Голосование пользователя

Кройц. Сжимают пальцы бок холодный ящика. Не чувствуешь, но знаешь - ледяной. Как банка газировки, когда только вытащил ее из-под шторки окошка выдачи товаров в вендинговой машине, и пытаешься открыть, нетерпеливо цепляя ногтем жестяной ключик. Тогда, вечность назад, когда ты еще был тем, кем являешься по праву рождения, и яркие застекленные башни "холодильников" - мигающих разноцветными огнями, готовых в любой момент выдать тебе шипучки: хоть "Нью-Колы", хоть "Мото", а то и "Спанки-Фанки", с хрустящими на языке карамельными пузырьками, и все это - за пару-тройку кредитов, стройными рядами высились в лифтовой зоне вестибюля вашего жилого модуля. В Ренго найти такие аппараты тоже можно, но это обязательно будут бронированные не хуже "Носорога", опутанные коваными цепями монстры - чтоб не разломали и не утащили, выдающие в лучшем случае прохладное, а то и вовсе теплое как сам знаешь что, пойло с привкусом жженого пластика в обязательно, каждой раз, где-нибудь, но гарантированно замятой или стесанной банке.
Ренго, да. Вы нелегалами пересекли Великую Межрукавную, прилетев на Аргентину-Один практически сразу после освобождение Сектора от союзарской оккупации, как беженцы, когда никому ни до кого не было дела, и все думали только о том, как разобраться с собственными проблемами, а на улицах все еще валялись сорванные кумачовые транспаранты. Как сейчас помнишь, что решили поселиться буквально в первом же городе, куда вас завез, прямиком из частично сгоревшего космопорта, шедший транзитом по уцелевшему после бомбардировок прибрежному шоссе автобус - в Коста-Верде. Въехали сквоттерами в небольшой заброшенный дом из тесаного камня, в пяти минутах ходьбы от океана, и здоровенной буквой "Т", трафаретно, ярко-красной хемилюминесцентной краской, которая настолько въелась в мореное дерево досок, что тебе пришлось соскабливать ее ножом, выведенной прямо поперек входной двери. Значит, здесь было логово "троглодитов", тех, кто по мнению союзаров, был "отсталым", и подлежал "просвещению". Всех прошлых жильцов, семью из, как ты понял, вынося и сжигая на заднем дворе пыльный хлам, пяти человек, "просветили": родителей отправили в биореактор сразу же, еще на этапе "первичной выбраковки неблагонадежных аборигенов", тогда же двух младших детей, братьев-близнецов, совсем еще маленьких, вывезли из анклава куда-то на коренные территории, чтобы в военно-патриотических лагерях воспитать из них новых, искренне преданных генеральной линии Лорда-Маршала, и до последнего вздоха верных идеалам ССС солдат, а старшую девчонку, несколько сезонов диким зверьком прожившую на чердаке, вроде застрелили, когда комендантский патруль поймал ее за расписыванием ограды у комендатуры антисоюзовской агитацией. Старый, пропитанный кровью и гарью дом словно посветлел и ожил, когда в нем появилась новая, пусть и маленькая, но хозяйка. Помнишь, как Каролина чуть не сожгла веранду, пытаясь сварить вам кофе из найденных в тайнике у камина зерен, пока вы с Нормом разбирали завалы чужих воспоминаний в сарае, как исписала фломастерами стены в ванной, как принесла из сада и спрятала в чулане огромную пучеглазую ежехидну.
Время шло, и Сектор Ренго, который новые-старые хозяева, имперцы, не особо тревожили насаждением своего видения "правильного миропорядка", даже кехайский с джапанирским введя в образовательную программу как факультативы, начал понемногу оживать. Первое время вы работали на бесчисленных стройках - "Хомяк" внезапно оказался неплохим плотником, а ты вполне, себе, освоил "профессию" чернорабочего, потом Норман съехал к своей тогда еще девушке, а впоследствии, жене, Юйлань, с которой они познакомились на рыбном рынке, едва не до драки поспорив относительно свежести каких-то местных каракатиц, а тебя ее отец, мистер Дун, взял к себе экспедитором, попутно решив ваши казавшиеся неразрешимыми проблемы с регистрацией. Тогда вы, кстати, и стали Кройцами, а бывший сержант - Освальдом Хопкинсом. Ну, какие были документы, такие были, чего уж. Дальше ты несколько сезонов крутил штурвал рефрижератора, развозя морепродукты практически по всей материковой части Эсперанзы, пока дочь, по-другому ее в идентификатор личности у тебя рука записать не поднялась, грызла гранитные скрижали науки в бывшем ЦОМ-е, а ныне обычной, себе, городской школе, под чутким присмотром жившего неподалеку огромного семейства Дунов, в целом, и дяди Норма-Освальда - в частности. Через некоторое время Хопкинсы переехали в Нуево-Кампинас, но ты все равно всегда мог оставить дочь у стариков, которые стали ей, фактически, дедушкой и бабушкой, а ворох младших братьев жены "Хомяка" - пусть и не равноценной, но шумной и веселой заменой потерянного на Эдеме своего, кровного. Да уж, Эдем. Кого под трибунал, в дисциплинарно-штрафные батальоны отправили, а кого и в дивизионные генералы, по итогам, произвели. Сет, кстати, так и пропал где-то в глубинах Диких Систем. Последний раз видел его у аппарели готовящегося к вылету фрахтовщика "Ржавых", фронтирных перевозчиков, на Осевой Станции у имперских границ. Пожали руки, кивнул, мол, бывайте - и все. Вспышка.
- Да, - прижимаешь коммуникатор к щеке.
- Как она? - спрашивает Норман, уже зная ответ.
- Плохо, - отвечаешь.
Молчите несколько секунд. По радио играет какой-то заунывный трек, перебивая ритмичный писк кардиометра.
- Взял билет на вечер, - говорит.
- Спасибо.
- Не передумал?
Снова знает ответ, но все равно спрашивает.
- Нет.
- Ладно. Я буду. Остановлюсь у стариков. У меня, короче, ресторан...
- Знаю, сожгли. Минь сказала.
- Ага.
Еще несколько секунд тишины.
- Слушай... - бывший командир, давно и накрепко ставший одним из самых близких тебе людей, будто не может подобрать нужные слова. Может, и правда не может. - Оно того стоит?
- Выбора нет, Освальд, - говоришь.
- Буду утром, значит.
- Спасибо.
- Наберу.
Убираешь коммуникатор прочь, и пару минут сидишь, глядя в стену перед собой. В душной палате муниципального хосписа нет кондиционера, и бабушка Дун закутанной в черное тенью бдит над тем, что осталось от твоей дочери, отгоняя прочь вездесущих мух и обмахивая стянутое набрякшими от густо-желтой сукровицы бинтами лицо туго свернутой газетой.
Тебе позвонили из полицейского департамента Джерихо-Сити несколько дней назад, по межсистемной линии. Там, на Тьерра-Бланке, служила Каролина. То есть, Эбигейл, да. Ты, уже сутки пытавшийся до нее дозвониться, долго не мог заставить себя ответить. Но ответил. Сказали, что им очень жаль, что она - герой, но финансирования не хватает и, учитывая неблагоприятный прогноз, руководством департамента принято решение об отключении ее от аппаратов, потому, что палат и оборудования в ведомственном госпитале не хватает, а живым, дескать, нужней. Ты не помнишь, что ответил, но дочь не отключали до того, как ты прилетел на Тьерра-Бланку первым же чартерным шаттлом.
Острый запах жженого пера, вот, что помнишь. Куривший в коридоре патрульный сказал, что ее, вместе с напарником, поймали на ложном вызове, в фавелах, боевики одного из Картелей. Сделали из них предупреждение - показали, чья это территория, продемонстрировали, что будет с теми, кто не понимает. Крузер перевернули и сожгли, напарника выпотрошили и развесили по столбам, а с твоей дочерью сняли снафф, и выбросили изуродованное тело в канаву. Там ее нашли собиравшие на сдачу стеклотару дети. Не прошли мимо, вызвали неотложку. Без рук по локти и без ног по колени, без глаз, ушей, зубов, языка, с снятым скальпом и сломанной спиной, вырезанной грудью и частью удаленных уже в больнице внутренних органов - она была жива только потому, что "милагро", как сказал тебе врач, седой хиспанец с пустым, безразличным взглядом.
Ты заложил дом, оплатил межсистемный перелет, и перевез дочь домой, на Аргентину-Один, в Коста-Верде. Дни сменяют дни. Каролине хуже. Просто лежит, даже не шевелится. Пролежни, отторжение катетеров, некроз тканей вокруг дренажных трубок. Когда умрет, вопрос времени. Новое тело - не проблема, были бы деньги. Реплицированные ткани, пересадка головного мозга, любой каприз. Много денег. Столько, что тебе их не заработать, даже довези ты замороженных каракатиц до самого долбанного Эдема. Столько, что даже продай ты себя, недвижимость и движимость - не хватит. Там, среди ярких сполохов голореклам, стерильной чистоты корпоративных медицинских центров, и утопающих в рассветных лучах скайскрепперов, никому нет дела ни до тебя, ни до твоих горестей. Всем плевать, хочешь что-то получить - плати.
Бережно вытаскиваешь из бумажника затертое фото. Дочь широко и счастливо улыбается - в новой форме, с собранной под парадной фуражкой копной аккуратно уложенных волос. Серебряные аксельбанты, офицерские звезды на фальшах, сияющий золотом нагрудный жетон. Прижимает к груди карточку диплома. Ее выпуск. Ты запомнил ее такой. Так хотела сделать этот мир лучше. Всем помочь, всех спасти. Но этому миру уже не помочь, его уже не спасти. Ренго умер и теперь гниет, а вся эта мразь: картели, гильдии, корпорации - просто опарыши, копошащиеся на его туше. Великая Освободительная поставила крест на будущем этих Миров, и теперь все, что их ждет, это армада десантных кораблей, прямиком из Рукава Персея, да такая, что небо почернеет. Туда всей этой ублюдской, хуесосной, еблорылой шайке-лейке и дорога.
Выходишь из палаты, снова вытаскиваешь коммуникатор, несколько раз щелкаешь подушечкой пальца по затертой крышке. "Вик". Гудок, другой, мелодичная трель соединения, и тишина на том конце линии.
- Я согласен, - жмешь на выведенный под счетчиком секунд красный круг.

Объятия, еще секунду назад дарующие спасительное тепло, вдруг стали душными, тяжелыми, ненужными, лишними. Внутри все стянуло — противной липкой паутиной, в центре которой был паук — её собственный полупустой желудок.
Паук, скорее даже беременная паучиха — дернулась и разродилась в Ярин пищевод холодной терпкой слизью. Организм взбунтовался, требуя избавиться от гадкого чувства и девушка выдравшись из рук друга, упала на колени. Горько-кислая муть протолкнулась наверх, выплеснулась на влажный песок, обтянула язык влажным липким коконом, от которого сколько не силься — не избавиться. Яра закашлялась, сплюнула, но прозрачная ниточка слюны намертво прилипла к губе и подбородку — девушка досадливо смахнула её рукой, и в этот же момент паучиха внутри неё разродилась снова, на этот раз безобидной грязноватой водицей, пополам с соляной кислотой.
Горло и язык жгло, Яра вытерла рот ладонью, и на губы тут же налип вездесущий песок, заскрипел на зубах. Почему-то этот песок ее доконал и она заплакала — от унижения, боли, тоски и страха.
В голове гудело и шумело глубокое море.
Ей захотелось вдруг ткнуться лбом в холодный и влажно-мягкий пляж. Щеки и губы горели, раздраженные, глаза саднило от слёз, ресницы слиплись ломкими солеными иголочками.
Волна подкатила особенно сильно и лениво смысла с берега следы бунта её организма.
Яра сплюнула снова, пытаясь избавиться от гадкого липкого привкуса на языке, но он застрял, будто нитки свежего кокона тутового шелкопряда.
По телу прокатился болезненный жар, потом сразу же холод, в глазах потемнело.
Она хотела было подняться на ноги, но колени дрожали и ныли — соленый воздух щипал, проникая в микропорезы от сотен тысяч мелких ракушек, исполосовавших тонкую кожу.
Шумел океан. Или это шум в собственных ушах?
Сквозь тугую вату в голову её пробились звуки голосов, шаги. Краем размытого до странных пятен взгляда она увидела силуэты каких-то людей. Ну, во всяком случае это были двуногие существа.
Существо, что стояло ближе, тощее и нездорово бледное, возмутилось произошедшим. Поворчало, выругалось.
Существо, что пришло вслед за ним — сухое и тёмное, как просмоленный борт старой лодки, тяжко вздохнуло. Приблизилось.
В лицо ударил порыв ветра и Яра будто протрезвела. Шум в ушах превратился на секунду в ультразвуковой, режущий тонкую пленку барабанных перепонок, писк, а потом стих, и его место заполнило густое успокаивающее тепло мужского голоса.
Саймон.
Она смотрела на волевое, строгое лицо и беспомощно моргала мокрыми ресницами. Жалкая, как месячный котенок, провалившийся в глубокую лужу, выловленный чьей-то неравнодушной рукой, но оставленный на промозглом осеннем ветру.
Саймон присел перед Ярой — ему пришлось встать спиной к океану — и волна, словно заигрывая, подкатила поближе и шаловливо лизнула ему босые ступни.
Мужчина протянул ей бутылку с водой, но она, еще минуту назад мечтавшая о том, чтобы смыть с языка липкую мерзость, только что и смогла — взять её слабыми дрожащими пальцами и отстраненно подумать, что пластик еще сохранил тепло больших и горячих рук старшего смены.
Он сказал, что не будет задавать вопросов, но все-таки велел рассказать всё, что она видела. Почему-то два этих факта в голове Яры никак не хотели складываться; они дрались, толкались, бунтовали и в итоге протест выплеснулся наружу — коротким капризным и жалобным хныканьем.
Она замерзла. Ей хотелось в тепло, под горячий душ, залить внутренности кипятком, чтоб аж заболело в желудке, залечь под одеяло с головой и никогда больше не показываться этому страшному злому миру на глаза.
- Я увидела, - её собственный голос показался ей сухим и ломким, как старый жухлый камыш. - Тело на волнах. Сразу, как прошла обеденная перекличка. Оно было близко, уже на мели.
Девушка прочистила горло, закашлялась, захлебнувшись новым порывом воздуха, судорожно задышала.
- Он был вниз лицом. Я...перевернула. Потом Кори его вытащил на песок. Всё.. Всё? - Она посмотрела на своего напарника, который сейчас казался еще более юным, чем был на самом деле. Юным и...виноватым. Словно он сказал чего-то, чего не следовало бы, и прекрасно это осознавал. Словно мальчик, наябедничавший излишне строгим и беспокойным родителям о том, что бойкая девчонка чмокнула его в губы после полдника в детском саду.
- А еще цилиндр улетел. Туда. - Она указала тонким бледным пальчиком куда-то в сторону другого пляжа. Поежилась. - Холодно.

