасить свое упругое, но жесткое, как отмоченная кожаная подошва, лицо. Вскоре улыбка нашлась сама, ибо не могла боле терпеть таких поворотов судьбы: вышла эта шаловливая и кованая девушка из усов генерала и разлеглась на его подбородке так, будто бы повисла в полном расслаблении на гамаке, подняв к солнцу руки и ноги. Да-а, Лиховальцев сразу отметил здешние нравы: тут тебе, пожалуй, весь колорит персонажей, который присутствует в грязном Петербурге, освещенном перстнем Манилова в самом начале поэмы Гоголя об «незначащем черве мира сего» и душах, которые, безусловно, мертвые… Но-с, этикет, как и восток — дело тонкое, Петруха: Борис Палыч сразу вразумил, что баба желает приложиться в уважение перед тем, как уходить с повозки к перстам его своими губами (что было, кстати, совершенно не обязательно, но все ж), и шлепнул своими толстыми пальцами по ее ладошке, гордо бодняв при том подбородок наверх.

      Знаете, у Николая Васильевича Гоголя есть и еще одно гениальное произведение (впрочем, все его произведения гениальны), называется оное «Тарас Бульба». Так вот, в отличие от «Мертвых душ» говориться там, если и рассматривать лишь фабулу, то о лихачестве и убийствах (не будем вникать в то, что были они во славу веры и отчизны). А вопрос этот как никогда, знаете, назрел в этот самый момент, когда с матами бросили викинги поводья тачки, в которой перевозился люд, на землю, а то и камень, что было слышно и распознаваемо. Так и есть: шкуры жадно стащили, перед героями вновь появились двое мужчин и большущая хата с высокой дверью, из-за которой манил трескучий очаг и пьяные шутки, по голосу, так, стариков. Появился еще один мужик: в металлическом шлеме по самые брови, с бородой, уходящей тремя волосками до аж груди, с плащом невыкрашенным ни во что и в сыромятном доспехе, с мечом в ножнах устрашающим и окровавленным, что доверия так же не внушало — понятно было, что товарищ этот явно не поваром на кухне работал, что не рубил он там мясо и не шинковал клубнику к десертам, а, скорее наоборот, подгонял одним видом своим кашеваров. Из-за метели ничего не мог разглядеть он, закрываясь от бури кольчужной перчаткою. Понятно, что и меча он достать не мог при такой суматохе погоды, однако ж, будто бы сам клинок готов был прыгнуть ему в руки али зубы и воткнуться своею острой головой в сердце неприятелю. Неприятелей сейчас было ровно четыре: ведьма, больной укурок, пыхающая девочка и клоун в эполетах.

— ВЫЛАЗЬТЕ, — протяжно завыл басом рыцарь, что метель даже соизволила дрогнуть и остановиться на секунду, чтобы слово это дошло до ушей каждого.
— Отож, — крякнул наш генерал и пнул повозку. Та треснула одной щекою и выпустила Лиховальцева на волю. На очень холодную волю, где генерал не мог устоять, сносимый снегом-плевками ветра. Усы его чуть не убежали: до того уж они старались упрятаться от мороза в его широких ноздрях, где, казалось, всему есть пристанище. — Где Мое превосходительство хоть, м?
— У барака, щас с вождем будем дело делать, — сказал Ингвар, подавая Лиховальцеву шкуру, но толстомясый, что стоял слева, вырвал ее из молодых красивых рук парня и сам укрылся, только плюнув куда-то в снег.

      Рыцарь, как робот, еле двигая ногами подполз к бородатому и тряхнул его за верхнюю одежду так, что тот упал в снег и завопил сквозь щербину между зубов на своем, перебрав всю свою горемычную историю от прабабки до внуков своих, будучи даже бездетным. Кончив, мужик постарался встать, но в этот самый момент, когда железный колосс отвернулся, молодой и красивый чем-то Ингвар протягивал свою мускулистую оголенную руку с татуировкой девочке, указывая остальным о том, что им же следует выбираться на свет самим. Татуировка же эта представляла собою изображение секиры с короткой ручкой, на конце которой было что-то вроде брелка в виде трех чистых треугольников: вся эта картинка была испещрена узорами и пылала будто бы черным пламенем, языки которого от лезвий выколотого орудия уходили в плечи и за руки, предвещая еще одну растянувшуюся по всей спине татуировку не менее искусную и символическую.

"Уходим!" - это, честно говоря, Ричард услышал уже шныряя по лесу. Но обо всем по-подробней...

      Для начала следовало бы мне уже рассказать о его красоте. Нет, действительно, я поступаю нехорошо, ведь у вас в голове, уверен, бушует этакий ураган под названием: "Красота в понимании мужчины", - более того, о внешности моего подопечного, я умолчал. Мы одни. Я чудно общаюсь с тремя прекрасными душою девушками, а некоторые из них даже знают о моей страсти к честности и прозрачным сердцам. Чего таить, если уж вы и только вы это прочтете! К тому же, я никогда еще не писал о восхищении мужским телом... только душою раньше. Стоит для всех разъяснений отметить, что я - натурал(И не в смысле цвета волос, а традиционной сексуальной ориентации) :D
      Ведь и правда, иногда невозможно не сказать о красивом человеке в мыслях то, что боишься сказать вслух. Он красив - мне приятно. Но не всегда. Две-три секунды и красавец, скорее всего, становится для меня самым уродливым персонажем, которого я когда-либо видел: его глаза отталкивают меня - его душа мне противна - мне противен он - мне противно наше общество - наша масса - наша, но не моя. Ах, но это все лирика. Приступим же к его описанию.
      Я никогда не отвергаю плюрализма и идею индивидуальной идеализации - сколько философов - столько и мнений, но у меня свое. Может быть по-этому Ричард в вашем сознании и воображении может предстать, как мальчишка... Что уж говорить: люблю прекрасный пол - и женственность в лице меня прельщает. А вообще... надеюсь не взорвать вам мозг.
      Брови. Эти брови, признаюсь вам, кочуют у меня с одной игры в другую и преследуют меня всю жизнь. Это нетронутые, неотесанные, густые, жесткие, может быть чуть редкие природные, девственные две дуги-арки, две нежданно-черные радуги, феномен природы и ее идеал! К ним никто и никогда, такое чувство, не прикасался, ибо понимал их силу, мощь, азарт и наивность. Они широкие, не длинные и, если в них не всматриваться часами, то инородные. Это брови даны, может быть, избранным, ведь их я встречал единицы их счастливых обладателей, а может быть и вовсе не встречал... Пусть и у мужчины, но... а что в этом такого? - хочется провести по ним пальцем. Понимаете, какие у меня проблемы? Я давно мечтаю насладиться неоднородностью и истиной бровей в которые верю, но которых не встречал может быть и вовсе... Что ни говори: брови для меня - точка отправления в этот мир образа, единственный проводник в экскурсии по телу. Возможно, по душе. Когда я смотрю на кого-либо, продолжаются одинокие мысли вслух, я словно вхожу в лабиринт - один неправильный выбор, и я не дошел до выхода, не спасся: сознание не пускает меня дальше расследовать внешность человека, а сразу кидает на глаза, дабы взглянуть в них мельком, ощетиниться да и уйти уже себе...
      Признаюсь, образ мужчины у меня в черновиках занимает особое положение. Обычно я обращаю внимание на какие-то особенности и недостатки. Более того, я ищу их лишь в мужчинах, ведь... я только-что понял, у меня в тетрадях исписанных вдоль и поперек, лишь один образ девушки. Голубоглазой, божественной... думаю Паника догадывается о ком я, и на чьи глаза ссылаюсь. Образ ее у меня пошел на целую стопку тетрадей, но так и остался неразгаданным. Однако, как я уже и сказал, я много расписал о мужчинах. Может быть пятьдесят, может сто образов, характеров, внешностей. Пусть оно и не заметно, но так и есть; разрешите уж побыть творческой бездарностью. Есть у меня и образ духовно чистейшего мужчины, которого мне удалось даже увидеть... Но никогда я не писал о чем-то привлекательном в мужской внешности - будем исправлять. И извините уж меня за мысли вслух и лирические отступления не по делу.
      Куда и ведет меня дальше глаз потускневший на весь мир, кроме её, так это на волосы. Не знаю почему. Конечно, на лице может быть и что-то такое, о чем в лицо не скажешь, а у зеркала застесняешься, но смотрю я на волосы, шевелюру. У Ричарда те самые жесткие темные волосы, которые на свету становятся истинно шелковистыми. Не замечали такого явления у людей, которые вам нравятся? Я считаю это явление довольно значительным для себя... интересное открытие! Теперь я уж и не могу смотреть на человека и видеть в нем красоту, если не взгляну на солнце сквозь его волос. И, да, вроде-как я - не извращенец. И, да - я не знаю куда меня понесут мысли - пишу. Так вот. В такие волосы, пусть и мужчины так и тянется рука моя. Уж не знаю, но хочется мне не то, чтобы погладить их, но и растрепать, пропустить сквозь пальцы - почувствовать и запомнить навсегда. Хорошо, что я в свободное время зависаю на ДМ'е, а не хожу по улице в солнечный день...
      Уши. Никто не смотрит на уши. А я их люблю. Может быть, потому что я умею и люблю слушать? Может быть, ведь со мною никто и не говорит. Но не подумайте, что это потому, что я лезу ко всем трогать брови и трепать волосы, - я просто чист, я просто родился не в том веке, я - провокация обществу. И оно меня за позицию об укреплении внутреннего стержня в каждом, откровенно говоря, ненавидит. Глумится. Зачем? Кого обманывает? Себя обманывает. Идиоты. ... И снова мысли вслух. И снова понесло о проблемах... Уши! Не маленькие, но и не большие, с мочками неотделимыми от самой ушной раковины - единое целое и прекрасное. Без серьг, без теней, без всякого проявления нестандартности - умение слушать. "Красота", - согласитесь, не каждый день услышишь это от парня о выдуманном представителе мужского пола.
      Ресницы. Её ресницы так прекрасны, что с одного момента я не могу смотреть на человека, который имеет какие-то ненастоящие ресницы. И я говорю о нижних - да, вот такие вот у меня извращенные вкусы. Они, нижние реснички, должны быть редкими, опоясывать глаз, манить взбежать к нему по своей горке-изгибу. Такие и у Ричарда, будьте уверены. Манящие. И не отпускающие. Вот это ловушки! Хотел бы я почаще в них попадаться, если б глаза не говорили мне чего-то о душе...
      Лоб. Дальше лоб. Открытый. Чистый. И его должна сдавливать по центру будущая складка. Обязательно. Так и хотелось мне, когда Ричи лежал после взрыва, разгладить эту складку оборотной стороной руки (ладони), чтобы она не смогла в старости напомнить сгорбленности Печорина. Нет - она не от ярости, от смеха.
      Рот. Губы и улыбка - вещи разные. Позвольте мне тут не вникать в подробности, ведь я до безумства люблю описывать искажения уст в самой игре. Ямочки, улыбку, все-все. Это так мне нравиться, возможно потому, что и говорить об ушах... Однако хочу заметить, что рот Превосходного постоянно и неизменно описывает образ "маленького извращенца". Внутренне, Ричи - большущий извращенец для того времени, как вы могли заметить, но конкретно "маленького" я воплощаю в образе Генри в нашей с Паникой игре. Но не о том. А говорил я о том, что... ждешь, когда откроются эти змеиные уста, скажут что-то классное, зальют все ядом к "едрени-фени" и закроются уже наконец! Да и... *тут меня попросту не поймут, посему цензура*
      Ну, и нос. Нос - это всегда хорошо. Особенно хорошо пихать его в... кхем, куда не надо - в чужие дела. Ведь только так можно затеять конфликт, а значит и стать лучше. Ну, думаю, вы сами понимаете, какой нос у Ричарда... Без горбинки, чуть приподнятый, округленький, классный, да...
      Но нельзя не посмотреть на разрез глаз, веки чуть опущенные, ложбинку между губой и носом - вещь одуренную, которую я отмечаю во всех и во всех она мне нравится; круглый подбородок, возможно с ямочкой, но у Ричарда ее нет; на легкую небритость - тоже интересный момент, шею, кадык чуть выступающий, ну, и тело. Тело. Ненавижу и терпеть не могу накачанных мужчин. Нет, это не потому, что я сам ветром сдуваем, а потому, что тело должно быть здоровым, крепким, стройным да и только. Я на тело не смотрю и ниже. У мужчин. Ну, тут все в порядке. Тут даже не стыдно... Ричард? Не такой и высокий, может быть в метр семьдесят-семьдесят пять, крепкий, стройный, не сухой - бодрый, сочный, простите за такой эпитет, привлекательный при скором осмотре. Привлекательный.
      Особое внимание обратим на пальцы и ногти. Длинные, пальчики. пальчики, потому что ухоженные, не мужицкие, а юношеские, чуть ли не женские с аккуратными кругленькими ногтями на которые просто смотреть приятно. Думаю, Превосходный следит за ними еще как! Будьте уверены. Так вот. Обо всем этом, мне приятном, я буду упоминать и дальше. Обо всем кроме, может быть, его зеленых бесстыжих глаз, мне неприятных. Но классных, что уж говорить... А на этом и вся его внешность. Я обошелся палитрой и смешиванием красок - ненужно мне это совершенно - у вас свои идеалы и уже вы построите модельку Ричи по своим ощущением. Впрочем, я доволен. Приятно мне за него играть. Приятно.

      Они крадутся. Твари. Ну, знаете, Ричард - не дурак. (Это, для тех, кто сомневается) Превосходный медленно, но верно натянул широкую улыбку, перекрыв ее наигранностью ямочки на щеках и начал тихонько пятиться. Делал это он недолго, в аккурат до того момента, как заметил второго вурдалака. И тут в его ушах заиграла музыка из "Шоу Бенни Хилла" и понеслась. Под веселый мотивчик он врезался, на всей ярости бега куда глаза глядят, щеками в шершавую кору проклятых деревьев, руками закрывал глаза от, то и дело появляющихся, веток, хлещущих по лбу и губам, ногами же запоминал путь, а задней точкой чувствовал инородные тела, в хорошем смысле этого слова - использовал легендарную свою "чуйку". Он бежал. Бежал. Бежал. "Уходим!". Побежал еще быстрее. Дерево. Пошире - это лучше, чем притворяться плакучей ивой. Ричард занырнул за него, выхватил шпагу и, закрывшись ею, встал столбом, примкнув к толстому стволу так, чтобы его не смогли обнаружить.

      На момент криков, из щелки между шкур уже виднелся снег, лежащий непропечённым припудренным коржом на нестриженных крышах. Ветер заунывно подпирал дряхлую щеку свою, сминая непокорную мертвячески-белесую кожу, покрытую седыми волосками, которые и завивали всю бурю, которые и шипели на весь простор, то сговариваясь в стайках, то расходясь по одному. Холодный пепел под ногами приминался со знакомым каждому скрипом и, щуря глаз, топился в обиде. А горы… а что горы? Смотрели они на всю эту заунывную картину и храпели, как вдруг послышались первые истеричные крики. Сначала мужские, перемешанные с кашлем, потом женские, с яркою надеждой на уместное, а самое главное, деликатное оскорбление. Недовольное бормотание первого, видимо, пленника, мужики, идущие со стороны повозки, еще стерпели, но когда заговорила девушка, то Ингвар, покосившись в зеленой ярости на своего старшего товарища и содрав с повозки шкуру потеплей, отдал сигнал к действию.

      В «карету» с лютой злобой в лице и напряженных жилках шеи заглянул мужчина лет пятидесяти, росту невысокого, но статного своими плечами. Его квадратное лицо, горькое от морщин, сводилось к одному лишь: разбойничьим чернилам-глазенкам, хищным когтям-бровям и могучей грязной бороде, прошитой ниткой снега. Из-за бороды с усами, обвисшими и прилипшими к подбородку от мороза и вечного разговора, рта видно не было, однако, когда мужик и начинал что-то бубнить, то как назло возникали в ночной ризе пять его кровавых зубищ: два острых желтых клыка, два передних паучьих зуба, один из которых по центру потек кровью изнутри, что сделался красным, и один черный остаток рядом, вихлявшийся, видно, из приличия, как шатается всякий старик с молодыми собутыльниками в надежде, что и ему что-то перепадет. Волосы у него не были красиво острижены, как у первого, а висели кусками-сосульками, еле прижатые овчинной шапкой. Но самое неприятное в портрете этого мужчины было то, что руки его, отмороженные и обмотанные кровавыми веревками до посинения, так и вгрызались черными когтями в глаза каждого, коли скандинав и указывал на кого рукой… мужик яростно вцепился в повозку, чтобы быки приостановились и, чуть не урвав половину телеги с собой, проорал в безумном шипении, давясь черной слюной:

— А ты молчи, ведьма!! — правая рука не удержалась и, сдирая ногтями стружку с телеги, побрела вверх. — Ух, дур-ра! — уж замахнулся он, но Борис Павлович прервал прекрасные порывы души викинга своим басом:
— Вы как с барышней глаголите!? Изъясняйтесь впредь учтиво, иначе я буду готов взять честь на себя выступить за даму на дуэли, дабы защитить ее право. Немедленно перестать! — щетки ревнивыми движениями вымели всю дурь из щелей между грязных зубов бородача. — Так что?
— Слыш, Ингвар, проряди-ка этому хрычу по самое, — начал подстрекать мужик своего товарища, но тот лишь махнул рукой. Мелькнула татуировка. Тогда бородатый харкнул меж зубов куда-то в телегу и отошел. Попало прямо на колено к Гаю.
— Немедля же прекратить! Эт-то что такое, перестать. Я вам говорю! Мое превосходительство Борис Павлович Лиховальцев, генерал от инфантерии, нынче не записанный, но обождите и каждый вознает, это факт. Глянь хоть на эполеты, мужик! Таких ниток-то первый раз видишь. Вези к барину, там всех вас перекуплю. Посмертно, чтоб вас. Вези. Сколько душ-то у него? Триста пятьдесят, небось. Вон зажрался как, лодырь. Ну я ему ревизора-то устрою, все у меня вот тут будете, — Лиховальцев показал краснющий кулак, медленно перешедший в фигу. — А это все Сваянов! Говорил я ему, говорил! Так, — генерал надул щеки и вспомнил, что по леву руку от него находились еще люди. Люди непонятные, неизведанные. Да что люди. Так, души, — а вы еще кто? М? Царь-то батюшка все видит, да и вас покарает. А ну из моей поклажи! Ать-два.


У Эпифоры был телефон. Пять пропущенных, три СМС’ки (пока метагейм, но когда момент отыгрыша современного человека настанет, то вся информация тут):

Старуха метель старалась свистнуть беззубым ртом, но выходило у нее, честно говоря, не очень: только хлопья снега сносило порывами злого ветра, да укрытые белыми бархатистыми одеялками деревица скрипели, прихихикивая нервно и стуча друг о друга прогнившими костылями своими. Но, наконец, взвизгнула она, метель, и проснулся генерал уже полностью, вновь схватив себя за грудки. Лиховальцев потер глаза и матернулся тихонечко, предвещая что-то эпическое и ему неприятное. Сочетание этих ожиданий от момента не самым лучшим образом влияло на дух Бориса Павловича, а точнее, он был в дичайшей истерике, прикрытой спокойным выражением глаз и губ: ну, генерал и генерал. Сидит и сидит. С важностью, с величием, без переживаний… Это внешне, внутри же, поверьте, старик уже прыгнул не в один десят ок порталов, сопроводив свои приключения трехэтажным.

