Голосование пользователя

Скрипело тележное колесо, не хватило дегтя смазать.
Не хватило времени. Уходили в спешке. На рассвете. А небо хмурилось тучами и плакало дождем. И дом за спиной стоял с открытыми дверями. Будто ждал, что хозяева передумают и вернутся. Казалось невозможным уйти отсюда, где каждое дерево и каждая тропинка знакомы с детства. И чистые слезы неба мешались с солеными слезами Дарины. И мокрые русые пряди липли к коже лица. Ноги босые легко несли тело. Лапти она надела потом, когда вышли на большую дорогу, что вела «в греки».
Не путешествие это было. Шествовать по пути надо с гордостью, достоинством и не торопясь. Бегство, побег. Из привычного течения жизни в даль кромешную, неизвестность. И внутри было пугающе пусто. Даже мыслей толковых не было. Растерянность. Недоумение и тоска. Так в одночасье рухнул ее привычный мир. Под скрип тележного колеса.

Но человек без мира не может и Дарина начала собирать его заново, на новом месте. Странно все. Дома нет. Земли нет. Хозяйства нет. Жили в большом каменном доме, вместе с другими воинами. Отец получал злато за службу. Мать легко справлялась с хозяйством и без Дарины. Нечего ей было делать. Леса нет, чтобы силки ставить, мед собирать, да грибы с ягодами. Ни огород полоть - поливать не надо, ни скот кормить. Времени вдруг много. Даринка тогда языки учить стала. Тут основным был греческий, с него и начала. Еще арабских и хазарских слов нахватала, как ягоды в лукошко. И влюбилась. В коней. Тут стены каменные давят, а когда всадник скачет, то кажется таким свободным. Да и ретивое взыграло. Отец вон мечник знатный и то ездить не обучен. Вот и пропадала Даринка у конюшен. А лошади лучшие у сарацинов. Пускай они безумцы почище греков, зато коней тоже любят. Может и ездить научат?!

Бывают такие ночи, что не видно не зги. Темные, страшные. Когда низкие облака закрывают и луну и звездочки. Такое чаще зимой случалось, перед снегопадом. Хорошо еще, что ночью все дома. Не страшно, даже когда волки воют. А Даринка и летом как-то в лесу ночевала. Ушла за грибами, а там еще на лесную малину наткнулась. Сама не заметила, как далеко забрела. Кода спохватилась, солнце уже вниз покатилось как на санках с горы. Заспешила она тогда, заторопилась. Споткнулась, упала неудачно, ногу растянула. Родным потом сказала, лешак запутал. А что, может это он тот ствол сухой под стопу подложил? Дальше Дарина ковыляла с палкой, как старая бабка. В лесу ночевать пришлось. А тут как раз тучи низкие, грозовые ветром натянуло. И гроза, страшная. Тогда Дарика и промокла насквозь и страху натерпелась. Думала, что никогда ночи страшнее не будет. Ошиблась. Вот почему так, когда решишь, что лучше не бывает, он и не есть?! А плохое оно завсегда хуже прежнего бывает. Так девушка подумала, когда на Гераклею пал дождь огненный. Не помог греческим безумцам их бог. Зря они извинялись, каялись, морили себя голодом и безумствовали по всякому. А ей Мокшь не помогла. Может она осталась там, в родной реке за соленой водой?! Она тогда не побежала, стояла и смотрела на падающий огонь. Не от храбрости большой, от воли и разума Куда бежать, если неизвестно куда огнь падет? А греки, хазары, сирийцы, армяне и прочие бежали и кричали. Метались в панике. Будто не хотели попасть к своему убитому богу. Отец же с побратимами и сотоварищами боевыми все были на стенах. До матери же она добраться не успела.

В голове шумело, во рту была горечь, а тело было вялым и расслабленным. Дарина стиснула зубы, чтобы не застонать и медленно перевернулась на живот. Приподнялась, руками себя помогая, а потом села, спиной в прутья клетки уперлась. Жутко хотелось пить. А безумный грек с удовольствием говорил ей о рабстве. О том, что его уже продавали. Раб божий - уже раб. А этот Софрон раб трижды, телом, разумом и душой. Они не для того всем своим малым родом бежали от власти Бравлина, чтобы она здесь стала рабой сарацин. Даже если это будет принц или как-там сказал гречонок, калиф. Судя по вид арабки, она тоже не слишком радовалась. Дарина вытерла с лица соленый пот и сказала:
- Я не хочу.
Сейчас она была совсем одна, одна, против всего мира. Чужого мира. Его нельзя было принять и слиться с ним. Это значило потерять себя. Такой мир можно было только согнуть и сломать под себя, как делали росии. Но одиночество давило на плечи , будто небо опустилось вниз. И солнце светило как проклятое, выжимая из тела пот и силы.
В голове, больной от удара, мысли метались как зверек в силке:
- Я... одна. Не мы... Гой еси красна девица... Изгой... Давно... Как с Ирпени ушли... А теперь одна... Мама? Отец? Думать о том больно... А этот радуется... что в рабство попал... Грек, одним словом... А эта... лицо кажется знакомым... нет... может видела в городе, но не знаю... Ничего не знаю... Багдад?! Кажется это столица сарацинов... Плакать хочется... Нельзя... Я теперь за всех предков...
Девушка не собиралась сдаваться. Она решила, что не будет жить рабыней. Найдет способ освободится, рано или поздно. Сбежит, обманет, украдет, убьет, выкупит себя, но вернет свободу. А если не выйдет, то всегда можно поцеловаться с Мораной. Из всех своих сейчас невеликих сил Дарина выпрямилась как могла, у стенки клетки и вскинула голову. Сверкнула на грека и арабку своими зелеными глазами и повторила:
- Не хочу.
А потом спросила:
- Есть пить?

Скрылись звёзды дарения, и онемела рука щедрости.
И обмелели моря доброты после Бармакидов.
Закатились звёзды сынов Бармакидов,
По которым вожак находил дорогу.

      Салих аль-Хасир

Цветок победы распускается точно маленькое солнце, и аромат его пьянит даже тех, кто в годы войны проявлял сомнение или равнодушие. Но пройдут торжества, и опадут лепестки цветка, и окажется, что война ничего не изменила, но лишь отворила врата десятку грядущих войн, и на смену спелому бутону придёт голый стебель, да затхлый дух приближающегося разложения.

