Голосование за ходы

Чужой воздух наполняет легкие, сотканный из тысячи мельчайших ароматов. Это сложнейший код, который, попадая в тело охотника расщепляется и абсорбируется им, впитывается прямо в кровь. Чужой мир с каждым вздохом становится все более понятным. Сокол на плече нетерпеливо щелкает металлическими перьями, жажда хозяина передается ему, заряжая стремлением найти и поразить.

Руки раскинуты, взор обращен к бездонным, холодным небесам. Зарождаясь на самом дне естества яутжа, на уровне нитей ДНК, в которых кроется бессмертная мудрость тысяч поколений предков, наружу рвется рёв – долгий и протяжный, многократным эхом проносящийся над поросшей редкими деревьями равнине. Примодиальный страх будоражит округу – поднимаются в воздух бесчисленные стаи птиц, спугнутые, бросаются прочь пасущиеся стада. Мир извещен о прибытии охотника.

Сокол издает короткий механический клекот, снова щелкает сложенными крыльями. Яутжа не знает, как предки научились передавать бездушной машине свои чувства, но уверен – они умели это делать. Ничем иным подобное не объяснить. Он видел машины примитивных видов – они чужды даже оттенков эмоции. Только истиннй создатель может научить творение чувствовать, как он. Восхищение мудростью предков в очередной раз оформляется в сознании охотника четким образом. Он отпускает сокола.

Птица взмывает в небо, через мгновение полностью растворившись в его холодной синеве. Не дожидаясь этого, яутжа бросается вперед, с первого движения заставляя тело двигаться на пределе своих возможностей. Светило еще не напитало землю своим теплом, она проносится мимо в бессчетных оттенках синего и голубого, лишь изредка пестрея мелкими вспышками теплых цветов – грызуны, птицы, прочая мелкая живность. Все это мало интересует яутжу. Его цель должна быть куда более крупной. И куда более опасной.

Проскользнувший мимо Билли привычно шепнул на ухо сегодняшнюю кассу. Восемьдесят фунтов. Совсем неплохо для такого вечера, надо сказать. Обычно, приватные лекции давали в районе пятидесяти. Интересно, кто сегодня решил раскошелиться? Едва ли Саймон или Такрал. Скорее всего, постарались хозяева дома и мисс Хьюз. Только их совместное рвение могло дать такую прибавку.

Дворецкий миссис Лоусон, почтительно поклонившись хозяйке быстро прошел по залу и что-то шепнул женщине на ухо с видом той непроницаемой озабоченности, какая обычно бывает на лице дворецких, когда дело касается особенно деликатных вопросов семью. Но вот сама миссис Лоусон озабоченности не выразила – напротив, лицо у нее прояснилось, она слегка приоткрыла рот и подняла брови – как будто случайно нашла давно потерявшиеся очки или зеркальце. Она что-то ответила дворецкому и тот ушел. Миссис Лоусон же решительно направилась в сторону Эвандера.

- Ах, уважаемый мистер Лав! Воистину, счастливое совпадение! – начала она, готовясь картинно всплеснуть ладонями. Наверное, стоит сказать, что никакое не совпадение а заранее предопределенный высшими силами ход Небесного Механизма…. Но лучше все же в начале разобраться, почему дорогая миссис Лоусон считает его счастливым. Вот Бобби, например, счастливым не выглядит совершенно. Что-то насторожило пса. Он все еще остается на месте, но приподнял голову и не отрываясь глядел на прикрытые дворецким двери. На улице уже стемнело, но жара упорно не желала сдавать позиций. Напротив, воздух стал еще более густым и липким. Кожу под одеждой покрывал уже даже не пот, а какая-то слизь, образовавшаяся от странной реакции местным болотных испарений с выделениями человеческого тела. И слизь эта явно имела высокую кислотность – кожу ощутимо саднило.
- Есть один человек, - продолжила миссис Лоусон, - очень неординарный. Я давно искала случая представить вас друг другу. Мэри, дорогая, подойди к нам! – она требовательно махнула рукой дочери, которая с несчастным видом внимала Саймону, видимо, вознамерившемуся развлечь юную леди светской беседой.

- Мэри, твоя подруга Амрита решила навестить нас? Ты приглашала ее? Почему не предупредила? Лучше бы ей было появиться раньше, чтобы послушать мистера Лава…

Девушка терпеливо выслушала трескотню матери, не пытаясь отвечать – благо такой возможности ей и не давали. Эвандер оглянулся. Голова болела уже просто нестерпимо, а внезапная подруга хозяйской дочери грозила оттянуть отъезд без денежной компенсации.

- Я рассказывала Амрите о вас, мистер Лав, - когда мать наконец умолкла, Мэри обратилась не к ней, а к Эвандеру. – Она очень интересовалась вашими лекциями.

Будет не очень приятно, если загадочная Амрита окажется еще одним учителем-мистиком. Может возникнуть… гм… профессиональный конфликт.

Гости тем временем успели покинуть залу и, судя по напутственным репликам мистера Лоусона, и дом. Хозяйка предложила пройти на террасу, по пути распорядившись, чтобы ужин подали туда. Верного Билли пришлось оставить в лакейской – не сажать же его за господский стол, в самом деле.

На террасе было еще хуже, чем в доме. Уже несколько часов не было дождя и тяжелые тучи, кажется, задевали острые шпили особняков Парк Стрит. Воздух был абсолютно неподвижен, напоминая полузастывший кисель.

Гостья появилась, когда семейство, сопровождаемое Эвандером, уже расселось за белым овальным столом. Эвандер поднялся, чтобы оказать должное почтение даме. И получше разглядеть ее в неярком освещении террасы.

На первый взгляд было удивительно видеть ее здесь, в доме богатых британцев. Это была довольно молодая женщина (Лав не брался на глаз определить точный возраст), хинду или маратхи одетая в сари темно-зеленого шелка, украшенную шитьем. На голове величественно позвякивала украшениями сложная прическа, тонкая смуглая шея была украшена невообразимым для европейской моды количеством цепочек и ожерелий. Запястья так же звенели обилием сверкающих браслетов. Для полноты картины не хватало только цепочки идущей от ноздри к уху. Или маратхи не носят подобные украшения?