— Ох-х, зараза, что б, — послышался тонкий голосок справа.
— И не говори. Вождь берегов не знает совершенно, а, вроде, на одном драккаре их бороздили. Это после-то вчерашней засады мы должны волочить этих, тьфу. Взбредет в голову что, паразиту — разгребать нам, что б его. Хоть тут, да все высказать. Ну, Ингвар, ты хоть расскажи что, а то ведь совсем скучно: осталось-то — осталось, только в дом затащить, а там уж и раны залечим свои.
— А неч-чего рас-сказывать, да и холод-дно. У тебя-то вон, х-хоть шапка есть.
— Шапка! Вождь-то, небось, в шкуре сейчас, да. А запахом-то, чуешь? Так и несет: кабан мой, кабана моего жрут, гады ж. Вот, счастье-то: все есть, все имеют, всеми руководят, роком нашим руководят, богами руководят, командуют! Счастье. Нам б такого — все б по-другому сделали, эдак думаю? Эдак: всем бы свободу отдал, всех бы отпустил, все бы мне рады были.
— И служили бы в благодарность?
— И служили бы. Всяко лучше, чем… Эм. Счастье-то, вон оно где, да не всех к нему пускают, понимаш-ли.

Еще одна снежинка сумела залететь в нос Лиховальцеву, но теперь он успел подставить к губе палец и сдержал-таки диверсию снежной партизанки. Довольный собою, генерал улыбнулся во все щеки и погладил себя по выпирающему животику, облизываясь, но вскоре вспомнил о том, где находится: на него сейчас смотрело шесть обеспокоенных происходящим глаз — это были глаза из совершенно другого века, но каждый из них выглядел довольно экстравагантно: тут была девочка-дикарка, ведьма и, больной что-ли, мужик. Нормально так проснуться в какой-то повозке с незнакомыми людьми из другой эпохи? А, каждый понедельник у некоторых «лиц», и вот их счастье. Но генерал, будучи знаком с подобной ситуацией, взял себя в руки: щетки прошелестели что-то, прозрачные глаза вылезли на лысину, похожую на шлифовальную бумагу своими жалкими надеждами на пышную шевелюру, а указательный перст рассек важные губы, приказывая: «Молчать, не двигаться. Сам не в курсах».

— И счастье, и привольно бы жилось, Ингвар. Ну… проснулись там уже, на морозе-то? Возвращай, давай им шкуру. Передохнут — плохо, засекут, что себе одежку стырили — еще хуже. Так что, давай-ко.
— Да помол… — отмахнулся тонкий голосок на бородатый бас справа, что и рука этого голоска промелькнула пред героями, — … чи. Кажется, проснулись, нелюди.

В повозку любопытным взглядом прокрался какой-то занесенный снегом молодой человек, но на вид лет тридцати, и теперь его голос совершенно не стыковался с действительностью: тело его было размеров, пусть и не внушительных, но тех, которые без особого порядка рассматриваются всякими дамами как потенциальные для чего-то, то есть, красивым. Широкие плечи, прямая осанка и особо выдающаяся «подача материала»: Ингвар как-то уж слишком по-обычному стоял, как-то по-свойски вел себя со всякой мелочью, что рождало в атмосфере его общения с миром искру кокетства и сдержанности. Голова же его, будто прямоугольная, нежели круглая, скована была сверху крышкой-прической, выбритой по бокам, а выдающиеся строгие своею жестью уши будто-бы скрепляли шевелюру с шеей его. Лицо же, мужественное лицо, стягивалось к центру: правильный прямой нос был королем этой глазастой вечеринки, поскольку он подтягивал к себе и уголки губ, и держался мертвой хваткой за оледенелые усы, еле пробравшиеся в такой-то мороз наружу, и хранил брови прямо, только бы те не сдвинулись на градус выше или ниже. Осталось упомянуть лишь о глазах и губах мужчины: последние представляли собой половинки стереотипной летающей тарелки, то есть были не только жутко запоминающимися, но и сходились в своей форме двух состыкованных краями глубоких тарелочек. А вот глаза бы вас не пустили далеко, но не понять было из-за вьюги: то ли они были настолько глубоки, что боязно было в них окунаться с голой, то ли некуда было и ступать вовсе…

— Здравия желаю, — с идиотской интонацией пролепетал генерал.
— Угу, — согласился мужчина и продолжил шествие, вновь укрыв героев шкурой.
— Нормально. Ёльник, чер-рт бы его, — шепотом фыркнул Лиховальцев. Жесткие седые усища промелькнули под лучом света, появившемся от щелки между шкурами, и генерал перевел горжет на своих спутников. — Здравия желаю. Я сплю? Вы хто? Ась?

— Аленушка, голубка моя, накрывай-ка на стол.
— Сиюминутно, Ваше превосходительство.

      Молодая служанка только выглянула в гостиную, порхнув своим голубеньким платьишком, и улыбнулась генералу, с важным видом, развалившемуся на диване и внимающему прессе, как упрыгала в столовую просить завтрак. Маленькая голубоглазая темноволосая невинная девушка была в имении Лиховальцевых еще с тех пор, когда Борис Павлович еще не был счастливым вдовцом. Аленушка помогала генералу во всем, даже в том, что не относилось к ее обязанностям. Она была для Лиховальцева чуть ли не дочкой: каждый раз, когда, проснувшись, он проходил мимо служанки, то без всякой пошлости целовал ее в челку и принимал невинные объятья. И она была ему благодарна, ведь видел он в этой крохотной девочке человечка, а не крепостную вес-душу.

— Сейчас, Ваше превосходительство, подадут. Пойдемте, я помогу вам снять парадный мундир.
— Ах, не стоит, Аленушка, не стоит, — генерал распушил усы и важно выставил нижнюю губу вперед. — Сегодня у меня праздник.

      Служанка прекрасно, как и все в доме, знала, что у генерала праздник каждый божий день, но из приличия, как всегда, не стала перечить и расспрашивать о поводе наступающей пьянки. Лиховальцев же оперся плотными жилистыми руками о колени и с хрустом поднялся на ноги.

— Знаешь ли, что пишут? — Борис Павлович подозвал Алену рукой и поцеловал в макушку. — Говорят, мол, что ситуация на границах обостряется. Ах, дивное время: как раз бы сейчас тряхнуть стариной, пока старина не отвалилась. Ну-с, что у нас сегодня на завтрак? Неужель опять те противные овощи нажарили без мяса, пахнет, так точно так.
— Это от вчерашнего, Ваше превосходительство: сегодня же наутро велено было каши. Среда ж.
— Среда? А месяц какой? — Лиховальцев повел себя, схватив за пуговицу, к окну, но, не заметив снега, решил, что нынче май.
— Октябрь, Ваше превосходительство, двадцать третье. А, газета, которую вы читали опять — ей три года уж, да и вообще не нашего государства. Пойдемте ж завтракать.
— А это все Сваянов! Говорил я ему, чер-рт бы его побрал, да он и не это. Говорил ж!

      Служанка знала, что все свои беды генерал спихивает на какого-то, может быть, не существующего вовсе «Сваянова», но никогда не смела расспросить об этом человеке, а лишь выслушивала бред полководца. Сел завтракать, любезно попросил поставить в ноги ему тазик. Просидел, чавкая гречу два часа. Не наелся — хлеба решительно не хватало. Когда в ход пошел ломоть сала, то Лиховальцев раззадорился не на шутку: покраснев, стучал он ложкой по столу, в ярости выкрикивая кухарке, что стояла у него за спиной, свесив голову:
— Дура! Хлеба-то, чер-рт тебя дери, хлеба не могла напечь, дрянь этакая! Что прикажешь, а? Сало с пальцем есть, а? Ух, стерва. Ну гляди еще у меня: еще такое раз повториться, выдеру, а после проиграю кому бедному — будешь знать.

      Ежедневную ярость генерала сегодня прервал визит графа Бездумного, Арсения Мартиновича, навещавшего старика раз в неделю, стараясь всеми силами выклянчить у него посмертную записку о передаче собственности другу. Друзей таких, впрочем, у генерала было пруд пруди, но он не только не хотел помирать, но и решил оставить свое скромное имение на суд судьбы. Бездумный прошел в столовую и обнял товарища, трижды поцеловав его в щеки, то есть приложившись своими вонючими усами, в которых застряла каким-то комком недожеванная капуста, вестимо, оставленная на потом.

— Здравствуйте-с, Арсентий Маритиныч, Ваша светлость, проходите-с, выпьем-с. Не так уж часто открываешь с другом будылку-другую. А я сегодня, представляете себе, узнал препрекраснейшую новость об том, что наступил, представьте себе, апрель. Поздравлю вас с этим чудным месяцем лета, Анатолий… Михалыч. Я что-то, у меня с горлом: нужно немедленно-с плеснуть в него что-то этакое. Вот, к примеру, шипучку не желаете? Ну, для розогреву, а?
— Извольте, дорогой мой, любимый мой, дражайший и умнейший Борис Палыч, извольте. Я сам, сам открою эту бутыль, н волнуйтесь, — граф неумело принялся отколупывать пробку, отчего пробка со свистом вылетела и угодила нашему генералу прямо между глаз.
      Лиховальцев отрубился. Впрочем, он уже принял, отчего в последнюю секунду перед выстрелом решил, что день, действительно, удался.

...
Играют волны - ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит...
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!

М. Ю. Лермонтов, «Парус».

      Говорят, «труд сделал из обезьяны человека», говорят и то, что с помощью веры можно изменить установленные «факты». Действительно, что бы не преподавали в школе, например, о чем бы не твердили по СМИ, но человек и его создание — веление Слова. Кто-то воспримет мое мироощущение в штыки, кто-то согласиться, плюнув в сторону первого сужденья, но именно так и борются испокон века вечные и вещные ценности. Когда-то священники сжигали материалистов в роли безумцев, а когда-то и марксисты расстреливали священников в той же роли. Но духовное самосознание неотделимо от разума, ровно как и он неразрывен с сердцем. Петр Яковлевич Чаадаев же скажет, что «есть люди, которые умом создают себе сердце, другие — сердцем создают себе ум: последние успевают больше первых, потому что в чувстве гораздо больше разума, чем в разуме чувств». А Лермонтов напишет «Молитву», да и не одну, сросшуюся с «Демонами», которыми будет восхищаться Врубель. А Дарвин, например, пусть вера его и пошатнулась со смертью дочери, создал теорию эволюции. А Пушкин, Достоевский, Эйнштейн, да Винчи? Нет, вывод один: либо разум зависит от чувства, либо чувство не зависит него…

      И идут столетия, и ищут люди истину, счастье свое, да не могут все найти, глупцы. А, может быть, Бунин не просто так написал «Антоновские яблоки», воспоминания об уходящей поре? Послушайте ж, на минутку этого несчастного судьбой счастливого мирового гения: «О счастье мы всегда лишь вспоминаем, а счастье всюду». Сколько ж еще шедевров надо человечеству, чтобы перестать искать «кому на Руси жить хорошо»? Что? Не было счастья, и все, что я говорю, вздор? Испокон веков правит миром кровь: отточенные камни, копья, хлысты, мечи, ядра, пули, атомы, — жить не легко обычному человеку, но и «богатые тоже плачут». Отчего? От того, что не видят счастье перед собой. «А счастье всюду». Вот оно, счастье, жить, любить, надеяться и верить, что еще нужно человеку? Неужели денег и богатства, тела и красоты?

      И мы оглядываемся назад, говоря: «Вот, значит, жить хорошо тогда было». Допустим, но будто бы тогда люди видели свое счастье? Ага, сейчас, конечно. Они оглядывались назад и мечтали, мечтали, мечтали, не зная, что будут мечтать о них. Ах, смертные, что ж им надо-то? Показать им, что ли счастье, какое оно есть? Можно, почему б и нет, все равно выходные. У них. У демонов же нынче выходных не бывает…

По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел…

      Наступал, вроде, четверг. Тот самый день, когда велено было прибыть на ковер к императору. Сквозь закрытые глаза, генерал браво командовал себе, будто бы в зеркале: «Встать! Подъем, Ваше превосходительство!». Да, действительно нужно было уже просыпаться, ведь пока-то еще прибежит этот забывчивый камер, чтобы добудиться императорского приближенного, а дело задержек не требует. Но что-то мешало просыпаться: уныло ворчала карета, какие-то звуки послышались… «Неужто я еду куда?» — допросил себя Борис Павлович, не открывая глаза, пожимая плечами и разминая эполеты. «Эх, куда ж меня занесло спьяну-то? Да вродь и не пил особо. Много». Блуждания по коридорам выпаленной порохом генеральской памяти предательски прервал звук поднятия какой-то тряпки. Тут же леденящий ветер дал пощечину генералу, пышные усы-щетки его подчинились метели и прижались к могучему острому носу Лиховальцева, по стариковской лысине прокатилось пара снежных хлопьев, и одна отважная снежинка сумела влететь в правую генеральскую ноздрю. Лиховальцев чихнул ею, разбудив всех, кто находился вместе с ним в какой-то старой деревянной тачке-повозке, укрытой шкурами какого-то зверя. Звук снега, приминающегося колесами, мычание какой-то рогатой твари впереди, завывание вьюги. Нужно, черт побери, открывать глаза: тут-то взору бравого полководца и представилась… укутанная в снег деревушка, вместо крынок, с черепами на заборчиках. Прелестно, не правда ли?

— Во славу Тора, братья!
— Р-рва-а-а-а! У. У. У.

      Они еще и издевались. Они, не только «лисы». Кидали снежки, глазели с высоты птичьего полета, обзывали, только воскреснув, что-то там желали, проходя сквозь стену… И только Ричард сейчас поддерживал себя, умирая. Умирая! «Нет, эта рыжая точно ждет драм-момента, чтобы спасти, вытянув из могилы. Не, спасибо, конечно, но, во-первых, это не гарант, а, во-вторых, черт побери, страшно! Ох, до чего ж ей нужен эпатаж, это что-то. А царевной стать? Что, мало, что-ли? Ах, женщины — единственный банк, принимающий помимо денег еще выпивку и статусы… Женщины, единственные существа, любящие в отместку. Женщины — единственный организм, способный к ответственному беспамятству. Ладно, сейчас бугай меня спасет: что тут, раскидать котят по поляне? Котят, точно…»

— А-а-а, — завопил принц, — умираю, мать вашу! Отсосите, умоляю, яд. Ну, кто-нибудь же, кто-нибудь. Эй, пучеглазые, хотите жить в царских хоромах в теплой стране, а? Могу устроить. Ну… Ну, пожалуйста, ребят. Или, или что вам надо, а? С какого ляда вы вообще меня траванули? А ее…

— Стоп, — посмотрел Ричи в камеру, и шепнул зрителю — голос. Эй, голос, давай, делай вещи, родной. Я споен, я совершенно спокоен, дорогой: мои веки сейчас почернеют, ножки отнимутся, и я совершенно успокоюсь, родненький. Давай, давай, спаситель, решай: хочу противоядия и какое-нибудь оружие огненное с алым алмазом в рукояти. Ладно, можно просто противоядие, или, ну, излечения. Я вообще, толком не знаю, чего ты там можешь. Но ты у меня в долгу. Голос? Голос.

- Этха! С тобой хотеть Говорить. Брось трусливого этху ибо часы его жизни сочтены. Важна только ты что Живая. Мертвецы не интересовать Племя! (И, да, смысл дальнейшей фразы понятен, но Ричард его упускает, ибо не видит за собой душевной смерти)
-Желаю. А спутники мои как же? Им помощь нужна. Кто, ежели не я, им поможет?

      Ричард висел над Феари с полуспущенными, в мыслях, штанами нос к носику, глядя девушке в глаза, касаясь ее подбородка и губ своими устами. Более того, привычная поза вносила некоторую викингскую изюминку во все это, поскольку варварские потехи посреди снежного леса с заломленными в наст ладошками добавляли какую-то романтическую страсть от жара отмороженных пальчиков. Однако губы девушки заговорили, а Ричарда что-то укусило. Трижды. И, что самое печальное, это была далеко не Феари. Далее начался диалог, конструктивный такой диалог, имеющий для дамы очередную возможность продинамить разбушевавшегося принца. Когда девушка окончила вопрос, Ричи оперативно решился закрыть ей рот своими губами и, не выходя из позы, упал носом к ее щечке. Разлепив сплавленные губы, принц, наконец, соизволил обратить внимание на существ, показавшихся ему чем-то, вроде видений и всякого абсурда. По крайней мере, доброжелательного абсурда. В голове мимолетом промелькнули строчки: “Брось трусливого этху ибо часы его жизни сочтены. Важна только ты что Живая. Мертвецы не интересовать Племя!” — и тут-то до Нарцисса дошло, что речь о нем, что часы его, а не чьи-то там, суждены… а, то, что они девушку вместо его в плен забирают — Ричарда, честно говоря, обрадовало. По-черному, но обрадовало.

      — Какие суждены? Эй? Э-э-эй. Ой. Ой-ой-ой. Эй, брат, ты не шути так. Эй, брат. Ты чего, я же к тебе со всей душой, нормально же общались. Черт, вот черт. Траванул меня. Слыш, Фе, он траванул меня! Походу. Эй, лисья рожа, а ну-ка живо дал противоядие. Про “лисью рожу”, это я не тебе, милый остроухий зверек… И… не тебе, рыжая. Это так, к слову пришлось, ха-ха, — в истерике рассуждал Ричи, вдавливая руки девушки в снег и все ближе придвигаясь к ней. — Ма-а-ать. Фе. Феари! Девочка моя, отсасывай. Да, звучит пошловато, но отсасывай. Яд… ну пожалуйста же!! — принц бегло пробежался по ее губам и с искренним недоумением засел в ее глазах с просьбой о спасении жизни. Любыми способами.

      Какая горечь? Эй, красавица, ты себя-то слышишь? Ричард, поваленный на снег спиной, живо встал, разогретый от профессиональной игры вернувшегося на стадион чувств «Динамо» и, подбежав к девушке сзади, решил совершить ее маневр по-своему, уже без какой-то ярости и желания мести, а от банального облома, разбудившего в глазах принца непреодолимое желание к доминированию. Ричи дернул Феари за плечо так, чтобы она развернулась и, силой прихлопнув ее по спине, подтянул к себе. Левая же рука пошла в булочную, спускаясь все ниже и ниже, в надежде, что сегодня сдачи ей не выдадут. И… спиной в снег, руки в наст, губы в щеку. Не попал. Еще разок. Опять не попал. «Да хватит вертеться!» — взревел в мыслях принц и раскаленной от холода рукой, покрытой варежкой снежинок, придержал непокорную рыжеволосую голову за милую щечку. Продолжаем: спиной в снег, руки в наст, губы в губы, глаза в глаза. Только дернись.

      Его сладостное, разъярённое, кипящие желание ответного поцелуя показало себя в виде неровного, осторожного, страстного дыхания. Прямо над ее ротиком жаркое желание стонало в виде горячего пара изо рта, сдерживаемого морозцем. Под носом Ричарда показались капельки пота, которые вскоре стервозно завопили от холода, и принц решил поделиться ими с девушкой еще раз. Еще один поцелуй на чашу весов к завоеванию… далеко не сердца спутницы.

      И вот летела эта выслеживаемая Ричардом голубоглазая снежинка, прорываясь между кружащими в вальсе холодными хлопьями снега в белых колючих костюмах, подлетала от всхлипываний старика-ветра, горюющего о быстротечности дней, наполнив грудь ватным воздухом, смеялась, от дурости прекрасной, мотая головой, и прыгала, прыгала, прыгала по усам неуловимой стихии! И упала. Прямо на нос сияющей от жажды крови хармузды. В этот-то момент и понял Ричард, что он накаркал, выразив сие постижение эпизода в более точном мате. Тварь глядела не него, он на нее. Она на него, он... на нее. Она. На него, а он... на нее. Она. На него... А он...
      Бежать, мать вашу, бежать!!

