Голосование за ходы

Утром Лиза все думала о вчерашней "встрече соратника". И бесконечно себя корила: "Вот тебе и опытный революционер! Вот тебе и глава отряда! Все, что можно было сделать не так, - все сделала! Ни о чем не договорилась с Шимозой - это раз. Никакой дисциплины в ячейке, сплошное самоуправство - это два... Он же ее в грош не ставит, этот "керосинщик"! Анекдот, а не летучий отряд!" - она ходила из угла в угол по своей светлой голубенькой комнате, залитой утренним солнцем, то и дело подходила к пыльному окну, машинально отщипывала листики у хозяйского фикуса. Это был признак крайней степени раздражения и беспокойства.
"Хорошо хоть племянник этот дурацкий подвернулся! А хороша бы я была, если б ушла с пристани с лицом обманутой невесты..."
Вдруг снизу, от реки, донесся колокольный звон. Лиза села в старое кресло, оно привычно взвизгнуло, и девушка словно очнулась. Мысли стали ясными - это злость их прояснила и успокоила.
"Ненавижу", - холодно подумала она про крестный ход. Толпа с харугвями живо представилась ее воображению. Каждый год одно и то же - медленно и хищно тянется людской хвост за попами и церковными старостами с иконами. Лица у чинов постные, у прихожан "со смыслом" - злые, у баб - пустые, белесые. И только там, где "хвост" размывается городской торговой толпой начинается разухабистое веселье - "вериги" баранок на животах, бездумные дуроковатые улыбки. "Чему вы радуетесь? Какой в вас смысл? Будто это вы наживете свои тыщи на Ярмарке, будто вам отдадут крохи с этого пира. Жалкие".

"Ну, будет. Нужно продумать план. Сейчас в город не надо. Но где-то нужно же поговорить. Лучше всего на пристани. А потом хорошо бы на открытие - посмотреть на "верхушку". И запомнить. И надо сказать этому..." - тут внизу хлопнула дверь - пришел Георгий. Лиза его встретила своим "специальным лицом": с детства она умела так искусно передать этот ледяной гнев олимпийских богов, что ее даже дразнили Панафиной. Лицо казалось каменным, безглазым, угрожающе равнодушным. Голос становился тихим, а губы бледными. И при этом - улыбка, как у кипрской Афродиты - отрешенная и пугающая.
- Ну вот что, Георгий Евстигнеич... Вы вчера позволили себе импровизацию. Находчиво. Но безответственно в крайней степени. Вы не учли важных факторов: это не Москва, тут подобные выходки привлекают внимание. В волости наша фамилия известна - отец хороший доктор, его знают. Я несколько раз была под следствием, меня тоже знают именно что по фамилии. Во вторых, здешняя охранка работает на совесть. Мы же вчера говорили об осторожности. Вы таким образом ее поняли?! - Лиза повысила голос на пол-тона, но показалось, что она вбила металлическую плиту в землю на аршин. Увидев, как Шаховской открывает рот для ответа, Лиза вдруг мягко добавила: "Я не для того говорю, чтобы Вас пристыдить. Я сама виновата, что не обсудила с Вами деталей. И впредь я буду осмотрительней. А Вы, если задумаете что-то сделать на свой лад, обсудите со мной. Нам необходима жесткая дисциплина. И я за Вас отвечаю и за результат перед товарищами. Так что, будет по моему". - И посмотрела на Шимозу чуть ли не ласково.
- Теперь к делу. Познакомились? Что поняли про товарища? Где поселили?..

Лиза поняла, что разговор становится каким-то "светским". Только Душан настроен по-деловому. Остальные медленно переключаются и за мыслью общей не следуют. Ладно, придется сворачивать этот шалман.
Чуть повысив голос, чтобы подчеркнуть важность момента, Лиза обращается к участникам отряда:
- Нет, не собираюсь я коляску одалживать насовсем, Григорий Евстегнеич, - обернулась к Шаховскому, - и пока не уверена, что нам вообще это нужно. Присутственный день в отделении в понедельник... через 2 дня, стало быть, я проведу там пару часов и потом приеду сюда, решим со слежкой. Вы же пока с Владимиром Осиповичем скажите нам, сколько бомб у нас будет?.. И что еще нужно достать для них? - теперь Лиза коротко смотрит на Левина. И не дожидаясь ответа переводит взгляд на Анчара:
- Душан Евтич, про комитет - подмоги особой не ждите, у нас тут, видите ли, в феврале всю основную парт-ячейку ликвидировали... стараниями господина Трещенкова почти 50 человек арестовали, типографию уничтожили... Мы с вами - осколок, действовать придется самостоятельно. Тут война идет, а мы - на поле боя... - на этих словах серые глаза девушки стали темными и глубокими. Лиза вспомнила, как страшно ей было зимой, когда каждую ночь узнавала она об аресте очередного товарища. Не за себя страшно, а за этих молодых хрупких девочек из купеческих семей, за еврейских аптекарей с револьверами, за дворянских сыновей, бывших студентов, которые подались в революцию после сормовского кошмара 1905 года... Не приспособлены они были ни к подпольной работе, ни ко встрече с жандармским прикладом, ни к холодному карцеру. Забирали их "пачками", в основном, - по доносам. Предателей и филеров было столько, что на несколько месяцев организацию парализовало от подозрений и недоверия. А теперь вот смотрят на нее, пережившую этот ад, приезжие мужчины, и требуют ответов. Чуть ли не отчитывают, как институтку, плохо организовавшую пикник. Реникса!
- Поэтому... Адрес Трещенкова я выдам. Дом его удобно расположен на набережной. Думаю, Макар Ильич легко там найдет место для наблюдения. Нам важно узнать распорядок в казенные дни. А вот Вас, Душан, я хочу попросить уже завтра отправиться в Артистический клуб. Это у нас тут губернатор увеселительный притончик открыл для своих. Надо понять, насколько Трещенков там частый гость. И в каких кабинетах... Вы в карты играете? Днем там отобедайте, наведите справки - представьтесь купцом или северным заводчиком и найдите способ попасть на вечернее представление. Справитесь? Денег я Вам выдам - на обед, костюм (если нету у Вас), и немного на кутеж. В общий же бюджет операции посвящать не буду пока, извините. - Лиза поднялась, давая понять, что собрание подходит к концу. Оперлась на спинку стула обеими руками. И сверху вниз бросила:
- И смотрите, не вляпайтесь в агента или черносотенца. Город ими кишит... Они даже среди "арфисток" есть, имейте ввиду.

