Голосование за ходы

Слушая её, Саймон не шевелился. Совсем – точно весь обратился в бесконечно спокойного деревянного идола, костяной береговой оберег, побитый всеми ветрами, затёртый морской солью и в язвах от моллюсков. Она смотрела на него снизу вверх – совсем не потому, что он был выше неё. Он слушал, и одни только маслянисто поблёскивающие глаза то внимали русалке, то поднимались на Кори. Он как бы сравнивал их слова, собирая картину – строгий и справедливый учитель, терпеливо выслушивающий две версии одной детской шалости.

- Принеси её вещи, - бросил он Кори. Тот попятился, точно его ощутимо ткнули в грудь (что, при его телосложении, было не так-то просто сделать), как-то весь по-детски сгорбился, тряхнул головой и побежал к вышке. Настолько нелепым и жалким он ещё никогда не был.

- Цилиндр улетел, - отчуждённо протянул Джорджи ленивым эхом за девушкой, сидя прямо на песке, скрестив ноги – на фоне бедняги Кори этот казался ещё большим ребёнком, которому Саймон одним только взглядом настрого запретил близко приближаться к телу утопшего молодого джентльмена. И теперь это соломенное уродливое пугало поникло плечами и смотрело пуговицами своих мутных глаз на то, как наползают на берег волны, захлёстывая собой мир с каждым разом всё плотнее и полнее.

Океан касался ледяными пальцами Саймона, но тому было всё равно – он же из дерева. Океан касался ледяными пальцами трупа, но тому было всё равно – он был сказочно счастлив в своём посмертии. И лишь русалка с болью отдёргивала ладони от горюче-ледяных прикосновений – вода жглась, вонзаясь в кожу раскалёнными иглами, возвращая плоти то до тихого затаённого ужаса знакомое и близкое ощущение… чешуи. Тонких серебристых клиньев, острыми рядками ложащихся поверх человеческого мяса. Таких маняще чистых, гладких… готовых.

Океан не мог смыть то, что произошло на этом берегу. Или то, что могло произойти. Как не мог и надвигающийся дождь, укрывший небесный массив тяжёлым чёрным саваном. Приближалась буря. И приближались копы.

***

Саймон вызвал ей такси – он, как всем казалось, успел всё вовремя, и даже указал точку посадки не прямо рядом с пляжем, чтобы уж наверняка разминуться с полицией. И даже транспорт прибыл вовремя – выпуклая жестяная рыбина, выкрашенная в форменный жёлтый-с-чёрным камуфляж, нескладная и нелепая; и где только Саймон нашёл такую фирму, которая развозит клиентов на таком антиквариате? Лупоглазой тварью управлял серый и снулый мозговой паразит в чертовски старомодной чёрной фуражке с полоской под козырьком в монохромную клетку. Лицо пустое и мятое, как выброшенная сигаретная пачка. Он безучастно глядел в зеркало заднего вида, как старший спасатель чуть ли не собственноручно усаживает Ярославну на заднее сидение, захлопывает дверь и спешит назад на пляж.
Где-то неподалёку пронеслась, задушенная наглухо закупоренными стёклами, полицейская сирена. Скользнули по блестящему от влаги асфальту и по сухому лицу водителя пульсирующие красно-синие отблески. Полицейские машины неслись к центральному входу на пляж – витым железным воротам над дощатым настилом.

- Диспетчер сказал – минуты две подождать, - прокряхтел водитель и буквально оцепенел на означенное им время; в иссушающе горьком от протухшей кожи сидений воздухе внутри салона не было слышно даже его дыхания – перегородка со старомодным задвижным окошком между ним и Ярой сдавила её временное прибежище до ещё более крошечных размеров, а стена дождя размазала мир снаружи по стёклам уродливыми чёрно-серыми пятнами Роршаха.

Время прошло. Водитель ожил. И наконец-таки сдвинул железную рыбу вперёд.

И тут же ударил по тормозам, заставив несчастную тварь заканючить и взбрыкнуть. Яру бросило вперёд, ударило плечом в перегородку. Она подняла голову и увидела, как прямо перед ними на дороге стоит человек, облитый желтушным светом из фасеточных фар и мерно заполняющим весь город своей тяжёлой стучащей поступью дождём.

Женщина. Тяжёлая, объёмная, немолодая, запыхавшаяся. Упакованная в узкую бордово-серую клеть строгого костюма. Босая – плотные крепкие ноги, отсюда казавшиеся мощными приземистыми копытами-тумбами, забранные плотным капроном, шлёпают прямо по лужам. Держащая в одной руке свои туфли, а в другой – демонстративно выставленный перед взором фар болезненно яркий полицейский значок.

Она обходит такси и как ни в чём не бывало садится на заднее сидение рядом с русалкой, оглушительно громко захлопнув дверь. Она моментально заполняет собой всё пространство, пропитанная с ног до головы осенней сыростью, тяжёлыми мускусными духами и распалённым потным телом.

- Поехал, - она забивает всё зеркало заднего вида своим суровым и тяжёлым взглядом и, разумеется, значком; водителю достаточно этого властного тона, чтобы, никак не изменившись в лице, лишь чуть-чуть пожать сухонькими плечами и двинуться дальше по улице, огибая пляж и направляясь в сторону города.

И только теперь женщина обращает внимание на Яру, расплываясь в тёплой дружелюбной улыбке; гулкое, чуть надсадное дыхание обволакивает русалку, а колкие чёрные глаза внимательно поглощают её.

- Детектив Марджери Филлс. Могу я задать вам несколько вопросов по поводу… произошедшего на пляже? Вы ведь спасатель из команды Саймона Лури, верно? Ярославна Меньшикова?

Как и все, кто узнаёт её имя, детектив жутко коверкала его, превращая в скрежещущий и малоприятный набор звуков.

- Кто я? – незнакомец чуть подался вперёд, по наитию повторив движение Кейси – читались в нём и наигранная, чуть надменная заинтересованность, и желание аккуратно и ненавязчиво вести парня за собой.

- Серьёзно? Это тот самый вопрос, который больше всего тебя беспокоит, раз ты задал его самым первым?

Голос был грубым и шершавым, точно наждачка. Сухим и сыпучим, неприятным сам по себе, но хозяин его точно знал, как придать этой уродливой занозливой деревяшке обтекаемую приятную форму. Этот человек умел и любил говорить, знал, что своим вороньим клёкотом он точно сумеет завлечь собеседника.

Спокойно и обстоятельно, он выговаривал Саммерсу так, словно приходился ему старым, малость вредным и вечно знающим, как на самом деле нужно делать дела, дядюшкой откуда-то из сельской глубинки. Лицом же он был интересен: простая, мутная кровь замешала в себе грязь и мазут очень сложной жизни – и из всей этой душной, горючей смеси вылеплен был этот персонаж. Смоляной клочок чертополоха на подбородке ещё больше обращал сухое вытянутое лицо в заброшенный скульптором шедевр на грани, где пересекаются тосканская готика и поздний мезолит. Глаза спрятались за тяжёлыми надбровными дугами, похожими на сколы грубых каменных плит; вместо бровей – точно слабая поросль сорной травы сквозь трещины. Знаете, это был тот самый тип, что обитает на своей заброшенной, никому уже кроме него не нужной ферме, ревностно, точно сам Пётр, стерегущий своё лоно Авраамово – пару худющих больных коров. У такого, как говорят, обязательно есть крыльцо, под которым спит дурная псина, готовая отгрызть яйца любому недоумку, а в чулане стоит всегда заряженный дробовик двенадцатого калибра. И вся чёртова округа знает, что если их бейсбольный мяч залетит на его территорию, они его никогда больше не увидят.

«Дядюшка» придвинул свой табурет поближе, по-отечески осклабился, приняв мирную, но вместе с тем «тяжёлую» позу – плечи сгорблены, шея вытянута в сторону Саммерса, руки возложены на широко расставленные колени, ладони мирно свисают между ног; поза сонной уставшей горгульи, которой для полноты картины набросили на крылья видавшее виды, похожее на гранитную могильную плиту пальто.

- Вот смотри, как получается, - всё ещё мягко и участливо повествовал он, - есть один парниша, что блуждал, как муха по карте, по Америке вместе со своей семьёй – ну, ты знаешь, как оно бывает, отец весь в делах, а частный бизнес вынуждает всё время жить на чемоданах. Парнишка этот мало чего знал о жизни, было ему тогда чуть меньше пятнадцати или около того, из увлечений – бейсбол да рыбалка, что взять с деревни, ха? А вот представления наш дружок очень любил. Особенно те, что под куполом цирка… Ты кофеёк-то свой бери, не бойся, зря делал, что ли? И вот попал этот паренёк на шоу очень знаменитого тогда… ах ты, дьявол, никак не могу название запомнить, погоди…

Горгулья встрепенулась и полезла в карман своего тяжёлого пальто, порылась там – что-то в глубине его перезвякивалось, чуткий до резких звуков слух дорисовал Саммерсу картину мелких монет, пересыпанных вместе с патронами не самого скромного калибра – и выложила на столик потрёпанный серый билетик, грубо оторванный от общей ленты явно не автоматом, но человеческой рукой.

Ажурная потускневшая алая лента оплетала монументально-кричащие слова, почти рассыпавшиеся от влияния времени, точно храмовые колонны. «Всемирно Известный Цирк Маэстро Дона Нельсона» всё-таки можно было различить в течении полустёртых чернил. Под истлевшим сводом была изображена едва различимая теперь картинка, вся в крапинах и разводах: дрессировщик в смешных шароварах, высоких сапогах, цилиндре и цветастом пиджаке стоит с большим обручем в руке, перед ним – на цирковом барабане приготовилась к прыжку большая чёрная кошка…

- Об этом мальце я знаю много интересных историй. Это только самый-самый зачин. Но не стану просто так тревожить воздух, если ты, дружок, не задашь правильный вопрос.

Он приподнял голову, и Кейси увидел наконец его глаза – или же то, чем они могли называться.

Две тускло блестящих в нездешнем свете монетки ромбовидной формы, буквально впаянные в глазницы черепа; грубые и затёртые, как и он весь – ничто не могло точно дать понять, что это могла быть за валюта, из каких времён, какой ценности, ведь поверх прежней мудрёной символики и сложной геометрической вязи были вырезаны кресты-стигмы. Всё это приносило в голову ровно одну очевидную ассоциацию: старинную традицию сплавлять покойных в мир иной с медью на глазах, чтобы тем было, чем расплатиться с извозчиком в чёрных одеждах. Только в случае этого конкретного покойника добрые люди решили проблему наверняка – даже при сильной тряске и на крутых изгибах вечной призрачной реки этот усопший свои деньги за проезд потерять точно не сможет.

«Так вышло». Одна простая фраза, заставившая Карла Джонсона с клокотанием и присвистом втянуть в себя воздух и вновь обвалиться на спинку стула. Да-да, того самого Гориллу Джонсона, которого подчинённая ему свора макак-мигрантов боится за один только взгляд; который, вращая заветным карандашом в пальцах, на одном из которых ярко белеет полоска-след от кольца, явно пришедшегося не по размеру, вершит судьбы, вычёркивая из списков одни имена (и заодно и судьбы) и ловко подставляя в рельсовые колонки смен наименования уже нового расходного материала… Джонсона, который таких вот поганцев, как эта безродная шавка Саммерс, ест целиком, вместе с хрящами и пломбами…

Но… Так вышло. Уже второй раз работник станции уходит из его кабинета, не расшаркиваясь в унизительных благодарностях и извинениях, не сгорбившись под тяжестью угрюмого насупленного взгляда, не спиной вперёд.