      Бросив к чертям собачьим шпагу, которая явно бы даже не поцарапала эту тварюгу, Ричи, сначала лунной походкой, но потом и спортивным бегом с низкой стойки, отправился на выполнение своего первого плана, и имя ему "Сожри нафиг Найджелла, тварь бездушная, но оставь только, Бога ради, меня в покое". Добежав до оруженосца, валяющегося в снегу... и, зрелище вообще было не из приятных... Ричард решил все-таки обратиться к своему навязчивому другу, делившим однокомнатную душу вместе с принцем:
— Ну, давай, с-сасай, делай вещи! Чего ты, — Ричи подавился снежинкой и кашлянул на Найджелла. — Чего ты хотел? Помочь? Так помогай, ну. Что еще? Разрешаю. Ляськи-масяськи. Сим-салябим. Щеребец сладкий бубль-гум... Абракадабра, мать твою! Do it! Just do it!

      «Высокопочтенный сэр Ричард Превосходный, у меня к Вашему величеству особое поручение: графиня Месть только что-с выехали с Вашего имения, но не забыли упомянуть, когда ваш покорный слуга подавал ей колечко, что ее светлость вернется непременно, ведь ей очень понравилось гостить у Вашего величества в покоях. Более того, графиня упомянули-с, что вернутся, захватив с собою и ее племянницу чернобровую княжну Злопамятность. Я думаю, Ваше высочество помнит эту девочку, она совсем недавно бегала тут. Ах, и как же быстро все-таки идет время, Ваше превосходство… Более того, графиня оставили-с письмо, которое я, с вашего позволенья, зачитаю: «Ричи, Ричи, Ричи… Ах, как же ты можешь угадать желание женщины, как же можешь разгадать загадку ее и дать то, чего она истинно жаждет? Только ты можешь усладить любую даму при том, что она даже на тебе не посмотрит, ведь ты превосходен даже в запахе, в пространстве чувства, в пустоте чувства. Ричи, дорогой мой, я не покидаю тебя, но навещу чуть позже: на этот раз… достаточно. Однако я не могу скрыть восхищения твоим искусством растягивать ожидание до крема наслажденья, а после отдавать все тело на растерзание голодной барышне. Именно в этой жаркой страсти весь ты, Ричи!», — знак восклицания, — «М-м-м, я еще вернусь, дело еще не завершено, так что растягивай же мою тоску по твоим стертым костяшкам дольше! Твоя М.» Вот, Ваше величество, письмо целиком. Это что касается души и всего другого, что вы используете. Теперь же об общей картине происходящего:

      К глубочайшему сожалению, нам сообщают, что на фронте, закрепленном за вами, находятся вражеские силы. Еще пара секунд и, конечно же, беды, собственно не миновать. Ситуацию портит лишь маленькая девочка Влюбленность, которая попала в самый очаг событий. К слову, дружбу и тягу к помощи уже давно зарубили штыками». На этом-то моменте Ричард и прервал разговор с дворецким своего сознания. Враги!

      Оказывается, что Ричи дрался, да еще как. Да еще и получил… так-так-так, картинка вырисовывается… Но, подождите, этот обалдуй говорил что-то о влюбленности. Ах, да, точно! Обманчивые глаза обмануть нельзя: принц тут же глянул в сторону Феари, которая что-то пыталась сделать своими ножиками. «Ага. Ножиками», — подумал превосходный и достал шпагу. Ага. Шпагу :D
      — Эй, тварюга-а, — Ричард аккуратно попытался допроситься трупоеда, но тот, видно, от сотрудничества отказался, — Н-ну, черт, ладно. Погоди.
Ричард изобразил недовольное обделенным вниманием выражение лицевой части головы и со спины подбежал к хармузде, которая двигалась к рыжеволосой девушке. А что произошло дальше, узнаем в следующей серии...

И вьюга бьет, сердца сжимая,
Но разжигает их любовь;

Бежит, бежит моя белоснежная невеста, обвивая уши и, взвизгнув, целует в щеки и нос, делая лицо румяным и старчески-холодным. Прыгает через ветки деревьев, а вот, на метле проносится у самых их вершин, стряхивая щедрую припудренность … И ничто так не улыбается в самый мороз, как красавица вьюга, сжимающая сердце. Но его тепло из всех сил противостоит бесовке, вспомнив о чувстве и предназначении своем. Так, метель охватила Ричарда сначала холодными руками, но потом совершенно растопила свои коготки, вошедшие в душу: Превосходный недовольно потер ухо, матернувшись, но после, почувствовав его жар, совершенно уподобился биению мечты. Как и было приказано, впрочем, Ричи воспринял это как возможный «грамотный подгон», принц принялся собирать шкуры.

И громовержец пьет, сверкая
Перстнем, чью-то кровь.

И гул в ушах неумолимый,
И ветер яростный визжит:
На бой, в обиде теплокровной,
Наш юный друг стремглав бежит.

Погодка не радовала. Иногда из чаши неба выливались вспышки-молнии, будто бы поднос с ними нес старик-дворецкий, медленно и одиноко бредущий к домовладельцу. Сквозь злые улыбки деревьев проскакивали вспышки пустоты или вечности, обнажающие свои злостные клыки. Ветер свистел, скрипя зубами, и душил принца, обвивая его шею. Но Ричарду было все равно, в своих мыслях он был сварен вкрутую и, словно сидя в бане, облепленный черный потом, душою выдолбил на кадыке печать мстителя.

Снега уселись под ногами
И курят трубку тишины,
Деревья гремлют костылями
О душ прекрасные мечты.

Сова взлетела, покосившись,
Разведав воздуха полет:
Ведь жажда мести больше жизней
Тех, кто попал в водоворот.

Мудрость раскрыла свои черные глаза и, брезгливо улыбнувшись, совершенно улетела, оставив парня наедине с совестью. Но не совесть, а совершенно другая птица нашептывала сейчас свои мысли принцу. Ее Ричард, утопший в сладостной нуге мести, уже не слышал… И пусть сейчас произойдет что-то страшное, пусть все заведомо обречены, пусть нужно действовать, но существует для Ричи сейчас одна лишь темная комната-ринг, кровавые глаза и сладостное ощущение причинения боли, — месть.

Мы мстим! Возрадуйся, Гордыня!
Мы лжем! Устройте пир, грехи!
Душа у нас теперь рабыня,
А глазки – тела лишь куски!

Принц подбежал и, размахнувшись,
Задумал в челюсть он попасть,
Чтоб в чашу грома, окунувшись,
Закрылась идиота пасть.

      — М-мой, нет. Ф-фу. Аэй-эй… — потянулся Ричард и лениво согласился с золотыми солнечными зайцами, раздвигающими ему веки. Парень как ни в чем и ни бывало согнул ладони на половинки, укусив их ногтями, и разжал кулаки, окропив происходящий дурдом своим вечно-недовольным превосходством, который изрядно уже достал со всеми своими “фу” и “бя”. Что уж, брезгливый принц даже был недоволен утром, наступившем по своему обыкновению. Парень всячески отмахивался от солнца, бормоча, — не-е-е, ну я этого не вы-ынесу. Ну не должно было этого бы-ыть. Отчего же это происходит опять? Ч-что, светило не мохло меня-то спросить, м? Нашлось тут, черт побери! Важное тако-ое. — однако услышав, наконец, всеобщий бардак, уловив контрастные с зимней сказочной атмосферой звуки естественных поклонов Найджелла, которые доставляли Превосходному огромнейшее удовольствие и брезгливую хандру одновременно, в попытках “разбора полетов”, принц вышел на тихонький плач и бормотание-молитву. — Опя-ять. ну, девчули, какого лешего опять слезы-то лить, ну? Опять, пока я спал, порубили пол-легиона что-ли с горячей руки, и придется тащить с собой не только эту нашу заморскую отбивную, но и человек так десять? Ну кончайте там и… у меня тут, это, с рукой что-то. Чешется, зараза, знали б как неприятно! И с зудом мне прикажете дальше шлепать что-ли? Сейчас, я считаю, нужно меня долечить окончательно, а то ведь, вон какие противные, ф-фу, последствия бывают. Ну? Кто знахарка? Кто там все еще шепчется у меня за спиной, м?

      Ричард глянул на проходящую с шалью на руке Феари и, подчеркнув для себя, что “эту с собой только для утех брать, ибо толку она особо не представляет”, цокнул стервозно языком, выражая той мысль глубины всей его души: “Мда-а… баба не только в лодке — к несчастью. Такая шиня едва ли способна к моим чувствам. К моим возвышенным, да что уж, божественным чувствам! Вдохновение, лидерство, героизм, самостяжание, да и вообще… любовь!”. Что примечательно, какой-нибудь пробегающий в этот момент заяц мог бы уловить в глазах Ричарда чувства совершенно противоположные. Чувства, действительно, высокие. Но не выше кровати на верхнем этаже дворца...

      Кто-то бурчал. Настырно, пропевая что-то, хныкая. Ладно, его превосходная задница вытащила руки из себя и повернула королевскую головушку назад. Ульрих-спаситель — лежит. Мелья-спасительница — ревет. Годельшедельваргхен лежал, в холоде своем испуская с кончика нервные капли алого-алого страха. Невидимая капля эта сорвалась с самого кончика могучего оружия и расцепилась в полете на осколки-иголки, со звуком соскабливания слоя стекла ногтями, то увеличивающиеся, то уменьшающееся. Иголки острой стороной летели на надутый до предела шарик, проскребывающийся сквозь злой засохший пластилин. И-и-и-и… БУМ! Взлетает Ричард, несется на помощь, отпугивая от своего жаркого тела холодный бесчувственный снег, хватает рыцаря за руки, трясет ими:

      — Э-эй, дурында! Ё-моё! — Ричи силой выпихивает Мелью от головы бравого рыцаря, опрокидывая ее, еще не одетую особо, на мертвый снег. Такой жаркий и живой мертвый снег. — Ну ты чего вообще? Вон, у него кровяка ж изо рта, ну! Погиб героем, называется. Тут нужно снимать с него лабуду всю эту, — принц шандарахнул со всей силы кулаком по нагруднику и, от боли прикусив руку, пошлепал другой по щекам Ульриха, — давай, давай, я ж не знаю как тут оно все. Хотя… по идее-то, если и пробили, то где-то тут должна или стрела или еще чего торчать… М-эх! Не вижу. Ну ищи, а ему, тут, это… Рот в-в рот или как эта лабудынь называется? Или кровь — не то? Да все-равно! Или… ну тут нужно, это… М-м. Давай, нужно узнать сердце ли бьется же! Э-эх, говорила мне бабка: “Тренируйся на кошках...”

- Просссстите. Мне бы хотелось пересечь Преграду в вашшшей теле, любезный сай. Это не будет больно, клянусссь вам любесссный сай. Я только пересссеку границу, и оставлю вашея тело в покое. Жить сссдесь стало решительно невоссссмошно! Ветра Эгерии дуют сссслишком сильно. И мне ведомом, что дальше всссе будет только хуже. Ессссли вы не против – я пересеку границу в вашей теле, слегка потесснив душу, а затем расссстворюсь так, будто меня и не было. Но если вы против. Проссссстите. Мне придется сссделать вам очень больно, любезный сссай.

      Чтобы ответить на запрос начальства вышестоящего и незримого, Ричарду пришлось вновь прыгнуть в бездну сна. На этот раз принц избрал для себя наиболее благоприятную, но не менее загадочную атмосферу: темные грозовые тучи, он и она, плечо, рука, дуб, под могучими ветвями которого вполне себе можно переждать мелкий дождик. Сияющая девушка загадочно улыбнулась и, опершись рукой о темно-зеленую веселую, непорочную травку, поджала плечо так, что то ушло за шею, спинка выпрямилась, грудь и талия вдохнули, милая головушка чуть повернулась и голубые глаза — в глаза. Прыгнули, разорвали там все, расшатали, раскричались там до слез, там в душе, только кажущейся черной оттого, что смотрим мы в нее через зрачки, и вынырнула. Изменила улыбку на сладостную, искреннюю. И глаза — в глаза. <...>

      Девушка мягко выдохнула, прикрыв свои дьявольские глазки, и забрала черные сияющие волосы за красивое бархатное ушко. Улыбнулась коротко еще раз, и присела, подсунув под себя ножку. Маленький золотой листочек с могучего дуба упал ей на плечико. Смахнула. Ангелочек, честное слово. И все бы хорошо, да крик, нет — стон, жалобное изнывание души оттого, что глаза — в глаза:

      — Можно я потесню твою душу и посижу в твоем сердце? — М-м-м… какой голос. Жаль вы его не слышите :D А мне вот он впивается в мозг, заволакивая уши кровожадными своими руками. Тонкими красивыми ручками, которых невозможно не заслушаться… — Пожалуйста, Ричи. Ричард, пожалуйста!
      — А-а… Это у вас так называется! — Превосходный, опершись рукой о ствол дерева, нагнулся над темноволосой сиреной и, напряженно дыша, начал расстегивать штаны.
      — Не-ет, милый. Я в прямом с-с-смысле, пожалуйста!
      — Эм… — принц открыл рот, но быстро сориентировался. — Я, знаешь, разбираюсь только в одном смысле, но мастерски: давай по-старинке, ну. В сердце тыкать, оно… не камельфо, знаешь.
      — Ричи… — девушка приподнялась и, прислонившись грудью к сердцу юноши, обвила его шею нежными ручками, и подарила самый сладкий и сочный поцелуй в его жизни… вернее, в его сне. — Я люблю тебя, милый. Милый. Милый. — повторяла бесовка и целовала, целовала, уже шею, уже грудь, расстегнув рубаху. — Я люблю тебя. Я хочу в твое сердце. Впусти меня. Хоть на время.
      — Понятно дело на время, но сначала процесс. Неугомонный процесс, котейка.
      — И это твоя цена за то, что я потес-с-с-с-сню твою душ-ш-шу? Я люблю тебя. Я хочу тебя! — девушка кинулась парню на плечи, и он упал спиной на траву. Потом он положил руки ей на талию и, чуть притянув чертову к себе, поцеловал. И проснулся.

      — А! Ах. Куда ты? Эй, в-вы не идел-ли тут такую… ну такую, она на мне сидела. Только что, не? Ба-ли-и-ин, опять сон ш-што-ли? Бурду какуй-то подал мне, барон, тож мне. Пф! Я с-спать. Я щас, это. Догоню ее, если тут никто не желает проявить инициативу и… вернусь, может. Сейчас-с. Не мешайте мне тут. Пфф!

      — С-са бап-б? — вспыхнул вдруг Ричард, приоткрыв глаза. Рубашка вновь была на нем, над лицом навис скала-Ульрих и что-то орал на ухо так, что каждая клеточка Ричи, зажмурившись, закрыла уши и матернулась. Парень расклеил здоровый глаз полностью и мутно впитал им недовольное выражение лица рыцаря. Хихикнув, принц прошуршал что-то о Найджелле довольным тоном и пьяно замешался в воротнике. Превосходный крепко уснул.

      Сны — это мощнейший инструмент в диалоге. Когда ты знаешь, чего желает твое подсознание, чего оно боится и к чему нейтрально, то можешь управлять им и обманывать его, уворачиваясь всеми силами и выпуская в речь истинную душу. Да, я против подсознания и предрассудков, ведь они — наши пригретые вирусы, оттеняющие душу, приводя нас к ложным ценностям. Когда мы можем противостоять им — становимся гордецами, когда можем их избегать — героями, а когда использовать — корыстными провокаторами. Уйти от всего этого и при этом излучать чистую душу помогает вера. Но опять я начинаю свои любимые душеплескания в бассейне для одного (и при том я не умею плавать), почему не буду углубляться в себя, а зашвырну лучше вас прямиком в сон Ричи. Если он покажется вам непонятным или недостойным упоминания — все вопросы к принцу, да-да:

      "Что? Где я? Я не хочу идти сюда, я не буду смотреть в скважину — она темная, мне противно. Я выливаюсь, я не хочу выливаться, я хочу стать тенью. Я не могу сделать иначе, у меня нет другого выбора. Куда ты? Не уходи, я не переживу без луча света. Почему ты уходишь? Почему ты всегда уходишь?" Темнота заволакивает занавес. Тик. Тик. "Скоро час. Я не хочу час, я хочу много, я хочу быть собой. Не уходи, пожалуйста." Скрип. Железные руки, рога. Рога. Тридцать семь копыт вряд. "Нет, я не хочу так думать, ты не представляешь, что я думаю. Ты не веришь. Ты попросту мне не веришь! Не верь, я уйду. Я притворяюсь, а ты пишешь. Зачем, если это делаю я? Не вздумай. Пожалуйста, делай. Я запишу за тебя". Наполненный водой белый человек умывается. Темнота. Кромешная темнота.
      "Вина?" — улыбнулась Феари и вышагнула из большой позолоченной ванны, находившейся в златой, освещенной солнцем из больших окон комнате. Она встряхнула рыжими волосами и они, высохнув, легли шелковыми локонами на ее плечи. Девушка подошла к кровати и, взяв со столика бокал, подула на него. Песчинки воздуха налились капельками кровавого цвета и прыгнули в сосуд, наполнив его почти-что до середины. Феари легла на двуспальную королевскую кровать и, мило засмеявшись, вытащила из под крайней подушки бриллиантовое ожерелье. Оно взлетело в ее руках и само легло на шею. Ричард вышел с балкона и улыбнулся девушке. "Вина?" — повторила она, занимая приятную глазу позу. Принц оглянулся: сзади стоял Найджелл с мечем Ульриха и, замахиваясь, шипел: "Вина?". Картины дружно повторили: "Вина?". Ульрих, появившийся в углу, треснул пополам и с последним дыханием выдавил: "В-вина?". Мелья, стоявшая на балконе, рассыпалась на кучу осколков и, скатываясь с высоты, проблестела: "Вина." Феари тоже раскололась и вновь повторила, каменным голосом: "Вина". Картины крикнули: "Вина!". Ричард выбежал в темную комнату и взглянул на замочную скважину. Из его груди начала выливаться голубая кровь и темнота заволокла занавес.

      Ричард разлегшийся на могучих руках рыцаря, как льняное полотенце задрипанного официантишки, впрочем, меняя позу раз в пять минут, радостно глядя в глаза Ульриху (куда ж еще смотреть при таких-то позах?), глаголил, другого слова и не подобрать:

      — А я давно говорю, дорогие мои, что шахида этого давно надо было где-нибудь в отхожем месте замочить. — на лице обаяшки даже не полоснула рассекшаяся капля сомнения, совести или неуверенности - он уже так наметил носилки под свою, от парня слышать непривычно, но (для отыгрыша) аппетитную попку, что и не видел каких-либо перспектив в дальнейшей жизни раненого, — Значит, во-первых, избавились бы от свидетелей - так, что никто б вашу бойню и не вспомнил. Во-вторых, местечко это я уже пригрел для себя, а наш герцог, или как там тебя, уже подустал нести меня на руках. Ну, и, в-третьих, двум тиграм не место в одной клетке. Валим его без капли сомненья - сразу ж видно, что тот еще, засланный казачок, пригретая змея, подсиженная свинья, троянская лошадка, возлюбленный козел... ой, ну, это не из той басни, конечно, да...