Пока Макар отвечал, Лиза пристально смотрела ему в глаза. Ей важно было даже не то, что он говорит, а то - как. Она заметила перемену в нем, как-будто сперва он прятался, а потом решил выйти в солнечный круг из полумрака. И этот его внутренний "шаг" ей понравился. "Решил доверять, хорошо", - думала Лиза. Ей очень хотелось опереться на этого крепкого человека. И даже показалось, что она уже у него в руках - надежных, отцовских, добрых.
"Удивительно, - промелькнуло у Лизы, - он мне про нож в печень... почему именно в печень? туда вернее что ли?.. а я - как дома".
- Спасибо, товарищ Макар, - Лиза немного "нажала" на "товарищ", - Будем работать. Теперь нам нужно пойти на ярмарку и встать поближе к важным людям. Пойдем отдельно, встанем с трех сторон. Я, слева подойду, там обычно сюртуки и дамы, знакомые отца будут наверное, пропустят меня. Макар пойдет по центру. Только не рвитесь сильно, не привлекайте внимание. Просто найдите точку, где лица сановников хорошо видны. Вы, Георгий, идите справа. Там всегда движение. Осторожно идите. Осторожно, поняли? Если хоть какое-то волнение поднимется с вами, - я вас больше не знаю, вы из дела вышли.
Лиза задумалась... А дальше-то что? Как им дать инструкцию? Она отвела взгляд и увидела белую лестницу на Волжском откосе. Неожиданная иллюзия. Лиза застыла...
Солнце спряталось за облако и она вдруг ощутила отчетливо морской запах... И запах пороха. Перед глазами поплыл уже знакомый тошнотворный морок. Чужая память, которая все чаще преследовала ее смутным видением. Затошнило, закружилась голова.
Панафигина поспешно отпила кисловатой холодной жижи из кофейной чашки. Мерзкий вкус отрезвил ее и вернул в реальность.
- Ну-с, господа... - протянула Лиза неопределенно, - Задача такая...

"Ну, вот и решено, - подумала Лиза с облегчением, - Теперь бы выйти на воздух, да обдумать, как дальше..." Посмотрела на Анчара. Нет, не стоит показывать, что "барышне нехорошо-с". "Держись, Лиза!"
- Решено, господа. Теперь вот что... Нам нужно подготовиться. Динамита, и правда, не много. Однако, нам нужны 2 бомбы. Для подстраховки. Нужно еще и оружие. Если у вас есть свое, прекрасно. Если нет, я достану.
Чтобы продумать план операции, нам надо добыть сведения о распорядке Трещенкова и его планах. Своих людей в его конторе у нас сейчас нет. Придется самим последить. Душан, думала эту задачу вам поручить. Хотя... - Лиза прищурилась и отпила из стакана. Сказала весело, на выдохе:
- Вы уж больно приметный! Были бы там машинистки, другое дело... а так - полицейских вы не очаруете. - Сказала и сама себе усмехнулась. Правда, незаметно, "в стакан".

Лизу "несло". Она почувствовала себя вдруг свободно и уверено. Как только заговорила о деле, начала раздавать поручения, - снова почувствовала себя "в своей тарелке". Так, бывало, в редакции подпольной газеты, планируя номер, или в молодежной ячейке, придумывая дело для молодежи, Лиза страстно и деловито "распоряжалась", рассуждала серьезно вслух, и тут же едко подначивала товарищей. Роль ей страшно нравилась, преображала ее, делала обаятельной. В такие моменты не существовало для нее больше ни смущения, ни сомнений.

- Что сами думаете? - обратилась она к Анчару уже серьезно. - Можем и Макара Ильича отправить. Повторю: задачи две. Во-первых, надо понять расписание обычного дня у ротмистра - до минуты. Человек он аккуратный, насколько я знаю, так что сюрпризов потом не будет. Второе - надобно получить доступ к его ближайшим планам. Сейчас, во время ярмарки много должно быть выездов, посещений публичных мест. Наверное, и специальные меры будут со стороны охранки. Хорошо бы про все это разузнать. Понять бы, кто всеми планами ротмистра заведует, и ведет ли календарь. А там решим, как им завладеть...

Да, решение надо принимать быстро. И даже если оно неправильное, будет лучше, если это будет ее, Лизино, решение.
- Что ж, Душан... Аргументы веские. Благодарю. Но, действительно, не будем пререкаться, поставим вопрос на голосование. Кто за то, чтобы первое покушение устроить на Трещенкова? -
обвела всех многозначительным взглядом и первая подняла руку...

- Спасибо, Душан, - Лиза обернулась к говорящему, оторвавшись от самовара. Чуть заметно улыбнулась его нахальству. Почему-то она и ждала, что именно он прекратит болтовню и призовет к порядку.
- У нас пока никак не принято. Мы сегодня впервые все вместе тут... Но коли нужны правила, - извольте. Председательствовать буду я. Пока так, господа... - Панафигина посмотрела прямо в глаза Черехову, как бы говоря: "Умерьте резвость, господин хороший!"
- Хорошо, что вы познакомились. Нам еще предстоит лучше друг друга узнать, но доверять нужно уже сейчас. И я полагаюсь на вашу честь, господа, и преданность... - Лиза запнулась, хотела было сказать "партии", но подумала, что и люди тут разные, и партия сейчас расколота, а заговорить сразу о революции - больно уж пафосно и масштабно выйдет, - ...нашему делу", - окончила она фразу.
Выдохнув, Лиза обвела всех присутствующих внимательным взглядом. Кажется, мужчины смотрели на нее с уважением.
- Итак. Мы с вами - небольшой боевой отряд. Комитет поручил нам произвести ликвидацию кого-то из высших чинов города, на наш выбор. Вчера на ярмарке я выбрала нашу жертву - ротмистра Николая Трещенкова. Это жестокий и беспринципный начальник губернской полиции и охранки. Его имя запятнано кровью сормовских товарищей. Под его руководством каждый день совершаются беззакония, мздоимство и насилие. Он принципиально убежденный враг всего народного и прогрессивного. Он - щит господ чиновников, правителей и буржуев. Наша задача этот щит убрать, - Лиза поняла, что уже минуту говорит стоя и так горячо и напористо, словно она на стачке рабочих выступает, а не в подпольной организации.
Щеки ее вспыхнули. Она сделала паузу, обошла вокруг стола и села на венский стул с чуть потертым сидением. Теперь лицо ее оказалось немного в тени для всех присутствующих, а их она могла видеть ясно.
- Есть ли у вас, господа, возражения по кандидатуре? - Лиза понимала, что вряд ли кто-то из этих мужчин уже успел составить себе мнение о местной элите и разобраться в обстановке. Но все же, ее желание быть хорошим лидером заставило ее задать этот вопрос и дать соратникам время подумать...