След. Где бы он не прошел - след оставался. Теперь это работало так. Следы лап, капли крови, сгустки мокроты, клочья шерсти, потеки воды, дорожка из мокрых тряпок от окна до дивана. Пантера знал, рано или поздно по его следу кто-то пройдет до конца чтобы найти его. Что будет дальше - Кейси не задумывался. Не о чем тут было думать. Разве стали бы они с добром идти по его следу? Так, может, лучше пусть приходят раньше, пока его не убил очередной поезд, или, того хуже, кашель?

Кашель рвал горло и выворачивал легкие наизнанку, не давая толком уснуть, и держа подменыша в зыбкой полудреме. В той самой, в которой тягостные грезы сплетались с окружающим миром в один большой запутанный узел, и было так трудно определить, где сон, а где явь.
Жар, согревший его, и заставивший ненадолго поверить, что в его конуре включили отопление, давно прошел, сменившись ознобом, достаточно сильным, чтобы в союзе с кашлем и усталостью не давать Пантере ни уснуть ни сделать усилие, чтобы проснуться до конца и встать за одеялом. Недокоту-недочеловеку оставалось только лежать, свернувшись клубком, дрожать от холода и стараться дышать аккуратно, чтобы не спровоцировать очередной приступ кашля, и еще смотреть сквозь узкие щелочки приоткрытых глаз, как сны заполняют его жалкую каморку. Влетают мимо дышащих ветром штор, и сразу же смешиваются с тенями по углам, принося с собой влагу, желтоватый свет фонарей и звуки ночного города, одни протяжные и тихие, а другие громкие и резкие, подобные крикам во время служения Древним Богам. Рано или поздно свора одного из этих Богов и его настигнет, если кому он и нужен в этом городе - то только им. Пока же за его окном под дождем спал сам Город, вскрикивая и метаясь во сне, и щедро делясь своими грезами с одним черным котом. Город не знал разницы между котами и пантерами. Городу было все равно.

Заполненную дымчатыми тенями комнату перед глазами Кейси сменили разводы. Серые по серому в неверном свете, пробивавшемся с улицы, и еще более темные пятна рядом с ними. Видимо, в какой-то момент он таки уснул и развернулся спиной к открытому окну, а лицом к спинке дивана. Смутно, сквозь пелену дремы, Кейси Саммерс понимал, что за то время, которое он проспал через оставленное без присмотра окно к нему в его убежище могло проникнуть что угодно, и сейчас оно было где-то за его спиной.

Пантерьи ушки, чутко среагировавшие на чужой звук и сами развернулись в поисках его источника, а выпущенные когти впились в обшивку дивана разрывая дряхлую пыльную ткань. Чуткий нос попытался глубоко втянуть воздух, и вот с этим получилась загвоздка, заставившая Зверя скрутиться в очередном, особенно сильном приступе кашля.
"Только не сейчас! Нет! Опасность!" - зверь попытался сдержать кашель, заставил себя перевернуться на живот, сжимаясь в еще более тугой комок, с силой вгрызаясь в диванную оббивку, но нет, кашель не отпускал своей хватки. Что ж, кто бы не пробрался в его логово, теперь этот непрошеный гость точно знал, что хозяин не спит, и в данный момент полностью беспомощен, в крепкой хватке рвущего легкие и душащего кашля. Простуда, так же ходившая за ним по пятам уже неделю, стала союзницей ночного пришельца, оставившей Кошку-Саммерса в его полной власти. Кто знал, что все выйдет так глупо?

Но, почему-то, не вышло. Кашель проиграл Пантере и на время отступил, а Кейси Саммерс все еще не ощущал ни парализующей хватки на загривке ни клыков у горла. Это было... Неожиданно.
Лихорадочно блестящие изумрудные глаза Кейси Саммерса метнулись от мирно усевшегося напротив его дивана незнакомца к шляпе и чашке с горячим напитком на небольшом столике и назад к чужаку. В почти не изменившейся позе подменыша вдруг неожиданно ясно проступила готовность к рывку, такая, которая бывает у туго сжатой пружины. Самый кончик длинного черного хвоста нервно задергался, отгоняя от дивана густые тени.
Чужой человек тем временем что-то говорил, но смысл слов с трудом доходил до готовой защищаться пантеры. Тем, что убедило Кейси повременить с дракой были тон и поза пришельца, а не его слова. Зверь медленно сел, не спуская глаз с хозяина шляпы и чуть подался вперед. Нет, происходящее ему явно не снилось. В его дом зашел чужак.
- Кто вы? - отрывисто спросил парень, говоря сильно "в нос", - Что вам нужно?
Мысли его снова вернулись к чашке. Теплой и желанной в этой комнате, куда успело проникнуть промозглое дыхание города, но брать ее, не убедившись окончательно, что перед ним не враг, Кейси не стал, только сглотнул густую слюну. Горячего, пусть даже кофе, а не какао или чая, хотелось. Хотелось хоть немного согреться.

- Сёстры…
Океан пел, пел так нежно. Голоса в ушах Меньшиковой наперебой старались завладеть её вниманием, соревнуясь в сладостности изливающихся мелодий.
Девушка посмотрела на Кори диким невидящим взглядом, но он, занятый вытаскиванием трупа на песок, не обратил внимания на её странно потемневшие глаза. Огромные и затягивающие, как у русалки.
Ветер с берега ударил в неё коротким сильным порывом, обдав запахом песка, затхлой сыростью застоявшейся в камнях воды, сильным и терпким запахом человеческого тела.
Она видела сейчас каждую мурашку на теле Кори — на руках, на плечах, целое скопление вокруг тёмных маленьких сосков. Видела, как напряглись мускулы на его спине, как прорисовались на мгновение и тут же исчезли косые мышцы живота, когда он повернулся, подтягивая мертвеца.
Правая нога вдруг зачесалась нестерпимо сильно. Яра потянулась рукой вниз, с наслаждением шкрябая мокрую кожу возле голеностопа пальцами. Кожа мягкая, гладкая… Пальцы вдруг резануло болью, словно бы под ногти вогнали что-то тонкое и острое. Меньшикова удивлённо айкнула, посмотрела на руку — под ногтями застряло несколько перламутровых чешуек. Моргнула медленно, присмотрелась. Разумеется, не было никаких чешуек. Откуда только тонкие полоски крови под ногтями? Яра опустила руку в море — соль обожгла болью. Ничего не понимая, девушка тряхнула волосами и вышла из воды, мгновенно ощутив, насколько ледяной та была. Зубы стучали, ноги онемели от ступней до колен, пальцы рук не слушались.
- К-к-к… - Она не могла выговорить даже простейшее имя напарника. - К… Кори!
Парень выматерился в третий раз, метнулся к вышке, схватил кофту Яры, полотенце, вернулся обратно. Поглядев на тщедушные попытки Меньшиковой попасть в рукав, он схватил её за руки, решительно и быстро помог влезть в узкую горловину, сразу же замотал девушку в полотенце.
Ярославна тупо уставилась на труп. Лицо больше не казалось шёлковым. Оно выглядело восковым, очень мёртвым, как грубо слепленная маска.
- Какого чёрта ты полезла в воду? - Как-то неожиданно возмутился Кори у неё над ухом, отчего она подпрыгнула, как ужаленная.
У Яры все ещё зуб на зуб не попадал, и она подняла на него синие, очень жалобно глядевшие сейчас глаза. Парень охнул, нахмурился, притянул её спиной к себе — ничего эротического, простой дружеский жест — и начал сильно и быстро растирать ей руки, безвольно повисшие вдоль туловища.

Исхлестанный дождем, ободравший руки и колени, и окончательно вымазавшийся в мазуте и глине Кейси изрядно подрастерял свой пыл, но все равно больше не казался нескладным мальчишкой. Уставший и замерзший, он едва держался на ногах, но стоял при этом очень прямо, напряженно расправив плечи, оказавшиеся не такими уж и узкими, и глядел на Карла Джонсона в упор, больше не отводя глаз. Ему было что сказать своему начальнику-горилле. Сказать о людях, о справедливости и честности, о сменах и холодном дожде.

Было, что сказать ровно до того момента, пока он не рассмотрел Гориллу Джонсона во всей красе нелепо-виноватого жеста, не услышал с трудом подбираемых слов-извинений из уст того, кто извиняться не привык. По крайней мере, извиняться здесь, в своем тронном зале, да еще перед кем, перед один из "подданных".
Пантера замер, растеряв все слова среди жалкой обстановки этой каморки. Где-то на границе его сознания помелькнула мысль о том, а что шеф-то делает тут, на работе, так поздно? Уж у него-то наверняка есть теплый дом, и уютная толстая жена, которая там ждет его с ужином и яблочным пирогом на столе. Тогда почему он - здесь? Не из-за дурацкого же ключа.

- Так вышло, - наконец смог выдавить из себя Кейси. Он не был мастаком говорить хорошие речи, но точно знал, что иногда все получается так, как никто не хотел, - не будем...

Пантера не знал как продолжить фразу, да и что именно они не будут с трудом мог сформулировать. Не будут что? Терять ключи? Или искать их под дождем ночью? Или выгонять под этот самый дождь ночью на поиски? Или просто продолжать бесполезный разговор, когда все и так ясно? Кому нужны эти церимонии и бесполезные слова? Того, что было не вернуть, и не исправить. Лучшее, что можно сделать - это не повторять. Парень примирительно улыбнулся самыми уголками губ. Лучшая из улыбок, которые Джонсон видел от него за эти три месяца, наверно, потому, что первая, и говорила она гораздо больше бесполезных слов.

Обратно на заполненную холодным осенним дождем улицу продрогшему до костей парню совсем не хотелось, но греться дольше значило бы пропустить последний автобус и долго идти домой под дождем пешком. Кейси с сожалением оглянулся на старенькую шефову кофеварку, с замотанным скотчем боком, явную ровестницу и дальнюю родсвенницу радиоприемника. Джонсон никогда не угощал его кофе, но сейчас пантера был уверен, что кофе из нее невероятно вкусный, хотябы потому, что горячий. Но просить не стал. Он принес горилле-шефу его ключ. Нашел чертову железяку под слоем воды, между камней и рельсов, под самым перроном. И, может, нашел тут, в тронном зале старшего смены, что-то еще. Он вернул все эти потерянные штуки законному владельцу, и теперь ему пора было уходить.

- Я пойду. Нужно успеть на автобус, - зверь пожал плечами, и оглянулся на дверь, за которой его поджидал дождь и охота на последнего мастадонта, возящего в своем брюхе припознившихся работяг по веками не менявшемуся маршруту, - у меня ведь нет завтра смены?

Кейси Саммерс отлично знал свое расписание, и помнил, что завтра у него должен был быть выходной, но многое могло измениться с тех пор как машинист пожаловался начальнику станции, потому он и спросил. Но сбивчивый ответ оказался отрицательным, и, попрощавшись, пантера снова шагнул в дождь.

Домой Кейси добрался только глубокой ночью. Сперва долго подкарауливал автобус, спрятавшись в залитой водой ржавой остановке, потом также долго искал остатки тепла и бинтовал пораненную руку сырым бинтом на задем сидении медленно ползущей древней рептилии, чей погонщик смерил его презрительным взглядом, но все же впустил, явно не сильно заботясь о чистоте своего питомца. Словом, когда Кейси Саммерс добрался до своего обиталища, окна его соседей уже не светились, и даже лампочка над парадным входом была выключена экономной рукой миссис Фуллер. Никто не поджидал усталого Кейси Саммерса дома с ужином и пирогом.

Зверь мотнул головой и обошел дом с торца, того самого, по которому тянулась одна из тяжелых громадин пожарных лестниц. Он не хотел пробираться сейчас по коридорам парадного входа, оставляя следы грязи и потоки воды на вытертых досках и вытоптанных ковриках, следы, которые потом пришлось бы вернуться и убрать, чтобы не иметь проблем с соседями. Кейси Саммерс слишком устал и замерз сегодня для таких подвигов, а окно его берлоги удобно выходило не только на узкий и всегда темный проулок, но и на площадку этой самой лестницы, что уже было достаточным поводом забраться домой по ней.

Хотя, может, идея была и не столь хорошей. По крайней мере, когда Кейси Саммерс наконец приоткрыл окно кухни и буквально ввалился в него, с трудом перебрашись через подоконник, сил у него оставалось разве что на то, чтобы попробовать подняться с пола и добрести до дивана, попутно стаскивая с себя мокрую одежду.