Кейси Саммерс извинился. Спокойным ровном голосом. Извинился за себя, за самого Джонсона, за начальника станции, за машиниста, за всех рабочих, которые уже давно разбрелись по ночлежкам и дешёвым хостелам… За весь мир. И молча исчез в ночи, оставив Джонсону испачканный грязью, отмокающий на его рабочих документах и дневниках учёта тот самый треклятый разводной ключ – бесполезный и жалкий трофей, который горилла нерешительно сгрёб со стола, повертел в руке и снова положил на стол. Джонсон так и не закончил фразу – он уже и сам не понимал, чего он хотел сказать, продолжить ли костерить и запугивать пацана, или дальше давиться мольбами о пощаде перед милосердной Пантерой…

«Так вышло». Как жалко и глупо. Карл потёр переносицу, крепко зажмурился. Образ безжалостного хищника, завораживающе опасного, опустившегося в осторожном поклоне охотника в круге из крови и дождевой воды пропал, как будто выскользнув следом за Саммерсом и затерявшись в ночи. Джонсон выдохнул и обмяк на своём троне – таком крохотном, совсем неподходящем его царским габаритам и амбициям.

- Ну, не будем, - пробурчал себе под нос человек, гораздо более одинокий и несчастный, чем все его рабы-обезьянки вместе взятые, как будто пытаясь извиниться перед самим собой за невесть откуда взявшуюся минутную слабость, помассировал виски и отправился сушить промокшие листки расписания с его неразборчивыми каракулями на старенький масляный радиатор – ещё один бедняга, навечно застрявший в плену этой пластиковой коробки на милость пыли и паукам.

Совсем как его хозяин.

Между тем, пантера по имени Кейси Саммерс успел-таки на свой последний автобус. Сырая ржавчина, сырой бетон, сырая одежда, сырое и снулое лицо водителя, лишь на мгновение при виде своего последнего пассажира вспыхнувшее глухим утробным раздражением из-под козырька форменной фуражки... Мир за заболоченным окном автобуса превратился в статичную киноленту с эффектом сепии, где редкие пятна «сигаретных ожогов» являли собой тусклый свет фонарей и квартир – и только там, как кажется, и текла жизнь, там, возможно, выдуманные жена и дети – его более маленькие и забавные копии, только без усов и злобного звериного взгляда – ждали мистера Джонсона на поздний ужин, там на выдуманном столе среди прочих выдуманных кулинарных изысков стоял выдуманный яблочный пирог… Там были свет и тепло, на таком расстоянии кажущиеся недостижимым оазисом в бесконечно серой, заваленной бетонными скелетами пустыне.

Пробег по скользкой пожарной лестнице и небольшая война с вечно заедающей оконной рамой дались не так тяжело, как могли бы. По крайней мере, несколько ссадин и пара заноз этот вечер уж точно хуже уже не сделают. Саммерс неловко перевалился через подоконник, чуть было не поскользнулся на луже, моментально растекшейся почти на всю крохотную кухню, и не впечатался лбом в холодный белый бок холодильника. Пантера моментально изошёл паром: он, чуть ли не шипя и клубясь, шёл от насквозь мокрых тряпок, некогда бывших одеждой, из которых Кейси буквально выворачивал себя, оставляя за собой тёмный след сброшенной «кожи» от оставленного настежь окна с трепещущими на ветру занавесками в тусклых и блеклых ромашках, через всю комнату и до дивана. Пар превращал пантеру в дымящийся силуэт, чернильную кляксу на фоне сумрачно серой карандашной штриховки комнаты. Уцелевший, бегущий из бушующего в здании пожара, или джин, выходящий из заточения в каменном каземате. Кейси было почти жарко, но очень недолго. Кейси почти удалось провалиться в долгожданную дрёму, но совсем ненадолго.

Возможно, прошёл час. Или два. Или три. Или минута. Дождь, вовсю терзавший мир снаружи, даже и не думал утихать. Кейси надсадно дышал и то ли скулил, то ли стонал, воткнувшись лицом в горьковато едкую, пропыленную обивку дивана, поджав все четыре лапы к груди, крепко себя обняв и болезненно вздрагивая. Кажется насморк, преследовавший его всю рабочую неделю, всё-таки настиг благородного хищника, впился в загривок и свалил с ног. Вероятно именно поэтому он не смог учуять незнакомца, гоняя по носоглотке вязкие сопли.

Кто-то был в квартире. Может быть, он прятался в тенях по углам всё это время, дожидаясь Саммерса. Может быть, он вошёл следом в гостеприимно оставленное открытым окно с кухни, пока Саммерс ёрзал и корчился, устраивая свою продрогшую тушку на продавленном старом диване. Но вот он – некто, что уже заварил две чашки быстрорастворимого кофе, спокойно прошествовал с ними к месту, где пытался обрести покой бедняга кошачий, и поставил чашки с дымящимся, прохимиченым варевом на низкий журнальный столик.

Уши Саммерса встрепенулись, смешно обратившись к источнику шума даже без ведома хозяина. Незнакомец даже и не пытался скрыть своего присутствия – спокойно и размеренно совершал шаги, будто по своей собственной квартире, громко и отчётливо поставил чашки, вернулся на кухню и приволок, скребя деревянной ножкой по полу, старую хозяйскую табуретку.

Глаз Саммерса распахнулся. Зрачок, прошитый со всех сторон кровяными нитями, сузился и обратился в опасно искрящийся острыми бликами изумруд. Тело напряглось, мгновенно отросшие когти вонзились в поролоновую основу дивана. А затем Кейси чуть не сбросил с дивана резкий и колючий приступ кашля. Он жалобно скорчился и ещё глубже зарылся в своё убежище, давясь мокротой, заполнившей рот вперемешку с куском обивки, который он умудрился отгрызть.

- Ох. Знал бы, что так оно будет, прихватил бы с собой «Панадол», - участливо и вместе с тем насмешливо произнёс чужак, когда пантера всё-таки смог не выхаркать из себя лёгкие и поднять голову.

Он сидел напротив него в расслабленной позе, в сгущенных оттенках мрака, в руке у него клубилась дымом кружка с кофе. На столике перед ним лежала блестящая от влаги чёрная шляпа-федора с узкими полями. Вторая кружка была здесь же. Предназначенная, вероятно, для Кейси.

Спешить бы надо, бежать даже. Поезд – тупая скрипучая железная гусеница – ждать не умеет. Расписание глупое, правила какие-то, на бумажках выгоревших намалёванные. И билеты эти, без которых нельзя ехать. И Малой тут ещё сопли пускает. Сказать бы, что вон там мама, за кромкой горизонта ждёт, в убежище, на перроне подземном дни и ночи коротает, когда поезд приползёт, и мы к ней в объятья кинемся. А потом – подмышку ухватить и бежать к вокзалу. Успеем?

Надо бы… а я всё стою и смотрю, как умирает крылатый человек. Глупый совсем он, как и всякая птица, что по доброй воле ещё на своих птичьих воздушных кораблях не уплыла в другую галактику. Ветер не любит таких глупых. Он как Малой, когда ему игрушка какая-нибудь не нравится. Сразу хватает, комкает жестокой рукой и бросает оземь. А потом вдруг замирает в слезливом гневе – и выть начинает над разбитой фигуркой. Жалко ему становится. Глупый Малой. Глупый ветер. И глупая птица. Умерла так нелепо, напоровшись на железки. Лицо человеческое, почему то счастливое. Рад умереть? А зачем жил тогда? Зачем сражался, небо крыльями месил и радугу шлейфом, как от кометы, рисовал? Зачем остался на пустоши, что искал? Оперенье красивое, переливается и с ветром играет, что погубил птицу, беспечно. Перья какие… помню, как три таких птицы сразу тремя обручами радуги небо увенчали и рыжее солнце сквозь них, как сквозь хрустальные арки, светило, бликами холодными играло. А теперь ветер их растащит. Хорошо хоть, шакальим детям ничего не достанется – только плоть на ржавых клыках. Слижут кровь, царапая языки о зазубрины, обсосут кости – да и успокоятся, ну, может, подерутся ещё. А перья эти куда унесёт? Ветер – он жадный, он как Малой. Ноет тут под боком…

Тут я придумал. И, пока ещё горит фитилёк в голове, рванул к стоянке, поближе к крылатому. За меч на поясе взялся на всякий случай. Вдруг кто среди железных скелетов притаился. Озираясь осторожно, перешёл на быстрый шаг.

Совсем нестрашный он оказался вблизи. Ну, мёртвый. Улыбается же вон, значит, нестрашно это – умирать. Я встал совсем рядом, нагнулся к широкому парусу крыла, протянул руку. И забрал три пера. Красное – себе. Голубое – сестре. И зелёное – обормоту нашему.

Вернулся обратно. Вручил перья со словами:

- Так, вот они – наши билеты на поезд. Без них автомат не пустит. И к маме не вернёмся так. Понял, Малой? Держись за перо, не потеряй. И ты, Каро, тоже держись. Совсем чуть-чуть идти осталось. Видите вокзал вон там? А поезд ждать не будет, хоть у нас и билеты есть. Давайте. Мама там.

И махнул рукой, сжимающей крепко алый лепесток, куда-то на север.

Успеем.

Мистер Джонсон подготовил мину ещё до того, как жалкие слова оправдания полетят изо рта Кейси. Рытвины морщин на мясистом шмате лица сползлись в тоскливо-раздражённую маску и уже начали понемногу наполняться кровью. Напряжение нарастало – не хватало только свиста закипевшего чайника и пара, ну, скажем, из ушей. На столе шефа приютился маленький, видавший виды, но всё ещё исправный приёмник – тонкая паучья лапка антенны была в нескольких местах перемотана скотчем, а ребристые бока динамиков напоминали забитые пылью дырчатые отверстия у мясорубки. Карл протянул лапу и оживил своего верного друга - так он делает всегда для того, чтобы разрядить обстановку и успокоить нервы. Зашедшийся в приступе глубокого, хронического бронхиального кашля приёмник смог таки справиться с собой и выдать из себя всё, что мог, помимо излияний умирающей электроники – глухой влажный треск, очень похожий на тот, которым наполнен весь мир снаружи. Дождь – и сквозь его непроницаемую холодную пелену прорывается едва слышное, тягучее…

Из тьмы во тьму, из плоти в пыль, из вод на сушу – придёт Король, спасёт Король… хэй-йа-хэй… хэй-йа-хо…

Почти сливаясь с вязким рокотом белого шума, оно шелестом змеиной чешуи вползло в сознание, мягко заключив его в тугие кольца. Напев. Мантра. Заклинание. Не человеческий язык – чёткое осознание этого факта прошило Кейси насквозь, оставив его в рябом, дребезжащем конусе единственной лампочки над головой, точно бабочку на острие иголки. Мир схлопнулся, в одно мгновение налившись густым всеобъемлющим мраком, растворившем в себе всё – и зверюгу Джонсона, и его блёклую пластиковую берлогу, и, кажется, самого Кейси. Остались только потусторонний ритм, выцарапанный лезвием дождя по обратной стороне черепа. И шёпот-заклятье, экстатический, шаманский – хэй-йа-хэй… Будоражащий сок плоти, разгоняющий его по замершему в ритуальном круге тьмы и света телу болезненно-острыми рывками, высвечивая алую сладость сквозь чернильную поволоку. Впившийся хищным нистагмом в расширившийся зрачок, наполняя его горючей кровью и нестерпимой жаждой. Хэй-йа-хо… Зовущий Короля-бога, Короля-зверя, Короля-охотника. Жаждущий, молящий. Громче и громче. И глубже. За пределы мира костей и плоти, за пределы колючей ограды межмирья…

Придёт Король, спасёт Король…

- Херово, - невесело констатировал человек-из-мяса на смутно знакомом языке низших тварей, безжалостно скрутив колки приёмника.

