Голосование за ходы

Веним предложит свой план, с которым Вечер вполне согласится: подойти к бую и привязаться так, чтобы оставаться на этой стороне, без чудовищ. Оттуда уже присмотреться вблизи и выяснить голосом, что вообще происходит.
Веним не ручается, что этот план здравый. Там и привязь может не спасти, и воронка сместиться так же внезапно, как она вообще появилась. И юние – с его удачей – не знать ни униле, ни ополья. И что-то новое вообще неожиданное случиться. Но про это Веним не скажет. Уже что толку себя накручивать.

Впрочем, пока вы подходите к бую и время есть, и быстрее всё равно от молчания не получится, он скажет другое. Как будто на случай, если уже не доведётся.
— Я никогда не ощущал, что в моём предубеждении что-то не так. — И по тону понятно, что ответ тут не предусмотрен. — Нет, я видел реакцию, мне даже говорили, но всё это звучало... как цензура. Как будто лгут на самом-то деле они, и мы все это знаем, но они делают вид, а я говорю правду. Это важно. Говорить правду. Особенно неудобную...

Тут должно быть какое-то "но", оно звучит. Но Веним ещё сам в нём не разобрался.
— Я был к тебе несправедлив. Это тоже правда.

К бую он подойдёт не слишком удачно, усложнит ей задачу, но Вечер справится. И первый просчёт в вашем плане тут же станет понятен. Зелёный огонёк вас слепит, яснее очертания за ним не становятся, напротив, там теперь сплошной мрак. Вы даже не разбираете, а только помните, где там был человек. Правда, он как назло замолчал.

— Уважаемый горожанин, — по привычке обратится Веним во тьму (и по его голосу кажется, что вы тут с нарядом стражи и всё у вас под контролем, даже чай уже готов), — прекратите делать всё, что вы делаете.

Успокаивающий авторитет, заботливый. На уньцев действует, а тут?

— Я проверяю! — донесётся до вас.
Общий язык есть!

Веним знает, что пожалеет, как оно обычно бывает в диалогах, которые так начинаются, но всё же спросит:
— Вы проверяете что?

— Что они не нападут! — последует ответ.

— Отлично, — скажет Веним после паузы. — Сколько думаете проверять? Примерно до или после того, как вам откусят что-нибудь? (Тишина.) Вам будет удобно, если мы вас спасём? Или это некстати?

— Вы лучше зайдите ко мне, — последует неожиданный ответ, — они вас не тронут.

— ប៉ាវណេ (Павне), — молвит юние, — для краткости.
Раз здесь нет ни его матери, ни других её сыновей, вы точно не запутаетесь.

Он покосится на Рин, не начнёт ли она чего, что сведётся к прежним размолвкам меж двух родов. Рин старательно сдерживается. Очевидно, что Осхолластера никакого заступничества чужих родов не желает.

— У сего ម៉ានូ (Ману) приятная речь, — докончит тогда юние.
И дальше вы обсуждаете чудо-юдо, которое, как выяснится, обло, озорно, огромно и прррр.

Обсуждение неожиданно прервётся, когда то, что в темноте казалось папоротниковой рощей, вдруг скроется за высокой стеной зелёного огня. Юни отпрянут. Рин потыкает в огонь палочкой и обнаружит, что та не загорается. Павне объяснит, что вчера проходил сквозь огонь, и тот не жжётся, но забирает какие-то вещи по собственному усмотрению. Потом вернёт при обратном переходе. Юние уверен, что на той стороне будет вовсе не роща, а полигон, где ничего не растёт.

— Кош, не надо, — крикнет наверх Веним (да, он знает, что противоречит шкиперу), — я быстрее!
Он уже был внизу, он уже выяснил, где там всё, так что обернётся в одно мгновение. Кош оглянется на Вечер, но что уж теперь.

— ʆ૭ наверх! — Вернувшись, отзовётся Веним с нарочитой чёткостью. Правда, вопрос о песнях застанет его врасплох. — Могу...
Некогда разбираться, что его смущает.

Когда Вечер подойдёт к борту в полной готовности перелезать, насекомыш поймает ветер, и его снесёт в грузовой отсек.

Веним уже наденет петлю на шею (с соответствующим видом, артист), сунет вкусняшку в карман – пригодились (!) – а Вечер всё стоит. Сама не поймёт своего промедления. Она отдала себе внутреннюю команду действовать, только почему-то забыла исполнить. То ли ей настолько хочется лезть, то ли... лучше не лезть одновременно! Да, конечно! Как же она вовремя сообразила. Веним тоже оценит глас разума. И воистину, первая попытка спуститься сорвётся. Вытащив Вечер обратно, Веним перекинет верёвку через блок и не просто страхует, а спускает уже как груз. Остаётся умело отталкиваться ногами от панциря, гасить болтанку.

Дорога ещё до контакта чем-то невидимым дёрнет Вечер за ноги. Верёвка выдержит. Ощущение, как будто приходится бежать по волнам, очень быстро и совершенно не предвидя их, спотыкаясь на ровном месте – со стороны.

Веним высунется из под навеса, убедится, что всё в порядке и его отпускают. И вскоре сам уже лезет по шее.

Экипаж — уньский, без колёс, парящий невысоко над землёй — запряжён крупными насекомышами. Их хитин в движении издаёт тихий шорох, доносящийся в пустой экипаж, словно шум моря в раковину. Окна завешаны кружевом, экипаж тихонько покачивается, плывёт по спящему городу. Насекомышей недаром предпочли ящерам: никого ваша поездка не разбудит, лишь навеет добрые сны. Ману легко по пути задремать самому.

В окрестностях ферм почти нет огней, затем спустя время сквозь кружева забрезжит далёкое зелёное сияние, завиднеются на его фоне тёмные, строгие и простые контуры зданий, торжественные и величественные в центре города, вокруг дворца архонта. Вы едете не туда, вы пересекаете город от одной окраины до другой не по диаметру, а по окружности, и дорога уводит вас террасами Лонласа всё выше и выше, открывая дух захватывающие виды на залив, где антрацитовой чернотой океана обрываются набережные в редких огоньках, словно россыпи жемчужных бус.

Путь нырнёт вновь в пышные заросли на спуске к Обители Огня, и за окнами снова станет темно. Впечатление от увиденного остаётся звучать в темноте, словно музыка.

Ману почудится под веками слабая зелёная вспышка, он почувствует благодать обители, словно мембрану, разделяющую сонный город и ещё более ладный, вдвойне спокойный мир.

— Подъезжаем, — предупредит возница на уньском.

Ману заметит множество людей в юнийских платьях. Кажется, Рин привела с собой половину юнийских переселенцев. Или же они сами пришли её поддержать на испытаниях.

Экипаж остановится у ступеней, ведущих в одно из зданий архитектурного ансамбля Обители. Кто-то откроет дверцу. Юни любопытно тянут шеи, все разглядывают его, так что Ману почувствует себя известной персоной. Рин приветливо помашет рукой.

— Прошу, — пригласит провожатый от адептов, заглядывая в экипаж (он старается не показать беспокойства, но его уши прижаты к голове и всё время указывают на толпу), — следуйте за мной. Люди Единства отказывались идти без вас.

— И показал, — согласятся уньцы; вот кто правда ни капельки не волнуется. — ʆ૭!

Первые лучи Солнца ослепительной паутинкой протянутся над океаном.

Вот-вот, вот-вот, вот-вот...

ЧЕРЕПАХОЗАВР!!! — без предупреждения вдруг возопит Рыба так, что уньцы присядут.

Морщинистая шея чуть-чуть изогнётся. Вам из под навеса не видно, но, наверное, Завтр удостоит заводчика взгляда царственных глаз.

ПРИШЛО ВРЕМЯ ИСПОЛНИТЬ ТВОЙ ДОЛГ! — объявит ему Рыба, как человеку. — МЫ ПОЛАГАЕМСЯ НА ТЕБЯ!

Анмориан внезапно забьют в барабаны, засвистают в духовые и подхватят пением:

ИДИ ЖЕ ПО СВОЕМУ ПУТИ, ЧЕРЕПАХОЗАВР!
ГОРДО ИДИ ПО СВОЕМУ ПУТИ, ЧЕРЕПАХОЗАВР!
ВЕТЕР СВИСТИТ В ТВОИХ УШАХ, ЧЕРЕПАХОЗАВР!
КАК РЕКА СТРЕМИТСЯ В ОБЪЯТИЯ МОРЯ
ТЫ СТРЕМИШЬСЯ НАВСТРЕЧУ СВОЕМУ ДОЛГУ! わあ!

Веним тронет повод, и Завтр целеустремлённо поползёт к дороге.

Вы и впрямь выступаете гордо (хотя очень медленно) и совершенно точно – пока –производите впечатление, будто всё у вас под контролем.

Сколько раз Вечер видела, как неповоротливые на земле существа оживают, подхваченные водой. Так и случится теперь. Дорога легко подхватит всю вашу тяжесть, и вы закачаетесь вдруг пушинкой среди невидимых её волн. Уиии!

Внезапно настанет совсем всё другое. Ошеломительное.

Черепахозавр расправляет ласты и несётся в потоке. Софу и Кош ловко взбираются по верёвочным лесенкам, перетягивающим панцирь во всех направлениях, и маневрируют косыми парусами. Веним поначалу с усилием, затем всё чётче, приноровившись, работает с поводом и педалями. И чудеса! Завтр так и не вылетит с узкой дорожной ленты, он умудряется вписаться во все её причуды и повороты.

Станет слышно, как ветер и впрямь свистит в ушах. Вы в пути. Все работают. Всё работает. Вечер справляется, и команда ей верит. Не хватает лишь солёных брызг и радуг в водяной пыли, когда борт черепахозавра встречается с волной.

...

Рыба выглядит превосходно. Величайшее сосредоточение на лице, позавидуют и монахи.

Когда вы подойдёте ближе, вы различите, что он повторяет мантру на приморском. Вечер разберёт слова (в произвольном порядке): "не", "меня", "только", "бы", "из-за". Наверное, редкая мантра. Она такую не знает. Всё-таки, Рыба умудрённый и старший по рангу.

Веним нарочно отстанет, но разговор слышит.