Любое пособие по детской психологии скажет вам, что разговаривая с ребёнком, необходимо присесть или опуститься на колени, чтобы ваши с ним лица находились на одном уровне. И Анни, хотя и не знакомая с подобными книгами, всегда делала так - интуитивно. Но теперь - нет, вы всё-таки не смейтесь - она при всём желании не смогла бы пересилить себя. Ведь стоит ей присесть, как мальчишка станет больше неё, выше, закроет собой весь свет, разинет пасть и поглотит её...

- Брось ты, это же всего-навсего ребёнок. Артист. Он с пяти лет умеет напустить на себя важность. Себя не помнишь в его возрасте?

- Нет-нет, ты посмотри на него, на эту улыбку, на это... Джеки, ты видела?! Его рубашка, Джеки!

Анни сморгнула и мотнула головой. Могло померещиться, конечно, в таком неясном свете, но всё в облике этого человечка было таким неустойчивым, расплывчатым...

Анни сглотнула сухим горлом вслед за воробьём, слопавшим очередного червя. Перевела взгляд на его хмурого хозяина.

- Очень приятно, Лиам, - серьёзно сказала циркачка. - Феликс, - кивнула она птице. Её не так просто напугать. Некоторые вещи только кажутся нам особенными, а ребёнку, которому пришлось рано повзрослеть, просто необходимо быть серьёзным, собранным, сильным, не показывать слабину, чтобы не быть растерзанным миром взрослых.

И девушка без содрогания пожала маленькую ручку Лиама. Да, всё очень просто. Ему всего лишь нужны уважение и поддержка.

И человек, с которым можно поиграть.

Переступив порог гримёрной, Анни успокоилась ещё больше. Здесь было не очень чисто, но всё-таки уютнее, чем у сцены, светлее, и эти рисуночки на стенах, которые, конечно, нарисовал серьёзный Лиам, когда не надо было готовиться к представлению. Прислонив гитару к стене и поблагодарив мальчика за заботу, Анни прошлась по комнате, прихлёбывая воду из чашки, задерживая её во рту и с наслаждением проглатывая. Бесконечная жажда Новой Атлантиды на обманчиво-короткое мгновение отступила.

- Ух ты, - нисколько не наигранно выдохнула Анни, - тайный ход... Ты его сам нашёл?

Гимнастка снова почувствовала себя ребёнком, ей вспомнилось, как они с Джеки хотели отыскать подобное место. И, конечно, найдя такое, они ни на миг не задумываясь, пихая друг друга локтями, полезли бы в этот тоннель.

Обернувшись на Лиама, девушка радостно ухмыльнулась и протянула к нему руку, одновременно ожидая обещанные краски и приглашая с собой:

- Я за! Пойдём! - но было похоже, что ребёнок не хочет идти следом. Анни немного растерялась. - А в шахматы... если ты научишь.

… но проснётся ли тот город, о котором думаешь ты? Что ты увидишь, Герберт, когда солнце, подобно проспавшей рассвет домработнице, суетливо раскинет в стороны туманный занавес, а дворники выметут мётлами его последние клочки?

Под потолком что-то резко скрипнуло раз и другой, будто Чарльз Моссэнтес своей шаркающей стариковской походкой прохаживался по чердаку и бормотал странные слова о том, что увидит Герберт, когда туман рассеется. Но, скорее всего, только голуби постанывали утробно под крышей библиотеки, да старые доски, рассыхаясь, жаловались на жизнь. Здесь давно стоило сделать ремонт, но разве уговоришь старика раскошелиться на такое мероприятие? Хорошо уже и то, что он платит своим главным и единственным работникам пусть и скромное, но регулярное жалование, а на Рождество добавляет сотню сверху.

Но, скажите мне, кто пойдёт работать в библиотеку ради жалования? Уж точно не молодой мистер Ли.

Скрип под потолком заставил оторвать глаза от газеты. Тем более, что в ней не было ничего действительно стоящего внимания — лишь сводки несвежих новостей большого города, заплесневелые сплетни и забродившие анекдоты. Единственно ценным было то, что читая эти тексты (как и слушая бубнёж телевизора поздним вечером в одинокой квартире), можно было спокойно думать о своём, не боясь пропустить что-то важное.

За окнами заметно посветлело, и туман действительно понемногу рассеивался, просвечивая нежным золотистым сиянием, а в закутке Герберта было, как и всегда, сумеречно. Тем не менее, чего-то привычного определённо не хватало. Библиотекарь понял это не сразу: не хватало запаха — того самого запаха книжной пыли и старой типографской краски, который преследовал Герберта всюду, куда бы он ни направился. Вместо этого пахло свежестью первого снега, свежестью утра, в которое понимаешь, что к вечеру в город степенно войдёт зима.

Хотя, для нее было рановато — только-только перевалил за середину ноябрь. И тем более, так не должно было пахнуть внутри библиотеки. А тут ещё белый зверь обходит здание и заглядывает в окна, высматривая, вероятно, что там поделывает Герберт. Может быть, это его шкура так пахнет морозом и льдом? Каждый его выдох рисует на стёклах белые перья и турецкие огурцы, но они быстро тают (ибо недолговечно то, что было сделано не в своё время), и кажется, что эта влага на окнах — лишь остатки тумана.

Но вот зверь насторожился и отошёл в сторону, за угол, уселся в тени, нетерпеливо постукивая кончиком длинного хвоста по земле. Его потревожил мистер Долаханн, который уже убрал весь осенний мусор — палые листья и высохшие стебельки цветов — на заднем дворике библиотеки в большие полиэтиленовые мешки и теперь принялся елозить жёлтой тряпкой по запотевшим окнам. Увидев молодого библиотекаря, он широкозубо улыбнулся, переместил неизменную самокрутку из правого угла рта в левый и приветственно кивнул.

Довольно странно и даже забавно было видеть этого коренастого и мускулистого, не старого ещё человека с тяжёлой челюстью, в кожу которого загар, кажется, въелся навечно, в роли уборщика библиотеки. Но странно и забавно только на первый взгляд. Понаблюдав за ним, можно было понять, что Уильям подрезает цветы на клумбе и полирует тряпкой столы не потому, что больше ничего не умеет, а потому, что умеет всё и не гнушается никакой работой. Он говорил, ехидно поблёскивая маленькими, но удивительно синими глазами, что в жизни не прочёл и не знает ни одной книги, кроме Библии (да и ту только слушал в пересказе пастора маленькой Австрийской церкви), но при этом помнил невероятное количество увлекательных историй, весёлых и печальных, жутких и совершенно неправдоподобных. Их мистер Долаханн сиплым басом рассказывал библиотекарю при каждом удобном случае, ни разу не повторяясь и утверждая, что лично был участником каждой из них. Но при этом невозможно было доподлинно установить, как жил Уильям до того, как стал Зелёным Уборщиком, есть ли у него семья. Он мог драить палубу на кораблях дальнего следования, возглавлять экспедиции в Амазонские джунгли, быть многоженцем, археологом, странствующим монахом — да кем угодно.

Теперь же он смиренно трудился в библиотеке и по утрам приветствовал молодого мистера Ли пожелтевшей от табака улыбкой. Но поговорить с Уильямом, скорее всего, удастся не ранее, чем через час-два, когда он завершит все свои утренние дела.

Блядь! Мысленное ругательство прозвучало так громко, что я подумал было, что произнес его вслух. Пристально посмотрев на Джил, я попытался найти на ее лице тому подтверждение. Но нет, Джил продолжала выжидательно сверлить меня своими глазками.

Пронесло так пронесло. Хотя ничерта не пронесло. У меня была тысяча и одна причина, по которой я должен был сейчас ей отказать. Начать хотя бы с того, что совершенно не имею желания возиться с ее малолеткой.

- Ты же меня едва знаешь... - начал было я. Моя отговорка была не ахти и то было видно по ее взгляду. Знаете, бывает такой у людей взгляд - вроде и смотрит на тебя, а кажется что по морде бьет. Вот Джил сейчас посмотрела на меня именно так. В ее глазах отчетливо читалось, что пойти просить ей больше не к кому, так что от моего ответа зависит сохранность мира и ее благополучие в частности. Чем не удар?

Ха! Она недооценила Лаки, если думает, что я поддамся. Чего-чего, а помогать ей, болтушке, чьи россказни у меня уже в печенке сидят, я не стану. Ведь просьбы сменяют одна другую как даты на календаре - дай только всему этому начаться. И тогда все - конец спокойной жизни.

Я набрал побольше воздуха и негромко, но отчетливо произнес:

- Согласен.

Неожиданно, правда? Особенно после моего заявления о тысяче причин отказаться. Ну, надо было такому случиться, что в последний момент мне в голову пришла одна-единственная мысль, которая затмила прочие. Ведь мне выпал уникальный шанс познакомиться с той самой ненавистной мне дочкой Джил и отомстить ее матери буквально за каждый вечер ее словесного потопа. Да мне даже делать ничего не придется! Немного халатности и Джил больше никогда не пригласит меня в гости.

Что-то в этот момент в груди сжалось, потянуло за ниточки и на моем лице растянулась кривоватая улыбка. Такая же, как у Джил.

Тами лишь молча кивнула. Из темноты тоннеля с тихим металлическим лязгом выполз поезд и остановился у платформы. Открылись двери вагонов. Но никто не вышел. Вагоны были пусты. Тами вошла в ближайший, молча предлагая Агате следовать за собой.
Поезд без остановок миновал несколько станций. Часть из них были освещены и пустынны. Часть лишь угадывались во тьме, и был ли там кто-то, можно было лишь догадываться. Тами молчала, безразлично глядя в пустоту окна, лишь однажды вскинув голову и проводив прищуренным взглядом очередную пустующую платформу, словно увидела там что-то заслуживающее внимания. Но тут же взгляд ее стал равнодушным.
Ехали минут двадцать, прежде чем поезд замедлил ход и остановился у станции. Станция была освещена, но здесь царили грязь и запустение.
Тами повела Агату не наверх к выходу, а назад по платформе, туда, откуда они приехали. Поезд дрогнул, лязгнул и двинулся дальше. Странно, но когда он скрылся, станция показалась еще более неуютной, словно присутствие поезда придавало ей жизни.
Тами спрыгнула на пути и вошла в тоннель, обернувшись, чтобы убедиться, что Агата следует за ней.
Они долго шли в сырой темноте, едва разбавленной тусклым светом редких ламп, прежде чем Тами открыла заржавленную металлическую дверь в стене. Осклизлая от влаги и ржавчины лестница уходила вниз, и оттуда сочился слабо мерцающий свет, тянуло сладковатым запахом гниющей плоти, воздух был теплым и вязким. Что-то копошилось внизу, издавая невнятные звуки, но рассмотреть ничего было невозможно.
- Это коллектор, - сочла нужным пояснить Тами, спускаясь вниз. - Те, кто здесь живет, неприятны, но безвредны. Свет Маяка причиняет им боль, поэтому они обитают во тьме. Не обижай их.
Они спустились на несколько пролетов.
Говоря о том, что обитатели коллектора неприятны, Тами, пожалуй, недоговаривала. Они были омерзительны. Желеобразные полупрозрачные тела, слизни наполненные месивом органов. Конечности, торчащие тут и там в полной неразберихе, или их отсутствие. Некоторые из слизней светились, словно обмазанные фосфором. И все они источали запах гниющей плоти и страха. Потому что их тела и души разлагались заживо.
Но хуже всего было то, что когда-то они были людьми. Многие из них уже совсем потеряли человеческий облик, превратившись в слизняков, бесцельно ползающих в мусоре, медленно гниющих и пожирающих друг друга. Другие все еще были похожи на людей.
Они шли и сползались на звук шагов Тами и Агаты. Тами бросила им горсть разноцветных леденцов. Существа на секунду замерли и устремились за угощением. В их возне, писке и шуршании, теперь явственно можно было различить отдельные слова. Они благодарили Тами за угощение. Называли ее лисичкой. Они помнили ее запах, лисичка всегда добра к ним. Жаль, что она приходит так редко. Некоторые из них осмеливались протянуть руку и коснуться ее. Тами не обращала внимания на эти прикосновения.
Тами шла все дальше. Сложно было понять, как она ориентируется в лабиринте заброшенных коридоров, лестниц, переходов. Иногда она останавливалась, просила Агату не шуметь, и слушала, закрыв глаза. Что она слышала и что хотела услышать, об этом она не говорила. Агата же не слышала ничего кроме шуршания местных обитателей, капели грязной воды с потолка и собственного дыхания.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Тами остановилась снова. Мгновение постояла в раздумьях, осматривая стены коридора так, словно они чем-то отличались от прочих.
- Нам придется сделать кое-что неприятное, - наконец сказала Тами. – Иначе нам не пройти дальше. Так и будем кружить на месте.
Она подошла к одному из слизняков, который при ее приближении попытался уползти, но Тами двигалась гораздо быстрее и, поймав его за шиворот, придавила к полу. Слизняк издал тихий писк и замер. Тами запустила руку прямо в него, порылась внутри, слизняк шипел, ежился, пытался оттолкнуть Тами уцелевшей рукой, но Тами не отпустила его, пока не выудила два багровых комка слизи из его внутренностей.
- Вот, - удовлетворенно сказала она, руки ее светились от слизи. – Нам придется это съесть, - она протянула Агате один из комков, второй сунула в рот.

Тьма.
Ослепительная как вспышка.
Кто-то сказал, что в начале было слово. Так вот в этот момент Оливер совершенно точно мог утверждать, что это не так. Слово было гораздо, гораздо позже. А сначала была тьма. Ослепительная тьма...