      Наконец Ричард замолчал, хоть когда-то сомкнув губы. Что примечательно в этой детали - губы он сжимал отчего-то крепко-крепко, будто выдавливая их. То-ли в нем бушевало сомненье, терзала внутренняя борьба, то-ли он просто придуривался. А может и просто старался ничего не сказать... Однако, не выдержав тишины, Превосходный чуть приоткрыл рот: слипшиеся в некоторых местах губы так и остались на некоторое время соединенными, а налились они, будто бы совершенно новой кровью, воскреснув из белизны самостяжания:

      — Я расскажу вам сказку, которую рассказывала мне старая калмычка нянька, когда я валялся в люльке. Слушайте и мотайте на ус. — Ричард осмотрелся, — Ну... или на другой приличный волосяной покров. Слышал, Найджел, на приличный! На приличный говорю, эй! — Превосходный таки дождался неодобрительных белков глаз оруженосца, — Так вот. Жил был волк со своею стаей. Однажды стаей они напали на одинокую, заблудившуюся волчицу. Вожак сказал: "Это моя добыча!", — стая кивнула ему. Через день же, ну, пропустим тут моментик, когда нянька засыпает, а я ее бужу, чтобы та продолжила рассказ, да? Так вот. Через день же согласилась волчица быть с волками, ибо не хотела быть растерзанной. Издревле волки не трогали гордых волчиц и не издевались над ними. Тут же, вожак приказывал ей, хы, ну, короче, шуры-мурить с волками из стаи. Бабка говорила: "ворковать", ну. Через день она согласилась по той же причине. И так она через десять дней подчинилась ему полностью. И, вроде б, полюбила.
      На одиннадцатый день наткнулась кочующая стая волков-стервятников на молодого, значит, одинокого волка. Где-то он был без шерсти, где-то помят, но сражался свою охоту с уважением к врагу. Увидев волчицу, он попросился в стаю. Вожак понял, что охоч молодой волк на его волчицу и отказал. Но молодой охотник шел следом и ловил взгляды озиравшейся назад волчицы. Тогда стая остановилась, чтобы молодой волк прошел мимо, а не шел следом. А он и прошел мимо. И встал их всех впереди.
      Не понравилось это старому волку и набросился он стаей на молодого. За минуту до смерти, волчица вступилась за него, подставив к его, к молодого-то, шее свою голову. Стая отбежала, а вожак так и не переставал кусать нового волка, а тот просил волчицу: "Я стою за тебя, так отойди же". И она отошла, даже не поняв ничего. Молодой волк - лежит, ест его вожак. Волчица стоит рядом. Просто стоит. Стаи нет - она вся разбежалась. Так и остался одинокий вожак всю жизнь есть себя же, а волчица не препятствовать ему, ведь она так редко оборачивалась назад.
      Ну? Мораль сей басни такова - нянька-то у меня, кажись, курила, да и по-жесткому. А я как ни зайду в хоромы - все паленым пахнет, да бабка ржет во все горло, приговаривает: "Подь сюды-подь сюды, ска-а-азочку-то расскажу, ух"...

      - Раненый? Это ты обо мне? Дамочка, а я умирать и не собирался. Да и не собираюсь, в общем-то. — Ричард, выполнив маневр, в быту называемый “потягушечкой”, обнял свою шею и, смахнув наконец порожденный утром абсурд, обхватил руками крест-накрест свои плечи. Многозначительно чмокнув губами, Превосходный добавил для приличия, — В наших местах, там, где горы туманов - это лишь дым от трубки старшего деда императорской общины, там, где золото - так, обычное дело, материал для ведер да тяпок; там, где принц лишь один и там, где не попадет он в яму со штыками, жижей, червями и полоумной барышней, которую ты, видимо, железнобрюх, не словил, - там почитают меня, как мессию, спасителя, да… богатыря-государя, свергающего зло, темень, да несогласных девок.
      Там с меня не только гобелены парусами вышивают, но и поэмы пишут, из рубинов статуи ваяют. При жизни величают меня там “Самым великим из великих”. Отец, конечно, куда ему - ревнует народ, но… хах, что мне народ - к черту всех, сжигаем мосты - я за любовью спустился в грешные ваши катакомбы. Вот до чего я гениален да жертвенен. Ох… помню, с Софьей мы были на открытии Великого двора - домишки моего в семь ярусов, ох мы там по комнатам побегали. До чего напрыгались, ну, вверх-вниз, что и надоели друг другу, ха-хах. Да, было время… А вообще, мне бы политического убежища - там у папашки с налогами, ну, с контрибуциями и индульгенциями, проблемы, переждать нужно. На месте будем стоять… не уйдем, ой не уйдем. Так со мною и положат вас. Драконы. Гидры. Драконо-гидры. Девятиголовые, да. Сам считал. Идти нужно, да побыстрее. Короче говоря, золотистый металлик, давай, бери меня на ручки и пошлепали. Чего стоять-то? Вон, баба у тебя разговорилась совсем. Але-е-е, Мельюшка, идти, а не чаи гонять надо. Да.

      Прочищающий шахту лифта, синий полурослик скосил рот. Почесав поседевшую голову, редко посыпанную родинками и старческими пятнами, припудренную сажей, он как-то, неодобрительно выдвинув губу, кивнул головой и полез непосредственно в цех сквозь верхнее окошко лифта. Страшила в это время был свидетелем душещипательного разговора "новенького" Ришара и его маленького раба. Первый не догонял совершенно о чем ему толкует синий "ублюдок", как он его нарек, а сам старичок же, пережевывая слюну, хрипел на него глухо и матерился, впрочем, так же непонятно. В итоге их бормотания, в котором, будьте уверены, ни та ни другая сторона ничерта не поняла, мастер махнул новой рукой и пошел к решетчатой полке с... вином. Ришар долго стоял и выбирал, проговаривая вслух: " "Же Тря-ля-Мусью Латеньжю Пятьдесят седьмого с привкусом Авгиевых конюшень" или же... "Шато-Шато-Ша-Шато Бодуньё двадцать третьего с легким ароматом крови девственницы"... Не знаю, не знаю...", — но вскоре предпочел водяру; сел за стол, в саже по палец, и принялся хлестать ее, аки чай.

      В это время в сердце цеха варили что-то вроде ванной. Варили из старого лифта, погнувшегося три года назад, как раз под ложе, в следствие лишь острого взгляда ВИГа. Приварили ножки, провели воду: холодную, горячую, шампанское; сварили мыло, напустили пены; назначили хранителя пены - этот, единственно-чистый человечек, следил за тем, чтобы пена, как и хорошая песня, не кончалась. Пятеро крепких стариканов рубили неподалеку сцену с иллюминацией, на которую планировалось поставить ванну. Посадили даже суфлера. Тем временем в южном крыле цеха закладывался первый кирпич всенародной чайной имени Ришара, дабы по-кашерней напоить Элли бергамотиком. Двоих товарищей отправили на поиски этого самого "бергамота" (Заодно и водный чип нужно было прикупить*). Короче говоря, спустя три минуты перед Тотохой возникла знакомая комнатка с рычагом. Правда в ней находился не Страшила, а маленький человечек в синем пиджаке, который, любезно поклонившись, вымолвил: "Вам-с, на какой-с? На нулевой-с, али тут-с останете-с?"

      Два человечка с шестью плодами бергамота тихонько, дабы не разбудить королевишну, подошли к лифту и, подмигнув кошке с собакой, шепнули: "На нулевой."

      - Фры-фы-рыхи, хи-и-и... — Ричард зафырчал, но вскоре затянул пьяный смешок, — Хи-хи, братюнь. С-с-стояк - стоячок, понимаш-ли. Хи-ха-ИК! И не уходит ведь, хе-е-е. А я, главное, по нему - а он, черт, хы, в ответ. Хе-хе. Вон, на твою. Пха-ха-й, — Превосходный поднял брови и пустил раскатистый смех, вперемешку с пузырями соплей, так, что чуть не свалился обратно в яму, но успел подать руку Ульриху. "Дав пять", Ричард, оказывается, протянул руку на спасение - рыцарь вытащил его из ловушки и оказался одним из зрителей удивительного явления наполнения кровью полостей пещеристых тел...

      Ричард, пошатываясь, встал и, в абсолютной радости, кинулся на шею к сэру фон Брандену, прильнув к нему, в радости этой и дружбе, не только руками к спине, но и кой-чем еще, а куда - не понятно. "Красс-савыэц, пхе-хих. В-вот век бы был тебе благодарен - стоял бы так с тобой, благодаря тебя, хе-хех.", — сказал Ричи и глянул вниз, — "Хе-хе, да ну тебя, пфф. Век - это я загнул". Загадочный гость не переставал салютовать всем без разбору, а только пытался вырваться из-под гнета ткани. Ну, чего пьяному стыдиться? Превосходный обтер руку о Ульриха и сунул ее в штаны. В таком-то положении он и пошлепал в пьяной развалочке в кусты, отчего-то закатывая глаза и смеясь.

      Он стоял. Стоял он ровно, глядя на проходящие облака, покраснев... Стоял себе и, казалось, выбираться из этой задницы не собирался: его дружно посасывали черви, стервозно на него натыкалась словом Мел. Пусть и становилось все холоднее и холоднее, но он только вскипал и, вздрагивая, выделял соленый пот, остающийся на волосах. Несмотря на всякую нечисть и темень, не предвещающие ничегошеньки хорошего, не тянуло его вниз совершенно - словно могучее толстое дерево, впившее корни свои в мшистую землю, разделял он ветра своим крепким стеблем и упирался в облака так, что, казалось, еще чуть-чуть и они разорвутся... Стоял. Ричард стоял.

      Не оборачиваясь, а так и прикрывая собою повод для оплеухи, глядя в небо, начал суетливо пытаться что-то выговорить сэр Превосходный: "С-слушай, д-да-а-а выбирайся ты уже! Тут... вон, тварь большая плавает. Я, считай, отвлекаю ее, да. У-уккусит еще. Давай быстрее! Ну!! Тварь очень большая. Длиннющая. Упругая. Т-такая укусит - и не поднимешься, насквозь прорвет к едрени-фени. Королевская, дрянь.", — и чуть шепотком про-себя, — "Дохлые еноты. Дохлые еноты. Дохлые еноты... Какие же сочные и упругие эти тр-руп-пики дохленьких беззащитных енотиков... Дохлые еноты, Ричард! Дохлые! Еноты, Ричард! Возьми себя в руки, Ричард. В руки. Руки...".

      Тут парень снял шляпу и закрыл ею выступающую свою "шпагу". Другой рукой... Ричард принялся заваливать причиндалы в... карманах набок. Прикосновения, правда, стали лишь катализатором, но дело это было с парнем не впервой. Краснел он и перед теткой своей, и перед нянькой, и перед учительницей иностранного("смесь французского с нижегородским"), и перед принцессами, и перед крестьянками... Был у него опыт, ничего скажешь. Но во всем ему помогала шляпа! Теперь нужно было лезть по обрыву двумя руками, да еще и приглядывая за сложенным набок "клинком". Тоже... бывало, но это совсем другая история...

      Суматоха. Кто-то прыгает, кто-то дерется, кто-то недовольно бурчит, - ни черта не понятно, но кто сказал, что суматоха, неразбериха, шум и гам - это плохо? Конечно, невозможно сконцентрироваться на чем-то вечном, погрузиться во внутренний монолог, вспомнить строки из поэмы, но… но это чудное время для “случайных” “происшествий”, которые в скучной обыденности представляются нам и культурным окружающим, как вещи, не то, чтобы пошлые, но безнравственные, некультурные, — неприличные. Но перейдем от нравоучений-размышлений к делу!

      Ричард, чего ему это стоило, будто не замечая боли в ноге, доковылял до оказавшейся в яме Мельи. С испуганным выражением лица, наиграть которое было для него не так уж и сложно, схватил он дрожащими руками ее талию и, как бы в суматохе, перелез, зараза такая, на грудь. Чтобы не отхватить люлей, тоже, по празднику суматохи, пошел он к ее шее:

— Чт-то ж ты д-делаешь-то! Дурочка! — в суматохе этой показалась его улыбка. Чего бы она забыла на его лице в столь напряженную секунду? — Давай, ч-чего ж ты! Ладно я, я - благородный рыцарь, но ты-то куда! Тебе-то еще жить да жить, известнячок ты мой. Так, все. Справлюсь я. Не справлюсь - умру героем. Давай, вылазь я помогу. Вылазь говорю!! — почем-то “благородный рыцарь” не смог скрыть улыбки. Хех, нервишки, наверное.

      Он показал ей свои руки, собранные в замок, так, чтобы она, опершись об эту цепочку, выпрыгнула за пределы ямы, а он ее еще и подтолкнул. Элегантным движением развернув ее “к стенке”, подставил он под нее руки-замо-о… замок? Хмм… по странному стечению обстоятельств, под попой Мел оказалась не связка Ричарда, а… его ладони. Ну, кто может меня просвятить, как этот паршивец успел подставить свои осязательные рецепторы под ягодицы милой девушки, м? Ох, чудеса да и только.

      Жадно впиваясь пальцами в… ничего в подобном смысле не ожидающую плоть, парень начал как-бы “поднимать” Мел. Как-бы. Он начал, простите, разминать булки. Массажик не отходя от кассы. Наконец Ричард, почувствовав приятные ощущения от прилива крови к… щекам, опустил Мелью и, протер рукавом вспотевший вмиг лоб:

— Ф-фух, мать, не-ет, давай сама что-ли. Что-то у меня подскочило… ой-ой-ой, дав-вление, кхе-е. Ну, ну или, это, — он отвернулся, дабы никто не увидел его приподнятое самолюбие, вперемешку с улыбкой. — Ты не переживай главное, сама знаешь - спасут. А как не спасут-то? Правильно? П-правильно.

      — Рука ж, да что б тебя… — не успел договорить Ричард, прижимая ладонь к плечу, как на помощь к нему прибежал старый знакомый, лицо которого все еще облепляли веснушки, а не ссадины и гематомы.
      — Как тебя угораздило-то, болезный? – Не слишком любезно осведомился “лучший” “друг” “благородного” “сэра” Ричарда.
      — А? Какой к черту… — Превосходный порхнул ресницами, гордо показывая свое умственное превосходство, простите за тавтологию. Ричард облизал нижнюю губу, скользнув по ней языком. Этим же жестом он стремился дать понять пареньку его ошибку. Еще одну ошибку, которую тот допустил. Здоровой рукой, резко и совершенно неожиданно, после этих тактических маневров, шлепнул он по жидкости, которая уже подползала к… пупку. Сведя брови, хрипло выкрикнул, — Какой к черту болезный?! — тут парень заметил колющую тягу в той руке, что пустила недовольную волну. Мельком взглянув на ладонь, Ричард заметил содранную кожу, — Мать жешь, тере-тять, дохлые еноты, что б вас! — разгорячился расклеенный по швам Превосходный, — Уйди с глаз моих, тварь вездесущая! Болезненного нашел, к-калека! Пшел вон, говорю!! … И… позови кого-нибудь.
Скрипя зубами, осмотрел Ричард свои руки и вскоре вновь закричал, не замечая Найджелла:
      — На по-о-омощь, убивают, демоны! — и, чуть тише, пустив безнадежную слезу, — Все “превосходство” у-уб-ивают.

      Шляпа, вернувшаяся в полете обратно к Ричарду, не мягко приземлилась на какой-нибудь металлический кол – вешалку или на колени к юноше, а шлепнулась в какую-то коричневую муть, звуком своего приземления, привлекшая сэра Превосходного. "Шлеп?" - еще не уследив за шляпой глазами, поднял левую бровь Ричард, лишившись натянутой улыбки, отображающей ранее великую человеческую мысль, всю его философию, всю его веру и неверие; и всю сетку корней его рассудка–лабиринта, выражающуюся в одном лишь слове: "Дожили". Губы предательски сомкнулись, надавив друг на друга до белизны; ненавистный комок из горла поменял место жительства, провалившись в пятки; парень опустил шпагу и почувствовал, как та вошла во что-то вязкое и неожиданно-"веселое".

      Но голову нужно было поворачивать, как бы этого не хотелось: Ричард лишь немного повел головой в сторону упавшей шляпы и рывками перевел зеленые свои махровые пуговки - глаза до края так, что, приложив усилия и взора, и воображения, узрел обесчещенное перо шляпы, тонущее в каком-то дерьмище. Этот факт заставил парня протереть глаза и повернуть голову. Его по-тихому заливало не самым приятным бульоном. Ситуация... сами понимаете, сродни консистенции, в которой оказался Превосходный, в прямом и переносном смыслах. В дерьме он оказался.

      Не раздумывая даже, мертвой хваткой ухватился принц за видимый кончик шляпы. А вот что дальше делать - он не знал. Попробовав встать, отгребая руками коричневую гадость от ног, поврежденная нога Ричарда заныла и завизжала, как пушкинская "буря" ["Зимний вечер"]. Тогда парень, выкрикивая: "На по-о-о-омо-ощь!" - подполз задом к краю ямы; опершись о не спиной и, в суматохе разыскивая крепкие корни, за которые можно бы было ухватиться, чтобы выбраться, Ричард начал изо всех сил пытаться подтянуться к свету, хватаясь за все возможные и, казалось, невозможные выступы руками и отталкиваясь от нарочно-гладкой стены здоровой ногой.

      С горем пополам, но дотащил наконец старик железяку до избушки. Чудом уместившийся в комнату Железный Дровосек оказался сидящим, опершимся о стену всей спиной, согнув ноги в коленях и опустив голову. Страшила рулил. Ришар встал в сторонке, боязливо поглядывая на пугало. Наконец, старик решился прервать эти покатушки на механизме и, робко подняв указательный палец вверх, тревожно просипел:

— Там, ёто, тёперичо нады розок дёрнуть. Да ко, - мастер, закрыв глаза, протянул руку и шлепнул по рычагу, подняв его вверх. Тут же крикнул так, что выхрипел, казалось все органы из тела, — И УСЁ! И УСЕ И ХВОТИТ, родной. Хвотить. Успокоися. Тихо, тихо, голубечик. Усё жёшь хорошо, шо усё к лу́чному.

      И только говорящее пугало невольно тянулось к рычагу, старик трепетал, припадая на колени: "Тихо ш, голубечик! О-и, сувел ш с окоянным. Тишо, тишо-ё". Продолжалось это недолго. Вскоре сквозь щели комнаты стали виднеться лучи яркого света. Старик опомнился и заскворчал по карманам, вывалив на пол пару очков. Стекла, или линзы, их были сделаны из изумрудов так, что всё светило в глаза еще ярче, но, в то же время, атмосфера накуренности не могла не радовать - всё вокруг становилось зеленым! Мастер нацепил очки и, глядя из под них на Страшилу, шептал недовольно что-то вроде: "Нёчиста сила, этакую творюху я ёшо не видывал, @#$..." . Тут комната пошатнулась, послышался звук оборванной веревки или же, наоборот, хлестания веревкой кого-то; приветливо "дзынькнул" колокольчик и мадама механическим голосом выдавила сверху: "Ну наконец-то. Вот дебилы. Этаж первый." Ришар матернулся, в страсти даже оплевав стену, и вышел в оказавшееся из ниоткуда помещение. Это был огромный зал, больше походящий на закоптившуюся кастрюлю, в которой варились всякие отходы - и правда, тут было черно, как в... кхем... безлунную ночь! Повсюду шнырял со своим недовольным шипением пар, свистели вентили, все в гари; куча измазанных маленьких человечков в черных от работы, но на самом деле, синих одеждах бегали недовольно туда-сюда, матерясь, трудясь, бухая. Потолка видно не было: то-ли так высоко находился внешний мир, то-ли потолок этот был загажен до безобразия. Роботы разбрасывались гайками, медленно тарахтя на своих паровых движках-пуколках; всякие звери с ошейниками-синтезаторами речи патрулировали территории у почтового ящика и холодильника. Все кипело, все свистело, все разваливалось на глазах, но жило. Россия, сказал бы я гордо. Да, Россия, но не будем отвлекаться (особенно, когда я мастер).