"Что за родственник?" - чуть не вырвалось у Лизы, но удержалась, только нахмурилась. Начинается все с сюрпризов и с того, что ее планы нарушаются. Видимо, с этим Душаном так дальше и будет. Лиза приняла предложение - легко взяла мужчину под руку. Раз сразу на дачу нельзя, надо куда-то уйти с вокзала. Девушка обеспокоено посмотрела на чемодан - в нем взрывчатка-то или у "родственника"? Сделали несколько шагов по перрону... Панафигина справлялась с волнением и злостью по-своему - она "отпускала" лицо, расслабляла напряженную челюсть и лоб, выдыхала и начинала "светло смотреть" и как бы внутренне улыбаться.
- Что ж... Может, чаю тогда? Тут неплохой ресторан, а там через площадь - людный трактир. Говорить, конечно, не получится, но... Впрочем, Вы хотели меня с родственником познакомить? Так ли это необходимо сейчас? Может быть, Вы сами его встретите, доберетесь потом на квартиру (она за городом, я адрес вам скажу), а потом уже, когда мы с Вами поговорим, будем решать, стоит ли мне с вашими людьми встречаться? - Лиза говорила спокойно, доброжелательно, вежливо улыбаясь. Со стороны можно было подумать, что она уговаривает дорогого гостя непременно навестить ее бабушку.
Закончив фразу Лиза встала и подняла глаза на своего спутника и посмотрела выжидающе и насмешливо: "давай, милый! объясни мне, что, черт возьми происходит! я тебя то первый раз вижу, а ты мне еще неизвестно кого суешь!"

Дома Лиза успокоилась, взяла себе чаю и принялась записывать в дневнике план:
1. Деревня. К.? О.?
2. Весточку???
3. Подарок!!
4. Сбор

Пока писала, невольно примеряла, как будут после читать её записи в 3 отделении. Что поймут?
И по каждому пункту останавливалась и размышляла. Деревню нужно выбрать поближе, а дом снять подешевле и чтобы пустынно вокруг. Самое подходящее место - село Круглое, где среди крестьянских домов затесались две неказистые дачи, построенные купцом Кутаховым два года назад. Когда Лиза была там в прошлом году у Сенцовых, второй дом, отделённый высокими старыми берёзами, оставленными вдоль всего периметра, пустовал. Слишком темно и влажно, - жаловалась Настя Сенцова, бывшая соратница по кружковским делам, а теперь мать троих детей, снова на сносях. "А нам-то и хорошо, - думала Лиза, - лишь бы не срубил купец деревья. Авось не сдал и в этот год. Если не в Круглом, так в Ольгино. Да и в Зелёный можно доехать. Это все завтра же нужно... "
А до деревни хорошо бы ещё зайти на почтамт - проверить нет ли телеграммы про нового бойца. А может, стоит и помощи запросить у комитета? Все-таки, прежде чем пускаться на поиски деталей для бомбы, хорошо бы понять, что можно получить у товарищей. Отправить запрос или уж съездить лично? И хорошо бы, наверное, о цели рассказать...
Лиза погрузилась в размышления - как говорить о своём выборе? Будут ли возражать? Как аргументировать? Не тем же, что её лично трясёт и тошнит при виде этого лощенного убийцы?..
Пока Лиза раздумывала, сидя на постели и покусывая маленький деревянный карандашик, за окном стемнело. Терпкий вечерний воздух, полный сладковатого аромата раскаленной пыли и утомленной зелени, проник в окно. И сморил Лизу. Она уснула не раздеваясь, в сумраке остывающей комнаты.
На утро, на удивление свежая и спокойная, Лиза, перечитав план, решила отправиться в комитет. А потом уж - на поиски дома.

