Голосование пользователя

«Правильно ли я поступил?» — Фернандо не знал. Он сознавал, что вероятно спас человеку жизнь, но не имел ни малейшего представления хороший это человек или плохой, заслуживал он спасения или нет.
«Когда мы с Су кидали бомбы было так же» — меланхолично думает испанец. Метаешь бомбу, и кто знает в кого она попадёт. Это может быть последний прохвост, депутат, врач с мировым именем, многодетная мать, ребёнок...

Конечно, у тебя есть цель — но осколки это не интересует.

Вдох.
Выдох.
«Чтобы тебя услышали, нужно играть громко. И нет ничего громче бомб» — ты сам так говорил.
Спасать жизни всяко лучше чем отнимать их.
Даже если доктор действительно садист, он лучшее, чт есть у этих людей.

Оганга.

И откуда вдруг взялась эта странная печаль? Ещё недавно испанец чувствовал в себе стальной, абсолютно несгибаемый стержень. Он с лёгкостью принимал сложные решения. А теперь ребята в джунглях, непойми где, Флоренс... нет, он не будет думать о Флоренс. На магнитофоне кто-то умер.

Алехандро знает, что слышал.
Знает, что докопается до правды.
Несомненно, он вернёт Флоренс билет — вот только не совсем так, как думает Амели. Простодушная дурочка с легкостью купилась на историю о внезапно вспыхнувшей африканской страсти.

Флоренс расскажет всё.
Дело не во внезапно проснувшемся человеколюбии.
Просто каждый анархист предпочитает знать с кем идёт на дело.
Ну или спасает жизни.
Всё равно.

— Спасибо, моя дорогая Амели. Я Вам обязан.

Поцелуй на миг пробуждает в анархисте мужчину. Мужчина помнит как брал Су на том же столе, где они собирали бомбы. Вряд ли медсестра захотела бы отказать. Но нет, следует дальше играть влюбленность в Mlle Уолден. Карта и ключ от катера предусмотрительное перекочевали с пиджак — деньги Фернандо не тронул.

Мы будем готовы.
Ко всему.

И уж точно мы сможем проводить милую медсестру и уже потом поговорить с Флоренс. От леопардов и людей у нас равно есть пистолет...

Вот только едва ли мы думали что у нас так быстро возникнет соблазн его выхватить.
Боже, Луиза!

Алехандро ее почти не знал. Подозревал, какой-то разлад с мужем, подозревал, что эту женщину погубит шило в одном месте, но... не на самом же деле! Не сейчас! Не так!

Он чуть не опоздал подхватить падающую в обморок Флоренс.

Стук в висках.
Амели говорит.
Протягивает лампу.
Не осталось свободных рук — на одной девушка, на другой лампа, к спине прижалась ещё одна женщина.

«Да как же мне стрелять?! И в кого?!»

— Вы говорите это сделали негры?

Переспрашиваю с искренним изумлением.
Если медсестра знает, что это значит — стало быть такое здесь бывает.
Куда смотрит колониальная администрация?
Это наша земля!
Merde, это французская земля, хоть я и не француз!

— Они хотят убить ещё кого-то? Прошу Вас, Амели, соберитесь. Я со всем разберусь — но Вы должны объяснить мне, что происходит!

«Бедная Луиза»

- Это самая приятная шишка, какие я только набивала себе за всю свою жизнь. Такие я готова набивать хоть каждый день. Ты всё равно сведёшь меня с ума, рано или поздно, - Магда улыбалась Мари. – Я подумаю, как тебе заслужить прощения за эту. И за рубашку, и за обвинения в домогательстве, и за… чёрт, кого там принесло!...

Одёрнуть рубашку, запахнуть на груди. Опять на выброс. Пришивать оторванные пуговицы она не любила. Она любила, когда их отрывали. Вот так, «с мясом», как выражалась Мария.

…
Магдалена любовалась ей со стороны, ища случайных встреч. Превращая их в неслучайные. Томясь целый день, в надежде вечером опять пойти на перекрёсток Райской и Яна Хевелюша, сесть в кафе и ждать. Ждать, когда всполох рыжих волос вспыхнет из-за угла и направится к переходу. Да, именно вспыхнет. Мари, как подкинутый хворост в костёр, как молния в грозу, как звёздочка на небе... Казалось она не жила, она вспыхивала то тут, то там.
Раз за разом, она приближалась к столику Магды стремительно, словно накатывала жаркой раскалённой волной и отступала, не дойдя каких-то пары шагов. Потом ускользала на другую сторону дороги. Магдалена ждала, когда её коснуться эти жаркие искры, и ей удалось поймать её взгляд и улыбку. Да, однажды она улыбнулась ей, как давней знакомой и вновь исчезла.
Потом была церковь св.Марии. Она тоже была неслучайна.
«- Как ваше имя?
- Мария.
- Пресвятая Дева…»
И Магдалена узнала сполна энергию этой огненной волны. Порывистой, сокрушительной, ласковой и тёплой, яростной, жгучей, утоляющей и сбивающей с ног. Это всё была Мария. Её Мария.
…


- Ах, Станислав, ты как всегда вовремя, дружище, - сарказм. - Мы как раз собрались проявлять плёнку с нашей поездки в Горце. Надеюсь, мы сможем ещё раз полюбоваться великолепными видами.

...
В городе Рабка-Здруй Станислав выпросил камеру, чтобы снять девушек на фоне полихромной росписи интерьера церкви св. Марии Магдалины, построенной ещё в 1606 году. А роспись была новой, совсем свежей.
- Станек, зачем нам этот новодел?
- Ну, милые, я хочу вас снять именно здесь и вместе. Только представляете надпись на фото: «Мария и Магдалена в церкви Марии Магдалины».
- Только тратишь плёнку.
...

Накинуть рабочий халат (зачем он у неё? Она никогда не надевала его, когда работала с реактивами) на прозрачную рубашку, компенсируя туго затянутым поясом недостающие пуговицы, предательски отлетевшие под напором Мари.
Это была квартира оборудованная проявочной комнатой, большой студией, совмещённой небольшой кухонькой. Устроенной в минималистическом стиле спальней с балконом, выходящим на Вислу. Никто не мог видеть, что происходит за окнами и можно не зашторивать их на ночь. Никому, кроме луны, не дано было подсматривать. И она тусклыми зрачками следила за ними - единственный свидетель жарких ночей и признаний. Это было то, что надо.
Оплата квартиры была большой, но Маг была готова брать любые заказы и довольствоваться малым, сохраняя это место. Все знали, что они снимают её на двоих с Марией. Молодые девушки часто так делали, так выгодней.
И вдруг её продадут! Навсегда кому-то другому! Маг схватила с дивана подушку и швырнула в Станислава.
- Ну, и зачем ты принёс эту весть на своём хвосте, я теперь тебя ненавижу! Станек, ты должно быть шутишь и пришёл нас расстроить. Не слушай его, Мари, он опять нас дразнит. Подумай, зачем ему студия?
Станислав ловко поймал подушку на лету. Ему не привыкать, он отлично знал замашки этих девчонок. Подушка полетела обратно.
- Ай, осторожней. Я, как-никак, травмирована. Надо было не открывать тебе дверь, - Маг обняла подушку, посмотрела на Мари взглядом полным недоверия. - Арендодатель нас бы предупредил первыми. Сделай мне бутерброд.
Магдалене пришлось подтянуть к себе ноги, дозволяя Станиславу присесть на диван рядом. Ведь хорошая новость должна поощряться.

…
В их дружной компании они всегда были рядом. Он не пропускал ни одной вечеринки, ни одного похода. Никогда не было: «Я сегодня пас», «У меня дела», «Следующий раз, ребятки»… Она привыкла к нему, как к рюкзаку без которого далеко не уйдёшь и всегда берешь с собой, когда собираешься в путь. Они взрослели и обрастали делами, у всех появлялись свои планы, интересы, появилась Мари, а он всё равно был рядом.
Станислав не мог по-другому, такой уж у него характер. Привычка для него была символом спокойствия и счастья. Тут он стал замечать, что Магдалена ревнует. Ему даже стало интересно. Стоило уделить особое внимание новенькой в их компании, Маг начинала нервничать. Это было легко заметить. Когда человек тебе не безразличен и его давно знаешь, ты замечаешь малейшие изменения настроения, это невозможно не увидеть. И он заметил! И не раз проверял реакцию, отвешивая Мари комплименты направо и налево.
Она определённо ревновала его! Он был ей не равнодушен. Не как друг, а по-иному! Тут не могло быть иначе.
И он решился.
…

- Нет! – выпалила Магдалена, едва он успел произнести последнее «...тебя».

…
Он ошибся ровно на половину. Она ревновала. Но не его. Ведь Мария громче, чем того стоило, смеялась над его шутками и особенно встряхивала головой - явный признак, что она хочет понравиться.
- Ну, Маг, милая, не ревнуй меня к Станиславу. Мы же друзья, а он такой милашка. Я лишь вежлива с ним и …
- …мила. Мари, ты сведёшь меня с ума. Прости, я просто не хочу тебя ни с кем делить. А он на себя не похож последнее время, вьётся около тебя нисколько не стесняясь.
…

Противно и резко звякнуло. «Странно, - подумала не к месту Магдалена. – Хрустальный звон должен быть приятным». Она почувствовала, что сердце выпрыгивает из груди. Словно пытаясь удержать его, Маг сильней прижала подушку. И посмотрела остекленевшими глазами. Не на Станислава, только что сделавшего ей предложение, а на Марию, судорожно подбирающую яблоки в сверкающей каше из хрусталя. Станислав, верно, шутит, а вот нервозность Мари была настоящей.
Повисла тишина, лишь хруст осколков возвещал, что хорошая новость разбилась о реальность и приоткрыла ящик Пандоры.
Наконец, Гурка посмотрела на изумлённого Станислава. Не шутит!
О, боже, он увидел в её глазах тоску и снисхождение.
Мари замерла, повернувшись к ним спиной.

- Стасек, хороший мой Стасек, - она вручила ему подушку, словно, теперь его очередь унять волнение в груди. – Мне, в отличии от тебя, не кажется. Я люблю тебя. У меня не было такого верного и доброго друга, и я ценю твою дружбу, и никогда…
Станислав встал.
- Ты пойми. Это глупо, портить давнишнюю дружбу, и..., - она не могла подобрать слов. Ей, вдруг, стало его жалко. Она почувствовала себя ужасно глупо и решила закончить, это никчёмное оправдание. - Я никогда не буду твоей любовницей.
…
- Ты куда?
- Я догоню его, ты хоть представляешь в каком он состоянии, он же такой ранимый. А вдруг он наделает глупостей.
- Да… ты догони его. Побудь с ним.
Магда осталась в квартире одна. Она и шляпа на стоячей вешалке.
…
Это была третья квартира, которую они снимали после той студии. Каждый раз не складывалось. Одна хозяйка была невыносимой и могла прийти в любое время, как к себе домой. На заявление, что арендованная площадь принадлежит уже не ей на оплаченный промежуток времени, её не волновало. Другая, узнав от соседей, что девушки превратили одну комнату в рабочий кабинет и «что-то там химичат», попросила их съехать. В нынешней арендная плата повышалась с каждой неделей и становилась непомерной. «Милочки, а как вы хотели, жизнь дорожает. Видите ли война, инфляция, кризис и прочие тяготы…* Будто, это касалось только её.

- Магдалена, я не смогу больше платить за квартиру. Ты сними что-то попроще.
- Я уже собрала вещи, не переживай, я уеду.
- Ты уже нашла место?
- Да. И я уезжаю одна.

Она уже поговорила с Карлом. Она уже видела те снимки у кинотеатра. Она уже чувствовала, как ослабела волна. Волны не могут вечно ласкать один берег.

- Прости. Просто он был так несчастен. Ему нужна была поддержка…и меня будто…
- Здесь твои вещи, – Магдалена указала на самую большую коробку на которой сверху лежал плюшевый слон с пришитым к хоботу мороженным - напоминание о той прогулке в зоопарке.
- Ты пойми, Магда, он лучше всех, то, что было у нас, это ведь просто мимолётный флёр, проходящая романтика, навеянная старым городом. Мы взрослеем, я хочу детей, семью. Так лучше, пойми. Я всё равно буду любить тебя всегда.
- Передай Станиславу, что я рада за него.
- Ты придёшь к нам на…
- Нет.
- Когда-нибудь…
- Никогда.

Горечь поражения погнала её из родной страны.
Чтобы вырвать! С мясом!

— Как-то раз, милый Хуан, моя дорогая матушка будучи беременна мной изволила обедать. О, это был чудесный обед! Подавали суп из фасоли, картофеля и брюквенной ботвы, затем щупальца осьминога в паприке и морской соли, обильно приправленные оливковым маслом... Наконец, слоёный пирог с мидиями!
Алехандро улыбается чуть сводя полные губы.
— И вот, матушка позволила себе расслабиться и вместо уместного в таком случае сухого Рибейро с лёгкими фруктовыми нотами, остановилась на розовом десертном Росадо! Не поймите меня неправильно, друг мой, я бы никогда не сделал матери замечание. Но в тот момент, она можно сказать обедала за двоих... В общем, я поспешил выразить своё неудовольствие и незамедлительно родился. Моими первыми словами были: "Матушка, если уж Вам угодно идти на эксперименты, так хоть употребили бы рейнский рислинг". Кстати, единственное приличное вино во всей Германии.
Конечно, вся история вымышлена, от начала и до конца. Вкус воспитывается всю жизнь. Кто сразу начал отличать чинквеченто и кватроченто? Выделять шедевры Отто Мюллера среди неумелых поделок фон Цюгеля? Немцы вот видимо так и не научились, а "Две женщины", право, чудо как хороши! А кстати, друг мой, знаете ли Вы, кто такой Ибаньес и что связывает его с шедевром Гойи?

Видите.
Вам есть над чем работать.
А после осьминога, между прочим, следовало подать миндальный пирог.

...

Как зачарованный, Алехандро следит за тенями от массивных круглых башен. Когда солнце встаёт определенным образом, то рядом с первой крепостью появляется вторая, ещё больше. Сотканная из мрака. Будь он старше то сказал бы что объект уступает образу объекта, но ребёнок, конечно, не мог даже отдалённо помыслить ничего подобного. Вместо этого он думал, какая должно быть просторная у крепостной стены тень, сколько людей могли бы укрыться в ней от палящего иберийского солнца. Ему было жарко, юному Алехандро, и не случайно подлинной целью похода на холм было огромное цветущее дерево, пахнущее смолой...

И дающее большую тень.
В этом весь Алехандро. Дети рвутся бегать, а ему лишь бы упасть где поменьше света и читать, читать...
Он в третий раз перечитывал "Синюю Птицу" и всё никак не мог понять, почему Птица в конце улетает.
Что Тильтиль и Митиль сделали не так?
Разве счастье — это так много?
Даже Дон Кихот был совсем не печальным. Смешным, даже в чем-то возвышенным...
Но нет книги печальнее чем "Синяя Птица".

— Как что? Я сводил бы нас в кондитерскую возле собора! И мы ели бы столько пирожных сколько захотим!

Глупенький Фернандо. Такие простые вопросы задаёт. Зачем вообще нужны карманные деньги если не для того, чтобы покупать сладости? Пирожные стоили дорого и возможность купить их для Алехандро отличала тех, у кого есть много денег, от тех, у кого денег нет.

— Дай-ка подумать... Я стал бы королём Испании, надавал бы мерзким американцам... А, и маврам бы тоже. Это уже три желания? Нет, надавал бы всем вторым. А третье...

Где живут мавры и американцы Алехандро знал довольно смутно. О первых говорилось что их следует бить, в книгах, о вторых говорили примерно то же самое едва ли не с рождения мальчиков. Так что пожалуй надавать и тем и другим за одно желание всё-таки можно. Но вот третье... Что пожелать напоследок?
"Птицу", — подсказал внутренний голос, — "Синюю птицу".

— Она же улетит...
Ответил мальчик сам себе.
— Они всегда улетают...
Словно эхо донеслось из будущего.
Вдруг стало очень грустно.
Алехандро вдруг понял, пожелать что-то совсем не значит сохранить это.
— Я хочу сберечь всё, что пожелал! Навсегда!
Чуть её прокричал он. Теперь ему казалось, что его обманули. Нажелал всякой ерунды...
"Сохранить", — повторил про себя, — "Самое главное сохранить".

Вопрос про мёртвых только усилил грусть. Как все нормальные люди, Алехандро ведь был католиком. Он ещё не разбирался в тонкостях религии, но уже знал, что если сказать что-то не то о Боге, то Бог тебя накажет. А оживлять мёртвых это разве не только Бог делает? Да и в книжке когда женевский студент попытался, кончилось всё плохо...
— Всех.
Ответил мальчик внезапно спокойно.
— Кроме может быть Шломо. Он еврей и от него плохо пахнет.
"А ещё мы на днях дрались и он победил, так что черта с два я буду его оживлять".
Так Алехандро запомнил, что многие заслуживают блага, а немногие не заслуживают. Став чуть постарше, он будет вспоминать в подтверждение своего тезиса Шекспира — мир это лес где все живут хорошо, но есть один негодяй.

Остальные вопросы даются проще.
— Я командовал бы войском рыцарей, которые вернут в наш век железа золотой век!
Кажется, Дон-Кихот все же запал ему в душу
— Слона!
Не спрашивайте.
— Я бы поставил фигуры по своему! Скучно когда они у всех стоят одинаково! Надо поставить их так, чтобы сразу выиграть! Раз-раз! И всё!
— Тебя, папу, маму, дедушку, Мориса Метерлинка...
На удивление серьёзно начал перечислять Алехандро. Точно в самом деле мог стать королём и кого-то осыпать золотом.
— Мечом, конечно! Я бы отрубил ему голову!
В самом деле, чем ещё убивают драконов?
Классика не стареет.

Пожалуй, Алехандро всегда любил идею мата в один ход. Один удар мечом, одно войско рыцарей, один слон на всех, одна справедливость для всех, один негодяй, справедливости не заслуживающий.
"Один раз поймать Синюю Птицу — и уж от меня-то она не сбежит".
И много раз когда в жизни появлялось нечто подобное той самой волшебной птице, он стремительно, как змея, совершал единственный рывок — а после, получив искомое никак не мог отделаться от подозрений, что всё обретённое мимолетно.

Красота всегда умирает.
Ребёнок, впрочем, ещё верил в то, что красоту можно сохранить. Нужно только, сделать всё правильно.

И когда брат обнял его, Алехандро ответил без колебаний.
— Я тоже люблю тебя, Эрни. И всегда защищу. От всех.

Он уже начинал чувствовать что мир — нечто агрессивное. Мир вроде еврейского мальчика. В детстве им режут пипки, вот они и растут злыми.
И миру тоже что-то отрезали.
Вот почему Синяя Птица всегда улетает.
Когда Алехандро подрастёт, он часто будет говорить: "Первородный грех" — Пока не станет атеистом.
И уже подростком он внезапно ощутит известное понимание Каина.
Он просто хотел всё исправить.
Одним ходом.
Шах и мат.

Потом, уже в более зрелые годы, священник объяснил Алехандро, что Каин не просто ошибся с мишенью, а поступил принципиально неправильно. Нельзя всё зло в мире исцелить одной бомбой (почему-то он так и сказал: "Бомбой")
Алехандро выслушал духовника очень внимательно и стал атеистом.
Авель был конечно самодовольным сукиным сыном и не понимал, что всё надлежит делить поровну, по заветам коммунистического общежития, но смерти наверное не заслуживал.
Брат всё-таки.

Эрнан не упал на пол. Руки брата поддержали его на полпути. "Ты не виноват, Авель", – Думалось Алехандро в тот миг, — "Дело не в тебе. И уж точно не в Синей Птице. Дело в тех, кто задаёт производственные отношения, угнетает, отнимает. Одному дают овец, а второго посылают копаться в земле. Это они сделали тебя процветающим, а меня поместили в сумасшедший дом. Они снова и снова воспроизводят дегенеративную модель. Тирания отцов... Грех отцов. Я думал этот мир можно спасти бомбой — но здесь попросту нечего спасать. Можно только уйти".

"И сказал Господь Каину: Почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твоё?"
— Никого нельзя спасти.
Алехандро осторожно поднял брата и оттащил в кровать. Укрыл одеялом. Больше всего сейчас, он боялся стать братоубийцей. Слишком большая доза, и никого не будет рядом чтобы помочь... Нужно что-то придумать.
Но сначала дело. Найти билет и документы. Собрать вещи. По крайней мере поначалу придётся изображать Эрнана, а значит щегольские белые пиджаки, туфли, рубашки, шлем. Непрактично.
"Вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня".

А если кого-то позвать? Нет. Тогда брат будет в безопасности, но его алиби пропадёт. Ещё чего доброго попадёт под суд за укрывательство. Как же исключить вероятность несчастного случая и ареста разом?

Как и всегда, когда дело сходит с рельс, Алехандро почувствовал лёгкую апатию, бессмысленное метание мысли от отсутствия идей к отсутствию идей.
Просто как выветрилось.
Думай. Думай. Думай.
Так прошли ещё десять долгих минут.
Пощупать пульс.
Брат вроде бы спит и в порядке, но это ещё ничего не значит.

Он найдёт что сказать. Эрнан вообще очень умён. "Новость о побеге Алехандро всколыхнула старую рану, я пошёл и напился".
Решено.
Он напьётся ночью.

Одеться из гардероба Фернандо. Чуть сбрызнуть рубашку алкоголем. Порвать манжет. Сорвать две пуговицы. Спектакль начинается.
— Прааастите! Вы не видели мои д-документы?
Алехандро тянется обнять разливающего напитки гарсона. Это уже третий ночной бар.
Самое время упивающемуся испанцу потерять паспорт. Когда завтра при обыске его не найдут, то будет железное алиби.
Бутылка с подмешанным снотворным и осколки бокала исчезли ещё недалеко от первого бара. Их приняла Сена.

На самом деле он не пьёт. Везде берет сразу бутылку и уходит с ней, делая вид, что опрокидывает, а затем выливает где-нибудь, где потише. И в следующий бар, выждав, приходит уже с алкоголем на донышке и конечно мертвецки пьяный.
Наглый, но не настолько чтобы получить в лицо.
— Я здесь живу... Я Эрнан... Эрнан Гонсалес... Документы мои. Были же здесь.
Он хлопает себя по карману.
— Канешна... Гарсон, дай бутылку! Сам дойду! Пошли все в задницу!