Заклятье захлебнулось тишиной – сгинуло, растворилось в зябком вакууме каморки. Тьма, исчерченная сполохами манящего багрянца, рассеялась по углам сознания.

- Найдёшь, ага, как же, - вонючая обезьяна в потной рубашке, что зовёт себя Карлом Джонсоном, с плохо скрываемой неприязнью в заплывших тусклых свиных глазках воззрилась на Пантеру. – Знаешь что, малыш. Ты мне тут не развози соплями по носу – найдёт он, ха. Давай так. Я спишу потерю ключа с твоей получки, и дальше этой комнаты твой косяк не расползётся. Идёт?

Глянул на рассыпанный у правого кеда Кейси рубиновый бисер, оскалил кривую медвежью пасть под лоснистой щёткой чёрных усов:

- У тебя рукава есть? Нагнуться не можешь? Или хочешь за тряпкой в подсобку шлёпать?

На широкой шее этого существа оглушительно громко билась жилка.

Из тьмы во тьму…

Отзвуком далёкого эха звенящей струной повисло в воздухе. И смолкло, растворившись в шёпоте дождя.

Прошло не так много времени между двумя вполне логичными для мироздания и невыносимо отвратительными для Кейси Саммерса сценами. Вот он лежит, вжавшись всем телом в грязевую жижу под перроном, по которому торопливо и суетно разбегаются жучки-пассажиры, а над ним, угрюмо рыча и харкая едкостно-густым печным дымом, нависает ощетинившийся оглушительно скрипучим железом своих бесчисленных клыков и когтей поезд. Ловит несчастного зверя в аркан своих беспощадно-холодных фар и, извернувшись на месте, точно гигантская сегментированная бряцающим металлом и исходящая прогорклым машинным маслом анаконда из индустриального кошмара, набрасывается на Пантеру, выворачиваясь из намагниченного плена рельс и вминаясь своей уродливой оскаленной мордой в рыхлую чёрную землю, в которую безуспешно пытался закопаться наш герой...

Лишь в самый последний момент чья-то рука, ухватив Кейси прямо за волосы и оцарапав кожу на голове непомерно длинными и острыми ногтями (когтями?), втащила его одним могучим рывком на холодную сырую платформу. Кейси ожидал услышать чудовищный грохот и скрежет от столкновения железа и бетона, уже приготовился быть размолоченным в вязкую кашу и быть смешанным с глиной и щебнем… но открыл глаза. Поезд пыхтел себе дальше, с тоскливым надсадным воем проталкивая свою тяжёлую тушу дальше на юг. Перрон опустел. Только за спиной Кейси, почти слившись с мерным цокотом капель об облупившийся жестяной настил, скользяще отступила во тьму декораций этой импровизированный сцены театра живого действия фигура существа, что, кажется, спасло его пару-тройку ударов сердца назад от собственного больного воображения.

Итак. Кейси всё ещё жив, всё ещё с нами. Изрядно потрёпанный, измазанный от макушки до пят липкой глиной, продрогший до костей – но целый и на первый взгляд даже невредимый. И вот оно – второе событие, уже реальное и оттого ещё более неприятное. Тесная, душная, загнанная в неуютный сумрак каморка (она же – тронный зал) его начальника. Обставленная более чем скромно, если не сказать безысходно аскетично, комнатушка сдавливала стенами со всех сторон, а поверх того – сам мистер Джонсон своим сверлящим насупленным взглядом размазывал мокрую, всклокоченную и уставшую кошку по образивно-холодному пластику, забранному выцветшими плакатами и прошлогодними жухлыми календарями.

- Какого хрена, Кейси?! – В волосатой лапище мистера Джонсона с отчётливым хрустом лопнувшего позвоночника надломился карандаш, которым он составлял смену на ближайшую неделю. Следовало ожидать, что имя Пантеры теперь замелькает там чаще, если вовсе не заменит собой парочку других.

- Какого хрена ко мне прибегает взмыленный начальник станции с выпученными глазами, размером с пинг-понговые шарики, - на этих словах Карл достал из стола всамделишный шарик для игры в пинг-понг и без размаха швырнул его в Саммерса, - и орёт, брызгая слюной, что машинист только что прибывшего поезда чуть не сбил рабочего, который мирно так стоял себе и пырил в никуда ПРЯМО, МАТЬ ТВОЮ, НА ПУТЯХ!!!

Джонсон был распалён до предела – вены на бычьей шее вздулись, а кровь, прилившая к разгорячённому безжалостной тирадой лицу, сделала его похожим на воина-берсерка, что вот-вот впадёт в боевое безумие. Кажется, он был готов вскочить из-за стола и накинуться на бедолагу Кейси. Но – Карл никогда не срывал гнев на подчинённых. Ничто человеческое этой плешивой горилле не было чуждо. Понимая, с какими жалкими и побитыми жизнью людьми он вынужден делить зарплату и зная подноготную каждого своего подопечного, он всегда вовремя переключал тублер в своей голове – в конце концов, парни, работающие на этой богом забытой ветке, уже вряд ли найдут себе что-то лучше. Нечего портить им жизнь - они и сами это прекрасно сделают. А ему, Карлу, отдуваться...

- Ладно, Кейси, - мистер Джонсон примирительно вздохнул и вытер блестящую от пота шею платком. – С Филлом я разберусь – не ты первый, не ты последний. Ладно хоть ливер твой с рельс не счищаем. Тот случай с Фаридом нас чуть не обанкротил… ну ты в курсе. Так. А теперь скажи мне, малыш, куда ты дел долбанный разводной ключ? Э, ты там чего, порезался что ли, парень?

Кейси и не заметил, что его правый кулак заклинил, точно ржавый капкан, в болезненно-отрешённом спазме горсть колючего щебня. И сквозь почерневшие пальцы на казённый пол капает кровь.

Похож на кровь. Сочно горячий, бордово густой. Вкус её.

А следом – повеяло ночью. Холодной, тягучей сладостью. Вкус её.

Охотники гнали добычу, скользя горючей смолой по белому полотну. Пачкая и нарушая всем своим естеством вековечный покой мёртвой земли.

Три ночи назад – учуяли запах. Живое, идёт. Плетётся даже. Не ночует, не греется. Просто идёт – сквозь пургу и снежные завалы. Невесть откуда – и наверняка невесть куда.

Или ко Дворцу.

Нагнали – притаились на пологом склоне. Внизу – открытая долина, ровная и чистая. Чёрные клыки камней лишь торчат да скрюченные трупы деревьев из-под покрывала окоченевшие руки к небу тянут. И он идёт.

Не Отец. Его кровь узнает.

Бредёт, бинты драные за собой волоча. Полотнище грубое - вся одежда. Ссохшаяся красная корка – на растрёпанных обрывках и на ногах. Босой, тяжёлый – глубокие следы оставляет. И глупый – не таится. И хлад как будто его не треплет. Только в сторону от ветра немного уводит и с толку сбивает. Останавливается часто, оглядывается. Места совсем не знает – идёт напрямик.

Уже много раз мог сгинуть – не замёрзнуть, так в лапы хищников попасть. Местные твари – страшнее хлада. Он не играет с едой. Не сосёт кости ещё живой добычи у неё на глазах. Хлад милосерден. Он – слуга Королевы. Королева не желает ненужных смертей.

Королева не любит нежданных гостей.

Со спины идущий человеком кажется. Тем, что называлось так. Человек.

Пульсация. Заходящийся в тугом спазме комок. Бьётся. Слышно даже отсюда. Через колючую живую стену снега ощущается. Живой.

А мёртвый – невдалеке стоит. И тоже не таится. Но по совсем, видимо, другим причинам. Страж – за спинами Охотников расположился, недвижим. Не трогает его вьюга, снежная поволока как будто мимо него протекает, сквозь невесомую ткань одеяния. Ждёт? Наблюдает? Он не использовал Слова. Ни разу, с тех пор как их пути пересеклись.

Трое знали - не вспомнили, но осознали. Как только Охотники узрели своё отражение в сверкающем серебре, что у Стража заместо лица. Как только Страж различил среди белоснежной пустыни уголь и сажу охотничьих тел.

А тот, что внизу - идёт по-прежнему. И кажется, что туда же, куда и они.

Верно. Куда ведь ещё можно идти?

Закат.

Похож на кровь.

Вкус её.

Нового гостя было не так просто различить на дне корзинки, устланном бархатной светло-серой тканью. Как будто там и не было ничего – одна лишь… тень. Энджи застыла, точно соляной столб, широко раскрыв глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то среди вороха мрака, как будто специально сгустившегося сразу после того, как она откинула драп, и неясных агатовых отблесков, болезненно острой бритвой царапающих глаза. Невидимое существо замолчало – слишком резко и неожиданно для младенца, и холодно-игольчатый внимательный взгляд двух искр-булавок вцепился в лицо сказочницы, а тонкие длинные, похожие на изломанные голые ветки, ручки потянулись к её рукам, медленно, с большим усилием, точно увязнув в густом желе, растопырив острые птичьи коготки. Оно издало звук, слабо похожий на жалобный детский плач, которое оно, несомненно, имитировало, пока пряталось под пологом – шелестящий, надсадно-тягучий полувздох-полувскрик, застывший на высокой невыносимой ноте, в котором дрожала, как паучья нить на сильном ветру, болезненная просьба-мольба. Глаза его, лучисто пульсируя, неотрывно смотрели на неё – ничего не выражая и лишь сверкая колюче и больно.

Кошка, возникший из темноты у ног Энджи, угрожающе зашипел, оскалив клыки, едва только ребёнок теней в корзинке подал свой истинный голос, шерсть на его загривке напряжённо вспыхнула иссиня-чёрным пламенем. Выпустив когти наизготовку, и замерев в предвкушении прыжка, он был готов броситься на существо в корзинке и растерзать тварь, жалобно тянущее свои паучьи лапы к его глупой хозяйке. Существо, услышав и увидев угрозу, боязливо одёрнуло руки и, судорожно дрожа всем своим эфемерно-прозрачным телом, сжалось в напуганный клубок черноты в дальнем углу корзинки.

Бросив взгляд, полный глубочайшего разочарования и насмешливого презрения, на лже-младенца, Кошка хмыкнул сквозь озлобленный оскал и, царапнув когтями старые половицы, исчез угрюмым чёрным призраком в коридоре, брюзжа под нос сокрушительные ругательства на каком-то неведомом языке, кляня на чём свет стоит слабоумных и слабовольных людей и их проклятое любопытство. Старому сторожу было чертовски неприятно, что в дом всё таки проник Другой – причём так хитро замаскировавшись. Едва ли это существо могло наделать неприятностей, но сам факт его нахождения внутри дома хлёстко бил по самолюбию стража.

Из дрожащего комочка показался робкий блик – оно вновь смотрело на Энджи. Затем блик пропал. И снова появился. И снова пропал. И опять. Точно существо пыталось сигналить что-то морзянкой через свет своих глаз-угольков, часто-часто «моргая».

Паук ушёл. Оставив свою опустошённую добычу в невесомых силках, как очередной высушенный трофей, он отступил вглубь, туда, где берёт начало его паутина, и растворился в тенях, круто развернувшись в дверном проёме. Он одарил муху ухмылкой – блеском хищный глаз на лице, прикрытом шарфом из непроницаемой тьмы. Он не оставил телефона. Он не возвращается к одной и той же снова. Он будет искать новую.

Он мягко обнимает тельце, судорожно и беспомощно бьющееся в нитях-оковах, сжимает, сдавливает. Впивается жалом в плоть. Сопротивление ослабевает, короткими нервными рывками, остаточным импульсом. Пульсация яда, мучительно медленного, томным туманом заволакивающего сознание. Конечности холодеют, коченеют, замирают. Яд вползает глубже – глушит боль, пожирает страх. Муха не хочет сбежать. Муха хочет быть жертвой.