- Мисс Махартиджи! – мистер Лоусон, демонстративно степенный на окончившейся только что лекции, вдруг проявил несолидную для его возраста и положения прыткость. Поднявшись со своего места, он церемонно поклонился. Женщина ответила ему легким поклоном (почти кивком, на взгляд Эвандера), сложив руки ладонями.

- Добрый вечер, - произнесла она. Лакей-бенгалец отодвинул гостье стул и она уселась – без лишней церемонности, но уверенно, воспринимая жест слуги как само собой разумеющийся. Место она заняла рядом с Мэри, как раз напротив Эвандера. Пожалуй, она была еще девушкой, немногим старше Мэри Лоусон, решил он. Интересно, что их связывает?

-Амрита, это мистер Эвандер Лав, - представила мистика миссис Лоусон. – Мы рассказывали тебе о нем. Мистер Лав, знакомьтесь – мисс Амрита Махартиджи, близкая подруга нашей дочери.

- Вас высоко ценят в этом доме, - произнесла юная мисс Махартиджи. Выговор у нее был певучий, а голос не отличался звонкостью, характерной для местых женщин. Похоже, все-таки маратхи. Или еще более южная кровь. Тамошних этносов Эвандер не знал вообще, но Амрита в целом походила на девушек из Бомбея, которых ему довелось повидать в качестве обслуги в здешних домах.

Глаза лихорадочно поблескивают в темноте, блики на них- словно радужные отсветытна разлитой нефти. Человек бормочет что-то сбивчиыо и невнятно, и не угадаешь, толи бенгальское наречие трудно разобрать, то ли человек изрыгает бессвязный бред. Маун Су уже собирается ударить его -не сильно, для того, чтобы вернуть вичувство, как вдруг человек перестает дрожать. Взгляд его прекращает метаться.

- Белые люди. Не люди, чудовища. Они подчиныют мысли. Они порождают в душе страх. Они двигаются как тени. Это слуги Кали, белые слцги Кали! Смерть! Смерть!!! Она их владычица. Они будут пировать в этом городе... они придут и за тобой, человек У Шве. Лучше беги. Убей меня, и беги...

Он замер, дыхание частое, мелкое, словно ыоздухтвокруг и не воздух вовсе, а дым или смрвдные испарения.

- Я члучайно подслушал разговор белых, здесь, в порту. Они говорили, что хотят кцпить опиум, что здесь им нужно много опиума. Я был глупец. Я вышел к ним и сказвл, что смогу, смогу купить сколько им надо. Мой двоюродный брат приходится родней У Шве. Я думал, что амогу убедить...

Он снова умолк, собираясь с силами. Пот перестал аовитсы из его кожи, она стала вдруг сухой и горячей. Каждое следующее слово он говорил чеез вздох, словно разговор причиняш ему боль.

- Они забрали опиум. Я редупреждал их, угрожал, но они не слушали. Они бросили меня здесь, опоив каким-то зельеп. Я не мог убежать, я сидел, как прикованый, хотя знал, что могутшевелитьсы. А потом, в глухой предрассветный час они пришли творить свои ритуалы. И я был их жертвой. Так... так повторялось много ночей. Днем я был бессилен.. я не мог бежать. Ы не хотел бежать... Спаси меня, прошу... очвободи от страданий...

Времени мало. Кто бы не дежурил у склада, скоро он известит хозяев.

- А-а-ах, - воздух вышел из глотки бенгальца со звуком, похожим на шелест сработавшей газовой бомбы, из тех, какими любили баловаться боши в Великую Войну. Конечно, Оливер не был на полях Фландрии и в грязи Ипра и не мог слышать его так, как слышали британцы поколением старше. Он не был в армии Китченера, которая почти в полном составе осталась удобрять континентальную Европу, сотворив особенный по виду и консистенции участок, названный Zone Rouge (1). Но все же, Оливер торговал оружием и потому старался быть в курсе подобных вещей. Однажды, он стал свидетелем «работы» японского миномета, стреляющего газовыми минами. К счастью, это были не боевые условия, а всего-навсего демонстрация. Ему пытались протолкнуть этот товар, но он был слишком горяч, чтобы торговать им в британских владениях.

- Я слышу слова настоящего бизнесмена, - Ракхан положил локти на стол и сцепил пальцы в замок. – Они льются в мои уши благотворным бальзамом, убеждая, что я сделал правильный выбор. Но такое впечатление может быть обманчиво, не так ли? Хорошо говорить не значит хорошо действовать.

Он провел ладонью по лицу – не как принято у мусульман, а тыльной стороной. Редкий и необычный жест показался Оливеру похожим на кошачий.

Меня интересует поставка двух партий стрелкового оружия. Количество… скажите вы. Я имею в виду – назовите свой максимум. Мое условие таково – партии должны быть равны, должны быть поставлены одновременно и должны иметь следующую структуру: основа обеих партий – стрелковое оружие с боезапасом на двадцать дней по стандартам британской армии. Дополнительно, на каждые десять винтовок мне понадобится один пулемет и четыре пистолета с таким же объемом патронов. Это для каждого. Теперь, что касается различий в партиях. Первая должна получить пехотные гранаты из расчета три единицы на каждую винтовку. Вторая должна быть снабжена противотанковыми ружьями, не важно чьего производства из расчета одно на десять винтовок, а так же снайперскими прицелами из расчета один на двадцать. И наконец, вторая должна получить запас пуль «дам-дам», которые, насколько мне известно, в некоторых объемах еще сохранились на армейских складах.

Последнее требование было необычным. Полуоболоченные или как их еще называли экспансивные пули уже почти век производились в пригороде Калькутты со смешным названием Дам-Дам. Смешным оно было только для того, кто ни разу не видел, какие раны оставляет такая пуля в теле человека. Применение таких пуль запрещалось Гаагской конвенций, что, впрочем, ни коим образом не мешало их производству и использованию в обеих Мировых войнах. Эффективность и полезность такого оружия во Второй Мировой была существенно ниже (на фоне более современных орудий умерщвления, само собой), но в первую очередь это касалось, конечно же, Европейских фронтов. В дикой и дремучей Азии они все еще оставались средством более чем востребованным. Но при покупке таковых, риск само собой был несколько выше.