Первая часть — алиби — готова.
Вторая часть самая противная. Переодеть брата, предварительно проверив пульс.
Спит. Просто спит.
Снести вниз собранный чемодан.
Оттащить Эрнана на лестницу, вложив в руку последнюю купленную бутылку.

Прощай, брат.
Ты как-то говорил, что твоя соседка честная вдова.
Она позаботится о тебе. И вызовет врача если я переборщил с дозой.
Сейчас она спит. Даже если она услышит громовой стук ногой в свою дверь то понадобится время чтобы подойти. Где-то сорок секунд — я замерил это пройдясь от твоей постели до твоей же двери.
Достаточное время чтобы сойти вниз по лестнице и взять вещи – двадцать пять секунд. Это я тоже замерил.

Когда твоя соседка откроет дверь она увидит мертвецки пьяного журналиста без документов, кошелька и ключа от квартиры. В трёх барах подтвердят, что он неумеренно много пил и всё говорил о своём брате. Даже если сам Эрнан будет путаться в показаниях, всё можно будет списать на спиртное. На каком этапе пропали документы и деньги? Где-то между вторым и третьим баром. Тогда "мой брат сумасшедший, его позор портит доброе имя нашей семьи" и "мой дядя болен Паркинсоном, мои дети такие милые" сменится "где мои документы?"
Ты хотел завтра с утра добраться до Гавра на пароходе по Сене. Вместо этого ты поедешь поездом Париж-Гавр. Но вокзала я доберусь в основном пешком, но меня не опознают — ночью все люди в тёмном пальто и шляпе выглядят одинаково. Сложнее всего с билетом. К счастью, взятка кондуктору работает в любой стране мира. Если же до кондуктора и доберутся, то ничто уже не связывает меня с тобой.

Я всё рассчитал, Эрнан.
Я же обещал защитить тебя.
Просто я не мог рисковать...

"И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Едема"
Кажется, Нод — это где-то в Африке.

Воздух. Её разбудил воздух, который начал разогреваться, будто в бане затопили котёл. Влажные и теплые экваториальные массы воздуха, непривычно наполняли лёгкие. Сон вязко, но настойчиво отступал. Улыбка озарила её лицо, когда она поняла, что проспала, и план с ранними утренними убийствами на охоте не сработал. Она была готова принимать обвинения и наказание.
Но ждали неприятности другого рода. Их багаж! Джозеф появился, представив свой недосып на помятой физиономии и исчез.
- Какой чёрт следил за нашим багажом. Вы понимаете, что это саботаж! Пропали плёнки. Самое важное и нужное. То, для чего мы здесь, стало невозможным, - она не скрывала эмоций. Но не могла не отметить, что сама техника на месте и даже не повреждена. Во всяком случае вся, кроме магнитофона. Воришка знал толк в своём деле. Это, явно, не местные аборигены, это преднамеренное и продуманное преступление. – Нам не помешал бы в команде детектив.
Ворчание делу не помогало. И надо было решить, как полезней всего использовать то, что осталось. Хронометраж был мизерным. Была ещё неизрасходованная плёнка в её фотоаппарате. Но этого слишком мало для полноценной работы. Для той цели, которую она преследовала в этой экспедиции.
…
- А чего это вы такой весёлый, месье Джозеф. Уж не ради ли охоты вы не спали ночь и …, - обвинять на голых фактах было безумным невежеством, поэтому Мэг прикусила язычок и слушала охотника, сосредоточившись на еде.
«…стрелять зверюшек…», - резануло ухо.
Она резко вскинула голову и многозначительно посмотрела на Николя, что сидел по другую сторону от Джозефа. Ей очень не хотелось отправляться в джунгли с наглецом Джо, но и отправлять двух мужчин на охоту тем паче. К тому же, ей нужны были кадры. Нельзя упускать случая.
- Пусть ваша фотогеничность попробует посоперничать с местной фауной, - наконец сдержано ответила она и скинула руку со своей коленки. –А наш друг Дюран, думаю, не позволит девушке одной отправляться в джунгли с таким бравым парнем, как вы. Мне не нужны лишние компроматы.
…
Теперь она с грустью посмотрела на Николя. Магдалена, конечно же, замечала его глаза и преображение, когда они встречались. Но, знал ли он, что эти встречи не ради него. Она приходила ради Луизы. Получив совместный проект, она позволила себе прийти пару раз к ним домой. Предлогом была работа и обсуждение деталей, на которые не хватало времени. Когда зашло слишком далеко, она чувствовала себя виноватой и обязанной Николя. И была любезна и обходительна, будто этим смывала свой грех. Но глубоко в душе, она понимала, что это месть. Он слишком был похож на Станислава, который предал её, уведя любимую женщину.
Нет, она не собиралась делать то же самое.
Луизу она уважала и относилась с некоторой восхищенной тоской, если можно так сказать. Мария была открытой, улыбчивой, с золотой стружкой волос, развеселить её не составляло труда. Луиза, напротив, задумчивая, овеянная загадкой собственного мироощущения. Эдакий сундучок с сокровищами, ключ которого находится где-то в неведомом никому месте. Она была другой, она была чужой.
Мэг искала негатив. Негатив к кадрам прошлого, застрявшего в проекторе её мозга. И ей был нужен этот человек со своей загадкой, который отвлекал и придавал пряности её миссии.
- Вы поддерживаете идею идти в джунгли, месье Дюран?
…
- Разбитый кувшин — предвещает потерю друзей, - прошептала Магдалена, задумчиво смотря, как молочный ручеёк преодолевал препятствия древесных бороздок на полу. И тут же спохватилась. – Ой, ничего страшного. Знаете, русские говорят, что посуда бьётся к счастью. А Луиза подарит вам другой. Это же просто кувшин!
Гурка немного опешила от реакции доктора. Слишком раздражителен и нетерпим для своей профессии.
…
Делать экскурсию после того, как они вышли из-за стола, было жестоко. Вопреки предупреждению доктора не смотреть и не снимать весь путь до палат с больными европейцами, фотографическая память Гурки, раз за разом запечатляла картинки этого бедного мира. Яркие, зёлёные джунгли, жёлтый песок, красное жаркое и палящее солнце, различные оттенки коричневого, начиная о палевого, до почти кирпичного. Всё это не шло в сравнение с людьми, которые населяли этот чудный красочный мир. Они будто настенные рисунки первобытных людей на осколках этого мира, далёкие и безжизненные. Очередь на раздачу еды не казалась гуманитарной помощью. На изнуряющей жаре в пыльном рыжем песке копошились люди, а то просто сидели застыв изваянием и ждали. Помощи, благоволения белых или смерти? Мэг не могла ни в одном из них поймать искорку надежды. Неужели даже этого у них нет? Просто следуют за тем, что даёт день и ждут, ждут, ждут, когда всё закончится.
Поблагодарив свою утробу, что не вывернула недавний обед наружу, Магдалена взяла себя в руки, мысленно готовя себя увидеть в бараках что-то подобное. Обтянутые кожей скелетики, вызывали жалость, молчаливые проводы взглядом мужчин и женщин окутывали ужасом, голодные глаза детей убивали.
После увиденного, происходящее в бараке для европейцев уже не имело того ужасающего эффекта. Да, в больницах нет ничего приятного. Больные страдают, докторам приходится где-то быть жестокими, где-то беспощадными. Ради выздоровления. Иногда приходится отнять часть тела, чтобы жила другая его часть. Иногда приходиться вырвать с корнем прошлое, чтобы наступило будущее.
Магдалена поспешила из больницы на воздух. Удушливый и едва ли помогающий перебить запах больницы – страданий, боли и смерти.
- Джозеф, вы уже собрались? Я иду, конечно иду.

- Herr Kӧchler! Das sind Sie… sind Sie noch wach? - дрожащим голосом произнесла Флоренс, на ее губах проступила слабая улыбка, она опустила тяжелый кофр у двери и проследовала за доктором в гостиную, куда он ее увлек, посадил в кресло, дал выпить что-то сладкое и свежее… и все это время говорил, говорил, говорил что-то успокаивающее, отвлекающее, расслабляющее своим мягким, но неуловимо властным, таким отеческим голосом, что она ощутила неодолимое желание поверить и поддаться ему, быть под его опекой, дружественной защитой…
– Sie sind so nett zu mir… - Флоренс выражалась по-немецки свободно, но ее немецкий отдавал книжностью и излишней грамматической правильностью, говорившей о том, что ей больше приходилось читать или писать на этом языке, чем разговаривать. Что-то неприятно кольнуло в гладко текущей речи доктора, какое-то неудачно сказанное слово… ампутировал… почему ампутировал? Разве это сейчас важно? - но тут же пропало, как рябь по воде, в глубине которой проплыла большая хищная рыба – и скрылась. Все хорошо, нечего бояться, она среди друзей. За крепко запертыми дверями – уютный островок европейского мира среди хтонической бездны Черного континента, очерченный кругом света, падающим от лампы на белоснежную скатерть… И Зверь рыкающий в ночи - это felis pardus, обычный леопард, ворующий кур, всего лишь кошка!
- So eine große Katze, - произносит Флоренс с радостью ребенка, которому объяснили, что ужасное чудовище у его кроватки – это его собственная одежда, висящая на стуле. Она смеется тихо и легко. Он что-то еще говорит?
Флоренс замирает и смотрит на него с ужасом, а ее мысли мечутся в голове, как перепуганные овцы в загоне, куда прыгнул волк. Что такое… Зачем он это говорит? Откуда он может это знать, кто ему рассказал? Неужели… они? Они его нашли, он с ними заодно. Что мне теперь делать, Господи, что мне делать? Куда мне спрятаться?
- Herr Kӧchler, bitte… bitte, ich flehe Sie an! Я умоляю Вас, не говорите никому, мне так стыдно, так стыдно! - повторяет она, глядя на него блестящим умоляющим взглядом, в глазах уже стоят слезы, доктор двоится, плывет, дрожит… Он обещает никому не рассказывать. Он обещает оставить ее при себе, ему нужна помощница… Потеряться в этих девственных лесах, и никто не найдет, никто не схватит, не отправит в тюрьму. Да, надо потеряться.
…Нужна помощница.

…Как ловят насекомых? Вы думаете, энтомолог целыми днями бегает по луговинам с сачком в руках за своими экспонатами? Сидит в засаде у цветочной клумбы? И да и нет. Он приманивает своих жертв на яркий свет. Притягивает сладким ароматом и приятным вкусом – кого блюдечком с разведенным в воде медом, кого – куском гниющего мяса… Крылатое существо устремляется на приманку, и тут – рраз! Оно еще не верит, что его поймали, не понимает, что оно уже мертво, бьется и трепыхается…
Откуда-то изнутри поднимается багрово-черная волна. Гнев. Он ее обманул. Приманил своей фальшивой добротой и заботой, опутал лаской, заставил себе доверять, а потом обманул ее доверие и поймал. Кто? Ах да, доктор Зигберт Кёхлер. Но так уже было! Ее доверие уже было обмануто! Все они такие… Как ты можешь еще раз так попасть в эту ловушку, Флоренс Уолден? Ты настоящая дура, Флоренс Уолден! Опомнись! Он не может ничего знать о тебе!
Флоренс закрывает лицо руками, чтобы доктор Кёхлер не видел судороги гнева, исказившего ее бледное лицо, судорожно вздыхает; а доктор опять говорит, говорит, забалтывает ее, оплетает тенетами слов, ловит. Она машинально слушает. Капитан Робер? Какое ей дело до какого-то капитана Робера? Николя Дюран ему почему-то не нравится, поэтому он наговаривает на Дюрана. Она слушает, отвечая на его яростные нападки этикетными «Неужели?» «Какой ужас», «Вас можно понять», « В самом деле»… Почему бы доктору просто не оставить их в покое? Наверняка он постарается рассорить Дюрана с Луизой – с прекрасной, таинственной, женственной Луизой, конечно же, у них все хорошо, разве может быть иначе, если мужчина так целует руку женщине – так, как никто и никогда не целовал руку Флоренс, словно всему миру показывая: вот мое единственное сокровище, моя богиня… В сердце Флоренс толкается теплый и грустный комок: «Никогда…», но она уже настороже, уже держит себя в руках: Hic leones. Здесь опасно. Замечает, как доктор скомкал мысль о крестном Луизы. Запоминает имя капитана Робера. Здесь нет мелочей. Здесь повсюду расставлены указатели: вон в том шкафу, кажется. Болтается скелет. И в этом. И в этом.
- Мой покойный отец тоже был энтомологом, - задумчиво откликается Флоренс.
- Обо мне Вы все верно угадали, - говорит она печально, но твердо, держа на весу чашку с чаем. Рука уже не дрожит. – Сказать, что отец много значил для меня - ничего не сказать. Нас связывали особенные отношения, он был моим учителем и наставником в высшем смысле этого слова… - Флоренс печально улыбается своим воспоминаниям и продолжает:
- Он погиб в результате несчастного случая – разбился насмерть в дорожной аварии. Мы ехали вместе. Меня выбросило из машины, я легко отделалась – трещиной ребра и сотрясением мозга. А он погиб. Такая чудовищно нелепая, лишенная смысла смерть, хотя всякая смерть лишена смысла… .
Флоренс молчит, потом с видимым трудом говорит:
- Это я была за рулем в тот день. Я до сих пор виню себя в его смерти, хотя все убеждали меня, что это трагическая случайность. Мне было так плохо. Я не могла ни спать, ни есть, вообще двигаться не могла. Я почти полгода провела в клинике… Вы понимаете. Нервное расстройство. Но мне уже гораздо лучше! Не рассказывайте никому, пожалуйста. Люди по-разному к этому относятся, я не хочу, чтобы меня считали… не совсем нормальной. Извините, что я так много болтаю, но мне нужно было кому-то это рассказать… Извините. Спасибо за Вашу доброту, доктор Кёхлер. Я очень устала. Мне действительно пора в постель. Я устала.

Опять капитан Робер… интересно, что с ним стало? Он вылечился и уехал? Да, конечно, уехал. Почему бы капитану Роберу не уехать отсюда?
Перед тем, как лечь спать, Флоренс плотно закрывает окно, несмотря на духоту. И дверь тоже плотно закрывает и подпирает стулом. Если кто-то попытается войти, он толкнет стул. А под подушку кладет револьвер – это единственная надежная вещь, на которую девушка может положиться в этом ужасном, лживом, полном хищников мире.
***
На следующее утро Флоренс уже бодра, на ее губах порхает сдержанная улыбка. Все вчерашнее она, конечно, вообразила себе. Нервы разыгрались, она слишком напряжена. Доктор – очень милый человек, такой заботливый. Ей уже стыдно, что она вообразила о нем невесть что. Он просто хотел ей помочь. Что? Бой потерял бобину? Какая неудача! Хорошо, что это можно исправить. Я очень хочу поехать в Либревиль. Месье Джозеф, это можно устроить? Да-да, месье Джозеф, пожалуйста, распорядитесь, чтобы нас отвезли в Либревиль. Когда? Хотя бы сегодня после обеда - подойдет? Да, я надеюсь, мы все едем в Либревиль, леди и джентльмены? Это была бы очень интересная поездка! Всегда хотела побывать в колониальном городе.
… Запомнить: профессор Лефевр и Августин, крестный Луизы. Как его фамилия? Сэр Уолден, кажется, знал по имени и в лицо почти всех европейских энтомологов. Кто из них проживает в Либревилле? И Робер, капитан Робер.

Прибор для записи звука. Все-таки разбился. Флоренс побледнела, вспыхнула и опустила глаза. Покойный сэр Уолден, бывало, называл ее криворукой курицей, нещадно отчитывая за любую неловкость или небрежность. И правда. Что за растяпа!
- Простите меня, - сказала она, виновато улыбнувшись. – Это все я. Я решила нести этот прибор сама, не хотела доверять его бою, он же хрупкий - прибор. Но когда зарычал этот… Ах да, леопард… это было так неожиданно, боюсь, я выпустила его из рук. Он упал, и… Мне так жаль. Но я могу стенографировать. Я умею. Вы думаете, это не понадобится?

Конечно, Флоренс согласна ввести интервью вместе с месье Гонсалесом. С большим удовольствием. Если нужно… да, можно притвориться, что прибор в исправности. Хорошая мысль, месье Джозеф. Но...
- Вчера доктор сказал такую странную вещь, - проговорила она с нервным смешком, словно извиняясь за не совсем удачную шутку. - Он сказал, что в джунгли ходить опасно, особенно сейчас. Как вы думаете, что он имел в виду? Месье Джозеф? Вы сказали " да еще в такое время - в какое?
***
Больница напоминала девять кругов ада. Флоренс не ожидала встретить такую концентрацию страданий, боли и ужаса в одном месте; запаха гниющей плоти, мочи, грязных тел, резко пахнущей пищи. А она-то думала, что тюрьма Френ – худшее место на свете. Ее замутило. Господи, разве это люди? Люди такими не бывают. Одни кости, немного кожи, а глаза какие у них.... В них живет голод, да, вот так выглядит настоящий голод, твердила она. Неужели они все так живут всегда, даже там у себя в своих деревнях? Эти жалкие подачки никого здесь не спасают. Флоренс, воспитанная на книгах сэра Киплинга, с детства гордилась, что им, британцам, в первую очередь, а потом уже и остальным европейцам, доверено нести бремя белого человека среди дикарей – полудемонов, полудетей, как сказал поэт. Но здесь это бремя выглядело как-то особо неприглядно. Флоренс шла мелкими шажками, словно боясь оступиться и упасть в грязь, прижимала к груди свой фотоаппарат, верную Лейку. Надо это снимать. Или не надо? Доктор не хочет... Нет, надо. Пусть бы все увидели, этот ужас. Прокаженные. Господи. Нельзя позволять им стирать свое белье, этим… мамочкам. Все тут пропитано разложением и агонией, даже воздух и вода. Ей было стыдно за свое отвращение, смешанное с жалостью и возмущением, но она не могла ничего поделать. Такая чистая, отглаженная… стоит тут с фотоаппаратом. А они рядом, смотрят на нее. Ужасно. Лучше бы она стояла здесь в своей арестантской форме. А, вот выздоравливающие!. Флоренс приободрилась. Хоть кому-то здесь становится лучше. Она настроила фотоаппарат, но… Почему они так кричат? Милый доктор Кехлер вдруг переменился и стал очень резок. Флоренс так и не сделала снимка. Вместо этого она через силу улыбнулась смышленому чернокожему пареньку с тазом и щелкнула затвором камеры. Должен получиться хороший кадр. Флоренс вспомнила, что дикари не любят, когда белые люди их фотографируют. Им кажется, что у них вместе с портретом забрали душу – кажется, так?
- Это тебе не повредит, - сказала она пареньку, протягивая ему мелкую монетку с немного натянутой улыбкой. Те самые десять сантимов, которые она вчера не бросила в воду. – Я это делаю, картинку, чтобы запомнить это место, доктора и тебя.
Но почему у него один глаз закрыт? Доктор отрезал его брату руку…
- Вы вчера сказали - ногу, - вдруг сказала вслух Флоренс. – Вы отрезали ногу. То есть ампутировали.

***
Флоренс ждала доктора в кабинете, предназначенном для интервью, умытая, пахнущая свежестью, одетая в белую блузку и узкую светлую юбку – само воплощение хорошо воспитанной английской девицы. Она сосредоточенно терзала прибор для звукозаписи – двигала рычажки, щелкала пальцем по-змеиному шипящий микрофон – он отдавался резким громким звуком; заправляла и перезаправляла пленку в катушку без особой необходимости.
- Месье Гонсалес, - приветствовала она кивком журналиста – и сказала тихо . – У меня все готово, надеюсь, он не заметит. Как Вам сегодняшняя экскурсия? Ужасно, правда? Вам не показалось, что…
Флоренс осеклась, оглянулась по сторонам, помолчала и добавила почти шепотом:
- Здесь все не совсем такое, каким кажется.