Рыбе вы оба доверия не внушаете. Ему весь экипаж не внушает доверия (и справедливо, но кто тому причина?). Тем не менее, раз выдали ему вас, он сделает всё, что может: объяснит вам настойчиво великую истину.
— Черепахозавр – создание тонкой душевной организации. Он не вполне ещё преисполнился священного долга. Духовный рост нельзя торопить, его не вытянешь за ботву из грядки. Но все заладили *кивок на высокий балкон обзорной башни*: сезон дождей, сезон дождей на носу, нельзя откладывать, это полгода, всё слишком изменится за полгода.

Рыба сердится, хоть и пытается скрывать.
— Что за управление такое, где всё изменится за полгода, куда не надо. Это разве же управление? Хотел бы я знать! Если я желаю ехать направо, а везёт меня Завтр налево, кто кем управляет?

Он зыркнет на Венима, понимая, что не надо бы при стражнике такое говорить. Веним притворится удачно глухим.

Рыба пощёлкивает с досадой.
— Сами не могут, а от других требуют. Хорошо устроились. И как это всё соотносится с тем, чего не поторопишь? Пусть бы просили Солнце: взойди сегодня на полчаса раньше, а завтра на два позже! Отчего же не просят?.. Нет, я слышу, я понимаю. Сезон дождей. Полгода. Им это важно. Но, помилуйте, вы пробовали объяснить эти... эти политические и общественные мотивы черепахозавру? Не пробовали? Так поверьте, когда я скажу вам: они его *с экспрессией* не волнуют!

Обратная связь
Когда Бенедикт ещё только сделает вдох, чтобы заговорить, Эн прижмёт уши. Он явно ожидает услышать нечто такое отчего жить не захочется, чему не захочется, но надо будет посмотреть в лицо.
А услышит...

Он недоверчиво рассмеётся. А потом рассмеётся снова, со счастливым облегчением.
Посмотрит на Бенедикта приветливо.
— Оу *заулыбается* в такое симпатичное существо, как ты описал, я бы сам влюбился.
Снова засмеётся, это его догогняет кокетство.
Или нервная дрожь.
— Ммм *непонятное бормотание* оооо луны и все небеса! Неужели я вновь... я... *не может подобрать слов* что-то хорошее?!

Его брови высоко взлетят. Он подтолкнёт чайник и спросит заговорщицки:
— Ты слышал? Во мне снова видят хорошее...
Он договаривает эту простую фразу, как из детской сказки.
— ... а не только одно дурное.
Неуёмная (и нездоровая) весёлость вдруг пройдёт. Что-то задвинутое подальше и закопанное поглубже вдруг раскроется большой печалью.
Эн судорожно вдохнёт, словно вечность провёл в болоте, сдавленный обручами.
— Ооо...
Всё-таки дрожь.
— О *тихо, честно* как это было ужасно —

Фраза простая до глупости, но что-то в Эн слышит её жадно.
Это её слова. Её вопль. Её просьба помочь и пожалеть, взять на ручки. Обращённый к нему самому.
А он отвечал ей оптикой: нет, тебе не больно. Ты справишься. Отвали. Заткнись уже! Нам нужно выжить, тут не до нежностей.

Эн погладит свои волосы.
Он поймёт, что ради выживания сам присоединился к другим против себя.
Он сам ненавидел это несчастное, живое, уязвимое, нуждающееся. Жалкое. И чем больше его душить, тем больше непривлекательное.

Ему представится зелёная гусеница-грелка, которую В. прятал, чтобы весь такой великий и потрясающий о ней даже не догадался. Не догадался, чьё тепло помогает ему доверчиво спать.
Только в этот раз грелка сама живая. Всё такая же неказистая и неуместная в обществе. Угроза имиджу. И вот она вдруг робко выглядывает рожками и потёртым мехом у перил, готовясь юркнуть под веранду, стоит Эн замахнуться на неё. Забитая и верная.

Ему станет её бесконечно жаль.
Он поманит её к себе, опустив руку под стол. Чуть-чуть движением пальцев. Глупое создание, не держа зла, потрусит навстречу, аж вне себя от радости. Эн возьмёт её на колени и пощекочет свалявшийся мех. Прости меня пожалуйста, а?
Как же так меня угораздило.

— М.
Эн подтвердит контакт.
— Одно время я думал, что мой урок – перестать таким быть.
Опустит руки на колени, убедительно изобразит всем собою прилежное и благовоспитанное, послушное создание. Только природу своих глаз изменить не может и поэтому смотрит вниз.
— У нас не везде это хорошо принимают. Немало культур и существ следуют не настроениям отнюдь, а воле, обету или решению. И следуют так, как будто и невозможно иначе. *помолчит* Встречал я и тех, кого направляют обычаи и традиции... не важно, как называть – но неизменно порядок чего-то большего, нежели они сами. С ними всё вообще любопытно —
Он не продолжит: это уводит от темы.
— Феи звучат как народ с традициями. И клятвами. Так что могло оказаться.

Он улыбнётся, не договаривая. Не оказалось же.
Наденет перчатку, которую снимал, чтобы касаться карты.

Дроби влюблённости изумительны. Эн дотронется до кончика носа. Или рукавом спрячет улыбку.
— ... три щепотки ненависти на пять частей нежности, добавить надежду по вкусу... удобно *явно про что-то своё*
Вернувшись из мыслей.
— Но вообще это устойчивое выражение там, откуда я родом... *покачает ладонью неопределённо* Я говорю через переводчик, а он не вполне справляется, как ты, возможно, уже заметил. Наверное, потому что феи ему неведомы и —
Обведёт жестом всех за столом. Там явно такие же затруднения. Вряд ли он хорошо понял слова Арники про машину.
Но что-то понял. Уже чудесно.
У пальто есть общее с одеждой трёх из четырёх гостий. Эн признается.
— Я размышляю добавить к нему послание... но есть риск.

"Разве для чувств есть причина или повод?"
— А ты это полностью исключаешь? Я не могу исключить. Смотри... *покажет на карту* Для меня образ сейчас послужил причиной немалых чувств. Так что, наверное, меня легко спровоцировать. Мои струны затронут, и я отзовусь по-своему. Кто-нибудь этим пользуется. А вот как оно с феями – тут как ты скажешь. Я только заметил, что определённый вопрос химеры почти... *прикусит язык, сформулирует проще, избегая устойчивых выражений* сильно-сильно на тебя повлиял. Очень-преочень. Я даже узнал то, что увидел. Ммм... разве что то была не причина, не повод или не чувство?
Вопрос без подвоха.
— Беда с посредством переводчика и различием воспитания в том, что я не удивлюсь, Бенедикт, если выяснится, что мы очень разные идеи называем сходными именами. Так что поправь меня там, где я ошибаюсь. Или ошибается преобразование.

Тут он посмотрит на собеседника и укажет себе над головой ребром ладони.

Внутри зазвенит, заворочается тот самый вопрос без ответа. Часто даже и без вопроса. Ничего не понятно о нём, тёмный лес. А если вдруг очнуться не сразу?
Если дать привычному кончиться, а чему-то ещё начаться?

Там в лесу нет дорог и не слышно даже шума машин, чтобы выйти к шоссе. И темно так, что скоро будет светать. Предрассветный час.
Но вот если там задержаться и больше прислушаться, то почудятся вдалеке голоса. Шепелявые и весёлые. Кто-то есть! А где есть, там и что-то будет!

Звук выводит к опушке. Вот они уже близко, кто-то! Разговаривают по-прежнему.
За последними деревьями открывается вид — и на них, и на окружающее. И что-то в груди проваливается, а что-то взлетает.

Потому что они похожи на пушистый дым перед зеркалом. Вовсе не на людей!
Потому что в своём тёмном лесу вы вдруг встретили кого-то, кроме себя. И кто их знает...

Но смеются они не страшно. Делом заняты — хозяйственно перчат горизонт, приговаривая: "Расссти звезда, большшшая и лассковая".

По счастью, из леса выходят другие люди (кажется, люди?): другие странники, столь же не потерявшиеся.

— Чууу, — бормочут пушистые клубы химер, заигрывая. — Чччеловечесским духом пахххнет.
Хюхюхю

Весело им, проказливым.

Гошшшшти.
Дддааа.
...о пожаааловать...
Чаааю?

За ними дом приветливо окнами светит, теплом манит.

— О, Бенедикт! — узнают вдруг кого-то из вас химеры и прекращают трясти перечницами. — Ссс возвращщщением! Как делаа?

— Эта игра, — объяснит химера, — нередко проявляет тот образ, который нынче ссслишком ещщщё велик или очень уязвим, будто бы неправдоподобен или чрезмерно наивен, сссмел до безумия или очень уж полон царсственносссти. Сссловом, ессть причина, почему он отторгаетсся и не признаётсся, однако потребносссть быть чассстью его – или иметь его чассстью насс — у насс есссть.

— Взгляните ссейчасс друг на друга. И на сссебя ссамиххх. Нассколько вы нынешшшние далеки от образа вашшей иссстории? Что, как вы думаете, васс разделяет? И как она вам ссейчасс, ессли это про васс?

— Отож! — гордо согласится химера во славу улиток, хоботками пошевелит вместо рожек и засмеётся. — Полз, полз.

Вообще болтать от образа ей легче, чем потом объяснить, что сказала. Иногда только много времени спустя можно понять, что же ты на самом деле сказал.

— Вопроссы ссильнее ответов, Бенедикт, — почешет клубы хоботками она. — Есссли я потороплюссь объссснить, парадокссально, большшее за ссловами сстанет меньшшим: только тем, что я могу объяссснить. Это разное, что мы говорим от ума, и что от... что ссловно ссамо.
— Я тебе в конце вссстречи отвечу, ххорошшшо?

Там тоже большее сведётся к меньшему, но под конец это лучше, чем сейчас. А может быть Бенедикт к тому времени её сам каким-то чудом поймёт. В любом случае, она запишет ответы, чтобы не забыть. Свернёт листочек и приберёт.


— Так, — отзовётся химера на раскрытие карт, — ессли ты черепаххха, то ты черепахха сс принципами, сс мечтой. Обсстоятельная. Панцирь мне всссё-таки видитсся, панцирь вссегда "под рукою". Ххотя ты ищщешшшь такихх улиток и вообщщще знакомсств, где панцирь не пригождаетсся, где в нём нет никакой потребноссти. Тебе нужно время, чтобы расскрытьсся, развернутьсся, прожить. Вот такую я вижу черепахху, росскошшную в своей черепахховоссти. Она ссидит в канаве, потому что там уже знакомо и понятно. И, наверное, даже наведён порядок, улитки восспитаны, отобраны, ссс ними чащще приятно, чем наоборот, но при этом ххочетсся нового: и ххочетсся, и колетсся.
— Это вот мои фантазии на тему.