- Назовите ваше количество, - спокойно продолжил бенгалец, вперив немигающий, стылый взгляд в Оливера. – Не торопитесь. Назовите его завтра, хорошо обдумав. Назовите послезавтра или в третий день. И не бойтесь превысить. Вы скажете: «Десять тысяч». Я скажу «И этого недостаточно». Но не о цене. О цене мы будем говорить по прошествии трех дней. Только когда я буду уверен в вас.

Он улыбнулся – не размыкая губ, скупой улыбкой хищника.

- Что же до обязательств. Я не ставлю перед вами никаких. Вы вольны отказаться от сделки в эти три дня в любой момент. Вы вольны рассказывать о ней, кому захотите, до и после ее заключения. Вы вольны попросить оплату в любом удобном для вас виде – переводом в лондонский или нью-йоркский банк, золотыми слитками, наличными английскими фунтами или южно-африканскими алмазами. Можно даже Ливийской нефтью, если вдруг вы решите поменять сферу бизнеса. И не бойтесь – вас никогда не свяжут с этим оружием, даже если попытаются.

В повисшей тишине Оливер едва сдержался, чтобы постыдно не сглотнуть, с громким звуком, как в плохом американском мультфильме. В какой-то момент разговора он понял, что стоит на пороге возможно самой выгодной и точно самой опасной в его жизни сделки. Сделки, исполнив которую, он может всю оставшуюся жизнь сибаритствовать. При условии, что жизнь у него-таки останется.

- Что же до гарантий моей кредитоспособности, - бенгалец снова коротко улыбнулся. – Даю вам слово, что в эти три дня вы убедитесь в ней так же надежно, как и я в вашей. Одно могу сказать наперед – в эти три дня вашей жизни не будет угрожать ничего.

Иногда бывают дни, когда все, за что бы ни брался идет из рук вон плохо. От мелких банальностей, таких как порез при бритье или плохо поджаренная яичница, до совершенно серьезных вещей: важных сделок, переговоров с нужными людьми, крупных ставок. В такие дни мир словно поворачивается к тебе изнанкой и ты видишь его мерзкое, полное грязи нутро.
Но бывают и другие дни. И даже самая черная полоса иногда прерывается светлым, безоблачным днем.
Сегодня у Оливера Саймона Поупа был именно такой день. Прекрасное утро наступило ровно тогда, когда нужно, подарив бодрость и уверенность в себе. Завтрак оказался приготовлен на редкость удачно. Чандра Сингх – старый и верный слуга Оливера в этот раз постарался на славу. Яичница с беконом, жареные тосты, абрикосовый джем, свежая булка с тмином и стакан прохладного молока – все именно такое, как и должно быть. «Незамысловато! – скажет кто-то. – Очень уж простецки. Сейчас так любой рабочий с фабрики Ньюкасла завтракает!» Наивное заблуждение. Именно сегодня завтрак Поупа был куда ближе к завтраку короля, нежели пролетария. А принципиальная разница, как всегда скрывалась там, куда взгляд невежды не добирается – в деталях. Тщательно отобранные продукты, досконально точный рецепт и скрупулезное его исполнение. Все вместе это дает нужный результат.
Завтрак в значительной мере улучшил и без того приподнятое настроение. Чандра с поклоном положил перед Оливером утреннюю газету и запечатанный конверт. Обычно, Оливер вскрывал почту после завтрака, перебравшись в кабинет, но адресат, указанный на конверте, заставил Поупа забыть о протоколе. Он вскрыл письмо столовым ножом и погрузился в чтение.

- Хороши ли новости, сахиб? – осторожно поинтересовался Чандра. Старый слуга умел угадывать мельчайшие изменения в мимике хозяина и от того прекрасно знал, когда можно говорить, а когда лучше промолчать.

Оливер едва заметно улыбнулся – скорее своим мыслям, чем слуге. Пришло подтверждение с границы. Небольшая (двести штук) партия старых армейских винтовок «Ли Энфилд» успешно добралась до покупателя. Вложенный в письмо еще один небольшой печатный лист был распиской покупателя, по которой Оливер мог получить оставшуюся часть выплаты. Прекрасно.

В шедшем всю ночь и большую часть утра дожде наметился перерыв. Облака истончились, словно ветхая тряпка, и сквозь прорехи в них ударили яркие солнечные лучи. Никаких срочных дел в это утро запланировано не было, так что Оливер решил воспользоваться возможностью и отправился на прогулку в Керзон Гарденз, небольшой парк возле Дома Правительства, менее многолюдный по сравнению с более известным Иден Гарденс.

Ночной дождь не принес прохлады – в парке властвовала удушливая, тяжелая жара. И все же, деревья несколько «смягчали удар», одновременно укрывая от прямых солнечных лучей и делая воздух более свежим и чистым. Влага стекала с мощеных булыжником дорожек по несложным дренажам, так что грязь тоже не была проблемой. Пешеходов в Керзон Гарденс почти не было, так что Оливер, казалось был предоставлен сам себе. В такие моменты, ощущая некоторый подъем, неплохо подумать о перспективах и наметить новые цели.

- Доброе утро, - раздался за спиной голос с явным бенгальским акцентом. – Мистер Оливер Поуп, я полагаю?

Голос был низкий и бархатистый – совсем не похожий на повизгивающие, тягучие тембры, характерные для местных жителей. Поуп обернулся. Перед ним стоял высокий мужчина-бенгалец, атлетически сложенный и одетый в неплохой европейский костюм. На вид ему было лет за пятьдесят. Кожа его была смуглой, но не такой темной, что указывало на его принадлежность к одной из высших каст. Вьющаяся кольцами борода и набриолиненные волосы были иссиня-черными, с заметным вкраплением седых прядей, а большие, широко посаженные глаза были необычного светло-карего, практически золотого цвета.

Меня зовут Ракхан, - бенгалец стоял неподвижно, не прижимая руки к груди на местный манер, но и не протягивая ее для пожатия на европейский. – Я хотел бы делать с вами бизнес. Мистер Джордж Эванс рекомендовал вас и просил упомянуть его имя при знакомстве.