Первые несколько суток бесконечного морского пути Флоренс провела, лежа на спине и глядя широко открытыми глазами в потолок каюты. Морская болезнь ее не мучила. На свою беду, она, несмотря на обманчивую фарфорово-хрупкую внешность, обладала несокрушимым, омерзительным, чисто британским физическим здоровьем, доставшимся ей в наследство от отца. Лучше бы она страдала физически. Наверное, этот дискомфорт убедил бы ее, что она не спит и все это – пароход, отдельная каюта, чистое белье – наяву. Флоренс боялась уснуть. Несколько раз она проваливалась в сон и просыпалась с криком, потому что явственно слышала лязг замка, открывавшего камеру и пронзительный голос надзирательницы, командующей подъем и утренний сбор арестанток, приглушенную женскую брань, стук ложек о латунные миски; отчетливо ощущала вонь прелой соломы из серых тюфяков, луковой баланды, кислый запах пота немытых женских тел. Это было правдой, единственной ее реальностью, а все остальное – грезой, фата-морганой, иллюзией истощенного сознания. На четвертый день Флоренс заставила себя выйти наружу. Она задохнулась от яростной, буйной атлантической сини, соленого ветра и брызг в лицо, громоздящихся облаков – безмерности пространства, опрокинувшегося куполом над ее головой. Голова закружилась, она беспомощно осела вниз. Стюарт предложил ей поставить шезлонг на палубе и дать плед, чтобы она могла дышать свежим воздухом, так ей будет лучше. Ее бледное осунувшееся лицо ни у кого не вызывало удивления – морская болезнь щедро брала свою дань с пассажиров парохода. Это был прекрасный предлог ничего не делать, почти не общаться ни с кем из ее новой компании, а просто полулежать, укутавшись пледом до подбородка и еле обмениваясь приветствиями и полуулыбками с окружавшими ее людьми, и постепенно понимать, что это все же не сон… заново учиться Флоренс возвращалась назад к жизни, где ее окружали цивилизованные, просвещенные и безукоризненно воспитанные люди, которые каждым жестом, каждым словом признавали ее достоинство и право глубоко дышать, держать спину прямо, улыбаться и смотреть людям в глаза без страха получить удар или брань.
Нет, она не обольщалась и не обманывала себя. Она лишь сменила свою тесную клетку на другую – поудобней и попросторней. Вот хотя бы эта палуба… что если Флоренс, гуляя взад и вперед, вдруг захотела бы выйти за ее пределы? Ей бы пришлось упокоиться в ультрамариновых волнах, которые на самом деле не были ультрамариновыми. Если взглянуть из глубины… а только так и нужно глядеть, потому что это правда… это темно-синяя муть, уходящая вниз в кромешную черноту. Флоренс закрывала глаза, и ее изнутри заливал мрак. Не нужно лгать себе, она никогда не сможет вернуться назад. Она никогда не сможет стать прежней девочкой Флоренс, выросшей среди лужаек, живых изгородей, построек из массивного серого камня, резного дуба гостиных и библиотек, книг в кожаных переплетах, фарфоровых сервизов, учтивых улыбок, «как поживаете» и файвоклоков… - всех набивших оскомину атрибутов незыблемости старого доброго Британского мира, который на самом деле давно уже дал трещину и просел. Туда больше нельзя вернуться, нельзя снова стать ребенком вольным и снова жить в родных горах…. И все же она жива, жива! Она вольна выбирать – выпить ей кофе или чаю, съесть тост с сыром или джемом, лечь спать или пойти прогуляться… Боже, какая пошлость, какая малость. Но какое в этом счастье – никто из окружающих ее людей не понимает. Просто не может понять, - думала Флоренс, - сколь много им дано, эти милые мелочи, эти ничтожные малости, которых в здравом уме никто не замечает, как не замечает своих рук или ног, пока их не оторвет снарядом…
К концу путешествия Флоренс исцелилась настолько, что ела за двоих и спала сутками, и наконец она начала допускать к себе воспоминания о недавнем прошлом, которые, казалось, заперла на замок, изгнала из головы, потому что они не давали дышать… - воспоминания о тех временах, когда она была счастлива… ли ей так казалось? - и даже воспоминания о тюрьме Френ. Лет через двадцать она бы может, даже гордилась бы, что сие место скорби, где она томилась без малого год, освятили своим присутствием мученики Сопротивления. Но сейчас, сходя по трапу в Порт-Жантиль, чтобы пересесть на другой пароход, Флоренс Уолден как бы впечатала огненными буквами себе в сознание: Я мерзавка, я убийца. Пускай. Я не вернусь в тюрьму. Никогда. Ни за что.
«Что здесь происходит?» - это ее растерянный голос прозвучал с палубы, когда лоснящиеся на солнце тела чернокожих одно за другим ныряли в мутную воду. Ей объяснили, предложили присоединиться. «О… это довольно забавно, правда, господа?» - с легкой полуулыбкой произнесла она. Но это было совсем не забавно. Зачем они ныряют, неужели мелкая монетка стоит жизни? Неужели негры действительно готовы умереть, только чтобы позабавить белых господ? Флоренс почти обрадовалась, когда они отказались нырять, испугавшись снующих вокруг акул. Она так и не кинула свою монетку, зажав ее в ладони. Не хочу пытать свою судьбу. Не хочу сейчас об этом думать.

…Пароход неторопливо нес пятерых европейцев в сердце черной Африки. Желтая илистая вода, душный воздух джунглей, зуденье насекомых, крики незнакомых птиц. Здесь кончался цивилизованный мир, мерзкий в своем притворстве, и начинался другой - нагой и простой, в своей суетливой жажде продолжения рода, в утолении голода, гниении отжившей плоти и рождении новой. Ты все еще цепляешься за то, что люди называют культурой, бедняжка Флоренс? Это единственный способ скрыть правду о том, кто мы все есть на самом деле… Джозеф хвастался, много болтал, немного задирался перед месье и отвешивал сомнительные комплименты; одним словом, вел себя как петух в курятнике. Типичный француз. Типичный мужчина. Помогая ей усесться в каноэ, он задержал ее руку в своей… Утлое суденышко предательски качнулось, Флоренс неловко замерла, глядя на мужчину расширенными глазами, как кролик на удава. Потом осторожно потянула руку назад, боясь дернуться слишком резко… Фу, как нелепо, неловко! Флоренс, чувствуя, как на ее скулах совсем не к месту вспыхивают красные пятна, смущенно и сердито сдвинула брови. «Дорогая!» Ну и нахал! Самонадеянность француза ее возмутила и рассмешила, и это помогло ей овладеть собой.
- Берегитесь, месье Жозеф, – ответила она ему на приличном французском, слабо улыбаясь, - если Вы будете так бесцеремонно хватать меня за руки, Вы действительно имеете шанс познакомиться с местными крокодилами, пытаясь меня спасти… Я попала в эту компанию, потому что очень хотела сюда попасть. Я звукооператор, но истинная причина - Papilio zalmoxis. Знаете, что это? Парусник Залмоксиса, огромная ярко-синяя бабочка с угольно-черными краями крыльев, невероятно красивая. Водится в этих краях. Мой отец, известный ученый и коллекционер, мечтал о ней, но – так и не успел добавить ее в число своих трофеев. Я хочу исполнить его мечту и исполнить долг памяти по отношению к нему. Так что я тоже, в своем роде, охотник, видите? Вам это, наверное, кажется смешным, – при желании это можно было принять за шутку, но Флоренс говорила очень серьезно, хотя она улыбалась. Это не было ложью. На одном из планов бытия это было чистейшей правдой. Покойный Чарльз Реджинальд Уолден и правда был коллекционером – в полном смысле этого слова. Она была не самой прекрасной бабочкой в его коллекции…

Доктор Сигберт был на вид милейшим чудаковатым профессором, бессребренником и гуманистом. Католическая миссия. «И мухи не обидит.» Как хочется ему доверять. Может быть, в этом «затерянном мире» еще выжили такие прекрасные в своей допотопности динозавры? Если бы Флоренс не знала, как бывает обманчива внешность мужа, увенчанного благородными сединами… Она поблагодарила, встала из-за стола, оставив доктора в обществе мужчин и двух очень, очень милых леди, кивнула Джозефу: «Конечно, я все сделаю. Я в самом деле собиралась немного прогуляться перед сном. »

Флоренс шла к причалу, накинув на плечи легкую шаль. Духота и тьма обволакивала ее со всех сторон. Флоренс задумалась. Все начиналось довольно быстро. Завтра рано утром, пока доктор будет спать, Джозеф успеет пристрелить какую-нибудь Божью тварь, а они начнут делать то, зачем приехали. Флоренс думала об этом довольно отстраненно, ее гораздо больше волновала совсем другая мысль: Боже мой. Всего три дня, и сколько всего ей нужно успеть сделать! Да, и в том числе Papilio zalmoxis. И еще этот симулякр... артефакт... аппарат для звукозаписи, как его там! Конечно, она помогала отцу записывать лекции по энтомологии; он наговаривал ей на микрофон фрагменты своих книг и статей, которые она потом превращала в связный письменный текст. Но это была совсем другая работа и немного другая техника - попроще, скорее любительская, чем профессиональная. С ней надо было успеть разобраться. Придется не спать; а вставать рано!. Как бы завтра не начать клевать носом в самый ответственный момент.... Да, телеграмма! Интересно, кто на этом причале может отвечать за ее отправку? Наверное, кто-то из команды парохода, находится на берегу; нужно найти главного. Это нетрудно.
На причале Флоренс полюбовалась медузами, нашла боя, ответственного за выгрузку аппаратуры. Ее было много. С Флоренс моментально слетела сонливость. Нет, такую ответственную работу нельзя доверять какому-то невежественому чернокожему дикарю! Надо было самой все проверить и пересчитать; а выспаться она успеет через три дня на обратном пути, подумаешь! Флоренс, не жалея сил, начала передвигать и пересчитывать ящики и коробки. А вот и ее громоздкий кофр с магнитофоном и отдельно - сумка с кассетами пленки. Она их узнала. Флоренс схватила все это сомнительное богатство и потащила подальше от края причала, как вдруг...
Этот громовой рев пронизал и потряс все ее существо. Флоренс никогда не слышала ничего подобного. Он не был похож ни на рык крупного хищника, выходящего на ночную охоту, ни на другой звук. Так могло реветь только древнее хтоническое чудовище, каким-то образом уцелевшее в этих джунглях, которые сохранились неизменными , наверное, с юрского или мелового периода, когда эти гигантские монстры бродили, наводя ужас на все живое... Флоренс почти беззвучно вскрикнула, тропическая ночь поплыла у нее перед глазами, тело сделалось ватным, пальцы ослабли... казалось, выйди из тени деревьев гигантская тварь, она бы и шагу не смогла бы ступить, чтобы спастись. Ручка кофра вскользнула у Флоренс из рук.
- Что это? - почти беззвучно спросила она. - Боже мой, что это? Что это? Помогите! - истерически выкрикнула она, заметалась, спотыкаясь о коробки и кофры, села на доски причала, мелко дрожа... Но никакая тварь не вышла, чтобы пожрать ее. Вот черт. Ох ты, господи. Он не мог разбиться. Ну конечно же не мог.
Флоренс вернулась в больницу неверным шагом, бледная как смерть . Было совсем темно, окна были закрыты. Доктор сидел один в гостиной. Все уже разошлись.
- Вы... слышали? Я так испугалась! Я еле дошла, мне казалось, меня съедят по дороге... Что это было?

- Мам, а слоны летают?
- Конечно, в космосе.
- Слоны-корабли?
- Естественно!

Ну, не знаю, на знаю, а ребёнку понравилось ;)

Ты помнишь причал? Помнишь тихого, вечно погружённого в работу, Фернандо, даже в жару никогда не расстающегося с твидовым коричневым пиджаком? Он всегда носил с собой блокнот — настоящий фанатик своего дела, и периодически делал заметки. Вроде бы говоришь с ним скажем, о погоде на завтра, и тут — раз! "Погода августовская!" — Вдруг глубокомысленно замечал испанец, — "Слыхали ли Вы, у нацистов большинство в Рейхстаге?!"
Ответ его, как водится, не волновал.
Ты помнишь его любовь к шахматам. Он часто предлагал сыграть на маленькой складной доске. Всегда выигрывал. "Читали ли Вы "Мою шахматную карьеру" Капабланки? Там всё сказано, уверяю Вас!" — Замечал он, и неизменно готов был предложить потрепанную книжку двадцатого года издания, помещенную, впрочем, в сшитую на заказ кожаную обложку. О, Фернандо болел за Капабланку так же, как иные болеют за боксёров. Когда в 1927 году Алехин победил Капабланку, для брата это было настоящим потрясением. "Уверяю Вас, это временно. Русские жульничают, они всегда жульничают! Они абсолютно ничего не знают об интуитивной игре, просто просчитывают все партии! Алехину помогали Боголюбов с Ботвинником".
Ты помнишь как год за годом Фернандо гордо демонстрировал всем записи партий Капабланки с Эйве, Нимцовичем, Боголюбовым... Но годы шли, а мировое первенство неумолимо ускользало от Капабланки, как ускользало и от тех политических сил, которые поддерживал мсье Гонсалес Авила-и-Мартин. У него было определённое очарование, свойственное всем республиканцам, готовым всегда ответить что-то вроде: "Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть" — Со всей высоты своего авторитета, а когда это всё-таки случалось, сослаться на шок общества от войны или упадок нравов.

Четыре известных человека по всему миру носят фамилию Гонсалес, и все они коммунисты, вот почему Эрнан всегда подписывается полным именем. Для него важно случайно не быть спутанным с одним из "этих". Пожалуй, он тщеславен.

Ты помнишь как ждал его. Или может ждала? И помнишь злость на журналиста, пропустившего отплытие. Тогда же тебе наверное и бросился в глаза щегольски одетый испанец в белой "двойке" с серым галстуком и совсем уж колониальным пробковым шлемом. Помнишь чёрные, со вкусом подобранные туфли. А вот лицо непримечательное.

Испанец тогда заметил твой взгляд и улыбнулся тебе.
Только через пару дней ты узнал, что это и есть мсье Фернандо Гонсалес Авила-и-Мартин.
Вернее, таким он отныне будет.
Этот Фернандо тоже любит шахматы, но на этом сходства заканчиваются. Вряд ли ты знаешь о нем много — он не любит говорить о себе, но делает это, весьма изящно топя в потоке бесконечных фактов полное отсутствие чего-то по настоящему важного. Единственный раз когда тебе удалось добиться от него чего-то по настоящему содержательного — момент, когда он открылся тебе.
— Мой брат серьёзно болен. Гонорар ушёл на больницу в Швейцарии, так что отказаться от поездки он не мог. Бесспорно это обман, и я понимаю неудобства, связанные с этим, но уверяю Вас, мсье...

"Мадам", "мадемуазель".

— Я абсолютно компетентен в области журналистики и сделаю весь необходимый объём работ.

Вот и вся информация. Даже своего настоящего имени "Фернандо" не назвал.

— Это не от недоверия к Вам. Просто нам всем так будет проще. Вы не сбиваетесь — я не волнуюсь.
— Послушайте, мсье Гонсалес...
Скажешь ты. А он только улыбнётся.
— Мсье Эрнан будет вполне достаточно. Мсье Гонсалесом был мой отец.

Тут-то и начинался бесконечный поток пустых историй.

Знаете ли Вы, друг мой где находится Авила? Позволю себе предположить, что вряд ли. В лучшем случае, возможно, Вы когда-то слышали выражение "Авильский фарс" — в значении "нечто, выдающее себя за серьезное, но на самом деле смешное". Как-то король Кастилии и Леона не поладил с магнатами и те объявили его низложенным, разыграв представление с куклой, за неимением живого объекта низложения. Парадокс в том, что меньше чем через три года после этого брат короля, в пользу которого все затевалось, умер, а большинство "революционеров" дружно поддержали дочку того-самого короля.
Как бы то ни было, первые четырнадцать лет моей жизни Авила была мне домом. Хотите представить её себе? Вспомните любой старый маленький средиземноморский городок юга Европы. Те же домики эпохи позднего Средневековья, порождающие ощущение застывшего времени, даже крыши одного цвета! Городской собор строили почти четыреста лет, его история могла бы стать неплохой метафорой истории всей блистательной Порты — первые камни закладывались буквально под мечами мавров, последние — уже при Фернандо и Изабелле. Тогда вокруг города уже выросли стены — и поныне возвращаясь в места детства, я люблю гулять в их тени. Когда-то за ними скрывалась жизнь, но уже давно, лет сто, а может быть и двести, обманчивый флёр истории возлежит на всеобщей апатии и нищете как фата невесты на седых волосах.
Возможно, Вы читали работы святой Терезы Авильской.
В XV-XVI веках город дарит Испании много достойных людей, некоторые из которых, прошу, не примите за бахвальство, приходятся прямыми предками Вашему покорному слуге. Род д'Авила верно служил императору Карлу и королю Филиппу, хотя и оставил по себе дурную славу "Испанской яростью". Как бы то ни было, те времена давно прошли.
Вы верно заметили как я пишу свою фамилию — "Гонсалес Авила-и-Мартин" — Материнская фамилия моего отца стала едва ли не последним всплеском глубоко ушедшей воды в старом колодце. Я храню этот всплеск, вместе со старинным написанием, как дань памяти тому ушедшему, чего уже не вернуть. Что до отцовской фамилии моего отца — Гонсалес, она весьма распространена, хотя, признаться, подарила мне массу неприятных эксцессов. Наконец фамилия моей матери — Мартин, самая распространенная в Авиле, так уж повелось.

Я родился в год великого потрясения. Асорин позднее так и назовет нас — "Поколение 98-го" — Те, кому суждено говорить о "Двух Испаниях".
Отец назвал меня в честь Кортеса, уже это лучше всего характеризует его позицию по колониальному вопросу. Для него этот вопрос еще был в полной мере практическим. Его упомянул в мемуарах Черчилль когда писал о своей поездке на Кубу в девяносто пятом, помните, полный офицер, благодаря которому молодому Уинстону лучше спалось под пулями.

Через два года меня зачали. Отец взял увольнительную на полгода. Потом поцеловал меня, младенца, в лоб, и уехал на войну с американцами. Был ранен в битве за Сан-Хуан, больше на фронт не возвращался, но на всю жизнь сохранил ненависть к "проклятым голландцам". Вскоре он с мамой перебрался в Лиссабон, говорит там спокойнее, так что в Авилу я возвращаюсь только проездом — формально в гости к одной из многочисленных маминых родственниц, на деле - я вспоминаю детство.

Славное было время.
Мать стирала белье. Отец нес гарнизонную службу. Мы жили бедно.
Тем не менее я периодически бывал на сходках городской элиты.
Парадокс, правда?
Такое нельзя представить в Англии, Франции, Германии, даже в Италии! Тогда это казалось мне демократичным — старая и новая аристократия, богачи и разорившиеся, художники и ученые, военные и иностранцы - наш "Свет" принимал всех... Уже потом я узнал, что это — следствие нашей отсталости. Читали ли Вы маркиза де Кюстина и его записки о России? Изучая это произведение я обнаружил некое сходство...
Впрочем, это открытие мне предстояло сделать еще нескоро.
В младшей юности меня более всего поражало людское лицемерие.
Испания достаточно консервативна, у нас даже к ручке подходят только если хотят эпатировать всех вульгарностью — но на ночных свиданиях барышни искали отнюдь не любви, вернее не той любви, о какой пишут в книгах. По правде сказать любовь в те годы волновала меня куда больше жизни, и мне удивительно, как при всех ветрах, царивших тогда у меня в уме, я умудрился принимать серьезные решения.

Вы оценили как многое я умудрился "не заметить" — Раскол либералов, Кровавая неделя в Барселоне, Марокканский вопрос, Великая война, последовавшие за ней голод и "испанка", Всеобщая забастовка, наконец, Анваль! Нельзя сказать, что я этого не видел.
Просто когда ты молод — всё кажется ненастоящим.
Ты создаешь что-то, что кажется тебе великим, а в перерывах делаешь кучу барышень несчастными с четким намерением сделать их счастливыми.
Потом твоя подружка выходит замуж за парня, который ей омерзителен, но может дать ей стабильную жизнь. Какое-то время вы оба смеетесь над этим. Через пару лет она привыкает к нему и начинает видеть в том, как он сморкается, даже некое очарование.
Вы расстаетесь, и ты клянешься себе, что с тобой это не повторится, что тебя минует чаша сия. Ты молод, эксцентричен, решаешь мировые проблемы между завтраком и сиестой...

Тут слушатель и понимает, что в какой-то момент поток фактов сменился "байками" о жизни, девушках, родственниках... Вместо стройной системы "дорогой друг" получал поток бесспорно интересных, но абсолютно несвязанных историй, в основном относящихся к довоенному периоду. Но ведь если Фернандо родился в 1898 году то простая математика подсказывает, ему было в 1914 году всего 16 лет!

Да и истории, которые рассказывал "Фернандо"... Когда-то ты их уже слышал. "Если братья росли вместе, воспоминания у них частенько совпадают" — Отвечал невозмутимо испанец и предлагал сыграть в шахматы. Хотя бы эта черта у братьев была общая, они оба прекрасно играли. И поскольку каждый из них побеждал, впору задаться вопросом — когда они играли между собой, кто выходил победителем?

Ах, право, какой поток бессвязного свовоблудия. Пристань, Капабланка, костюм-двойка, пробковый шлем, средневековые короли, Тереса Авильская, Черчилль, Асорин, "Великое Потрясение", "испанка", женщины, женщины, женщины...

Если у вас уже лопнула голова, поздравляю — Вы поняли, насколько эффективны были расспросы Фернандо о его прошлом.

За деревьями терялся лес.
В данном случае, лесом было отсутствие у попутчика каких-либо документов. И уж совсем Лесом — наличие у Фернандо пистолета в специальной скрытой кобуре под пиджаком.
— Это опасные места.
Улыбался журналист.
Он всегда улыбался.

В вечер апельсинов, испанец был так же спокойно эмоционален, теплохладен, как и обычно. Проблемы с кожурой он решил в обход всех норм этикета, складным ножом. Это на самом деле просто. Отрезаешь у апельсина один "краешек" где плод крепится к ветке. Затем противоположную часть. Затем на оставшейся части кожуры делаешь ровные вертикальные надрезы и... Снимаешь получившиеся полосы по одной, будто лепестки цветка.

Фернандо улыбается. Он любит такую ритмичную работу, делает её с такой сосредоточенностью, словно бомбу собирает. В эти моменты братья очень похожи...
И в то же время так отличаются друг от друга.

— Мсье Жозеф, на эту тему как раз есть отличная работа. Может быть, ты читал? "La rebelión de las masas" сеньора Ортеги-и-Гассета. В наши дни происходит постепенное повышение роли простого избирателя в демократической жизни, что к сожалению в данный момент значит приход консервативного крестьянина на избирательный участок. Этот крестьянин проголосует за короля, назовёшь ты его генералом или рейхспрезидентом, и проблема не в персонажах, нет, проблема именно в массах. Их необходимо учить, необходимо просвещать относительно политических сил, действующих в нашем и в иных обществах. Вот чего ты на мой взгляд не совсем понимаешь о республике, это не конституция, это процесс. Даже само слово республика буквально значит "наше дело".

Фернандо мастерски соскальзывает со сложных тем, отвечая на вопросы, которые ему не задавили, но так, чтобы они казались связаны с действительно заданными. Спросил про революцию? Получи про революции. Спросил про течения? Получи про течения. Что там ещё осталось?

— Я рад, что тебе нравится моя работа. А это именно что работа. Долгая, кропотливая... И порой скучная. Ты вот хочешь историю, а я хоть убей не представляю, что тебе рассказать, мсье Жозеф. Наверное самая лучшая часть моей работы это видеть совершенно разных людей. Сегодня ты интервьюируешь коммуниста, завтра проститутку, а послезавтра гроссмейстера. Я же рассказывал как брал интервью у Капабланки? Великий человек. Кстати.

Испанец вдруг хитро подмигнул собеседнику.

— А не воспользоваться ли нам случаем и немного поработать? Надо же мне записать жуткие откровения настоящего охотника! Не пойми неправильно, сам я против охоты не имею решительно ничего, но как ты заметил... Публика любит разгромы.