Она готова стать его собственностью. Его новым трофеем, который он подвесит здесь же, в грязном углу неказистого дешёвого номера в мотеле. Он не думает о ней, завязывая галстук и поправляя воротник. Ему нет дела до её имени – он пытается припомнить точный адрес этого места, когда заказывает такси по мобильному. Он уже забыл её лицо, когда ноги его переступают порог номера.

Но он оглядывается на муху, замершую на мятых простынях, и ухмыляется. Он не запирает дверь – сквозняк из коридора лижет ей стопы холодным языком – паук уходит, оставив своей мухе пачку небрежно скомканных купюр в пепельнице поверх сигаретных окурков.

Он – щедрый хищник. Жаль, он никогда не станет твоим постоянным клиентом.

Стекляшки твоих тусклых зрачков упёрлись в угол номера – туда, где среди пыли и мумифицированных трупов под потолочными сваями заканчивал свою трапезу паук. Оставив пустое, сухое и ломкое тело среди прочих таких же, хищник прячется, замирает чёрной точкой в разводах блёклого паутинного кружева.

Яд лениво растворяется в твоих венах. Ещё пара минут – и ты сможешь двигаться. Может быть, соберёшь одежду, отправишься на шаткий балкон, где под шум трафика протрезвеешь на морозном воздухе, закуришь...

Он пошутил над тобой напоследок. Ты слышишь шаркающие шаги по коридору в твою сторону. И следом – болезненно-мерзкий скрип тележки. Он вызвал горничную.

Убрать мусор.

На излёте очередного дня, вязнущего в тусклых и блеклых декабрьских сумерках, Бледная устроил очередное представление. Сорвав со стены мансарды с десяток фотографий, он освободил место для своей сцены. Прямо напротив твоей кровати, где ты, сжавшись беспомощным котёнком в обнимку с тряпичной Миссис Войд, коротала дни и ночи, он бесчинствовал и бесновался, и каждый новый полный оборот стрелок на часах заставлял эту тварь придумывать всё более изощрённые методы привлечения твоего внимания.

На этот раз Бледная, с видимыми натугой и напряжением, а также с отчётливым киношным сочным хрустом и смачным треском, откручивал голову твоей тени, которую он каким-то образом вытянул из-под твоего уютно-бессмысленного закутка из подушек и одеял. Делал он это медленно, с чувством и драмой, как в театре. Правда, ты не помнишь такой пьесы, где бы была подобная сцена. Но Бледная отдавался этому делу со всем имеющимся у него актёрским мастерством.

Как в дурацких готических мультиках, составленных из одних чёрных зазубренных острых углов. Он упёрся коленом в твоё плечо для удобства, собрался с силами и рванул на себя ещё раз. Не ожидав, видимо, что у него получится и на этот раз, он рухнул навзничь вместе с долгожданным трофеем в худых узловатых руках.

Твоё укороченное ровно на одну голову тело сперва медленно осело на колени, а затем картинно завалилось набок, брызгая чернилами на застывшие вокруг картинки людей и улиц. Бледная поднялся на ноги, отдышался, сплюнул в сторону и, хорошенько размахнувшись, швырнул мяч, украшенный растрёпанным снопом волос и рельефом человеческого лица, в стену над твоим убежищем.

Оставив кляксу на стене, мяч упал на ближайшую к тебе подушку. Бледная, макнув когтистый палец в пятно чернил, размашисто вывел рядом с собой истерически-пляшущим курсивом:

СТУЛ

Несъедобное.

Дом был пуст. В нём остались только ты, твои куклы, пауки и пыль. И вот он, Бледная. Обычно он ждёт тебя снаружи, во дворе, как пёс, иногда охотясь на тени белок и птиц. Наверняка улучил момент, уцепился за порог, и влез в открытые двери, когда родители отправились в Тёмный Лес вместе со своей жаждущей приключений и духовных откровений паствой. Папа пошутил, что они отправились на поиски секвача. На нём был смешной головной убор: фонарик на эластичном ремешке, который он пристроил на лбу.

Сказавшись больной, ты коротаешь третий день в самовольном, бессмысленном и беспощадном затворничестве.

Ты можешь встать и включить свет. Тогда Бледная сгинет.

Ты не уверена, оплачены ли счета за электричество.

Ты можешь остаться и дождаться Ангуса. Тогда он прогонит Бледную.

Ты не уверена, придёт ли он теперь.

Джилл пренебрежительно сморщила мясистый курносый нос, так роднящий её с несчастной и беззащитной жертвой завсегдатаев клуба, чьи останки сцеживали с омерзительно громким чваканьем в выкрашенную кровавыми разводами мойку они с Лаки. Она не любила курильщиков – кажется, что вот-вот она наберёт в свою безразмерную грудь, похожую на плохо заправленный купол воздушного шара, и как следует отчитает Лаки за его показную привычку и слабость. Маслянистое, неприятно обвисшее лицо с множеством складок, как на сдутом мятом матраце, наливается багрянцем раздражения, мутные подслеповатые глаза, до того безмятежно, по-коровьи устремлённые вниз, прошивают беднягу Лаки остро заточенным ледяным взглядом насквозь и добираются прямо до тебя, мирно рисующего незамысловатый рисунок своим тягучим телом на кончике свежей сигареты.

Она сверлит тебя своими поросячьими глазками около двух секунд. Хмыкает тихо и как может – многозначительно. Круглые плечи вздымаются и опускаются. Кровь сходит с обвисших хомячьих щёк, возвращая им привычный бледный, с нездоровой синевой, оттенок. Поправляет выбившуюся из-под засаленной косынки прядь чёрных, поддёрнутых пепельно-серой паутиной волос.

Она не любила курильщиков – и готова была высказывать своё недовольство по поводу испорчённой атмосферы и дурного влияния на детей кому угодно из тех, кто нарушает её личное пространство никотиновыми парами. Но Лаки она стоически терпела. Оставалось только ждать, когда, увидев в его зубах очередную сигарету, она наконец надуется от распирающего её праведного гнева до масштабов, несовместимых с объёмами тела, и лопнет.

- Меня больше волнует, - Джилл давит из себя натужную ухмылку, - почему тут есть посудомойки – ну, типа, мы с тобой, две лучшие, блин, подружки, но до сих пор нет поваров. Слыхала, типа, всю еду сюда привозят. Типа, прямо с ферм, готовую. Вот и думай… кого и как привозят.

Джилл – простая работящая женщина. Глупости, вроде «на каких психов я работаю», не захламляют её голову. Куда более прозаичные и сложные вопросы беспокоят её. И она не преминет познакомить с ними доброго и отзывчивого милягу Лаки. И даже больше...

- Лаки, слышь, я тут тебя попросить хотела… - она замялась, в уверенных отработанных движениях стала проявляться нервозность и неприятная напряжённость – плохой знак того, что это «очень важно» и «не пытайся отделаться просто так».

И скорее всего это связано с Дочерью. Ничего иного в скудной галактике имени Джилл по определению не существовало. Ну разве что вон та туманность противного сигаретного дыма рядом с единственной звездой...

- У меня сегодня ночная смена у Гарри, ты не мог бы… ну, посидеть с Кэтти… сестра застудила ноги и слегла, дура, с простудой… ну вот… на вечер. Один. Она паинька, ты же знаешь, я рассказывала… у неё уроки заканчиваются в семь. Будет шик, если ты её встретишь со школы... а, Лаки?

Джилл не умеет улыбаться честно – точно, кто-то изнутри растягивает ей губы в недооскал. Она смотрит на вас обоих, выжидательно и чуть ли не с вызовов, замерев в тяжёлой, почти что угрожающей позе.

Прекрасная… красная-красная. В центре круга извивающихся чёрных силуэтов, жадно тянущих к ней когтистые лапы, склизкие щупальца, кожистые крылья. В судорожных вспышках багрянца, заливающих кровью зрачки, кромсающих тьму яростными тупыми ударами. В грызущем нервы ритме, тревожном, озлобленном грохоте ритуальных тамтамов. В сладко алом безумии. Она танцует

Она танцует. Босая, легко, плавно перетекает, скользит. Ритм – вся её суть. Танец – всё её существо. Узкие джинсы, порванные на коленках, подвёрнутые чуть выше щиколоток. Крутой изгиб бёдер, то и дело показывающийся из-под спущенной линии талии вместе с кромкой кружевного белья. Нелепая мешковатая кофта с широкими рукавами, тёмно бордовая, с накинутым на голову глубоким капюшоном. Узкие тонкие запястья, острые ноготки, мелькают в сполохах софитов, изгибаются, свиваются, как тела влюблённых змей. Она танцует.

Усмешка, медленная, томная, на сладких губах. Подалась вперёд к беснующейся толпе, выгнулась ласковой кошкой, легко развернувшись на пятках, скинула джинсы и мягко выступила из них. Крепкие стройные ножки, гладкие манящие ягодицы. Бешеный вой, стоны, рычание. Зверьё хочет её. Утомлённые, изнывающие от голода твари исходят липкой слюной и солёным потом, толкаются, грызутся. Забывая об объекте своей похоти, кидаются на себе подобных. «Моя! МОЯ!», орут дико. Танцпол взрывается кровавой истерией. Всполохи, блеск клыков, горячие брызги на лицо. На сцене угольно чёрные, размалёванные белой краской музыканты в масках-черепах ускоряют темп, неистово колотя в свои барабаны. Она – в стороне от всего, купается в жидком огне. Она танцует.

Марк Мрак, залитый кровью, чужой ли, своей ли, наблюдает, как она уходит в багровый туман, как теряется среди уродливых, нелепых фигур сцепившихся друг с другом чудовищ. Она тянет к нему руку, манит пальчиком. Только его одного. Марка, пьяного одичалого волка. Её губы что-то шепчут. Он не слышит. Она отступает на лестницу, ведущую на второй ярус клуба. Стремительно взбегает по ступеням и теряется из виду.

Прекрасная… красная-красная.

Гость сделал несколько шатких, неуверенных шагов к девушке. Искорки его глаз пульсировали, дрожали в блестящих шариках ледяной небесной влаги. Медленно-медленно. Проплывали ртутные капли, ловя острые, точно иглы, блики. Серое-серое вокруг. Чёрное-чёрное. Нечто приблизилось ещё на несколько вдохов ближе, с видимым усилием проталкивая себя сквозь жидкое стекло.

Левую руку существа оттягивало что-то. Корзинка. Обычная плетёнка, сверху наброшена ткань из плотной, ловящей колючие капли материи.

Гость замер у самых ступеней, не решаясь ступать на них. Огоньки на лице сверкнули болью. Медленно, с ужасающе хлёстким оттягом ударил гром. Гость пошатнулся, словно сражённый сердечным спазмом. Тугая волна прошлась по призрачному телу, заставив то выгнуться, как от удара плетью, и ничком рухнуть на колени.

Рука, мелко дрожащая, поставила корзинку у ног сказочницы. Под мягкой тенью полога что-то шевельнулось. Гость прижал ладонь к груди, крепко сжал – и вырвал клок тьмы из неё. Чернота бесшумно брызнула на ступени из рваной раны. Он поднёс сочащееся жидким туманом сердце к стремительно гаснущим глазам. Тихий, тонкий звук, тонущий в вопле стеклянных брызг. Шёпот. Нет. Движение губ лишь.

Огоньки напоследок улыбнулись девушке и потухли. Агатовое сердце выкатилось из ослабевших рук призрака. Выпустило ростки чёрного дыма, что заскользили по половицам во все стороны. Ветвистый узор, так похожий на тот, который Энджи выбрала на заглавия новой сказки… Переплетение символов. Несколько предложений.