Обнюхает вещи Ёжи на столе, вспомнит речь, удивится:
— Ессли не сслушшать вссякие умные ссоображения в моихх головахх, то иголка. Иголка звучит, "починить" отзываетсся. Ещщщё прихходит на ум: ссоединить, ессть ссамые разные ссущщщества и материи, ты можешшь понимать разныхх, ты можешшь ссоединять, налаживать понимание, где рвётсся, ссоздавать ссвязь. И ссделать крассиво, ссобрать форму, в изделие, в завершшённоссть и какую-то оссмыссленноссть от произошшедшшего.

Осеннее утро застанет вас в лесу. Солнце освещает тропинку, веет сыростью от земли. Воздух свеж, но ещё не щиплет, лишь будоражит немного предвкушением чего-то нового, поворота в жизни или крохотного первого шага. Так или иначе, перемены, ведущие к надежде, требуют искренности, а про неё никогда не знаешь: сумеешь или нет, ведь никто нарочно не обманывает себя. То есть, конечно, обманывает и, конечно, нарочно, но никто не говорит себе при этом: так, сейчас буду обманываться, засучим рукава! Нет, это, кажется, всегда для какого-то блага (как будто), всегда найдутся множество оправданий, а можно ведь и так себя перехитрить, что сам не подозреваешь.

Жизнь петляет. Внутренняя жизнь – вовсе кошачий клубок. Только лесная тропинка ведёт почти прямо на перезвон и перестук ветряных колокольцев, к журчащей воде сквозь шёпот ещё не опавших листьев. К домику, что стоит посреди бездорожья, куда сходятся, однако, все тропинки окрест, зарастающие прямо под ногами.

Свет и тени, перемежаясь, красят пруд, ухоженный садик и веранду ярче яркого, так что цвета во всех сочетаниях накатывают будто прибой, словно музыка.
Ещё трое выйдут из леса, не очень понимая, куда и зачем.

— Мир вам! Мир вам! — услышите вы сверху.
Химера сидит у перил.

Гошшшшти.
Дддааа.

— Поднимайтесь, — замашет она чем-то с чем-то (лучшее описание этих существ: что-то с чем-то). — Вы пришли поиграть? Вот и сславно!
Она пошуршит к пустому столу, на котором всё готово для чаепития, будто лишь поджидала вас.

Вы заметите и других гостей, собравшихся на веранде, по четверо, по трое – у своих столов со своими химерами.
Они едва обратят на вас внимание, занятые кто обсуждением, кто молчанием, кто блужданием, а порою и танцами.

Веранда широкая, места много. Подслушивать других тут не принято.

— Чаааю? — гостеприимно предложит химера, клубясь во все стороны. — Будем, будем знакомиться?
Ей совершенно не важно, как вас зовут и кто ваши родители, чем вы заняты и водятся ли за вами титулы, легенды и подвиги.
Знакомиться она хочет иначе.
— Вещщщи, — скажет она. — Среди них есть ваш символ, вашшш... какие вы есть сейчас. Поссмотрите, он подмигивает. Почему, почему он?

Немного о метафизике этой вселенной.

Всё сложно %) На метаигровом уровне она выросла из пересечения двух моих игр. Но не всё это "сложно" нам нужно.

Если очень упростить, то есть Явь, а есть Навь. Что они есть, понятно, никем не доказано. Это как невидимый розовый единорог.
Явь бывает неискажённая и, собственно, искажённая, перевёрнутая.

Явь неискажённая осмыслена в Читании, которое, однако, без мощной философской и сакральной подготовки правильно не поймёшь. Вообще оно понимается только на практике, потому что суть Читания не в том, что сказано, а в том, из какого внутреннего состояния оно прочитано. И храм пресвятых двоих неизвестных (в дальнейшем для краткости просто Храм) не внушает своим прихожанам готовые решения, а учит достигать того состояния, из которого мир воспринимается неискажённо и решения принимаются так же.

Разумеется, это путь длиною в жизнь.

Когда обыватели пытаются выражать смыслы Читания бытовым языком, они говорят про "гармонию", про "постижение себя", про "смысл жизни". Любые слова, как блики на поверхности, не схватывают глубины и полноты неискажённого состояния. Но говорить людям (и зверям) не запретишь. Да и зачем. Для кого-то это тоже путь. А для кого-то, увы, уводит в искажение.
Так или иначе, движутся по пути Яви не болтая, а действуя. Парадоксально, философия Яви прежде всего касается внутренних действий и отношений с другими, с проявленным миром и с самим собой.

У жрецов Храма есть много интересных и полезных техник. Но мы играем за отлучённую от Храма компанию, ведь истинные имена помощниками добровольно утрачены. Так что вся эта прелесть напрямую нас не касается.

Чуть больше о Храме. Как можно понять из названия, главными сакральными фигурами Храма являются те самые пресвятые неизвестные двое.
Вкратце, история такова: населению раннего мира жилось тяжело. Люди без веры не люди. Они верили в высшие силы. И в любой из этих вер требовалось, конечно, объяснить, почему жить так плохо. Почему неудача может зачеркнуть все усилия? Почему умирают или теряют любимых хорошие люди, а плохим, бывает, живётся вполне хорошо? За что несчастья случаются с младенцами, не успевшими ничего совершить? Словом, почему поведение сил этих высших так сложно понять?
Жрецы, само собой, во все времена объясняли всё это как-нибудь. Часто им верили не за ловкие интерпретации, а потому что предпочитали верить: представление о том, что хоть кто-то в курсе, что происходит, снижало тревогу

Так в разных частях поднебесья рождались и отшлифовывались различные истории. Та, что предшествовала пресвятым двоим неизвестным, объясняла происходящее в мире примерно так: люди (и звери, не вовремя рядом стоявшие) показали непочтение к высшей силе как-то очень давно, на заре истории. Тогда высшая сила прогнала их из под своей всемогущей опеки, потому что раз такие умные, сами разгребайте последствия. И человечество (со зверями за компанию) с тех пор разгребает.

Это толкование нагружало каждого родившегося виной за проступок ретивых предков. И за всю жизнь искупить её было нельзя. Последующие страдания и невзгоды толковали как воздаяние; как справедливое последствие проступка; как испытание. В общем, виноваты, ничего не поделаешь.
Главное не забывать приносить жрецам жертвы для высшей силы, а то может стать ещё хуже.

И так всё было хорошо, когда хорошо, и плохо, когда плохо. Колесо истории вращалось, люди и звери постепенно меняли мир вокруг себя. В той части поднебесья, о которой наша история, это происходило быстрее прочих из-за того, что Явь и Навь редким образом тут подружились.
Постепенно еды стало больше, жить стали дольше и чище. Появились, конечно, новые плохо, но, в общем и целом, баланс немного сместился в сторону предсказуемости и безопасности.
И когда он сместился достаточно, случилось то, что любители мудрствовать (нередко волшебники) называют фазовым переходом. У жрецов появились необычные мысли. Весьма вероятно, они появлялись и раньше, но тогда не могли ещё распространиться. Общество было к ним не готово.

Заговорили о догме обречённости, о невозможности искупления. Это породило в итоге два схлестнувшихся течения. Одно, не прижившееся в Ах, но нашедшее больше понимания в иных краях, требовало предельной и окончательной жертвы на алтарь высшей силы. Тонкий момент: это должна быть не жертва другими – иначе только подтверждается предыдущая догма. Жертва должна быть собой ради других, только тогда в ней нет корысти. (Человековеды и любители мудрствовать это называют поздним решением дихотомии эгоизма-альтруизма.) В некоторых нынешних трактовках эта идея теперь имеет зеркальное дополнение: хитрым образом жертва человека высшей силе превратилась в жертву со стороны высшей силы (спросите чужих жрецов как) – и тогда впервые в сакральные представления проникла идея милосердия. Отныне непостижимая высшая сила (по трактовке жрецов) заодно руководствовалась любовью к людям.

Народы, чувствующие страстно, веруют в историю искупления и почитают священным орудие казни. Их понимание величайшей жертвы связано с телесным мучением и умерщвлением плоти.
В таком толковании открывается искажённая сторона. Чтобы кто-нибудь предстал чистой жертвой, необходимы злодеи вокруг: клеветники, предатели, палачи. И все они тоже становятся частью истории. Высшей силе известно, что жертва с честью пройдёт испытания, но для этого остальные должны не выдержать своих. И это тоже часть высшего плана.

Храм пресвятых двоих неизвестных также начинался с истории жертвы. Во всяком случае, всё к этому шло. Популярность среди кочевников, нарастающее недовольство жрецов доминирующей и агрессивной религии и воинственных угнетателей. Один/одна из пресвятых двоих неизвестных был/а тем самым пророком (в те эпохи в разных странах, но довольно близко по времени в исторической перспективе, было несколько пророков; народ осеняло со страшной силой, вот что значит фазовый переход!), а другой/другая – одним/одной из его/её (проще как гильдмастер говорить "их") ближайших последователей и необходимым предателем. Работа над Читанием, однако, изменила их внутренние состояния. Они оказались способны видеть многие интерпретации одного и того же. И они увидели искажение в надвигавшемся выборе. Они пожертвовали известностью. Никто не стал героем и никто не стал злодеем. Предательства не совершилось. Поэтому нынешние последователи не знают их имена. Они верят, что у человека и зверя всегда есть выбор между искажённым и неискажённым. Милосердие и любовь существуют также без отчаяния и крови. Хотя, конечно, это не столь туго натянутая струна.

* Далее я буду выделять курсивом информацию о том из религии и философии, что в Ах таки прижилось!

В поднебесье живут и народы, которым ни философия искупления, ни философия пробуждения от страданий не отозвалась. Некоторые по-прежнему веруют в воздающую за проступок высшую силу. Другие вовсе мыслят огромными семействами этих высших сил со сложными родственными отношениями, земными желаниями, подлостями и интригами. Есть и те, кто не помещают высшие силы на горы и небеса, не насыщают ими стихии и не видят в них человеческого или звериного подобия. Наконец, есть народы, которые удивительным образом обошлись без идеи о высших силах вообще. У них есть музыка, и этого им хватает.