"Разве я сторож брату моему? — Воспоминания охотника о братьях наших меньших"

Благодаря мсье Дарвину мы узнали, что человек по биологической природе своей является не более чем высокоразвитым животным. Тем не менее самые разные учения от религиозных до этических, сходятся в том, что помимо животного начала в человеке есть и иное, разумное, моральное основание. Факт биологической близости человека и зверя в зависимости от признания одного из этих оснований, делает человека сверххищником — или пастырем. Провозглашает тотальный эгоизм или здоровую ответственность за братьев наших меньших. Сегодня мы побеседуем с мсье (не забыть, вставить имя), который глубоко убеждён в том, что ни один человек на является сторожем брату своему меньшему. Побеседуем с охотником, собственноручно умертивившим десятки если не сотни зверей. Их мясо стало основанием той похлёбки, ради которой он отказался от первородства с налагаемыми им обязательствами с пользу бессмысленной войны всех против всех, которую этот человек считает естественным порядком. Нас спросят, зачем говорить с таким человеком? Ответим — нужно знать, чтобы презирать.

Мы сидим в гостиной в мавританском стиле. Хозяин, доктор, ревностный католик и известный активист по защите окружающей среды. Мой собеседник не погнушался обманом, чтобы попасть в сей благочестивый дом — он притворился переводчиком. Сейчас он накалывает небольшие кусочки мяса убитого накануне негра льва бегемота (исправить — merde, кто вообще живёт в этой поганой Африке?!) гну на перочинный нож и поджаривает над огнём, чтобы затем с аппетитом съесть. Когда говоришь ему, что в цивилизованном мире так давно не едят, он лишь смеётся: "Меня этому научили негры. Они так едят людей". Надеюсь, он шутит.

Я спрашиваю: "Что Вы чувствуете, когда убиваете?"
Он отвечает: "Человек не может безнаказанно убить человека. Охота дарит тебе ни с чем не сравнимое наслаждение варвара, который ни от кого не зависит. Позволяет прийти в львиное логово, убить зверя словно врага, затем трахнуть (перебор, исправить) пристрелить по одному его жену, их детей. А потом съесть их плоть под чучелом из головы отца семейства. Тебя ничто не сдерживает, ты царь природы с властью как у падишаха".

Весь лист перечеркнут. Львы живут прайдами, основная метафора насмарку. Ничего. Можно поработать ночью.
Есть над чем работать, есть...
Чтобы размять ум, Фернандо в голове прокручивает другую историю, настоящую историю, историю, которую нигде не запишет и никому не расскажет.

Еще один из рода Гонсалес.
1895 — Рождение. Старший сын в семье.
1912 — Лишился невинности. Хотел жениться.
1913 — Ну вы поняли.
1914 — Пошёл добровольцем на Войну во французскую армию. Сделал это отчасти назло той стерве, отчасти потому что отец — боевой офицер, и это его бы порадовало.
1916 — Ячейка. Долой войну.
1917 — Участие в мятеже. Демобилизация. Смертный приговор. Замещён тюрьмой. Через год досрочное освобождение вместе с другими бунтовщиками по случаю конца войны.
1919 — Россия. Слава революции.
1921 — Гребаные ублюдки-коммунисты. Франция. Она с бомбой в руке. На руке кольцо.
1924 — Бум.
1925 — Бум.
1926 — Бум.
1927 — Бум.
1928 – Всё пошло не так. Она лежит. Суд. "Психопатия".
1932 — Хорошее Рождество. Шахматная партия. Вино. 1933 — Африка.

Нерассказанная история.
Возможно, когда-нибудь он сбежит как Клеман Дюваль и издаст свои мемуары.
Возможно, он уже сбежал и дело за малым.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Капитан был твёрд и непреклонен, как скала. Волевой, сильный, он был образцом для младших солдат, это несомненно.

По крайней мере, таким он себя наверняка мнил.

Чарльз же видел его иным. В его представлении всякая сильная личность опиралась сразу на несколько серьёзных оснований, но несомненным и обязательным среди них было только одно - интеллект. Интеллект был основой, и он же был цементом, который скреплял воедино физическую силу, волю, твердость духа и Господь знает что ещё. Вкупе с интеллектом всякий, даже самый слабый физически человек мог стать подобен гранитной скале; без него же он превращался в глину, мягкую и податливую, очень удобную в руках.

Поэтому, когда капитан нелепо и нереалистично взмахнул руками, Чарльз лишь склонил голову к плечу и чуть улыбнулся уголком губ. Глина достаточно разогрелась в ладонях.

Он не торопился помогать капитану, но очень активно имитировал попытки быть полезным. Он встал на колени рядом с ним, распластался, протягивая руки - исключительно из соображений личной безопасности, конечно, ни в коем случае не желая потянуть время. Винтовку, брошенную капитаном, он предусмотрительно убрал подальше на твердую землю - ну а вдруг несчастный обезумевший вояка навредит себе?.. И заглянул в глаза капитану.

Он умел играть лицом, умел заставить свои глаза выразить ровно то, что было нужно. И теперь, когда потерявший голову от страха смерти капитан ответил на его взгляд, он совершенно точно увидел ангела, спустившегося с небес в лице благословенного Чарльза Клиффорда. На лице сэра были забота и тревога столь неподдельные, столь искренние, что не оставалось никакого сомнения - он очень хочет помочь. В иссиня-черных безднах с едва заметным ободком радужки читалось глубокое сочувствие и жажда помочь.

Клиффорд протянул капитану руки и, обхватив его вокруг почти погрузившегося в тину торса, рывком потянул на себя. Кажущаяся неловкость была Чарльзу на руку, и ему пришлось сделать несколько рывков, тем самым в очередной раз доказывая капитану, какие невероятные усилия он только что приложил, чтобы спасти его. Оттащив мечущегося военного на твердую землю, он привалил его к дереву, почти усадив, и опустился на корточки рядом, оказавшись странно похожим на птицу. Выудив из-за пазухи платок, он промокнул грязь над бровью капитана, вновь заглянув в глаза, и вложил платок ему в руки, всем своим видом показывая, что не сомневается в самостоятельности капитана.

- Прошу вас, будьте осторожны, капитан. Местные земли опасны, а мы ни в коем случае не можем потерять вас, потому что в таком случае погибнем все мы, - он говорил низким доверительным голосом, отчего-то напоминающим елей. - Вы важны для всех нас. И позвольте... Я хочу знать имя человека, который готов пойти на такой риск ради моей семьи. Как я могу обращаться к вам, сэр?

Когда же капитан пришел в себя, Чарльз пружинисто выпрямился и похлопал его по плечу почти дружески:

- Пойдёмте. Я хочу скорее покончить с этим и воссоединиться с моей семьей. Я беспокоюсь о них.

Но услышать, что ответил ему капитан, Чарльз не успел. Короткий звук надламывающейся ветки взрезал уже привычные слуху звуки избиваемого дождем леса. Быстро обернувшись, Чарльз увидел вдалеке человеческую фигуру. Неизвестный был ладно скроен и одет в какую-то странную, очевидно, удобную, но не военную одежду. Самообладание от такой неожиданной встречи подвело Клиффорда всего на мгновение, но его хватило, чтобы из груди вырвался изумленный окрик. Человек отреагировал мгновенно: вскинув невидимую прежде винтовку, он выстрелил на звук.

Потом Чарльз всё-таки признает, что это был отменный стрелок. В конце концов, стрелять навскидку на звук в полутёмном и заполненном дождем лесу - то ещё занятие. Потом Чарльз, конечно, признает. Но сейчас он смог лишь изумленно прижать ладонь к обожжённой близостью смерти щеке - пуля прошла буквально в дюймах, и не сделай он перед этим шага, история закончилась бы весьма тривиально.

Впрочем, этого не произошло, а значит, действовать нужно было быстро. Подхватив с земли винтовку, он попытался выцелить неизвестного, на тот уже бросился прочь от того места, где был замечен. Чарльз пустил ему вслед ровно одну пулю, не особо надеясь на успех. Спина человека мелькала на фоне заката и частых деревьев, освещаемая всполохами молний. Что увидишь так?..

- За ним. Он может уйти, - ласковость в голосе уступила место чугунной твердости. Он обернулся на капитана. - Если он француз, то он доложит о нас, - и бросился вслед за попытавшимся убить его человеком. Мудро? Вряд ли. Но нужно прямо сейчас - несомненно для Чарльза, оказавшегося так близко к гибели.

===

Грегори было страшно. Ему было страшно чертовски, до ужаса, до трясущихся поджилок - он мог говорить вечно, но ничто не выразило бы его ужаса в полной мере. "Не ходи на кладбища, коль скоро не Великий Праздник, потому что в иные дни мертвые поднимаются из могил и ищут тех, чью плоть они могут пожрать". Он помнил слова старой няньки хорошо, слишком хорошо, и теперь лихорадочно цеплялся за винтовку, словно она была соломинкой, по которой он мог выбраться из кромешной тьмы.

Когда кучер ударил по замку, Грегори едва не взвыл вместе с древним склепом, и едва не проклял всё, что привело его в этот день сюда, потому что если ходьбу по кладбищу мертвые ещё могли простить, то взламывание домашних замков - никогда. Невероятных усилий ему стоило сдержаться и не закричать, сдержаться и не сводить глаз с семейства Клиффордов, будь оно неладно. Но когда они всё-таки зашли, он не смог сдержать испуганного вздоха - и отступил к выходу. Пусть думают, что он сторожит вход. Пусть думают так.

Он никогда не признается, что готов удрать сию секунду.

Оказавшись в шлюпке, легко перекатывающейся через пенистые хребты волн, Тодд почувствовал зарождающееся беспокойство. До сих пор он не бывал в море, ему доводилось плавать лишь на широких и неповоротливых речных суденышках, что неторопливо перевозят товары по водным торговым магистралям. Вдобавок ко всему, его отнюдь не радовала перспектива знакомства с товарищами Розали. Корад был словно взведенная арбалетная тетива, подспудно он ожидал неприятностей, на которые нынешний день не скупился. Судя по недавней схватке, команда корабля не была обременена моральными принципами и понятием гуманности.

Потрясения и постоянное напряжение делали свое дело. Едва заметно, он все же вздрогнул, когда Розали дотронулась до него. На мгновение, всего лишь на одно мгновение, на месте узкой женской ладони, ему почудились узловатые мозолистые пальцы, впивающиеся в плечо. В этот миг, как три года назад, легкие Тодда наполнились морозным осенним воздухом, перехватывающими дыхание запахами дыма, крови и прелой листвы… Он слышал свое дыхание частое, сухое.

Маг подавил острое желание освободиться от вызывавшего болезненные воспоминания прикосновения. С той ужасной ночи целитель не терпел прикосновений чужих рук, однако, он уже показал свою слабость контрабандистке, нельзя усугублять ситуацию. Возможно, она спишет реакцию медика на шок после бойни в поселении. Словно в тумане, Тодд выслушал объяснения Розали и экскурсию Д’Анко. Рыдания девчонки острыми иглами впивались в мозг. Женские слезы – настоящее бедствие. Истерика — она как лавина, пока не дойдет до конца, ничем не остановишь, тратить же на успокоение дикарки свои последние силы медик не собирался. Кастер прав, не стоило брать ее с собой, но теперь уж ничего не поделаешь.

---

“Они издеваются надо мной…” - подумал Тодд, однако, прикосновение старпома выдержал уже более спокойно. Смерив моряка оценивающим взглядом, он отстранился и в ответ на любезное приглашение лишь кивнул. Идея заключения делового контракта с каждой минутой казалась целителю все менее радужной. И почему это вещи, которые с удовольствием сделал бы по собственному выбору, так противны, когда выбора нет? Тодду оставалось лишь играть свою роль. Розали - умная женщина, нельзя дать ей понять, кто же на самом деле попал к ней в руки. Тут уж соблазн получения легких денег несомненно возобладает над вековыми традициями контрабандистов. Фердинанд быть может и останется жив, став ценным товаром, а вот его спутники не столь значимы. Они будут лишь обузой и ненужными свидетелями, нет никаких сомнений в их дальнейшей судьбе.

Выбор спутника был очевиден: Кастер единственный, кто уже догадался о его секрете - остальные скорее всего подозревают, но не знают наверняка. Помимо того, Тодд понимал, что неминуемо привлечет внимание капитанши к любому, кого возьмет с собой. Привлечет внимание к тем, кто еще не умеет скрывать свою истинную суть. Придя к такому заключению, он обратился к гластиару:

- Кастер, не откажешься составить мне компанию?

Чарльз замер, положив руки на саквояж, когда до него донёсся негромкий стук каблуков по паркету, замерший у двери. Сощурившись, он обернулся через плечо - у слуг не было такого уверенного шага, но Анита не имела в привычках...

Дверь распахнулась, и он натолкнулся на её взгляд, как если бы на полном скаку ударился о стену. Что было в том взгляде? Он знал людей, умел читать порывы их душ, но в глазах Аниты Клиффорд плескалась невероятная буря противоречащих друг другу эмоций, и ему едва удавалось выявить отдельные всполохи: неверие, непонимание, надежда и упорство; а может, всё это сразу; а может, ничего из этого. Но голос её дрожал, и дрожь эта кольнула сердце Чарльза. Едва не онемевший, он чутко внимал каждому слову жены, ловил малейшее изменение в выражении её юного, но поразительно не-наивного лица, и старалсяне пропустить ни единого движения губ. Когда же она прошла мимо него и остановилась у окна, тревожное предчувствие тугим клубком свернулось в груди.

- Я ношу под сердцем ваше дитя, - как может такой мелодичный голос напрочь выбивать дух?.. Чарльз коротко отдёрнул манжету, вздохнул... И встретил взгляд Аниты Клиффорд.

В британском обществе было много условностей. Приподнимай шляпу, когда к тебе подходит дама. Туши сигарету, если она решит с тобой заговорить. Сопровождай её, если она подаст тебе руку, но не забывай о "пяти п" - погоде, поэзии, природе, путешествиях и питомцах, доступных для разговора. Если попытаться выразить это очень коротко - "соблюдай дистанцию", говорил этикет. Соблюдай дистанцию и будь отстранён и холоден.

Но Чарльз был слишком аристократом, чтобы позволить себе такое безропотное подчинение правилам.

Комната была не слишком большой, и разделяющее их с Анитой расстояние он преодолел в три широких шага, неправдоподобно твёрдых для его разума. Широкие ладони легли на хрупкие плечи, и через мгновение Чарльз привлёк жену к сердцу, обнимая её, почти закрывая собой от внешнего мира - слишком холодного и жестокого, чтобы пустить его сюда в эту минуту. Равнодушные часы лаконично отмеряли мгновение за мгновением, и в абсолютной тишине, замершей в комнате, их тиканье звучало нарочито громко.

- Я не оставлю Вас, - голос звучал глухо и твёрдо, словно эти слова были не только о поездке, а какой-то аксиомой, одним из столпов, на котором стоял мир. И это было правдой: тревога в груди уступила сердце мрачной решимости. Он знал, что поездка эта может (должна?) обернуться чем-то куда более серьёзным, чем эскорт; знал, что они сейчас направляются в самую пасть льву. Но новая правда, открывшаяся ему о мире, меняла слишком многое, чтобы он мог действовать так, как уже решил. Оставить Аниту здесь одной, оставить Аниту где бы то ни было казалось чем-то совершенно немыслимым и абсурдным.

Чарльз чуть отстранился и прямо посмотрел в глаза Аните.

- Мы едем в Лондон, - твёрдо произнёс он. - Там, куда мы приедем, будет врач и всё, что нужно для спокойной... - он запнулся на мгновение, не зная, какое слово подобрать, - ...жизни. И я буду рядом с Вами.

Часы коротко зазвенели, напоминая о времени, которое безжалостно не хотело останавливаться. Чарльз бросил в их сторону короткий взгляд.

- Нам нужно торопиться, - сухо произнёс он, словно вновь возвращаясь в облик скованного этикетом аристократа. Сонм вопросов, крутящихся на языке, нужно было сдержать - не время, не сейчас, после. Лишь один безумный вопрос всё-так смог прорваться через барьер плотно сомкнутых губ, прозвучал почти неслышно:

- Давно?..

Ольга Арефьева и Ковчег — Хучи-кучи гёрл

ссылка

Эпифора глянуло зло. Недобренький, конечно, попался на пути ведьме юноша, ниче не скажешь. Обвинить Пифу в двуличности? Обозвать лицемеркой?
Да, пожалуйста, все можно! Вперед! Дерзай!
Тем более Эп ведь такая и есть, белая и черная, девочка и Сука, няшка и тварь.
Такие дела.
Каким бочком к встречному Эпифора повернется — никогда заранее не узнаешь. А бывает, смотрит как зеркало и видит. И отражение в ней и красивое, и уродливое, потому что не бывает одно без другого ни в каком человеке, кроме маленьких-маленьких детей.

— Счастье, чувак, в мелочах так-то. И мы все, и я, и ты, должны жить во имя любви Джа! (или как там оно в оригинале точно)
Так Эпифора сказала, рассчитывая на диалог.
Вот только парень не шибко к диалогу готовый был.
Пиф закричала:
— Эй, ты куда! Стой! у меня смотри, браслетики есть. Душа у тебя хорошая, раз ты на меня не напал и не попытался взять камень силой. Я подарю тебе камешков, слышишь? Вот, смотри, в браслетике уже, эти принцессе твоей еще больше понравятся! О! У меня ведь еще плеер есть! Там плейлист вообще четкий сча, на. Слу, давай уже бери, я итак как от сердца отрываю, ну!
Пифка наскоро расковыряла сумку и высыпала на ладошки свои девчачьи драгоценности.
— Да стой ты! Хочешь пойти со мной? Дедушку спасать? Ты не прешься по такому, не? Сделать что-нибудь Великое, крутое, классное, сделать от души, а потом закатать свое самолюбие в асфальт, ну чтобы не тешить тщеславие и типо не грешить. Давай вместе, а? А?

Вот только юноша все улепетывал и улепетывал.
И Эпифора, конечно, не могла его удержать. Без подтяжек никак.
Такие дела.

А потом объявился...
ШТА???
Муж?
Пифора обомлела (тут то самое тугое и емкое словцо надо бы нам снова, но ладно, обойдемся).
Хрень какая-то.
Пиф отмахнулась от мужика, как будто бы тот был иллюзией, воздушным замком, ведьма даже стала готова ущипнуть мужчину за полжопки, чтобы тот рассыпался.
Фикция. Блеф. Неа.
Муж!
Не надо нам тут муж! Нам и там муж не надо. Ну его. Груши пусть кушает. Вдоволь.
Словами "выходи за меня" и "иди домой" Эпифору действительно можно было запугать.

И даже телефон из кармана Эпифора не достала. Пусть весь мир подождет! Ибо сейчас Эпифоре нужно разрешиться, точнее разрешить крайне непонятную ситуацию вокруг.

Кое-что общее со Сваяновым в Эпифоре уже имелось, точнее общее наличенствовало, а Эпифора имелась, если выразиться на такой инородный и такой родной манер одной из Пифкиных подруженций — Пифке тоже хоть кол на башке чеши, но если девка что-нибудь задумала, хрен ее от задуманного мероприятия отговоришь, не остановишь.
— Кто он такой? Как мне его найти? — все еще пыталась Эпифора трясти генерала за ночную рубаху в глупых попытках выбить... Что? Признание? Недолго: Гай саданул генерала, генерал упал и больше не поднимался, захрапев.
Девушка, что путешествовала раньше с ними в карете, кажется, Вилл (у Пиф плохо на имена (хоть на самом деле Инайя не помнит, представилась ли Паника своей героиней)), побежала к дому на холме, а Пиф просто села на песок и заревела.
Потому что даже самым лихим ведьмам тоже иногда бывает страшно: Пиф с вечера накануне не понимала, где находится, успела наворотить дел, а исправить не успела, перенеслась в какую-то заковыристую новую жизнь, а старую, выходит, потеряла, вместе со всеми в ней. А терять — болька болючая.
И поплакать в одиночестве (храпящий генерал не в счет) для Пифки самое то, при других, чужих, она никогда не станет.
Впрочем, это только первая реакция. Никто не знает (даже я) сколько длился плачь Ярославны, но после ведьма поднялась с колен и села попочкой на песочек вновь.
Ведьма знала секреты. Есть целительный секрет слез. А есть еще более целительный секрет дзен — позволять жизни случаться, происходить, быть. Мир знает вернее любого другого.
Ведь именно Пифку занесло каким-то чертом в тот стариковский дом, именно ведьму Пиф, которая знала сказочку о лесной деве и в характере имела склонность к шалостям и мелким преступлениям.
В конце-концов, если подумать, улепетывая из прошлого мира, Эпифора успела гаркнуть мужикам, чтобы те притащили деда, а значит не пойдет теперь в лес тот дедок до той поры, покуда не воротится в те места Пифка, будут держать его крепко и ласково те самые пьяненькие мужики, вздыхая по сладкой ведьмочке, ожидая, когда та воротится и погладит их по плешивым головушкам за повиновение. И даже пьянство не помешает, ибо нет на свете смертельнее тяги и тоски, чем тяга и тоска по женщине. Во-о-от. И покуда, значит, дед, сдерживаемый мужиками, будет сидеть в своем домике, воротится сыночек его на побывку домой обязательно. Хоть в гости, а приедет. Если любит, приедет. И поймет дед, что не в каменьях истинное счастье и простит вредной Пифке ее проказы.
Сказку Пифка сочинила хорошую, с хэппи-эндом, но не удовлетворилась.
Ибо знала Эпифора, сколь уродлива истинная Правда, и силу Правды. А по Правде выходило, что помер дед, если не уже, то вот-вот. Забулдыги проморгались и по своим делам двинулись, а дед пошел в лес и ушел, и сгинул. Бабка от горя следом в мир иной отойдет, у них, стариков, провидцев возрастных, мудречиков, заведено так, как у лебедей — один умирает, следом другой. А сыночек, прокрутившийся в жерновах Больших земель, вернется озлобленным на весь мир, с закрытой, почти мертвой душой, вернется не ради отца и матери, а за камешком и дом продать, не найдет камня, еще более разозлится и не поставит на могилках отца и матери даже памятников. Поплачет по ним, конечно, потому что где-то внутри его еще жива и бьется-пульсирует жилка течения любви, готовая разразиться потоком, но запертая.
В общем, как ни крути, нужно ждать, пока генерал проснется, узнавать все о Сваянове, можт вышеупомянутый тип ни при чем, ибо не понятно еще окончательно, дружит ли с рассудком и головой генерал.
Ждать и дать жизни происходить и вершиться, ага.
Ну и сделать навесик себе что ли, для тенечка, чтобы не так горячо было ждать.