Это для тебя. Смог то, что не смогла ты. Оставь себе. Когда-нибудь. Они придут. Не отдавай.

Пара мгновений – и живые чернила растаяли, а сердце высохло, став обычным куском угля. Подняв глаза, Энджи не увидела Гостя. Он исчез.

Детский плач. Кольнуло в груди. Из корзинки. Касание крохотных пальчиков к ткани, закрывающей мир. Точно крылья неоперившейся пташки. Томление.

Итак, наша история, как и многие прочие, началась с загадки. И с решения. Твёрдого и крепкого решения, во что бы то ни стало разгадать эту загадку. И в нашей истории, как и во многих прочих, есть свои Герои.

Они бежали за своими тенями, двумя угловатыми силуэтами, ускользающими прочь от заката. И Линн, и Тим пропустили тот момент, когда холодная, блёкло-сизая тьма коснулась их лиц, лизнула кончики пальцев, лёгким ветром заиграла в волосах. Секунда. Один раз ударило сердце – тихо, глухо, как эхо из другого мира – казалось, что они навсегда потерялись в колодце теней, на самом дне, где не существует звука и света. Один вдох. И тьма разорвалась шлейфами тугого дыма. Один шаг. И подворотня осталась позади.

Удивительно, но именно эта мрачная, неприветливая подворотня разделяла миры – мир Пригорода, где сладко дремали аккуратные зелёные кустики и глубоко и размеренно дышали пряными кухонными запахами дома с распахнутыми глазами-окнами, где мало людей, но много мыслей. И мир Города. Где миллиард голосов, триллион шумов и секстиллион взглядов, где нет мыслей, но слишком много людей.

Толпа серых усталых манекенов, пересекавших пыльную улицу по сигналу светофора, захлестнула детей, оторвала от их тёмных двойников. Тени испуганно отшатнулись, боясь быть раздавленными башмаками, туфлями и кроссовками, и влезли на прогретый за весь день бок квадратного бетонного великана, ловко цепляясь за шершавую кожу чем-то, что раньше казалось руками и ногами, а теперь больше всего напоминающее длинные и тонкие паучьи лапки. Тень-Тим размашисто вывел угольком на стене «Поспешите!» и ускакал вместе с Тенью-Линн выше и дальше.

Герои едва поспевали за ними. Лабиринт стекла и железа, в котором, тысячу раз отражённые и в тысячу раз уменьшенные, бежали за кем-то куда-то мальчик и девочка, крепко держась за руку, уворачиваясь от людей и машин. Холодное электрическое пламя разгоралось всё ярче, очерчивая острые грани россыпью искрящихся, пульсирующих светлячков. По мере того, как солнце лениво уползало за крыши, тени становились глубже и чернее, а свет неона – острее и больнее.

И всё сложнее было различить в этой круговерти их близнецов, похожих на неясные блики и слабые отсветы, мелькающие тут и там.

Но приглядись, Тим. Прислушайся, Линн.

Вот что-то проскочило между лап бездомного облезлого пса с подратыми ушами-лопухами, заставив того яростно завертеться волчком и залаять на прохожих. Вот снулые морщинистые призраки в антикварном кафе угрюмо оглядываются, оторвавшись от праха в крошечных треснутых чашках, будто что-то молниеносное, незримое пролетело мимо или сквозь них. Вот запоздалый уличный бродяга – чёрный как смоль трубач в клетчатом костюме заплата-на-заплате – бежит за подхваченными озорным ветром банкнотами из старой шляпы, тщетно пытаясь поймать улепётывающие деньги и браня весь мир вокруг. А вот стайку птиц согнали с балкона две беззвучно смеющиеся паучьи тени, тронув мимоходом лианы, обвившие балкон, и проскакав по рассаде венериных мухоловок - такой балкон мог принадлежать как минимум городской дриаде... ну или хотя бы Пойзон Айви...

Итак, наша история началась.

- Насекомых? – он поскрёб клочистый лохматых куст, обрамлявший рот и нос, выудил оттуда что-то маленькое, белёсое и шевелящее крошечными лапками-иглами, хмыкнул и выкинул существо в бурлящие воды.

- Ну вот, к примеру, по мне сейчас ползают с десяток таких… насекомых. Их я, и правда что, как-то не учёл, ну да и ладно, всё равно не записываю ведь. А вы, Леди, вы, значит, тоже насекомое? Знаете, кого сложнее всего отловить? Пауков. Как кошки, они не бегут от потопа, прыгая по клочкам ещё видимой суши, а забираются выше. На чердаки. И даже выше. Некоторые на своих канатах доползают до облаков.

Старик весело посмотрел на неё из-под бровей, похожих на мохнатых гусениц:
- Если уж ты и паук, милая, то точно необычный. А Арарат… сперва нужно добраться до бухты. Оттуда этим вечером отплывает баржа, полная клеток с дикими животными. Городской Зоопарк закрывается, ты не слышала? Срочный переезд. Подальше от потопа. Не поверишь, но точного курса следования и места прибытия этого кораблика не знает даже самый распоследний забулдыга-матрос, чего уж там о капитане, этом одноногом гусе, говорить. Они просто бегут, забрав с собой жирафов, тигров, горилл и даже семейство старых заскорузлых слонов. Ну и аппарат со сладкой ватой, куда ж без неё. Вот ведь… хех. Не волнуйся, нас, эдаких наглых безбилетников, там даже и не заметят. Сыновья мои словечко замолвили. Познакомлю тебя с ними, если хочешь. Только вот ещё одного приблуду возьмём на борт…

Ной всё говорил и говорил, рассеяно мешая реку веслом, как никогда сейчас похожим на чайную ложку. А впереди, между тем, показался мост, самый старый и бесполезный мост в этом городе. У него, как и у почти всего здесь, не было названия, но многие звали его Харибдой. Он уже 20 лет как должен был быть взорван – динамит, заложенный в его основании, давным-давно отсырел, а провода, ведущие к детонатору, перекушены крысами. Мост соединял два заброшенных района, в одном – старейшем из всех – жили призраки ещё со времён Депрессии, те самые безумцы, прямо из своих неприступных дворцов-офисов совершавшие ритуальные самоубийства, бросаясь на тротуары. Теперь в их распоряжении все биржи и банки, наполненные пылью и тенями, и просто так они эти сокровища не дадут сровнять с землёй.

На страже моста стояли, обращённые двое – в сторону залива, двое – в сторону канала, мраморные ангелы в просторных белых одеждах. Обезглавленные, безрукие, с обломанными крыльями, они всё ещё несли свою бессмысленную службу, смиренные и непоколебимые.

Лодка уже почти была готова погрузиться в беззубый, тёмный зев нависшей над ней Харибды, но старик вовремя успел продеть весло в тяжёлое чугунное кольцо над головой. Неведомо как, но ковчег держался, а течение, хоть и продолжало безжалостно грызть дерево, не могло его сдвинуть.

Под мостом было удивительно тихо. Дождь, если он и шумел, то походил на мышиную возню где-то над головой. Но тонкий паучий слух Анабель было не обмануть - в сырой, облепленной мохом темноте, без сомнения, что-то обитало.

Сперва из густого мрака справа от лодки выбежала стайка чем-то безумно напуганных и громко пищащих крыс. Многие, не сумев удержаться на влажном, скользком кладке, падали в воду. Некоторые сыпались сверху прямо на брезент и тут же, судорожно перебирая коготками, сваливались за борт. Спустя несколько секунд стала понятна причина их побега.

Оно напоминало куницу своим гибким, сильным, блестящим телом. И было примерно такого же размера. Длинный подвижный хвост оканчивался широкой перепончатой пластиной, похожей на рыбий плавник. Шесть коротких когтистых лапок. Не шерсть, но чешуя, агатово-чёрная, покрывала всё, кроме морды. Мокрое розовое свиное рыльце, широкая пасть, растянутая двумя выпирающими клыками в улыбку, бегающие, налитые кровью глазки. Широкая фетровая шляпа с дырявыми полями, зелёная рубашка в синюю клетку с шестью рукавами. Кончик крысиного хвоста болтался из пасти, свешиваясь на грудь подобно галстуку.

Оно, точно вальсируя в змеином ритме, неторопливо перетекло по стене на край лодки, дав полюбоваться собой со всех сторон, и село на хвост, скрестив две первые пары лап на груди, а третью пару закинув одна на другую. Издав характер «хлюпающий» звук, куница втянул крысиный хвост и проглотил, наконец, несчастного грызуна. Морда его после этого стала значительно уже.

Старик, с недоумением наблюдавший за появлением сего существа, заговорил со всей серьёзностью, на которую был способен:
- Мелкий? А где Йом?

- Тролль мёртв с 29-го года, пора бы знать, - лениво растягивая слова, отозвался «Мелкий». – Как думаешь, долго бы он прожил, когда движение по мосту перекрыли? Самый старый мост, самый старый Тролль, - он выгнулся всем телом и широко зевнул, - куда ему было податься? Вот, помню, он, как ты, на корыте пытался уплыть… в Исландию, что ли… Старый дурак, угодил в цунами, и двух сотен метров от берега не пройдя. И какого это хрена ты не знакомишь меня с дамой?

Куница выразительно зыркнул и оскалился.

- Бедняга Йом… а, ну… кхм. В общем. Мелкий. Это наша спутница, согласившаяся бежать от потопа. Леди… а-а-а… как зовут-то тебя, милая?

Ковчег покинул Харибду. Ковчег покинул Город. Впереди было кладбище утопших в песках кораблей и серо-стальной, втекающий в небо и вытекающий из туч, океан.

…а тени всё бежали и бежали дальше по тротуару, а солнце скалилось им из-за шпилей высоток на холме и жгло горячими бликами от их стеклянных наполированных граней. Тени истончились, побледнели, бег давался им тяжело. Тень-Линн споткнулась, едва не упала, успев схватить Тень-Тима за рукав. Упрямцы продолжали удирать, перепрыгивая, точно чёрные кошки, с тротуара на стены домов, проскальзывая призраками по стволам деревьев. Вот Тень-Тим, наконец, заметил подворотню, наполненную спасительной прохладной темнотой, и потянул туда Тень-Линн. Но та не спешила прятаться. Тень-Тим непонимающе посмотрел на неё. У теней нет глаз и разговаривать они не могу, но по размытым движениям, резким жестам и почти неуловимому звуку, похожему на хлопанье крыльев бабочки, можно было понять, что они о чём-то рьяно спорят. Тень-Линн пожимала плечами и указывала в сторону настоящих Тима и Линн, а Тень-Тим яростно отмахивался, мотал головой и тыкал рукой то в солнце, то в подворотню. Зрелище, надо сказать, было то ещё.

По тому, как Тень-Тим сник и как затухли его энергичные пассы руками, было видно, что этот спор он проиграл. Бросив быстрый взгляд на приближающихся к ним настоящих Линн и Тима, он зябко поёжился. А Тень-Линн спокойно подошла к подворотне, протянула руку и отщипнула от темноты кусочек. Скатала шарик в ладонях и приложила его к лицу. Подбросив его в воздух, она метнула его нашим героям. Прикатившись точно к их ногам, шарик остановился и распустился, точно цветочный бутон. Юркими змейками из него поползи во все стороны тонкие чернильные нити, складываясь в слова. Это был определённо почерк Линн, чистый и аккуратный.

Хотите с нами?

Тень-Тим, нервно топтавшийся с ноги на ногу, нетерпеливо махнул им рукой. Тень-Линн отступила на шаг назад, в окружение больших, старых теней, таких же старых, как и обветшалые дома, что их отбрасывали.