...Вот представьте себе: вы сегодня, в России 2018 года, задумали теракт. Вот достало вас все происходящее, и вы прозрели: "добро должно быть с кулаками". А в кулаке должна быть бомба. С чего бы вы начали? Как бы вы выбрали среди многочисленных коррупционеров, держиморд, пропагандистов, законотворцев, продажных судей и просто верноподданных идиотов того, кто достоин вашего риска, а может быть и самой вашей жизни, если придется умереть, убивая?
Чем бы руководствовались? Нашли бы рациональные критерии? Поддались эмоциям и порыву? Рассчитывали бы доступность жертвы или ее значимость? Да-с, вопрос!
Вот и у Елизаветы Михайловны выбор был велик, сомнений было много, а соблазнов и того больше. Разум подсказывал: нужно искать "уязвимое место" - того, кто часто выезжает по частным делам, к кому доступ попроще, кто побеззаботнее и поувереннее чувствует себя в революционном хаосе. И тогда нужно сейчас присмотреться получше к "артистам на помосте".
С другой стороны, совесть объясняла рассудку: "важно, чтобы по заслугам!" Каждый ли государственный человек достоин смерти? Хочется думать, что да. Но не всегда выходит.
Однажды Лиза, например, столкнулась с семьей Унтербергера возле ресторана Пяткина на Рождественке. Бывший губернатор любил свободно, «запросто», посещать общественные места. Кажется, ему до всего было дело – от старых мостовых до чистоты воротничков у половых в «заведениях», словно вся губерния была одной большой военной казармой под его началом. Но больше всего внимания Павел Федорович уделял противопожарным мерам. Он боялся огня, сам несколько раз тушил пожары еще во Владивостоке, где градоначальствовал до перевода в Нижний Новгород. А тут стал притчей во языцех со своими указами о противопожарных «мерах для домохозяек»*…
Была весна, только-только сошел снег, пару недель оставалось до Пасхи. Лиза шла по Рождественке в сторону Кремля, задумчивая после собрания партийной ячейки. Она узнала о плане Савенкова, «приговорившего» Унтербергера за арест Заломова. Ей ярко представлялись картины разгона демонстрантов в Сормове, о которых сейчас шумели повсюду, но к гневу и ненависти примешивалось что-то едва уловимое. Что-то вроде сочувствия этому усатому старику, испугавшемуся, что дело дойдет до вооруженного бунта…
И вдруг – вот он. Выходит степенно из узких дверей ресторана. Сам придерживает двери, выпуская тонкогубую невзрачную жену, трех дочерей, младшего сына. Медленно спускается по крыльцу, потягивает влажный мартовский воздух, подает руку почему-то младшей девочке – голубоглазой, белесой, какой-то ужасно жалкой… Ба-аааа-бах! – в двухста шагах от Лизы и в ста пятидесяти от губернатора раздается взрыв, и столб пламени вздымается выше человеческого роста!
Она вздрогнула всем телом, моргнула от неожиданности, инстинктивно отшатнулась назад, и в голове пронеслось: «так вот запросто? Без подготовки?!» Но посмотреть вперед, на источник взрыва не смогла – не могла оторваться от губернатора: большой лысыватый человек в красивом мундире лежал на маленькой испуганной девочке, прикрывая ее своей огромной спиной от возможной опасности. И Лизе показалось, что она и прыжок его львиный, сбивающий дочку с ног, отбрасывающий от взрыва, видела…
Топотали по мостовой городовые и охрана, суетливо отступали назад в ресторан жена и дети, растерянный татарчонок из соседнего трактира, из-за неловкости которого и «возгорелось пламя», размазывал по черной от сажи щеке мелкие слезы ужаса… А Елизавета Михайловна стояла в оцепенении и смотрела, смотрела, как встает Унтербергер, как неловко отряхивается, поднимает дочку, берет на руки. Как он раздражен и испуган одновременно. Как при этом ласков и надежен для хрупкой девочки. Только грубые руки городового, оттеснившие Лизу вглубь переулка, заставили ее очнуться. Домой она шла совсем потерянная, внутри боролись восхищение губернатором и жалость – почему-то к себе. И злость – на себя же: «какого чорта, Лиза?! А как же рабочие?! Как же их голубоглазые дочери?!» Поднимаясь в квартиру, Лиза вдруг обнаружила, что в глазах у нее стоят слезы, и от того в полумраке лестницы, совсем уж ничего не видно.
…Однако, сейчас, когда надо было выбрать жертву, после голоса совести, призывающей выбирать «самого зловредного» управителя, вступал и еще один голос. Мы с вами назвали бы его «амбиции», а в 1906-м его по-прежнему именовали «гордыня». Да, пора признаться себе - Лиза хотела прославиться. Она называла это «прозвучать», имея ввиду впечатление, которое организованное ею убийство должно было произвести на общественность и властьпридержащих. После 1905 года это было не так-то просто: когда рабочие стреляют в генералов из-за самодельных баррикад самодельным пушками, что может значить какой-то подорванный бомбой начальник охранки? Будь трижды виновен в преступлениях – теперь это всего лишь «контратака» власти. «На войне, как на войне», - повторяют обыватели. И даже те, кто пару лет назад твердил в гостиных о необходимости перемен, теперь вздыхают об утерянной «стабильности» и сочувствуют «защитникам внутреннего спокойствия», уже их, а не бунтующих рабочих и бомбистов-эссеров, называют жертвами…
За этими размышлениями Лиза добралась до толпы перед зданием Ярмарки. Как и рассчитывала, она легко смогла продвинуться к помосту – перед ней расступались, мягко, не раздражаясь, давали место барышне. Пару раз пришлось поздороваться и улыбнуться – какие-то знакомые отца, вероятно. Пахло потом, патокой и разогретой солнцем пылью. Громко и нестройно играл оркестр. Кажется, основные речи уже были сказаны, и теперь чиновники неловко толпились на украшенном помосте, оглядывались, не понимая, от кого же должен поступить сигнал расходиться. Лиза сразу выхватила взглядом генерал-губернатора – черноволосый, красивый мужчина с лицом разночинца, о чем-то оживленно беседовал с представителем купечества – полноватым «жилеточником» с чуть вьющейся бородкой.
«Фредерикс – странный, - думала она, - то вальяжен до бесстыдства, то напряжен и взневрлён в высшей степени. Должно быть, у него много смятения, и он сам не решил, что же ему делать в этой заварухе. А ведь надо при этом производить впечатление «надёжи и опоры». В таком состоянии легко потерять бдительность».
Чуть правее от Фредерикса стояли и перешептывались, чуть наклонившись друг к другу, Сергей Иванович Бирюков (вице-губернатор, добродушный либерал-помещик с дон-кихотовской бородкой) и начальник губернского жандармского отделения, генерал-майор Антон Иванович Левицкий (словно с парадных французских портретов сошедший, известный всей губернии безбожный взяточник).
Лиза чуть прищурилась и напряглась, словно захотела расслышать, о чем они говорят. Но вместо этого вдруг поймала обрывки разговора двух мужчин средних лет слева от себя: «Больше тыщи рублей не доплатил Смирнову за мебель в Москве… - Как это? Просто не заплатил? – Да, вот просто, Иван Иваныч, что дозволено Юпитеру, как говориться…» Лизу опять затошнило. Почему-то последнее время разговоры о мздоимцах и казенных деньгах производили на нее впечатление большее, чем рассказы о жестоких расправах. «Господи… Руки бы оторвала сама, без всякой бомбы! Как же я устала на это смотреть… Мерзость!.. И ничего же не помогает – ни суды, ни указы! Вот бы, как на Востоке – просто отрубать им руки… и головы… за каждую копейку бы…»
Но вдруг лицо Лизы залилось краской, она буквально вспыхнула и даже вдохнула резко, а выдохнуть не смогла. Это была ненависть – настоящая, животная, такая, от которой вмиг исчезают из головы все мысли. Ее глаза встретились с жестким взглядом из-под собольих бровей: ротмистр Николай Трещенков бодро спускался с помоста, вглядываясь в толпу. Бобрик на голове, тусклые эполеты, сверкающие пуговицы и… резкие движения садиста.
Это был самый худший выбор со всех точек зрения. Начальник охранки окружен вооруженными защитниками почти круглосуточно. Он быстр, ловок, бдителен, смел, жесток, подозрителен. Он – «идейный» охранитель режима и даже если бы кто-то вздумал задушить его, сонного, подушкой, он бы яростно отбивался и без сомнения победил! К тому же, его уничтожение не могло принести ни славы, ни облегчения народу. Одного начальника филеров и провокаторов убиваешь, - на его место приходит другой, еще более страшный и отвратительный. Но…
Лиза уже понимала: она выбрала. Ей невыносимо просто, что он живет с ней в одном городе, дышит одним воздухом, ходит по той же земле… Он – это воплощение самого худшего в человеческом роду – презрения к слабым и железной уверенности в правоте и превосходстве силы и власти. Правители – по идее ли, по страху ли, из интереса или из бахвальства, - не важно! – но что-то делают и хорошее. Города строят, земли защищают, культуру поддерживают. Но эти… Нет. Эта порода совсем другая. В ней нет ни капли смысла, ни капли пользы! Только тупая уверенность: всё и всегда должно оставаться как есть! Каждый, кто хочет «переменить участь» - враг. Каждый, кто смеет просто УВИДЕТЬ недочеты, гниль и несправедливость - должен быть уничтожен. Ни чиновник-вор, ни генерал-убийца, ни заводчик-эксплуататор, но тот, кто возмутился их деяниями. Самым безжалостным образом.
Лиза поняла, что дрожит от ненависти. Дрожит всем телом, внутри которого страшно бьется сердце. Нужно выбираться из толпы, - решила она. Главное – не видеть больше этого легавого пса, а что уж дальше – потом решится. Обратный путь на набережную показался Лизе вечностью. Но зато, выбравшись, она ощутила на лице свежий речной ветер, увидела солнце в воде и задышала ровнее. «Надо же… нужно платье сменить», - со смущением подумала Лиза, обнаружив на светлом сукне темные круглые подтеки пота прямо под мышками. Не оборачиваясь, она двинулась в сторону ярмарочной площади, но вдруг заметила легкую конку прямо у моста. Окликнула, села и, откинувшись на спинку, прикрыла глаза. В голове стучало: «Решено… решено». И больше никаких мыслей не было. Чем дальше удалялась Лиза от Главного дома, тем спокойнее ей становилось.