Машина ждала его во дворе. Почему-то он думал о ней как о женщине. У нее была душа, заключенная в метал. Замкнутая в ядовито-алой геометрии корпуса.
Ключи приятной прохладой легли в ладонь.
Над городом поднималось робкое апрельское солнце. Он мчался по городу, разбрызгивая подмерзшие за ночь лужи. Прошедшая ночь томной горечью лежала на сердце.
Он ехал к морю.
Небо. Синее-синее, с облаками похожими на стадо овечек. С каким наслаждением он вцепился бы в него зубами и рвал... рвал, пока оно не прольется дождем. Но у него не было сил даже для ненависти.
Он ехал к морю, которого нет. К воспоминаниям о жизни, которую сам у себя отнял.
Маленькие, выкрашенные в белое и розовое, виллы вдоль прибрежного шоссе, холодные и унылые в ожидании лета. Как собаки, терпеливо ждущие своих хозяев. Зеленовато-серая дымка деревьев, сладкий запах древесной смолы, нерастраченная нежность. Он никогда не бывал на побережье летом, признаться, лето он не любил. Он был жрецом осени.
Еще чуть-чуть и все утонет в тумане цветущих садов, хлынет неудержимым потоком зелень листвы, оживут дома, наполнятся смехом и разговорами гуляющих песчаные пляжи. Праздное ленивое лето развалится жаркой тушей вдоль побережья. Сезон мороженного и сладкой ваты с тошнотворным запахом жженого сахара. Но еще не лето. И у него еще было время для свидания с одиночеством. Оно пахло мокрым песком весеннего пляжа и дымом, солнечной пылью и городским шумом, растертой в пальцах березовой почкой, тополиной смолой, вишней. И так бесконечно долго – морем.
Он помнил весну, когда они стояли на скользких камнях, держась за руки, подставив лица холодным соленым брызгам. Как далек сейчас был тот день, когда он на миг ощутил себя не песчинкой, брошенной на жернова времени, но частью огромного целого.
Все прошло, так же бесследно как высохли капли морской воды на их лицах, как высыхают слезы. Если бы он знал тогда, как жестоко ошибся. Песчинка, возомнившая себя частью целого, оказалась размолотой, осталось одиночество, как море, похожее на перевернутое свинцовое небо и нырнуть в темную воду было также заманчиво и жутко, как летать во сне. Одиночество - это не снаружи, это внутри. Это он сам.

Чужие воспоминания захлестнули Оливера с головой. Как волна. Смывая тьму. Смывая его самого. В пропасть. Так, что он едва успел ухватится за самый край, срываясь, обдирая в кровь пальцы.
А потом он увидел море. И маяк.
Навстречу ему, вдоль кромки воды шла женщина в черном длинном платье, ветер трепал ее темные волосы, выбивающиеся из под широкополой шляпы. Она была довольно близко, но Оливеру никак не удавалось рассмотреть ее лицо. Лишь бледное, размытое пятно.

- Щенок! Щенок! – вне себя от радости, воскликнула Лара. И ошалевший от столь стремительного кочевья из-под уютного шатра куртки на свет божий щенок громко залаял в ответ. Подарок понравился. В том не было никаких сомнений. – Блин… Алекс. Ну ты даёшь. Спасибо! Я… я не знаю. Это здорово! Я назову его... не знаю. Но точно как-нибудь на "А".
- Зовут. Магом? – довольно громко и членораздельно переспросил Фил, приподняв край цилиндра пальцем. Впрочем, его всё равно никто не услышал. Кроме Пола.
Остальные подарки тоже пришлись имениннице по душе. Джинни, уже без куртки и с бутылкой пива в руке, успела вывернуться из толпы как раз к вручению чемоданчика с набором. А потому новая серия поцелуев досталась и ей.
- Не бойся, - Лара с удовольствием взглянула на коробочку с духами и расплылась в улыбке. – Угадал. Ты всегда угадываешь, Джонни.
Все наперебой тянулись потрогать щенка, тот отвечал звонким лаем… шум, гам, весёлая куча-мала – вскоре девочка ретировалась в сторону новых гостей, сжимая подмышками и в руках подарки. Напоследок она прощебетала:
- Ладно… развлекайтесь, ребята! Разрезание торта – в час ночи. До того – всё в вашем распоряжении. Условие одно – чтобы дом остался целым!
Что-то больно укололо сердце Пола. Он… заслуживал большего? Или просто хотел, чтобы она осталась с ними подольше? Но загрустить он не успел.
- Хартланд!!! Барабан!!!
И понеслось.

Там же.
06.12.12, четверг. Безлунная полночь. -5 градусов по Цельсию.
ссылка

- I can’t get my feet up off the edge!
I kinda like the little rush you get…
Вечеринка шла своим чередом. Разогретый пивом и долгожданным поцелуем, Пол самозабвенно выбивал ритм, прихлопывая в такт ногой. Палочки летали в его пальцах так, как не снилось никакому Гарри Поттеру, отщёлкивая удары под жёсткий, рваный рифф электрогитары. Гостиная, которая едва смогла вместить всех желающих оттянуться перед импровизированной сценой, наверное, не самое лучшее место для домашнего концерта.
Но все здесь были своими – и это главное. Открыв глаза, Хартланд мог бы узнать в лицо каждого из живой визжащей стены перед собой, но он не делал этого. Зачем, если в его воображении был лишь только один человек. Только её лицо.
- When you're standing close to death...
And you're driving me crazy,
Ни визг, ни крики, ни подбадривающее улюлюканье не могло перекрыть голоса Винни Делонга – слегка хриплый, проникновенный, берущий за душу своей простотой на фоне технического совершенства аудиозаписей – он нёсся из колонок под потолком, заставляя пол вздрагивать в такт басовым переборам. Винни пел так, что те, кто слушал его, против воли отдавались под власть мелодии – весёлой, то в то же время чем-то неуловимо печальной. В песне Винни звучала тоска, но слишком тонким слухом надо было обладать, чтобы вычленить её средь весёлых аккордов и шума разгорячённой, требующей ещё толпы. А Винни пел, запрокинув голову назад, выгнувшись едва ли не в экстазе, и вкладывая в песню всё, что ещё могла отдать его источенная кокаином душа.
- Hold on as we crush into the earth,
A bit of pain will help you suffer when you're hurt, for real... when you're driving me crazy.
Но и вне гостиной хватало развлечений. Кухню оккупировал толстый Фрэнки «Булка» Баскер, захватив в распоряжение себя и клики приближённых мангал – и выдавая мясо едва ли не по талонам, прямо как в Советской России. Впрочем, уголок торжествующего ленинизма недолго стоял под натиском жаждущих, благо руки Баскера были поистине золотыми, когда речь заходила о барбекю. И, под вопли MTV из «плазмы» на стене, вокруг стола развернулось пиршество.
- From your lips the words are rubbery,
Do you grin inside? You're killing me!
- Пей! Пей! Пей! Пей! – рогатый шлем викинга с вставленными в него пивными банками, от которых тянулись шланги ко рту носителя, венчал голову Сары Пэйлин, ещё одной одноклассницы Лары. С трудом держась на ногах посреди скандирующего кружка людей в холле, она мужественно высасывала пиво из банок, не подозревая, что коварно ухмыляющийся Мэттью Сайкс уже навис над её шлемом сзади, подливая куда следует вездесущий «Айрон Сити». Но вот, под громовые вопли присутствующих, Сара заметила обман и кинулась на таран, размахивая рогами подобно разъярённому носорогу.
- All alone we talked off forever,
I kinda think that we won't get better,
Фил, славящийся своими отмороженными идеями (недаром папа – береговой охранник), вытащил на улицу столы и стулья, и, несмотря на мороз, запустил в бассейн воду, громкими криками призывая всех желающих и нежелающих на покерный турнир, поражение в котором сулило – вернее даже нет, требовало! – обязательно купание в оном бассейне. Ни минус пять на улице, ни то, что условием ставок была одежда играющих или выпивка, его не смущало – очки лётчика-испытателя воинственно блестели, а ударные дозы виски наливались с лёгкой руки – и вот уже галдящая толпа носилась вокруг бассейна, выискивая бутылки, одеяла или ещё что-то. Можно было не сомневаться – ещё час, ещё немного алкоголя – и затея Фила обречена на успех.
- It's the longest start, the end's not too far away!
Did you know, i'm here to stay?
Идиллия, быть может. Для тех, кому по нраву шумные компании, море бухла, становящиеся всё более доступными девчонки и стремительно мчащийся к нулю уровень духовности и высокопарности. Юность требует действия, юность требует «здесь и сейчас», юности неважны мотивы и причины – ей важно следствие, важно происходящее. Больше красок, больше жизни в этот морозный зимний мир, больше радости, слёз и смеха, больше ада.
Пусть рушится Колизей, а патриции и плебеи будут танцевать под звуки флейты Пана. Пусть Рим горит, а Нерон будет декламировать стихи с вершины Меценатовой башни. И пусть эта ночь станет днём, потому что шестнадцать лет бывает в жизни лишь раз – и этот праздник как никакой другой заслуживает того, чтобы время, само всесильное Время отступило перед его напором ровно на одну ночь. И если Эос, богиня зари, прося вечную жизнь для Титона, забыла попросить для него вечную молодость… что ж. Она просто просила недостаточно ясно.
- We'll stagger home after midnight!
Sleep on and on in the stairwell!
We'll fall apart on the weekend,
these nights go on... and on... and on!
Впрочем, те, кто не был в восторге от носящейся по этажам толпы, ненавязчивыми стараниями Фила становящейся всё более и более безумной, или просто захотел найти место потише, сгруппировались далеко на правом фланге особняка: в комнате на втором этаже, что находилась на самом краю особняка. Из-за своего расположения комната удивительным образом имела широкие панорамные окна сразу в трёх стенах – и за всеми тремя неторопливо шёл мелкий, редкий снег. Здесь, в приглушённом свете настольной лампы, нашёл приют и Милтон, оказавшийся тут одним из первых, и тихий отличник Тим Чендлер, и Виолетта Софт, чьё имя коррелировало с цветом волос, и даже тот самый Энди. Хотя последний, кажется, успел помелькать везде – и не преминул затариться возле бассейна двумя полноразмерными бутылками скотча, которые и приканчивал потихоньку, притаившись в уголке. Последним к компании присоединился Алекс, уставший от музыки и веселья. На его коленях лежала лохматая голова здоровенного сенбернара Шелби, которого кто-то притащил с собой – собаке тоже нравилось в тишине. Может быть, колдуном или волшебником Тирд и не был, но животные действительно любили его. Алекс сидел, почти утонув в мягком кресле, почёсывая собаку за ухом – а во второй руке поблёскивал бокал с красным вином.
Здесь, вместо музыки, неспешно тянулись ночные разговоры. Обсуждали фильмы, немного игры; потом заговорили про философию, книги… и, уже по традиции, перешли на городские легенды.

И именно из-за наличия почти кругового обзора Милтон и Алекс первыми заметили, как по дорожке к дому идёт посыльный в синей спецовке, неторопливо неся перед собой деревянный ящик. Поддавшиеся общей волне интереса (кто, интересно, такой умник, чтобы через почту поздравлять?), они быстрым шагом добрались до холла – как раз вовремя, чтобы оказаться в первых рядах недоумевающе переглядывающейся меж собой толпы. Пол присоединился к ним буквально спустя пару минут.
- Подарок…
- Ага, написано, Ларе… позовите её, кто-нибудь!
- Да ну чё, ящик и ящик…
- Эй, парни, глядите, через щели листья выпадают.
- Ну дела, бумаги не нашёл, что ли…
- Лара идёт, ща будет, спокуха!
Предположения, шутки и пьяные комментарии доносились со всех сторон – а на полу у дверей, оцепленный полукругом ребят, стоял тот самый ящик. В щелях меж досок торчали пожухлые осенние листья.
Слёзы осени. Плач деревьев, что те, с наступлением сентября, роняют вслед уходящему лету.
Что ж. Как минимум – оригинально.

Брён, сидя на кресле, перелистывал стопку своих эскизов. Около десятка белых листов стандартного формата, чуть помятых и потрепанных из-за небрежности их хозяина. Поджав губы, парень углубился в изучение своих рисунков. Он сидел вот так вот уже около двадцати минут, а эскизы все не кончались. Или, быть может, это он так медленно смотрит?... Почти на каждом бумажном листе, обведенные ярким, черным карандашом, на парня смотрели довольные кошачьи глаза, которые художник подолгу прорисовывал, имея повод наблюдать за их владельцем. Пушистым, рыжим котом, глазеющим на него целые дни напролет.

– Рыжий чёртик…

Оливер улыбнулся, вспоминая, как пытался прогнать животное с пожарной лестницы.

Парню совсем не нравилось присутствие кота. Это наглое, рыжее существо приходило каждый день, садилось за толстым стеклом и смотрело на него с таким странным выражением на пушистой морде. Насмехается, гадал юноша? Может быть и насмехается. Котов сложно понять.
Оливер ухватил пальцами тонкий краешек бумаги, вытянув из стопки листов пожмаканный рисунок.
Это был странный кот. Оливер совсем не понимал зачем он каждый раз поднимался на его этаж, садился на теплых металлических ступеньках пожарной лестницы и ехидно глазел сквозь надежное стекло за тем, как парнишка суетиться в своей тесной квартире. А ведь коту нравилось. Бывало, когда взгляды человека и кота соприкасались, парню казалось, что он заметил на усатой морде рыжего чертенка улыбку. Это было безумием, но… Иногда Брёну казалось что это действительно так. Что тогда кот улыбался ему. Как старый, надежный приятель, с которым ты не виделся пару лет…
Оливер повернул в руках листок бумаги. Этот котячий портрет нравился ему больше всего. В нем была какая-то загадка… Может, она крылась в том, как были сведены рыжие ушки. Может, она пряталась в его хитрых, больших глазах, таких светло-зеленых и ярких-ярких. А может, Оливер сам придал рисунку тайну. Сам подрисовал нужные детали, приправил нарисованного котика таинственностью, внес скрытый смысл… Может быть. Художники такое любят.