В Ах, самоцветном городе, есть сильное влияние Нави. А там, где оно есть, выбор философии, религии и всевозможного духовного просветления обычно склоняется к Читанию, пресвятым двоим неизвестным и пробуждению от страданий. Не исключено, что тому способствует куда меньшая страстность и насильственность этой философии. В ней меньше тревоги и больше доверия к себе. Философия искупления не забудет напомнить, что человек слаб и единственное его спасение – уповать на всевышнюю силу. Она также утверждает (как и подавляющее большинство прочих религий), что только её путь правильный, а всем остальным будет плохо.
Читание говорит (если мы верно его понимаем), что не существует никакого априори правильного пути. Желание гулять всю жизнь по единой, другими проложенной дороге, заверенной справкой с печатью, это значит не знать и не узнать себя. Заводной механизм существования это не Явь и не Навь. Там нет ничего.

Можно считать, что всё это вы слышали от Чащи (есть подозрение, что он был или очень вовлечённым прихожанином, или даже готовился стать жрецом), а также знаете из культуры. Вы также слышали про двадцать два движения, которые изображены по кругу на стенах каждого храма пресвятых двоих неизвестных. Те же движения перекочевали на гадальные карты, и тайный смысл в них находит всякий, кто очень хочет. Искажён ли этот смысл? Кто знает.

Явь искажённая тоже касается внутренних процессов и отношений с другими, миром и самим собой.
От искажения, по слову понятно, добра не ищут. Штука только в том, чтобы отличить одно от другого: искажённое от неискажённого.

Тут вы знаете мало. Культура источник ненадёжный. Всё, что у кого-нибудь из дальних стран плетут о демонах, тут достаётся искажениям (и немного Нави, потому что простой народ плохо понимает тонкости метафизики). Страсти, не доводящие до добра? Сюда. Жадность? Сюда. Жестокость? Сюда. Прекрасные обнажённые женщины, соблазняемые или соблазняющие? Если хочется пощекотать нервы и поэпатировать публику, сюда. То же самое с юношами. Невероятный талант, не прошедший испытания славой? Сюда.
Простой критерий: если это было сочно, но кончилось плохо, сюда. Если это было уныло, но кончилось плохо, тоже, но кому такое интересно?

Храм не ставит задачей как-то биться с искажениями. Храм вообще не про войну. (Помним там выше про наименее насильственную и страстную философию.)
Что не значит, что Храм игнорирует искажения. Если прихожанку или прихожанина что-то очень выводит из равновесия или толкает на путь механизма, жрецы могут посмотреть, что не так и как быть. Тут много тонкостей, про них не будем.

В целом, вот эта система с движениями, искажённым и неискажёнными их проявлениями, бывает полезна даже тем, кто к Храму никак не относится. Чтобы ей пользоваться, как и многими другими полезными штуками в Читании, верить не требуется.

История с искажениями для тех, кто в это серьёзно попал, похожа на финансовую пирамиду (не местный термин, в Ах такое не прокатывает). В плюсе лишь тот, кому удаётся заманивать и "жрать" других. Что "жрать"? Смотря какое искажение. Местные на это ведутся всё хуже (что не значит, что не ведутся совсем), поэтому у существующих культов-сект свои методы выживания. Кто-то вовлекает приезжих, кто-то паразитирует на неустроенности многих иноземных стран и на движущей переселенцами жажде лучшей жизни. Вообще, социальная уязвимость их кормит. Взять тех же беглых рабов, надеющихся в Ах обрести свободу. Свобода – свободой, рабства в самоцветном городе нет. Только от того, что законы другие, внутренняя способность быть самостоятельным человеком или зверем вдруг не появляется. Тут дверь открыта для многих искажений. Кто-то покупает или похищает детей и выращивает их под себя. Так ещё проще психологически, но время и затраты. И это не все варианты.

Культы не колосятся уж очень бурно, но они есть. Хотя благополучные обыватели могут про них никогда за всю жизнь не узнать.

Навь
Сюда относится то, что доступно далеко и отнюдь не каждому. И вообще для людей, во всяком случае, не является внутренней способностью, а всегда является внешним контрактом. Это первое отличие от Яви, где внутреннюю работу осиливают не все, но потенциально дорога открыта любому идущему.
Второе отличие от Яви: фокус Нави – внешнее, а не внутреннее.

Волшебство относится сюда. Способности гильдмастера тоже относятся сюда.

Представлений о Нави в культуре мало. Вам из снов известен этот образ потока, распадающегося на всё меньшие и меньшие ручейки. Гильдмастер как-то сравнили это с кровеносной системой.
Волшебство – не способность волшебников, а свойство потока.
Могущество и возможности волшебников определяются контрактом, а также их положением в иерархии. Те, кого питает крошечный капилляр, это одна история (прикинуть даже с точки зрения метаболизма и динамики), а большая артерия – другая. Более того, доступ ниже определяется контрактом с кем-то выше. Иерархия важна, права на доступ распределяются и регулируются. Одного только права мало – с потоком ещё надо уметь обращаться.

Волшебника можно обычно узнать по красоте, здоровью и молодости.
А также по кругам на воде.

Навь это ещё и что-то другое. Быть может, вообще иная реальность. С Явью они не спорят (даже если где-то в поднебесье религия и волшебство враждуют). Даже напротив. Внутренняя устойчивость и камертон (Явь, согласно Читанию) позволяет лучше держать устойчивость в Нави.

После смерти
В поднебесье существуют всевозможные верования о том, что случается после смерти. В Ах и окрестностях, где Явь и Навь вроде дружат (точнее, не враждуют их последователи), тут полная ясность. Если погребальный обряд проведён Храмом, то существо принадлежит Яви и возвращается в жизнь. Прагматичное толкование: удобрением для растений, например. Романтичное толкование: перерождения. (Но без идей кармы! Всякое новое начало определяется, в отсутствие внешних катастроф, тем, что унаследовано от семьи телесно и в отношениях.)
Если погребальный обряд секулярный, то эссенция существа остаётся доступна Нави. Но чем больше времени прошло, тем больше она растворяется. К ней может прицепиться что-нибудь, и если волшебнику не повезёт вытащить ископаемое, которое его и съест, то тут пригодятся контракты и safety net иерархии, чтобы вселенец не развернулся и не устроил зарю нового мира.

Наверное, это страшилки. Вы про такое не слышали никогда. Культура тоже не эксплуатирует подобные истории.
Но, может быть, волшебники оттого и странные, что бдят: у потока есть обитатели, и нужно внимание не только к Яви, но и к Нави, если хочешь жить на двух берегах.

ФИНАЛ


Свет мой, зеркальце! скажи,
Да всю правду доложи:
Кто на свете всех пушнее,
Всех прекрасней и добрее?"
И ей зеркальце в ответ:
"Хомяки, тут спору нет".

Только спор, конечно, есть.
И чем дольше он длится, тем меньше хомячьим духом пахнет. А кто дух свой теряет, тот теряется сам.
Метатора, дрожь пересилив, коснётся лапкою Альвина. Ей не время бояться, а время спасителей своих в ответ благодарно спасать.
Всё хорошо, — покажет она знаками. Говорить у неё по-прежнему зуб на зуб не попадает.
Спасибо, — покажет Тарику.
Спасибо, — покажет Альвину. И лапки отчётливо к сердцу прижмёт.
Тутхорошо! Дом! Друзья! Много! Помощь! Обязательно!
И постарается солнышком засиять сквозь мокрую шерсть.

Есть беды похуже, чем в соляной столб обратиться. Пора уходить, пока сохраняешь себя, пора-пора-пора.

Граф тогда полетит следом. Поравняется с Альвином, ловко подскакивая на неровностях потолка. Обгонять не торопится.
Ему, похоже, без света прекрасно всё видно. И даже с чего-то весело.
– Как говорил великий герой-разбойник, – ничуть не запыхавшись, монотонно прохрипит Коли-Остро, – Медведь-С-Опилками: "Куда спешим мы с хомячком – большой-большой секрет, И не расскажем мы о нём, о нет, о да, о нет!"
Хрипит, бурлит. Пожалуется:
– Тяжело бездыханному смеяться.


Тарик
Позади в тоннеле слышатся-приближаются голоса, чечётка графа и неловкое шлёпанье библиотекаря.
Тень щупальца, поторапливаясь, неотвратимо скользнёт к лапам Тарика, напоминая о лесных противниках Пнидракона. Коснётся, и сухая волна затопит тоннели с неслышимым оглушительным рёвом, накроет мечника с головой и утащит во тьму.
...

Мир нарисован мелом на аспидной доске. Там, где темно. А там, где светло, выжжен на дне глазниц.
Он звучит серебром. Тарик звучит серебром. Он тонок, он струится сквозь пальцы пушистого тёплого тела, невесомый, дымный, полный молодости и яда.
Серебро звенит песней во внутренней пустоте. Симпатичные штучки высыпаются из пробитого чрева затонувших кораблей, переливаются необратимо уютным свидетельством гибели, убранство качающегося жемчужного мира наизнанку.
Жемчужины, расширяясь, уносятся ввысь пузырьками дыхания.
В них нет цвета, лишь тень и свет – но они очерёдно ложатся клавиатурами нот, белых и чёрных, клубящихся рядно и вперемешку. Ощутимая всей воздушностью немая музыка глубины в каждом, каждом, во всём на свете!
Хором рыб поёт полоса под дверью.
Это вовсе не сумасшествие. Это нежность.
Это даже любовь.
Туда, направляет мрак ласково, устремляйся туда, клубись туда, звени и плыви туда. Будь туда. Мною можно.
Звук доходит, куда не проходит свет. Звук волной огибает преграды.
И невидимая вода испаряется дымом, льётся в тонкую трещину. Отхлынет и возвращается, прибой за прибоем приносит крупицы, они оседают, дополняют друг друга и складывают собой галерею, лишённую перил, огромную пещеру, теплицы, беговые колёса, сотни, не сосчитать. В них прилежно и добровольно бегут хомяки. Вращают валы, уходящие в стены, к машинам Тьмутаракани. Так вот что движет колоссами!

...

Волна отхлынет, щупальце отпрянет, оставив Тарика тёплым и целостным, не причинив никакого вреда опытом чуждого существования. И если какая пустота внутри до сих пор с хомяком разговаривает, так это ворчит недовольный желудок. Раздразнили ароматами и не кормят. Тоже мне, экспедиция!

Ъ юркнет под дверь.

Облачко тьмы подлетит к Тарику, любопытствуя, что там ему предлагают. И вообще вниманием удивлённое.
— Лепота!!! — восхитится оно, захлопает в щупальца и стащит сразу оба сокровища. Закружится с ними, будто примерив наряд пригожий.

Даже грохот ему не помеха.