Шумная, пестрая толпа движется по узкой, извилистой улочке, почти по колено залитой бурого цвета водой. Сезон дождей – он продлиться еще не меньше месяца, за которые подобное придется наблюдать еще не раз. Белокожих это может смутить, но для местных обитателей в этом нет ничего необычного – естественный ход вещей. Только нищие теперь не лежат прямо на земле, а стараются забраться повыше – на выступы и заборы, откуда их злобными криками сгоняют хозяева.

Дождь не смущает Маун Су. Он вырос в пропитанных дождем джунглях Бирмы, где «влажный» сезон длится с мая по октябрь. По тамошним меркам здесь даже суховато.

Он движется сквозь толпу, одновременно сливаясь с ней и рассекая ее словно остро отточенный нож. Большинство не обращает на него никакого внимания – еще одно тело, чья жизнь висит на волоске сжимаемом пальцами Черной Матери. Малейшая прихоть – и острый клинок в другой ее руке перерубит волос, и душа покинет тело для следующего перерождения, а тело станет пищей богини.

Но есть в толпе немногие, кто замечают Маун Су. Замечает, чтобы в ту же секунду постараться отойти от него как можно дальше, исчезнуть среди других пешеходов, скрыться в подворотне. Все что угодно, лишь бы взгляд Маун Су не коснулся их.

Напрасный страх. Маун Су делает свое дело не из ненависти, алчности или честолюбия, не из рвения перед богами. Он просто делает то, что ему приказал патрон. А сегодня У Шве приказал найти и наказать одного человека. Имя его не имеет значения – человек или уже умер, или умрет совсем скоро, а мертвецам имена не нужны.

Человек пришел к У Шве. Человек сказал: «Я нашел богатых белых господ, которые желают купить опиума. Много опиума».
«Чудесно, - сказал У Шве. – Так пойди и продай его им».
«У меня нет столько», - сознался человек. У Шве улыбнулся ему:
«И не будет. Потому что я торгую опиумом в этом квартале».
«Я знаю, господин У Шве, - смиренно поклонившись отвечал человек. – Именно потому я пришел к вам. Я прошу милостивого соизволения стать вашим посредником в этой сделке».
Маун Су вышвырнул бы попрошайку. Но не Маун Су принимает такие решения. У Шве рассудил иначе.
Человек взял опиум и пропал. Он бросил свою семью: жену, троих детей, старуху-мать. Он пропал и опиум пропал. У Шве молчал.

Наконец, патрон вызвал к себе Маун Су.
«Следы вора нашлись в Доках Короля Георга. Склад Компании «Линдан», номер 186. Говорят, он прячется там, надеясь дождаться британского корабля и уплыть на нем из Калькутты. Найди его раньше, чем отчалит этот корабль».

Снова начался дождь. Первые тяжелые капли с влажным плеском разбиваются о мутный водяной поток, шуршат по облупленной штукатурке стен. Толпа вокруг продолжает свое бесконечное шевеление, лишь некоторые укрываются пологами своей одежды. Маун Су продолжает свой путь. Стекающие по уродливому лицу водяные потоки бесследно исчезают в складках просторной рубахи.



Доки Короля Георга встречают его гвалтом множества глоток, перекрывающим даже шум дождя и работу портовых машин. Здесь еще больше людей, еще больше суеты, еще больше бессмысленного движения, выкриков. Лоснящиеся от дождя, худые, как жерди, портовые рабочие в одних только повязках на бедрах таскают тяжелые тюки и грубые ящики. Встречаются и белые – в чистой одежде, с выпрямленными спинами и мясом на костях. Они коротко выкрикивают указания, что-то отмечают в своих тетрадях, и недовольно морщатся, если местный подходит слишком близко. Многие из них носит военную форму.



маун Су движется сквозь доки, подобно призраку – абсолютно чуждый, а потому – невидимый. Чужие взгляды не задерживаются на нем.

Поиск нужного склада отнимает некоторое время, заставляя плутать в бесконечном лабиринте безликих построек, различимых только по выцветшим табличкам на английском. Наконец, нужный склад находится. Маун Су осторожно трогает дверь. Не заперта.

Внутри темно и пусто. Узкая полоска света, проникшая в помещение вместе с бирманцем, серой лентой ложится на грязный пол, засыпанный мелким, полусгнившим мусором – стеблями тростника, обрывками джута, деревянными щепками. В дальнем конце стоит несколько стеллажей, пустых, с обвалившимися полками. У стены рядом с ними различим скрючившийся на полу силуэт. Затхлый, тяжелый воздух обволакивает незваного гостя, когда он входит внутрь и аккуратно прикрывает за собой дверь.

Человек у стены слегка шевелится, стонет. Маун Су неторопливо подходит к нему, прислушиваясь к шороху одежды и сбитому, частому дыханию. Окончив путь, он приседает на корточки, так что лицо его оказывается напротив лица человека. В слабом свете, проникавшем сквозь щели в стене, мелким бисером сверкают капли пота на подрагивающем лице человека. Маун Су чувствует исходящий от его тела жар. Человек ранен или болен.

В Калькутте можно ненавидеть всё. Можно ненавидеть грязь и сутолоку, беженцев, нищету, болезни, чванливых англичан, беспардонные толпы нищих, наглых солдат-американцев, горы отбросов на обочинах дорог, праздношатающихся коров и детей, которые умываются их мочой. Ненависти достойны трупы, лежащие прямо на улицах вперемешку с живыми, многочисленных проповедников и еще более многочисленные толпы их последователей, обветшалость и запустение, которые постигают здесь всё и вся и куда раньше положенного срока.

Но первой это священное чувство в неопытном чужестранце пробуждает она – погода.