Брён улыбнулся шире. Ох... как же его бесил этот кот! Первые дни парень просто места себе не находил. Куда бы ни ушел – вечно это зудящее ощущение в районе спины. Даже выходя на улицу приходилось постоянно оборачиваться и смотреть, не затаился где-нибудь на дереве рыжий комок шерсти?
Весело было. Оливер бегал за котом, а тот от него. Потом юноша стал его рисовать. Что-что, а позировать пройдоха умел. Создавалось впечатление что кот специально приходил к нему чтобы его нарисовали. Парень даже кличку котяре придумал. Чёртик.

Художник оторвал себя от размышлений, резко поднявшись с теплого кресла. Бумага рассыпалась по полу, с шорохом легла на ковер и застыла. Юноша подошел к окну, где, совсем недавно, сквозь стекло, на него смотрела самодовольная рыжая морда. Сейчас ступеньки на которых обычно сидел кот пустовали. Некого рисовать. Не на кого злиться. Некого прогонять с пожарной лестницы...

Одним словом – ску-ко-та.

Оливер открыл окно и вылез наружу. Был вечер. Духота нависла над городом. Небо, озаренное закатом, приветливо выглядывало из-за черных и громоздких домов. Брён оперся о перила, с поднятой головой смотря поверх серых крыш. Кот ушел и наверняка больше не вернется, и мысли об этом навевали грусть.

– Рыжая бестия, – скривился Оливер, хоть на самом деле он совсем не хотел обидеть этими словами кота.

Он посмотрел на улицу под ногами. Втянул воздух с примесями машинного дыма и гари. Чёртенка тут не было, но хитрый кот по-прежнему не давал покоя.

Будьте благоразумны.
Не ходите по дешевым кабакам, не слушайте завиральных историй, какие рассказывают осипшими надтреснутыми голосами тамошние выпивохи. Про безвестно пропавших и никогда уж больше не найденных. Про сгинувших посреди людной улицы, у всех на глазах, и в один миг очутившихся в другом месте, за милю или две оттуда. Про вышедших однажды за порог, в чернильную осеннюю ночь, а наутро вернувшихся другими людьми. Не слушайте. А если и придется где услышать – не верьте. Ни на секунду не допускайте мысли, что за этими небылицами прячется хоть самая завалящая крупица истины. Чего только не взбредет в хмельную голову, что только не слетит с заплетающегося спьяну языка! А ваша голова трезвая, рассудительная, и такими глупостями ее забивать не нужно.
Будьте благоразумны.
Потому что байки эти – вовсе не байки, а чистая правда. Та самая правда, от которой, раз узнав, уже нипочем не отделаться. Она заставит вас просыпаться ночами и с головой кутаться в липкие от холодного пота простыни, вздрагивать от зловещего шороха в дальнем углу и замирать в оцепенении, когда стеклянный свет фар от проезжающего мимо автомобиля заглянет на секунду в ваше окно.
Потому что пьянчуга из ближайшей пивной своими окосевшими глазами смотрит мимо всего того, что вы считаете важным и значительным, смотрит прямиком туда, куда здравый смысл и осторожность никогда не позволят вам заглянуть. Он изучает тени, змеиным клубком шевелящиеся на стене поздним вечером. Он вглядывается в темные воды ваших рек, где на самой глубине копошатся неведомые твари. Ваш уютный стабильный мир он видит с изнанки. Не давайте ему шанса поведать о ней.

В самом сердце лабиринта городских улиц, там, где озябшие под студеным небесным душем дома, пытаясь хоть как-то согреться, льнули друг к другу особенно тесно, из неприметной трещины между двумя бетонными кубами вытряхнулся на промокший пустырь маленький серый человечек. Он ошалело завертел головой, обессмысленный взгляд его запрыгал по громоздящимся вокруг близнецам-зданиям, то и дело встречаясь с пустыми глазницами их окон. Человечка колотила дрожь, но причиной тому был отнюдь не дождь, исклевавший его непокрытую лысину, не блуждающие по подворотням бездомные сквозняки и даже не огромная лужа, чьи мутные воды жадно впились сейчас в его ботинки. О, нет. Этот человечек дрожал от страха. И страх же погнал его вперед. Не разбирая дороги, человечек двинулся вброд по разлившемуся посреди пустыря грязному озеру. Он пытался бежать, словно за ним гнались, но ноги, парализованные ужасом, скверно его слушались. С посиневших губ его вперемешку со слюной снова и снова летело одно и то же, невнятное: не то «оставьте», не то «отстаньте». Из окоченевших пальцев осенними листьями опадали на рябую поверхность воды болотного цвета листовки, общим числом семь. С каждой укоризненно взирал маленький, но оттого не менее великий Улисс Грант, явно удрученный столь возмутительным с собой обращением.
Так и скрылся человечек в одном из бесчисленных переулков, оставив озадаченно переглядываться парочку блудных котов, которых нелегкая занесла на тот самый пустырь в эту зябкую октябрьскую ночь. Эти двое представителей рода кошачьего и были единственными свидетелями загадочного появления мистера Стоуна – а это был, разумеется, именно он. Ничего нет удивительного в том, что вскоре эту странную историю уже шепотом пересказывали во всех окрестных кабаках, с каждым разом уснащая все новыми невероятными подробностями. Коты, как вы и сами прекрасно знаете, бывают ужасно болтливы.

Доподлинно неизвестно, какие силы гнали в ту ночь мистера Стоуна по капиллярам городских трущоб. Что бы там ни было, а квартиру свою он, обезумевший от жути, отыскал почти сразу. Сбив колени от несчетных падений, с горем пополам вскарабкался по веренице лестничных пролетов на свой финишный этаж. На площадке было тихо. Засаленная лампочка, расплескивала слабый свет, желтый и густой, как оливковое масло. Дверь соседней квартиры была приоткрыта. В проеме виднелся мистер Уилсон. Он застыл на пороге своего жилища, совершено неподвижный, древний высохший призрак последнего этажа. Казалось, он так и стоял в дверях уже целую вечность, этот выживший из ума старик, поджидая чего-то. Может, своей смерти. А может, Джейкоба. Тот поспешил отвернуться, наткнувшись на испуганный взгляд мутных стариковских глаз, в которых отчего-то стояли слезы. Этот взгляд он чувствовал спиной все время, пока прыгающий в ладони ключ тыкался вокруг замочной скважины, пока скрипела на фальшивой ноте открывающаяся дверь. Лишь когда клацнула под рукой Стоуна циклопическая задвижка по ту сторону двери, взгляд наконец отпустил его. Что было написано на лице мистера Уилсона, что еще одной морозной иглой прошило и без того сбивающееся в панике сердце пианиста? Нет, не сейчас, сию минуту он просто не мог думать об этом. Потом, все потом.

Не разуваясь, в ванную. Выкрутить до отказа кран, тут же захлебнувшийся ржавой водой, зашедшийся лающим кашлем. Не смотреть, ни за что не смотреть в давно не мытое зеркало, где сверкают ярче обычного два глаза – дымчато-серый и янтарно-желтый. Опрометью в комнату, срывая с себя одежду, ручьями растекающуюся по полу. Той же одеждой наспех заткнуть сочащуюся желтизной щель под дверью, за которой – в этом нет сомнений – все еще стоит, глядясь в одному ему видимое озеро вечности, старый мистер Уилсон. Окна – те уже давно задраены, и тяжелый бархат проеденных молью темно-зеленых штор душит в своих складках малейшие каплицы света и звука, забредшие сюда по незнанию или по глупости.
Вода в ванне, тем временем, уже льет через край. И плевать. Джейкоб разберется с этим завтра, потом, после того как ласковое, безотказное лоно его убежища примет его, очистит, заберет страх и грязь, отчаяние и холод. И звук. Обязательно звук.

Заливая дешевенький кафель, мистер Стоун заполз в ванну. Почти кипяток. Еще чуть горячее – и не было бы сил терпеть. Покой. Благословенная тишина. Минуты идут. Тревожные мысли последних часов плавятся, сливаются в одно целое, неузнаваемое, но уже почти не страшное. Вытекают свободно, не сдерживаемые больше ничем, растворяются в обжигающей воде. Оттаивает в груди. Веки наливаются тяжестью, опускаются сами собой.
Хорошо.
Тихо.

У мальчика было странное чувство… Наверно все великие путешественники когда-то его испытывали. Это было ощущение с которым ты ступаешь в неизвестность. Ты чего-то ждешь, волнуешься, спрашиваешь себя «когда?.... когда же?!». Мальчик чувствовал себя настоящим Васко да Гамой проложившим путь из Европы в Индию! Его собственная крохотна Индия тоже где-то там, только и ждет когда каравелла Тима причалит к берегу чтобы ее капитан сошел на песчаный пляж и вдохнул чистый, другой воздух. Другой… Мальчик мечтательно посмотрел на небо.

Крохотная Индия Тима ждет его где-то там. Среди этих переулков укрытых предвечерними сумерками раскинулись ее богатые земли… Богатые не в плане золота, материальных ценностей или каких-то там пряностей. Она богата впечатлениями. Мечтами. Фантазиями… Все они оживают. Зовут мальчика к себе.

Интересно, как выглядит эта Индия? Смотря на проводников Тим представлял себе мрачное Теневое Королевство, где-то в самых недрах земли. Мир из оттенков черного и серого.

Так куда же их ведут?...

– Как думаешь, что они хотят нам показать? – прошептал Тим, поглядев на девочку идущую рядом, – куда они нас ведут, а?...

Говорил паренек тихо, будто боялся нарушить царящую вокруг магическую атмосферу.

– Мне кажется это что-то красивое…

Мальчик посмотрел на пляшущие тени. Их пластичным движениям позавидовала бы любая балерина из школьного театрального кружка. Мысли Тима снова понесли его куда-то за моря…

Стол был накрыт белой скатертью, и на нём в красивых чашках стояла еда, остывшая, но пахнущая ещё ужасно вкусно. И Каролина съела бы ещё пару ложек салата или кусок индейки, но в туго набитый животик ничего уже не лезло. Поэтому девочка просто сидела на диване, на высокой подушке, сложив локти на стол, – пока никто не видит – и смотрела сквозь недопитый кем-то бокал вина на яркое солнце, заглядывающее в окно празднично украшенной гостиной. В соседней комнате громко говорили и смеялись – там Малой, которому только-только исполнилось два года, с маминой помощью разворачивал подарки.

Вино жило своей жизнью. Оно, во-первых, кисло пахло, и Каролина решила, что никогда в жизни не будет пить эту гадость. Во-вторых, от стенок фужера на тонкой фигурной ножке то и дело отлеплялись редкие пузырьки и поднимались вверх то прямо, то по странной траектории. Вино искрилось и дышало в лучах солнца…

- Все подарки откроют без тебя, - сказал Каролине невидимый кто-то, и она, ужаснувшись, сорвалась с места, опрокинула бокал неловким движением руки, но даже не заметила этого впопыхах. Прибежала в соседнюю комнату, кинулась сразу к матери, чтобы быть поближе к красивым сверткам, которых осталось уже очень мало, получила ласкающее прикосновение тонко пахнущей духами руки. На одном из пальцев ало блеснул вправленный в золото рубин.

На какое-то время Каро перестала понимать, что перед ней: дорога, залитая солнцем, или бокал с вином. А может быть, мамин перстень, сквозь который смотрят они все втроём. Но ледок похрустывал под ногами, и санки Малого противно скрипели на асфальте – дорога, значит. И непривычное солнце, искажающее своим светом всё вокруг.

Каро остановилась, чтобы поправить перевернувшиеся салазки. На негодующий взгляд Малого скорчила смешную рожицу и отошла от санок. Сама не любила, когда лезли в её дела. Тем более, когда была не в настроении, как младший сейчас.

Проспект всех Светлых. Конечно, Каро не знала, что он так называется. Но как бы он не назывался, здесь было бы всё так же пустынно и страшно. И маленький человечек неизменно становился бы всё меньше и меньше с каждой минутой под взглядами Светлых и боялся бы быть раздавленным мраморной ногой, если бы бессмертные великаны вздумали вдруг размять свои каменные мышцы. Так ведь и давили когда-то целые страны, целые кучи жалких букашек… Когда-то. Теперь же, наверное, можно даже подойти к подножию любого из них, потрогать, плюнуть – и ничего не случится. Да вот только даже поверженные, эти истуканы внушали страх – строго смотрел снизу вверх впечатанный в асфальт глаз в сетке резких морщин – кусок лица упавшей статуи. Как на провинившегося смотрел, словно в угол хотел отправить.

А вот и этот, ненавистный. Стоит, как и все тут, ревёт опять что-то, только уже беззвучно. Кричал когда-то страшные слова с экрана: "бейте", "убивайте", "смерть", "враги". Розовощёкий был тогда, с ужасным красным ртом и огромными зубищами. Блестел своими жуткими глазами. Каролине думала когда-то, что страшнее чудовища не бывает. Она не понимала, зачем нужно убивать каких-то северян, которых она и в глаза-то никогда не видела, которые ей лично ничего плохого не сделали. Девочке казалось только, что если она задержится на секунду у экрана, то этот страшный вылезет оттуда и сожрёт её своим красным, обросшим волосами ртом.

И вот, стоит теперь, белый, как мел, и ничегошеньки сделать не может. Каролина захотела подбежать к статуе, пнуть её посильнее, испачкать чем-нибудь – отомстить за все свои страхи. И бросилась уж было бежать, но отпрянула назад хватая за руку Малого, кинулась с криком за спину Никаполя.