Тамплохиши же на шум непонятный развернутся мгновенно. И предстанет вам картина, баснописца достойная: равный бой паука и скелета в шкафу за модную шляпу.

— Почто ваша челядь огорчает Йорика? — осведомится граф.

Графиня приглядится внимательней:
— Нет, это Байрон. Он другой, ещё неведомый –

Почему-то на этих словах обоих клыкастых дворян начнёт разбирать смех.

— Ах, Тарик, — наконец-то опомнится хома-картограф. — Мы не видели... это, со щупальцами.
Не захочет она называть исчадие Мрака по имени. И тем более девицей-красавицей.

Метатора мягко отведёт от себя лапку героя с каменьями драгоценными.
— Не возьму, — объяснит. — Я вся в масле. Потеряю, как нечего делать.
— Лучше...
Она оглядится. Из вас всех только у Альвина при себе мешок с книгами.
— Вон туда положите? — пробормочет землемерша неуверенно. — Чем вот так вот держать...
Она, наконец, приглядится к камушкам. Так и так, на просвет – уж какой просвет может быть в бурю –, обнюхает, лизнёт, поточит зубами.
Изумлённо отступит. Уши её задвигаются беспорядочно.
— ... Тарик... Я не ослышалась? Вы врагу их отдать хотите? ... Вы знаете цену им? Сколько добра на них сделать можно! Не отдавайте их, Тарик. Неприличным этим созданиям хватит и яркого стёклышка. Всякую чепуху они собирают! Альвин, согласитесь?
Она оглянется на библиотекаря, ища поддержки и здравомыслия.

Кашель графа донесётся из казематов.

... не суждено.

А зачем должно быть суждено всё это?
Зачем быть героем, если никто не видит?

Настоящего нет.
Никого нет.
Есть кумир. Есть портрет.
Ему не нужно шагать из холста. Пыхтеть. Потеть. Взбираться на гору.
Достаточно всех восхищать и позировать.

И Тарик висит, не мигая, в помрачении за стеклом. Холст, грунтовка и краска. Немеркнущие мазки.
Мимо проходит жизнь.
Мимо проходят кто-то, до кого ему дела нет. Они не роли в его истории. Они не зрители.
Они не нужны.

А вот и зрители, вот и гид.
"Само совершенство, — вещает торжественно, — хомяк великолепный сферический.
Одною лапою всех врагов побивает, а второй из них хозяйственно складывает фон для портрета.
Двумя нижними тропу народную к себе топчет."

И плашка на раме: "Герой хомячий, Тарик Превосхитительный. Великолепный мечник".
Оставайся здесь.
Здесь тебе восхищение, внимание и почёт. Больше чем сможешь унести.
Здесь тебе слава!

Здесь ты великолепен всегда.
Всегда.
Ты всегда победитель.
И твой меч никогда не погаснет.

Здесь тебе бессмертие.

Это всё о чём ты мечтаешь. Правда?

О себе.

Графиня привыкла сомнений не выдавать. Но Балтассаре она доверяет. И паук её знает давно. Она задержит на нём взгляд чуть дольше обыкновенного. Нарочно. И по этому мигу, неуловимому для других, по движению краткому чёрных ресниц Балтассаре поймёт: не уверена вовсе, но не видит отчётливо лучших вариантов.
— Нам нужно помешать Его сиятельству, графу Коли-Остро объяснить мопсам, как захватить замок, — проговорит она вслух.

— Или отвлечь их? — пробормочет Непредвещало, прикидывая. — Бросить им мячик—

— У нас нет тысячи мячиков! — перебьёт графиня резко. — И мы не затащим их все на стены. Мы это уже обсуждали! И что мы будем делать, когда они принесут их все обратно? Это забавно, но нет. Нет!

— Как пожелаете, — визирь поклонится, галантно вильнув щупальцами. Ему тут особенно не с кем больше прощаться. — Ффр, — молвит он Ъ и отчалит во тьму тихого коридора.

Облачко тьмы рассеянно помашет своему незадавшемуся пожирателю вслед.
— Наверняка граф тут тоже где-то застрял, — предположит оно. — А то и вовсе его привидения заморозили.
Куда уж тамплохишу до Тарика.

— Если бы, — вздохнёт графиня. — Никто его не заморозил. Он где-нибудь на бастионах, точно. Свойство антагониста. Чему вас только учили?

— Так мы же антагонисты, — не поймёт Ъ.

Брокколи покачает головой.
— Не в этот раз. Приметьте слона.

Ъ слона не приметит.

Пауки хихикнут, глядя, как оно ломает голову, и подпоют:
"Три хомяка в одном тазу
Пустились по полю в грозу,
Будь попрочнее старый таз..."

Скажи мне, кто твои союзники, и я скажу, кто ты.
Ъ хлопнет себя щупальцем по облачности. До него дойдёт:
— Мы протагонисты?
Такой подставы не ожидало оно.

Такого поворота призрак не ожидал.
— Ноооооооооууууууууу... — возопит он протяжно, простирая лапы к Альвину.
И исчезнет под мечом Тарика.

Пауки содрогнутся от леденящего вопля.
А потом восхитятся и займутся аранжировкой.

— Альвин! — выдохнет Метатора и потянет библиотекаря вглубь отряда, под защиту Балтассаре и Тарика. Крепко обнимет, подальше отводя факел. — Я за вас испугалась!

— Пфф? — удивится облачко тьмы, лаская обретённую пластинку (и привлечёт негодующий взор хомы).
Изогнёт в вопросительных знаках три щупальца: ???

Метатора нахохлится. Что это ей тут такое показывают?

— Зачем пугается пушистая дева? — воспитанно пояснит жесты Ъ. — С нами герой, он не даст нас в обиду. Вушшш! Вушшш!!! — Изобразит оно, как Тарик в два счёта от призраков поизбавился.

Метатора нахмурится:
— Живые герои не то, что в легендах.

— Да ну, — скажет облачко тьмы с высоты опыта и высоты над полом.

— Ну да, — не отступится хома. — Они уязвимы тоже. Медведь же тому пример!

— Вы мало видели Тарика, — гениально парирует Ъ.

Метатора растеряется.

Графиня кашлянёт и сипло напомнит:
— Время, — постучит острым ногтем по медальону с часами. — Кто-нибудь разобрался в плане?

Визирь обождёт, не вызовется ли кто. Нет, не вызовется?
— Смотрите, — тогда выплывет оно* в полумрак. — Мы уже близко. Отсюда пять путей. На каждом полным-полно призраков. И на каждом пути есть заветное действие, чтобы их миновать безопасно.
— На одном танцевать надо, не прекращая, пока идёте. На другом нельзя издавать ни звука. На третьем мысли держать в тишине, чувства в покое, видеть цель и не видеть препятствий. Про четвёртый и пятый тут непонятное. Вместе пойдём аль разделимся?

Медведь покосится на беспечное Ъ и подгребёт Тарика ближе. Наклонится, обдаст вонючим сладким дыханием и прошепчет, предупредит от героя герою:
— Одурачила меня шёлковая тварь, — снова взглянет на Ъ хмуро.
Облачко тьмы, догадавшись, что про него (может быть?) говорят, симпатично позирует.
— У графини парсуна ейная есть, — продолжит Медведь-С-Опилками. — Тварь большая теперь у своих воевода. Графиня поныне у ней в союзниках ходит.

И оттолкнёт хомяка, взрокотав.

...
Тарик нужен!
И вот он Тарик! С обслюнявленным левым ухом выступает из тьмы сокровищницы, не спеша, медведя ничуть не страшась. Хомяк всем хомякам и герой всем героям.

Нэхё щупальцем всем помашет, выплывая следом, и подальше от света юркнет.

— ...мопсы, — дёрнет глазом графиня. — Воют, лают...
Тут выдержка ей изменит. Она ухватит Альвина за шёрстку у горла и затрясёт.
— Так что делать?! Что???

— О нет, вы – бесспорно легенда, — облачко тьмы вдохновится вольным переводом. — "Вас славят все злые, — продекламирует оно, колыхая щупальцами (чего, впрочем, никто не видит), — перед вами трепещут все добрые!"
— Все вас знают. Просто никто не знает, куда вы делись.

— Бреши больше! — огрызнётся медведь. — Чтоб вы, твари, не раструбили, как меня ... как я... врврвр —

— Раструбили что? — живо заинтересуется Ъ. Ууу, сплетни, сплетни! — Вдруг мы собирались, но отвлеклись?.. Ещё Альвин спрашивает, что вы делаете в Тамплохо? И какой ваш любимый цвет?

Медведь заворчит.
— ... врврвр ... чтояделаючтояделаю? Храню, такегоразэтакпнёмчерезколоду...
Пауза.
Непохоже, что он особенно в курсе, что хранит.
Медведь подозрительно выждет (но Ъ не портит ему малину) и отчаянно соврёт.
— ... врврвр, ... мир храню. Больше никто не выстоял. Без цветов, без пчёл, без мудрых сов, бестолковых приспешников и запасливых кроликов. Без МЁДА!!! УУУУУ, ТВАРИ!!! ... врврвр... Вот, мир храню. Миру какой хранитель нужен? НЕПОБЕДИМЫЙ! Нету таких других. Только я.

— врврвр, — тихонько умилится Ъ. — О, я тоже сегодня самопожертвовалось. Правда, мне не понравилось, — уточнит оно для истории.
— А Тарику нравится, Тарик всё время рискует собой! Тарик, помашите лапкой, — чего тоже во тьме никто не увидит. — Альвин... а вам понравилось? Это он на вас прыгнул. Он обычно совсем другой, тихий, скромный, симпатичный. Ничего не ворует. Очень умный. Его даже с трудом зашёптывают!

Медведь присвистнет. Вот последнее его впечатляет.
Однако, не купится:
— Если не ворует, зачем нитку стащил?

— Чтобы вас пригласить, — нежно улыбнётся Нэхё. — Он же сразу и отдать хотел.

Медведь засопит.
— Чего ж не отдал?

Ъ поразится, чего тут не понимать. Укажет на себя:
— Исчадие Мрака, — на нитку. — Симпатичная штучка.

Что тут начнётся!
Медведь взревёт. Альвин взмоет по лестнице как ошпаренный. Прыжок! Громдная когтистая лапа взлетит навстречу...

(одновременно)
Ъ что-то яростно требует. Визирь хватает его и, размахнувшись, запускает в гущу схватки...