      Ришар, тут же побежав к левому углу цеха, погрозил рукой куда-то наверх и прокричал, выстреливая слюной за каждый хриплый звук: "Какиё на@#$, дёбилы, @#$%#. Ёшо такое, @#$, будёт, так @#$ сосок @#$%# @#$%@ $#@$ шесть без сил @#$% #%$# - $@#$@!@". Паренек у пульта в центре понял каждое слово и весело кивнул мастеру, заливаясь в смехе. Старик тем временем всадил в себя какой-то укол и положил руку на стол с запекшейся на нем кровью, вперемешку с сажей. Бородатый паренек в синем балахоне бойко достал циркулярку и без капли сомненья и сожаленья отпилил деду руку. Вот так просто! Без каких-то эмоций он локтем отпихнул конечность со стола и та упала в урну, показав в полете жест несогласия с миром. Бородатый закурил, достал из морозильного ящика новую руку и принялся пришивать ее к старику. Никто даже не обратил внимания.

      Делу - время, а потехе - час — именно этим принципом руководствовались в своих действиях большая кошка, огромная собака и возвышающаяся над всеми ними огроменная извращенка. Да, у Элли определенно имелась парочка веселых талантов, вроде: приручения животных, невосприимчивости к наркотикам, тяги к приключениям на свою попку (в прямом и переносном смысле, уж извините за такую пошлятину :D ) и неустанного желания пребывания на одном и том же месте... Ну, приняли чего-то вперемешку с алкоголем, глоточек которого еще остался на каждого; ну, отбросили последнюю бутылку; ну, забегали глаза, стали больше, налились кровью... впрочем, не только глаза, но оставим, пожалуй, наших героев наедине - они еще не знают, чего скушали и чего выпили — перейдем к лучше к многострадальному дедушке Ришару, умирающему Дровосеку и портящему все Страшиле (Фил - молодец. Всем веселья). Да... вернувшись к "делу и потехе", хотелось бы обратить все-же внимание на эту чудесную дружбу: кто-то умирает, вследствие спасения друзей; кому-то сумасшедший старик порвал грудь, - а кто-то с животными "дурью" мается и ее же употребляет...

      Но это все лирика, ведь помимо дури возникают проблемы посерьезней: все же знают загадку с мужиком, капустой, волком и козой, которым нужно переплыть на другой берег? Так вот — та же фигня, угу. Бедный Ришар, в одиночку дотаскивающий безразличного ему Железного Дровосека до раскрытой хижины, оказался в паре десятков сантиметров от существа, которое уже успело довести мастера до нервного тика. Более того, механик предполагал, что этакая тварь, как ожившее огородное пугало, явно будет мстить. Благо, когда Страшила в своих покатушках пошел на второй круг, пол предательски дрогнул; мадама перестала пищать, в опускающейся под землю комнате заиграл приятная музыка. Ришар облегченно выдохнул.

      Металлическая комната зашипела, зажужжала и начала рывками продвигаться под землю. Лампочка заболталась вверх-вниз, поначалу обрывая излучаемый свет. Рычаг теперь был повернут вверх, но сообразило-таки пугало, что качельку зря к стене не прикрутят, что качаться на ней надо. И понеслась. Невидимая мадама как-то быстро поняла, что сейчас лучше будет промолчать, сделав тяжкий такой, но фейспалм. И Ришар ударил себя по голове. Казалось, и ЖД тоже исполнил сей маневр, после, вырубившись окончательно. В этой веселой лачужке с мерцающим светом и музыкой встретились двое - он и она - железная ветка и пугало - и что они там вытворяли! Та еще пошлятина.

      И правда, уж бедный старик, оставшийся без дома, а если и с домом, то оскверненным, грузно уселся на Дровосека и, положив лицо в черные ладони, начал всхипывать как-то и причитать, порой, вырывая у себя оставшиеся волосы. Довели мужика. Дождь не прекращался, а лил только сильнее, потихоньку смывая со старика сажу и расстреливая своими слезами Тина... Всем было насрать.

— Э-эх, ножка, ноженька, нога! - прынц начал лёгко массировать конечность, причитая, - Ой, как же так-то, а? И как это так вообще? Вот: идешь день-два по лесу, см-мотришь всем в глаза, нет - хоть бы что. Потом топаешь по болотам, еле ногами передвигая - без проблем. Потом убегаешь от всего этого, и опять все чисто! Нет, ***дь, нужно на обратном пути **нуться, ***дь. Су-у-у-услии-ик! <...непередаваемое спаривание матерных выражений...>

— Ну? Ну и что теперь, а? Что жил, то зря. Счастливчик... О-ой, ну почему? Почему я? - со злости на судьбу, Ричи схватился за голо... за шляпу. Зеленую шляпу с шикарным заметным пером. - Вот оно! Ха-ха! И ноги ломать не придется. - парень снял шляпу, от сердца отрывая, выкинул ее за пределы ямы, - Ага. Нужно запомнить - полетела туда. Ну все. Ждем теперь...

— Ага, ждем. Как же. С такими-то успехами ко мне пришлепают и вражины. Это да, это нужно быть осторожней. - Ричард изготовился сидя. В любой момент он был готов напрыгнуть острием шпаги на всякую тварь, словно кобра. Был готов. Но не значит, что... мог.

      - Мёдвёдя мнё на ухо, мать вашнюю, хости! - послышалось из хижины легким сопением, будто бы вырвалось из ржавой, наполненной водой, музыкальной трубы, вперемешку с характерным звуком поднимающейся платформы, который невозможно с чем-то перепутать или сравнить, - Как же вы мне дорохи-то! - из приотворенной двери показались черные, все в саже и в металлическом блеске, руки с обсохшими сухими ногтями, которые, казалось, раскрошатся прямо сейчас,стоит только махнуть рукой, - Нё можно уж и пёрёдохнуть, сОбаки экиё плёшивые, хости нозываются, чёрёмшу мне в сапох! - вот из-за массивной двери показались и огромные волосатые руки, черные по локоть. Они отодвинули дверь, - Ан, яй-т чяго? Похлядишь, будто ж и нету нихдё мастёра-то. Усе сюды пёрутся,мыло мне на пол. - руки исчезли, но вскоре показался поднос с разной скромной пищей: оборванная половина буханки черного, бутылка с жидкостью на стопарик, засохший огурец, весь в мухах и их яйцах. Определенно - никто это кушанье уже давно не употреблял. Вот явился героям и сам Ришар: маленький, что метр с кепкой,весь черный, как ершик трубочиста, усатый, явно косящий под Поддубного или Чапаева, старикан, походу, даже бухой, выкатился из хижины, шатаясь и, уставившись на героев за периметром одним глазом, другим, видимо стеклянным, на Тотоху, молвил, - Н-ну? Проходите, робята. Чяго стоите? Чисто, зуб даю, - и он поприветствовал нашу команду единственным своим зубом. - Ну, скажи ж им, псина. Ну? Фю-фю-фю, - Попробовал посвистеть он и, с трудом отщипнув кусочек от буханки хлеба, кинул под лапы Тотошке, - Ёшь, пёсик, кушой.

(Во-первых, хотелось бы сказать спасибо Desutorakut'e за отыгрыш фэйла ЖД)

Первым под пулю-поцелуй от непревзойденной Элли попал или подстроился крыс, покушавшийся на Льва: тварь пошатнулась и, вскрикнув-прошипев, повалилась на бок, схватившись за руку...
      Но это оказалось ловушкой, которую довольный ленивый Лев не смог заметить: в глазах крыса неожиданно мелькнуло что-то яростное, смертельное, но живое и кроваво-алое - он из последних сил кинулся на царя зверей, но так и не смог допрыгнуть-накинуться. Прорядив когтями стол, собрав под ними и грязный лак для дерева с волосами, где он еще остался и не спрятался вглубь прогнившего стола, крысолюд своей тушей упал на бутылки, ранее разбитые Львом, проткнувшие и его яростные глаза, и холодный, как лед, двигатель-сердце. Двойная ловушка, скажу я вам!

      На другой стороне таверны, там, где бесшабашная Элли потягивала кофе из маленькой чашечки, прищурив глаза и подняв надломленные посередине угольные (почему-то мне представляются именно такие) бровки, глядя на последние минуты трехлапого, Тотоха рвал и метал все и вся: Вот он напрыгнул на раненого, но не сломленного крысолюда, вот оторвал ему нахрен руку, вот обрызгал слюной. ... Но вот, уже однолапый, рыпнулся! Заорал! Закричал, но не так, как кричит обиженный ребенок - как кричит лермонтовский мцыри в смертельной схватке человека и природы, общества-воспоминаний и природы, вечности, мечты! Ярости. Но и ему не хватило этой силы, крови, пульса... Лишь рявкнул и приготовился покорно к казни.

      Страшиле, находящемся где-то в своем мирке, чуйка нашептала о запахе. Надо сказать, что чуйка Страшилы никогда не ошибалась: если чучело - будь добр знать как и с каким запахом горит сено. Этот же запах был похожим. Настолько похожим, что пока пугало огородное обрабатывало мыслю в перекати-поле своих извилин, языки пламени уже захватывали потолок. Потихоньку. С лестницы.

      РАЗ!
      И все промахнулись.

      И только у такой дерзкой, да притягательной Элли открылось второе дыхание: Еще, еще пуля, еще! Эти звуки выстрела так и впечатывались в ее пьяненьком мирке - сознании, словно удары гигантского молота; оставляли вмятину, звенели, гудели и, видимо, только задавали ритм этой бешеной девчуле в хрустальных туфельках! Первым под пулю-поцелуй от непревзойденной Элли попал или подстроился крыс, покушавшийся на Льва: тварь пошатнулась и, вскрикнув-прошипев, повалилась на бок, схватившись за руку. И... ах, если бы не страсть барышни к выпивке - зуб даю - промахнулась бы, но теперь, пошатнувшись и оскалясь зло да торжественно, с ноткой превосходства, стреляет она и попадает, даже не вздрогнув, не в абы кого, а точно в трехрукого, казалось, чуть не оторвав ему ладонь.

      И снова песни, и снова пляска!

      В-э-эх! Затрещина прошла!! Этот легонький удар, шлепок, подзатыльник бы заставил любого бравого молодца вскочить с земли, улыбнувшись солнцу, выгнуть грудь колесом, крикнуть в леса что-то наподобие: "Эх! Как же хорошо жить на свете!" - А потом, подбежав к посланнику доброго "леща", поцеловать его в губы или щеку крепко, до красноты, по-дружески; улыбнуться глазами и начать новый, новый день! Но... тут другая история. Вроде бы: молодец. Вроде как: бравый. Вроде как: и поцеловать может и крикнуть. Но... это был Ричард. Сейчас у этого бравого молодца были другие приоритеты:

- М-м-м, - Съежился он и, чуть приоткрыв глаз, зыркнул на Фаери, которая вчерашней "выходкой" вызвала в нем малю-юсенькую такую, но симпатию. - А ы се-о? (А ты чего?) - Открыв рот, протрубил он сонно, - Ох, ве-мя. Ве-е-я? (Ох, время. Время?) - Как бы оглядывался он, но не спускал утреннего взгляда с девушки. - Мда. Вы, что ж, господа. Вы ж, наверное, это. Ну, вставать собрались, да? А вот... вот ничего подобного. Вы, это, а я, то. Вот так вот, - Зевнул он и перевалился на другой бок. - А этот... как его... убийца ваш. наш. Мой. Пацан этот, как его... А! Без минуты трехпалый. Безминутытрехпалый, воды государю. И еды. И еще чего. И... вообще не лезь ко мне. Иди. Все за вами контроль, сами... а я. А у меня, а все... - Просыпался Ричард. - Давайте спатки, а? Слыш, это... Жадина, не знаю как по-батюшке, Говядина, - Вновь перевернулся он и обратился к Фе. - Давай, расскажи, голубушка, где... ну, в смысле... Как у меня лицо, а? Прошло? Если прошло, то давай, кидайся в ноги, осознавая мою красоту и потерянную твою возможность, кланяйся, отдавайся, раздевайся... делай что хочешь. Уа-а-ах... - Зевнул он, не закрывая рта, - М! И с зубами что, а? Вроде нормально. Нормальн-но. На местах вродь все. Ну? Чего молчишь? Смотри, пока бесплатно, говори, пока есть возможность утренней реабилитации? Пока холодно - все дела. Уа-а-ах. М?

      Дровосек уже вознес кровавый топор над своей головой, подняв его своими могучими бескровными руками, как Элли, Страшила и крысолюды уже сидели за столом переговоров и культурно просили передать соль с другого его конца. Кончено же, все было несколько иначе, но принцип тот же. Долго не могли твари разобрать, кто же теперь из них является главным: с полминуты они глазели на своего предводителя, лежащего с кровавой спиной на коленях перед огородным пугалом, но после начали обмениваться неоднозначными переглядываниями. Вождь что-то прохрипел, вроде: "Уп-п-п'эйсйте мэна-а-а...", харкнул кровью и повалился на бочков, упустив из рук своих трезубец, ранее находившийся в его мертвой, прямом и переносном, хватке. От гостей тут же отлип неприглядный крысолюд, раздавливая на своем пути всяких насекомых:

- Б'р-р-р'удем, бу'р-р-р'дем сотр-р-рудничать. Но так: Вы не л-л-лэзите к нам, мы к в-вам. Нам мног-го, нас-с-с ар-р-рмии. ТысЧЬячи. Мы н-нэ знам пощ-щады, м-мы з-знаем тепер-р-р токо стр-р-рах-х. Ух-х-ходит. Уходит! - Крысолюды посмотрели на него с несогласным взглядом. Видимо каждый имел свое мнение, но это еще нужно было понять(1d100). Новый вожак попятился назад, стараясь не смотреть на Страшилу.

      Тут Тотошка проснулся! Чудо. Проснулся и цапнул воздух за самую сочную часть. Воздух. Взгляд рассеялся, мир вновь собрался в одну ясную и привычную картинку, образовав из разбросанных где-то в подсознании частей мозаики прекрасный цветочный, или просто, горшок под названием "жизнь", реальность. Тут происходило что-то странное. Драка прекратилась. Вот это поворот.

      А вот Лев. Нет, Лев наоборот попал куда-то в зеленый мирок. Но, нет, не в тот чудный, который увидел Тотоха. В свой мирок страхов и ужаса, простреливающих виски тупыми патронами и все никак не смеющие их прострелить... Его окружали. Огромные зеленые муравьи, метров с пять - десять, мокрицы, мухоловки, сколопендры... Жесть. Он посмотрел под ноги. Он ходил по тараканам - вот что хрустело у него под ногами все это время. И вдруг, во всю эту бесовщину вмешался паук. С целый город казался этот паук, раскалывающий тараканью планету на кучу щелей, расщелин своими восемью волосатыми ногами.

- Ну нормально! - Вскидывая вмиг взмокшие волосы высказал Ричард, - Я, главное, - Подошел он к Ульриху, по пути надевая шляпу, - Лежу, нет - сплю, а тут она, значит... А я лежу, ни кого не трогаю, вот. А она как хвать за самое, что ни на есть, дорогое и... Короче говоря: подстава века. Я вот что думаю, мой ржавый друг, давай, сматываем удочки - мы тут и так задержались. Уходим. Уходим прямо сейчас. Эй, эй, ты вообще слышишь? Хотя, все-равно, что со шкафом разговариваешь... "Твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая в поколениях нашего рода бодрость..." - Изрек он тут же цитату из одного прочитанного им романа, кой, между делом, был довольно-таки удачным при его втором издании. - Ладно-ладно. Да будет так. Подождем.

      Сколько бы Ричард не заглядывал в дерево, пуская со своей шикарной шляпы ручейки дождя, не находил он свободного места или хотя бы места к которому мог бы пристроится так, чтобы никто того не заметил, убедившись, что неудобные позы дают лапающим конечностям большую тяжесть. Оставалось только находить укромное тихое и сухое местечко неподалеку. Впрочем, он его нашел и чуть ли не в этот же момент уснул, сперва эгоистично освободив более-менее удобные носилки под свою благородную важность.

      Как только Феари начала покушаться на свободную жилплощадь, Ричард засопел. По-своему, чуть приоткрывая глаза и шевеля ресницами, чтобы, конечно же, видеть ее, но виду того не подавать. Превосходный сопроводил действия Фе по поиску удобного местечка и позы легоньким храпом, который мог бы и доноситься от него, в такой позе, когда голова его, словно зеркало, была направлена лицом на девушку, если бы та смотрелась в него. Но, тут уж он на нее смотрел. Она подпихнула его сбоку, он, изобразив сонную расслабленность и окаменелость, с мягким сопением будто бы произвольно перевел голову в положение, когда она чуть не достигала плеча девушки, при том не мешая ей ни в чем.

      Замолчала. Вроде и заснула. А шея затекает. А лучше подождать. Ричард прекрасно знал, что рыбка сначала должна не просто клюнуть, а, проглотив крючок, извлечь его естественным путем и попасться во второй раз, почему решил подождать еще минутку. Но и тут он знал, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, что семь раз отмерь - и все дела, что мотивировало его на то же притворное сопение и удержание головы в таком неудобном положении. Он долго перебирал в голове пословицы и поговорки, но, наконец, нашел подходящую, вещающую о том, что кто не рискует, тот не пьет шампанского. Превосходный не пил, но рисковать любил. В конце-концов бутылку шампанского после всего этого можно было подарить прелестной даме.

      И... вот уже тихонько спускается "спящая" головушка Ричарда на плечико его недостойной спутницы. Спустилась, изобразила самодовольную улыбочку, устремила взгляд на все, от чего эта улыбочка могла появиться. И вот пошла, гордо и притворно, рука. И пошла, и пошла. И с сопотком в тему, как лист осенний и порочный, приземлилась куда-то, куда - не важно, но приземлилась.

      И самодовольная улыбочка и бегающие глазенки.

- О, нет-нет! - Подумалось Холодцову и прозвучало так безнадежно, так бессмысленно и мертво, что будто бы и не оставалось ни малейшего шанса у него боле на жизнь. Сейчас же он, ранее стоявший с открытым ртом и бегающими глазами, не могший прийти в себя, осознал, как ему на тот момент показалось, суть чуть ли не жизни: Рождение так прекрасно, волшебно, данно Господом, что в свою очередь человек и отдает Ему свою любовь, душу, себя, и без того принадлежавшие Ему, что и другой-то цели не остается в сознании и легких мыслях человечка, который еще, пусть и не понимая ни капли происходящего, но совершающего действия чистые, невинные, словно вирус, имеющий программу этой самой жизни, итогом которой является уничтожение себя собою во имя цели, которую он никогда и не поймет и не ощутит. Далее начинаются боли и страдания, чаще всего совместные, что притупляет или, правильней сказать, стесывает ступени на пути к личности. Теперь, покусившись на поломку системы, на грех, бежит человек, или вовсе падает, погрязая в липкой мрази браннословия, с этой лестницы вниз и вниз. Но вот, падая или скатываясь, коли все еще хочет жить человек он цепляется за эту лестницу, за эту ровную прямую горку и ногтями и зубами и существом своим, если питает особую волю жизни, пытается выбраться. Но зачем? Его унижают. Ему становится стыдно за себя. А после - за общество. Дурак падает, умный карабкается ввысь, стараясь улучшить общество. И вот уж безответная тоска, разбивающая сердце на куски, как время не щадит роскошную когда-то розу, вырывая с нее сгнившие лепестки. И вот ступеньки. Наконец-то! Наконец ты прошел испытания! Иди в перед! "А надо ли?" - спросишь себя в двух шагах от мечты. "На до ли, если будешь нынче валяться в полу бездыханно и ненужно?" "Надо", - Решил для себя Холодцов и поставил жирную точку в своем рассуждении, поднявшись тем самым на ступень вверх. На ступень к личности, к становлению бескорыстным самоубийцей во имя мира.
- Пы-подождите! - с вытянутой рукой, так и просящей помощи выбежал он вслед за Орловой и немцем, - М-меня, меня подождите. Уходим, уважаемые, уходим, - бегло прошуршал он к оставшимся.
Далее он следовал за ними хотели они того или нет.