Харун Ар-Рашид, могущественнейший из людей, низверг Бармакидов и присвоил себе их богатства, но победа та не принесла ему ни славы, ни почёта, не устрашила она врагов, но многих друзей побудила отвернуться.

Обрушила могучую пальму, вознесшуюся кроной выше всех, буря возмездия халифа, но в низинах тот смертоносный ветер отозвался лишь шуршанием листьев, единственным немым вопросом: "Зачем?"

Халид ибн Бармак был не только героем восстания Абу Муслима, приведшего к власти Аббасидов, и личным другом Ас-Саффаха, основателя династии — он также систематизировал систему сбора поземельного налога и комплектования армии в обновлённом Халифате. С его времен пошла традиция — Аббасиды и Бармакиды отдавали на выкармливание и воспитание детей друг другу.
При Аль-Мансуре Халид руководил строительством Багдада, за что был награждён при Аль-Махди пожалованием целого района города в управление — Шаммасии.
Яхья ибн Халид приходился лучшим другом Аль-Махди и воспитателем его сына Харуна. Когда Харун получал под командование армию, Яхья руководил ей ей. Когда Харун получал под надзор провинцию — Яхья был тем кто осуществлял управление. Яхья возвёл Харуна на трон, и шестнадцать лет верно служил ему на посту визиря, не случайно те времена мира, порядка и процветания именовали "веком Бармакидов".
Первенец Яхьи и молочный брат Харуна — аль-Фадл ибн Яхья — не только опекал наследника трона, будущего халифа аль-Амина, но годами выполнял роль пожарного, тушащего грозящие вспыхнуть очаги. Он сумел посредством переговоров подавить два мятежа Алидов, а также одно восстание в Хорасане, где ухитрился ещё и набрать регулярную армию — так появилась Аббасийя.
Джафар ибн Яхья успел побывать хранителем государственной печати, командующим гвардией, сахибом барида, начальником государственных ткацких мастерских и главой монетного двора, иногда совмещая несколько постов и на всех добываясь блестящих результатов.
Ещё два сына Яхьи — Муса и Мухаммед — побывали эмирами и хотя не достигли славы старших братьев, также не оставили по себе дурной памяти.
На предложение отправиться в ссылку, покинув темницу, все выжившие представители рода дружно ответили отказом: "Мы хотим лишь примириться с нашим халифом".

Бармакиды определенно не были теми, кто собирался свергать Харуна, в рассказанную народу историю об "изменнике Джафаре" не поверил никто.

"Зачем?" — звучал вопрос, и даже родные братья и сестры задавали его Повелителю Правоверных.
Тот сразу же мрачнел и отвечал туманно: "Если бы я узнал, что моей правой руке известна причина, я бы ее отрубил".

В отсутствии хоть какой-то внятной легенды, которую могли бы склевать дикие птицы народного любопытства, птицы эти пустились на поиски пропитания в сады халифа. Была сплетня относительно невинная, де, Бармакиды приняли ислам лишь внешне, а в душе оставались огнепоклонниками и даже предлагали халифу превратить Каабу, главное святилище мусульман, в храм огня. Даже эта история уже звучала для Харуна не очень хорошо, поскольку значила, что с его попустительства в течение шестнадцати лет страной управляли маги.
Но было кое-что, что народ обожал больше чем истории о вероотступниках — гаремные интриги.

Примерно в то же время, когда был казнен Джафар, скончалась сестра халифа — Аббаса — благочестивая старая дева возрастом глубоко за сорок. Народная молва незамедлительно приписала ей роковую влюблённость в красавца-перса, тайный брак, якобы заключённый по воле самого Харуна ар-Рашида со строгим запретом на плотскую близость, рождение запретного ребёнка, спрятанного в Мекке, и наконец, страшную месть Повелителя Правоверных за попранную честь рода Аббасидов убившего не только Бармакидов, но также сестру и племянника.

В этой истории, мигом подхваченной всеми, Харун ар-Рашид скорее напоминал рогатых мужей из базарных баек. Он был смешным.

Голова Джафара простояла на колу посреди моста через Тигр два года.

Потом халиф распорядился снять ее.

***

После шестнадцати лет мира и процветания, у Харуна ар-Рашида сложилась репутация миролюбивого и доброжелательного государя, обменивающегося посольствами со всеми державами вселенной, покровителя всех вер, почитателя наук и искусств, мудреца на троне...

Так об огромном слоне, пишущем на песке вязью, говорят — "До чего он умён!" — а когда слон сбрасывает дрессировщика и в бешенстве устремляется на толпу, недоумевают, приписывая внезапно открывшуюся кровожадность помешательству.

Харун вовсе не был миролюбив, смолоду душой его владело амбициозное желание сокрушить стены Рума, векового противника Халифата, войти в историю как величайший завоеватель со времён Умара ибн аль-Хаттаба! Не оттого ли так претил ему спокойный стиль управления Бармакидов, предпочитающих переговоры действию?

Едва закрылись двери камер Яхьи и Фадла Бармакидов, халиф обнажил меч Пророка против христиан. Поводом стало оскорбительное письмо, якобы полученное от царя Рума Никифора.

Тремя колоннами, войско Халифата вошло на христианские земли.
Тот поход закончился быстро — наскоро собранная армия оказалась не готова к большой войне. Мусульмане разрушили несколько пограничных крепостей, после чего подошли к Гераклее, хорошо укреплённому городу, и опустошили его окрестности, но прорваться за стены так и не смогли.
Харун вынужден был возобновить мирный договор, в Багдад сообщили о блистательной победе — но статус-кво уже был нарушен.

Император Никифор хорошо понимал, что Повелитель Правоверных вернётся, на сей раз снарядив масштабную экспедицию, — и оттого следующей же зимой нанёс ответный удар, поспешно отступив на Анатолийское нагорье с его резким климатом. Расчёт оказался верен, халиф тут же бросился в погоню с войском.
Началась долгая и кровопролитная война, осложняемая сперва морозами, а потом и весенней распутицей.
"Халиф вернулся после того, как был удовлетворён и зашёл так далеко как хотел", — написал о том походе придворный поэт Абу аль-Атахия.