В Калькутте не бывает хорошей погоды. Здесь неизвестна освежающая утренняя прохлада, земля не знает трепетных прикосновений нежного весеннего солнца, томная вечерняя нега не расслабит тело и душу. Густая, удушливая взвесь, которая в этом городе заменяет воздух, в мгновение ока покрывает кожу мыльной пленкой, заставляя зудеть и чесаться. После каждого вздоха чувство такое, будто только что вынырнул из болота – трудно сдержаться от попыток выкашлять гнилостную влагу из легких. При этом совершенно не важно, светит ли солнце или его скрывают низкие, густые облака – жара сдавливает виски стальным обручем и не отпускает даже на минуту. Одежда мгновенно пропитывается потом а через пару дней носки приобретает стойкий аромат Калькутты – смесь болотных миазмов и городской свалки. Независимо от того, как часто ее стирать.
Единственные, кого погода устраивает целиком и полностью – это насекомые. Их бесчисленные полчища кружатся в воздухе, ползают по полу и стенам, норовят забраться в одежду, залезть в уши и в глаза.

Говорят, человек может привыкнуть ко всему. По всей видимости, автор высказывания никогда не был в Калькутте.

За тонкой, фанерной стеной слышится какая-то возня, сопровождаемая противным повизгиванием. Не иначе соседи – вполне солидного возраста пара – снова затеяли случку посреди бела дня. Омерзительно. Интересно, они и до отъезда из Китая так себя вели, или это могучее влияние Кали, чье око неотрывно взирает на посвященный богине город?

Щелкает дверной замок – это Билли вернулся из прачечной, неся на вытянутой руке белую сорочку хозяина, аккуратно упакованную в оберточную бумагу. Предосторожность не лишняя – с десяток темных точек покрывают упаковку. По дороге кто-то обдал Билли грязью. А сегодня нужно выглядеть хорошо, очень хорошо. Сегодня эзотерических тайн возжаждали услышать в доме на Парк Роуд. А это может означать не только достойный заработок, но и пропуск в другие, не менее привлекательные, но до сих пор закрытые дома Белого Города.

Что-то противно треснуло за спиной. Эвандер оборачивается достаточно быстро, чтобы стать свидетелем медленного и величественного отделения куска штукатурки от внешней стены. С неприятным звуком пласт извести, смешанной с травой и песком, ползет вниз, обнажая щербатое тело стены, словно кожу престарелой шлюхи. Наконец, он падает вниз, чтобы проскользнув между стеной и лежаком билли глухо стукнуться об пол.

- По дороге из прачечной я слышал крик сокола, - говорит Билли, аккуратно вешая рубашку на один из крючков, ввинченных в стену. – Это хороший знак, духи обещают нам удачу!

Эвандер не помнит когда и кто именно сделал крик сокола добрым знамением. Возможно, он сам. А может Билли просто что-то напутал. Лав смотрит на часы – без четверти пять. В доме на Парк Роуд им нужно быть, самое позднее, к половине седьмого. Лекция начнется в семь, плюс время на подготовку…

Дверь распахивается, с противным хрустом вырвав хлипкий замок. В комнате сразу становится тесно – в нее, как селедки в бочку, набиваются китайцы. Прежде чем Лав успевает что-то сказать, его бьют под дых и валят на пол. Кто-то взбирается сверху, больно надавив коленом между лопаток. Твердая, шершавая ладонь прижимает голову щекой к полу. Коротко вскрикивает Билли, вибрации и тональность его крика совпадают с тремя глухими ударами.

«По лицам не бьют, - вдруг мелькает в голове мысль. – Это хороший знак»

Через мгновение все затихает, и Эвандер, не меняя позы, созерцает разбросанные по полу бумаги и две пары туфель, не самых плохих, но жутко грязных. То же можно сказать о брюках, начинающихся выше обуви.

В комнату входит еще кто-то. Мужчина, не самый худой, если верить скрипу досок.

- Ну здравствуй, Лау-сяншен. Давненько не виделись.

И голос, и манера искажать фамилию Эвандеру знакомы. Даже слишком хорошо знакомы. Толстяка зовут Бу Линь и родом он из Циньтао. В Шанхае их пути пересеклись и результатом этого пересечения стало небольшое недоразумение, ставшее одной из причин отъезда Лава в Тибет. Нет, не то чтобы самого отъезда – скорее, оно несколько сдвинуло его сроки.

- Знаешь, Лау-сяншен, я очень удивился, когда узнал, что ты тоже в Калькутте. Знаешь, что я сказал себе в тот день? Я сказал: «Это может быть лишь рука божественного провидения!» Я так и сказал, можешь мне поверить. Тем более, что сказал я это вчера вечером. Так вот, когда я гворил это, я знал, что мы с тобой встретимся. Я очень рад нашей встрече.

Недоразумение, которое произошло в Шанхае, само по себе не было таким уж серьезным – но кто знает, какие проценты набежали с того времени?

- Поднимите его! – на китайском приказал своим людям Линь. Лава грубым рывком оторвали от пола и поставили на колени. Теперь он мог смотреть Бу Линю в лицо. Правда сверху вниз.

Бу, кажется, совсем не изменился. Разве что округлое, колышащееся пузо стало еще больше, а волосенки на голове – еще жиже. На Лине были парусиновые брюки и белая рубашка с коротким рукавом. На груди, животе и подмышками виднелись темные пятна пота.

- Ты, наверное, думаешь, что я пришел убивать тебя, а Лау-сяншен?! – хохотнул толстяк. – Не бойся. Сегодня ты не умрешь. Твое недостойное поведение тогда, в Шанхае, принесло мне убытки. Ты мне их возместишь. Тысяча долларов в любой твердой валюте, завтра в это же время, ты меня понял? А потом мы решим, что с тобой делать дальше.

Бу Линь выходит из комнаты – степенный и неторопливый как слоноголовый бог Ганеш. Черт, хорошо быть степенным, когда с тобой три мордоворота! Эвандер медленно поднимается на ноги, разминая затекшую спину. За окном противно визжит автомобильный клаксон, разгоняя суетливых. Судя по звуку – американский грузовик. Таких, впрочем, в Калькутте сейчас было немало.

