Голосование за ходы

Чувство сюрреализма - странная вещь. Ты отказываешься верить в то, что это происходит с тобой, и всё будто слегка отодвигается. Видно плохой монтаж, корявую склейку кадров, плохое качество изображения, а если прислушаться, то издали доноситься хрипящий, прокуренный голос старого проектора, хрустящий, и задыхающийся. Всё вокруг лишь плохо сделанный фильм, а значит всё это происходит не с тобой, а с каким-то плохим актёром, получившим призрачный шанс реализовать свои амбиции. И безбожно его просравший.

Это его, а не тебя, запихали в патрульную машину. Его, а не тебя, быстро, для проформы допросили, и так же быстро, для галочки, судили. Это над его судьбой, а не над твоей, сухо стрельнул судейский молоток. И в тюремную машину впихнули не тебя, нет, конечно не тебя.
Правда не всегда удаётся сохранить это чувство надолго. У многих оно исчезает, когда вошедший цензор, машина с лицом человека, тыкает в тебя пальцем, а эскорт перетаскивает твою тушку в машину Корпуса. Попадание в любой из Корпусов не сулит ничего хорошего, ведь вместо спокойной отсидки с парой изнасилований, и протаскиванием ништяков в прямой кишке, на твою голову сваливается пребывание в опасных местах с опасными людьми вокруг. И да, именно тут все места, и люди опасные, а в тюрьме - такое, даже в сравнение не пойдёт. Единственное, что спасает - тебя определяют в Корпус Рабочих Бригад. Ведь там есть призрачный шанс выйти на свободу.

И, сразу с этапа, новых участников Рабоче-Исправительных операций, везут на задание, не давая передохнуть, или осмыслит, что же случилось. Кадровая текучка в Корпусе большая, так что нет времени миндальничать с каждым новичком.

Рыжий броневик Внутренней Охраны тащиться через бесконечные кварталы города, нависающие как жирные бока потерявшего контроль над собой толстяка. Внутри тепло, и пока что спокойно, а поскрипывающие бока машины закрывают людям отвратительные виды. Охранник-водитель, упакованный в ИБК*, флегматично крутит руль, не отвлекаясь, и не вертя головой по сторонам. Его коллега, с лычками старшего сержанта на груди, быстро стаскивает шлем с головы, и разворачивает к пассажирам улыбчивое лицо.
-Ну что, пташки? - Мужчина приглаживает чёрные волосы рукой. - Нервничаете? То бывает, дело-то житейское, что поделать. Ну, ничего, мы вас в беде не оставим, ведь Корпус ценит своих работников! Как приедем на место - получите диспозицию, брифинг, и всякие полезные в таких делах ништяки. Правда следить за ними, и заморачиваться починкой, будете сами, не зря же Корпус вам будет деньги платить, правда?
Охранник прерывается на короткий смешок, и ткнуть напарника в плечо. Водитель даже ухом не ведёт.
-И да, сбегать я вам не советую, ибо по беглецам нам дали разрешение стрелять на поражение. - Охранник с улыбкой демонстрирует тяжёлый, армейский пистолет, калибра 20 мм. - Хотя тут уж как сами решите, потому что за каждого жмура нам премию выдают. А так как следим мы за вами 24 на 7, то и найдём быстро, не переживайте. Вопросы будут какие-нибудь? А то скоро приедем, и не до разговоров будет.

Родители говорят, что дети с рождения отличаются друг от друга, и многое можно сказать о будущем характере даже в таком возрасте, через пару недель после рождения. Но люди с холодным сердцем понимают, что все дети одинаковы, и похожи на сосиску с ногами, руками, и вечно скрюченным в крике лицом. Роберт не отличался от них, любил всласть поорать, изводить домашних истошными воплями, пока ему не закроют рот подоспевшей грудью. Но, в отличии от брата, к Роберту всегда выходила мать, а не экономка, так что любовь к Катарине впиталась в подкорку мальчика, как пот в рубаху лесоруба - не смыть, даже если толочь его камнями.

Первый год семья думают, что смерти в семье не прекратились - брат Роберта сильно болеет, да так, что их всегда держали в разных комнатах, и запрещали сразу после одного идти к другому, что бы не перенести заразу. Но всё обошлось, и все выжили. Видимо Смерть, смазав костлявые губы кровью семейства, удовлетворилась, и решила продолжить макияж в другом месте. За что домочадцы были ей благодарны, пусть и не сознательно.