Не заметила тел, замёрзших у ног Светлых, не ждала подвоха от этих бесформенных груд.

Страшно, страшно. Вдруг выпрыгнет, схватит… Помощи просит… и всё равно страшно. Никки сильный, он защитит, он смелый. У него меч.

Страшно. И любопытно всё же, ой как любопытно…

Крепко ухватившись за плащ старшего, Каро выглянула из-за плеча брата, ища глазами того, кто просил помочь.

Музыка: ссылка

Мика очнулась. Первой и последней мыслью было отчаянное безумие. Исступление. Она рвалась, как зверь в клетке. Неистово. Озлобленно. Она кричала. Звала Шо. Но не было ни ответа, ни выхода. Не было ничего. Только безнадёжность. Такое знакомое чувство, да, Мила Ланкастер?
Безнадежность — это своего рода спокойствие.*

Она села на койку, которая была настолько пластмассовая, что даже не скрипнула. Радужное голографическое изображение издевательски затанцевало перед глазами. Мика отчётливо вспомнила всё, что произошло под Золотым Драконом. Как она сидела и ждала вместе с Шо, когда приедет хоть кто-нибудь. Как она набирала в блог информацию обо всём произошедшем. Как подшивала к посту копии всех договоров с USS и DNA. И видео с её первыми звонками, когда никто не брал трубку. Как "агент Смит" предъявлял ей "обвинения". Как схватил её за руку. Как она сначала испугалась, а потом спроецировала все документы на большой экран. Как на него никто не посмотрел. Она очень хорошо запомнила руку этого Смита. Холодную и сжимающую её очень больно. Она стояла и снимала всё это на видео, которое транслировалось в онлайн режиме. Её глаза улавливали движение на маленьких дисплеях-линзах. Она видела как росло количество просмотров, как люди подключались, скачивали информацию, делали перепосты, ставили лайки, оставляли комментарии... 2...5...8...9...16...24...27...38...56... Как в её линзах отобразилось лицо агента Смита. Капсула. Шо. И снова Смит. Как он это увидел. Лицо Мики исказила улыбка. Потом - ничего.
Хотя нет, есть ещё одно воспоминание.
Девочка - подросток. Сидит, как ни банально, в туалете. Сидит, и у неё из глаз льют солёные ручьи слез. Она неловко утирает их руками. Хотя... не совсем руками. Скорее, тем, что от них осталось. А в остатке у неё - два обрубка. Две култышки. Культяпки. Девочка запрокидывает голову и плачет. Беззвучно, открыв рот и сипло выпуская воздух из лёгких. Грудь её истерично содрогается. Безнадёжно. Представь то чувство, когда ты не можешь не только вытереть слёзы с щёк, но и не в состоянии даже подтереть собственную задницу.
Прошлое не всегда тянет назад. В нем рассыпаны немногочисленные, но мощные пружины, которые, распрямляясь, толкают нас в будущее.*

Мика вскочила с койки и начала шарить по стенам в поисках решения. Решение пришло в голову неожиданно, внезапно, к удивлению для самой девушки. От себя она такого не ожидала. Хотя... буквально день назад она не ожидала, что окажется в тюрьме.
За убийство. Чиновника.
Которого она не совершала.
В голове отчётливо прозвучало одно из главных требований 武士道**:
Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть.
Она здесь незаслуженно! И никакая собака её в этом месте не задержит! Адвоката не предоставили, скрутили, увезли чёрт знает куда, а теперь ёкай знает что делают с Шо. Внутри у Мики разрастался большой, тяжеленный и горячий шар. Наполненный гневом, бешеным возмущением, негодованием, яростью. ОНА. НЕ ПОЗВОЛИТ. ТАК. С СОБОЙ. ОБРАЩАТЬСЯ. НИКОМУ.
И НИКОГДА.
...больше.
Все его существо, словно некий диковинный мяч, катилось вперед с единственной целью — пробить стену реальности… Жизнь, которую предлагал мне Касиваги, представляла собой рискованный фарс: разбить вдребезги реальность, дурачащую нас множеством неведомых обличий, и, пока с реальности сорвана маска, а новая, неизвестная, еще не надета, вычистить весь мир добела.*

Шар нашёл путь. Нашёл выход. И покатился.
Это как аффект. Как безумие. Нет. Это стремление, желание. Достичь. Справедливости.
Преисполненная какого-то ненормального спокойствия, она ринулась в комнатку, где сидел охранник. Плана нет. Есть только уверенность в собственной правоте. И желание её отстоять.
К смерти следует идти с ясным сознанием того, что надлежит делать самураю и что унижает его достоинство.**

Нет. План есть. Сейчас есть.
Мужество. Справедливость. Смерть.
Мика молниеносно, насколько ей позволяли физические возможности, подобно цунами обрушилась на это маленькое помещеньице. Деструктивно. Безжалостно. Без сомнений.
Всё просто. Вырубить. Оглушить. Обезоружить. Не дать воздействовать на себя ни оружием, ни словами, ни табуреткой жалкой. Увернуться. Если не поможет - убить. Да, ты мне ослышалась, Мика. Если понадобится - ты убъёшь. Ты сама себе это сказала. Ты способна. Ты можешь. Ты хочешь.
Ты готова.
Убивать – мое движение себя. Убивать – мое открытие себя. Мостик к давно забытому рождению. Как во сне – сколь прекрасен убийца в своем совершенстве посреди великого Хаоса... Убийца – изнанка Создателя. Эта великая Общность, когда Восторг и Уныние сливаются воедино...*

Больше никаких запретов. Ни пощады. Ни сожалений. Она не собирается жить и нести наказание по законам, которые написаны не для неё. Не для таких, как она. Не для нас.

Обезвредить охранника. Открыть все камеры заключенных. Открыть все двери. Пролить кофе на панель.
Показать чья это колония на самом деле.
Кому должна принадлежать власть в Gene_11.
Это то, что с самого начала было в ней. Это просто другая её сторона. И она хочет показать себя. Излиться. Она хочет возмездия.
Справедливости. А чем она будет написана, чернилами или кровью, мы сейчас узнаем.
Стань же морем, Убийца! Море – берегами очерченная безбрежность. Когда космос бросает тень на чистейшую голубую воду, – это тень, которая существовала всегда.*

В самом деле, не стоит верить всему, что говорят кругом. Это касается не только дней, обычных или нет. Это касается всего. Стоит доверять своим чувствам, вот это вернее всего.
Если бы Линн спросили каков на вкус сегодняшний вечер, если бы поинтересовались чем он пахнет и как звучит, она могла бы рассказать много интересного. Рассказать про карамельную сладость угасающего дня. Еще не приторную летнюю, а с легким и прохладным лимонным привкусом и отчетливой, немного острой имбирной ноткой. Которую едва чувствуешь на кончике языка, когда вдыхаешь. Про тонкий запах травы и листьев, похожий на запах специй, которыми приправлен весенний вечер. И тихий трепет струн, отголосок мелодии принесенной с теплым ветром. Этот вечер пропитан предчувствием. Вот именно так сказала бы Линн. Вряд ли она смогла бы объяснить предчувствием чего. Но это же и не важно. Предчувствие хорошо уже само по себе.
Линн распрощалась с Тимом и побрела в сторону дома, задумавшись о волшебниках и о том, возможно ли в самом деле выучиться и стать волшебником. Настоящим. Не из книжки. И есть ли они вообще. Возможно, и впрямь где-то живет великий Мерлин, как сказал Тим. Но, наверное, не в высокой башне, слишком уж сложно было бы скрываться, живя в башне. Наверное он живет среди людей, притворяется обычным человеком. Делает вид, что такой же как все...
От раздумий Линн отвлеклась лишь услышав голос Тима, сперва ей показалось, что это ее он окликнул.
– Эй-эй, ты куда!
Линн обернулась и увидела как Тим бежит куда-то по улице. Кого он пытался догнать, она не поняла. Но раздумывала не долго, и припустила следом.
- Тим! Подожди!..
Она догнала его, едва не врезавшись ему в спину, когда он неожиданно остановился.
- Что случилось? За кем ты бежал?

Вчера шёл дождь, позавчера шёл дождь. Всю неделю шёл дождь. Шёл он и в этот день, протыкая неровно-серую, белёсую ткань облаков тонкими блестящими иглами. Иглы сыпались вниз и ломались, плющились, о деревья, дома, тротуары, о людей и мокрых бродячих кошек и собак, которые, не имея зонта, лишь по особой необходимости покидали свои ненадёжные укрытия и сидели в них тихо, смирно, не смея враждовать. О какой вражде может идти речь, если небо сыплет иглами?

От дождя разбухла и размякла река, стала, как тесто, в которое переложили дрожжей. Она полезла из русла-кастрюли, замешивая свои воды с тротуарной пылью, слетающей вниз. Река была мутна и темна, и дождь безжалостно полосовал её раздавшееся тело, выдавливал в нём миллионы крошечных ямок своими тонкими иглами. А реке приходилось молчаливо сносить поругание, ведь слишком неповоротлива стала она, чтобы унести свои воды подальше отсюда. И только проходящий мимо ветер раз за разом жалел её, гладил мягкой ладонью её почерневшую от боли серебристую кожу, и тогда река шумно вздыхала, но вздох её не был слышен в городском шуме.

У Анабель не было зонта, и тонкий шарфик, повязанный на голову, облепил теперь её мокрые волосы, как мёртвая медуза. Однако домой идти не хотелось. Швея знала, что там её ждут полутёмные комнаты, в которых нет ни единого живого существа. Сейчас Анабель не хотелось такого одиночества, одиночества, в котором некого даже проводить взглядом. Но не хотелось ей и грохота голосов и пронзительного звона бокалов в залитом ярким светом зале, где портнихи-закройщицы праздновали день рождения подруги. Звали туда и Анабель, как молодую, но она сослалась на то, что у неё есть незаконченное дело. Коллектив решил, что босс отправляется на свидание, и Анабель не стала переубеждать женщин. Они позволяли себе – опять-таки, по причине возраста – фамильярничать с ней, но по-доброму, и признавали талант, поэтому палку не перегибали и слушались.

Итак, швее не хотелось ни одиночества, ни шумного праздника, поэтому её вполне устраивала прогулка под дождём. Кстати говоря, несмотря на непогоду, улицы не пустовали совсем. Навстречу швее быстрым шагом шли два молодых человека и три девушки, не по-осеннему одетые, смеялись о чём-то весело и просто. Одна из них, укрытая от дождя тяжёлыми рыжими кудрями до пояса, в тонком, не отяжелевшем ещё от воды платье, задержала на Анабель свой взгляд, улыбнулась не предназначенной для случайного прохожего улыбкой. Улыбкой, которая не успела ещё сойти с лица, которая осталась только на губах, а в голубых глазах рыжеволосой ей на смену пришло нечто иное, тяжёлое и задумчивое.

Молодые люди прошли мимо, и Анабель обернулась, чтобы взглянуть на них на прощание, хотя ни о чём особенном не подумала. Она, пожалуй, посмотрела бы на них ещё, послушала их разговоры, но ничего не поняла бы, наверное. Как и они её.

Женщина с душой то ли старухи, то ли ребёнка. Что ж, и старухе, и ребёнку подойдёт в собеседники безумный старик.

Анабель заметила лодку старика ещё до того, как он пригласил её прокатиться, и с интересом наблюдала за крытым судёнышком и его весёлым капитаном. Капитан этот был похож на Робинзона Крузо, вырвавшегося-таки со своего одинокого острова и проплывшего тысячи миль, чтобы здесь, в Городе, переквалифицироваться вдруг в древнего Ноя с раковинками жуков-отшельников в бороде.

Старик понравился Анабель, и она решила, что ему можно доверять. Кому же ещё можно доверять, как не безумцам и детям? У тех и у других слишком мало здравого смысла, и потому они боятся только того, чего на самом деле следует бояться. А это значит, что от них можно не ждать подлянки. Во всяком случае, они гораздо надёжнее, чем те, у кого хватает здравого смысла, чтобы бегать от собственной тени.

- С радостью прокачусь с тобой, - сказала швея, глядя на безумца прямо и долго, словно обмеряя его по привычке своими круглыми глазами. Приоткрыла в улыбке маленькие губы, как бы пробуя на вкус весёлость капитана этого маленького судёнышка. Она не верила, словам, что этот день был последним, и что нужно спасаться, но она доверяла жилистым рукам самозваного Ноя, его веслу, его бормочущей о собственной старости лодке и брезенту, под которым было сухо и пахло опилками, шерстью и кое-чем ещё.

Швея сделала один большой и плавный шаг, чуть приподняв над коленями, чтобы не мешался, подол узкой юбки. Медленно и мягко, как паук, переступающий своими тонкими грациозными ногами с травинки на листок, она опустилась в лодку. Присела аккуратно на корточки, заглянула, любопытствуя, под настил, в тёплую полутьму, согретую биеньем десятка маленьких сердечек.

- У тебя здесь не хватает насекомых, старик, - почти весело сказала швея, плавно разогнув колени, встав вровень с безумцем. – Скажи, ты ищешь свой Арарат?

От слепня отшатнувшись и даже не пытаясь прогнать его, Клара смотрела на ворона, пятном черным на серой земле распластавшимся. Страх в груди ее холодным склизким клубком свернулся и, поуютней устроившись в груди, захрапел, сердце сжимая.
Земля под ногами затряслась. Словно зверь, пытающийся сбросить наездника, дергалась и стонала почва, прогоняя непрошеных гостей. А Клара продолжала смотреть на черные перья вестника смерти, хозяйкой своей пожранного, когда совсем уж есть нечего стало. Не хотелось вот так вот...