Мёртвые люди. Могучие каменные монстры-великаны. Те самые Светлые, огромные мёртвые бородатые дядьки, кто на земле лежит, расколотый на куски, с вырванными руками, ногами, а голова его щерится потресканными клыками в кривой пасти, кто на постаментах ещё стоит, гордо и сурово смотрит сверху вниз. Я оглядываю их, и жестоких, представляю, как они сейчас сходят на землю, хватают своё оружие, собираются по кускам, прилаживают головы, что уже плюются приказами, на место и идут продолжать войну, которую когда-то начали.

Войну. А как она началась? С того ли момента, как один из этих гигантов что-то кричал из телевизора, размахивая лапищами? Каро тогда совсем мелкой была, как Мелкий сейчас. Хм. Глуповато звучит, но такой примерно и была. И пряталась от этого жуткого дядьки всякий раз, когда его рожа показывалась на экране и звала убивать северян. А я не боялся, там ведь дальше самолёты показывали. Не летали они, а как будто резали небо. Как бритвы. Сесть бы в такой, да и улететь. Ну и младших с собой взять, конечно. Может быть, одну из птиц нагоним и радуги её коснёмся. А потом… потом и воевать можно. И в форме, как тот солдат красоваться, и медалями наполированными до блеска хвалиться, и даже свою собственную коробочку с трофеями собрать.

А пока – мы идём дальше. Проспект Всех Светлых – так эта дорога называется, широкая и блестящая на солнце. И ветер за нами ползёт, куда ж без него нам. Привык кусать плащ мой и трепать Каро за волосы. Ну и пусть себе дальше дурачится. Какой же он враг нам? Досаждает иногда, но идти не мешает. Да даже если бы и мешал. Думаете, остановились бы?

Кучки какого-то грязного тряпья у дороги. Поначалу подумалось: ну, свалил их кто-то сюда к ногам Светлых, ну и что такого? Потом, как поближе подошли, понял. Мёртвые люди. Мертвее тех, каменных. Сырые серые трупики, как будто дворник листья опавшие сгрёб. Руки видны. Головы. Лица. Не как та птица. Не улыбаются. Значит, умирать – всё-таки страшно?

Один из мёртвых сгнившую руку протянул и помощи попросил. Малой испугался. Я сразу младшим дорогу заступил, впереди встав. Меч наготове. Мёртвых я не боюсь. Смотрю в пустые глаза мертвеца и говорю ему:

- Ты мёртв.

И не поймёшь: то ли спросил, то ли нет. Сам не знаю.

- Если мёртв – умирай. Если жив – мы дадим тебе воды и уйдём.

Наверное, всё правильно сказал. Так справедливо будет. Хоть и воды мало осталось.

Дожди всегда приходят несмело. Боязливо скармливают застывшей в ожидании земле несколько одиноких капель, робкой дробью пробегают по древесным листьям, осторожно хлопают прохожих по плечу. Дожди всегда приходят неторопливо. Дожди всегда приходят не вовремя. И всегда стучатся в дверь.

Сказочница сидела у самой границы сцены, на которой Октябрь развернул свою невыразимо пафосную, страшно тоскливую, порой пропитанную сочувствием ко всему земному драму. Он и сам не подозревал, насколько затянется это представление, как долго сможет небо выжимать из себя рыдания, нацепив серо-сизую маску печального актёра с перевёрнутой улыбкой.

С каждой минутой, проведённой на сырой веранде, Энджи всё сильнее чувствовала, как злится и звереет стихия, вминая жухлую лоскутную траву в рыхлую плоть земли, терзая почерневшие высохшие розы в саду, раз за разом беря безрассудным штурмом дом и каждый раз терпя поражения и сочась бесцветной кровью по желобу водостока. Шум разрывающегося о старую чешуйчатую кровлю неба заглушал собственные мысли, ледяная вода смывала их бурным потоком и тащила вниз за собой. На какое-то мгновение девушка даже забыла о тех нескольких выстраданных абзацах на бумаге, оставленной ею внутри тёмного и холодного склепа гостиной. Просидеть бы тут, наблюдая за разворачивающимися страстями в этом тонущем театре, пока история сама себя не придумает, сама себя не напишет, сколь угодно долго. Лишь бы потом, ворвавшись в кабинет издателя, не бросить ему на стол завершённую сказку, избавиться от неё как можно скорее и убежать прочь.

Кошка появился как всегда неожиданно. Чёрное пламя меха, усы как просверки молний, червленое золото глаз. Сел рядом с креслом, смотрит на дождь. Он, как и положено всякому старому коту, пришёл в этот дом первым и поэтому считал себя его полноправным хозяином. Когда он в настроении, он гоняет привидений по коридорам и, съедая их, добавляет к своим девяти обычным жизням ещё одну. Когда он в настроении, он зажигает изумрудный огонь в пустой закоптившейся пещерке камина, трижды обернувшись на месте, как делал это прежде для одной ведьмы, когда та собиралась варить свои дурно пахнущие зелья в огромном котле. Когда он в настроении, он разговаривает, но считает нынешнюю владелицу ключей от дома недостойной своего голоса, потому молчит. Обычно же он проводит время на чердаке, где коротает дни и ночи среди прочего забытого хлама тысячелетняя мумия. Вот уж с ней Кошке есть о чём поговорить, ведь мёртвая египетская принцесса не намного его старше. Бывает, что он подшучивает над ней, говоря, что в шкафу для специй и приправ хранятся её высохшие, точно куколки так и не переродившихся гусениц, органы.

И, кажется, в этот вечер он был в настроении, раз позволил себе такую роскошь, как приблизиться к такому огромному количеству воды, льющейся сверху. Воду он, как и всякий его брат, ненавидел. Только вот заводить разговор и не думал.

Прошло не так много времени, пока они сидели в полном молчании, когда из дождя на выложенную камнями дорожку вышла зыбкая и нечёткая, как и весь мир вокруг, фигура. Настолько нечёткая, настолько смазанная и тающая, что, казалось, она вот-вот рухнет, не выдержав напора стихии, и растечётся чёрной кляксой по земле. Но призрак только поднял правую руку и приветственно ею помахал. Там, где на лице должны были глаза быть, два слабо светящихся уголька лукаво подмигнули.

Кошка, издавна не любивший призраков, демонстративно фыркнул, отвернулся и ушёл в дом.

Не верьте людям, которые говорят, что де бывают просто дни. Да-да, самые обычные дни, в которые ничего не происходит, в которых просто есть какие-то люди, какой-то распорядок обычных событий, тянущих людей от пробуждения до сна, от завтра до обеда, от рождения до смерти. Не верьте тем, кто говорит, что существуют дни, в которых нет особенных звуков, особенных запахов, особенных вкусов.

Тебе тринадцать лет, над тобой по бронзовым небесам плывут акварельные разводы, и шепчутся с солнцем древесные кроны, ловя изумрудными листьями хрупкие, ломкие и сонные лучики. Ты дышишь глубоко и свободно тем майским вечером, что пахнет тёплым молоком облаков и приятно колет язык пряным вкусом заката. И как-то невзначай, как будто случайно забредя в голову и запутавшись в мыслях, до тебя долетает мелодия, простенький наигрыш на гитаре, который ты, Тим, вполне можешь разучить раза с пятого на потёртой отцовской акустике, если прямо сейчас замрёшь и прислушаешься к тонкому звону паутинных струн, а ты, Линн, могла услышать его на одной из старых бабушкиных пластинок, когда та, казалось бы, уже закончилась, Птица отложил свой золоченный сакс и слышно только шуршание иголки по чёрному кругляшу, однако…

Тебе тринадцать лет, в твоём портфеле за плечами отдыхают книги после долгого, невыносимо долгого, жаркого и душного заточения в школьных казематах. Пара скучных учебников, и одна совсем нескучная история, с которой приятно коротать минуты до конца перемены. Под ногами – выгоревший на солнце тротуар и прозрачные дрожащие тени деревьев, домов, скамеек, на которых дремлют старушки, ленивых жирных голубей, машин, пылящихся у дороги. Закат забирает их, утягивает куда-то в своё логово. Неужели ему мало тени вон того дома на углу улицы? Или вон того фонарного столба? Нет, он зарится ещё и на твою, что повторяет твои шаги и жесты и, если бы могла улыбнуться в ответ, обязательно это сделала бы.

Вот вы подходите к тому перекрёстку, где обычно расходятся ваши дорожки. О чём-то болтаете. Между вами – полотно дороги, ведущее из пригорода в Город. Здания в нём вырастают соразмерно запросам людей, живущих там, высотки тесно прижаты друг к другу, улицы узки и забиты мусором, который нет времени убирать, а уж машин там… ещё где-то там есть железнодорожная станция, куда приходят окутанные горячим паром поезда, способные отвести тебя куда угодно. Хоть через весь штат. Через всю Америку. Через весь мир. Если денег хватит, конечно.

Не верьте людям, которые говорят, что тени не боятся исчезнуть с заходом солнца, что им не страшно умереть в черноте ночи. Не верьте, что тени вообще не умирают. Откуда тебе знать, твоя ли тень у тебя под ногами, когда ты, потянувшись, спрыгиваешь утром с кровати? Может, та твоя вчерашняя тень разорвана на клочки жестокими хозяевами тьмы и развеяна по горизонту? Может, теперь твой близнец не тот, что был с тобой с самого рождения? Что, если теперь не она идёт за тобой… а ты – за ней?..

Так или иначе, но в тот вечер Тиму и Линн достались какие-то непослушные тени. Стоило им повернуть каждый в свою сторону, махнув друг другу на прощанье, как их тени точно обезумели, испугавшись раствориться в наступающих сумерках, и безмолвно рванули назад, чуть не столкнулись на перекрёстке лбами, ухватили друг друга за руки и стремглав помчались вперёд, не разбирая дороги.

В этом дождливом городе, название которого вряд ли вспомнят даже усыпанные пылью времени старожилы, полно безумцев. Одни, понимая, что не хотят умирать, выходят на улицы в лёгкой летней одежде и идут к затопленному пляжу искать в липком чёрном песке ракушки, ранят руки об осколки бутылок и становятся жертвами прилива. Другие, понимая, что не хотят жить, запираются в гробах-квартирах, заколачивают досками окна и двери, разбивают все лампочки, забивают уши ватой, а в горло заливают горючий яд алкоголя. А третьи просто шлёпают по бурлящим водоворотам луж, раскрыв над головами искусственные купола небес, натянутые на каркас железных когтей, бредут и бредят, не разбирая дороги, уступая автомобилям зелёный свет и теряясь в названиях стритс и авеню.

В этом дождливом городе, табличка с названием которого похоронена вместе с его основателями, полно безумцев. Но рассказать я, к сожалению, смогу только об одной. Её зовут Анабель, и она – паучиха. Самая большая паучиха в этом Городе. Она ткёт свою паутину в ателье имени себя, и помогают ей в этом арахниды поменьше, что суетливо носятся на своих тонких лапках туда-сюда с заказами или стрекочут иголками на старых оверлоках. Но сейчас все её маленькие слуги были разогнаны по гнёздам, а само ателье вместе со всеми недошитыми платьями было закрыто на замок. Этим октябрьским вечером Анабель отправилась в путешествие по выщербленным миллионом ботинок тротуарам вдоль широкого речного пролива, грозящего в такой лютый ливень выйти из берегов и захлестнуть подъезды ближайших домов.