(одновременно)
Дверь отворяется, за нею кишат пауки и с потолка сверкает глазищами человеческая фигура. Хрипит возмущённо, воротник раздувается...

(одновременно)
Голос хомячий пищит в глубине сокровищницы.

— Брось меня!
— ... что творишь?!
— Метатора? Я Метатора!

Лапа чудом проносится мимо Альвина...
... "вхииии!" — летит облачко тьмы.
Повиснув на шее медведя, книгочей почти надевает нить...
... и промелькнувшая тень со щупальцами вырывает её из лап. И улетает во мрак.

— Ааа!!! — вопит хрипая волынка от двери. — НЕ СМЕЙ ЕЁ ЖРАТЬ!!!
— Вот освободите меня, — тем временем возмущённо бормочет визирь, прячась от сияющего меча Тарика (и в его же направлении обильно жестикулируя). — Тогда буду ваши приказы исполнять... надоели все...

– А с этим что не так? – осведомится граф. У Альвина не зря мелькнула мысль.

– Ах, у него родословная, – глазом не моргнув (потому что нету), наплетёт Ъ, входя в азарт.

– Какая ещё родословная? – сощурится Коли-Остро.

И сразу же заподозрит, что зря спросил.
Очень уж сильно облачко тьмы возрадуется.

– Самая подходящая! Семья погибла, Шестипалый убил его отца. А Дарко воспитали дикие книги. Он только недавно узнал, что сам не книга. В порыве прозрения он поклялся найти убийцу и отомстить!!!

Брешет как дышит.

– Кому отомстить? – поневоле вовлечётся Непредвещало.

– Шестипалому, – прохрипит внимательный тамплохиш.

Ъ махнёт щупальцем и приобнимет Альвина за зонтик:
– Кому получится. Будет тренироваться. Сначала на трёхпалых, четырёхпалых, пятипалых. Книги сказали, что сложность противников должна возрастать постепенно. Нельзя сразу главного! Чтобы у истории был катарсис, до него нужен рост напряжения.

– Истинно так, – задумчиво, очень даже пророчески, согласится Непредвещало, – месть без катарсиса вовсе не та.

– Я же расколдовалось, – сокрушится облачко тьмы. – Отчего я опять кого-то не вижу?
Но печаль печалью, а предложенную хитиновую пластинку щупальцем обвить не забудет.


– Мопсов? – переспросит умиротворяюще бледный и клыкастый, располагающий тамплохиш.
Что-то у него не сложится. Альвин почти воочию представит трудное движение мысли – будто лязгающей тьмутараканьей змеи – во тьме чужой черепушки под напомаженной куафюрой.
– Извольте же, – воскликнет потолочный барин, – экая вышла оказия!
Воротник на шее его пуще прежнего раздувается. Монотонный голос звучит бойчее.
– По речи вашей определили мы вас в теплокровные. А сказывается, вместе супротив Кланобояну выступаем –

Тут он прервётся и зачем-то под зловещие пассы озвучит очевидное:
– Ууу, я есть.
Выждет. Раздражённо прищурится. Попробует снова.
– Ууу, меня видно и слышно.
Нянька его, похоже, роняла.

Улыбка тронет тонкие губы тамплохиша. Тут же облачко тьмы ахнет, станет Тарика тормошить. А зачем тормошить? Тарик и сам туда смотрит, в сумрак манящий. А в том сумраке на потолке личность чужестранная нарисуется, вопреки всему виду злобному вызывающая приязнь и любование.

– Кратковременный вождь, – назовётся чудесная личность голосом простуженным и надсадным, словно ворон над полем мертвецким каркает, – и возмущённый сосед, граф Коли-Остро. Имя наречённое мне Брассика Гонгилодес.
Любезный граф выдержит паузу, словно для тамплохишей это что-нибудь значит. Затем снизойдёт:
– Зовите меня Кольраби.

Облачко тьмы неразборчиво что-то мурлыкнет и веером из двух пластинок обмахивается. Утончённо и светски.
Только Тарику слышно, что Ъ разбирает смех.

Граф выпятит впалую грудь, восхищением "дамы" вполне довольный.
– Верно-верно, прелестное дитя, – покровительственно молвит он. – Я тот рок, что обрушится на Брокколи и положит конец всякой ереси в проклятом нашем краю. Полчища яростных мопсов уже осадили её замок, но они бестолковы без предводителя. Как только я поднимусь на бастион Тёрчшщшчвщвар, всё будет кончено!

– Мы сходим с ума? – оторопело пробормочет Ъ, по-прежнему глядя на указующее щупальце, но так ничего и не вспомнив. – В таком случае, я разочаровано в сумасшествии!
– Мне совсем не причудливо. Фрх! Я оставлю их цеху плохие отзывы.
Оно оглядится, где их лучше оставить. А потом озадачится:
– Они есть у меня?
Возьмётся перебирать всё нажитое непосильным трудом.
На свет поочерёдно являются и пропадают флакончик с настойкой травки-забавки, подаренный Гарденией, развесёлый хоббитский зонтик, эльфийское блюдце с прокисшим уже молоком, шишки, шишки, лесные бесконечности шишек, рамочка для приличий, зуб дарёного коня, водостойкое мыло, пропавший писчий набор Белуса Пушистеенекуда, счётчик овец (показывает пять), поторопительное, жидкость для очистки совести, нулевой балласт, большая разница, осколок древнего рода, дорожные пайки, чёрные кружевные манжеты, хитиновая пластинка с надписью "налево, налево, дверь"...

– Может, это стереть и переклинописать? – задумается исчадие Мрака. – Налево, налево, дверь.
Оно повернётся налево. Ещё налево. Окажется там же, где и было.
– Ай-люли! – возрадуется облачко тьмы, всплеснёт щупальцами. – Вот на что я указывало! Иначе и быть не может: на-лево-налево-дверь!
И оно затанцует во тьму у дальней стены.

– Я не согласен больше никому помогать! – непримиримо воскликнет Пнидракон. – Вы разве не видите, как это всё работает? Доберись из Ичи в Ни, сделай Сан. Всё просто и понятно. Но тут на дороге старушка, ей надо Йон. Потом фермер потерял любимого жука. Потом ещё что-нибудь! И путь из Ичи в Ни становится бесконечным. Вы же говорили, что наше дело срочное и медлить никак нельзя!
– Или, – начнёт подозревать гениальный юноша, – никак это всё была уловка? Ух, Эхо!

Он погрозит кулаком в тёмные небеса.
– Разумеется, это была уловка! Оно сыграло на моём тщеславии! Вот я выберусь и выясню ещё, что оно задумало на самом деле!

Лисица ждёт в кустах, пока человек перебесится.
– ... Ох, нехорошо мне, – пробормочет, в конце концов, грозный волшебник.

Кицунэ подождёт ещё, пока бедолага станет ничуть не опасней варёной рыбы. Но к её (наверное) и Октавии удивлению, тот стиснет зубы, из последних сил извернётся, вытянется вдруг в ещё более тощую длинную змею, выскользнет из петли и грохнется оземь.
Змея тихо стонет и бормочет непечатное, приходя в себя.

– Гордец, – отметит лиса, – да не пустозвон. Что ж.

Она выйдет навстречу Октавии из кустов. Хороша она собой даже в летней шубке, халат на ней нарядный, чужестранный, да маска на макушке, словно шапочка.
– Хорошо, что вы согласились, – молвит лисица. – Это доброе дело, угодное. Есть тут рядом одно поселение в горной долине, немножко в стороне от большого пути в Пень. Там меня почитают, так уж вышло. Фартучки милые на мои статуи повязывают. Я ведь родом из Истины. Они, видишь, поняли и даже узнали наш обычай. Я им, конечно, себя не являю, но посмотреть приятно.
– И вот что-то неладное там началось. Жители бегают, как заведённые. Беспокоит меня это. Сама я вмешиваться не хочу, есть на то у меня причины, а вы как раз хорошо подходите. Умная, здравомыслящая и добрая, – узкий лисий нос на Октавию смотрит. – И вот он. Прекрасный.

– Пфф! – отзовётся змея чрезвычайно независимо.
На большее её пока не хватит.

– Ступайте туда, – скажет лисица. – Я вам путь укажу, а близ поселения скроюсь. Как всё устроите, возвращайтесь, и я верну вам химеру.

Змея умудрится закатить глаза.
– Я так и знал! Она уже украла Уси! Я говорил? Я предупреждал?

Лисица словно бы улыбнётся дитю неразумному. Право, мог ли человечек перехитрить кицунэ. Очень добрую, очень пригожую кицунэ.
– Я за ним присмотрю по доброте своей, – объяснит красавица, – чтобы вам сподручнее было. Вы же его туда не возьмёте. За ним глаз да глаз нужен.

– Ну да, ну да, – проворчит волшебник. Чего уж теперь?

– Идёмте? – предложит лисица Октавии. – Как раз к рассвету там и окажемся.

— Так поедем и посмотрим, – пожмёт плечами волшебник.
Ему тоже любопытно.
Коли орлы не сумеют котовоз поднять в небо, куда уж человеку да хомяку?

Уси даже не представляет, что его ждёт.

Колдун прихорошится, пока Октавия разбирает съестное. Вытащит руки из рукавов, по городской чужестранной моде накинет щегольский камзол на плечи. Гриву расчешет. Люди, как знает всякий хомяк, питают особую нежность к шерсти на голове: как её только ни умащивают, сложно укладывают, подлиннее отпускают. Вот и Пнидракон расстарается. Уж кому на него любоваться в лесу среди ночи? А перед зеркалом головой крутит, проверяет, везде ли грива ровной тканью легла, чтобы ни волосок из совершенства не выбился.
Как ему всё понравится, переменит её в золотистый цвет.
Возьмёт котелок. Вот теперь красивым можно и за водой. Велит Уси:
– Стереги.
Поляну стеречь что ли?
Огонёк поманит, тот и поплывёт у ног.
Что Октавия с ним вместе пойдёт, юнец даже не сомневается. Вода ведь нужна двоим.

По пути колдун землю рассматривает, ищет влажную грязь – тогда, значит, неподалёку ручей, уж это ему известно.
Искать скучно. Он разговаривать начнёт. Тихо и вдруг.
– Последствия как обычно.
– Камень упал с горы. Пришиб ёжика. Камню есть своё время упасть. Ветром и дождём подточило, птичка села – вот и время. Это не мистика.
– Ёжик тоже по какой-то своей причине туда забрёл. Не помирать, а чего-то от жизни хотел. Мы уже не узнаем.
Пнидракон прервёт свои странные объяснения, присядет и копнёт мох поглубже. Затем дальше пойдёт, продолжая:
– Если представить два разных мира, которые отличаются только жизнью и смертью ёжика, и посмотреть, что будет с ними дальше, обычно они развиваются одинаково. Это волшебники называют затухающими последствиями. Ёжик важен его семье и его друзьям, но в большой истории от него ничего не зависит.