Снова постучался 1488. Лени со вздохом приготовился выслушать очередную рекламную телегу по поводу покупки очередной убер-тачки, но Гитлер хотел поговорить не про то. Черые иероглифы цифр подрагивали на аватаре, имитирующем помехи телевещания. И телевещание, и помехи остались далеко в прошлом, цифра и кастомизированный показ давно вытеснили традиционный эфир, количество каналов и контент зритель выставлял сам. Единственное, что осталось неизменным – это реклама. Она тоже была «мной» и подстраивалась под содержание выбранных зрителем программ – но это не делало ее менее заебистой. Впрочем, в детской рекламе, которая валом валила при просмотре мультиков, был свой кайф. Особенно прикольно было смотреть ее под каким-нибудь мощным психотропом – в этом случае Лени обычно снимал ограничение по временной квоте рекламного времени, так что показ превращался практически в один сплошной адвертайзмент-блок. Никакая другая хрень не давала таких офигенных и продолжительных триппов. Правда КF последнее время откровенно боялся таких опытов, после того как последний раз не мог избавиться от галлюцинаций на протяжении четрех суток. Определенно, прожить чертовых девяносто часов в окружении трешевых китайских мультяшек – это немного дохрена даже для такого деградата, как Карл-Фридрих. Правда, в итоге он утверждал, что переспал с Сунь Укуном, причем с труевым, образца 1985-го*. Ким Хюн Чин, основываясь на том, какие звуки издавал при этом Кей-Эф и какие позы принимал, предполагал, что скорее это он был трахнут еще более труевым персонажем китайской мультипликации – Принцессой Железный Веер, причем именно этим самым веером.

- Ты чего завис, Ленарду? – вывел Кима из состояния задумчивости голос Гитлера. – Смотришь на меня стеклянными глазами и молчишь. Ты что, упоролся? А, ладно. Короче расклад такой. Гонку пока придется отложить. У нас последние пару ночей выдались хлебные. Двое пилотов насмерть разбились, плюс на Новом Мосту учинили страшный кавардак – больше пяти машин повыбивали с дороги, а кой-какие даже попереворачивали. Так что гонка на пару дней откладывается, ты уж извини. В принципе, если есть большой интерес и желание, я могу подсуетить немного, наверняка можно организовать роут в райончике потише. Так что ты, ежели чего, только свистни, окей-ла?

Не дожидаясь ответа – возможно, решив, что для обдумывания Ленни требуется некоторое время (чтобы чудо-трава отпустила), 1488 отключился. Лени снова остался один в окружении фантомных мультяшек весело скачущих по комнате благодаря технологии «Deep-Diving». Возможно, стоило бы и правда принять что-то… В гостинной остался крэк, но прихода с него Киму сейчас не хотелось. Хотелось бы чего-то грузового, можно просто снотворного. Сюсюкающие напевы геометрически правильных героев гипнотизировали, оказывая почти парализующее действие.

Сигнал видеофона вырвал Лени из многоцветного, мельтешащего забытья. С трудом разлепив глаза, он с удивление обнаружил, что пива в руке у него нет. В целом, это было объяснимо – во сне он выронил е, а прилежные наноботы-уборщики тут же подтерли разлитый по полу напиток и куда-то уволокли опустевшую тару. Сигнал повторился. Какой-то хрен настойчиво пытался попасть в дом к Ленни. Не иначе это был Карл-Фридрих.

Ким движением глаза вызвал на ай-паде время и дату, присвистнул.

22.11.2041, 10:32
Южный Макао, Колоане,
Эстрада де ла Алдеа
Особняк семейства Ким в Макао

Законектив через хоткей экран видеофона на свой ай-пад, Ленни поводил объективом широкоугольной камеры в поисках готового пресмыкаться Кэй-Эфа. Ожиданиям его не суждено было оправдаться – перед воротами никого не было. Включив обратный скорлл записи, он увидел, что минут десять назад к дому подъехал похожий на акулу SUV**. Ай-пад распознал в клиенте датчанина Spyker D18, машинку весьма не дешевую.


Машинально просмотрев предложения по рынку, Ленни убедился, что за такую обладатель отвалил никак не меньше миллиона американцев. Из машины вышли двое мужчин и девушка, подошли к воротам. Один из них достал какой-то девайс, поднес к замку – и ворота открылись.

Подобная наглость Ленни совсем не понравилась. Подхватив оставленный на столике у дивана пистолет и сунув его за пояс со спины, он по очереди прощелкал внутренние камеры особняка. Незваные гости преспокойно расположились в гостиной, причем один из мужчин без всякого сожаления смахнул оставшийся на столе крэк, наверняка подарив наноботам несколько часов экстатического счастья.

Девушка, круглолицая японка лет, наверное шестнадцати (или с пластикой, позволяющей ей выглядеть так) вольготно расположилась в одном из анатомических кресел. Мужчины остались стоять, разойдясь по разным частям комнаты. Внешность и повадки девушки разительно отличались от манеры держаться мужчин. Она выглядела… неожиданно чистой. Если ее тело и подвергалось каким-то изменениям, то очень тонким и незаметным, таким, которые нельзя уловить простым взглядом. При этом, вела она себя со спокойной уверенностью хищницы, человека, который являет собой смертельную угрозу и прекрасно осознает это – возможно даже, наслаждается этим осознанием.

Мужчины, той же национальности, больше походили на манекены – застывшие взгляды, почти полное отсутствие лицевой мимики. Ленни уже приходилось видеть таких – отсутствие всякого выражения в глазах говорило о том, что это имплантаты, скупая мимика – о гибких бронепластинах под кожей, абсолютно неподвижные руки – о кибер-органических протезах. Кибер-органика была более грубым, но более эффективным вариантом синт-органики, которая уже повсеместно проникла в человеческую жизнь как в сфере протезирования и хирургии, так и в области модификаций тела. Чокнутые синт-органисты превращали свои тела в живые скульптуры – часто авангардные до безумия. Кибер-органика же была запрещена к продаже, как запрещено ездить на гоночных авто по обычным трассам. Узкоспециализированная, она применялась в особо ответственных и опасных производствах… ну и в военке, конечно.

Один из мужчин коротко кивнул девушке, после чего та подняла взгляд на камеру, через которую осматривал их Ленни.

- Good morning, mister Kim, - говорила она по-английски, довольно чисто. Японский акцент можно было угадать, но только если пристально вслушиваться. – Would you be so kind to join us?

«Если они думают, что ты работаешь грубо, будь техничным, если они думают, что ты работаешь технично, будь грубым» - подумалось отчего-то Ленни. Но поразмыслив еще пару секунд, он решил, что эти ребята и техничны и грубы в равной степени. Таких врасплох не застанешь, а пластиковый «Глок» для них – все равно, что слону дробинка.

