...А поутру настиг их холод. Не мороз колючий, руки в крючья непослушные выламывающий – не зимний. Весенний, утренний, а всё одно – холод. В кости въелся, в жилы пророс, в крови словно хмель бродил, и вытравить его было нечем. Едва только проснулись, а он как ждал их – сразу за плечи обоих схватил, а Пса за загривок укусил. Да делать нечего – Солдат, к таким побудкам, да ещё и когда под шинелью ночь коротать приходится, человек привычный, знай себе спокойно с делами хозяйскими управился, пока солнце ещё только-только на бликах водных играет да сквозь листья подмигивает, трос одним движением распустил, которым плот к иве-плакальщице привязал – земля под сапогами вязкая похлюпывает, густая, чёрная – да и поплыли они. Завтракали уже на воде кто чем придётся: Эйта, только глаза продравшая, всё ещё в одеяло своё завернувшись, вино из баклажки хлебом да сыром заедала; Солдат с Псом тушёнку делил, споро с нехитрым делом рулевого управившись – курс плота выровнял по течению, а остальное в руки матушкины, холодные, да нежные, коли слова нужные двойнику своему на воде зыбкой, рябистой скажешь.
Каждое утро так было – спокойно всё, тихо да мирно. Плот, хоть и не объёмов царских – бадью медную да кровать с периной в три слоя не поставишь – а всё равно у каждого свой угол был, вот в буквальном смысле угол. Редко у них разговор настоящий заводился с тех пор, как приглашение получили и как, будто по наитию какому-то, провидению, за один и тот же плот монеты уплатили в разные дни, а к вечеру у того же плота и узнали, что в одно место путь им держать, и оба они теперь хозяева на плоту.
То-то Водяжич-торгаш доволен был, зубы скалил, коронками всех на пристани слепил. Дескать, двух простофиль облапошил, девку-балаболку да рябого верзилу с дворнягой какой-то безродной, с обоих взял сумму так, будто каждый только на себя берёт. А могли ведь и сговориться, что девка, допустим, как пассажир пойдёт, дешевле бы вышло, а псину вообще не считать, всё одно, если без ошейника с литерой от Словарьческой гильдии и со спиной непокрашенной, значит либо дворовый, либо фронтовой – первые только анекдоты да стишки похабные со считалками детскими знают, кои от шпаны да алкашни уличной нахватались, а вторые… те попросту на череп свой собачий отбитые – не положены таким человеческие привилегии.
Это только потом Водяжич, как с глаз пелена сошла, понял, что облапошили-то его самого – малая с ним фальшивками расплатилась, на которых гордый и кривоносый (нос тот – достояние всего государства, да-да!) профиль государя чуть ли не свечкой выжжен был, всеблагого Йерока Седьмого в уродца-потешника при дворе превратив; а громила с рожей поистине уголовной и вовсе ему монеты оставил, которые лет семь как уже не в ходу – на них папенька Йерока нашего любимого, Йерок Шестой Хромоногий изображён (это его так одни недоброжелатели и заговорщики называли – все над Рекой в петлях болтаются на подходах к дворцу, чтоб другим неповадно было – а что прозвище-то в народ простой ушло, так то ж так, шутеечки одни, да и в самом деле тяжело он на правую ногу всегда наступал, ну правда ведь!..)
Ох и матерился тогда Водяжич на всю Коляжную заводь, крыл почём свет героев наших, деньгами бесполезными в закат швыряясь – а рыночные все, что вокруг были да тоже лодки с плотами продавали, знай себе посмеивались. Ну не его это, Водяжича, стезя, не его...
И вот плывёт троица наша, светило из-за древесных крон встречает – жмурятся все как один. Река изумрудами играет, ловит россыпи солнечных зайчиков, прыгучих искорок, а вместе с ними – юркают рыбки, в стороны от плота прыскают, боками серебрёнными играя.
Несёт Мать-Река плот, а по обе стороны – ни души. Так то пока только. Вот и поворот впереди. А на изгибах обязательно в историю попадёшь. Так старики говорят, что ещё только с Полей Дирайи пришли да реку Рекой не звали.
|