- <...> А выбраться можно только на этих повозках, бэз них — только с помощью богов.

- Ну тогда у меня козырь в... - Он посмотрел на себя, поправил штаны да и только. - Рук... В штанине. И я не собираюсь его всем показывать. Наглые воришки. Покормылы-покормылы. - Живот вдруг выдал легендарный Жемодремовский рык, - Та ну вас.

      Жрец все так же потопал не зная куда, не зная за чем. Пиная морковки он думал о том, как бы смог починить колесо, но капли пота, падающие с грязных седых бровей, обрывали его добровольные пытки "мозга".

- Эй, - Сказал он просебя, словно крикнул в микрофон, ибо мысль его обрушилась на все морковное поле, - Ар-р-рх! Как отключить эту... штуку, которая мои мысли с неба орет? А? Ох, как же... Ах, это кошмар. Это просто кошмар. Во всех смыслах. Ми... Минуточку. "А я все чаще замеча-а-аю...". Хм... Неплохо-неплохо. А а если? "То-о-олько... М-м-м-м... кружка эля на столе"... Да, в мыслях я пою гораздо лучше, - Начал петь Жемодрем в мыслях, но наяву, будто бы слушал радио, о котором, правда... тут еще никто не знал:


"Жрец по полюшку пошел
Звёздной поступью цариц,
А морковь - ведь не айва,
Тут и корень и ботва.
Заставляют падать ниц!
Не забудутся никем
Башня мага, гоблота.
И таверны горький смех,
Не забуду что во век -
А что я? Все из-за вас!

Только кружка эля на столе.
Боря плачет в голове,
Тихой болью отзывается во мне
Тот подсвечник в пол цены.

Нелегко тебя отдать
Злым изменщикам судьбы.
Мож-т накинули б полтос,
Может быть отдали два:
Я готов продать на бис!
Пусть глаза мои молчат,
Молча смотрят на моркву.
Если кто поймет меня,
Пожалеет и подаст.
Потому, что я проро-о-о-ок.

Только кружка эля на столе.
Жема плачет втихаря,
Жадность гложет, все в округе слышат их:
Ярости и жмотности... кри-и-и-и-ики. "

      - Ясно-ясно, - Вернулся, от взгляда Мельи к угрозам Фе, Ричард, - Давай свой мешок, - Вырвал он провизию из ее рук, - Но запомни: этот указ твой никак не оправдывает того, что ты меня не достойна. Тогда уж ты должна его тащить, несмотря на мое благородство. И еще указывать мне будешь, хм! - Капризно высказался он и, чуть отойдя, кинул мешок к ногам Найджелла, - Называть меня: Высокопревосходительство, благороднейший из величественных Сэр Ричард Первый Превосходный, ясно? Это я к вам, - Показал он пальцем сначала на слугу, а потом, резко развернувшись, и на Феари, - С этого момента. Все понятно? Все понятно.

      Высокопревосходительство, благороднейший из величественных Сэр Ричард Первый Превосходный, не отводя глаз от Найджелла, все ж нагнулся и брезгливо поднял мешок. В немой сцене он лишний раз подтвердил, по крайней мере для себя, свое превосходство и благородство. Подойдя, теперь к Ульриху, он продемонстрировал, как на показе мод, его новую "сумочку", медленно и неторопливо, смотря куда-то вдаль, неохотно он выжал из себя:

      - Сэр Ульрих фон Что-то-там, прошу прощения за слабую память, да. Я думаю, сейчас в наших и только в наших руках сосредоточена сила, - Он прихватил его за руку и попытался повести с собой, но... не сдвинул с места и смирился, - Сила. Только мы, я считаю сейчас способны рассуждать. Что ж, согласен, вы служите не мне, однако ваши... вот эти... кучка вот эта, - Брезгливо он махнул рукой, обведя всех сопутников, - Они, знаете, напортачили изрядно. А еще в долгу у меня ваша совесть - мальчишка с крепкими кулаками. А еще я вам, черт побери, жизнь спас. Ну, это так, "между прочим". Что ж, вы, как благородный человек у меня в долгу, но я вас великодушно прощаю. Так и быть. Так тому и быть. Не надо вставать на колени, мой дорогой, не стоит. НЕ СТО-ИТ. - Проговорил он зачем-то, (Правильно поставив ударение)- Короче говоря, собрались, да. Идем. Выдвигаемся. Да. Чудесно.

      Минута молчания, губы Ричарда трясутся, будто хотят еще что-то сказать:

      - Ах, и что б вы без меня делали! - Добавляет он весело и отпускает рыцаря. - Да. Так как в-в-вы и вон та брюнеточка, - Неожиданно быстро проговорил он, улыбнувшись, - Тут люди для меня мало-мальски нормальные: Ну, благородные: не драчуны и не куртизанки, - Полушепотом хихикнул он, закрывая рот рукой, будто проговорив: "Пардон", - То с вами общаться и будем. Мда... - Ричард понял, что никак не сможет найти тему для разговора с... рыцарем и резко замолчал, забегав глазами.

      - Вот черт! - Ударил Ричард землю кулаком, словив дамские смешки, - Да вы... - Он зло огляделся, но вовсе не в желании осмотреть дам; он искал кролика, - Ну, если это не так, - Боязливо пригрозил парень рыцарю и, оголив шпагу, направился к холодному ушастику.

      Присев около его тела, Ричард потыкал в тушку пальцем. Не смотря на то, что он кроля и убил, нес в руках за уши, все же мысль о его расчленении даже не могла придти к сэру Превосходному в голову. Он покосился на хихикающих незнакомцев. Конечно, все это больше всего походило на шутку, подкол, но, а вдруг нет! Что если этот счастливый обладатель рваного лица не врал и... ему просто не попадались кролики. Нет, Ричард не мог рисковать. Но не мог и стать поводом для насмешек. Решающим фактором стала самовлюбленность Превосходного, самовлюбленного в свое лицо, как не в свое. Короче говоря, это был сложный случай. Почти, клинический случай. Но, пока мы отвлеклись, Ричард уже вырезал из кролика какую-то мясину, даже с костью, что б было удобнее держать. Теперь он ходил с ней, как с моноклем на ручке, прижав к глазу. Но ходил не просто так, он еще и бубнил что-то на всю округу:

      -Ах! И неужели ты думаешь, что прощу я его вот за это? - Он отставил "монокль" от глаза, - Только мы доберемся до хоть чего-нибудь, я уж не берусь употреблять слово: "зеркало", по тому, как с вашими устарелыми взглядами, предполагаю, что рассматриваете вы свои, кхе-кхе, лица, в отражении воды. Но не об них. Так вот, как только мы доберемся до воды, и я оценю всю силу силу этого щенка, тогда и решу, сколько его пальцев полетит на корм рыбам. Молись, чтобы у тебя их хватило, после этого, на то, что бы хотя бы поднять меч с земли. Хотя я не буду против, если ты будешь таскать их в зубах! - Безответно он протянул в сторону Найджелла, - Ох, Ульрих, если не ошибаюсь. Давай-ка, расскажу я тебе, что служишь ты не абы кому, а мне. И конкретно мне. И исключительно мне. Мне. И Господу, раз уж о том пошло. Значит так, вспомни, пожалуйста, как ты меня встретил? Ты оказался где-то в пустоте, будто ожидая меня, после меня и встретив. Меня, без защиты, без слуг, без кареты! Это ли не воля Господа? А то, что я спас тебя, да-да, не смейтесь, барышни, тебя. Это не воля Господа? Очнись, перед тобой король твоего короля, посланник твоего, нет, нашего общего Его. - Он указал на небо, - Я явился вот так вот перед тобой, что, по случайности что-ли? Нет. Я знал к кому иду, я знал, что ему сказать. И для особо одаренных, пришел я к тебе... и говорю тебе это. Подумай, пока я знакомлюсь с, надеюсь, более дружелюбной половиной нашей... ох-ох-ох... команды. И, да, ты мне жизнью обязан: бомбы очень опасны. Смертельны. Потом расскажу. А пока собирайтесь - в темноте я едва ли рассмотрю свое отражение в воде, это будет не на руку мальчишке. Эх. Но, о его руках мы поговорим непосредственно, перед, этой самой, водой.

      Он прошел поближе к дамам. К побитым и измотанным дамам. Но, не смотря на их вид, Ричард все еще имел хорошее воображение. Теперь, по пути, он вспоминал стандартную схему, которую я разглашаю по секрету. Ричарду не говорите. Итак: Для того, чтобы заработать взгляд, он должен был заговорить. После этого для него горел зеленый свет, судья давал отмашку: Превосходный на время осматривал все тело потенциальной цели. Первым делом нужно было тут же вцепиться в ее глаза. На всякий случай. Вдруг понравится. Потом переводить их все ниже и ниже, все больше прикидываясь скучающим. Тут же нужно было на мгновение отвести взгляд совсем вниз, будто бы, что-то заметить, а после вновь сфокусироваться на глазах, переползать все ниже и ниже... На самом деле, делалось это для осмотра тех частей тела, для публичной оценки которых еще не придумали Интернет. После, нужно было как-то обойти собеседницу или попросить ее обернуться. Этот момент не мог заставлять ждать. Это важно. Что ж, Ричард принялся выполнять план. Первым делом, он влетел в глаза Мел:

      - Ха-ха-ха, очень смешно, - Улыбнулся он, вновь отставив "монокль", - Я - Ричард, сын короля королей, о котором, до коронации, знать могут лишь приближенные. Иду я куда и вы, - Он посмотрел вниз, - Хм, но зачем - секрет. Короче говоря, будем знакомы, - Он начал обходить ее, выбирая самый удачный ракурс. - Ну, хорошо. Все что хотел - я получил. Называйте меня... хотя бы при людях, не как иначе, чем: "Высокопревосходительство, благороднейший из величественных Сэр Ричард Первый Превосходный". Можно, в бане, просто: Ричи. Вот. - Он тут же отошел не дожидаясь реакции.

      - Да, здравствуй, - Подошел он к Феари и начал исполнение плана, - Я, ты уже слышала, кто. Короче, жизнью обязан ваш громила мне, я иду, меня послали, - Он вдруг посмотрел куда-то вдаль, а потом резко вниз. Вернулся к глазам - Что ты говоришь? Не важно. За лицо не беспокойся, такое со мной каждый... день. Почти. Дай-ка я посмотрю на твою руку... сзади.

      "Вот это поворот!" - Подумал Ричард и с довольной улыбочкой обошел девушку, которая против этого, вроде как, была не против. Сложная схема, миллионы расчетов, тридцать одна диаграмма, - вот что сейчас кружилось у него в голове, складывая общую картину о Феари. Ну, что сказать, Превосходный знал всегда, но сейчас он был в замешательстве. Как показать свою гордость, голубую кровь, добавив особую изюминку с послевкусием, вроде: "Мы вам обязательно перезвоним".

      - Да. Да, я тебя понимаю, побитая мадама. Тебе нужны деньги, муженек-красавец и защитник. И, вуаля! Как все совпало! Все в одном флаконе, берем, пока другие не разобрали. Ха-ха-ха... Однако, только прошу, дорогая, - Он положил руку ей на плечо (Но вовсе не как Генри, но это другая история) и нагло посмотрел в глаза. - Не рань свое хрупкое сердце ради меня. Не стоит. Полно. Не печалься. Пустое. Не бери в душу. Не ругай себя. Это я виноват, точнее мое величие. Да... - Он отошел на шажок назад и, будто бы подставил щеку под пощечину (Как бы это не звучало) - Выдвигаемся! - Крикнул он, - Дибиленыша можем не брать. Если что, Ульрих, то я про твоего мальчика на побегушках, а не про... ну, короче, проехали.

      Только солома начала выпирать из всех щелей Страшилы, направляющегося к смеющейся без памяти ведьме, как вдруг в таверну ворвались, видимо, крысолюды. Нет, они выглядели не как люди с головами крыс и их хвостами, а как крысы с человеческими головами , ползающие по поверхностям, зацепляясь человеческими руками и подтягивая свое тело. Выглядело жутко, непредсказуемо и реалистично. Их было семеро. По крайней мере именно столько крысолюдов вползли через оба выхода. Из подвала раздался панический, отличный от прошлого, крик. Тавернщик молил оставить ему жизнь, а после, будто бы захлебнулся.

      Крысолюды рассредоточились: кто-то пополз к барной стойке, кто-то начал карабкаться на столы, в том числе, одна крыса покушалась на столик, за которым сидел Лев. Когда они заняли каждый свою позицию, в молчании, вновь воцарившемся в таверне, то с ожиданием устремили взгляд на, видимо, их главаря. У него были особо пышные крысиные усики на человеческом лице, щеки были покрыты седой, что-ли, шерстью, а правый глаз был перевязан красной тряпкой. В руке он он тащил за собой какой-то трезубец, вроде того, что пропил Нептун неделю назад в этой же таверне. Он навалился на стенку барной стойки, рядом с ведьмой и с криком, кровожадно продырявил ее старую морщинистую шею.

      - Сдохни'ш-ш-ш'те, твар'рь-рь-рь'и! - Пробле́ял он и продолжил превращать шею, не перестающей смеяться кровью ведьмы, в фарш.

      Тут же остальные крысолюды набросились на ближайших противников. Сквозь крики, послышались шепелявые звуки с улицы.

      - Чег... чего? - Разлепляя глаза возмутился Жемодрем, - А ну пшел отсюда! - Жрец потянулся за тапком, - Проклятые цыгане. И мало вам: всякие побрякушки, вещи эти троглодитов, главное, забрали, а и еще надо чего-то, - Гном бегло осмотрелся, - Эу, ты, чего, проклятый, и троглодитов спер? - Жрец тут же откинул тапок в сторону, - Красава! Брат! Нет, они мне, конечно, изрядно надоели, но я и не думал, что их можно, хе-хе, просто украсть! Вот ты ж фру-у-укт. - Жемодрем зевнул, завис на несколько минут, - Ты, это, погуляй еще часика два, сейчас, отосплюсь, а потом ты уже и благословения попросишь... и не только. Давай, пока, мух по-отгоняй. - Жрец фыркнул и вновь завалился на бочок.

      Ну, дорогие друзья, а теперь я приглашаю вас на сеанс полу-немого кино, режиссером которого выступите вы, а точнее, ваше воображение. В связи с ограниченным бюджетом, к сожалению, мы не смогли нанять какого-либо композитора, почему, собственно, наше детище и называется: "полу-немое полу-кино". Все, на что хватило нам денег, так это на запись звука: "Пи-и-и-и-и-и-и..." и сценариста, который осмелился написать сценарий к нашему кино. Впрочем, сценаристом этим является ваш покорный слуга, но суть не в этом. Хорошо. После того, как я ввел вас в курс дела, присаживайтесь по-удобнее, запасайтесь чем-нибудь легоньким, что можно съесть или выпить за три или пять минут, и приятного просмотра.


      Ричард наконец решил приоткрыть глаза. Лежа на окаменевшей от взрыва траве правым боком, но все же совсем не на груди, а, скорее, на спине, укрылся он в последний момент лишь своими руками и левой ногой, согнутой в колене, служившей щитом для особых ценностей, мальчишки - не мальчишки, а все ж, мужчины. Теперь же руки его лежали на земле, но нога все не хотела опускаться. Вот появилась какая-то полоска, но, полностью открыть глаз помешал видимо какой-то маленький камушек или грязь. Ричард чувствовал, что одно движение век и эта злополучная мусоринка в миг, скатившись с не очень длинных решеток-ресниц, превратиться в целый валун, попав в глаз. Нет, сэр Превосходный не мог допустить такой оплошности. Вы только вдумайтесь: от какой-то мусоринки сейчас зависела, может быть жизнь, может быть даже не одного человека! Проведя рукой по земле, каждым миллиметром каждого пальца ощутив истинную поверхность этой самой земли: наждачную бумагу, отшлифовывающую пятки бедных и подошвы богатых, он подобрался к корню. Корень этот он ощутил не сразу, с перепугу решив, что старательно ощупывает свою уже бывшую конечность, но вскоре проследил его исток и устье, тем самым, по крайней мере, запомнив его месторасположение и, если все ж он останется слепым на веки вечные, то обязательно заберет с собою. Подобравшись к глазу, смяв милую щечку к веку, он набрел на бровь. "О, какая же ты, и вправду красивая, бровь" - Не мог он нарадоваться, перебирая короткие жесткие волоски. Нет, ну и правда. Бровь та еще. Вот увидите где-нибудь бровь, которая вам просто осколком застрянет в сердце - та самая. Та самая бровь Ричарда. Запомните ее. Итак, самоутвердившись, Ричард решил следовать дуге и через несколько мгновений уже палец его скатывался с прямого профиля носа и прямо к ресницам. Тут оказалось намного больше пыли и грязи, чем ожидалось. Видимо, до него все же долетело земли. Не мало так земли, с лопату. С маленькую такую, но верную лопату. Очистив оба глаза от, так скажем, помех, оставалось только включить "HD"-картинку.

      И вновь белая полоска, но вот, ранее незаметные ресницы уже преграждают обзор. В бликах они исчезают, а лесу достается увидеть нечто, а именно: скромное счастье принципиального оптимиста, что еще? Глаза напуганные, но, по-прежнему родные. Они, пусть и бегаю туда-сюда, выясняя о произошедшем, но так и так несут в себе именно ту информацию, которую и должны были нести с самого своего сотворения. Ведь сотворены они были, как и все, не напрасно. Пусть они и в абсолютном ужасе, страхе, пульсе, но... у них своя миссия, независимо от того, когда и зачем ты в них смотришь. Смотришь, но не вглядываешься.

      "Нужно вставать. Вон там, вдалеке, где рыцарь. Что с ним? Как его хоронить, если даже не помнишь имени? И простят ли высшие то, что амбициозный парень сворует или, скорее, присвоит себе ничейные мечи? Ах, не те мысли. Не те!". Ричард переводит вес тела на левый бок, тем самым переваливаясь на уже выставленное колено. Отжимаясь от земли руками, первым делом обеспокоенный взгляд его посещает шляпу. Легендарную, вот увидите, легендарную шляпу Ричарда. Какой-то непонятный, никому не нужный гул в ушах, так и просит постучать по ним, что и делает наш знакомый, после того, как поправляет прическу. В попытках дотянуться до легендарной шляпы, Превосходный, к своему удивлению и разочарованию одновременно, заметил, что плащ его, что надоедал всю дорогу, черт его побери, застрял. А где застрял - черт его знает. И опять падать. И опять умышленно. Колбаской перекатившись ко краю зеленой тряпки, и... обратившись тем самым в кокон, парень вырвал накидку из цепких лап корней, непонятно как и непонятно зачем схвативших незаменимый элемент его образа. Тут же из кокона появилась бабочка. Бабочку эту по-прежнему звали Ричард и она заковыляла в сторону взрыва. Там, совсем рядом, опять же, весь в грязи, траве, испуге и холодном поту корчился от боли сэр... как его там? Этого парень не знал, как и указаний, которые ему мог бы дать Сэркакеготам в данный момент. Спасибо звукорежиссеру. "Пи-и-и-и" - Видимо, крикнул, рыцарь. "Пи-и-и-и-и-и" - Ответил Ричард. Состоялся, скажу я вам, довольно, конструктивный диалог, итогом которого явилось то, что парень наконец понял, что немного оглох. Немного. Как и тогда. В запрещенном романе о пушках и принцессах. Эх, жаль, что в романе этом, не было сказано о том, что делать, если в принцессу попадет из пушки.