Пожалуй, не буду лишать себя удовольствия и всё-таки расскажу об ещё одном местном безумце, тем более, он как раз проплывал мимо нашей героини на крытой чёрным брезентом скрипучей деревянной лодке, черпая мутные воды длинным шестом-веслом. У него густая седая борода, скисшая от дождей, похожая на мочалку, в которой запутались водоросли и копошатся маленькие морские паразиты, он высок и худ, на его плечи наброшена истрёпанная ветром ветошь, а плешивую макушку прикрывал капюшон. В его лодке ютилось с десяток клеток с различными животными, выкраденными им ночью с витрины зоомагазина. Две крысы, два кролика, две морских свинки, аквариум, бережно обёрнутый полиэтиленом, с двумя золотыми рыбками, две кошки, две собаки, два цветастых попугая. Каждой твари по паре.

Старик причалил к тротуару, ловко уцепившись веслом за витые железные поручни. Крикнул Анабель:

- Хэй, леди! Не желаете прокатиться? Сегодня последний день до того, как гнев Божий утопит эту Землю в дожде. У вас ещё есть шанс спастись! Садитесь в лодку, сегодня я не беру денег с пассажиров. Сегодня – последний день!

Неумолимое течение грозилось смыть лодку прочь от бетонного берега вместе со всеми спасёнными им божьими тварями, но длинные узловатые руки старика крепко держали реку в узде.

Какая-то безудержная радость слышалась в надломленном простудой голосе этого псевдо-Ноя. В хитрых чёрных глазах на дублёном лице ясно сверкало и переливалось счастье. Сегодня – последний день. Сомнений нет.

Нечего кошкам делать в такую ночь.

Гулкую поступь Октября домашние кошки – хозяева, облюбовавшие человеческий род в качестве своих несмышленых рабов – должны встречать в уютных квартирках, где-то в поднебесье, когда шторы отгораживают тёплым сумраком от плачущего мира снаружи, в мягких креслах, греясь в ласковом шёпоте хрустящих углей в камине. Дарить человеку, на чьих коленях они устроились, щепотку своей хитрой кошачьей магии, перед которой ни один не устоит, довольно урча, когда пальцы почёсывают шелковистую шёрстку.

Плотоядные ливни уличные коты – короли трущоб и князья помоек – должны переживать в контейнерах с мусором – в царствах рыбьих скелетов, которые ещё можно обглодать, и пустых консервных банок, на донышках которых ещё осталось немного масла; в сырых подъездах, уткнувшись побитыми мордами в тёмные ниши под лестницами; в глухих и заросших паутиной подвалах, собравшись облезлыми кучками у забытых ящиков с виски, горланя пошлые романсы и слезливые блюзы, да напиваясь до смерти.

Пантера по имени Кейси Саммерс стоял на рельсах и мок под дождём. Справа и слева – частокол столбов электропередач и гладкие линии рельс, опоясывающие заросшие соснами холмы, дрожащие под чеканным дробным шагом приближающегося поезда. Позади – козырёк станции, слабо обведённый светом пасующих перед потоками воды фонарей, и избитый скользкий перрон, на который поезд выплюнет горсть усталых и злых паразитов, обживших его искалеченные внутренности, и уползёт дальше, размывая реку, в которую превратилась теперь железная дорога. Пантера смотрел на горбатые, текучие силуэты холмов, на заболоченное небо. Косые струи били в спину, в затылок, точно заставляя упасть на колени.

Пантера забыл о работе, забыл о поезде, что уже оглашал окрестности сиплым гудком. Забыл о дожде, о своей промокшей до нитки жёлтой рабочей робе. Он смотрел, как в тени растрёпанных ветром сосен за ним наблюдает Чёрный Охотник. Огромное, могучее существо, он стоял на холме, и позади него сверкали лезвиями зрачков его свита кровожадных призраков. Едва ли он был похож на человека, пусть даже и имел мощную, закалённую человеческую фигуру, пусть даже и стоял крепко на задних лапах. Едва ли он был похож на зверя, пусть даже и был покрыт жёсткой чёрной шерстью, пусть даже и буря зрела в холодных глазах на хищной, выточенной из мрака морде. Едва ли он был готов прощать и миловать. Едва ли он был готов отпустить просто так, без возмездия.

Молния рассекла морду Охотника, отпечатавшись ветвистым горячим шрамом на ней. Не человек-не зверь обнажил клыки в ухмылке. Грома Кейси не услышал. Его заглушил истошный вой поезда. Рельсы стучали о держащие их скобы, а мир вокруг наполнился слепящим светом от выпученных, как будто от ужаса, глаз паровоза. Скрипели колёса, тормозя, безнадёжно оттягивая мгновение. Шипел пар, вырываясь тугими струями из под днища.

Тупоносый карандаш в очередной раз замер над увитым замысловатыми завитушками заглавием. Это же ведь заглавие – оно должно быть красивым, вычурным, привлекающим взгляд. И даже не важно, что это будут за слова. Важен сам шрифт, важна аккуратность в ведении вон той петельки, что навесным мостиком соединит витые воздушные башенки букв… лёгким, плавным движением обводить по контуру, придавая этому замку объём и плотность, насыщая узор новым паутинным плетением…

И в очередной раз карандаш нервно крутанулся в пальцах и отчаянно заёрзал по замусоленной, истончившейся бумаге розовым огрызком ластика, оставляя от изящного, избыточно сказочного королевства совсем не сказочные серые катышки, что тут же были безжалостно сметены под ноги.

Чай в кружке на столике уже пару часов как остыл, даже замёрз, на поверхности напитка уже появилась омерзительная сизая плёнка, маслянисто отсвечивающая и оседающая на стенки тёмными пятнами. За те же пару часов скрюченный осенней хандрой старый клён потерял ещё четыре листа, два из которых мирно опустились на буро-жёлтое сырое кладбище, одного сцапал ветер и утащил в сторону спящего озера, а ещё один запутался в волосах девушки, сидящей на скамейке-качелях под простым деревянным настилом.

Сказочницу без сказки, Энджи Фэй в очередной раз тиранило собственное воображение. А оно ведь такое, ему не объяснишь ничего, не оправдаешься, не структурируешь никак. Оно жестоко и несправедливо, да и нетерпеливо, к тому же. Сядь, мол, и твори. Вот тебе карандаш и бумага – марай, страдай, мучайся теперь. И только непослушный крольчонок Питер в синей рубашке, чей портрет писательница подложила под бумагу на коленки и иногда посматривала в любопытные червленые пуговичные глаза, дарил какое-то чувство внутреннего покоя, какую-то тонкую, еле заметную путеводную ниточку, за которую Энджи тянула тяжеленный мешок задумок и идей. И так, поменяв добрый десяток разнообразных изящно декорированных, но пустых названий, слово за слово, буква за буквой, рождалась новая история. Сначала несмелыми, грубыми штрихами, что уже складывались в знакомое всем «once upon a time…». А потом Фэй и сама не заметила, как не поспевают за шальным, точно заряженным электризующей энергией карандашом её собственные мысли.

Было без двух минут седьмого вечера, тучи, как будто овцы, специально нагнанные пастухом со всех концов света, угрюмо обступили двор, веранду и беседку, залепив тоскующее без солнца небо своими жирными сизыми тушами. Благо, что старый китайский фонарь на железной цепи над головой исправно цедил свет сквозь резную решётку.

Надвигалась гроза, стелясь холодной призрачной дланью по земле, вползая под одежду, въедаясь в кожу стылой пиявкой.

Это был один из тех пятничных вечеров, когда "старина Джейкоб" возвращался в тот старый бар-кабаре в своём даже не сером, а посеревшем, словно лицо мертвеца, пиджаке и без слов садился за чёрное, запыленное, точно на старых потёртых киноплёнках, пианино в углу скрипучей деревянной сцены. Этот старый усталый инструмент и эта сцена, кажется, ещё помнили, как сюда залетал безумным чертом Том Уэйтс, без сил падал на чёрно-белые клавиши, лил на них горючие проспиртованные слёзы, стонал свои баллады и, сорвав пару пьяных возгласов в свой адрес, уходил в ночь, надвинув на глаза свой крохотный смешной котелок.

Выступление же Джейкоба началось по-другому. В этом баре никогда не бывало больше пятнадцати человек за одну ночь, да и те – неудачники-интеллигенты с вечно чопорно недовольными вытянутыми лицами, снисходительно смотрящие на сцену сквозь свои тусклые тонкие очочки, вели негромкие скучные беседы, потягивали пиво, пускали в потолок никотиновый туман. Сухонький и ломкий, словно скелетик из "страшного" мультфильма, старый уборщик в замызганном зелёном фартуке ещё суетливо елозил по сцене шваброй, счищая с неё пыльный налёт, – а музыкант уже опустил пальцы на клавиши, начав неторопливую игру, а певичка, одетая в чёрное кружевное платье с глупо смотрящимся огромным бантом-бабочкой на узкой талии, запела, неловко и трогательно приникнув к микрофонной стойке.

Да, в этот раз маэстро Стоун выступал не один. Молодая девушка со смоляными волосами и золотыми глазами составила ему дуэт на этот вечер. Это могло быть и трио, если бы призрак уборщика, ухватив тонкими длинными руками-ветками ведро и швабру, спешно не ушмыгнул куда-то за сцену.

Какие-то глупые, наивные, детские песенки. Джейкоб отстранённо следил за закорючками нот в тетради перед лицом, послушно выстукивая игрушечный ритм. Словно считалка из игры. "Missed me, missed me – now you gonna kiss me!.." Песне к пятой вспомнили, что, оказывается, тут ещё работает один софит над сценой. Клякса бледного света окружила девушку, оставив пианиста в глубокой тени. Унылая публика уныло и достаточно жидко аплодировала, кто-то демонстративно зевал.

К десятому часу ночи Джейкоб закрыл ноты. Девушка куда-то исчезла – просто отпустила микрофон и отступила в темноту. А там её наверняка унёс в подсобку хозяин, вынул батарейки, поставил в угол и накрыл простынёй. А маэстро Стоун вышел под дождь. Рано закончил в этот раз. Да и народ не в восторге. Благо, как только дверь за ним захлопнулась и дождь осыпался на него миллиардами ледяных иголок, в баре заиграл лёгкий и тёплый, как солнечное весеннее утро, джаз.

Джейкоб поспешил, шлёпая по ртутным лужам, домой. Скорее. Прочь. Бегом из этого мокрого ада.

Это так обычно – вернуться с войны и по ночам видеть кошмары о ней. Сотни мужчин страдают тем, что каждую ночь вновь и вновь ставят в старый, полусломанный видак своей памяти ту самую кассету, где свистят пули и разрываются снаряды. Пьют таблетки, ходят к психиатрам, напиваются до беспамятства, избивают жён и детей, суют голову в петлю…

Каждый, в общем, обычный бывший солдат находит, как справиться со своим "апокалипсисом сегодня".

Леонард Сворн никак не подходил под определение «обычный».

Сырой октябрьской ночью он с криком проснулся, рывком сев в постели. Отголоски кошмара пляшут вокруг, оседая на липкую от пота простыню стружками золы и пыльцой пепла. В голове судорожной пульсацией скачет вопль огненного смерча, ввинчиваясь куда-то глубже, в подкорку, затухая, оставляя после лишь выжженную пустыню под нещадным ко всему живому, палящим солнцем. В глазах мелькали размытые по горячему воздуху шлейфы смертоносных комет, набрасывающихся друг на друга, кромсающих призрачные тела друг друга клинками, выкованными из небесного пламени. Бесцветная кровь кипучим жидким газом струилась по земле. Леонард стоял посреди бойни, не в силах пошевелиться, и во все глаза смотрел на то, как одни чудовища убивают других.

Эхо нечеловеческих, ужасающе громких криков и воплей глохло в ушах ещё один удар сердца. А потом милостивая смерть подарила Леонарду долгожданную тишину.