А будить Эпифора никогда не станет. К спящим Эпифора почтение имеет, ибо сама не раз намыливала шеи тем, кто пытался ведьму разбудить. Да и потому что во сне есть нечто волшебное, не находите? Как в смехе.

Вы не можете просматривать этот пост!

Ульрих поглядел на Валара и покачал головой – все это странно смотрелось, пожалуй даже откровенно эротично, словно бы валериец не помощь оказывал, а хотел завоевать себе вторую жену! Мягкие пряди волос накрученные на палец, заботливые объятия, нежное девичье лицо в обрамлении крепких мужских ладоней…

"...А говорил что у них не принято двоеженство, как в Гемландии…"

Рыцарь, собиравшийся отправиться на подмогу к альвари погрустнел, остро почувствовав что он уже опоздал.

«А вот так, Улле, надо было живее шевелить задницей! В этом мире острая нехватка нормальных женщин. Любая красивая леди на счету!…Особенно если у нее нет клыков, чешуи, перьев и гигантской пасти скрывающейся под детским личиком. И ведь дело даже не в любви! Как приятно просто поговорить с дамой которая никем не занята, которая умна и которая самостоятельна. Как приятно поддерживать беседу с такой леди и помогать ей чем придется...»

– Вот т-так-то Цера, раздери н-нас всех гы-ыром, но моя помощь ды-ыля этой к-красивой незнакомки за-запоздала! О-остается нам, м-мать-перемать, ты-ылько вы-ытроем ды-ыруг друга развлекать. Х-хорошее н-начало ды-ыля за-запрещенных ф-фантазий! М-монстр, м-мальчишка и м-морозный ты-ыруп…история о-обещает быть жа-жаркой! Мы-ымногих скромных леди взбодрит во тьме девичьих башен. Ды-давай чтоли, Цера, я тебя т-тоже о-обниму чтобы почувствовать себя живым? Хотя н-нет. После ты-твоего поцелуя, д-девочка, д-думаю что мне к-как и Найджеллу уже хы-хыватило. – Рыцарь криво усмехнулся. – Боюсь не встанет. Будь я н-на месте ты-ывоего первого Хозяина…я бы пы-придумал очень веселую шутку…к-как шутка с твоим п-поцелуем, только там…внизу. За-захочет к-какой ленглийский похотливый болван тебя о-обманом к ночи любви пы-ыринудить, так оно это…Подарок г-гемландской кы-ырестной феи его ожидает! Ха! Б-будь я н-на месте ты-ывоего Хозяина, то я бы у-уж точно из ревности о-оставил любому м-мужскому хрену п-пару шуточек.

Впрочем, шутки шуточками, а Найджелл пока что не торопился приходить в сознание.
Фон Бранден растер мальчишке ладони, щеки и лоб своими холодными руками, послушал сердцебиение в груди, но что делать дальше не знал. Гемландская походная медицина призывала в таких трудных случаях просто ждать. Гемландская медицина говорила: если нет нужды отрезать ногу и прижигать рану каленым железом тогда нужно просто ждать, ждать и снова ждать. Ждать до того замечательного момента, пока кому-нибудь все же не потребуется прижечь рану или отрезать ногу!
Вообще-то.
…Холодно здесь становилось и очень зябко – костер угас, ночь сгустилась. Может, парнишка нуждался в тепле, но обогреть мальчишку рыцарь не сумел бы при всем желании.
- Леди Ф-феари…н-не знаю что еще м-можно сделать? М-может вы п-поможете с похлебкой? Я ды-думаю его следует н-напоить к-колдовским варом и е-ему полегчает…Сердце бьется. М-мальчик жив. Было бы н-неплохо если бы это сделала женщина…Вас он о-отличает! Я н-не призываю давать н-надежду несчастному гы-ылупцу. Но г-говоря по сердцу. Н-найджеллу ты-ыруднее всех пы-ыриходится. Если бы его кы-кто приголубил...так я ды-думаю ему бы и полегчало...даже не полюбовно, а скорее этак...ну, к-как там пы-ыринято у женщин...За-забота, ласка. М-может оно и п-поможет. Но я не имею право вас к-к этому пы-принуждать. Если вы не пожелаете, я сам волью зелье м-мальчишке в рот.

Гемландец поглядел на Феари, затем на Церу.
Тоже вот две женщины: одна медленно но верно становится странной птицей, покрываясь перьями и жутью. А вторая полузмея отмечена премиленьким детским личиком скрывающим в себе такой УЖАС.
Фон Брандену очень сильно вдруг захотелось приласкать "своих" дам, обнять и может даже сказать что-то доброе. Шепнуть каждой какую-нибудь утешающую глупость. Но расклеиваться не следовало. Работа - лучшее лекарство от тоски!

- Не стоит нам впадать в у-уныние, леди...и я к-конечно говорю это себе. Вы-то м-молодцом! Ды-думаю ты его н-не сломала, Цера. Д-думаю он будет жить…от сы-ытраха люди у-умирают редко. Пы-поверь мне! В основном ли-ишаются чувств, и-иногда ра-азума и д-даже души…ну и о-обосраться тоже м-могут. И это бы-ывает...все м-мы гы-ырешны, к-как говорится. Но! Н-найджелл жив. Добро. Цера и У-ульрих ды-ырузья. Феари и Цера ды-ырузья. И д-даже Н-найджелл и Цера ды-ырузья. И к-как друг, я тебе гы-говорю, не пы-ыриказываю, но советую: прикрой свою гы-рудь, девочка. Во-первых холодно, а во-вторых…Во-вторых, слишком уж оно всё развлекает...Ты! Ты создана к-красивой, проклятье и я окосею если ты будешь х-ходить голой. На тебя все время хочется смотреть и...и не на лицо, смотреть-то! А целоваться, девочка, нужно так...

Невесело усмехнувшись, гемландец приложил собственные губы к тыльной стороне собственной же ладони. Слегка притронулся губами к коже.

- Видишь? П-поцелуй! Е-е-если бы все целовались к-как ты Цера, т-то м-молодых любовников в этом м-мире з-заметно бы поубавилось. Никто не пожелал бы ды-ыружить, если бы тебя съедали сразу же после невинного у-удовольствия. А п-потому люди целуются и-иначе…целуются так чтобы не у-убивать к-каждый раз друг друга и н-не искать себе новую пару. Представь что м-моя рука это щека или губы любимой женщины. И вот так я ее целую! - Рыцарь еще раз поцеловал свою руку, затем сочно выматерился и произнес уж что-то совсем непонятное для Химеры. - К-как ё ленглийский содомит пы-ырямо же я…Но зубов нет. Видишь? Тут и-используются только губы. Губы, Цера! П-поцелуй о-обычно ды-доставляет радость. П-попробуй со своей рукой. И это не приказ. М-можешь п-поиграть, а м-можешь нет...


На этом и закончилось скоренькое обучение Церы любовным премудростям. Встряхнув рукой, рыцарь отправился за трупом Ричарда чтобы наконец уже закончить дело погребения и двинуться дальше.
Хозяин Церы ушел. А фей-ямы пришли.
Трое из них ползли на коленях мечтая дотронуться до Церы хотя бы мизинцем.
- О великая, мудрая, могучая, неистребимая Убийца. Прими наш дар служения. Сьми-сьями. Мы станем идти за тобой на коленях. Мы станем рассказывать о твоих подвигах. О Цера! Могучая, великая, непобедимая, зубастая, страшная, вечная, Вонючая Василиска. Прими нас как своих вассияни-сайевларьев. Как прославителей Твоего имени! Мы будем дышать твоим дыханием, идти по твоим следам, есть то что ешь ты и всегда всегда всегда обожать тебя!

Впрочем, такое слепое обожание предложили всего лишь три самых молодых Лиса. Остальные, более практичные и веселые малыши снова попросили кровь. На сей раз просили и у Феари и у Найджелла, за одним. Благо сквайр был в отключке а значит церемониться с ним не стоило.

- Сья-коднар, нам нужна твоя кровь. Ям-ям! Мы фей-яму знаем толк в хороших шутках и желаем сделать одну оооочень веселую шутку. Сья-коднар дайте нам своей крови и крови маленького сая, пожалуйста! Мы возьмем много вкусной хорошей крови и поймаем какого-нибудь веселого и премилого духа. Сьями-сьями. Хватит и нескольких капель, вай-вай. А может даже поймаем что посильнее. О! Наша шутка будет очень веселой. Мы обещаем. Вам будет всем очень радостно и смешно. Мы, фей-яму, знаем толк в дорожных развлечениях!!!


Поляна разбилась на два центра силы. Одна часть действа сосредоточилась вокруг Церы и её замечательной Пасти, вторая же часть вращалась вокруг Сильмини.
Ведьмак, Лес, птичка – все они проявляли интерес к эльфийке. Даже Ульрих не смог удержаться от миленькой шутки – раз уж Валар опередил с зельем, Гемландец подкинул на руке яблоко, ловко разрубив его Годельшедельваргхеном. Демонстрация ловкости была глупой, детской, несвоевременной – но ведь надо же было хоть как-то действовать!
Две половинки яблока Ульрих раздал друзьям: одну половинку рыцарь протянул ведьмаку, вторую красивой женщине, которая никогда не ела мяса. А еще часть яблока гемландцу пришлось стирать со своего лица – потому что сочный плод прямо-таки взорвался соком под ударом меча.
- Это сы-ыедобное яблоко. Не то, к-которое из сказки. Это из личных съестных запасов барона Ульриха фон Бы-ырандена. Мой м-мороз сделал их слаще! У-угощайтесь. Сочные пы-ылоды, мать их...

Решив более не надоедать красивой женщине, рыцарь подхватил тело Ричарда и двинулся к почетной могиле в которой можно было похоронить даже самого короля – настолько глубокой и огромной стараниями Церы получилась эта яма!
Претендент фей-ям отстранено улыбался наблюдая как люди дышат сладким дымком. Дымок этот обладал целительными свойствами – он охлаждал голову и напитывал сердце мягким серебристым огнем, прогонял тяжесть с души и дарил легкость. Пожалуй даже легкостью-то избыточно одаривал!
...Так, земля под ногами Валара вдруг опасно закачалась а голова напротив, полегчала, повиснув словно бы на ниточке. Лес вдруг стал ярче и красивее, речь превращалась в музыку, а всякое слово приятно и мелодично растягивалось.

"Угоща-а-а-а-айтесь" - Промурлыкал Ульрих. Даже пропел в сиреневых дымных клубах: "Сооооочные пло-о-о-оды-ы-ы-ы."
Отличная трава.
Прочь темные картинки, хвори и липкая горечь!
Ночь светла, ясна, пронизана светом далеких солнц.
Иногда в фей-ямовском дыме можно увидеть пророчества, дальние картины и высокие миры. Потому видно и не расставался Претендент со своим зельем.
Эльфийка, впрочем, не видела ничего – слишком вымотали ее разговоры с Духом и с Лесом. Зато Валар тоже увидел две дороги: он ощущал их смутно – с одной стороны Алая Чащоба, с другой стороны зима. Чащоба обещала безопасность, она вот прямо так и заявляла ведьмаку: «Добрый человече, клянусь торжественно своей зеленой душой, я совершенно безопасна! Я очень, очень и очень удобна для прохода!!!» Тропинка Иссафальгара не обещала ничего.

- Ты тоже это чуешь, добрый сай? – Претендент шевельнул длинными мохнатыми ушами, всматриваясь в лицо Вельмака. – Я вижу мутно. Но она, - фей-ям указал на эльфийку, - Сья видит лучше всех. Она была за гранью, она говорила с Теми у которых нет своего Голоса. И Безголосые манят ее своей ловушкой. Сья, что ты видела? Я предчувствую опасность для племени…одна дорога наполняет моё горячее сердце ужасом, другая нежданной надеждой…хм. Да…мои хорошие. Откройте истину, прошу вас! О чем поведали Лишенные Голоса Духи? В дыму я вижу странное. И даже страшное. И иногда веселое. И я боюсь увидеть свою смерть, но...хм...хочу идти дальше, мои хорошие этхи.

А Птичка смотрела. И Валар, чутьем ведьмака чувствовал в ней «мельхе-замму», обманчивую душу.
Птица могла быть совершенно обычной птицей, могла быть духом, могла быть шпионом, могла быть оборотнем, а могла быть даже самим Лесом. Пичуга определенно не была заслана Кумой. И все же в ней чувствовался слишком нарочитый интерес!
Валериец еще не отошел от болезни чтобы заниматься узором, но ведь есть и обычные способы, что проверить что такое эта птица?
…Или можно не проверять и оставить всё как есть.

Вилл была девочкой не глупой, и потому, когда парень очарованно уставился на нее, забыв назвать свое имя, Вилл лишь внимательно задержала на нем взгляд, замечая, как меняется человек снаружи под воздействием того, что творится внутри. А потом не верь тем, кто утверждает, что все болезни идут от ума! Если уж человек до неузнаваемости трансформируется за какие то мгновения, то что с ним произойдет, испытывай он на протяжении долгого времени какое-то сильное чувство или настроение. Тут уж и к гадалке не ходи, только и жди, как оно внутри о себе даст знать. Вилл по-доброму завидовала парняге. Ей тоже хотелось бы вот так: чтобы сердечки в глазах и туман в голове.

На предложение пойти к нему домой Вилл утвердительно кивнула: ничего против этой идеи она не имела. Посидеть в тихой и спокойной обстановке дикарка никогда не была против. А потому, взявшись за руки, они выскользнули быстрыми фигурами на стылый морозный воздух и направились к его жилищу по скользкой дорожке. Хорошо, он накинул на нее накидку. Сейчас ей было не так холодно, как полчаса до этого. Наконец, дорожка свернула к небольшой хатке, наполовину обгоревшей, как отметила про себя Вилл. Большая труба, прозрачные окна, отстраивающаяся потихоньку, она виделась Вилл, отчего-то, угасающей. Будто не строился дом поверх гари, а гарь преследовала дом, постепенно разрушая его, исподтишка, даже под снегом. Впечатление дом производил на нее сильное, и она шагнула в него любопытной кошкой, а как оказалась внутри, принялась свободно разгуливать по дому, брать предметы, так аккуратно расставленные, и ставить их на место по-своему. Вроде тут и стояла, но не так. Другим уголком повернута была. А теперь стоит так. Вилл отчего-то чувствовала себя здесь не столько хозяйкой, сколько "право имеющей" изменять положение вещей. Это чувство ее развлекало, и она развлекалась.

Пока парень растапливал очаг, Вилл шныряла по комнатам. Она успела поваляться на его широченной, по сравнению с ней, такой маленькой, кровати, успела все рассмотреть и заглянуть в большой шкаф с простой одеждой. В конце концов, когда он развел огонь и сказал про еду, Вилл стояла позади него в терпеливом ожидании. Парень поднялся, озадаченно глядя на нее, а она, стоя перед ним с деловитым видом нетерпеливо произнесла:
- Ну давай, раздевайся.

Увидев вспышку волнения в глазах парня, также спокойно добавила:
- Татуировку твою посмотреть хочу. Давай-давай, не тяни.

Она была такой маленькой на его фоне. Словно оборваночка в этой летней полудраной туничке, летних сандаликах, что там эти девичьи сандалики: подошва да две ниточки, стояла, обхватив одной рукою за спиной другую руку за локоток, прикусившая губу от нетерпения посмотреть на такую чудную красоту, что скрывала от нее его одежда, и огромными своими глазищами прошивающая вдоль и поперек, резавшая без ножа душу парня, глядела на него, так и подгоняя подчиняться, без права на отказ.

Вы не можете просматривать этот пост!

А танцы Эпифоры были такими...
Непродолжительными.
Ведьма, она на то и ведьма, чтобы зачаровывать, а самой не зачароваться. Потому только и ведьма, что все человеческое ей известно, но многое чуждо. Вот и сейчас: поздоровалась с людьми, за хлеб-соль низкий поклон и бочком-бочком вон просочиться. Уйти. Сгинуть для всех.
Если б пьянела, то, конечно, может, и осталась бы посреди всего этого чудного народа, ан нет, меру знает, пить умеет, не напивается. Ничуть не изменилась. Для этой никакой истины в вине не существует, она одинакова, и для веселья ей шальная вода не нужна.

Закуталась потеплее Эпифора в шубку, густо в обе щеки расцеловав за такой подарок дарителя, и была такова.
Шагнула на крыльцо.
Смотрит в небо, улыбается. Небо — песня для души, универсальное снадобье, с любого этажа небо видно, и так легко, в небо глядя, просочиться в небо да навсегда внутри остаться. Чувствовать собой небо. Себя в небе.
Сбрендила Пиф. Давно, всерьез и крупномасштабно. Всею своей сутью с ума сошла, всю жизнь разменяла на красоту вокруг и позабылась внутри такой красоты.
С крыльца ступила, снег под валенками скрипит. Благодать всюду. Улыбается Эпифора.
Зовет:
— Эй! Пссс! Ты где есть?
Тихо зовет, по снегу ступая, шею вытягивает, высматривает Гая.
Пусть они вместе не больно много верст пути намотали, а все равно: накормить следует.
Пифке хорошо, Пифке радостно, милая радость в ней гуляет и плещется без всякой чужой примеси. И шалить хочется: забраться на крышу и там в сене уснуть, лошадей на конюшне погладить или кошку, потрогать шершавые стены домов причудливых, поскрипеть еще валенками по снегу, съехать с горки какой или лечь на снег спиной и смотреть на небо.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вынырнув из тревожного сна, Вилл распахнула глаза и уставилась перед собой. Мужик. Большой, усатый и в странного вида одёжах. По соседству с ним тощий парень с налетом самолюбия и эгоизма, в помятом костюме и разных носках. Слева от Вилл симпатичная барышня, очевидно схожая по моральным качествам с молодым человеком, сидящим аккурат напротив нее. Дикарка рассматривала их своим странным любопытным взглядом зеленых глаз. Ей не было никакого дела до того, как она тут очутилась и куда ее везут. Все, что ее интересовало, так это из какого театра сбежал этот усатый дядька с этими большими смешными усами. Генерал завладел вниманием девушки, сам того не зная, пока спал.

А когда проснулся, то встретил два зеленых глаза, уставившихся на него, словно глаза дикой кошки, наметивших добычу сквозь дремучие заросли, и не выпускающие ее из виду. Хищными глазами пожирала она его генеральский мундир и густые брови, странного вида шарф и серебряное кольцо, генеральские эполеты и палаш с золотой рукояткой, от чего всякому бы стало малость не по себе. Здесь, среди этих типичных модников, он был таким же бунтарем, как и она. Он был самобытен и тем интересен. Ей хотелось с ним заговорить, но и хотелось просто помолчать.

Когда же генерал проснулся, а вслед за ним в повозку заглянул другой человек, Вилл освободила генерала от своих цепких глаз и переключилась на новенького но, ничем не примечательного мужчину. Бегло оглядев его и поежившись от влетевшего под шкуру холода, Вилл снова вернулась к любимому усатому, зеленью глаз своей напоминая ему о душном сочном лете.

На вопрос генерала, Вилл неопределенно пожала плечами и помотала головой. Мол, и сами не знаем кто мы есть и не сон ли мы все вообще.

Кто поймет женщин, тот станет великим. Ведь подчас, женщины сами себя не понимают. А ведь казалось бы, кто, ежели не они? Ан нет, не понимают. Не видят за гранью своих причуд истинные порывы. Никто бы не подумал, что так обернется ее гнев, более того, даже сама Феари предположить не могла, чем все может обернуться. Просто она была слишком возбуждена от гнева и ярости, слишком горяча от желания убить негодяя, затоптать в снег, отомстить за всех и вся. Слишком.. чтобы остановиться. Гораздо легче, оказалось, перетечь в иное состояние, нежели обрубить на корню, гораздо легче спалить дом дотла, чем его затушить. И Феари, от неожиданности, не смогла вдруг остановить его порыв. Губы ее вдруг ощутили губы его. Бесстыжие алчные губы. И слабость тут же охватила ее. И не поддаться этой слабости было ничем иным, как лишением себя такого неожиданного блаженства. Ей вдруг так отчаянно остро захотелось поддаться наслаждению, отшвырнуть в ближайший сугроб все свои печали и беспокойства. Она думала, прибьет мальчишку и ей станет легче. Только мальчишка вдруг оказался проворней, вдруг оказался хитрее. А Феари оказалась слабее, поддатливей, неожиданно нежнее, чем ожидала.

Растерялась дева от его наглости. Растерялась от своей чувственности. Уж не его ли она хотела только что стереть с лица земли? Уж не его ли ненавидела больше всех на свете? Уж не его ли сейчас губы ощущает она на своих горчих губах? И не его ли жаждет сейчас больше всех на свете?

В алый цвет окрасилось небо и снег в одночасье. И задышала Феари совсем иначе, глубже, медленней и жарче. Глаза потемнели от желания, тело разгорелось изнутри, руки похолодели от волнения. В сей бы момент - хватай Ричард, пока такая возможность. Хватай, пока горяча. Но, крохотный миг сомнения, искорка здравой мысли в его глазах, вдруг напомнили деве о ее руке. Точнее уже не о руке - лапе. И Феари прошило холодом. Горячая кровь подернулась льдом. Кем она будет в его глазах? Чудовищем? Усмешкой? Еще одной несчастной, коей посчастливилось оказаться под ним? Феари бы и не прочь согнать эти мысли, только ведь когти с перьями по ветру не развеешь. И, рано или поздно, он их увидит и будет плеваться, как негодяй, от того, с кем имел часть разделись жаркие мгновения. И Феари охватила обида. Теперь она уже недоженщина. Теперь она наполовину зверь. А зверям негоже якшаться с людьми. И Феари скинула Ричарда с себя, сама себе будучи противна, и решила идти обратно к Ульриху. Не бежать. Куда уж теперь бежать. Набегалась. Тут хоть дойти бы теперь. И ярости как назло уже не было. Одна горечь.