Брат, горячей ладонью руку Клары сжав, привел ее в чувство куда лучше ведра ледяной воды. В единый миг она осознала, что земля под ее ногами волю обрела и теперь ворчит, как древняя старуха и мелко трясется. Страх приподнял свою голову и откликнулся на голос земли. Похоже, ответ он свой получил, ибо немедленно захотел бежать куда глаза глядят. Желание его и девочке передалось. Да только радость страха для нее настоящей паникой обернулась: слезы на глаза навернулись, руки задрожали. Из горла вырвался тихий всхлип.
Еще раз, словно прощаясь, поглядела она на черный погребальный наряд ворона, в коем всю жизнь свою он проходил. А затем изо всех сил, которые только были в ее хрупком тельце, с места сорвалась. Трепыхаясь, что бабочка в сачке, тянула она брата в заросли стального терновника.

Уже несколько часов Любопытный едет в автобусе.
Он ехал тихо. Первое время ему было инетерсно, что это, и он с детской непосредствеенностью осмотрел кресла, сетки для ручной клади, подлокотники, сходил в туалет и посмотрел, как там что устроено. Было грязно и плохо пахло.
Люди вообще часто, собравшись вместе, плохо пахли, это Любопытный уже успел узнать. это был их запах, когда их было много, и они не могли следить за собой. У людей для этого были прирученные пруды и дожди, которые они называли ваннами и душами, и реки и пруды, которые сами по себе были на свете. Люди были слишком неуклюжими, чтобы вылизываться.
Плохо, что самочка была вынуждена отправиться в путь с таким маленьким щеночком и одна. У нее не было стаи, но она не пахла одинцом, таким, каким был он сам. Из волчиц бывали плохие одинцы. Из людей лучше, но и им тоже нужны были волки. Особенно с маленьким щеночком. Кто ее будет кормить, кто будет охотиться для нее? Любопытный хотел, чтобы для маленькой самочки все сложилось хорошо, лучше, чем дела шли до сих пор.

Любопытный дремал большую часть пути. Музыка из магнитофона была шумом таким же, как звуки водопада в его родных горах, но когда она менялась, он просыпался, и сонно переводил взгляд туда, чтобы удостовериться, что все было хорошо. Кто-то резко шевелился, и Любопытный просыпался тоже, снова, чтобы обманчиво-сонно глянуть, и задремать снова.
Многое было шумом, но звуки и движения заставляли его просыпаться и открывать прикрытые глаза, чтобы так же мирно задремывать снова. Здесь было тесно и трудно ходить, и от мелькания всего за стеклом у него немного кружилась голова. Автобус бежал быстро, а ведь еще совсем недавно он пытался доказать миссис Джинни, что он умеет бегать не медленнее любого автобуса. Он бы с удовольствем побегал бы по тем кустам, огибая города и дома, но автобус бежал быстрее и прямо, и у Любопытного не было возможности побежать там самому.
Поэтому в этом тесном, теплом и мягком он дремал, как дремал бы любой сытый волк, который временно не может никуда пойти. Он не засыпал глубоко, здесь было все слишком необычно и неприятно для этого, да и если он по-настоящему уснет, то он станет волком, а этого было делать нельзя. Поэтому он просто подремывал с полузакрытыми глазами и спокойной улыбкой, пользуясь возможностью для долгого-долгого отдыха.

Очередной возглас кондуктора заставил его проснуться снова. Он мог куда-то пойти. Хотел ли?
Мысли Любопытного все еще были сонными и неуверенными. Не надо было бежать и драться, в животе оставалось кое-что еще от плотного завтрака. Он бы подремал бы еще, но...
Но ведь, наверное, люди не умеют так долго дремать? - подумалось ему. А Гару должны были следить за поддержанием Вуали. Наверное, это будет необычно, если он останется в автобусе, когда все уйдут.
Поэтому Любопытный взял свой рюкзак из сетки, он знал, что люди не метят свои вещи и обладают плохим обонянием, и могут забрать его вещи, потому что не учуют его запах, и пошел на выход. Как и всегда, после долгой дремы лапы... Тьфу, ноги, были неуклюжими, и он придерживался за кресла, мимо которых проходил.

…Лисица побежала в обход по степи, решив, что выйдет к железной дороге в таком месте, где не ходят поезда…
Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток…
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Серединные земли желтых степей.
В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана…
А поезда шли с востока на запад и с запада на восток…
Ч. Айтматов. И дольше века длится день

---------------

…А когда сил уже не осталось совсем, крылатый человек упал на землю и разбился насмерть. Вот был он, вот нет его. Грустная судьба. Никто не плакал над бездыханным телом, не приносил цветы на могилку, не жалел, не скучал и не вспоминал даже, - разве что ветер поскулил немного обиженным псом да солнышко погладило золотистым лучом бездыханную тушку. Вообще. Этот необычным был, Этот боролся до конца. Рвался куда-то, сражался, бессмысленно напрягая измученные мышцы свои, стремился улететь. Потом сдался, конечно, потом не выдержал, обмяк, надежду потерял, веру, отчаялся видимо - понесся стремительно навстречу земле, как и полагалось ему, стае его и всем родным его. Навстречу смерти своей понесся, оглашая окрестности горестным криком. Не рассчитал, правда, немного. Треснулся о рекламный щит сначала с громким хрустом, ломая собственные кости, потом уже сверзился прямиком на автостоянку, оскалившуюся гнилыми остовами изломанных, невидимым великаном закрученных в штопор, бесхозных автомобилей.

Кости не выдержали, ржавое хищное железо проткнуло живое тело без сожаления, кровавой шрапнелью брызнули внутренности. Большие широкие крылья остались, однако, целыми – разноцветные перья блестели на солнце, фиолетовые, зеленые, синие да красные капли. Волшебные мазки, сюрреалистические узоры. Таинственно мерцали, привлекая взгляды к себе. Прекрасные перья! Чудесные крылья! Озорной ветер подхватил и понес желтый пух по шоссе, котенком шаловливым подкидывая импровизированный мяч. Ветер не умел грустить долго, поломал пернатого, убил нечаянно, вздохнул печально, выдохнул да и новой игрушкой тут же увлекся. Позабыв о прошлом. Умный ветер.


Чуть ближе детки подошли, озябнув порядком. Странный мир, серый мир. Труднее всего было привыкнуть к новому солнцу – звезде красивой такой, сияющей такой, ярко-ярко рыжей и большой очень, раздувшейся мандарином перезревшим. Словно. Звезде прекрасной, звезде холодной, бездушной нынче и пустой.
Мертвое тело Крылатого совсем не страшным было вблизи - на изуродованном лице даже подобие блаженства застыло. У Них всегда так – крови много, а умирают, едва коснувшись земли. Умирают с улыбками на морщинистых своих физиономиях, между прочим. Вот и этот помер, изломанная рука ощерилась белоснежной костью, деформированная кисть походила на уродливую птичью лапку, украшенную неправдоподобно длинным указательным пальцем с загнутым тонким когтем.
Попугай. И, наверное, из последних, слишком уж много тел валялось в округе. Сходили они с ума потихоньку, вымирали пугающе быстро, наверное, скоро совсем не останется. Есть ли у них разум, нет ли? Остается загадкой, Попугаев и раньше редко встречали, кометами в небе проносившихся счастливых созданий. Теперь видели только мертвыми. Говорили что они младшие братья ангелов, говорили, что они тупые совсем, безмозглые и глупые создания, сродни голубям площадным. Разное всякое болтали, в общем. Но все равно жалко их было, радиация, ветер моровой сводили уродцев с ума, так похожих на людей отчего-то. Мозги у них выгорали, теряли направление свое крылатые люди, и убивали в конце концов себя. Девушка на плакате, рекламирующая губную помаду, опечалилась даже, кровавая клякса на месте столкновения расцветила потускневшую прическу алой розой. Но девушка все равно была печальна, прохладна была и грустила. Да и чего веселиться ей, спрашивается, красавице сказочной с фиолетовыми глазами? Помада есть, и личико прекрасное такое, бледное очень, щедро припудренное - а город мертв уже, остается только улыбаться театрально, до конца играя свою роль. Предлагать дешевую косметику.

Ветер снова вздохнул, потеребил кончики драгоценных перьев. Холодный бездушный вихрь. А ведь перышки, по слухам, удачу приносят! Только торопиться нужно. Поезд отправляется ровно в 10, последний поезд. Автомат. Уедет с Синей платформы и никого ждать не будет, - автоматы, они такие, никого не ждут - ровно в десять ноль-ноль отправится поезд в свое последнее путешествие, прокладывая верный курс к безопасному убежищу, а для этого надо еще до вокзала добраться. Отсюда шпили видны. Вон они, серебряные купола, обманчиво близкие на расстоянии. Но это вранье, мираж и иллюзия, топать добрых полчаса. А Малой совсем скуксился. Малой хнычет и растирает сопли по лицу, громко сморкаясь, снова зовет маму. Злость берет и жалость одновременно. Малой ноет по привычке:
- Маму, маму хотю! Потему мамы нет, потему…

Энджи тянула до последнего. Уютная мысль остаться и встретить начало бури на улице, как раньше, в детстве, когда это казалось навроде подвига, а еще - единения с чем-то гораздо сильнее ее самой, рассыпалась о необходимость защитить родившееся в муках начало.

А может, не стоило оно той опеки…
Вот сейчас польет, а она никуда и с места не сдвинется.

Словно предупреждая, порыв ветра освежил горящее лицо. Вот-вот буря обрушится на ее голову струями сквозь прохудившийся настил.

Но Энджи будет сидеть и провожать спокойным взглядом поплывшие строки, отлично зная, что невозможно их вернуть. И горечь смешается в ней с удовлетворением – нельзя таким сказкам являться в мир.

Пригласив на танец несколько листков клена, ветер бросился на Фэй настойчивее. Будто не хотел, чтобы сказочница делила с ним затихший в благоговейном трепете сад.

Энджи устроилась поудобнее, даже взбила подпиравшую поясницу подушку, с вызовом поглядывая туда, где только что кружились беспомощные листья…

***

Терпение сошло на нет с третьей каплей, упавшей на ее рукопись. Крупная, она растопила почти целое слово, и Фэй дернулась к дому.
Ветер злорадно швырнул вдогонку ледяные капли – победитель на сей раз.

Фэй с блаженством вдела окоченевшие босые ноги в домашние тапки и скрылась за жалобно скрипнувшей дверью.

Остановилась почти сразу, у порога. Никогда еще она не бежала от грозы. Раскачивалась в беседке, легкомысленно доверяясь ее никчемной узенькой крыше, куталась в старый бабушкин вязаный палантин, пока не приходили к ней видения из еще ненаписанных сказок или не оживали сюжеты уже существующих, наполняя ее радостью свершившегося – детище увидело свет.

Но сейчас, застыв в нерешительности, Энджи чувствовала, как вползало к ней в сердце отчаяние – он не могла позволить этой сказке жить, но и оставить ее там, внутри, было сродни поеданию трупа. Чувствовать, как разлагается, гниет в тебе история… Фэй зябко повела плечами и, устроив листы с написанным поудобнее на камине, неслышно, словно боялась их разбудить, вышла на улицу.

В какой-то момент Энджи даже поймала себя на мысли, что находиться в одном доме с этой рукописью ей тяжко, невыносимо, не хочется.
Как в той истории о Джонатане Боро, боявшемся своей самой известной книги. Завидев ее в витрине магазина, он бежал, сломя голову , и больше там не появлялся, ровно как и в библиотеке, парке, кафе – везде, где кто-либо читал его творение. Тогда ей показалось это забавным, но, сейчас, сидя, прижав колени к подбородку, в хрустящем от каждого движения плетеном кресле, Энджи все сильнее осознавала неприязнь.

Можно ли не любить своего ребенка? Не желать его появления на свет? Фэй не знала, но чувство, ранее ей неведомое, пугало.

Она, пожалуй, посидит еще на террасе, позволит перестуку дождя по металлу крыши найти резонанс в ее взволнованном сознании, а затем продолжит писать. Чего бы ей это не стоило. Чего бы не стоило…

Комнату наполнил неприятный запах гари. Клочок пергамента в ладони Леонарда начал дымиться. Действительно стоило его уничтожить... Лицо Сворна приобрело еще более жесткое выражение, когда его худшие опасения начали подтверждаться. Он скомкал дымящуюся от его гнева записку и выбросил её в окно, под тугие бичи дождя.
Вглядываться в ночную темноту было бесполезно, но он всё равно обвёл глазами улицу снаружи. Коротких вспышек молний было мало, чтобы вычленить сколь-либо значительные детали, но воину нужно было успокоить свою совесть. Закончив этот ритуал, он решил, что вряд ли сегодня заснёт. Закрыв жалюзи на окне, он снова заправил кровать и начал коротать оставшееся до утра время.
Первым делом он совершил визит в прихожую. Порывшись в шкафу, он достал из тайника кольт и сосредоточился на том, как он лежит в ладони. Есть разные успокоительные средства, но ни одно из них не сравнится с тихой уверенностью в том, что несмотря ни на что, ты сможешь огрызнуться в ответ. Потом Леонард тычком ноги включил телевизор обратно. Нечто к этому времени уже закончилось и с экрана на Сворна яростно зашипел сгорающий на солнце вампир. Кто-то на кабельном похоже решил устроить марафон Карпентера. Леонард шикнул в ответ, стараясь не слишком разглядывать горящую сквозь экран пиротехнику. Под инфернальные вопли кровососущих тварей он открыл ноутбук и набрал в интернет поиске:
"Куплю обрез срочно"

Даже неоднократно побывавшему под обстрелом человеку вжиканье пуль над ухом спокойствия не добавляет. Между лопаток аж зудит – кажется, что там нарисована громадная яркая мишень.
Саймон наддал, пригибаясь и виляя между деревьями . Впрочем, за дыханием он следить не забывал – сбить его сейчас означало подписать себе смертный приговор.
Долго такой темп не продержать, но долго и не нужно – с наступлением темноты следовать за ним будет тяжело, даже с собакой, да и преследователи не железные – тоже устанут.
«Легкая работа. Легкая. Мать ее. Работа», - короткие ритмичные выдохи рвали мысль на равные части. Еще было всё более чёткое осознание, что может быть вот оно и всё. Что, возможно, пройдет совсем немного времени, и ему придется остановиться, обернуться и дать бой. Скольких утащит с собой разведчик «коричневых плащей» , ветеран гребаной Гражданской, капрал Саймон Фишер? Он не питал иллюзий, и знал, что рано или поздно узнает ответ на этот вопрос – такая профессия, смерть в постели слишком большая роскошь, да и кому она нужна?
«Но хорошо бы не сегодня…»
Он бежал.