Время от времени колдун теперь поглядывает на Октавию. Как ей такое слушать?

Мопсы немедленно бросят всё: буквально бросят вёдра и выстроятся как на парад. От силы командирского окрика даже хомяки неосознанно вытянутся по струнке.

Мопсы пойдут через посёлок слаженным маршем любому войску на зависть, внушая обоснованный ужас и толику нежданного умиления.
Запевала начинает, остальные за ним горланят задиристый восходящий мотив:
Мопсы-мопсы молодцы!
МОПСЫ-МОПСЫ МОЛОДЦЫ!
Мы свирепые бойцы!
МЫ СВИРЕПЫЕ БОЙЦЫ!
Всех ограбим, всё съедим!
ВСЕХ ОГРАБИМ, ВСЁ СЪЕДИМ!
Никого не пощадим!
НИКОГО НЕ ПОЩАДИМ!

Хомяки простой народ
ХОМЯКИ ПРОСТОЙ НАРОД
Он запасливо живет
ОН ЗАПАСЛИВО ЖИВЁТ
Много сеет, много жнёт
МНОГО СЕЕТ МНОГО ЖНЁТ
И подушкой больно бьет
И ПОДУШКОЙ БОЛЬНО БЬЁТ
Надо хомяка ловить
НАДО ХОМЯКА ЛОВИТЬ
И хозяину тащить,
И ХОЗЯИНУ ТАЩИТЬ
И хозяину тащить,
И ХОЗЯИНУ ТАЩИТЬ
Чтоб вкусняшку получить
ЧТОБ ВКУСНЯШКУ ПОЛУЧИТЬ!

(мопсы уходят во тьму, песня всё больше и больше отдаляется)

Сложный Истина народ...
СЛОЖНЫЙ ИСТИНА НАРОД
Просветленья полон рот...
ПРОСВЕТЛЕНЬЯ ПОЛОН РОТ
Сложной заумью живёт...
СЛОЖНОЙ ЗАУМЬЮ ЖИВЁТ
Волшебство всё бережёт...
ВОЛШЕБСТВО ВСЁ БЕРЕЖЁТ
Тоже можно их поймать,
ТОЖЕ МОЖНО ИХ ПОЙМАТЬ
От хозяина скрывать,
ОТ ХОЗЯИНА СКРЫВАТЬ
От хозяина скрывать,
ОТ ХОЗЯИНА СКРЫВАТЬ
За них выкуп могут дать...
ЗА НИХ ВЫКУП МОГУТ ДАТЬ

Мрак химеровый народ...
МРАК ХИМЕРОВЫЙ НАРОД
Непонятно как живет...
НЕПОНЯТНО КАК ЖИВЁТ
Лучше их не задирать...
ЛУЧШЕ ИХ НЕ ЗАДИРАТЬ
Они любят воевать...
ОНИ ЛЮБЯТ ВОЕВАТЬ
Мопсам нечего с них взять...
МОПСАМ НЕЧЕГО С НИХ ВЗЯТЬ
Их полезно может быть...
ИХ ПОЛЕЗНО МОЖЕТ БЫТЬ
На соседей натравить...
НА СОСЕДЕЙ НАТРАВИТЬ
На соседей натравить...
НА СОСЕДЕЙ НАТРАВИТЬ

В каждой праведной войне...
В КАЖДОЙ ПРАВЕДНОЙ ВОЙНЕ
На своей мы стороне...
НА СВОЕЙ МЫ СТОРОНЕ
И чужие дрязги нам...
И ЧУЖИЕ ДРЯЗГИ НАМ
Выгодны...
ВЫГОДНЫ!

Что они там дальше поют, уже не разобрать.
Хомяки поднимают прижавшиеся уши. Бормочут "чур, чур!" и лапками пинают комочки земли вслед уходящему нашествию. Как хорошо-то стало дышаться в посёлке, едва собачье воинство убралось. Как вольготно! Сколько простора и тишины, добра и покоя.
Хомяки веселеют, отряхиваются.
– Альвин, – закряхтит староста, – вот! Подивись! Самолично Тарик-герой. Одним видом мопсью рать на скаку останавливает! Одним криком – прочь изгоняет! Сосед наш, из Больших Хомяков!
Усатый дед рядом с Тариком встанет. И гордится, вовсю гордится!
Все дрожащие храбрецы гордятся героем.
– Расскажи ты ему, будь добр, – подхватит пухлая хома, пока дед себе гордится дальше, – про землемершу, куда она собиралась? Выручать её надо. Никто кроме тебя не вспомнит.

Колдун слушает-слушает, Октавии его спиною не видно, но вроде каждое слово ловит. Не хвалили его так никогда. Он, пожалуй, и ждёт, в какой момент хомячиха всё перекинет если не в издёвку, так в шутку.
Хмыкнет потом вслед отлетающей музыке.
– Надо же, – другим голосом молвит. – Первый раз на моё нытьё –

Уси тонко почует, что строгий седок отвлёкся. Приваливаться, так приваливаться – вот котодракон и привалится к земле пушистым боком. Заодно и вас бережно с себя свалит. Выгнет спину, покатается по траве. Поглядит на лапу затем. Ух ты, лапа! Настоящая лапа! Колёса вылизывать тьфу, а лапу, лапу – умыванию лапы должно предаться.

– Ясно-ясно, – протянет Пнидракон, ещё даже не успевший о привале распорядиться. – Всё-то ты понимаешь, когда не надо.

Уси взглянет на него, убедительно изображая глухого иностранца.

Волшебник тогда укажет широким жестом на очевидное:
– Он больше отдыхает без путешествия. Как заупрямится, вообще не сдвинешь.

Человек оглядится, нагнёт и свяжет еловые ветви. Устроит под ними в корнях чуть тёплый голубой огонёк, который вас веселит, а деревья не ранит. Сядет наземь, подтянув ноги к груди. Долговязый он и нескладный. Юн ещё, хоть и ворчун. На лицо, может быть, смазливый, да как хомяку понять? Серёжка эта, которая совсем в глуши ни к чему, огонёк ловит, крутится. Будто даже звенит тихонько. Затейливая штучка.

– В прежние времена их больше было, – скажет вдруг Пнидракон. – Источников волшебства. И химер, и чудес, и несчастий – всего неизбежно следующего. Так, во всяком случае, говорят. А я верю. Потому что повсюду вдали от жилья до сих пор рассеяны крохи... последствий. Отголоски. Крошечные осколки в ране. Их вот Уси и кушает, те невероятности, которые его меньше. Пользу приносит.
– Поискать что ли место, где ему помаячит такое в небе? – тоже задумается над вдохновлением вашего хитрого транспорта колдун. – Или доехать до лётной школы орлов? Всё равно нам в горы. А то иллюзию ему показать... да ведь видит он насквозь все мои иллюзии.

– Урр, – согласится "глухой" Уси.

– А почему обязательно совершать подвиги? – спросит человек за спиной Октавии. – Это дискриминация.
– А как быть тем, кто хочет строить? Это не я, конечно. Или украшать жизнь? Вот это я. Я вообще не рвусь совершать подвиги, если вы ещё не заметили. Это Их темнейшее сиятельство, будь оно неладно, кого хочешь на что хочешь уболтает. Но при том страдает, что не хитро и не коварно, и не понравится родителю. Ладно, у каждого свои прибабахи.
– И вот я тут, посреди леса, весь такой красивый и не оценённый. Объявлен в розыск. Преследуем тенями.
– Мой подвиг, что я до сих пор жив, свободен и не жалуюсь.
Последнее спорно, но Пнидракон в запале этого не заметит.

И просьба волшебство сотворить ему не придётся.
– Мало я уже поработал что ли? – удивится колдун. – Видели вы, как я огонь, дым и сажу обратно соломой обернул? А Уси в дракона превратил? И ни слова благодарности, никто даже не ахнул, не подивился. "Слава Гардении, слава Тарику", – передазнит он жителей посёлка. – А меня не славили.
– Так что нет, развлекать вас колдовством я не буду. Не для баловства оно.

– Правда, Уси бы я летать научил, – признает он неохотно, помолчав, – если бы мог. Но что тут сделаешь? Крылья у него уже есть. Вся воздухообтекаемость драконова в наличии. А храбрость и дерзость внушить – это не внешние превращения вещества и не иллюзии. К таланту моему никак не относится.

Облачко понаблюдает за тушением пожаров, но к популярному спорту не присоединится. Размышляет о чём-то, созерцая ночные тени.
– О, розовый рассвет, сладкоголосая Октавия, – шёлковым голосом обратится оно затем к хомячихе из под бахромы весёлого зонтика, – несомненно, вас знают в столице Тутхорошо. Вы, должно быть, из лучших там бардов. Прославленные певцы и сочинители вам друзья.
– Кто-нибудь из них увлекается даже политикой и современной историей. Кто-нибудь собирает подробности о вашем верном союзнике Истине Гдеторядом, которые только бард и подметит; замечает характеры, склонности и страсти, которые придают истории вкус с тех пор, как литературный жанр шагнул дальше жития.

Оно вроде ничего не спрашивает, но замолкает с такой талантливой вопросительностью. И ждёт, что скажет на это Октавия.

Ответ на «Главный вопрос жизни, вселенной и всего такого».

Не, на самом деле, просто некоторые факты по квесту Гардении вкратце. Дополняйте, если хотите.

1. Ъ (Эхо) – пропавшая наследница.
2. Как и почему оно пропало, фиг знает.
3. Оно заколдовано.
4. Расколдуется, если его кто полюбит. (Так сказали Ъ. Оно это упоминает при встрече с героями в теме "Приключения Октавии", и вроде работает.)
5. Пнидракон был его другом (по словам Пнидракона).