Никогда не стоит сердить красивую женщину – женское сердце что вулкан, до поры до времени он может спать тихим холмиком, обманчиво укрытый зеленой травкой и добрыми цветами, но однажды тишина взорвется взрывом, а хрупкое спокойствие сменится яростным извержением! И ни одни мужчина не в силах предсказать когда это случится – когда именно благостное затишье сменится рокочущей огненной бурей и какой невинный поступок, с точки зрения мужчины, породит это стихийное бедствие!

Вот и Ульрих не ведал что спровоцировал самое настоящее извержение и быть бы ему похороненным под камнем с надписью «слабак», если бы рыцарь погиб в этот момент.
Потому что Мэлья рассвирепела. Потому что Мэлья вскипела и взорвалась как десять вулканов одновременно!
Её!? ОТПРАВИТЬ В ТЫЛ! Как бы не так!!!
…Рванулась к носилкам хватая полосатые, южные стрелы – тяжеленькие, рвущиеся в бой птички наполненные азартным желанием убивать. Хоть какой-то толк с этих южан…
Обмакнула наконечник в заготовку зелья, дуя на свои замерзающие пальцы: снег набивался в глаза, путался в волосах и ресницах. Холодно! Белая круговерть слепила, ветер кусался, но Ши со Ли сохраняла уверенность.

Ближайшая тварь как раз наседала на Ульриха пытаясь вырвать ему кишки – пока что воинское умение и кольчуга спасали жизнь мужчины, но судя потому, что на лице и руках рыцаря уже появилось несколько глубоких порезов, помощь была необходима. Тем более что черная кровь твари портила простое железо и кольчуга грозила обратиться в ненужный хлам. Драться вблизи с хормуздой оказалось очень невыгодно! Рыцарь нанес ей десяток повреждений, но проклятая черная кровь сочащаяся из ран хормузды, вредила человеку много сильнее чем самой твари.

Мэлья - накричавшаяся, насмеявшаяся, взорвавшаяся проклятьями и угрозами ведьма-Мэлл взялась за свой лук. Сейчас будет урок!
...Ей нужно было затишье, нужен был тот краткий миг, когда белая буря – тоже женщина – наиграется своей истерикой и возьмет передышку, когда накричится, навизжится, когда наконец затихнет перед новой вспышкой.
Ведьмочка задержала дыхание в груди. Вот он – тот самый момент! Ветер улегся, наступила долгожданная тишина, мир обратился хрупким хрустальным шаром затихнув удивленным ребенком И! Могучая стрела полетела в Хормузду оцарапав щеку Ульриха фон Брандена. Мужчина удивленно обернулся, тронул кожу с выступившими капельками крови – потом весело засмеялся, потряс рукой в одобрительном жесте и бросился на своего врага с удвоенной энергией. Судя по поведению твари, стрела всё же значительно ослабила хормузду, лишила ее ловкости и быстроты, хотя трудно сказать что именно на нее подействовало: может элексир, а может просто удачный выстрел в голову?
…Нужно было подойти поближе и осмотреть монстра.
Кулак Ульриха врезался в тупую морду твари, мелькнул меч и тяжелая туша обмякла на снегу.

Покуда Мэлья Ши со Ли наслаждалась благородной женской местью, Ричард Доблестное Сердце снял сапог и кинул им в…
…в Феари!

Звук удара. Хруст снега. И вторая, все еще живая хормузда повернулась к женщине. Каким-то невероятным усилием Ричарду удалось миновать гибкий хвост, не попасть под удары крючковатых, зазубренных когтей и прочих неблагородных выступов хармуздового тела. Принцу удалось подобраться со спины и выдернуть одним ловким движению свою шпагу из тела тварины!
«Ссссай! Браво. Это великолепнишшно! Может вы дозволите мне всё шшшше помочь? Правда-правда. Я могу помочь!»

Юноша, однако, не слушал.

Великолепный юноша совершил прекрасный и героический поступок – спас свою верную шпагу! К сожалению последней здорово досталось: лезвие было изъедено кислотой и оружие грозило обратиться в железную труху, при любой попытке его использовать. Нужно было срочное чудо чтобы спасти жизнь несчастной боевой подруге угодившей в беду!
…И увы, речь пока что шла не о жизни Феари, ибо женщина увидела как Ричард прытким зайчиком ускакал в сторону Мэльи.

Безглазая хормузда довольно живо поперла на леди Гвидичи – теряя кровь, поблескивая острыми осколками костей торчащих из ее мяса, тварь все сильнее ускоряясь, понеслась на женщину.
Нож улетел куда-то мимо. Потом настал черед для стрелы Мэльи – и тоже мимо! Стрела с серым порошком унеслась куда-то в молоко, сбитая порывом шквального ветра.
Феари осталась один на один с бедой. Иллюзия, побег или последняя яростная битва?
Хормузда не собиралась останавливаться. Это был ее предсмертный рывок и она бежала из-за всех сил – оскалившая, страшная монстрина пускающаяся коричневую пену из раззявленной пасти. Все-таки какие-то зачатки разума у нее имелись. Все-таки, она желала отомстить!

…Иногда бывает так, что ты заслуживаешь чего-то хорошего, но ничего хорошего не получаешь и вместо розовых лепестков на голову упорно льются ушаты помоев. А случается так, что самое незаслуженное, самое мерзкое наказание обрушивается на твою душу, когда ты к этому не готов. Когда ты расслаблен, покоен и совсем не ожидаешь удара ножом в спину.
Когда всё должно быть хорошо и вдруг начинает идти очень и очень плохо.
Так случилось с Феари и Ричардом.

Падал снег, буря завывала и повизгивала сотней голодных шакалов - стена зловеще гудела, возвышаясь над фигурками живых людей серым, мерцающим монолитом.
Ричард лежал со своей изломанной лапой-рукой на пропахших паленым лесом, самодельных волокушах. Превосходный не двигался. Дышал. Но глаза светились смертельным упрямством: Нет. Он к этому не готов. Он не сумеет перенести. Противно. Фу. Бе...Тысячи мыслей, тысячи образов.
Лучше убейте Ричарда Превосходного. Он не может быть коднаром. Нет, нет и еще раз нет!
...Фу. Ваааах. Бе. Как это возможно!?

Тут или умирай, или бросайся в электрическую стену. Моли. Проси о её пощаде. Но Преграде всё равно – всё что случилось, уже случилось и назад она ничего не возьмет. Нельзя отменить случайно вылетевшее слово сказанное вслух, нельзя изменить вчерашний день. Все что произошло – произошло.
И страшная, покрытая чешуёй лапа вердикт стены – Виновен! Так будь же коднаром – эгоистичным, похотливым, думающим только о своей шкуре зверем.
Стена сказала Ричарду:
«Ты коднар. Не вижу в тебе человека. Вижу в тебе злого, похотливого зверя – черного зверя, который любит только свою шкуру и самого себя, пернатого зверя, который любит похоть и жратву. Так ведут себя коднары. Такими они рождаются и такими они умирают. Арьегмеха! Будь коднаром. Я обнажаю твою суть.»

…Иногда так бывает, что кто-то согласен взять твою ношу взамен. Просто так. Из жалости и сострадания. Редкое, невозможное чудо – тебя отводят в сторону, дают леденец и кружевной платочек, а на плаху идет совсем другой человек. Потому что этот человек видит – твое несчастье слишком велико для одного, ты не сумеешь, не сможешь его вынести.
Все произошло мгновенно. Мэль занималась Ульрихом, вглядываясь в бледное, совсем неживое лицо рыцаря. Считающий себя навеки вечные опозоренным, бедняга Найджелл утирал крупные злые слезы. А Феари уже приняла решение и Преграда ее услышала:
«Нельзя отменить то, что уже принято, сья. Нельзя схватить ветер за хвост, нельзя попросить вернуться вчерашний день. Нельзя отменить решение, которому дана жизнь. Проклятье есть и оно выдано. Арьегмеха. Слышу твоё сердце и внимаю. Ты предлагаешь себя вместо него. Ты согласна на замену и понимаешь, что возможно, останешься монстром навсегда? Ты принимаешь на себя испорченность Коднара? Так тому и быть. Эгерей. Если что-то плохое должно случиться – оно случится в любом случае».

Исчезла чешуя покрывающая славную ручку Ричарда, исчезли когти и бугры. Кожа Превосходного аккуратная, белая и шелковистая. Такая, какой она должна быть – чистая и прекрасная!

Феари тоже прекрасна: тонкие черты лица, синие глаза, ладная фигурка. Воплотившееся женское божество, мечта любого мужчины. О! Леди Гведичи знала цену своей красоты и умело ей пользовалась.
Когда-то.
Рука Феари изменилась – проклятье Ричарда теперь её проклятье: серпообразные когти, черная кожа и чешуя. Пока что изменилась только кисть, но если не удастся найти противоядие – она станет коднаром.
Искаженным, противоестественным зверем. Прекрасным в свое уродстве созданием.

Феари рискует остаться монстром навсегда.
Обрасти перьями и чешуёй.
Ради Ричарда.
На веки вечные.

Вы не можете просматривать этот пост!

Ульрих выглядел смущенным когда Мэлья поцеловала его в щеку, казалось, рыцарь не знает как вести себя – толи отбросив сомнения, погрузиться в любовь и страсть; толи продолжать выдерживать характер заботливого отца. Смущенный, он задумчиво тер щеку. Потом вздохнул, подхватил Ричарда и отдал все свое внимание дороге – словно через розовую дымку слышался голос Превосходного: Ричи кому-то угрожал, предлагал убить, рассказывал сказки.

Сказки рыцарь любил, но та, которую рассказал Превосходный, оказалось слишком сложной для рыцаря, где-то на середине фон Бранден уже перестал понимать смысл.
…Сначала вроде был волк, потом как полагается, появился его соперник. Это наверное должно обозначать грех эгоизма? Гемландская Церковь обязательно вплела бы в историю мотивы человеческого падения и вечной духовной запятнаности: брат предает брата, старший держит младшего в подвале и пытает…
Фон Бранден тряхнул головой. Потом вдруг матерый волк в сказке убил младшего и эта часть Ульриху совсем не понравилось – всё ж младший сын своего дома! А в довершение оказалось что матерый волк ест самого себя.

Твою-то мать!

Рыцарь присвистнул на окончании, осознав – что он дурак вообще ничего не понял. Да и трудно было заставить голову работать как следует.
… Ульрих все еще чувствовал тепло Мэльи на своей щеке, размышляя над тем, как ему следует поступить: Он ведь не должен был подводить всех этих людей отдаваясь страсти и влечению, а с другой стороны - нет-нет да и желалось рыцарю отпустить Ричарда в первую же попавшуюся лужу, забыть о хорошем мальчике Улле и броситься к Мэлье чтобы творить безумства.
Любить. Отдавать. Брать. Увидеть ее обнаженной! Окунуться в сладкое томительное чувство любви – и пускай ветки и насекомые, грязь и опасности. Корешки упирающиеся в спину. Мокрые лужицы. У него уже давно не было женщины, и у него никогда не было женщины которая бы любила его…
Увы. Мечты мечтами, но, Ульрих фон Бранден являлся человеком долга, а потому к счастью для Превосходного – путешествие прошло великолепно. Правда растрясло Ричарда немного от неровной ходьбы глубоко хромающего рыцаря – зато подвернутая лодыжка почти не чувствовалась. Только мутило слегка. Он же давно не ел.
Найджелл как назло что-то грыз. Грыз деятельно, вкусно, грыз кричаще! не предлагая Ричарду. А есть Превосходному хотелось с каждым мигом все сильнее.

- Бы-барон. Я барон. – Запыхавшись, поправил превосходного Ульрих - Ба-барон Бы-бранденсбургский. К-какова честь, а? Тебя н-несет один из фон Бранденов. Ха! Г-говоришь у-убить подранка…А сам с-сумеешь м-мальчик? Поднимется у тебя рука на того кы-кто слаб, кто у-унижен и н-на носилках? Он же без сознания. Лежит, стонет…у-убить ты-такого не велика честь. Ч-человечье м-мясо не так уж и легко п-подается – у-упустишь у-удар, за-засомневаешься в последний момент и утроишь его м-муки. Гы-говоря по сердцу. Ты хоть раз у-убивал кого-нибудь, кы-кроме своего у-ушастика? Это же к-как в твоей сказке…все равно что с-самого себя есть.

...

Когда пришли на полянку Ульрих присел чуть в сторонке чтобы видеть окрестности, положил руки на меч и вытянул правую ногу. Найджелл деловито принялся хлопотать с костерком – все таки неунывающая, очень деятельная душа!
- Надо бы промыть доброй леди рану. Снежок вродева есть! Ежели эта штуковина не убивает, так я бы снежком ранку протер и инструменты прокалил в огне. А то забьется грязь. И…Я вам сам ранку-то полечу добрая леди Гвидичи! Я это очень умеючи сделаю!
И Найджелл так выразительно смутися на этом моменте, что Рыжая вдруг ясно ощутила – паренек испытывает к ней вполне мужские эмоции. Он глядел на нее не просто как на добрую тетю - в зеленых глазах веснушчатого мальчика промелькнуло вполне мужское желание.
Четырнадцать лет. Для своего возраста Найджелл был развит довольно таки хорошо – можно было принять его за совершеннолетнего. И что-то подсказывало Гвидичи, что юный сквайр не только костры годен разжигать…

- А мысли....голоса там. Неа. Ничего такого не слышал. Да и молчит уже он...

Ульрих слушал рассказ Феари не перебивая – рыцарь почитал себя не сильно умным, а потому в основном помалкивал и чистил меч. Правда, залился смущенным румянцем на слове «знатоки». И украсила тогда исцарапанное, покрытое синяками да кровавыми ссадинами лицо рыцаря совершенно детская и глупая улыбка - делала она Ульриха одновременно моложе и проще – теплым солнечным светом высвечивая в высоком рыцаре нечто далекое, потерянное давным-давно в детстве.
«Знатоки. Наверное что-то от знаний. Наверное мудрость. Книжники. Мудрецы. Твою мать! Меня назвали умным. Хе-хе. Умным! Папаша наверное в склепе переворачивается. Полудурка с мудрыми монахами рядом ставят…»
И немедленно захотелось Ульриху ввернуть что-нибудь умное, такое вот острое, чтобы оправдать высокое звание мудреца.
- Я эээ…п-почти что умею ч-читать. И м-могу писать своё и-имя. Сы-сам!
…В Гемландии немногие аристократы учились чему-то кроме воинской науки, а потому рыцарю казалось что он действительно эффектно завершил речь Феари. Завершил как очень умный человек. Как знаток же!

Мэлья тем временем осмотрела холм.
Магия. Зима. Мерцающая серая стена отделяющая летний мир, от мира ледяного. Кто-то поставил Завесу опасаясь того жуткого, что выходит из леса. Не хармузд – безликих тварей с кровью-кислотой. Опасаясь чего-то более страшного чем хармузды.
Стена должна была задерживать зло и в этом была главная зацепка. Тот кто поражен гнилью – не пройдет. Человек на той стороне – один из вчерашних врагов, с испытанием видать не справился.
Он лежал мертвым и белый снег заносил его тело, рядом лежала мертвая лошадь – очевидно, из-за греха одного наказание обрушится на всех…

Вырвавшись из цепких объятий дурмана, Лев смачно мотнул мордой, расплескав по округе сочные куски слюней и пены.
— Лосий хрен! — пробурчал царь, осознавая, что только грязно изнасиловал чьи-то письма. Такое с ним уже бывало, после тех самых грибов от господина Лося. Только тогда жертвой стало дупло, как назло оказавшееся прибежищем для целого улья злоебучих пчёл. Для заметки: отрезвляют они быстро. И так же, для заметки: локомотив Его Величества не способна остановить ни трезвая голова, ни даже внезапная боль.
Пытаясь выйти из ситуации красиво, и по-мужски, Царь отнял у липриконов пару звонких монет (ибо не положено монархам таскать с собой мелочь), после чего бросил их на осквернённый и униженный ящик.
— Поешь и переоденься, — повелительно высказал он, — Бастардов не признаю, алименты не выплачиваю.
После вызубренной фразы, животное гордо прошло мимо, стараясь натянуть на морду серьезное выражение.

Вы не можете просматривать этот пост!

ссылка

Куча измазанных маленьких человечков в черных от работы, но на самом деле, синих одеждах бегали недовольно туда-сюда, матерясь, трудясь, бухая у Ришара, внутри Элли - бегали мураши, творили опасные кульбиты в самой-самой глубинной сердцевине женщины, в абсолютном подполье. Шпионы.
Киса выжала черного без остатка. Его глаза молили о таком. А она жадничала, смаковала, облизывалась, и смотрела при этом так, как будто ей мало. Алкающий, безжалостный взгляд, после которого Элли трогательно просит приблизить губы. Кошка хочет только поцелуя, ей больше совсем-совсем ничего не нужно, когда так лихо прибирает к рукам достояние Вселенной тот, который сзади.
Разгоряченная до смерти, почти погибшая, над одним, она абсолютно готова сдохнуть под другим.
И сдыхает.
Эта женщина, которая достанет самого Дьявола, стоит ли говорить о Боге. Грешна! И нынче даже всевышний услышит ее крик. Этот крик формируется внизу живота, растет и крепнет, расходясь смерчем в теле. А после крика - стон, стон в котором чудесен каждый слог, изыскано переплетаются между собой ноты и тональности, подрагивая на виражах блаженства. Блаженства Элли...

После Элли жамкает филейные части самцов. Ягодички - лучшее место мужчины, как ни крути. Хоть и этих двоих можно разглядывать с любой стороны - всюду сладко. Это зовется чуйкой. Элли даже в Канзасе умудрялась находить себе достойные экземпляры, правда, на этапе "исполняй мечты Элли" все провалились. Хорошие мальчики? Как бы не так! Самовлюбленные мудаки и собственники. Сама Эльза вполне не против исполнять мечты, она легко подпустит к любому пару самок вместе с собой или вместо себя, что иногда очень удобно. Жаль, подобный альтруизм не сыскал себе взаимности в прошлой жизни девочки.
- Потрясно, мальчики. Это был... Да, пожалуй, уже был, поэтому пошли вон, оба. Я стану купаться и спать. И... Чая с бергамотиком на утро намутите там.
Элли рывком содрала грязную простынь с израненной кровати, определив себе место сна на целеньком диване у стены, и неизменно пританцовывая бедрами прошла в ванную, стягивая на ходу чулки. Сунула простынь в стиральную машину и наколдовала ванну с высоченной пеной.
Элли купалась.
Пена, пользуясь моментом, рисовала на ногах леди белые чулки.
Элли думала о том, что межвидовое скрещивание дает в потомстве ноль, и это славно, хоть есть прекрасный бабушкин способ контрацепции, который Элли, без сомнения, знает. Элли думала еще, что ищет настоящего мужчину, а соответствие мужчины мужчине настоящему Эльза предпочитает выяснять практическим путем, чтобы уменьшить погрешность. В Канзасе Элли поставила 37 опытов, плюсы и минусы каждого участника записаны у Элли в мозгу и выбран лучший, пожалуй, это Джей. Согласно теории вероятности 100/е = 37 кандидатов (здесь е - основание натуральных логарифмов, е = 2.71828...), и если 37 у Элли уже было, следуя оптимальному алгоритму по науке Элли требуется продолжать интервьюировать кандидатов и в волшебной стране, и выбрать первого, который будет лучше того лучшего из 37(Джея).
За такими размышлениями пена успевает истаять, а тело насладиться водой.
Элли ложится спать, раздумывая о том, что пора забить на поиски ВИГа и дернуть на поиски ведьмы, обзавестись полтонной волшебных зеленых таблеточек, повеселиться еще, после - можно будет продать таблетки вместе с Тотошкой и Львом, что значительно увеличит стоимость микстурки, тем самым увеличивая прибыль. Можно будет потренировать еще и других местных кобелей и барыжить потом почище ВИГа, а это уже почти равнозначно тому, что к ВИГу прийти, ведь если великий и ужасный не дурачок, рано или поздно он сам навестит конкурентов. Конкурентку...
Элли думает себе такую вот многоходовочку, улыбается и засыпает.

Лепреконы поют Элли сладкую колыбельную: ссылка

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Феари постепенно приходила в себя. Постепенно светлело в глазах, запахи становились отчетливей, ощущения ярче. Откуда ни возьмись, появился Найджел. Трусливый заяц, спрятался, когда стало жарко. Но да чего уж тут судить. Он еще совсем мал, ему еще беречься надо. Помощи в бою от него, очевидно, никакой. Впрочем, и от Феари особо помощи не последовало. Свалилась и помирала. Та еще помощница.

Недалеко послышался родной голос Ульриха. А вот и он сам. Изможденный, пыльный, но вполне себе живучий. Бодрым голосом вещает о произошедшем. Его приятно слушать. Он сражался от души, он не отступил тогда и не отсупил бы и сейчас, благо Мелья умудрилась всех вытащить из этой мутной жижи событий. Мел тоже выглядела уставшей. Мокрые пряди налипли на лоб, и Феари их ласково убрала. Все чувствовали , будто вернулись с того света.

Только вот Ричарда Заячье сердце не доставало. Утащили его, что ли? Да не, видимо сам кинулся наутек. Еще бы, не каждый, видя, что силы противника превышают в разы, останется и будет биться до конца, причем не победного, а довольно-таки тоскливого. Не каждый. Только самый отчаянный псих. Феари с любовью одарила взглядом Ульриха и Мел. Да, они самые настоящие безумцы. На всю голову.

- Надо позвать Ричи. Я думаю, он не далеко успел угнать. Найджел, метнись зайчиком, покричи Ричарда. - Фе не стала уже добавлять, что Найджелу виднее, куда можно удрать, когда спасаешь свою родную задницу.

Феари задумчиво посмотрела на умирающего. Нет, все ему было ни по чем. Сквозь задумчивость в памяти всплыл голос, что пришел к ней на границе жизни и смерти. Значит, вероятно, он и вправду был. Если он поддерживает жизнь умирающему, значит и ее держал..
- Ребята, я когда тут умирала, мне все голос чудился. Он говорил непонятные вещи и что-то о жизни. Посылал нас к фонтану по-моему. На площади, если мне память не изменяет. И о подстреленном этом говорил. Что его тоже держит, дает ему силы, как и мне в тот момент. В общем, сдается мне, что не чудилось мне это.. И вообще. Что у тебя там Найджелл? Что ты нашел? - говорила устало, без энтузиазма, мечтая свалиться и хорошенько выспаться. Но не тут. Хватит уже тут валяться.