На втором году жизни мальчика начали учить ходьбе, и первым словам. А потом пытались сделать так, что бы он сидел смирно, и заткнулся. Мелкий хулиган шатался по дому походкой пьяного, бился лбом о косяки, собирал на коленях и руках всю пыль. Хорошо, что мать всегда на чеку, и только заслышав торопливые, нечёткие шлепки ног по деревянным половицам, выбегает в коридор, спасая сына от удара лбом об очередной предмет, перекрывший траекторию движения. Брата же учил дед, так что даже первые шаги отдавали солдатской муштрой, и армейской чеканкой, от которой даже отличники строевой подготовки удавились бы. Когда малыш вышагивал по комнатам, то перед ним неслась волна воображаемой трубы, призывающей к атаке.

Когда младшему Фицджеральду исполнилось 3 - дед впервые обратил на него внимание, и даже, несмотря на недовольство матери, берёт его покататься на лошади. Пацанёнок крутится, как хомячок на сковородке, он впервые видит всё с такой высоты. И всё, что спасает малого от встречи с землёй - дедова реакция. Любопытство, конечно, не порок, но и не каска, так что от встречи с камнем не поможет. Тогда же Эдуард показывает Роберту трофейный револьвер. Мальчик с удивлением ощущает волну тепла, исходящую от холодной оружейной стали, успокаивающую тяжесть, и чувство безопасности, что дарит оружие. А дед, шутки ради, щёлкает курком. Громкий треск холостого выстрела ударяет по стенам, и ушам, а Катарина, тихая скромница, громко матерится в ладошку. Паренёк же ссыт в штаны, схватившись за дедов ремень, но тот не кричит, а только смеётся. Его слова, едва понятные, врезаются в мозг Роба. Лучше выссать всё, что можно, сейчас, ведь воевать в сухих штанах сподручнее.

Четвёртый год важен двумя вещами. Первая - удар, но не судьбы, а дедов. За то, что пацанёнок, украв его опасную бритву, выбежал во двор, и срезал траву, представляя на её месте головы одетых в британскую форму индейцев. Вторая - второй удар, за то, что разревелся, и попытался трусливо ретироваться с поля боя. Хотя, если подумать, то больше за второе, чем за первое, ведь дед всегда говорил, что можешь ссаться, реветь, орать, насрать в штаны так, что бы в сапогах захлюпало, но отступить ты права не имеешь. Мать, успокаивающе поглаживая мальчика по голове, замечает, что Эдуард - старый хрен, и его уже ничем не исправишь, даже смертью, так что терпи, мальчик, терпи.

На 5-й год жизни братья впервые начинают помогать по хозяйству, несмотря на неудовольствие деда. Мать чётко ему разъяснила, впервые за многие годы, что если он не хочет помогать ей в поле - пожалуйста, пусть сидит в доме, но сыновья ещё не раздувшиеся от важности офицеры, а значит пусть помогают матери. Тем более, что Роберт с Питером впервые познают прелести соперничества, и решают, кто круче, наперебой предлагая Катарине помощь.

6 лет, и выезд с дедом в город, на рынок. По дороге Эдуард рассказывает армейские байки, стараясь не поливать Катарину руганью, и наускивает пацанов на тех, кто по его критериям попадал мимо категории "настоящий американец", да так, что на конкурсе рассистких ругательств они бы уже тогда спокойно заняли первые места. В городе, пока дед ругался с кем-то за цену, пацаны кидали в иностранцев, или в тех, кого они признавали за иностранцев, камешки, бережно завёрнутые в комки коровьего дерьма, и вели счёт, кто из них лучший стрелок.

7-й год жизни оказался самым счастливым. Роберт не порушил отношения с матерью, с которой часто, и подолгу общался, но и, как казалось, дед начал видеть в нём наследника рода военных, способного пойти по стопам, на защиту Родины. Жаль только что мать была недовольна таким поворотом событий, ведь память о смерти мужа до сих пор живёт в её душе, а хоронить ещё и сыновей она не хочет. И часто ловит себя на мысли, что лучше бы похоронила деда, лишь бы не беспокоится за детей. Но ничего не говорит, наблюдая за тем, как Роберт носится по дому с купленной Эдуардом саблей, убивая видимых только ему противников.