Кофе был невкусным, кисловатым, да еще и остывшим. Лиза пила его с отвращением, как лекарство - будучи малокровной, она часто ощущала недомогание и слабость, которые снимались двумя-тремя чашками любого кофе.
Есть не хотелось, нервы были напряжены, оттого и аппетита совсем не было. Мыслей в голове тоже не было. Какая-то пустота образовалась сейчас внутри. Предстояло важное решение - выбрать жертву. Значимую, но доступную. Вот с этим невнятным "отрядом" достижимую. И как это выбирать сейчас - когда совсем не понятно, на что они все вместе способны - какой-то тяжелый, безответный, вопрос.
Панафигина достала из ридикюля маленький блокнот и острый карандаш. И начала набрасывать какие-то обрывочные схемы и вопросы - это всегда помогало сосредоточиться и "запустить" голову.
"1. Шимоза - ? ... 2. шинель - ! 3. подарок!!!"
Затем Лиза начертила и несколько раз обвела треугольник. В центре написала большую "Я" и нарисовала машинально глаз. Невольно улыбнулась - вышел масонский знак.
— Он мне, стало быть, деньги-то выдаёт, - долетело до нее от столика, за которым сидели, судя по всему, купцы.
Чем больше она прислушивалась к этому разговору, тем больше в ней поднималась тошнота, прикрывавшая, кажется, ярость. "Господи, - думала Лиза, - да не верхних надо бомбить, а всех, всех! Одной кровавой волной, чтобы никого не осталось из прежних! Чтобы никто не мог так вот уютно утверждать: "это не я ошибся, это он ошибся!" - да и воровать, с гордостью, словно кому жизнь спас или бедных накормил". И только было стала формулироваться в ней предательская мысль о том, что никакая кровавая баня не изничтожит в ее ушлом народе тягу к надувательству и воровству, только поползли по плечам неприятные холодные мурашки от предчувствия этой мысли, как вошли двое - Шимоза и Макар.
Лиза обрадовалась им, как ребенок, которого отвлекли от страшного предчувствия экзамена. Она растеряно улыбалась, пока они рассаживались, что-то формальное говорили, пока Шаховской делал заказ, чуть не причмокивая над меню. И комкала нервно свою схемку, которую зачем-то вырвала из блокнота, когда мужчины только начали к ней движение.
Наконец, за столиком воцарилась тишина, и Лиза медленно выдохнула.
- Господа, - начала она тихо и уверено, - но вдруг запнулась, впервые увидев, какую странную и подозрительную компанию они сейчас представляют: молодая женщина, похожая на разночинную учительницу, холеный невростеничный барчик и угрюмый солдат в картузе и белой подпоясанной рубахе.
- Господа, наша первая задача - найти место для встреч. Мы слишком привлекаем к себе внимание. Или можно прибегнуть к конспирации - Макару Ильичу нужен костюм более... - она подбирала слово, не зная, как сказать, чтобы не обидеть нового товарища, но он еле заметно кивнул в знак того, что понял, и она оборвала себя.
- Однако, сегодня мы должны посетить открытие ярмарки. Там будут все важные люди. Я хочу, чтобы вы внимательно всех разглядели, понаблюдали за привычками. Мы разделимся, войдем в толпу, каждый в своей части, а затем встретимся вечером. Нужно решить - где.

Лиза выслушала Георгия молча, хотя несколько раз ей хотелось его перебить. "Идиот. Понятно, - думала она, как о данности, - Не разглядела. Сама виновата. Ладно. Будем надеяться, что бомба от этого хуже не будет. От остального процесса надо бы его по возможности отстранить".
"Доказывать что-то или остановиться?" - решала Лиза, пока Шаховской увлеченно говорил о еде. И решила было промолчать... Но само вырвалось: "Георгий Евстигнеич! а Вы как это решили, что все - как Вы? Про иголку-то?.." - в глазах заблестели насмешливые чертики.
Собираясь, бросила на ходу: "Да, сейчас переедем мост, Вы сходите за Насыровым, я пойду на Стрелку. Встретимся на пристани и пойдем в ресторан на "Пушкине". Там всегда мало людей, и ветчина Ваша - будьте-пожалте". Лиза вдруг сама не ожидая того заулыбалась: "Вот же чорт обаятельный! И треснула бы, да - сил нет!"
Вышли из квартиры вместе, миновали толпу на остановке трамвая. В толчею совсем не хотелось. "Извозчика!" -
решила Лиза, и сунула Шимозе мелочь в кулак, скороговоркой прошептав: "Это из кассы, не смейте не взять. Так надо". Ехали молча, и пока ехали Лиза пыталась отвлечься от тошноты и гнева: каждый имперский флаг по пути, каждый крест, каждая палка, желающая стать церковным знаменем, лезли ей в глаза и "кричали": "Тут всё не твоё! Ты чужая! Убирайся! Славься, Отечество наше...!!!" Кровь приливала к лицу, и хотя ветерок с реки был свежий, Лиза кожей ощущала собственный жар. "Надо дышать... скоро конец, - держаться!"
Наконец, вышли у поворота на Макарьевскую, и направились в разные стороны: Шимоза на Бетанкуровскую набережную, а Панафигина - на Петербуржскую пристань.