Приняв помощь Мел, поднялась на ноги и осмотрелась. Хотелось есть.

Стоило отгреметь всему страшненькому и опасному, как немедленно обнаружился Найджелл. Оказалось что белобрысый жизнерадостный паренек, хотя и обладал рядом достоинств, в тоже время был довольно трусоватым зайцем. Не всегда. Но иногда в нём просыпалось простое человеческое желание унести свою задницу подальше от беды.
Раскраснелся. Засуетился вокруг женщин, предлагая свою помощь то Феари, то Мэлье, а то и им обоим. Принялся собирать какие-то вещи, фальшиво насвистывая некую простенькую мелодию. Найджеллу явно было стыдно, но он старался этого не показывать.

С чиханьем и кашляньем поднялся с земли Ульрих. Встряхнулся по-собачьи, вытряхивая из волос пепел и кусочки земли. Сплюнул горечь, почесывая обожженные на плечах места. Все ж он был в кольчуге – а волшебный огонь и раскаленная сталь, далеко не самое лучшее сочетание.
- Н-ну мать его, н-не хило приложило! Ха. Но мы все еще живы…свят Г-господь! Ды-добьём мы т-так нашего стрелянного птенца…особенно м-мучительно же добьем…и вовсе чудо что он жив…

А оно и в самом деле было чудом. Потому что раненный все еще дышал, вдобавок, не кричал и не стонал – на посеревшем, перепачканном черной кровью лице сияли теплые золотистые блики. Феари эти блики были знакомы. И голос! Как бы там ни было, кто-то или что-то, сохраняло раненному жизнь…Он бы не выжил сам. Это было противоестественно, невозможно и страшно – вопреки всем медицинским фактам и утверждениям. Лучник хрипло дышал, а засевшая стрела все также находилась в животе.

- Там такое! – Шмыгнув носом, Найджел между тем откопал мешочек с едой. Достал себе один из рыжих фруктов, внешне и по запаху похожему на вытянутый апельсин. Почистил и принялся жевать.
Сквозь жирный аромат гари пахнуло чем-то живым.
- Я такое, мои родненькие, первый раз вижу. Вы уж поверьте! Поторопитесь, а? Ну уж куда мы попали я не знаю, да только этаво вообще чудно, дамы и господа. Там же такое!!! Вы уж извините, но поторопиться бы вам, да?

- Ага. Сейчас п-побежим д-да…в пы-припляску...- Нахмурился Ульрих, потягиваясь и потирая хромую ногу.
- Слушайте, а кы-кто-нибудь видел нашу п-принцесу? Я ды-давно не видел и самое гы-главное не слышал того м-мальчика с соломинкой вместо меча...Он к-как-то подозрительно за-зам-мы-олчал. Это странно. О-обычно он ра-ра-аботает своим языком даже больше чем я...


Сэр Ричард, к тому времени, все также сидел на дне своей ямины в гордом одиночестве - чувствуя как его ноги, медленно но неодолимо погружаются в вязкую земляную жижу. Может ему это только казалось, но кажется коричневая густая водичка начала прибывать…Сначала жидкая грязь доставала по щиколотку, а теперь уже и по колено. Что бы ни случилось наверху, но внизу, на уровне сэра Ричарда, это отозвалось весьма заметными изменениями.
Намокшая шляпа вверх лететь категорически не желала.
Сэр Ричард бросил! И стал свидетелем тому, как нехотя подлетев вверх, красивая шляпа с шикарным пером шлепнулась неподалеку от паренька, так и не покинув роковой ямины. Красивое перо торчало вверх. Правда изгвазданное чем-то коричневым, оно уже не смотрелось слишком уж шикарно. Перо смотрелось одиноким изуродованным героем, который все еще стоял на ногах, но был обречен утонуть в жидком дерьме.

Вы не можете просматривать этот пост!

шо ковылять лень
обнаглела

В общем, после этого Ришар мог уже ничего не говорить. Ришар мог вообще после этого не разговаривать. Никогда.
Глазки божественной женщины превратились разом в два огромных блюдца и заняли половину лица. Элли возмущена. Раздосадована. Зла.
По тому, как понесло по небу черные тучи, по тому, как завыл ветер, стало понятно: Элли гневается и планета гневается вместе с ней.
Только Элли девочка правильная.
- Ты моральный импотент, Ришар!
Выкрикнула дамочка ласково. Элли всего лишь констатировала факт. Мужчина мертв, если не способен принести свой величественный зад к женщине.
Факт.

А потом и Страшила достиг логова мастера. Элли мысленно благословила Страшиллу.

И взорвалась, когда даже при такой очевидной расстановке сил в пользу Элли, мастер продолжал оставаться мертв.
Элли скомандовала лепреконам, и представление началось.

ссылка

- Этот мужчина... Я не знаю его имени. Так бывает. Мужчина есть, а имени нет. Он нес мертвую курицу, мне еще тогда подумалось, за что он убил эту бедную несчастную женщину, мне тогда стало жаль ее, жаль до глубины души. Я обратилась к нему в своей обычной манере с каким-то безобидным вопросом, и тогда... Тогда он почесал свои яйца! Вот так!
Элли обошла Дровосека сзади и почесала самое интересное место Дровосека.
- Почесал яйца! Вы представляете, он почесал свои яйца! Как думаете, что сделала я? ПАФ! Паф ему прямо в голову! Хедшот.

Мужик нарвался!
Мужик нарвался!
Он был невежествен и груб!
Каким случился, таким остался -
Холодный, мерзкий и жалкий труп.

- После мы вошли в ту таверну. Я всем улыбалась, была радушна и хорошо себя вела. Я только попросила немного ласки для меня и моих друзей. Совсем чуточку, совсем немножечко ласки в виде радушия и гостеприимства. Согласитесь, это совсем немного? Сущий пустяк! Он оказался так груб ко мне! Непреклонен и черств. А после, в таверну ворвались черти. Шестеро или семеро уродливых существ с крысиными головами. Они брызгали повсюду ядовитой слюной, они хамили мне и моим друзьям. Мы приняли бой, в котором низменные сущности явили свое уродливое лицо, продемонстрировав абсолютное отсутствие чести и достоинства в их отвратительных сердцах. Мы уже не имели пава отступать, и я... ПАФ! ПАФ! ПАФ! Раздалось шумное - я расстреляла их. Ведь Элли - это ласка, это любовь, это преданность для тех, кто ее достоин, и Элли - это смерть, безжалостная смерть уродам. ПАФ! ПАФ! ПАФ! Громовое, многоголосое, смертоносное. Липкий ужас, пробирающий до нутра и насилующий позвоночник, наведенный Страшилой! И огонь! Огонь выел их глаза, сожрал их тела.

Они нарвались!
Они нарвались!
И в этом нашей нет вины!
Мы шли спокойно, не выставлялись,
Но не прощаем уродов мы!

- Теперь же я вижу тебя, мой чумазый друг, чья помощь нам пришлась бы кстати. Я ласкова с тобой, я приглашаю тебя откушать со мной виски, протягиваю дружественную руку, но ты, моральный импотент, продолжаешь считать меня и моих друзей никчемными идиотами. Пестуешь собственную лень, когда к тебе пришли с миром! Манишь пройтись к тебе мертвой тропой женщину, равной которой нет в вашем уродливом мирке, где все давным давно пыхают изумрудку и ничего за светом этой ядовитой зелени не видят. И несмотря на это, прямо сейчас, я оказываю тебе жест доброй воли, я вхожу в твое сердце этой божественной музыкой и великодушно прощаю тебе твою ошибку, ведь все ошибаются... И ты должен понимать, мой чумазый рыцарь, что это последний шанс, дарованный тебе свыше. Воспользуйся им мудро, иначе неизбежно последует мое веское... ПАФ! Хедшот!

Ришар нарвался!
Ришар нарвался!
Он думал, что умнее всех!
Обидел Элли, вконец заврался,
Он совершил самый смертный грех!

Вы не можете просматривать этот пост!

Последний раз, Льва так штырило после тех странных грибов, которыми его угостил Лось, за обещание не жрать его. Царя накрыло так, что он потом себя неделю считал морским котиком, и передвигался исключительно на брюхе.
Ударная доза алкоголя, как оказалось, действует немногим лучше. Запах помойных крыс, паленой шерсти и вкус крови немытого мясника добавили головокружению особый шик, и в какой-то момент, пока вся честная компания боролась с возможностью быть убитыми в этом кабаке, Лев по-царски опорожнял желудок, обблевав все доступное ему пространство.
- Комочек шерсти... - пролепетал он, пытаясь оправдаться перед чьей-то безжизненной башкой, смотрящей на него стеклянными глазами. Не хотелось сознаваться в том, что Его Высочество не умеет пить.
Кто-то из посетителей изящно е*нулся на блевотне, спиной собрав все ее великолепие.
- Пердон, - сквозь смех хрюкнул бухой Царь, и аккуратно прошелся по распростертой туше, пытаясь не замараться. Не дело это, в собственной рвоте гулять.
Раскачиваясь всем телом, кот внезапно осознал, что на двух лапах сейчас будет намного устойчивее (простим ему это заблуждение, ввиду его алкогольного отравления), и посему решил скорее подняться, когтями цепляясь за все, что можно было взяться. Приняв устойчивое положение, зверь покинул заведение, позволяя горячему воздуху играться с его шерстью.
"Ебать, я прекрасен", - мелькнула мысль, и зверь мотнул гривой, давая всем возможность разделить с ним это заблуждение. Оказавшись на улице, животное (во всех смыслах), было удостоено чести нести на себе Элли.
Отдав честь дровосеку (в том смысле, что козырнув лапой), лев проводил его взглядом, и уткнулся носом в филейную часть Эльзы, смачно втянув в себя ее запах. Запах дыма навязчиво предлагал сравнить этот сочный кусочек с шашлычком. А с другой стороны, стоит заметить, что на пьяную голову любая самка - самка. Пусть и лысая. И неуклюжая местами.
В животе что-то угрюмо булькнуло.
Щекоча усами, зверь еще раз понюхал дарованную ему женщину.
Пока никто не видит.
Огромный шершавый язык накрыл собой ягодицы, в попытке Льва попробовать на вкус шашлычочек. Причмокнул, распробовав.
Чет, жрать захотелось.
Воровато оглянувшись, Лев еще раз лизнул разлегшуюся на плече Элли. А затем еще раз. И еще... Пасть максимально распахнулась, в попытках уместить в себе аппетитную попку, и так и замерла, когда негодник попался-таки, на глаза Тотошке. Пса Лев уже уважал. Они ведь с ним оба, как-никак, королевских кровей! Царь Зверей и Король Френдзоны - чем не братья?!
- Я ее пыфаюфь ф фтьффства прифести*... - оправдалось Его Высочество, все еще прикусывая мертвецки пьяное тело. Освободив рот, кошак еще раз лизнул Элли, на этот раз вполне безобидно, и продемонстрировал оттопыренный большой палец, - Кошачий массаж. Ничего личного.

Вы не можете просматривать этот пост!

Тот факт, что часть рыцарей развернули коней и понеслись прочь от такой радушной встречи двух девиц, явно намекал, что гнались они не за ними, а просто в эту же сторону направлялись. Ну вот, - с досадой подумала Фе, глядя как один рыцарь падает с коня с пробитой рукой, а второй валится на землю, истекая кровью от смертельной меткости ее подруги, - Надо добивать.

Феари была расчетливым и внимательным бойцом. Если Мел могла броситься в бой с боевым кличем, разнося все к чертям собачьим и не думая ни о чем, кроме жажды отмщения и прочих благородных порывах, то Феари, вопреки своему пламенному нраву, всегда предпочитала помедлить и пронаблюдать, держась чуть позади яростной Мел, словно ее здравый рассудок. Стоило Феари что-то крикнуть, как Мел тот час же ее слышала и реагировала на сообщение. Внимание Феари привлек не тот всадник, что кинулся на Мел с боевым кличем, а тот, что незаметно скрылся в кустах. Феари уже было занесла нож для горячей встречи с его спиной, как вдруг, в одночасье, нож выскользнул из ее рук, так и не ощутив стремительного полета и упал в траву у ног. Рука же безвольно обвисла и мучительно отяжелела.

Что ж, - рассуждала Фе под шум горна и свист стрел, - теперь у меня лишь одна рука, и ножи ей не помогут. Она Быстро подняла нож и сменила его кинжалом. Тут-то и увидела, как сбоку крадется туша с кривым ножом.

- Мел, ближний! - крикнула Фе и направилась к нему наперерез, однако не так прытко, как могла бы. Стоило помнить, что теперь она слабее на одну руку, а это почти половина ее силы. Сейчас ей нужно было выиграть время, отвлечь детину на себя. Благо она должна показаться ему легкой мишенью, с пробитым-то плечом.
Ах, Мел, моя милая Мел, как же нам дорого обходится твой страстный порыв пустить в кого-нибудь стрелу.

Мелья не особо задумывалась откуда взялись всадники и почему берут их в кольцо: пустые разговоры с Хурином, неудачные планы и это долгое бесплодное утро огорчений, вывели девушку из равновесия. Красавица бросилась в бой без оглядки!

А ведь если бы она присмотрелась внимательнее, то наверняка заметила бы, что мужчины были напуганы, смятены и если кто сдуру и напугал девчонок, то не было в этом злого умысла – всего лишь обычная паника и недоразумение на чумазых лицах после странного прыжка между мирами. Возможно, позже всадники и напали бы на двух красивых странниц, посчитав их легкой добычей. Кто ж от сладкой девочки-то откажется! А может и не напали бы, ибо были честны, горды и доблестны. Теперь уж не выяснить!
В любом случае, в таком густом лесу конным всадникам делать было нечего. И они было крепко напуганы, очевидно изъятые с поля брани тем же способом, каким были изъяты сами Мэлья и Фе.
Увы.
Стрелы Мэл вырвались на свободу раньше, чем голова успела подумать о всяких там «бы» да «кабы».

Тренькнула тетива. С отчаянным криком первый из всадников упал на землю, принявшись трясти пробитой рукой. Второму повезло меньше. Стрела угодила в горло - выплюнув яркий сгусток крови изо рта, всадник бездушным мешком опрокинулся на землю. Остальным команды не понадобилось. Несколько человек драпануло на своих скакунах в лес, разбивая красивую теорию о чести и доблести этих ребят. Кто-то спрыгнул с коня убегая в густой кустарник, а кто-то живо бросился в бой, оглашая окрестности зычным криком:

-Ай-яй. Аяйзагмаг! Агха!!!

…Послышался отчаянный звук рога.
Отдавая какие-то команды на незнакомом языке, высокий незнакомец бросился в сторону Мэльи, приподнимаясь в стременах и направляя на девчонку копье.
Послышался свист стрел. Ага! Они не одни с луками. Первая стрела вонзилась рядом с госпожой Ши со Ли, вторая и вовсе исчезла где-то в листве, а вот третья пробила плечо Феари, заставив правую руку девушки безвольно обвиснуть. Настоящей боли еще не было, но рука отяжелела, наполнившись пока еще легкой, покалывающей мукой. Нож упал в мягкую подстилку - при желании его еще можно было успеть поднять…

Собственно, против них сейчас сражались трое. Кажется трое: Кто-то метко стрелял из кустов. Высокий человек в седле направил скакуна прямиком на Мэлью, а еще один подкрадывался с кривым, серпообразным мечом наступая откуда-то сбоку.


Ни сэр Ульрих, ни сэр Ричард в этом бою участия не принимали.
Властью странного заклятья они оказались где-то в лесной пуще, и сейчас могли предаваться отдыху и светским разговорам. Среди уютных одуванчиков, резных листьев и ободряющего пения птичек.

Впрочем нет.

Лес казался молчаливым злым соглядатаем и никакие птицы в нем не пели. Совершенно точно! Вокруг царила злая, чуткая тишина. Тишина, можно сказать, очень даже настороженная и недружелюбная к двуногим смертным.

- Па-пошел ты, к-комарад! – Ульрих нахмурился, тяжелым взглядом вперившись в мальчишку. - Г-господь сви-идетель, я б-был посвящен в рыцари лета г-господнего 1182 г-го-ода! А ты щ-щенок…Щ-щенок с и-иголкой вместо ме-меча! Т-тебя-то кы-кто в рыцари посвятил?...на-наверняка он был пьян к-как черт и с м-мокрыми штанами?
Господин фон Бранден окинул взглядом недобрые окрестности.
- А и н-не важно…М-мы умерли. Я п-помню б-бой и г-глупую победу. Всё кы-кончено. Мы мертвецы. Я-то т-точно у-умер, я бы н-не стал жить п-после т-такого п-позора. П-прекрасный день в аду, в-вот точно с-сэр Ричард! Прекрасный д-день для того чтобы…

…Озвучить фразу целиком рыцарь не успел. Где-то неподалёку кто-то отчаянно затрубил в рог и послышался шум жаркой битвы. Крики. Лошадиный храп. Трещание в кустах и громкая ругань. Кто-то явно приближался сюда...

Лев презрительно фыркнул, взглянув на меню - хоть он и не умел читать, это не значит, что остальные тоже об этом знали. Поэтому он состроил пренебрежительную мину, сморщив нос и слегка приобнажив клыки, а потом ушел от стола в сторону барной стойки - там уже наливали.
Танец Элли он проводил коротким косым взглядом примерно с той же внимательностью, с которой поглядывал на безногого гнома, танцующего на руках: странные, непонятные движения теми частями тела, которые совсем для этого не преднозначены.
"Двуногие..." - подумал он с пренебрежением. "Не умеют привлекать внимания иначе, чем размахивая своими лысыми конечностями. Никакого изящества, сдержанной силы, грации, пластики..."

- Эй, Зверь! - окликнул он Тотошку басовитым рыком. По мнению льва это был комплимент, шитый белыми нитками лести: до настоящего зверя, такого как Лев, конечно, доберману было далеко. Хотя кто знает? Может он ещё не забыл своих корней? Прервавшись от размышлений, Лев поднялся на задние лапы рядом с собакой и, опираясь передними на стойку бара, ухватил одну из кружек.
- За тех, кто покрыт шерстью! - сказал он громкий тост и отхлебнул, искоса посматривая туда, где были тигрицы.

Вы не можете просматривать этот пост!

ссылка

Все. Определенно все Элли здесь нравилось. Абсолютно все. Радость разливалась по венам, заставляя зайтись мелкой дрожью, зайтись хохотом, приятным перезвоном колокольчиков ответить кабатчику заставляло ее происходящее вокруг.
Это зовется предвкушением.
Элли опрокинула содержимое кружки в себя, даже не поморщившись.
Откинулась на спинку кресла, закрыв глаза от удовольствия - пробирало нещадно: жгучее спиртное покусывало, жамкало и облизывало каждую клеточку этого божественного тела. Эйфория. Блаженство! Волшебство. Праздник.
Девочка подмигнула Страшиле и встала.

- Оркестр, тушь!
Элли вскинула левую, пустую руку вверх в повелительном жесте.
Зазвучала музыка, любимая, страстная музыка Элли. Держа в правой руке пистолет, плавно покачивая бедрами, королева извивалась в танце. Говорят, то, как женщина танцует, определяет то, какова она в постели. Если это правда, вот эту женщину, млеющую в экстазе на танцполе, чувственную - эту женщину хотелось, хотелось целовать распахнутые уста, прильнуть грудью к груди и объять столь зазывно кружащиеся в ритме музыки бедра.

      На слова Вереста и Даэрона седеющий стражник с вечно красным от солнца и от выпивки по вечерам лицом только едва приподнял бровь.
— Может быть у Марка и не самый чистый эль в городе и мухи иногда в нем попадаются — я уж знаю! —, но он никого не станет травить, — с сомнением сказал он, приглядываясь к Вересту внимательней.
      Глаза другого стражника, того, что стоял в проходе, расширились в удивлении, когда он увидел, как О'Год Ронн прячет бутылки в свою сумку. Он окликнул какого-то Реджи, и как только этот самый Реджи, смуглокожий, пришедший с седовласым стражником, подошел, они начали о чем-то шептаться.
      А усатый стражник в это время выслушал Шу.
— Какой Пророк? Тот, что несколько минут назад выступал здесь? Какая нелепица! Он уже, наверно, давно умотал отсюда нести свое слово в другом месте.
      Кажется, он совершенно не замечал Жемодрема, сидящего в метре от него на скамейке.
— Ты, конечно, вряд ли что-то могла натворить, крошечная больно, тебе я верю, а вот он, — стражник повернулся к Вересту, презрительно прищурившись, — может. И как маг одет, будто девка, и — глянь-ка! — уж не сферу ли он магическую прячет в рукаве? Плохого ты себе должника нашла, гномка! Можешь идти, а я с ним разберусь, —и, предваряя любую реакцию Вереста, добавил. — Без лишних движений только, понял? Меня не волнует, что ты сам себя околдовал. Видели мы таких.


— Реджи, что ты там стоишь? Шевели свою задницу за нашим магом!
      Смуглокожий стражник, буркнув: "Есть, сер!" — помчался к встроенной в стену башне, лязгая своими доспехами.

- Аккуратнее выбирай слова, уважаемый, один столь же негостеприимный местный уже украшает дорогу своими белесыми косточками и алой кровушкой! - Элли протянула кабатчику "талон на питание", нагло усаживаясь за барную стойку на высокий стул. Самый высокий стул. Самый-самый-самый-самый-самый высокий стул.
- Поставь-ка мне и моим ребятам еды, выпивки и... саляры, или на худой конец скипидара.

В животе Элли начинали плясать бабочки, Элли обожала кабаки, а эти мужчины наверху... Ммм... Девочка одарила загорелые тела липким взглядом, ни на миг не сомневаясь, что этого будет достаточно, и красавчики теперь сами подойдут. Дам принято угощать коктейлями - благо, даже последний упырь знает о таком, а уж такие мачо само-собой в подобных вопросах вполне искушенные и сведующие. Элли зазывно закинула ногу на ногу, на несколько секунд предоставив взору окружающих тонкую полку красных бикини между ног, и уставилась на ведьму - стоило посмотреть на эту изумрудную пыль, на которой в этой стране сидят все поголовно.
Нет, Элли не баловалась травкой или порошком, вполне достаточно было игр с сигаретами и алкоголем - умная шапка Элли всего лишь слишком хорошо знает, что на войне все средства хороши, а у нее давно война с ВИГом, хоть этот настоящий мужик, допустим, об этом еще не подозревает.