Очень хотелось остаться на месте, надеясь, что гостям рано или поздно надоест его ждать – и они уйдут. Впрочем, надежда это была весьма и весьма призрачная – они не походили на тех людей, которым стоит испытывать терпение.

Ужас, охвативший дикарей от грохота выстрелов и подкрепленный истошными криками в этот раз сослужил испанцам плохую службу - раскрашенные черным тела, лоснящиеся в багровых отсветах костра, словно пригоршня камней, брошенных оземь, разлетаются в стороны, стремительно и безоглядно. Даже те, кто был уже в нескольких шагах от конкистадоров, развернулись и бросились наутек, так, словно по пятам их преследовал сам дьявол. Это было не отступление, а паническое бегство – они бежали кто куда, не согласовываясь и неоглядываясь на своих же товарищей. Один толкнул другого, повалил навзничь, наступил ногой на распростертое тело. Кто-то с воем катался по земле пораженный не то пулей, не то стрелой. Испанцы, охваченные горячкой боя, преследовали разбегающихся дикарей. Диего, дважды пытался достать бегущего от него чернокожего кончиком своего клинка, но тот каждый раз, не иначе, как по дьявольскому наущению, прыгал в сторону, избегая смертельного удара. Окончилось все тем, что идальго на полном ходу проломился сквозь подлесок опушки, распугав множество невидимых ночных зверей. Преодолев с десяток шагов в кромешной тьме, он замер, окончательно потеряв преследуемого из виду. Лес вокруг бушевал сотней нечеловеческих голосов, потревоженное зверье угрожающе рычало и шипело, а свет костра на пляже уже скрылся в ветвях.

В подобной же ситуации оказался и Луис, коему впрочем, посчастливилось в ратных делах более – рубанув наотмашь одного из бегущих, он оставил окровавленное тело на песке, сам же, увернувшись от брошенного в него другим дикарем камня, бросился в атаку, разрывая одежду о жесткий кустарник. Дикарь убегал, точно заяц, уверенно путая следы, прыгая то в одну, то в другую сторону, то и дело пропадая из виду. Наконец, тьма полностью поглотила Луиса. Где-то совсем рядом он слышал сиплое дыхание и грязные ругательства Риккардо, видимо так же увлекшегося преследованием. Черные слова он перемежал воззванием к святым, тут же прося прощение за грязнословие.

Алехандро, точным ударом в горло отправивший в ад первого из атаковавших дикарей, не поддался общему азарту, остановившись, чтобы перезарядить арбалет. Эти краткие мгновения дали ему возможность увидеть, как скрываются в лесу товарищи, как исчезают во тьме чащи выкрашенные в черное дикари. Разбуженный лес оглашался сотней воплей и вскриков, человечьих и звериных, но среди них вдруг показалось испанцу, что слышт он протяжный и монотонный напев, густой, словно патока. Звук это был слишком долгим и сложным, чтобы его издавала неразумная тварь. И все же и с христианским пением этот вой имел мало общего. Отчего-то, казалось Алехандро, что уши у него словно закладывает – ем сильнее, чем более внимательно он вслушивался. После стали тяжелеть веки. Испуганный, он закричал товарищам, предупреждая, вернулся к костру, подхватил открытую бутылку, хлебнул. От вина сделалось ему еще тяжелей и хоть пения он уже не слышал, невероятная усталость словно волной накрыла его.

Алехандро упал. Вино разлилось по песку, окрасив его темным.

Диего, пыхтя пробирался сквозь густой кустарник навстречу трепещущему впереди свету. Лес вокруг закончился неожиданно, словно отрезанный отсрым ножом какого-то исполина. С коротким ругательством де Пальас едва не упал, споткнувшись о что-то. На поверку это оказался низкий плетеный забор, едва ли доходивший до колена, какими обычно ограждают клумбы. Перед ним же раскинулась узкая улочка, слегка заворачивавшая в сторону в десятке шагов левее. Свет, увиденный им, был светом факела, который держал некий мужчина в одежде мещанина, с удивлением взирающий на появившегося из темноты конкистадора.

Все это походило на странный, болезненный бред – эта улочка, явно испанская, просто не могла появиться здесь, посреди джунглей, на другом конце мира.

С удивленным возгласом, через высокую ограду соседнего дома перемахнул Луис. Его окровавленная шпага разрешила сомнения прохожего и, бросив факел, тот побежал. Риккардо появился чуть позже, крестясь и бормоча молитвы.
- Господь всемилостивый и всемилосердный, что это? – только и смог выдавить он, глядя на компаньонов.
Диего стоял молча, охваченный странным волнением. Разум его метался, словно загнанный пес – было немудрено, ибо он уже переживал все это. Картина повторялась в мельчайших деталях – ночной город, клумба, забор, испуганный мещанин уронивий факел.

Это был Кадис, порт, где он, преследуемый Санта-Официя, сел на корабль и отплыл в Новую Испанию, чудом избежав преследователей и неминуемого костра.

Тогда избежал.

Если все повторялось, то сейчас преследователи находятся всего в нескольких секундах позади и вот-вот нагрянут сюда. Но тогда, в первый раз, Диего был один. Сейчас их трое.

Слева раздается тяжелый топот десятка ног, глухо позвякивает в такт шагам оружие. Из-за поворота вбегают четверо вооруженных людей, кирасы их в царапинах и вмятинах ловят отблески догорающего на земле факела. Ночь безлунна и тиха, не слышно даже пения птиц. В руках преследователей – мечи и алебарды.
- Остановись, Де Пальас! – сипло кричит один из них, едва переводя дух после долгого бега. – Ты обвиняешься святой инквизицией в ереси и колдовстве! Сложи оружие и пройди с нами для честного суда!

Вино оказалось недостаточно крепким - рану лишь слегка защипало, той обжигающей боли, которую ждал де Пальяс не было. Забрав из рук Риккардо бутыль он сам щедро плеснул на царапину, после чего срезал с рубахи отса Мигеля полосу ткани.
«Она ему без надобности», - успокоил он шевельнувшуюся было совесть
Просоленная ткань впилась в рану словно к той приложили раскаленное железо – но идти ночью к ручью Диего не решился бы.