Именно так всё представили народу — как очередную великую победу, после которой, однако, почему-то не был взят ни один город и не осталось свидетельств ни об одном большом сражении.

Харун отнюдь не собирался оставлять свои завоевательные планы, он готовился к броску на Константинополь. По приказу повелителя правоверных, по всему Халифату набирали войска и строили флот,

Однако, подлинная угроза Халифату исходила не с Запада, а с Востока.

Падение Бармакидов открыло дорогу во власть целой плеяде людей скорее покорных чем талантливых — таким был ставший визирем после случившегося хаджиб Аль-Фадл ибн ар-Раби, таким же был один из командующих Аббасийи, недолго занимавший должность эмира Ифрикии, Харсама ибн Айан, и, наконец, таким стал новый герой нашей истории — Али ибн Иса, главнокомандующий Абны, назначенный Харуном наместником Хорасана.

Из всех провинций Халифата, Хорасан заслуженно слыл наиболее двуликой и нестабильной. В руках опытного и мудрого управленца, каким был аль-Фадл ибн Яхья, Хорасан подарил Повелителю Правоверных пятидесятитысячное войско и огромные налоги, но в неумелых руках этот процветающий край сразу же вспыхивал.
За прошедшие полвека, Хорасан восставал пять раз — сперва под знамёнами "покровенного пророка" аль-Муканны во времена аль-Махди, затем под руководством последователей Муканны мухарримитов, потом следуя за красными флагами хуррамитов, далее под знамёнами хариджитов Хамзы ибн Адрака и наконец следуя за шиитским вождем, Алидом Яхьей ибн Абдаллахом.

Али ибн Иса обдумал всё это и занялся откровенным выколачиванием денег из местного населения и присвоением земли. Хорасан предсказуемо вспыхнул, вести о чем добрались до Харуна, но долго им игнорировались — ведь хитрый наместник всегда посылал в столицу обильнейшие дары.
Наконец, после "зимней войны", Харун все же выехал в Хорасан, чтобы лично ознакомиться с положением дел, но до Мерва — столицы провинции — так и не добрался. Али ибн Иса отправился навстречу, поднёс Повелителю Правоверных колоссальную сумму и убедил, что ситуация находится под полным контролем.

Посчитав вопрос решённым, Харун Ар-Рашид снова обратил взор на Запад — фатальная ошибка, которая стоила ему не только победы и единства страны, но и жизни.

***

Семнадцатого дня месяца Раджаба, в год сто девяностый Солнечной Хиджры, прекрасно подготовленная армия во главе с халифом вступила на земли Рума.

Практически без сопротивления, Харун ар-Рашид дошёл до Гераклеи, под стенами которой встал на месяц, безуспешными попытками штурма истощая собственные силы — повторялась история первого похода, но на сей раз, при войске было всё необходимое для длительной осады.

Катапульты обрушили на обороняющихся огненный дождь, и лишь когда повсюду в городе вспыхнул пожар, ромеи сдались.

Казалось, путь на Анкиру, Иконий и Дорилею — жемчужины Анатолии — открыт воинству правоверных, и мечта халифа о Константинополе перестаёт быть лишь мечтой...

Но победоносная армия джихада повернула назад.
Восстание в Хорасане, некогда проигнорированное халифом, разрослось и обрело предводителя — Рафи ибн Лейса, влиятельнейшего землевладельца и опытного военачальника.
Пока эмир слал в столицу красивые доклады, Самарканд и Бухара, крупнейшие центры северо-востока страны, поддержали мятеж.
Али ибн Иса лично выступил во главе войска — его разбили.

Когда к повстанцам примкнули жители Балха, стало очевидно — ситуация далеко не под контролем, увлёкшись Западом, Харун ар-Рашид рисковал потерять весь Восток своей огромной державы.

Итак, войско повернуло из под стен Гераклеи, ограничившись получением с ромеев контрибуции, едва ли превышающей месячный оклад халифских сахибов, и символическим обещанием "не восстанавливать крепости на границе", которое никто не собирался соблюдать.

В Константинополе падение Гераклеи даже не заметили, а едва арабы покинули христианские земли, император Никифор тут же перешёл в контратаку, совершая на земли Халифата беспрестанные набеги и приведя в порядок все потерянные крепости.

В Багдаде, как водится, были объявлены всенародные торжества по случаю величайшей победы.

Абу аль-Атахия отчитался подобающим случаю панегириком:
"Разве Гераклея не спела свою лебединую песню, когда на нее напал этот царь, чьим замыслам благоволило Небо?
Угрозы Харуна раздаются как раскаты грома. Его удары ужасны и стремительны, как молния.
Его знамена, неизменное обиталище победы, парят в воздухе, подобно облакам.
Эмир правоверных, ты победил! Живи и радуйся своей победе — вот добыча, а вот дорога домой"

Повелитель Правоверных, конечно, не отказался от своих амбициозных планов завоевания Рума — лишь отложил на пару лет.

Харун вёл себя как человек, у которого есть всё время мира.

Он ошибался.

Ну а мы, наконец, возвращаемся к нашим героям, среди которых, как увидит благородный читатель, появятся и новые, доселе слишком юные, чтобы вести о них повествование.

Итак, о вазир, прикрой веки свои и представь — пустынная дорога, войско, возвращающееся из под стен Гераклеи...

И одинокая обозная повозка с установленной на ней деревянной клеткой.

Она-то и привлечёт наше внимание...

***

— Эй, ты. Наконец-то ты очнулась.

Дарина с трудом разлепляет веки.
В голове шумит.

Напротив — безбородый юнец примерно того же возраста.
Рядом сидит девушка, по виду арабка.

— Это Мариам. Ее семья укрывалась на землях Империи, — поясняет паренёк, проследив направление твоего взгляда, — А я Софрон. И... нас везут чтобы продать в рабство в Багдаде!