Сказать, что "лев был удивлен" - значит не сказать ничего. Единственный вариант, как он мог бы удивиться сильнее, это если бы вместо тигриц тут были львицы - его стараниями в округе их не осталось ни одной и их появление здесь бы... настораживало. Ну а тигрицы... Эх, хороши, чертовки! Длинные, тренированные лапы, лоснящаяся рыже-черная шерсть, поблескивающие азартом вертикальные зрачки в небесно-голубых глазах. Поджатые, как у настоящих скромниц, уши и озорно подрагивающий хвост... Ммм...

Лев даже сглотнул против воли, хотя смотрел вовсе не на еду. Но он ещё недостаточно осмелел, чтобы идти к ним - может после пары-другой шницелей, вымоченных в темном, как сама ночь, стауте? Да, тогда он сможет себя вести с ним как король, но для начала их нужно было раздобыть. Впрочем, от коварного плана отвлекал ещё почти десяток раздражителей - сказочных тварей, что убивали здесь своё время и жизни, в обмен на ядовитый дурман. Они вызывали отвращение у Льва. Осторожно ступая между столов, чтобы не вляпаться лапами в какую-нибудь разлитую жижу, зверь направился в сторону пустующего столика, намереваясь просто ждать - он вообще в эту мусорную яму, по-хорошему, не хотел, а потому лишь поторопил своих товарищей.

- Делайте что собирались и давайте убираться из этой помойной кучи поскорей... И я бы не стал здесь что-то пить и есть, - соврал он посчитав, что это может приблизить их уход. На самом деле он ничего не будет не потому, что принципиально бы отказался, а потому что не имел ничего чем смог бы расплатиться.

Итак, детки, полюбуйтесь. Перед нами невероятно талантливая инсталляция сегодняшнего дня под названием "Горе интроверта". Исполняется профессионалом своего дела - Палкиной Евой Анатольевной. Поаплодируем ей дружно, но, прошу вас, дети: издалека и негромко. Не мешайте человеку страдать в заслуженной тишине внутреннего диалога и наслаждаться своим социофобством с воображаемым стаканом виски в воображаемой руке.
И тут Вы, вероятно, спросите: если для девушки это такая проблема, почему же она сейчас здесь, а не дома, в уютной постельке, рядом с безгранично любимым интернетиком и, что важнее, при полном отсутствии людей? Ответ невероятно прост и состоит он всего из пяти букв. Костя, этот человек с невероятно высокой эмоциональной const, был настолько воодушевлен идеей подобной встречи, что возражений от Евы он не только не выслушал, но и даже не дал им право быть высказанными. Девушка просто заглянула в его горящие глаза и вместо привычного "ублюдок, мать твою", Костя имел счастье услышать лишь полный безграничного отчаянья, страдания и муки предсмертный всхлип.
И вот теперь, благодаря господину Разумовскому (дружненько кланяемся ему в ножки), Ева сидит и практикует древний магический ритуал, по сжиганию взглядом окружающих предметов и людей. Пока, к великому сожалению Палкиной, никто не сгорел. Все сидят на своих местах: веселенькие и здоровенькие.
Компания, кстати, набралась весьма любопытная и разномастная, хотя саму Еву никто из этой компании конкретно не интересовал. Какой-то не в меру болтливый мужик, от которого Ева успела устать еще с момента, когда впервые на него взглянула (вроде учитель литературы, до тошноты интеллигентный на вид); модная девица, не заслужившая, но заработавшая фейспалм Палкиной еще в самом начале знакомства; какой-то бородатый Марти Сью; молчаливый парень (Как там его? Петя? Павел?), вызвавший тем самым малую толику интереса и подозрения со стороны девушки; забавный ушастый парень и, наконец, девочка 15-ти лет, непонятно как попавшая в эту компанию, где каждый третий "мужик за 40" (с математикой у Евы не ок, да). Не-не, не поймите сейчас превратно. К людям, младше себя Ева относится нормально, а детей она бы даже любила; но каннибализм - вопрос этически не решенный, а законодательством и моралью человеческой вообще запрещен, поэтому и любить детей Палкина пока способна исключительно на расстоянии.
Но вернемся к насущному. Когда пришло время (наконец-таки!!) расходится, на улице начало происходить нечто фантастическое и по общему решению компания зашла в книжный магазин, дабы укрыться от этих чудес небесных, чему Ева, разумеется, была "несказанно рада".
Если Разумовский не соизволит унести отсюда свою царскую задницу в течение получаса, я просто вырублю его и утащу насильно, - решила для себя девушка и немного успокоилась.
Палкина сняла шарф, пнула чью-то сумку и только после этого решила подойти к стенду, возле которого уже толпились и что-то оживленно обсуждали так горячо полюбившиеся ей за этот славный, но короткий вечер люди.
Книги с именами, фамилиями, фотографиями и воинскими званиями. Лол. Ну. Оригинальненько. Не так оригинальненько, правда, как на выпускном 9 класса, когда любимые хулиганы из параллельного подложили Еве в сумку голову манекена, искусно изображавшего ее саму. Вроде как, она и сейчас валяется у нее в комнате среди прочего бардака, часть которого составляют вот такие вот экспонаты увлекательного прошлого Евы Анатольевны.
-Зато я, безусловно, красивее. И вообще, ты видел, что со мной сделали? Я седая, Карл. С-е-д-а-я.
С фотографии на Еву и вправду смотрела она сама, только с седыми, действительно белыми волосами. Такого же цвета волосы стали у ее матери, после того, как от них свалил отец, которому, очевидно, не очень-то хотелось ухаживать за больной женой и бешеной дочерью.
Девушку невероятно раздражала пустая болтовня окружающих, но рядом с ней был Костя и, в общем-то, представляя, как она потом посмеется вместе с ним с глупой реакции людей на этот днищенский розыгрыш, ей было не так-то уж и плохо.

- Какой прямолинейный и грубый! Настоящий мужик, да? Тебе яйца при ходьбе не мешают? А то уже слышу как грозно звенят они тут около.
Голос жуткий, мрачный, но вместе с тем абсолютно аппетитный (не бывает у нее другого), особенно тем, кто любит погорячее.
Ей теперь вполне понятно, что такому не шерстку чесать нужно было, а эго безграничное.
Ближе подходит, на корточки перед львом присаживается, распахнутая, обнаженная, пистолет к своему рту подносит, облизывает неторопливо, протяжно так, а потом вновь на льва наставляет.
Водит льва по острию ножа. Медленно, протяжно, удовольственно.

Не маленькая она отнюдь и не трогательная. Разная, как и подобает уважающей себя настоящей женщине.
- Тише, тише, тише...
Всем говорит, а в первую очередь своим спутникам верным, чувствует/слышит Элли как скрипнули шарниры сочленений пальцев Дровосека, как злобно заскрежетали зубы Тотошки. Видит, что загоняется в конец оборзевший лев, непомерно раздутый лев: "ай какой я, какую гадость сотворил... почти". Берега путает, не к своим плывет, ему можно, им нельзя, лжет, несмотря на то, что жизнь показала другое: те кто с нею за нее готовы умереть, а вот этот, только этот, готов убить. Строптивый львенок чересчур, а времени дрессурой заниматься нет, к тому же совсем не понимает, кто тут условия диктует.

Хищная, наглая, бесстрашная и все-все-все о нем знает. Смотрит прямо, а в глазах сочувствие безмерное (видимо, жизнь львенка еще в детстве раннем изрядно потрепала, раз он таким озлобленным вырос - а такое не бояться нужно, а пожалеть) и ласка.
Трусливый маленький мальчик, что мнит из себя мужика со стальными яйцами, пусть позвенит всласть, авось и музыка сложится.
- Слушаюсь и повинуюсь, дорогой, веди сюда кого-нибудь, кто сможет починить Дровосека и воздастся тебе за дела твои истинным принятием тебя в мою славную братию.

Уметь быть сверху и выбирать быть сверху - большая разница. Элли - мудрая шапка, без давления вопросы управления решает.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Лев медленно и аккуратно, под непрестанным надзором Железного Дровосека, с одновременно жалкой, брезгливой и независимой миной, как у котенка, которого только что пнули носом в лужу в неположенном месте, шел к воде. Топ. Топ. Топ. Плюх. Плюх. Топ. Плюх...

ПЛЮХ - ресзкий и громкий звук последнего всплеска исходил не ото льва. Совсем не ото льва: Элли ушла под воду, вынырнула и ушла под воду снова. На какое то мгновение среди оставшихся вблизи берега спутников повисла тишина, сквозь которую явственно проступал нарастающий гул, исходящий из головы стального гиганта. Обычно тихо шелестящие шестеренки, ответственные за принятия решений сейчас воя и ревя вращались с бешеной скоростью...

Неожиданно с громким щелчком гул оборвался, что бы сразу смениться скрипом и скрежетом работающих на пределе шарниров: Вудмен, срывая с заплечного захвата топор со всего размаху влетел в воду, стремясь как можно скорее сократить расстояние до девушки.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

Страшила почувствовал страх где-то в лесу задолго до того, как Лев выскочил на поляну. Чужой страх, ещё больше усилившийся после выстрела Элли по бутылке, был сладким. Вязким, тягучим, словно мягкая карамелька, смешанная со свежей кровью.
А потом события стали развиваться слишком быстро для соломенных мозгов пугала. Он привык нападать сам, выжидая в засаде и подбирая самый лучший, самый страшный для своей жертвы кошмар. А Лев его опередил -- опрокинул девочку, навалился сверху и... Захихикал. Уже готовая сорваться с косы волна ужаса затрепетала, словно свеча на ветру и исчезла -- зверь смеялся, а напугать смеющегося не так-то просто. Да и не было в этом необходимости.

-- Я знаю, что ты трус, -- пугало ухмыльнулось, -- ты словно пропитан запахом страха.
Страшила подошёл ближе, снял шляпу и манерно поклонился. Коса при этом описала изящный полукруг, едва не отрезав Льву значительный кусок гривы.
-- Страшила, хранитель кошмаров и пожиратель страхов этих мест.

Убранство поляны радовало глаз. Нет, какому-нибудь эстету может было бы и противно валяться на мягкой травке, местами забрызганной кровью, среди костей и свежеумершего трупа неподалеку с явными признаками насильственной и смерти. Которая похоже еще и не доела.
Но эстеты в этой компании надолго не задерживались, даже в желудках.
Тотошка лениво разглядывал косточки и лениво же размышлял о делах насущных: о том, что дровосек вскоре принесет дрова, а на костре неплохо бы пожарить какую-нибудь еду для Элли. Впрочем, для Элли любая еда лучше всего шла в виде закуски, но по счастью с алкоголем перебоев пока не предвиделось. По крайней мере, ближайшие сутки.
Кстати, об алкоголе. Тотошка повернул голову и как раз застал момент, когда хозяйка аккуратно и бережно снимала новые туфельки. Кажется, пришло время "пьяной йоги", и зрелище обещало быть увлекательным.
Он не ошибся. Грациозность Элли как всегда была на высоте, и Тотошка довольно оскалился, заняв стратегически выгодную в плане ракурса позицию. На Падоттанасане он даже восторженно рявкнул: "Блеск!", любуясь обтянутыми тканью соблазнительными округлостями, а на Карнапидасане так и вовсе сел, вывалив язык и не сводя с Элли полных обожания глаз.
Когда представление закончилось, Тотошка чуть было не сделал ей замечание за нецелевую растрату алкоголя, но подумал, что она все же права: лучшему — лучшее!
А затем с ней что-то случилось. Нечто темное, чужое и злое словно коснулось Элли мимоходом, залило краснотой глаза, скрутило прекрасное тело в спазме. Тотошка вскочил на все четыре — шерсть на загривке дыбом, боевой оскал во всей красе — но нет врага, не видать обидчика, который посмел сделать хозяйке плохо, некому вцепиться в глотку, наслаждаясь предсмертным хрипом. Лишь в глухое рычание получилось выдавить бушующий в крови адреналин.
А Элли как раз отпустило вроде. Глаза вернули свой привычный цвет, задышала свободно, села рядом, к себе прижала сжатую в тугую пружину машину для убийства. Не защиты ищет, уж это-то Тотошка точно знает, но просто пережитое стряхнуть, отвлечься.
И отвлеклась, задышала полной грудью, ухмыльнулась пьяно-торжествующе. Цель поставлена — вон, блестит на пеньке стеклянным боком, — и средство верное в руке покоится, холодит вороненой сталью.
Рявкнул пистолет, плюнул огнем, взвизгнула пуля, горячим воздухом лишь толкнув бутылку в бок. Тоже символично, что тут скажешь, хотя конечно град осколков был бы эффектнее.
— Шлюхи помогают отсеять неудачников, — сказал, расслабляя мышцы и садясь в траву вальяжно. — Оставляют для тебя победителей, тех, кто не боится опасности. А доверять никому нельзя, независимо от того, кровоточит оно или нет.
Обретший дар речи Тотошка наслаждался возможностью поучаствовать в пьяной философии хозяйки.
Но надолго предаться расслаблению не удалось — оглушительный рев из леса тут же привел все рефлексы обратно в состояние боевой готовности.

- Ох ты ж блин, доктор моего мозга! - отмахивается Элли словам конструктора. Она то знает: эта его куча слов от проблем, а все проблемы из-за баб, и у Дровосека из-за баб. Даже проблемы Элли из-за баб, из-за бабы-Элли.

Чтобы избавить голову от лишних мыслей и размять затекшее тело, девочка отставила бутылку в сторону, бережно сняла туфельки и принялась творить асаны.
- Паршвоттанасана! - проговорила, расставляя ноги в стороны, разворачивая корпус, таз и стопы вправо, прислоняя ладони к спине и сплетая пальцы рук в замок.
- Интенсивное боковое вытяжение, - пояснила и нагнулась, опустила тело лицом к колену правой ноги, выворачивая замок рук.
Впрочем, замирала Элли в такой позиции недолго, внутренность йоги как духовной практики девочку не интересовала никогда. Выпрямилась.
- Прасарита Падоттанасана!
Провозгласила, шире расставив ноги. Очень широко расставила ноги. Наклонилась вперед, разворачивая ягодицы наружу.
- Поза расставленных в стороны стоп, так-то.
На десерт Элли и вовсе завязалась расслабленным узлом в перевернутую позу.
- Карнапидасана, - пояснила девочка уже после того, как развязалась и вернула туфельки ногам, предварительно омыв стопы остатками виски - лучшему лучшее, да!

А потом это случилось...
Тьма, одиночество, мрак и страх. И всюду слышится Элли только одно слово "Опасность!". Кричат "Опасность!" на все лады птицы, шепчут деревья, хлюпает "Опасность!" земляное болото под ногами, шуршат "Опасность!" складки платья Элли. Опасность щекочет ноздри, девочка улавливает опасность вибрисами ушей. Опасность обволакивает тело самым сладким запахом, заполняет девочку изнутри так, что широкая тропа ее похоти сужается до узкой линии с одной конечной точкой - в лапах зверя.
И она сразу же становится острой, камуфлированной, эта девочка. Становится женщиной с запахом пороха и дисульфида молибдена.
И поэтому, когда распахивает глаза, обнаруживая вокруг родное-привычное-нестрашное - Тотошку, Страшилу, бутылку испод виски - хватается инстинктивно за пистолет на бедре.
И Тотошка чувствует что-то в ней: вскочил, ушами ведет, рычит.
– Ах ты, мой милый смельчак! – вскрикивает Элли, присаживается и прижимает добермана к себе.

Шальная улыбка наполняет лицо, глубокий вдох заставляет тело выпрямиться, а грудь податься чуть вперед.
Элли хватает бутылку испод виски и тащит куда подальше, выискав в метрах десяти пенек, устанавливает на том пустую - будущую цель.
Тогда возвращается обратно.
- Знаете, что я вам скажу, мальчики...
Элли вытаскивает из чемодана сигарету, прикуривает и глубоко затягивается.
- Мужчины боятся любви и ищут себе шлюх! Боятся неведомой силы роковой женщины, боятся опасности для себя. А светлым существам, таким, как я не остается ничего!
Элли вынимает пистолет из крепления на бедре, поднимает правую - наводит руку с оружием на цель, с сигаретой во рту мычит:
- Хоть может они и правы, не стоит доверять существу, которое кровоточит каждый месяц и не дохнет, верно?
И стреляет.

Сложно ли найти на залитой кровью и забросанной останками полянке чистое место?
Да как лапу об... забор, — ответит вам Тотошка, — если это для Элли!
Кости прочь, кровь в траве землей присыпать, чье-то ухо, неудачно откушенное, с камня смахнуть — и готово, присаживайся, моя госпожа!
Теперь ей есть где присесть, чтобы не запачкать свой изящный наряд, есть куда вытянуть стройные ножки, у которых можно и самому устроиться, и насладиться божественными объятьями, задрав морду повыше и подставляя чувствительные места на шее и за ушами под тонкие ловкие пальчики.
А тут и продолжение банкета: бутылка виски, терпким пьянящим ароматом бьет прямо в ноздри, дышит дубовыми парами из узкого горлышка. Ну, из горла так из горла, но только глоток...
— Спасибо, — головой мотнул, выдохнул шумно через ноздри, чувствуя как обжигающий горло ком проваливается в желудок.
...Глоток, не больше — потому что Тотошка расчетливый, знает, что будет с хозяйкой, если алкоголь закончится раньше времени. А бутылка вискаря, вытащенная из дома и уже ополовиненная, и даже еще те две, что призывно позвякивают гладкими стеклянными боками в чемодане, — они не бездонные все же, хоть и такими кажутся, и вскоре придется искать еще.
Но мир вокруг, такой непохожий на родной залитый солнцем Канзас, благообразный и прилизанный, и такой похожий на него же под лунным светом, со зловещими переулками и опасными ароматами из подворотен — этот мир наверняка знает алкоголь.
Раз уж знает "изумрудную пыль", которой местные штырятся, похоже, повсеместно.

Вы не можете просматривать этот пост!

Вы не можете просматривать этот пост!

- Господа,- торжественно молвил Сальвадор Санчо Сантьяго Себастиан Серджио Сесилио Силвестре Сэнс,- Мне жаль прощаться с вами. Во-первых, потому что здесь бесплатная еда, а во-вторых, потому что вы прекрасная с командой, с которой я хотел бы плавать, бороздить просторы необъятного океана, готового принять меня таким, какой я есть. Мне жаль, что я не успел познакомиться с каждым из вас, но я запомню и тебя, как тебя там,- Боб нахмурился, пытаясь вспомнить, как звали пирата, что только- что передал ему слово,- п-п-п... Пират номер один, вспомнил! И тебя, капитан,- Боб снова нахмурился, но на этот раз он вспоминал подольше, бормоча тихо: "Сцунио... Сциницино... Синуицин... Синицин!",- Вспомнил! Капитан Синицин, и за тобой я тоже буду скучать, ведь твое имя известно всему миру и я,- Боб засмущался,- не исключение.
- Что же, гулять так гулять,- воскликнул Боб и засмеялся звонким смехом, да так, что половина команды тут же полегла, держась за животы, а кто-то по-моему даже помер.
Рука Боба показала на Жака, а сам Сальвадор Санчо Сантьяго Себастиан Серджио Сесилио Силвестре Сэнс отошел в сторону.

Луи метнулся куда-то вбок и вернулся с маленькой книжицей в кожаном переплете, которую и вручил Томасу.

- Вот, господин профессор, ваши записи за последние полгода.

Раскрыв книжку, учитель увидел написанное чернилами оглавление - "Дневник Томаса из Дью, профессора философии Академии Его Величества Людовика". Написано было его почерком. Чуть ниже была проставлена дата: "1. м.Л. 1732"

"Сегодня, в первый день первого месяца нового, года, я, профессор Томас из Дью решил начать дневник, дабы оставить память о себе, а также для описания тех событий, которые имели место быть в нашем славном королевстве и сопредельных странах".

Дальше шли несколько десятков страниц, исписанные сверху донизу, но где-то спустя треть всего объема книжицы записи прекращались.

- Есть еще записи коллегии профессоров, если вам это нужно. Хотя в целом за последнюю неделю ничего особо важного не произошло, - сказал Луи, стоя у края кровати, - Или вас волнуют какие-то конкретные вопросы, господин профессор?

Первая мысль, когда Жак очнулся, была "Почему я всё ещё не нажрался?". Вторая мысль, была "Этот тип что, бармен?". И только на третьей мысли ему в голову пришло, точнее нет, прискакало, что он-то в плену у пиратов! Впрочем, он всегда мечтал побывать у пиратов на корабле. Вот только не в плену.
Впрочем, не беда. Жак и не из таких ситуаций выходил мокрым из воды. Сперва, он проверил свои вещи. Как ни странно, они все оказались на своих местах. Даже оружие не отобрали. Это, знаете ли, даже скучно как-то. Слишком легко.

И как раз, заговорил Боб. Для Жака его болтовня была просто идеальным отвлечением. Он, тихонько подойдя к капитану сзади, АБСОЛЮТНО незаметно стыбрил три его пистоля. К сожалению, пришлось АБСОЛЮТНО незаметно выкинуть в океан капитанскую шляпу и две его ловушки. Впрочем, корабля всё равно уже нет, поэтому шляпа стала бесполезной, а ловушки ему в данный момент не пригодятся.

Но, вернёмся к теме. После того, как Жак украл у капитана пистоли, он быстренько перезарядил их своими пулями, а затем заткнул за свой металлический пояс, чтоб не мешались. После этого, у него в голове появились гениальная идея. Нет, не банально застрелить капитана. Это слишком легко. Он придумал следующее: прямо сейчас, Жак с помощью его фирменной незаметности прошмыгнёт мимо всех прямо к штурвалу, при наличии там рулевого тихо и быстро столкнёт его в воду, затем возьмёт корабль под управление, и... и... Хм. А что же он сделает потом? Может, станет угрожать капитану и команде? А может, призовёт на помощь акул? Или чаек? А что, чайки неплохо гадят людям на головы. Или же, просто к чертям разобьёт корабль? Этого мы узнать не сможем, так как Жак настолько задумался над своим планом, что случайно понял дзен и попал в нирвану.