      Мало чего видавший, но начитанный запрещенной литературы, только потому, что это модно, как и зеленый цвет, сэр Ричард, все ж, решил действовать. Делал это он, как всегда, экстравагантно, бодро и несколько абсурдно: Выхватив шпагу Превосходный начал оббегать врагов по кругу, дабы зайти с фланга и не подорваться на бомбе. В общем итоге он решил, что это бомба, а не горящий еж, как ему привиделось в первый момент. Так же пробежка эта сопровождалась не абы чем, а криком:

      - В ата-а-а-а-бомба-а-а-а-аку!! - Не очень отчетливо, не очень храбро, но, все-равно, как-то по-геройски прозвучал этот призыв в бой... Или... что это было?

      Рыцарь, с видом ошарашенным показался, вдали. Лицо его придавало "королю королей" уверенность, а полудохлая кляча так, в поту, и молила: "Убейте меня поскорее! А лучше моего всадника!" Хитро прищурившись и улыбнувшись половиной рта, как-то очень кстати послышалось зазывающее: "О!" Всадник этот тут же пронесся мимо, заставив лгунишку невольно оглянуться. Вдруг. Оказалось. Что, черт побери, великан этот... громила... куда-то пропал! Казалось, будто бы он хвастался своими железяками и титулами здесь совсем недавно, совсем недавно насмехался над Великим и Ужасным Ричи - убийцей кроликов, чем абсолютно, конечно же, раздражал Превосходного, однако мгновенное исчезновение его невольно вытянуло изо рта парня:
"Дур...". После того, как неподалеку прозвучали слова, интонация которых была не из приятных, а точнее: зазывала бандитов... или армию бандитов в бой, Ричард, наконец, смог составить все свои прошлые восклицания в одно емкое слово, договорив ко всему прочему: "Реть".

      - Одуреть, - Повторил он, вытаращив глаза. Тут же в голове его промелькнула масса способов выжить: от ложного плена, до смертного боя, но остановился на... маскировке в чистом поле.

      Расставив руки в стороны, подобно раскатистым веткам рябины, надвинув шляпу на нос, лишь дабы великолепное лицо его не ослепило своей красой пробегающих врагов, скрестив ноги, для пущего эффекта даже сжав пальцы ног, притворился он, в общем целом деревцем. Сухим таким, полностью зеленым деревом со шпагой и в сапогах. Выглядело... если сказать эпично, ничего не сказать. Хотелось бы добавить также, что хитрый молодой человек, между делом, перепробовал не мало вариантов, да-да. На полянке, на потеху белкам и воронью, появлялись то радостный дуб, то плакучая ива, то белая береза, то повалившаяся елка, однако в итоге всадников, друзья мои, ожидала полная импровизация, которую они могли видеть только за морем. Ричард надеялся, что они не были за морем. Впрочем, как и он.

      Тем временем, через лес, неохотно преодолевая выступавшие мощные корни могучих деревьев, пробирался некий молодой человек в зеленой шляпе с пером, модной одежке и с самодовольной улыбочкой на лице. Размахивая тушкой кролика, входил он в какой-то "новый" лес. Загадочный и страшный, волей-неволей заставил он обнажить шпагу Ричарда, изготовиться. Зайдя чуть глубже, мальчик увидел мужчину. Именно так можно было описать их различие. Будто бы на радость Ричарду оказался в этом глухом лесу рыцарь, расположившись на корне в парализованной задумчивости.

      "Есть! Да, я так и знал, черт возьми, что я встречу ну хоть кого-нибудь в этом проклятом лесу, но чтоб такого бугая - редкая удача. Удача? Нет, Ричарду никогда не везет - всего он добивается сам. Да. Да, черт возьми!", - Сжал он губы в улыбке и посмотрел на кролика, - "Ах, ну разве не прекрасно быть прекрасным?"

      Поправившись, особенно уделив внимание шляпе, Ричард, в гордой позе начал подходить к неизвестному. Издалека он кинул тушку животного прямо к ногам рыцаря, таким образом, эффектно начав разговор:

- Добрый путь, смерный! - Смело и с некоторой насмешкой начал он, - Тебе несказанно повезло, что ты повстречал на своем пути будущего лорда Ричарда, - Тихонько поклонился, разведя руки в стороны, - Куда путь держишь? Неважно. Я туда же. Разрешаю, тогда, присоединиться ко мне. Давай, можно даже на колени не вставать, я и так посвящаю тебя в рыцари. С меня помилование, бесплатное общение, ну и светлое покровительство - с тебя имя... Какой чудесный день, не правда ли? - Рассмеявшись, добавил он.

      Ведьма не переставала смеяться, однако сей напор Страшилы, эти слова, интеллигентные, но пошловатые, заставили Тавернщика оторваться от танца Элли:
- Эй-эй-эй! А ну иди сюда - благо крови не будет! Одна спичка и готов. - Бармен схватил пугало (Это я про Страшилу) за мягкую в прямом, но пустую в переносном смысле, голову, - Кого? Кого тебе надо-то? - Шепнул он ему, - Кукл - хлопни, баб - топни, ведьм - чихни, ну! - Мужик топнул и тут вместо набитых соломой неживых барышень, на лестнице появились милые мадамы, - Еще раз топнешь - получишь сцену по-откровенней! А теперь, - Он откинул Страшилу, - Либо на второй этаж, либо проваливай к чертям!
      "Хм... Хотя... чем бы он мог? Косой? Фу-фу-фу. Подумай о другом, Боб, думай о другом."

      Подойдя к покосившейся таверне, двери которой были открыты, Железный Дровосек, видимо, тоже решил передохнуть и, для того, чтобы пролезть со всем своим ростом в заведение, прорубил свой дверной проем, рядом с предыдущим. Видимо, этот номер нисколько не волновал посетителей: никто даже не моргнул, когда щепки полетели им в напитки - все также продолжали общаться.Ну, как “общаться” - кто-то уже валялся под столом, кто-то, напротив, на нем отжигал.

      Встав в проходе (Кто в каком), герои лицезрели такую картину: Слева, за барной стойкой стоял толстый бородач. Половина его бороды находилась в кружке с пивом, которую он, видимо, заполнял для посетителя, но сам он был в абсолютно своем мирке: Весело что-то напевая, он смотрел в даль, изредка икая и нецензурно выражаясь на шум. Рассевшись на высоком стуле, не отводя взгляд, любовалась им рогатая старуха в желтом комбинезоне, потягивающая какой-то зеленоватый напиток через трубочку и тихонько вздыхая. Там же, слева, висела картина какого-то страшного, я бы даже сказал, великого и ужасного, старика в клоунском гриме. В картине этой было множество мелких отверстий, а во лбу этого клоуна красовался огроменный дротик, как ни что другое, прекрасно оканчивая композицию.

      Справа стояли круглые деревянные столики и стулья, но, я думаю, что важнее будет сказать о том, кто же за ними сидел: Тут собрался весь колорит страны волшебника Изумрудного города. Безногий гном отплясывал на руках, огромный, не понятно как поместившийся в таверну, орангутанг пугливо смотрел по сторонам, русалка, с маленьким круглым аквариумом на голове, прижималась к голому, в смысле, от шерсти, коту, ростом с человека; за самым большим столом сидел огромный зеленый троль, одетый в кожаную жилетку, вместе с милым рыжим котом и ослом в наморднике; где-то разместился и беззубый пьянчуга, в голос рыдающий от потери какого-то там “джина”, рядом с ним сел и лысый мужчина в строгом черном костюме и красной бабочке; под столами валялись бубнивший что-то матершиное пес, хиппи в грязной зеленой футболке, а гвоздем программы был селезень, орущий что-то невнятное на ни в чем не виновную мышку.

      Так же, на лестнице на второй этаж стояли… Для Льва, аппетитные тигрицы, игриво машущие ему хвостиком; для Тотохи на перила опирались еще не знакомые ему *барышни-собаки*; для Элли крепкие накачанные мужчины, подмигивающие ей; для Страшилы, просто, надувные, или даже, набивные соломой, быбы. И только для Дровосека на лестнице стояли рогатые клыкастые твари с копытами, вместо ног - ясно дело, суккубы.

- Колдовство, - тихонько проговорил про себя Жемодрем. - С ума сошли. Ну-ну, покажу я вам. Иш, чего выдумали: сбивать меня... смехом! Смехом! Меня, великого пророка, - Все тише и тише бубнил жрец себе под нос. - Нет, чтобы меня попросить. - Он укоризненно зацокал языком, - Галупцы.

      Вдруг, жреца окружили. Но, к великой радости Жемодрема - его окружили свои. Они, вроде, молились, а вроде и кланялись. Не ему. Это не хорошо. Нужно срочно стать великим пророком. Хотя бы стать. Хотя бы на секундочку:
- Созданья! - Жемодрем встал, расправил свой новый шарфик на земле, в надежде на то, что ему пожертвуют монетку-другую, - Я - великий пророк! Подходите, стражники, высшие взывают и к вам! Я, пророк бога... эм, бога... твоего, твоего и твоего, да! Я пришел для всех и каждого, для вас! - Он развел руки, - Вот ты, пучеглазый, ты здесь лишь потому, что перед тобой я. Наша почва под пятами тверда, но небо еще тверже. Бойся, тварь! - Кинул он тапком в леана, - Чего нюни распустил, слушай сюда и запоминай. А не запомнишь - записывай. А писать не умеешь - твои проблемы. Хочешь жить умей вертеться. Итак. Я восшел с небе...пещер...лесов-в... я восшел с небопещелесохолмов, твари всесущие, незначащие черви мира сего. Кхем. Я - рыцарь, я... я - пророк, я - все для вас на ближайшие десять минут! Теперь немного предыстории:
      Это был прекрасный летний день. Я родился у мамы с папой, учился у учителя, работал на работе, но вдруг! Вдруг как из ведра! То есть, вдруг пошел дождь! И восшел ко мне, значит, непосредственный начальник. И молвил, мол: "Давай, руки в ноги, ноги в руки, глаз на... кхем...", а я ему, что: "Это, как это так." А он мне, что: "А вот так вот." Ну и я, значит: "Ой, все." разошлись. Через год-другой у меня уже борода до пупа. Через два - первый раз брови брею. Короче: Как под дверь нагадили - вроде, и убирать надо, а вроде и совсем не под мою наложили. Мораль сей басни какова? Правильно: "Если видишь кусты - мальчики налево". Эй, вы слушаете вообще, м? Предыстории конец, а кто слушал, тот, между прочим, получил весьма дельный совет, да-да.
      Теперь к делу. Это, если хотите, манифест: "Бесправье и кривда" М-м-м... Манифест отрешенного дуралея. Итак. Введение. Мы, с начальником, убеждены - все будет путем, если закусывать. Если не закусывать - то это уже либералы. Мы - не либералы. Мы - закусываем. Тут уяснили? Конец введения. Теперь о культуре. Культура - вещь, однако, сурьезная. Вот, я всегда говорю: "Лупень - рисуй". Я умный - я рисовать не умею. Тупые - переводят краску. Да? Да. Гляньте на меня! Штаны! Не крашены. Почти. А все почему? А... это уже другой вопрос. Еще о культуре: мы убеждены, что она - единственная из всех идиотских задумок человечества, что имеет жизнь. Почему? Ну так звезды сошлись, понимаете?
      Традиция. Традиция - вещь сурьезная. Я храню традиции. Видите эту палку? - Поднял он канделябр вверх, - Это мне вручил мой пра-пра-пра-пра-прадед. Лично. И кто тут скажет, что я не чту традиции? Я даже помню его имя! Семеном звали. да. И еще немного о традиции. Традиция - мы уверены, традиционна. На то она и традиция.
      История. История - вещь сурьезная. Надо ее чтить. Не знаешь истории - не суйся в воду. Не знаешь броду - совершаешь ошибки прошлого. Историю не знать - в лес не ходить. Волков бояться - высшее преступление перед нацией. Кстати о ней. Нация - вещь сурьезная. Мы уверены, что если каждый скажет слово "Нация", а потом скинется мне по медяку - я наберу приличную сумму и уйду восвояси - в небопещерлесохолмы.
      Личность - дрянь сурьезная. Каждый должен быть ей или не быть вовсе. Вы есть? Есть, пучеглазый. Значит что? Значит - вы личности. Но только благодаря мне. Во-о-о-о-о-от. Свобода - вещь сурьезная тоже. Это я так, к слову.
      Заключение: Ко-о-о-онец. И да поможет нам начальство.
Так. Кто записал? М? Мне, просто может пригодиться. И... эм, продам треногу!

      Они шли по розовой дорожке, которая привела их в нисколько не “розовое”, милое место: зайдя в деревушку, их встретила бегущая без головы курица, вскоре упавшая у ног Железного Дровосека. Тут же к героям подошел здоровый мужик. Черный, бородатый, грузный тип с топором, в привязанном ведре которого, а он был даже без майки, красовались шейные позвонки, ноги и головы петухов, с трехзубой улыбочкой подполз он к путникам и, схватив свою завтрашнюю выручку, вытер окровавленную руку о пузо.

- Шли бы вы от сюда… - Коварно прошипел он, зло зыркнув на Льва. - Чужаки. Что б вас… - Он харкнул под ноги путникам и пощеголял себе по дороге от них, почесывая… ну, не будем уточнять что он там почесывал.

      Он отправился вдоль страшных черных домиков, сгоревших елок, старух, походивших на ведьм хотя бы своим зловещим смехом; слева все это мракобесие подчеркивала покосившаяся таверна, обвитая черным колючим растением. Из трубы знаменитой таверны “Засохшая кошка” исходил темно-зеленый дым, от того, скорее всего, и пахло жжеными волосами, кожей, костями. М-м-м… романтика.

      Ну-с, Жемодрем даже не успел сообразить о том, что происходит - он уже находился подмышкой у, в его глазах и памяти, все еще орочьей морды. Ну и , что, собственно оставалось делать старику, когда все делают за него? Конечно же наслаждаться моментом. Великий пророк находился действительно в статусе. И образе. Что уж говорить о том, что он поцапался со своим богом, что, впрочем, было понятно всем и каждому. Великий пророк! Ему можно.

      Жемодрем, наконец дождавшийся исчезновения надсмотрщиков, все также мертвой хваткой вцепившись в металлические жерди решетки, начал потихоньку привставать с колен, становясь на ступни целиком. Его слегка, да что слегка - со страху его трясло так, будто бы он ехал на своей старой кляче... кляче? "А как ее звали?" - задумавшись, Жемодрем вальяжно вытянулся во весь свой метр с кепкой, встал, скрестив ноги и, почесывая бороду, начал пытаться все же вспоминать забытую информацию. В случае Жемодрема, информация эта была еще мрачней и загадочней, а азы азбуки и письма вовсе остались на грани мистики и тайны(Впрочем, старик и не умел писать). Опомнившись, случайно переместив свой взгляд в пропасть, жрец, испуганно выкрикнув какой-то крутившийся на языке еще со дня прибытия сюда мат, вновь схватился за жерди. Восстановив дыхание, он, уже привлекший к себе внимание публики, а шанс этого был так редок, решил выступить с мыслью, которую ему подсказал то-ли рассудок, а то-ли и бог, с которым он все время на связи:
- Так! - решительно начал он, - Друзья, наверное, мои. Мы долго, наверное, пережили, но по велению судьбы оказались мы в этом месте не столь лицеприятном. Но это для нас не испытание, ведь так? Конечно же так, непутевые вы мои. Я ведь все, все помню, впрочем, как и вы, - Гном схватился за мочку уха, прищурился, - Короче говоря. Сейчас. Мы. Сматываем удочки и... уходим отсюда. О-о-о... вы спросите: "Как, о жрец! Мы в клетках! Мы беспомощны и...", но не стоит отчаиваться. У вашего покорного слуги есть, безусловно есть план. Да. Он навеян ни меньше - ни больше, а высшими, - Он поднял указательный палец вверх, - подчеркиваю, высшими силами! Сейчас все беремся за жерди... и по моей команде плавненько расскачиваемся. Хотя, стоп. Подождите. Пусть это сделает сначала кто-то один. Ибо нельзя допустить, чтобы наш... э-э-э... лидер, так сказать, пострадал. Доброволец?
      Жемодрем вновь спустился на коленки и зазывающие кивнул головой. После, претворился, что вошел в транс.

      Тьма, заволакивающая наших героев все быстрее и быстрее, стала еще одной свидетельницей, а может быть и инициатором того, что в один момент увидела перед собой пьяненькая Элли. Отбросив пустую бутылку, девушка, ровно в момент падения стекляшки, резко и непроизвольно выпрямилась. Сначала ее глаза помутнели, белок и радужная оболочка, будто бы, смешались в одну однородную серую массу, а после и вовсе, залились красно-белым оттенком. Ее начало трясти, что-то, как будто бы, стало вырываться наружу, сквозь спину. Это страшное действо длилось около двух секунд, в течение которых никто, впрочем, и не обратил на нее внимания, так как, после того как ее отпустило, она вновь оперлась на камень, поникнув головой, что и делает, в представлениях ее однополчан, любая барышня после бутылки алкоголя. Но то, что она видела и чувствовала в течении этих двух секунд, а в ее представлении, в течении двух часов, требует отдельного описания.

      Элли очутилась в темном лесу лишь в компании мертвых деревьев и луны, размер которой, это странно, но увеличивался, становясь все больше и больше, со временем. Она почувствовала легкий холодок, пронесшийся сверху-вниз по ее стройным бархатным ножкам. Вдруг из глубины леса раздался звук музыкальной шкатулки, сопровождаемый томным мужским дыханием. Любопытству Элли не было предела. Она отправилась в глубь темного леса. С каждым проделанным шагом ее наряд изменялся: от красивого белого платья, достигающего земли, до коротких шортиков и топика, в которых она и встретила момент, когда музыка остановилась. Шорох. Обернулась. Шорох. Снова обернулась. Вдруг раздался яростный крик, из кустов на девушку выпрыгнул какой-то зверь, в кромешной темноте, сверкая лишь огромными когтями и клыками.

      Этому ужасу девушка не предала значения, сославшись на незнакомого производителя алкоголя, однако это ощущение войти в лес все более укреплялось в ее разуме, уже распланировавшем такой маршрут, который бы “доставлял” более всего. Вновь подняв голову, она что-то пробормотала и, испепеляя взглядом чемодан с неприкосновенным запасом, явно захотела продолжения банкета.

      Тотошка же пристроился возле ее ног, рассматривая кости различных существ: тут были и знакомые, частенько потребляемые псом, кости ворон, кошек, белок, и незнакомые останки, если предположить, то троллей, обезьян с крыльями, что было, ввиду недавних событий, обычным делом, огромных людей, слонов или мамонтов… кости динозавров. Что ж, фантазии Тотошки не было предела, учитывая то, что он был немного не в состоянии мыслить трезво, благодаря своей хозяйке, что давало завидный бонус к креативности.

      Страшила, издали смотря на тело, заметил, как Дровосек выходит из леса не то, чтобы с охапкой хвороста, а... как бы вам сказать... он не мог вместить в свои огромные руки всего, что нашел, только войдя в лес, однако взял как можно больше, так, что из-за этой горки веток в его руках, невозможно было рассмотреть его головы.

      Лев же безмолвно сидел за пеньком, не спуская глаз с иноплеменников. Впрочем, в его племени состоял один лишь он. По крайней мере, в данный момент. В этот напряженный момент, когда нужно было нападать. В глазах хищника промелькнули картинки былой славы, воспоминания о стаях животных, которых он вел за собой, которые так вдохновили его на бой (-20 на бросок против Храбрости на 1 ход)

- И тогда ее домик попал в другой мир и раздавил собою старую ведьму Гингему. Элли проснулась оттого, что песик лизал ей лицо горячим мокрым язычком и скулил. Сначала ей показалось, что она видела удивительный сон, и Элли уже собралась рассказать о нем матери. Но, увидев опрокинутые стулья, валявшуюся на полу печку, Элли поняла, что все было наяву.Девочка спрыгнула с постели. Домик не двигался. Солнце ярко светило в окно. Элли подбежала к двери, распахнула ее и вскрикнула от удивления. Ураган занес домик в страну необычайной красоты. Вокруг расстилалась зеленая лужайка, по краям ее росли деревья со спелыми сочными плодами; на полянках виднелись...