Должно быть злые звёзды эмоций отразились в водоеме лица славянки, потому что Софрон развёл руками,

— Эй, всё не так страшно! Попадёшь к приличному человеку — и через несколько лет обретёшь свободу! Главное, веди себя хорошо — тогда в тебя вложатся и продадут на закрытом аукционе в богатом доме, может даже продадут принцу или халифу! Иначе попадёшь на рынок рабов где тебя вскладчину купят десять мужиков из низов и жизнь твоя станет... не такой веселой.

— Отькьюда ти знайш?

Нарушает повисшую тишину на ломаной эллинике Мариам.
Юноша усмехается.

— Всё просто. Меня уже продавали.

Он и в самом деле знал о чем говорил.

Теперь, о вазир, ты узрел новых героев нашей истории, пригубил, как пробуют молодое вино.
И хоть праведен твой дух, и ретив ты в молитве, может ли кто-то устоять и после одного глотка не выпить всё до конца?
Так пей же, благородный читатель, пей до конца, и знай, что не совершаешь греха ибо в отличие от вина, всякая история подвигает не к безумию, но к добродетели, а вместо яростного опьянения оставляет за собой светлую горечь.

Прими же три чаши, о вазир — и не будет в том ни греха ни вреда.

      ссылка

История VIII
Софрон


История IX
Дарина


История X
Мариам


Три героя вступают в нашу историю.
Три культуры.
Три веры.

Ромейский евнух верит, что сможет приспособиться к чему угодно, пройдя меж огней и даже не опалив волос — оправдается ли его вера?

Юная славянка открывает чуждый себе мир, который не вполне понимает, впервые выбирая между оставшимся позади своим и чужим настоящим.

Арабская девочка из секты повстанцев-дуалистов познаёт два лика свободы.

Ты видишь, о вазир? Узор всё шире, всё пестрее, всё ярче...

Ведь всем новым Троим предстоит быть купленными Четырьмя..

Руки в цепях, ноги в цепях.
Мысли свободны.

Аыым размышлял, не обращая внимания на боль во всём его естестве.
Размышлял о тех временах, когда он был Аыымом-Леопардом.
О тех временах, когда он был свободен, когда он был дик, когда он был прекрасен и могуч.

Его поймали.
Его осудили, незаслуженно, мерзко, низко.
Его сломали.

По крайней мере, попытались.
Лишили его члена, свободы, светлого будущего.
Но создали и новое - в котором обагрится кровью семья его пленителя.

Аыым не собирался сдаваться.
Он больше не может брать женщин - но есть одна, что по праву уже принадлежит ему. И он заберет ее обратно.
Вырвет из лап властителя Аксума, коему, и всем его сыновьям, отрубит член, и затолкает глубоко в мерзкий зев, из которого вышел приказ обратить Аыыма в рабство.

И прочие услышат, и убоятся, и не станут впредь делать такое зло среди тебя; Да не пощадит его глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу.
Каждый вечер бормотал себе эти слова Аыым, не помня уже, когда успел их выучить.

Эти мысли, это предвкушение сладкой расплаты, держали Аыыма.
Никакие кнуты, никакие истязания, никакие крики, никакие цепи не смогут его сломать, пока впереди Леопард его души видит добычу, как бы далеко она ни была.

Но Аыым не был глуп, хоть и не был умён.
Он мог бы в любом момент броситься на своих пленителей, ублюдочных работорговцев. Он бы смог убить одного, или даже двух - но умер бы, не сделав более шагов.

Леопард умеет ждать.
Потому пока надо было мириться, терпеть. Ждать возможности.
И запоминать всех тех, кто заслуживает его мести.

***

Аыым смотрел на копта.
На его лживую мягкость, лживое сострадание.
В его глазах отражался не Аыым-Леопард, а мешок со звонкой монетой.
А, значит, и он для Аыыма не был человеком. И зверем не был, ибо зверь благороден и прямолинеен.

Перед Аыымом была грязь. Выгребная яма, из которой почему-то сочились слова.
Его лживый язык отбросов предлагал учить арабский.
Аыым готовил слова, которыми бы опустить его, дать понять, кто он есть на самом деле.

Но гыб понимал: этот ублюдок любит быть выше окружающих. Любит свою власть нас слабыми. Любит её показывать.
Любит наглядно показать, что будет с теми, кто ему перечит, дабы это было примером всем остальным.

Потому Аыым будет сильным.
И кивнет.

Мерцают звезды в небесах. Изящная лодка скользит по гладким водам. Несется по масляной черноте Тигра, в которой танцуют редкие теплые огоньки окон и серебряный свет луны. И слезы катятся горьким ручьем, бегут по бледным щекам молодого принца.

Сегодня был прекрасный день. Долгий и отчего-то волшебный день. Таким он навсегда останется в памяти принца Камала. Последний день, когда в мире не было зла.

Отец утром направил его в мечеть Аль-Мансура с наказом отыскать великого мудреца и фатиха Аш-Шайбани и поступить к нему в ученики. И во всей огромной мечети, среди десятков ученых мужей его не оказалось — он не пришел сегодня, сказали юному принцу. И Камалу ничего не оставалось, кроме как вернуться домой, пошатавшись немного по богато убранным залам между кружками разных ученых. "Выбирай сердцем" — так говорили ему. Но Камал знал, что папа точно не одобрит, если он решит пойти в ученики к другому фатиху. Потому Камал просто придет в другой день. И будет слушать Аш-Шайбани, хотя и все прочие ученые без сомнения тоже очень мудры. В другой день.

Вот груз падает с плеч. Новый, совершенно свободный день встречает его. И принц Камал возвращается домой, чтобы чуть позже поехать с братьями на ипподром, играть в поло. Он плохо играет в поло, принц Камал, хуже всех своих братьев. Но он учится. Из игры в игру, из месяца в месяц. Над его неловкостью братья смеются пока, но он не обижается. Только шутит в ответ. Он научится. Как научился стрелять из лука. Как научился охотиться с соколом. Принц Камал упорен, он умеет терпеть — он всему научится.

Идет игра за игрой. И вот, когда солнце клонится уже к горизонту, шумная компания принцев оставляет коней слугам. Кто-то из них велит принести еды и вина. И скоро потомки племени Пророка сидят уже на устланной коврами земле и поднимают к розовеющим небесам кубки с райским напитком. И разливается звонкий смех — он на свежем вечернем воздухе пьянит не хуже вина.