Привидение

Скажи мне, друг мой, что чувствуешь ты, когда в твой дом приходит незваный гость и ведет себя так, словно он здесь хозяин? Что чувствуешь ты, когда он по-хозяйски выметает пыль и мусор из твоего дома? Когда в разбитые окна вставляют новые стекла, а дверные петли смазывают, чтобы они не скрипели? Что ты чувствуешь? А эти новые половицы, они словно насмехаются над тобой, они так свежо пахнут смолой и еще чем-то давно забытым и тревожным. И вот уже ты не узнаешь свой дом, он наполняется чужими вещами. Вещами у каждой из которых есть своя история, своя тайна.

Двадцать третьего декабря в старый заброшенный магазин игрушек, что на берегу Лилового озера, пришли рабочие. Сменили подгнившие половицы и ступеньки крыльца. Вставили выбитые кое-где стекла. Подключили отопление. Починили то, что требовало починки. А главное, они сняли старую выцветшую вывеску и повесили новую. На темном фоне тусклым серебром блестело: «Ненужные воспоминания» и чуть ниже, мелкими буквами: покупка, продажа, обмен.
Не успели рабочие уйти, как приехал огромный грузовик с вещами и остаток дня грузчики, под руководством маленькой уже не молодой, но все еще красивой, похожей на цыганку женщины, переносили в помещение коробки, мебель, стопки перевязанных бечевкой книг, фарфоровые статуэтки, узелки с вещами и… игрушки. Несколько старинных кукол в кружевных платьях и с фарфоровыми румяными лицами. Лохматый лев с оторванным ухом. Но особенно примечательны были маленькие куклы размером не больше ладони, исполненные так, что казалось, они вот-вот оживут. Юноша и две девушки, каждая кукла в коробочке из прозрачного стекла, обернутые в тончайший алый шелк.
Едва грузчики сели в опустевший грузовик и уехали, как женщина достала из коробки бутылку вина, наполнила бокал, упала в старое мягкое кресло, выпила и уснула почти мгновенно. Мягкие тени легли на ее уставшее лицо, разглаживая морщинки. Дыхание ее было ровным как у ребенка.

Лулу

Ты… огромная белая птица, твои крылья закрывают половину неба, они наполнены ветром и солнечным светом как паруса бригантины. Но сердце твое наполнено тоской и болью. Твое сильное красивое тело хранит в себе эту боль так же, как изящный флакон тонкого стекла хранит смертельный яд.
Все меняется стремительно и вот ты, всего лишь любопытный взгляд, проникающий сквозь стеклянные стены овальной комнаты, наполненной призрачным светом зари. Пустота этой комнаты обманчива, как звук, случайно задетой, туго натянутой струны. Это пустота ожидания.
В центре комнаты стоит мужчина в безупречно белых одеждах. Он стоит лицом к тебе, но лица не рассмотреть в глубоком капюшоне. Он поднимает голову и его ответный взгляд пронзает тебя насквозь… в этом взгляде боль и тоска, этот человек – флакон, наполненный смертельным ядом. И в тот же миг комната заполняется мечущимися птицами. Синички, воробышки, снегири, сороки и еще много разных пичуг является, чтобы заслонить тебя от взгляда человека в белом. Они кричат, бьются в стекло. Кружат в воздухе, выпавшие из крыльев, перья. И стеклянная комната поддается их напору, рушится, рассыпается на мелкие осколки, становится снегом, затянутым в водоворот ветра вместе с птицами.
Последнее, что ты видишь, это сидящий на полу человек в белом. Он сидит, обхватив ноги руками, спрятав лицо в колени. Его боль, это твоя боль. Ослепительная как вспышка яркого света после темноты.

Сны, отражение реальности. Иногда это твоя реальность, иногда нет.

А из-за двери пахнет домом. Рядом с тобой женщина, которую ты ждал всю жизнь. Которая с тобой, несмотря ни на что И так хочется туда... - Подожди меня там, прошу. Это надо сделать. Мне. Не тебе. Тебе... - Он сглатывает. - Тебе еще растить детей. - Бродяга встает со ступеней, тянет за собой Даму. Разворачивает ее к двери. - Иди, прошу. Я не задержусь.

Бегом, обратно, наверх. Через гниль и вонь тех, что заслужили, в грязь и безысходность, к тем, кто ни в чем не виноват. Путь наверх будто пройден сотни раз, тело само огибает препятствия, только на последнем метре Бродяга спотыкается, падая к ногам Тутуки, упирась лбом в стертую резину колес инвалидной коляски. - Пойдем, старик. - Пробормотал, подымаясь. - Зови людей. Пусть будет так. Око за око. Сегодня вы сильнее.

Бродяга опять берется за рукоятки кресла и толкает, толкает. Придерживает и толкает. Фонарик трясется на коленях старика, выхватывая из темноты осколки пути. - Попридержи их здесь, Тутука. Пусть видят - возмездие свершилось. Берегите глаза.

Бродяга откидывает плед и сгребает зеленые плоды граната в подол майки. Убедившись, что все спустились вниз, столпившись за спиной Тутуки, он обходит стеклянную клетку. Ни проблеска мысли. "Выпусти.. дай пожрать...". А выпустить - ничего не изменится. Только клетка расширится до пределов мира. Бродяга смотрит на Тутуку. Тот медленно прикрывает глаза.

- Вы.. - поворачивается он к стеклу. Пытается найти слова. - Вы виновны. Мне жаль. - Так много можно было сказать, наверное. Бродяга выдергивает чеки и закидывает гранаты внутрь через трубки. 10 секунд, если он правильно помнит. Возвращается к людям. - Прощайте. Вам туда. Я не заслужил.

Бегом по ступеням, бегом, не споткнуться, не услышать звук взрыва и жирное шлепанье ошметков мяса по стеклу. Ты это сделал, тебе с этим жить, но видеть это - господи, дай мне не суметь увидеть этого во снах!

Бегом на улицу, под дождь, отсюда. И забудь запах дома - у тебя его нет и не будет никогда. Упасть лицом в грязь - смесь мертвой пыли и мертвой воды.

Делай что должно - свершится что суждено. Напиши надо мной эпитафию, Фук, если сможешь. Положи мне цветы, Марина. Если найдешь.

Перевернулся и уставился в мертвое небо, ловя губами тяжелые капли, ища в серости хотя бы небольшой просвет.
А что мне надо - да просто свет в оконце,
А что мне снится - что кончилась война
Куда иду я - туда, где светит Солнце,
Вот только братцы, добраться б дотемна...

Пламенные волосы жарко тлеют. Словно.
Расплавленная медь на плечах, нежные локоны упрямо вьются. Непокорные, взлохмаченные – эти волосы предмет гордости, и они же, предмет насмешек.

«Рыжая – бесстыжая! Красная – несчастная! » - детские улыбки, обидные слова, злой смех кусачий. Рассыпается. Сейчас никто не смеётся. Но воспоминания, продолжают колоть иголочками острыми, до сих пор. Странное дело воспоминания.

Рутина…

Вот скажем, нужна расчёска, до боли реальная и простая, в этом иллюзорном царстве бредовых экспериментов. Необходимо зеркало, необходимо взять гребешок в руки, и прикрыв веки, провести несколько раз по волосам, сквозь частые зубья, пропуская взлохмаченные рыжие пряди. Мягкое покалывание кожи на голове, лёгкая боль, когда бесстыжий узелок на волоске, запутавшись, дёргает резко на себя. Простой умиротворяющий процесс. Раз…и два...Как танец, кисть взлетает вверх, и падает вниз, своеобразная форма творчества, волосы мягким золотом медным, струятся, наливаясь силой кажется, после очередного прикосновения. Красотой.
Как в сказке о Снежной королеве. Колдунья среди тысяч роз, очаровавшая Герду своим волшебным гребешком. Только розы, только зеркало, прикосновения к голове нежные, стайка мурашек щекочущих, как приятно!
Это. Возможно...
Таинство простой жизни, будничных дней упоение.
Не блеск мечей, не драконов сокровища потерянные, не бесконечная череда однообразных приключений и подвигов, не опостылевшая книжка кровавая, обещающая непрекращающееся действие лихое. Это неплохо. Если дозированно. Драйв. Нервов напряжение. Но человевеческой психике необходима передышка, покой. Чтобы не сойти сума.
Всего лишь. Что-то очень привычное, успокаивающее, обыденное.

Скажем...

Чашечка чёрного кофе жаркого по утрам, кубик сахара-рафинада, медленно в жидкости тёмной растворяющийся, недолгие часы надежды, когда два дня сменяют друга, – «вчера» ещё в живо в памяти, ещё не исчезло, превратившись в тусклый ряд воспоминаний бесцветных, «сегодня» - не наступило, и свежий день не исчах, прогоркшим вечером оборачиваясь, фантазий разбитых. Сейчас. Пока! Всё что угодно может произойти. Всё возможно…
Так рождается надежда, в кружении дымка сигаретного, под хруст бутерброда, планируешь свой день, череду маленьких сражений, крошечных побед и поражений. Ватерлоо под микроскопом, Наполеон, в масштабе песчинки.
Пожелтевшее масло в блестящей обёртке с коровами, полоска колбасы холодной, огурец весной пропахший, и рассеянный свет солнца за окном. Легкий танец тюли ажурной, лёгкие прикосновения массажной щётки к волосам.
Причастие к новому дню. Таинство святое. Такое же как умывание, чистка зубов, первая сигаретка, первая чашка кофе, бодрящие прикосновения тёплой воды в душе, танец пара, резковатый запах духов.

Задумавшись, не сразу ответила.
- Оксана. Меня зовут Оксана. Ну знаете, как…Бонд. Джеймс Бонд – улыбнулась несмело, на кровать присаживаясь – Я думаю, если нас сюда зачем-то поместили, то наверное со временем, кто-то обязательно придёт. У вас чисто случайно, нет сигарет или расчёски?

Сунула палец в рот, принявшись зализывать, болючую ранку. Конечно некрасиво. Зато не так больно.

"Воды бы." Первая мысль сегодняшнего утра. Первая мысль каждого утра. И дело не в том, что хочется пить - жажды Бродяга почему-то не испытывает. Хочется ощутить на языке влагу, хочется, чтобы вода серебрянной каплей прокатилась по небритой щеке, просто есть желание. Желание воды. И еще, конечно, есть желание Пути, Дороги, ветра в лицо... Ветра пока не будет. Ветра не было очень давно. Наверное. Или его просто не было вчера?

Бродяга поднимается, привычно садится в седло, морщится и слезает обратно. Бензин, так же как и вода, это что-то из другой жизни.Все, что осталось - Дорога, да и то, скорее просто направление в никуда. Кинув очередной взгляд на небо, бродяга закуривает. Странно, кстати, если он здесь вечность, почему у него все время есть сигареты, но нет воды?

С мягким щелчком убирается подножка, и колеса байка отмеряют первый оборот на пути куда-то. Далеко так конечно не уйдешь, но какая разница, если впереди и позади вечность? "Пока я в движении - я жив."

Луна, как ни старалась, так и не смогла заглянуть в узкий переулочек. И даже добравшись в полночь до верхушки небосклона, казалось застыв прямо над узким промежутком меж покосившимися хибарами, не сумела бросить сноп мертвых лучей в окутавшую его тьму. И дело было даже не в старых покосившихся крышах,сошедшихся настолько близко друг к другу, что и комару не возможно бы было пролететь в образовавшуюся щель не ободрав себе бока - просто само расстояние между обветшалых стен было столь мало, что только дворняге протиснуться.
Именно по этой причине Тилль, с трудом взобравшийся по выпрыгивающим из под его ног ступенькам таверны, направился к темному проулку, по непредсказуемой даже для него самого траектории, явно торопясь изо всех оставшихся сил скорее достигнуть цели. Кое как добравшись до переулка, даже ни разу не промахнувшись мимо черного проема меж домами, чему, судя по расплывшейся в идиотской улыбке физиономии, мужчина был несказанно рад. Кое как протиснувшись внутрь переулка, тихо бурча себе что-то под нос, Тилль спешно сбросил портки и дал свободу рвавшемуся наружу пиву, направив зловонную струю прямиком на невесть откуда взявшуюся там здоровую кучу драного тряпья... Внезапно ворох зашевелился и, на глазах у изумленного мужчины, стал подниматься вверх, постепенно приобретая очертания человеческой фигуры и уже вскоре опешивший и вмиг протрезвевший мужчина, пускал струю рядом с ногами неведомого существа. Взглянув в ярко выделявшиеся на фоне черного лица красные глаза чудовища он дернулся было назад, но тут же запутался в спущенных портках и рухнул наземь, неловко задев головой торчащий из стены камень, тут же окрасившийся в алый...