- Идемте на пристань, Георгий Евстигнеевич... - откликнулась Лиза со вздохом. Ей хотелось еще посмотреть на закат, никогда она не могла вдоволь напиться этим янтарным виноградом вечернего света. Но нужно было идти, упустить "человека для нашего дела" нельзя. Да и напряжение рядом с Шимозой росло: Лизу уже раздражали неловкие паузы, которые то и дело возникали в разговоре с этим угловатым, насупленным, как подросток, мужчиной.
Пока спускались по выцветшей до белизны деревянной лестнице, Панафигина думала о том вечере у отца, когда познакомилась с Шаховским. Он сразу ей не понравился, этот зеленоглазый красавец, - коренастый, основательный, медленный, словно охотник из книжек Джека Лондона. И сразу же она заметила, как взбухает у него на лбу крупная жилка, каждый раз, как она к нему обращается. "Невростеник", - подумала Лиза. - "Не глупый, но неприкаянный, не умеет ничего, и учиться не хочет..." Они поужинали все вместе, говорил, в основном, отец, обрадованный гостями. Подали чай с блинами и варением. Медленно тянулось время, но вдруг Георгий упомянул о том, как привозили к ним в Ново-Екатерининскую больницу, на кафедру Остроумова, городовых и охранников, после очередного неудачного покушения на московского генерал-губернатора. Упомянул к слову, речь шла о новых методах борьбы с аррозией сосудов в гнойных ранах... Но Лиза увидела, как переменились внезапно лица собеседников: Шаховской, рассказывая, вдруг вышел из своей "спячки", глаза его заблестели, он возбужденно говорил о самом событии, называя его многозначительно "Де-ло". Он и позабыл уж, кажется, о медицинских вопросах, и даже румянец проступил над его великосветсткой бородой.
А отец, напротив, побледнел. Кажется, у него пересохло во рту, и он суетно начал подливать себе кипяток из самовара, пытался пить, обжигался, опять суетился и все бросал на Лизу обеспокоенные взгляды. Лиза встала из-за стола и подошла к окну, чтобы не видели ее улыбки. "Ах, вот ты что такое! - думала она с радостью, - "Ну, голубчик, ты удачно в гости приехал. Будет тебе "дело"!"
...Через полчаса Михаил Борисович "спекся" - предложив Георгию остаться на ночь и распорядившись Паше, где его положить, он отправился спать. А Лиза и гость задержались за столом. Как только дверь за отцом затворилась, Лиза чуть наклонилась вперед через освещенный стол к сидящему в темноте Георгию:
- Я Вам чаю не просто так подливала, Георгий Евстегнеевич. Давайте прямо и без ерунды. Вы ищете дело? Вы знаете мою репутацию?
Георгий и сам подался вперед. Но не ответил прямо, а только кивнул. И видно было, что он робеет Лизы, но в решении своем не сомневается.
- Хорошо. Что Вы умеете?
Решимость сменилась растерянностью:
- Умею? Ничего... Но я...
- Вы же химию знаете? - перебила Лиза.
Шимоза опять кивнул. И на этот раз догадка озарила его лицо. Он улыбнулся в бороду:
- Ооо, я Вас понял! Да, Елизавета Михайловна, да! Я многое про это знаю! Я давно...
- Понятно, - усмехнулась Лиза в ответ, - Вы вот что... Идите спать. А через неделю поговорим. Мне обдумать все нужно.

Так все и решилось. И поговорив с Набрековым, вызвавшись в организаторы, Лиза принялась планировать.
Но занимали ее не вопросы техники, не команда, и даже не просто выбор жертвы. Думала она про последствия. Про то, как само дело, его обстоятельства, повлияют на общественное мнение. Что скажут в правительстве, чем может ответить царь? Что напишут в прессе? Запустит ли оно новую волну войны? Надо, надо, чтобы запустило!
Надо, чтобы непременно все распознали цель - месть за Думу, за произвол, за трусость власти. Как этого добиться? Просто "взорвать городового или пристава" - нет в этом ничего замечательного. Это и за личную месть теперь стали выдавать. Нужна фигура, чья насильственная смерть будет понята однозначно. И пока "кандидата" у Лизы не было. А был лишь трепет. Ей хотелось не просто действовать, ей хотелось быть полезной. Да чего греха таить? - ей хотелось быть лучшей, хотелось совершить нечто неординарное. И хоть в глубине души она стыдилась этого порыва к власти и славе, понимала, что такое тщеславие до добра не доводит, а только подвергает всю затею излишней опасности, лихорадочное возбуждение Лизу не покидало.
Только сегодня, накануне приезда нового члена отряда, она вдруг выдохнула. Все стало обретать черты реальности. Вот сейчас приедет опытный революционер, и вместе все хладнокровно обсудим, все решим, - думала Панафигина утром.
А теперь, настояшись под речным ветром и закатным солнцем, намолчавшись с Шимозой, нафантазировавшись о подплывающем незнакомце, и почувствовав жар на щеках, Лиза снова немного заволновалась...

...Зато хоть проповеди ваши чертовы не услышу больше! - выкрикивала Дора, подбадривая самое себя, и боясь взглянуть в сторону падре. Он возился со скамьями, громыхал, тяжело шагал своей раненной ногой в ее сторону. "Этот медведь меня точно одолеет! Скорее, чорт!" - рука маман дрожала, патрон не слушался. Вскинув глаза Дора увидела Маккоя - в двух шагах от себя, с тяжелой рукояткой револьвера в отведенной для удара руке...