-Дедушка, мы же сейчас уснем. Ты чего такое говоришь вообще? Мы что, фильмов не смотрели что-ли? О-о-ой, дед, ты такой…

-Какой… “такой”?

-Ну-у-у, такой. Не сечешь фишки. Темнота. Мрак.

-Ах, “мрак”, значит. Ну ладно-ладно. Вы вообще в курсе откуда у меня купола на груди? М? А теперь присаживайтесь по-удобнее и слушайте ту самую, настоящую, правдивую историю о Волшебнике Изумрудного города!


Девушка очнулась от обморока среди развалин ее дома. Серые стены, ранее казавшиеся ей вещью исключительной, завершающей интерьер таким, каким она его хотела видеть и видела - мрачным, сухим, теперь смотрели на нее несколько по-другому: обломанные доски, некоторые в крови, казалось, со всей своей отдаленностью от Элли, впивались прямо в плоть; выступающий утеплитель, доныне скрывавшийся за обшивкой, выглядел ужасающе. Стекло от разбитых люстр, окон, бутылок, практически пустых после вчерашней пьянки с собакой, которая выступала в качестве собеседника во всем, будь то женские или общие темы, и доски, предательски обрушившиеся и, являющиеся причиной ушиба, в следствие которого Элли и потеряла сознание, валялись на полу, создавая непроходимую тропу, ведущую к большому разбитому окну, через которое виднелась абсолютная тьма, нисколько не зазывающая своими ужасающими звуками воронья. Послышался знакомый лай - ужасный, сильный; Тотошка, так называла своего питомца-добермана девушка, настолько яростно рычал, что казалось, будто бы он вот-вот и сорвется со цепи, всем своим напором разорвав свой шипованый ошейник. Выйдя наружу, предварительно отыскав дома ранее заныканную от родителей пачку сигарет для особых случаев на подобие этого, бутылку виски, сохранившуюся в целости и сохранности под подушкой, пистолет с полностью заряженной обоймой, нож, огромный и острый, несколько вульгарных нарядов для выхода ночью на улицу, Элли увидела перед собой картину не менее ужасающую и потрясающую разум человека неподготовленного к подобным поворотам судьбы: Впереди нее расстилалась дорога из желтого кирпича, залитая кровью на всем ее продолжении, по крайней мере, до куда достигал взор девушки; кусты, черные и сухие, отпугивали своей “костлявостью”; деревья, обугленные, все в воронье, казалось, шевелились, зазывая к себе своими изуродованными ветками. Луна(или спутник данной планеты) озарял все это мертвяцкое безумие особенно эффектно: тени от деревьев ложились на выжженную землю, изображая изуродованных тварей, чья нарастающая от секунды к секунде безумность так привлекала Элли. Выпустить из глаз этот атмосферный пейзаж, действительно понравившийся девушке, помог особо-яростный рев пса. Развернувшись, Элли в трех метрах от себя увидела окровавленное тело раздавленной домом старухи. Вы знаете, Элли была примерной, как вы уже поняли, девушкой, но увидев таки-и-и-ие модные туфли(или каблуки, я не в курсе) на трухлявых и холодных ногах, как она посчитала, ведьмы, барышня не смогла устоять: небрежно скинув с себя обувь, она жадно схватила туфли старухи, которые, действительно, оказались на более высоком каблуке. Кроме того, в руках ведьмы, одна из которых была оторвана, красовалась странная книга с зеркалом на ее обложке. кто знает, может быть, если бы не это зеркало, Элли бы не обратила внимания на эту вещицу. Она выхватила книженцию из мертвой, в прямом и переносном смысле, хватки и, прихорошившись, одним глазком заглянула в книгу. Она узнала о неком Великом и Ужасном Гудвине, который может все. Что ж, это ей и было нужно: помимо ухажера, который должен был явиться к ней в пятницу, дома у нее были и еще некоторые дела подобного характера. Обойдя дом, девушка обнаружила Тотошку, который, как оказалось, смолк не потому, что ему несколько надоело бессмысленное лаяние, а потому, что он добрался до новоиспеченного трупака человечка в синем одеянии. Учуяв свою госпожу, пес, фыркнув, быстро отскочил от тела и примерно уселся перед хозяйкой в ожидании чуда. Чудо… произошло: пес заговорил.
Путешествие в страну Великого и Ужасного шло довольно успешно и продуктивно: по пути в эту страну, а ее указателем была дорога из желтого кирпича и горы трупов, распластавшиеся на ней, Элли со своей собачкой встретили двух однопартийцев - безжалостных убийц во имя себя любимого. Объединившись с пугалом и железным великаном, компаньоны не меняли своего курса. (Извините за краткость, хотелось бы играть со всеми персонажами сразу. Поэтому и скипаем несколько глав книги (Элли, жги) )
Войдя в лес, не менее ужасающий, пугающий не только своей кромешной тишиной, но и количеством расчлененных кроликов, группа решила, что поход по дорожке из желтого кирпича будет наиболее безопасным, по-этому свернула в глубь леса. И не ошиблась.
Эта полянка, зазывающая разбросанными костями, встретила героев перебегающей тенью, еле заметной между деревьями с раскинутыми ветками и черной сухой листвой. Из-за огромного черепа, видимо огра или тролля, вылез мужчина, подтягивая свое окровавленное тело, уже без ног, руками, хватаясь за корни, он, со всем своим желанием жить, с силой поднял руку и что-то прохрипел. Упав на землю, путники увидели следы когтей на его спине, кое-где скрываемой разодранной синей рубашкой. Герои переглянулись, наделив ситуацию той самой, предвкушающе-восхищенной ухмылкой.

- Вот! Вот он! Лорд Тотошка! Ой, чего это я говорю Лорд Амброс! - Рашик начал выходить из положения любимым способом. Лежа в грязи, он, загадочно смотря на остальных начал операцию по спасению себя, - Великий Лорд, где вы пропадали? Превращайтесь же в дракона! Они не верят в ваше существование. Давайте, давайте же... Слушайте, может пнет его кто-нибудь, а? Нет? Ладно, я сам. Трали-вали-баба-дед. Ляси-тряси-Тютчев-Фет. Шпили-вили-кошка-пес. Возойди же, Лорд Амброс!

Рашик молчит, надеясь, что до остальных наконец дойдет, что он ничего не скрывает.

О, как это было красиво! Милые фонтанчики кровушки берсерковой летели ввысь, медленно ложась на мутноватую воду. Покрасневшая водица омывала гармонично раскиданные вдоль берега черепки кобольдов, людей, странных зверушек и остальной фауны здешних мест. Какая милота...
О, как эпично летела скляночка надеждодарящая из рук Иглогривы, как она предвещала победу и всеобщее ликование. Как вдохновляюще на подвиги...
О, как плавно и ярко горела одежда вождя, прожигая и его кожу. Как по-геройски он держался...
О, как удирал Рашик из всей этой заварушки, перебегая от одного камня к другому, от одной ямки к другой. Как... эгоистично... но, хочется заметить, умно.

Из сливающейся с самой пустой коробочки вытек и собрался в клоуна Фантик.
- Ой, ну вы такие... скучные, ребята. Але-е-е... Мне кажется, порою, что я тут один здравомыслящий, ох. Да мы тут ОДНИ. Делаем что хотим. Мороженого никто не хочет? А вот я бы поел, - достал он огромный пломбир из кармана, - Вот, так то лучше. Оу, а никто не видел тут поблизости моего кролика? - Кролик из неоткуда подбежал к Фантику, - А теперь, лети! Лети и принеси мне... хм... сборник Пушкина, пожалуй. Оу, обожаю классиков. Спасибо, Зубастик. Фантик со смехом взорвался, разбрасывая вместо крови и плоти мишуру и серпантин.

У Рашика, узнавшего заявления Оги, аж челюсть отвисла: Старик, дети, Рашик и архивариус - вот оставшаяся на растерзание кому-либо компашка. А... как бы и не возразить...
Рашик начал искать самую острую палку из тех, которыми "убил" не одну стаю пантер.
"Вроде бы никто и не идет. Пойду поем." - Хорошие, отгоняющие от скорой смерти, мысли с утра, прекрасны.

- Э! Але, гараж! - Огрел Ворчун Гнара котелком по темечку, - Че началось то, а? А ты чего? - Подопнул старик безносого под зад, - Молодежь! В чем пробле... - Ворчун понял, что пора убегать, но его наблюдательность, кажется, спасла его, - там орки. Нет, люди. С огнем и "бах-бах". Вон, гляди: Прутся как клуши, черт их подери. Нет, не люди, нет. О! Да это же когти смерти! Не слыхали о таких, а? Зря. Хотя, подождите, - он стал медленно отходить, - присмотрюсь вот только... да, определенно боевые слоны-львы, не иначе. Вы что мне не верите? Что, я слонов-львов не видал что ли? Мерзкие твари - никакой экологии. Они уже на подходе! Бежии-и-и-им! - Закричал он и ринулся прочь.

- Кхем... - Эндерсон понял, что его планы не совпадают с "канонами жанра", - Ну, давайте. Хорошо. Осмотрим труп. Бегло. Капитан, вы мне кого-то напоминаете. Не удивлюсь, если вы служили в Авганистане... - Генри развел руками в ожидании сопровождения.

- Вождь, Вождь! - Подбежал и присоединился к осмотру Рашик, - Вождь, вот карта местности, ознакомьтесь. Я боюсь за что, собственно? Вот тут неплохо б кустов набросать, ну или, эх, окопы чуть прикрыть. Если мы хотим все это провернуть неожиданно, то нужно учитывать и фактор заметности. Ну, сами посудите: Нужда то не только у кобольдов бывает, не так ли? Мы, конечно, на низине, склоне, но тут и физиология может нам свинью подсунуть, а? Отойдет человек по-маленькому - увидит нас. А Если ловушку заметят? Явно побегут искать нас, а не ловушки обезвреживать. Ну... да... что я подошел то? Собстн, эх... Ну я как бы в драке то не участвую, да. Ты мне задачу дай - сделаем. (Готовка, окопы, кусты)

Томас дождался всех и, присев, мельком взглянув на план, начал свой размеренный рассказ:
- Здравствуйте. Сегодняшний урок, наверное, будет отличаться от прошлых, но, согласитесь, что иногда нужно быть маленьким философом и делать что-то новое. Заданий ваших я проверять сегодня не буду, а поговорим мы совершенно о другом. С чего бы я хотел начать: Что такое время? Нарисуйте линию. В ее начале закрутите ее, словно домик улитки, а на ее конце дорисуйте стрелочку. Что это значит мы все, безусловно, знаем. Это нить времени. Или линия времени. Рассмотрим же ее поподробней. Представьте клубок. Мысленно бросьте его и как бы остановите время. Давайте рассмотрим. Клубок, со смотанной нитью кажется таким большим и кто его знает - когда он распуститься. Далее мы видим прямую нить - она и остается прямой. Но стоит ей коснуться пола - тут же она поменяет свое положение, изомнется, начнет скручиваться. Но согласитесь, что летя дальше, клубок будет распутываться, так? А зачем мы бросали клубок? Затем, чтобы изучить его. Оказалось, что он - единая нить. Но если эту нить растянуть, изучить, то можно связать не одну кофту или носок, не так ли? Так и история: Мы начинаем ее изучать, а она все распутывается и скручивается, при этом, а это, хочу акцентировать ваше внимание, самое интересное, работает принцип ускорения и уплотнения истории. А что это значит? Правильно, что все она становиться все насыщенней и интересней.
А теперь возникает вопрос: "А зачем изучать историю?". "Et l'expérience de fils d'erreurs difficiles et le génie de paradoxes ami" - Правильно, опыт. Только так мы сможем не нарушать равновесие в мире и природе, развиваться, не так ли? Хорошо. Отойдем от нашего лирического отступления.
Итак, запишите: Время - форма протекания физических и психических процессов, условие возможности изменения. Одно из основных понятий философии и физики. Делаю акцент на "философии". Что же есть время в философии? - Том встал и продолжил уже стоя, - учитывая, во-первых, эффект плюрализма, а во-вторых, теорию индивидуального идеализма, каждый из нас понимает "время" по разному. Почему ваше задание будет состоять в истолковании своей точки зрения. Но это завтра... Или... когда там у нас лекция... А чтобы вам было за что уцепиться я хотел бы вам поведать мое видение "времени".
Время - это, конечно же процесс, но одновременно - это и момент в истории, именно момент, как материальная точка, когда чаша весов ре- и прогресса борются за превосходство. Таким образом время - это вечная борьба между желаниями и действиями, когда объем, в котором ведется это "время" является неотъемлемой частью заграничного объема внимания, находясь в, как минимум, восьмом-девятом измерениях. Время - есть не процесс, а условное обозначение всего прошлого, плюс секунда в минус бесконечной степени, плюс бесконечность. Когда как прошлое - есть обозначение всех секунд, которые когда-либо были и существовали, плюс секунда в минус бесконечной степени.
Возникает логичный вопрос: "Когда же было начало "времени?" " Точкой отсчета времени можно считать такую сумму секунд в минус бесконечной степени, что он начала "Нашей Эры" равняется отрицательной равностью бесконечности, а то есть и самой бесконечности.
Делаем вывод - время не имеет ни начала ни конца и является абсолютной бесконечностью. Но, это лишь мое мнение, почему я и хотел бы выслушать ваши. Приступайте написание своих толкований, а я займусь своими делами. Когда допишите - положите работы на первый стол. На дом брать - не разрешается. Я закончил, удачи.
Томас был доволен своим выступлением. Ведь такого истолкования времени он и сам от себя не ожидал. Профессор еще раз просмотрел документы, записав некоторые факты, зарисовал несколько одежд учеников и начал дожидаться и окончания урока и прибытия Луи.

Томас прищурился и, посмотрев минутку на юношу, закрыл глаза, бормоча про себя: "Старость не радость". Он лег на мягкую кроватку, повернулся лицом к стене и укутался в мягенькое одеяльце. Выдохнув, Томас остановил дыхание, придя в глубокое недоумение: Ведь Томас точно помнил, что засыпал на скамейке. Ощупав пальцами ног мягкое одеяло несколько раз, он вновь повернулся к молодому человеку и встал, еле успев прикрыться одеялом.
- Э-эм... Юноша, вы... вы... - он улыбнулся и задергал глазом, - ну я же точно помню, молодой человек, что засыпал я в... кхе... у себя дома, определенно. Да... Ха-ха, что вы, вы же меня не могли споить, ха-ха. Нет. Я точно помню: Я подошел к ларьку, купил газету, вот, вот. Даже сдача осталась! - он начал искать карман, но на панталонах его не наблюдалось - Мда... я купил газету и... пошел в парк, да. И уснул... дома. - он подумал немного и продолжил - Извините, я намерен покинуть этот... кхе, сон.
Профессор вновь укутался в одеяло. Но тут же резко встал.
- Признавайтесь, молодой человек. Хотя - стоп! Давайте зачетку и я ухожу. И это остается только между нами. Давайте зачетку, любезн... юноша.

"Отличный план! В Стилло!" - сказал бы кто-нибудь, может даже и ИО Великого капитана, но в этот момент проплывал говорящий кит, который напевал что-то ирландское. "Йоли-Йоли-Йоли" - оглушало всех на судне, в тот момент, как Жан Жак что-то там, по сравнению с китом, шептал. Кит вновь скрылся в волнах Абсурда, сделав коронное пятирное сальто.

Боль. Стук. Темнота. Слепота. Кто-то кашляет в углу.
- Стоп! Кто так начинает игру? «Кто-то кашляет в углу!?», серьезно? Да я, великий мастер и игрок, у меня пять сотен игр за плечами, только на мне сайт держится, а ты его позоришь! Что за? Гнать в шею таких над…
- «Хрясь!» - разбил я вазу со здравым смыслом об голову этого зазнайки – тут я – мастер. И тут и только тут будет проливаться именно моя и только моя ересь на этих безумцев, что пришли именно ко мне… Итак, на чем мы закончили? Ах, да:
Боль. Стук. Темнота. Кто-то кашляет в углу. И яркий свет сквозь закрытые очи. Он заставляет открыть изнуренные, измученные глаза. Все три путника аккуратно открывают глаза, жмурясь от яркого солнца. Картинка проясняется, проясняется картинка. Прояснилась? Отлично. Перед собой они видят развернутого к ним спиной скрюченного старика в шляпе и кучу людей в банданах и тельняшках, стоящих кругом. Внезапнейше старик поворачивается, как бешеный фокусник, размахивая руками, словно динозавр, доставая пистоль прямо из кармана зеленых штанов.
- А вот и весь сброд! – засмеялся, хлеща слюной старый прыщавый капитан, открывая широкий рот, как обезьяна, но, в отличие от этого благородного существа, выставляя напоказ кривые прогнившие зубы, - Развяжите этих беспомощных псов, черт побери! Не-ет! – Крикнул он на начинающих исполнение приказа бравых парней, -Ты! - показал он пистолем на юнгу – лысый! Ты! У тебя минута ничтожество!
Лысый с презрением в глазах развернул ошеломленных героев и начал медленно развязывать узлы- импровизированные наручники. Великий капитан не стал дожидаться и, отжав три пистоля у своей команды, метко выстрелил по узлам.
- Ну все приходится делать самому! –по-детски запрыгал на месте старикан, размахивая пистолетом так, что члены команды чуть ли не ложились, когда дуло смотрело в их сторону. Капитан скрюченно развернулся, выпрямился, достав мягкий белоснежный платочек, нервно высморкался, издавая смешные звуки, и вновь повернулся к пленным – Ну и что вы мне сделаете?! Может быть задушите? Или… Оштурмуете мой мо-озг!? – всхлипывая как девочка крикнул он, сорвав голос, - Нет, бродяги! – Начал он шептать, - вы все умрете! Все, даже этот подлиза-Боб. Никто! – начал он трясти руками и пистолем во все стороны – Никто не смеет посягнуть на неограниченную моо-ощь!!
- А ведь он еще не пил – шепнул кто-то громко и мимо уха.
- Что ты сказал? – направил он пистоль к своему соску - Это ты мне сказал? – затряс он головой так, что слетела шляпа, - Мне?
- Нет, что вы, Великий капитан, я про… - Не успел тот договорить, как Синциунно, словно псих, начал размахивать саблей, что даже отрубил несколько веревок.
- Да я же вас всех порешаю! Ну, псы – слюна так и выхлестнулась на того самого пирата – Да я вас! - Минутку потупив, капитан начал бегать по палубе, размахивая оружием, размахивая головой, крича: «Они украли мою шляпу!»
Минут через пять, найдя шляпу, он встал напротив заключенных, вальяжно размахивая руками, заорал:
- Ну, что, морские волчары? Топить вас будем – И начал, хихикая переходить к совсем бешеному смеху.
Он начал оглядываться через плечо, чтобы посмотреть, смеется ли команда, чтобы посмотреть смеется ли он, как в той песне, но как пальнул куда-то в небо, что его отбросило на сантиметров двадцать. Пуля отскочила от какой-то железяки, потом еще от одной, еще и еще, и , наконец, достигла своего владельца. Капитан схватился за простреленную самим собою ногу, так, что навалившись всем телом, проделал приличную дырку, провалившись сквозь тонкий, в этом месте, пол и, пробив задом бочонок с ромом, застрял, собственно в нем.