В комнате работал телевизор, холодным светом сметая глубокие ночные тени в углы. Ужастик 80-х. Молодой и бородатый Курт Рассел носится по коридорам полярной станции с огнемётом наперевес, гоняясь за каким-то инопланетным монстром, поедавшим людей и превращавшимся в их копии. Звук сделан на минимум, а пульт достался той невидимой твари, что прячется, укутавшись в пыль, под кроватью.

На прикроватном столике на стопке газет стоял будильник. Циферки на пластиковом экране, сложенные из мерцающих зелёных палочек, насмешливо показывали 03:42 ночи.

В окно иступлено долбился дождь, стеная и воя голодным и злым волком, размазывая по стеклу безумные текучие гримасы.

А теперь - медленно, плавно, как бы любя обними ее за плечи, сведи руки на шее, мягко касаясь... И СВЕРНИ ШЕЮ
Рейдж вовремя остановил свои руки, которые уже тянулись к девице. Она успела обернуться, щеки ее покрыл легкий очаровательный румянец. Он улыбнулся в ответ, спрятав дрожащие, скрюченные, как когти орла, руки за спину. Ники негодовал.
Набросив тень своего внимания на эту милашку, он с удовольствием слушал ее прелестные лепетания. Ники уже намечал места для будущих надрезов.
Знаешь, что такое линь чи? Нет, не только "гриб бессмертия", как это не парадоксально. Это - сперва срезать самые мясистые участки, жировые складки, ну все такое... затем - надрезать суставы... конечности... и резкий удар в сердце... узнай, убивала ли она своего отца - нужно следовать канону
Он все так же мило улыбался девушке, а за его спиной шла настоящая борьба. В итоге он таки смог ухватить одну свою руку за палец и вывернуть его. Что-то легонько хрустнуло. Ники с криком отряпнул, держа перед собой на весу неестественно согнутый в третьем суставе палец. Его прервали на самом интересном, он обиделся и ушел, сыпля ругательствами и баюкая тупую, ноющую боль.
Разумеется, дальше головы Рейджена это не вышло. Но хруст был - это да. Впрочем, в этот момент Рейджи заговорил, отвлекая внимание завороженной девушки от посторонних шумов:
- Позвольте полюбопытствовать, - "хрусть" - он вправил сустав обратно, обворожительно сдвинув тонкие брови и придав голосу мягкости, едва сдерживаясь, чтобы не застонать от боли вместе с обиженным Ники, - вы знаете что-нибудь о хозяине этого места? Почему он решил избрать вас, о дева, в круг тех, кому, по его мнению, было бы небезразлично показать свои закрома загадок истори?
(городишь чушь! дай мне!)
Заткнись, пальцев еще много.
"Орион - мое любимое созвездие!" - ну, вот и Щепка нашел себе подходящую пару. Ах, как это мило...

Преисполненный зловещей таинственности кучер высадил его около пустыря. А, ну где же еще может проходить сходка сумрачных гениев, которую обещала ему Сэм! Рейджен уже было направился в сторону поросшей бурьяном возвышенности, как таксист окликнул его и развернул в противоположном направлении. Киллер благодарно кивнул и потопал на неяркий, дрожащий свет в сумраке надвигающейся ночи.
Часто такое бывает, что после убийств он становится инертным и расслабленным, опустошенным. Вот и сейчас эйфория почти полностью улетучилась, оставив гулкую пустоту. Которую тут же заполнил собой скучающий Ники.
Когда он набросил свою треугольную тень на собравшуюся в кружок троицу, те как раз что-то увлеченно обсуждали, разглядывая лежащий на полу клочок бумаги. Малыш Ники не удержался и прыснул от смеха. Атмсофера серьезной разработки плана как-то сразу стухла.
Волосатый субъект в углу нервно ударил по струнам гитары и покосился на вошедшего, как и его собраты у канистры. Рейджен под руководством Ники дружелюбно помахал им рукой, сверкая глазками. Один из хиппи судорожно сглотнул.
Но не они здесь центральные персонажи. А вот кто:
- невысокий человек, до безобразия похожий на актера из одного американского сериала (ну помнишь, еще название такое... "тюрьма ломать" вроде). С героем этого ситкома его роднило ежесекундное порождение новых идей, планов, вариантов, версий... Ники успел узнать только о двух последних, но и они заставляли уголки губ непроизвольно подниматься в улыбке. С каким маниакальным упорством этот парень хотел произвести впечатление "мозга" команды. Что ж, у него получилось. Аплодисменты, хоть и жиденькие, он заслужил.
Идем дальше:
- брутальный, внушительного вида тип, находящийся в группе, как можно догадаться, в качестве тарана. Или комика. Или... ох и здоровые у него кулачищи, дальше наверно продолжать не стоит... (взрыв истерического хохота) Нееее, этот берет харизмой. А, ну и свастикой, это модно.
Третья персона была до зубного скрежета знакома. Ведь именно с нее все и началось.
Интересно, а что будет, если я...
Нет, это глупо. Смерть босса ее сейчас вряд ли обрадует.
А потом - обрадует?
Так или иначе, Рейдж и Ники знали, что девушка с драконом сейчас руководит этим балаганом. Ибо молчит. Молчание порой может быть красноречивей всяких слов.
Но мысли мыслями, а вопрос назрел.
- Говорят, папа римский - католик?
Так, стоп. Не тот вопрос.
Но для знакомства сойдет.
Дальше, уже подойдя достаточно близко, чтобы из чисто любопытства покоситься на объект исследований:
- Лучше действовать честно. Честно войти, честно взять и честно выйти. Это если вкратце. Еще, конечно, можно повторить фокус с лебекой из "Невыполнимой миссии" или (не помню уже из какого это фильма) пробраться через канализацию, встать точнехонько над вооот этим крестиком, заминировать и аккуратно взорвать, разумеется, подстелив что-нибудь мягкое, если имеете дело с легко бьющимся объектом... или вагонетку подогнать... Извините, мой опыт просмотренных фильмов, в которых фигурировали дерзкие кражи на глазах у всех, не так высок, как у вас.
(какова вероятность, что эти двое сейчас не изобьют тебя и не выкинут отсюда в кусты?)
А как же Сэм? Ах, Сэм... вот уж кого нельзя сбрасывать со счетов.

Он поймал зажигалку и сотворил некое подобие изысканного и утонченного поклона ей в спину.
- Вам наврали, - с обворожительной улыбкой парировал Рейдж. Жаль, никто не оценил.
В голове пульсировала, дрожала, заполняя собой отчужденно-спокойные участки, мысль:
Я ХОЧУ СРЕЗАТЬ ТАТУШКУ С ЕЕ ЧЕРЕПА
Рейджен болезненного зажмурился, опустил канистру на пол, и надавил пальцами себе на виски. Кажется, заскрипели зубы.
А воздух уже полнился кровавой испариной, выветривался наружу.
Мозг словно сжался в болезненный прыщ, разбухший от гноя. Еще немного надавить - и весь смрад наружу.
Реальность снова замерла. Взгляд вселенной сошелся на черно-белой комнате с тремя женскими трупами и одним психопатом.
Что-то снова влезло в нашу общую жизнь... рядом с одним истекающим мерзостью нарывом появился другой... Что-то снова заставляет нас окунаться в грязную изнанку их жизни... татуированный извивающимся драконом прыщ, ха!.. ИХ жизни, брат! НЕ НАШЕЙ
...его снова вернул стук. Сначала стук, потом крики, потом пожарная сирена.
- Да зар не жури се!* - проскрипел Рейджен сквозь плотно сжатые зубы, ухватившись дрожащей рукой за столешницу и поднимая свое тело с колен. И когда только успел?..
Так, ну-ка взбодрись, рохля. Ты снова в деле и на тебя возлагают благие ожидания.
Я ХОЧУ СРЕ
Потом. После. Он до боли вонзил ногти в кожу на ладонях, возвращая себе себя.
Блондинка, брюнетка, рыжая... (Я ХОЧУ ЛЫСУЮ) понемногу из канистры на каждую. Потом плеснул немного на газовую плиту. Выкрутил газовый вентиль. Провел дорожку к порогу. И немного за угол по коридору. Немножко с опозданием, ну да ладно. Вокруг уже поднялась небольшая паника, но дальше смачной брани из-за дверей она не выходила. Но вот сирена портила все удовольствие.
Рейджен не забыл на обратном пути прихватить свой чемоданчик волшебника, обклеенный блестящими звездами. И уже спокойно, без суеты, ступая по коридору наружу, щелкнул зажигалкой...

Он опустился на вежливо предложенное ему пассажирское сидение, тихо и скромно закрыв за собой дверцу. Аккуратно уложил чемоданчик себе на колени.
- Премного благодарен, - обратился он к Саманте, протягивая ей зажигалку.
Нарывы по-прежнему скрипели рвущейся кожей. Он терпел.
- Завтра сожгут тебя. Dixi**
На этом все. Точка. Инквизитор уходит.

...и вообще, здесь сырые, липкие и грязные простыни.
Стоп.
Медленно, с тягостной натугой приоткрылся один глаз; Рейджи уже понимал, ЧТО ему предстоит увидеть, окончательно разогнав туман сна. Полное отсутствие воспоминаний о прошедшей ночи говорило о том, что...
Так, был ночной клуб, громкая музыка, танцы... выпивка, девушки... лоснящиеся тонкие гладкие тела... снова выпивка... свежий воздух, шоссе... девушки... героин... девушки... кровь... кровь... КРОВЬ...
Стоп!
Сознание мгновенно прояснилось, будто кто-то хлопнул в ладоши у самого уха. Рейдж резко сел в кровати. Голый, заляпанный... киллер расслабил напрягшиеся мышцы, усмехнулся. Всего лишь кровь. Всего лишь номер мотеля, три мертвые проститутки - одна распласталась рядом с ним на кровати, другая была закреплена ремнями на стуле. Из самых разнообразных мест на их прелестных остывших телах торчали разнокалиберные шприцы (в рот той, что на кровати, вставлена бутылка ликера), а также виднелись множество маленьких надрезов по всему телу. Что говорило сперва о токсическом отравлении (передозе, проще говоря) и потере крови. Какой из этих факторов оказался первичным, т.е приведшим к смерти этих двух милашек, Рейджен не знал.
Так, а где третья? Было же три... Или...
Стоп.
Рейдж быстро ощупал свои запястья. Чисто. Все ушло дамам. Ники все же имеет какую-то, очень своеобразную, странную и непонятную, но все же совестливость по отношению к их общему телу.
Он встал с кровати и, оскальзываясь на кровавых лужах, прошел в уборную. Так вот где третья. В оба глаза воткнуты медицинские шприцы, а сама девица болтается в дюйме над треснутым кафелем, закрепленная крюком для полотенец. Низкорослая, такие Ники не по вкусу... видно, что она быстро ему надоела.
Он зашел в душевую, удивительно чистую (на стенках всего несколько случайных капелек), и принялся смывать с себя кровь, грязь и грех своего второго "я".
Он подставил лицо под бодрящие струи душа и на несколько секунд снова утонул в пучине событий прошлой ночи... тусклые всполохи, словно чадящие свечки, в непроглядной бездне... и яркие слепящие взрывы огней дискотеки... пляска разноцветных светлячков... бьющий по стенкам сознания ритм... Я ДАЛ ТЕБЕ РИТМ, БРАТ
Я ДАЛ ТЕБЕ ЦВЕТ
Огненная страсть вливается в горло, растекается по членам... дарует наслаждение...
Шелест дождя... холодный поток бьет в плечо. Он сжался в комок в углу кабинки, вздрагивая, выкашливая воду и рвоту.
Сцена из старого черно-белого триллера.
Надо собраться. Просто надо собраться. Все это БЫЛО.