Успела. Дора тяжело дышала и смотрела, как большой человек перед ней отступает назад, словно отброшенный крепким ударом кулака в грудь, шатаясь, делает шаг, а потом медленно заваливается на пол, сдвигая скамьи, цепляясь за них одной рукой. Короткая конвульсия, громкий стон-выдох, глухой удар револьвера о каменный пол... Вот и всё. Она выиграла, надо же.
Дора убрала "коротыш" и подошла к священнику. Шляпа бросала густую тень на его грубоватое растерянное лицо. Светлые глаза его были открыты и полны изумления. Маман вздрогнула - последний взгляд падре заставил ее вернуться в реальный мир: она, владелица лучшего в округе публичного дома, только что убила священника. Кажется, в эту самую минуту в город завозят новую пеньковую веревку - для ее, маман, белоснежной шеи...
Закрыв глаза падре, женщина вернулась за алтарь и собрала свои гильзы, потом поискала их и между скамьями, но нашла только одну. "Пора убираться отсюда, мой ангел!" - сказала себе Дора, - и подобрала еще и револьвер священника.
И уже направляясь к выходу из церкви, бросив последний взгляд на мертвое тело, она ощутила вдруг острую жалость к этому странному человеку. Он так упрямо защищал свою веру, так злил ее, так мешал ей, но ведь в сущности, - подумала Дора, - он желал только добра всем тем, кого так назойливо наставлял на "путь спасения". "Гореть мне в аду... старый ты черт..." - шептала Дора, отвязывая свою лошадь. На душе было муторно, в груди образовалась какая-то хлюпающая печаль, и сколько не гнала маман прочь эту меланхолию, приличествующую разве столичным щеголям в черных жилетах, она никуда не уходила до самого вечера. Поутихло только после нескольких бокалов шампанского, от которого Дору быстро сморил сон. Наутро проснулась она со смутной тревогой, не сразу вспомнила, отчего это так нехорошо. А когда вспомнила, решила, что нужно срочно съездить за покупками в ближайший "мегаполис".

- Ну уж нет, святой отец! Зря я тут что ли столько времени потеряла? - Дора воспользовалась передышкой и решила перезарядить "коротыш". Рука ее скользнула в ложбинку между грудями и извлекла запасной патрон. Маман машинально поцеловала теплую маленькую "чушку" - на удачу, вытряхнула гильзу и отправила золотистый кусочек металла в барабан своего щеголеватого инкрустированного кольта.
- Глупо, конечно, палить по святоше в доспехах, - голос Доры звенел весельем и злостью, - но что ж поделаешь, если Вы такой кровожадный, падре! Наверное хотите и мне ухо отстрелить?.. Валяйте! Зато хоть проповеди ваши чертовы не услышу больше!

- Аа-ах ты! Чтоб тебя черти в ад снесли! - почти рычала Дора, пригибаясь за скамьей. Собственный выстрел отозвался металлическим "блям-б!" - и святоша согнулся от боли. Попала? Нет! крови не видно. Вот дьявол! На секунду Дора задумалась о бегстве, оглянулась назад, на алтарь, но тут же отмела эту идею - далеко, да и распятие - большая неуклюжая деревянная фигура Спасителя на несоразмерно маленьком кресте - вызвало вдруг у мадемуазель ДюФран такой непереносимый приступ тошноты, что Дора поскорее отвернулась.
Может, рвануть и спрятаться за щербатый колокол? - он понадежнее скамейки будет... Нет, этот черт в рясе подстрелит ее, как жестяного индейца в ярмарочном тире! Нечего делать, надо продолжать... Впрочем...
- Падре! Неужели Вы не пощадите старую греховодницу? - заулыбалась маман, - Неужели потеряли веру в раскаяние? - потихоньку выпрямляясь так, чтобы рука с оружием оставалась за скамьей, Дора взводила курок. - Я ведь еще могу стать хорошей христианкой, Маккой, а? - стремительный выстрел:

В первую секунду Веру "передернуло" - что он здесь? зачем?
Новая жизнь - с печатной машинкой, рукописями, неспешными прогулками по магазинам - неожиданно начала нравиться Вере Палне. Было в ней что-то лирически тоскливое, монотонное и приятно-болезненное. В дороге к Доброму можно было бесконечно печалиться, глядя в мутное окошко, вдыхать нежный запах весенней земли, просохшей мостовой, и вспоминать, как каждый февраль в Петербурге заканчивался удивлением: "Весной пахнет!" Как фантазировала Вера тогда, будучи подростком, о дальних странах, о теплой Европе, в которой солнце уже топит снег и греет камни, и о ветрах, приносящих тончайшие свежие запахи в ледяной еще город... Сейчас в Берлине Вере нравилось снова ощущать эту слезливую влажность в груди, нравилось думать о том, что всё кончено, всё бесполезно - надежды, переезды, поиски места, богемные собрания, мечты о сцене, о любви и лучшей жизни. Есть только нескончаемая череда серых дней, предчувствие еще большой катастрофы, только монотонное движение к смерти.
Появление Власа вносило непредвиденный сумбур в эту понятную, полную сладкого страдания и жаления себя, жизнь. Вера накинула теплую шаль и, не отвечая переполошившейся матери, быстро спустилась по лестнице. В голове проносилось: "Париж... что он выдумал?.. неужели?... нет! он не посмеет! или ангажемент? нет, милая, какое там... Божечи! забери меня отсюда!"
Дверь она открыла уже рывком, сердце билось, по спине пробежали мурашки - от холодного воздуха, от этого театрального шарфа и "тенорской" шляпы фон Зоко, от тревоги и надежды на спасение.
- Guten Tag! - сорвалось с губ Верочки, - Вы... - начала она на вдохе, но Влас захохотал, комично захлопал себя по губам, схватил Веру за руку и потащил в машину.

...Голова болела с самого утра – до тошноты, до звездочек в глазах. Вера медленно ходила по дому, стараясь не встречаться взглядом с матерью и Oma. Капли не помогали, кофе тоже. Прилечь у себя днем - означало привлечь внимание: неизбежно будут вопросы, настойчивое предложение вызвать герра Шнейдера - семейного доктора. Поэтому Вера терпела, только подолгу застывала у окна, глядя на пасмурное берлинское небо. И словно пытаясь заговорить боль, сознание крутило бессмысленные, повторяющиеся фразы: «Куда я еду? Куда? Зачем я еду? Что там будет? Ну что он может мне сделать?.. Ну, куда я еду? Бред, бред какой-то…»

В два часа нужно было отправляться за смокингом в прокатную контору. Когда Влас настоял на том, чтобы Вера его сопровождала, она сразу решила, что поедет туда не из дома – нельзя, чтобы мама видела этого паяца в женском платье. Для нее он – Влас Ильич, уважаемый человек, успешный антрепренёр, который помогает Верочке делать артистическую карьеру. И всегда - только в Верочкиных рассказах, за кадром их благопристойной жизни. Увидь она этого ломающегося, жеманного господина с вечной презрительной ухмылочкой на губах, она бы точно воспротивилась их с Верой общению. Анна Петровна людей чувствовала безошибочно, и мягко, но настойчиво объяснила бы дочери, что Влас скорее доведет ее до беды, чем до успешной карьеры.