Принцы скоро вернутся в Багдад. Вернется и Камал. Пьяный слегка, не желающий отходить еще ко сну, но отчаянно уставший, позовет он верного Касима и велит готовить лодку.

И вот изящная лодка скользит по гладким водам. В водах Тигра угасает зарево заката, небо на востоке уже черно, а на западе окрашено еще чудной палитрой тускнеющих красок. Принц Камал возлежит на груде шелковых подушек на носу лодки и подставляет лицо прохладному ветру. Он не владыка этого чудесного мира - только племянник того. Но он счастлив и будущее его прекрасно.

А потом солнце закатывается за горизонт и последние лучи его затухают за темной массой городских крыш. Ночь опускается на Багдад, но славный сиятельный Багдад отказывается подчиниться мгле - сотни и тысячи огоньков загораются в окнах домов. Сотни и тысячи огоньков пляшут в речных водах. И сверкают тускло каменья на перстнях, которыми унизаны тонкие пальцы принца Камала - он поднимает одну ладонь над собой и смотрит сквозь пальцы на вечерние звезды.

Минуты летят, обращаясь в часы. Верный Касим уже просит вернуться домой. Юный принц отмахивается от него.

Однако медленно, но верно тьма вокруг побеждает свет — все меньше огней в окнах, все чернее и непроглядней вода. И какое-то липкое неприятное чувство начинает прорастать сквозь дивную негу в душе. Предчувствие ли?

Когда принц видит впервые страшную картину, он отказывается верить глазам. Поднимается на локтях и смотрит вновь, не исчезло ли ужасное видение. Нет. Окровавленная голова несчастного Джафара ибн Яхьи предстает перед ним снова. Голова, отсеченная от тела.

— Прочь! — как белый призрак поворачивается к Касиму принц, и выдавливает из себя глухим шепотом: — Мы возвращаемся! Назад!

И несется лодка по масляной черноте Тигра. Прочь, прочь от страшного места. И слезы катятся горьким ручьем, бегут по бледным щекам молодого принца. Он знал визиря, хотя и мельком лишь. И знал халифа, своего дядю. Не слишком пусть хорошо, но все же считал того родным. Знал, что Харун и Джафар — как братья. А значит брат убил брата. И мысль эта рвет душу на части — как ужасен мир, как несправедлив, как мерзок, если возможно такое! Если не вечно братство, если любовь и дружба обращаются в смерть и кровь.

А разум его тем временем рисует картины новых казней и расправ — они неизбежны, если сам визирь, вчера осыпаемый дарами халифа и пивший с ним за старое братство, казнен темной ночью без всякого предупреждения. Иного не может быть — ужасам этой ночи не будет числа и увиденное станет только первым из них. Сколько братьев потеряет братьев еще? Сколько сыновей отцов, а отцов — сыновей? Как Аллах допускает такое! Как может наследник Пророка творить такое! Зачем луна и звезды светят еще этому миру, если он так безжалостен и жесток! Такой мир не достоин ни звона волн, ни закатных переливов небес. Ни великого Багдада, ни текущего сквозь его стены Тигра... Ничего не достоин.

Светлое пятно розового мрамора привлекает плывущий от чувств взгляд Камала. Дворец Бармакидов на реке. Еще горит свет в окнах. Безмятежная тихая музыка доносится из сада.

— Постой! — кричит Камал своему слуге, правящему лодкой, — Остановись у дома визиря!

И лодка замедляется, почти останавливается в водах реки. Камал собирается с силами и поднимается на ноги.

— Слушайте меня, потомки Бармака! Слушайте меня! - кричит он хрипло и голос его несется над рекой, — Я принц Камал, сын принца Вали, сына Повелителя Правоверных Мухаммеда аль-Махди! Слушайте меня!

Он пытается говорить четко и важно, сообразно значимости своих слов. Как вещают глашатаи. До дворца его голос все равно доносится слабым и далеким. Но вот видно движение в саду, видны фигуры в окнах.

— Собственными глазами я видел: визирь Джафар ибн Яхьи казнен! Джафар ибн Яхьи казнен! И голова его выставлена на мосту! Мне неведомо, какие преступления он совершил, но несомненно в глазах дяди моего они затмили луну и звезды! Значит гнев его затмит рассветное солнце! Страшитесь, потомки Бармака! Страшитесь!

И вот со странным удовлетворением видит Камал суету во дворце. Бегите же, Бармакиды! Бегите от гнева халифа, от его вероломных планов! Пусть рушатся они, эти планы, что черной тенью ложатся на славу дома Пророка и весь человеческий род. Пусть все спасутся! Пусть все живут! Вопреки всей мерзости мира. Вопреки всей силе и власти, которой не один смертный не достоин обладать. Вопреки всему.

Уже без сил Камал умолкает и падает снова на груду подушек.

— Вперед! Домой! — велит он Касиму.

И чувствует как с глубокой горечью мешается странное пьянящее счастье.

«Сказал от жажды гибнущий в пустыне:
"Счастлив, кто гибнет в водяной пучине!"
Ему ответил спутник:
"О глупец, В воде иль без воды - один конец".
"Нет! - тот воскликнул. - Не к воде стремлюсь я,
Пусть в океане Духа растворюсь я!"
Кто жаждет истины, я знаю, тот
Без страха бросится в водоворот».
Саади

  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что колесо истории движет стремление к власти и богатству, славе и признанию. Тот, кто вслушается в шелест листвы пыльной чинары за окном, кто спросит речную гальку и лазуритовые бусы, кто поднимет глаза к теплым пушинкам далеких звезд, познает, что из века в век вперед влекут только три вопроса: что, как и почему? Кто умеет их задавать, никогда не станет слепым, а, значит, шаги по пескам времени не приведут его в трясину. Так знаю я, Ясмин Мекрани, за глаза называемая Духтар-аль-Мор, и то есть истина.
  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что мир исчерпывается отчим домом, а все прочее – земля врагов и добычи. Тот, кто внемлет бегущим с гор серебряным ручьям и черным ветрам пустыни, холоду ограждающих мир людей вершин и иссушающему солнцу, знает: границ не существует. Их нет ни за седым Кафом, ни за зеленым Синдом, землей Райев, ни за Столпами Джебель, на за солеными водами Варкаша, что еще называют Шизиром. Нет их и между мирами людей, духов и мертвых. Так знаю я, Ясмин, дева человеческой крови Севара из рода Мекрани по отцу, и дева змеиной крови Заххака рода Вадага по матери.
  Так было, так есть и так будет: сказка никогда не закончится: будет только перевернута страница. Быстра человеческая речь, но годы текут медленно.