Факты помассивней.
6. Их Герцогейшество, самое могущественное среди раздробленных феодалов Мрака, вручили Ъ (своё потомство) заботе королевы Истины Гдеторядом.
7. Королева надеялась в обмен приобрести во Мраке надёжного союзника впервые за известную историю.
8. Спустя десяток лет Их Герцогейшество разобрались со врагами и направлялись в Гдеторядом с торжественным визитом, дабы повидаться с наследником, когда вся каша и заварилась.
9. Все почему-то решили, что наследницу похитил Пнидракон.
10. Их Герцогейшество объявило войну Гдеторядом. Тутхорошо, как союзник, поддерживает Истину => снимает гарнизоны на границах с Тамплохо, чтобы не проводить мобилизацию населения, и перебрасывает их в Гдеторядом.
11. Однако, до мобилизации всё равно дойдёт, если конфликт не ограничится первыми стычками. Тогда хана урожаю => голод :(

Факты о колдунстве (может, и не важно, но запишу).
12. Пнидракон хорошо умеет выдавать одно за другое. А всё остальное не его конёк.
13. Доступ к источнику волшебства бывает прямой и опосредованный. Тогда тот, кто выше по течению, может перекрыть "воду" тем, кто ниже.
14. Пока "вода" не перекрыта, наставница может следить за местонахождением ученика.
15. В бою мы видели, что Пнидракон вдруг лишается способности колдовать вблизи теней.
16. В Истине есть школа волшебства (во главе с наставницей), в Тутхорошо ничего подобного. Известные волшебники Тутхорошо: в игре мы слышали про Ежа, которому всё понятно (от Пнидракона, а он из бесед в тавернах) и про прииски Золотой рыбки (в "Приключениях Гардении", одни из первых мастерпостов). Как на сей счёт во Мраке или в Тамплохо – фиг знает.

Что делает заклятие?
Ъ думало, что его превратили в чудовище, как полагается в сказках. Но мы узнали от Пнидракона, что оно всегда так выглядело.
Оно не помнит своего происхождения, дружбы с Пнидраконом, обстоятельств заколдования и всякое личное. Однако, сохранило многие манеры и знания наследницы. Словом, эпизодическая память почти полностью выключена, но семантическая работает.
Также Ъ было заколдовано всегда утверждать, что оно не наследница. Но эту часть заклятия Тарик уже успешно победил, обратив на неё внимание облачка + своим теплом.
Вероятно, Ъ не должно было видеть и слышать тех, кто мог бы его узнать (Пнидракон, Их Герцогейшество). А они его. Теперь оно, по крайней мере, слышит Пнидракона. И видит Уси.

Вроде всё пока. Что я упускаю?


upd. Тарик расколдовал Ъ. Правда, облачко так пока и не рассказало, что же оно вспомнило.

В неравном бою скорее числом, чем умением, пауки одолели Тарика и уже начали его вязать, но тут на них налетела Гардения. Двое вражин не столь проворных и так были нещадно побиты мечником, а тут их ещё подушкой! Это переполнит чашу паучьих невзгод. Они примут самое униженное положение, свалившись навзничь, брюшко открыв, лапки растопырив к небу. Взмолятся: "Пощады!"
Вожак их, самый опасный и ловкий, однако, сдаваться не думает. Хочет Тарика в коконе паутинном ухватить и бежать с ним в лес. Так бы всё и случилось, но песня Октавии его отвлечёт и задержит. Кажется, паук даже оценит иронию "вредного совета": реснички вокруг глаз его затрепещут как от сдержанного смеха.

Тем временем Ъ, по-прежнему перебирая инвентарь, медленно плывёт к повороту дороги. Побоища оно ещё не видит, но печально попросит:
– Тарик, курабье моих очей, не побеждайте сей раз. Кажется, у меня нет платочка...

И вот герои пустились было в путь по дороге, но далеко уйти не успели, как пауки заметили пыль впереди.
– Кто-то навстречу! – предупреждает Чертамэнте.
Приходится спрыгнуть в овраг у обочины, затаиться. Мискузи, ловко порхая по ветвям, отправляется на разведку. Вернувшись, доложит: переждать не выйдет. Много хомяков, колонна маршем идёт. Видно, гарнизон сняли из крепости при посёлке Дрожащие Храбрецы.
Как-то они теперь там без защиты останутся, на границе с Тамплохо?

Посокрушавшись, как полагается, пауки поведут вас тайными тропами всё глубже и глубже в лесную мглу. Чтобы не заблудиться, третий паук пробирается последним и крошит батон, отмечая путь.

Далеко вы зайдёте. Шум от дороги давно перестанет быть слышен. Только птицы поют да листья шуршат.

Чертамэнте, ведущий группу, замрёт вдруг. Поднимет пару конечностей: зовёт тихо подкрасться.
За деревьями виден просвет, а там дорога, будто та, что была, вот совсем такая же. Но вернуться вы на неё не могли, если чувство направления разом всех не подводит.
Значит, это другая дорога, там, где быть её и не может. И обычной она притворяется.

Пауки все притихнут и забоятся. Таверны не видно, но по колдунству судя, она где-нибудь рядом скрывается.

– Мы труппа непризнанных гениев, – поведает главный паук (или паучиха, кто их разберёт). – Мы не только поём, мы ещё изображаем в лицах. Мискузи, – велит он одному из сдавшихся коллег, – мотивируй.

Паук Мискузи разложит:
– Вот есть высокий стиль. Повести, саги. В них чувства не принято показывать. Жил, превозмогал, побеждал. Есть народные песенки, там всякое могут ввернуть, но сюжет простой. И вот однажды мы с Чертамэнте, – одна из лап укажет на вожака, – подумали, отчего бы не совместить озорные сплетни, которые так любит народ, и сюжетное действие?

– И музыку! – выскажется третий "гений". – Музыку тоже на смеси стилей!
Аж звёзды у него в глазах заблестят.

– Даккордо, – подтвердит главный паук. – И поём мы особенно, плавно и насыщенно, с ровностью голоса во всех регистрах, лёгкостью звуковедения, с рисунком мелодии подвижным и, слова не побоюсь, виртуозным!

Пауки согласно кланяются.

– Всякие с нами идут музыканты, – скажет Мискузи Октавии. – Ничего кроме мечты мы им предложить не можем. Покровителя у нас нет, а народ нам не рад. Что найдём, тем и кормимся. Одичаешь тут, даже и без войны.

Вздохнут пауки над тяжёлой судьбинушкой музыкальных новаторов.
Ъ, проникшись, вздохнёт вместе с ними:
– Трудно вам.

Мама Мелисса вздохнёт, видя, что дочка полна решимости. Жестом покажет обождать, сходит и принесёт из залы стоявшую там на полочке и подставках боевую подушку. Выбьет её хорошенько.
Гардения подушку, конечно, узнает. Её хомяки подарили когда-то на новоселье. Моритсы подарок берегли, выставляли его в доме с гордостью. Только сражаться ею пока никому из них не довелось.
– Вот, – протянет боевую подушку мама, – возьми. Пригодится, мало ли?

Обнимет Гардению, а затем и Октавию на прощание. Ох, чем бы детки ни тешились, лишь бы были здоровы.

...

Тарику знак покажет расслабиться. Великолепному хомяку само всё в лапы плывёт: только начал искать, глядишь, а Гардения и Октавия идут навстречу из дома.

– Куда же вы? – пожалеет облачко тьмы об уходе Тарика. – А поцеловать?

– Жаль, – скажет оно уже без шуток, когда великолепный хомяк величаво удалится. – Он мне нравился даже... Импозантный такой.
Оно начнёт забираться в комнату теперь, когда свет ему больше не угрожает, но отчего-то раздумает на полпути и по-прежнему пока висит снаружи.

– Таверна? – на которое уж упоминание разберёт просветлившийся кролик. – Зай Цу тоже о ней слыхать... слышал. Паломник один встречать её пока идти монастырь. Он плохо хранить варенье.
– Вежливые кролики не верить в таверна. Невежливые крольчихи верить. Невежливые крольчихи думать, таверна владеть колдун Пнидракон из Гдеторядом. Страшный-ужасный колдун. Таверна коварный. Таверна притворяться таверна. Разные вывески менять.

– Ах! – зашепчет облачко, всплеснув щупальцами. – Там воздух дрожит! Певунья заговорила, а призрак как глянет!!! Я сразу родное вспомнило: то ли маму, то ли папу, то ли всуе неназываемое, ибо Невыговариваемое. Чуть не расколдовалось.
– Не стану больше смеяться над кроликом...
– Хотя, – трезвее прикинет Ъ, – буду-буду, кого я обманываю?
Оно так и подглядывает в щель.
– Выдержка у неё! – подивится оно. – Воистину: присутствие духа в присутствии духа.

Эффект превзойдёт все ожидания Тарика. Население внемлет, вполне проникшись, но стоит лишь вспомянуть привидение, стоит слово ужасное молвить, как кролик жутко заверещит, запутается в одеяле, попытается взмыть к потолку, но взмоет только в столешницу. Стол с грохотом опрокинется, стулья попадают. Свёрток с Зай Цу тоже рухнет, как подкошенный.
Тут уже завопят хомяки и ринутся кто куда. Вернее, все разом и по домам.
Пятки храбрых, но благоразумных жителей деревни так и сверкают. Хомяки прыгают через головы, лезут друг через друга в дверях – больше из живого задора, чем по необходимости. Златовлас со сноровкой от них уворачивается. Постояльцы по лестнице спешат в свои комнаты: никому не охота ответить за беспорядок. Беспричинная темнота в углу на всякий случай перебирается под потолок. Растерявшегося тавернщика хомяки подхватывают и выносят на улицу.

Пара секунд, и в слегка потрёпанной зале остаются лишь Тарик, Октавия, Гардения, философски настроенный эльф и клубящееся облачко тьмы под потолком. На привидение оно не похоже.
Свёрток с Зай Цу, конечно, тоже остаётся. Лежит и не шевелится.

Вечереет. Жнецы и собиратели с песнями возвращаются домой. Жвачных жуков гонят с выпаса. Уставшие жители приветливо машут Октавии руками и лапами, обнимают, зовут в гости. Дети скачут вокруг, просят спеть им о лунных тельцах.
Уютно мерцают круглые окошки нор. В человечьих и дивных домах переливается светом изнутри расписная слюда.
Деревня скоро заснёт, а в таверне ещё болтают. Рыба фугу в передвижном аквариуме развлекает посетителей музыкальным бульканьем.

Октавия снова проходит мимо доски.
Великая и непостижимая реликвия вдруг переливается всеми цветами волшебства, подключается к звёздам, гороскопам и аурам и выдаёт задание: "Помочь послушнику Зай Цу спастись от призрака крольчихи и постичь смысл сего страшного испытания. Заказчик: Зай Цу Дрожащий".