Но Вера в свою жизнь матушку по мере сил не впускала. Анна Балецкая волновалась за дочь молча, иногда даже плакала, запершись в своей комнате, думая о том, что все это стремление Веры в богемные круги – абсолютно вынужденное, что если бы не Катастрофа, дома ее девочка вышла бы замуж за военного, рожала бы детей, возможно, учительствовала, и не помышляла всерьез ни о сцене, ни уж тем паче о подиуме универмага. А здесь, в такой родной для Анны и такой неприветливой для Веры, стране, без мужчин, без средств, со стареющими женщинами на руках, что остается ее дочери? Идти на фабрику? Или посудомойкой в «Прагер Диле»?..

Вера вышла на улицу, и влажный воздух немного облегчил ее головную боль. До салона вечернего платья было недалеко, и она решила пройтись пешком. С каждым шагом голова становилась все яснее и на место физическому страданию приходила смутная злость. На себя, на Власа, на его идиотскую затею, на всю эту зависимую, беспросветную жизнь.

В салоне на Веру посмотрели с неодобрительным любопытством. Но, впрочем, без удивления – к причудам русских эмигрантов в Берлине уже давно привыкли. Одного Вера никак понять не могла: как все эти служащие, официанты, лакеи, лавочники распознают в ней девушку из России? Не смотря на половину немецкой крови, не смотря на безупречный берлинский выговор, на недорогие, но сплошь германские вещи?.. «Что закажет русская фройлян? Как будет угодно…»

Переодевалась Вера в небольшом безлюдном кафе на Trautenaustrasse. Облачившись в мешковатый, чуть лоснящийся на локтях фрак и брюки, которые были велики на размер, она почувствовала себя глупо и неуютно. Отражение в зеркале туалетной комнаты ей не нравилось, и попытки сделать соответствующую прическу и грим никак не удавались. Кисточка много раз падала в мокрую латунную раковину, рука дрожала, волосы не слушались… Наконец, апатия овладела Верой, она кое-как нарисовала на красной уже от многократного умывания коже условные усики, обильно намочила растрепавшуюся стрижку, и надела котелок.

Сюда же, в кафе, в оговоренное время заехал за ней таксомотор Власа. Стоя на тротуаре и поджидая машину, Вера ежилась от влажности и нехороших предчувствий. И как только автомобиль притормозил рядом с ней, и Вера разглядела в окне развеселую девушку в шляпке, кудрях и… с клинообразной бородкой, Вера поняла, что предчувствия ее не обманули. Вечер обещал быть тошным.

«Соберись, соберись! Ты же актриса! – уговаривала себя Балецкая во время короткой дороги до “Silhouette”, - Вспомни, как вы весело дурачились в студии на Росси! Как Сережа Карнович наряжался в женские тряпки, примерял какие-то вуальки, разыгрывал Давыдова, и всем было весело. И ты сама во что только не рядилась вместе со всеми… Что же так тошнит, господи?..»

Внутри было тесно и дымно. Свет, громкая музыка, пьяный хохот, разряженная в чужое публика. Принужденное, преувеличенное, выдавливаемое из себя веселье. Вера сразу почувствовала эту характерную атмосферу, - наркотический угар. Эту вычурность и истеричность она уже не раз видела в местах, куда водил ее Влас. Поэтические чтения, выставка эскизов молодого художника, театральный русский салон – всюду, всюду, куда они приходили, она ощущала себя «по ту сторону» реальности гостей - многоликих, но таких одинаковых в своей кокаиновой взвинченности. И всегда она сжималась, напряженно молчала, растеряно улыбалась в ответ на не смешные шутки и заумные каламбуры.

Изредка попадался среди экстравагантных пустышек кто-нибудь действительно интересный. Вере нравились мрачноватого вида поэты и тонкорукие режиссеры из советской России; звонкие, прямые и ершистые женщины, говорящие напевно и заменяющие глаголы цезурами; совсем юные мальчики, сумрачно смотрящие на какую-нибудь роковую красавицу… Она пыталась представить себе их жизнь, развлекала и отвлекала себя тем, что пыталась понять их. Иногда они даже обращали на нее внимание, сами заговаривали – совсем просто, без высокопарности и кривляния. Но тут же вмешивался Влас Ильич – перебивал, «тянул на себя одеяло», шипел Вере на ухо: «Мы здесь не за этим! Идемте, идемте! Я Вас представлю N, он сможет устроить Вас…»

И давно уже догадывалась Вера, что никто никуда ее не устроит, что Влас – абсолютно бесполезен и просто морочит ей голову. Но признаться самой себе в этом она не могла. Да и не надежда уже заставляла ее таскаться с фон Зоко. Уже несколько месяцев он вяло шантажировал Веру. Нет, не знанием даже, не уликами, а всего лишь догадками. Но такими страшными и верными, что Вера старалась делать вид, что не понимает, о чем речь. И сама себя обманывала: «Надо ходить с ним. Может быть, что-то и сложиться… И ничего он мне не сделает».

На этот раз в компании Власа не было никого, о ком можно было бы думать. Поэтому Вера просто стоически отбывала свою повинность. Сначала она еще выжимала из себя улыбки и ответы на дурацкие вопросы. Но после трех бокалов шампанского отвращение снова обернулось головной болью. А уж когда одну из девиц вырвало, Вере совсем поплохело. Вернувшись из уборной, она забилась в угол дивана и застыла. Влас то и дело брал ее за руки: «Совсем Вам томительно, бедная? Ну, сейчас, сейчас. Уже уходим! Официант! Эй…» И бежал зачем-то за официантом, брал еще шампанского, или отвлекался на спор с кем-то, лез уже драться, снова кидался к Вере, снова обещал, что вот сейчас уже точно едем! Отворачивался и мгновенно про нее забывал. Еле дожила Вера до момента, когда Влас, наконец, всерьез направился к выходу.

Сели в такси.
— Вы где живёте, Вера Пал-лна? — заплетающимся языком спросил Влас Ильич.
– Паризер штрассе, 56 – выдохнула Вера и тут же осеклась, по спине пробежал озноб.

Впрочем, Влас что-то бормотал и ничего, кажется, не расслышал. Когда подъехали к серому, похожему на бисквитную фарфоровую вазу, дому Веры, он уже молодецки храпел, привалившись лбом к окну машины…