  Чужие пальцы, дряхлые от книжной пыли, уже коснулись страниц моей жизни. А пока что я сижу в прекрасном саду, слыша, как прощается со мной листва старых смаргадов, рубин роз и невинность жасмина, гладь пруда и перезвон подвесок, защищающих дом от Дэвов-с-гор. И только древний Каф над головой по-прежнему безразличен: он, видевший взлет и падение Империй, множество смертей и рождений, подвигов и предательств, ни капли не жалеет дочь, что скоро навсегда покинет его вечную тень.
  Я знаю, что моя смерть для Мекрани – только начало нового рождения, но все равно плачу: сердце не всегда принадлежит разуму, а как иначе унять свою боль, кроме как жемчугом слез, я не ведаю. Звенит золотая брошь-тасни в виде головы змеи, вторят ей горным эхом мелодичные цепочки сережек-дарр: они прощаются со всем, что мне дорого.
  И я шепчу им в ответ, соединив ладони и всхлипывая:
  -Намас-сте, мер адиль…

  Прощайте, мои книги и таблички.
  Прощайте, мои цветы и кошки.
  Прощайте, мои горы и степи.
  Прощайте, моя кровь и люди.
  Прощай, Ширани, рабыня своей судьбы.
  Прощай, Мекрани, покойница своей земли.
  Здравствуй, Дева-из-Завтра.

  В далеком Багдаде или даже Руме я не забуду тебя, мама – я люблю тебя. Я не забуду вас, моя кровь.
  Жизнь моя досель была вкусной, как ширванский плов с сотней специй, как самаркандские сладкие лепешки, как крутобедрые дыни в меду. Сколько я помню себя, мне все легко давалось: сказывалась мудрая змеиная кровь. Быстрее всех я открыла свой разум буквам и цифрам, первой со всеми подробностями запомнила три тысячи лет Ширани, раньше прочих научилась писать и рисовать. Мне никогда не приходилось трудиться ради знаний: они сами наполняли меня, как вода – пустой сосуд. Вот только у некоторых он бывает чашей, у других – миской, у третих – кумганом, а мне достался настоящий хурджин. И, благодарение богам отца и матери, я могла не только запомнить все, что мне говорили, но и поделиться знанием с другими: ведь два самых бесполезных и отвратных Небу и Кафу человека на свете – это скупец, не тратящий свои богатства на людей, и мудрец, единолично владеющий своими знаниями.
  Я всегда старалась быть полезной и приятной другим: словом и делом, улыбкой и компанией. Если тяжело дяде Умару – сяду на колени, рассказывая о радостях своего дня. Коли птица печали коснулась крылом лица брата Малика – прикажу седлать коней и потащу его за собой купаться к ручью. Увижу тоску в глазах старого дяди Рихата – спою одну из долгих легенд и станцую, отбивая ритм на бубне-даффе с семьюдесятью медными кольцами. Узнаю, что плачет тетушка Зулейка – приду вместе с луной к ее ложу и буду долго-долго слушать, давая возможность излить беду моим ушам. Встречу сестру Улю – по обычаю спрошу «хаваал», и долго буду выслушивать все сплетни, ей известные.
  Вот только помощь делом рук мне не давалась - словно джинны заколдовали. Все то, что я знала, рассыпалось песком сквозь пальцы, стоило мне применить знание на практике. А, может быть, так боги намекали, что это – не мой путь? Не знаю. Поняла я только одно: лучше не пытаться порадовать отца попыткой приготовить халим или ниргиси хофтаи, а тетушек расшитым платом-саригом – только хуже будет. Я хорошо помню мученическое выражение лица папы, пробующего мою стряпню и старающегося доесть все до конца, и визг Джедие-ханум, когда оказалось, что я случайно зашила в и без того неказистый шальвар иголку – а я ведь не со зла!
  Воистину мне лучше было следовать советам благородной матушки и не искать себя там, где мне нет места. Раз уж моим даром рождения стали быстрый, как лурская стрела, разум и приятное глазу лицо, то и не стоит тратить время на то, что смогут сделать за меня рабыни и младшие жены. Все равно тот крови моей, кто станет мне мужем, будет любить меня и без умения в этих практических мелочах: главное, что беседы со мной будут украшать его вечер, а мой лик будет радовать его сердце. А уж что делать так, чтобы получилось лучше, чем у прочих, я сумею объяснить тем, кто преклонит свой слух к моим советам, тем паче, что я не стеснялась спрашивать лучших в своем ремесле, как они так умеют и в чем те их секреты, которые не запирают уста на три замка.

  Меня манило все вокруг: от древних легенд, вспоминающих еще времена, когда поныне живые и уже мертвые боги ходили среди нас, до тонкостей выпаса овец, от науки счисления до правил игры в човган и бузкаши: и плевать, что к последней женщин не допускают вовсе! Даже если они переоделись в мужской камиз-шальвар и нарисовали себе пушок над верхней губой и постарались огрубить голос – все равно не допускают! А потом от этого больно и обидно!
  Но превыше настоящего меня манили тайны былого. Слушая касыды акынов под переливы абрикосовой зурны или орехового дамбиро с тремя струнами, я словно сама оказывалась в тех стародавних летах, своими глазами видя славных батыров и прекрасных пэри, ужасных дэвов в клубах дыма и седобородых маджисов. Как я хотела оказаться среди них, став равной Меритерес или Саломее! Но истории странников были полны противоречий, и в поисках единственно правильных версий я обратилась к книгам. Но и там были различия, которые только побуждали меня искать еще, и еще, и еще…
  В поисках ответов на свои три вечных вопроса я не делала различий между языками, на которых выведены те или иные строки, равно учась читать арабскую вязь и символы санскрита, плавность изгибов фарси и строгость румийского письма. Меня манили слова и скрытая за ними история, завлекало то, как разные народы обозначают одно и то же явление, почему одни слова столь похожи, а иные различны, подобно небу и земле. Я искала забытую память и то, что осталось только в сказках, пытаясь найти в истории упоминание о прекрасных растениях гуль-хаидаан и анар-гриваан; о царе Нимрозе и его сорока наложницах из лазурита, о царе Ашшаре и его девяносто девяти походах; искала упоминания о вере моей матери о ее змеехвостом предке, о Городе Черепов и о том, как подчинять себе джиннов; о том, кто жил на нашей земле до нас и куда ушли царства из легенд.

  Но ошибется тот, кто скажет, что Ясмина была затворницей. Как и все девушки из Ширани, я по весне ходила в поле за дикорастущими цистами и травами, седлала своего коня, отдавая себя степной воле, обвязав пояс веревкой, шла к высокогорным источникам, в которых по ночам плескались прекрасные пэри со змеиными хвостами или птичьими крыльями. Я знала упоение танца в круге и прыжки через костер, относила вместе со всеми умерших на вершину башни и ходила с казаном мяса в становище, раздавая пиршество моего отца «младшим братьям его слуг». Жизнь моя за пределами дворца-мари была такой, как заведено исстари – а как давно это «исстари» началось, мне было не менее интересно, чем сама жизнь.
  В самом же мари, среди любящих родственников и книг, я могла делать все, что пожелаю, и так, как пожелаю, благо желания мои никогда не были предосудительны. Правда, один раз мне все же крепко досталось, когда я без спроса вломилась в покои Мухаммеда аль-Хорезми, да преумножит его Аллах знания этому достойному мужу. Я была возмущена и обижена на весь белый свет… до следующего утра, пока ученый муж не позвал к себе и, чуть пообщавшись, предложил вместе читать строки сокровищ. После этого я простила ему все, и даже будущие прегрешения заочно: такой шанс узнать что-то новое упускать было никак нельзя.
  И, кажется, я даже сумела произвести благоприятное впечатление на богатого знаниями перса, раз он предложил отправить меня в Обитель Мудрости в Гундешапуре. Отец мой – долгие лета ему! – конечно же, ответил отказом, но я и не расстроилась… сильно не расстроилась, потому что тогда еще верила, что судьба моя – быть в тени Кафа, а если и покидать ее, то лишь ради скорого возвращения. Ах, если бы к тому дню была жива мама, она бы наверняка сумела, заглянув в грядущее, повлиять на своего супруга и господина, но мне те таланты были не доступны, и возможность избежать предначертанного рассеялась, как утренний туман в зеленой чаше высокогорной долины.

  Немного времени, коль мерить рамками жизни взрослых, прошло с тех пор, прежде, чем я узнала, что Хазрат-Харун забирает меня из отчего дома, изъязвленного камнями громадных катапульт. Закончилась осада, закончилось мое сидение в темных комнатах у самых корней мари и страх за жизнь моей крови. Став искупительной жертвой, я попаду в Столицу Мира, где пропущу через себя новые ответы на три вечных вопроса, и уж точно никогда вновь не переживу тяготы вражьей армии у стен.
  Все еще впереди. Новая страница еще не написана, но палочку уже обмакнули в чернила…

Вайт прошел в аудиторию вслед за Лердал, весьма тихо поприветствовав предыдущего лектора:
- Полковник, - сказав это, Вайт занял место возле доски, поглядывая то на пилотов, то на майора, пока та вела свою лекцию.
Такое поведение уже не должно было никого удивлять. Не то, чтобы Геральд Вайт представлял собой какой-то забитый типаж, но если рядом была Эльза, его можно было принять за её личного адъютанта, не более, настолько тихо он себя зачастую вел. Те, кто видел их вместе чаще нескольких раз, уже знали, что Вайт просто не любит много говорить, без необходимости, и потому предоставляет эту почетную роль майору. Сегодня необходимость для долгих монологов была, так как на него ложилась вторая часть лекции, но он явно изо всех сил отмалчивался перед этим.

Когда Лердал закончила свою речь, Геральд кивнул и переместился к центру доски, занимая освобождаемое место. Краем уха он услышал комментарий одного из пилотов о летающих медведях, но оставил это высказывание без ответа. Вступать в диалог с классом сейчас было лишним.

Осмотрев доску, Вайт взял маркер и начал свою лекцию:
- Новая модель легкого истребителя Союза. Х-22, - пройдя к левой части доски, Вайт довольно небрежно начертил маркером круг с четырьмя отходящими от него изломанными линиями. - Визуально истребитель напоминает букву Икс. Крылья изгибаются вовнутрь.
Вернувшись к середине доски Геральд повернулся к классу, временно отложив маркер в сторону.
- Модель впервые замечена два года назад, но в данный момент данных о ней очень мало, - продолжил он ровным голосом. - Но в случае столкновения с Союзом, есть высокие шансы встречи с этой моделью. Поэтому, что нам сейчас о ней известно: во-первых, на основе наблюдений, технологически эта модель сравнима с истребителями Элизиума, - Геральд сделал паузу, чтобы все подумали о сказанном. - Далее, также на основе наблюдений, эти истребители демонстрируют летные качества и реакцию, недоступные обычному человеку. Предварительные предположения включают или особые генетические модификации пилотов, или полноценные боевые ИИ. В дополнение к этому, еще одна особенность Х-22, - продолжил он, - заключается в том, что эти истребители всегда действуют в звене из трех единиц, с идеальной координацией.
Вайт сделал еще одну паузу, чтобы перевести дух, и внимательно оглядеть класс.
- Идеальная координация, это мечта любого пилота любого звена, - голос Вайта не допускал даже мыслей о том, что кто-то здесь может мечтать о чем-то другом. - Представьте, что ваш противник уже достиг этой мечты... Несколько простых примеров, - сказал он вдруг и вновь взял маркер.

Правее изображения, символизирующего новый истребитель Союза, Вайт быстро нанес на доску тройку иксов в формации. Ниже он начертил треугольник, от которого провел стрелку к иксам.
- Предположим, вы заходите на вражеское звено...
Вайт провел стрелку наверх от центрального икса, и стрелку, делающую круг, от правого. Над левым иксом он слегка задумался. Еще один полу-круг сделал бы эту картинку слишком похожей на маленький половой орган с большими яйцами, а инструктор хотел, чтобы пилоты не отвлекались сейчас на подобную ерунду. Поэтому он просто отвел третью стрелку влево от левого икса.
- ... ваши противники расходятся в стороны, после чего те цели, которых вы не преследуете, заходят вам в хвост. И вы можете ожидать, что преследуемый вами истребитель подведет вас под линию атаки других.
Инструктор продолжит рисовать правее на доске. На этот раз он начертил одинокий иск с уходящей вправо стрелкой. Внизу вновь был нарисован треугольник, стрелка от которого явно шла по курсу икса. Ниже появилось еще два икса, стрелка одного шла прямо к треугольнику, а стрелка второго ложилась на его курс.
- Если вы пытаетесь перехватить Х-22, вы заранее можете ожидать, что две другие машины уже берут вас на прицел. Одна скорее всего сядет вам на хвост, а вторая будет перехватывать вас по курсу...
Третья схема, еще правее. Вновь три икса, на этот раз окруженные треугольниками, стрелки от которых шли на формацию иксов. К этой схеме Вайт добавил стрелки-направления от иксов, одну на нижний треугольник, две на левый.
- ...Даже при равных силах, вы можете ожидать, что противник будет выбирать наилучшие решения в ситуации. При атаки на каждую из единиц, они будут прикрывать друг друга, могут сконцентрировать силы на одной нашей машине, чтобы быстрее изменить соотношение сил. Повторяю, это простые примеры, но ожидайте, что решения будут приняты противником мгновенно и исполнены идеально. Это - ваш потенциальный противник.

Вновь развернувшись в классу, будто ожидая новых реакций на только что обрисованные ситуации, инструктор вновь прошел к левой стороне доски и продолжил:
- Вне зависимости от того, кто управляет этими машинами, в данный момент лучшим средством противодействия может считаться электромагнитный удар для выведения систем из строя и, самое главное, для нарушения связи между машинами. Можно предположить два варианта синхронизации, - ниже рисунка Х-22 Вайт поставил цифру один с точкой, после которой нарисовал в строку три икса, озаглавив каждый единицей. - Первый вариант предполагает равную синхронизацию между тремя машинами. В таком случае электромагнитный удар по одной машине, - он обвел маркером правый икс, - лишит её возможности общаться с другими, но для полной потери коммуникации между собой как минимум две машины должны попасть под удар, - он сделал еще одну обводку вокруг двух правых иксов. - В таком случае ни одна из трех машин не сможет общаться друг с другом. Второй вариант, - строкой ниже была поставлена цифра два и еще три икса. На этот раз только центральный был озаглавлен единицей, тогда как остальные удостоились двойки, - одна машина контролирует две остальные. В таком случае удар по главному истребителю может лишить боевых качеств ведомые машины, - в круг был взят центральный икс, - Проблема здесь в определении главной цели. Как и в предыдущем случае, электромагнитный удар по любым двум машинам остановит коммуникацию между всеми тремя.

Маркер вновь вернулся на свое место, и Геральд опять повернулся к классу.
- В данный момент рекомендуемым поведением при встрече с Х-22 является попытка избежать контакта любыми доступными способами. Если это невозможно, средства электромагнитной атаки могут снизить эффективность противника и, возможно, помогут избежать столкновения. В ином случае... скорее всего у вас нет шансов, - заключил инструктор и дал понять, что лекция закончена: - Вопросы?

У Бренди на мутные военные байки давно выработалось что-то вроде иммунитета: папенька тоже любил под пиво врубить радио "Подвиг", повтор лучших выпусков. А историю про Алеппо лейтенант Руд слышала в первый раз. Так что она страдала, но не слишком. Времени только было жалко — спать Бренди предпочитала с закрытыми глазами — но все лучше, чем реальная лекция по тактике, в десять-то ночи. Если бы спросили ее, она б предпочла лекции утром, а физподготовку вечером. Все равно цель — задолбаться. Так оно, может, и эффективнее бы вышло.

Когда в аудиторию вошли инструкторы, Руд бросила короткий взгляд через плечо — убедиться, что Херес не дрыхнет своей наглой испанской мордой в стол. Бренди не так много, как ей казалось, просила у провидения перед новым назначением: спокойную адекватную напарницу с профессиональным подходом к делу. Однако то ли в небесной канцелярии читали заявки примерно так же, как в штабе, то ли перечисленные качества были взаимоисключающими, но Руд в пару достался лейтенант Херес. Шумный, самоуверенный, инфантильный, да еще и с чувством юмора. Произносимая фамилия была, пожалуй, его единственным положительным качеством. Хотя... да, было еще "хотя": Херес был действительно классным пилотом. Поэтому, наверное, он и оказался в этой эскадрилье. Саму Руд взяли, как она подозревала, за предсказуемость. Конечно, никаких сюрпризов от нее не дождешься, но зато с другой стороны — никаких сюрпризов! Это же хорошо? О своем командире, лейтенанте Леманн, Бренди как-то не успела составить мнения: Херес, будто газ, занимал собой все социальное пространство.

Речь майора Лердал произвела на Руд удручающее впечатление. Ну да, невозможно сесть за штурвал принципиально новой машины и в момент стать асом. Тут уж можешь выложиться хоть на двести процентов, хоть на тысячу. Некоторые вещи должны стать автоматическими, а на это нужно время. Может, эта их АСТРИ для этого и предназначена — такой костыль для базовых реакций? Но стремно как-то. "Загружена в шлем" — это, конечно, не "загружена в мозг", но... Ну... И что это за "дублирование функций пилота"? А пилот тогда на что? Красивую форму носить? Надо бы узнать...

... В этот момент Херес выстрелил жеваной бумагой по мотыльку, и Руд с трудом подавила желание стукнуться головой об парту. Ну, если ты еще и не попал, сукин сын...

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!