Вскоре все в лагере успокоились. Скудная пища восстановила силы, но не принесла удовольствия, сон не желал идти – песок уходил из-под уставшего тела, не давая расслабиться, мысли то и дело возвращались к поедаемым крабами телам на пляже и обглоданным останкам – в джунглях.

И все же, усталость брала свое. Постепенно видения смерти поблекли и отступили, сменившись чередой бессвязных образов, какие всегда посещают человека перед погружением в сон. Но шаг за шагом они становились все более отчетливыми и вскоре уже не понять было – засыпал Диего или пробуждался…

Толедо. Казалось, что город этот остался далеко позади. Остался в прошлом завет отца, данный на смертном одре:

- Помни, что твои предки сражались с нечестивыми или молились, но никогда не осквернили себя трудом. Делай что хочешь, но только никогда ничего не делай!

Горят костры Санта-Официо, евреи, мавры и еретики умирают в очистительном дыму, поглазеть на аутодафе собираются огромные толпы. Хосе де Мальмано, сын нищего идальго из Валенсии, перед ликом короля проявляет похвальное рвение – бросается к потухшему внезапно костру, с яростью праведника набрасывая в него свежий хворост. Пламя взвивается с новою силой, волосы еврея вспыхивают словно факел, предсмертный хрип летит над площадью:

- Scheme Israel!

Рвение младого отрока отмечено – рядом с Диего ручку паланкина королевы несет отмытый и переодетый Мальмано. Один паланкин, одна постель. Оба пажа – фавориты у знатной дамы, случайно встречаются на лестнице, ведущей к ее спальне.

- Двум пажам слишком тесно под одним пологом украшенным герцогским гербом, - коварно замечает Хосе.

- Вставай, - знакомая служанка будит спящего на королевской кухне Диего. Глаза ее расширены от ужаса. – Санта-Официа! Они спрашивают тебя. Беги!

Можно ли убежать от инквизиции? Диего не спрашивает, не думает – только бежит, обуреваемый страхом. Притаившись в темном закоулке, он слышит, как беседуют идущие по его душу дюжие андалузцы:

- Кто донес на него?

- Как всегда, товарищ. Носильщик королевского паланкина Хосе де Мальмано.

Бесконечный лабиринт ночных улиц. Знакомый постоялый двор. Чадящий свет масляных ламп, грохот глиняных кружек, запах вина смешан с запахом пота.
- Хосе!

Расширенные от страха глаза, пролитое из опрокинувшейся кружки вино. Короткий блеск ножа, выхваченного из-под плаща. Пажи обнимаются точно братья, но лицо одного искажает ярость, а другого – боль.

Пыль дорог. Кадис, дышащий свежестью бриза. Каравелла, готовая к отплытию.

Де Пальяс просыпается, резко, будто кто-то плеснул в лицо ему холодной водой. На часах – Алехандро. Напряжен и неподвижен. Темный лес полон вскриков и шорохов. Небо застыло над головой, точно бархат дорогого камзола.

Алехандро внезапно замирает, услышав, как внезапно взмывают над деревьями впереди ночные птицы. В темноте ничего не разобрать, но кажется, что кто-то пробирается в сторону лагеря. Не один и не двое. Сомнениям не место в земле врагов. Прежде чем предчувствие оформилось в понимание, пронзительный вскрик разрывает тишину:

- Alarma!

И словно почувствовав, что они раскрыты, неизвестные бросаются из темноты, подобно голодным призракам. Их тела черны как уголь, а лица лишены кожи – обглоданные белые черепа скалятся, глядя на испанцев пустыми глазницами. В руках их – копья и дубинки, они во множестве наступают из темноты леса – кажется, им нет конца. Звериные вопли вырываются из глоток чудовищ, парализуя христиан своей демонической силой.

- Правда твоя, amigo, - кивнул Риккардо. Хорошо еще, что нечистый не надоумил дикарей вскрыть бочки с порохом. Должно быть они и вовсе не знают, что такое бочка.

Он методично проверил свое оружие, с дотошной скрупулезностью оценив достаточно ли пороха, туго ли набит пыж, исправно ли ходят детали механизма, не отсырел ли фитиль.

- Жаль будет, если они решат прирезать Феликса до рассвета - убереги его Господь. Сдается мне, это хороший человек.

Хороший или нет - кто скажет. Всякий сидящий здесь отправил к Богу (а скорее даже - к дьяволу) не одну и не две души, и далеко не все из них были мусульманами или безбожниками. Феликс, правда, не создавал впечатления опытного ветерана - так, глупый юнец, соблазненный легендой об Эльдорадо. Что ожидает его теперь? Какой ужас он познает в этих местах, куда сам Господь Бог редко опускает свой взгляд?

Луису снилась Италия. Весна, уже вступившая в сови права, небольшой городок, белые домики с плоскими крышами, карабкающиеся по склону полого холма. Как назывался этот городок? Чериньола, кажется.

Бруствер, фашины. Известковая пыль, поднятая лопатами и заступами оседает на промокшей от пота коже, жжет, словно огнем. Бесчисленные мошки кружатся над головой, норовят забраться в глаза и уши. Кто-то рядом меланхолично и монотонно поет старинную кастильскую песню.

Когда ходил я, бывало,
по крайней улице к полю,
в окне ты птиц вышивала,
а я пускал их на волю.

Запах жженого пороха щекочет ноздри, дым рваным саваном укрывает поле. Кастилец продолжает петь и слова его кажется звучат в такт нарастающему топоту, тяжелому и неотвратимому. Французские рыцари приближаются сплошной стальной волной, трепещут на ветру султаны и флажки, пестреют на сером поле доспехов попугайские кот-да-армс.

- Оbjetivo! - хриплый выкрик командира. - Disparar!!!

Грохот залпа оглушает, уши словно заливает воском. пули со свистом рассекают разогретый весенним солнцем воздух, свистят совсем рядом - это задние шеренги. Сверкающий латами строй французов вдруг сминается, точно изображение на холсте, снятом с рамы. Когда слух восстанавливается после грохота выстрела слышны становятся истошные вопли- людские и конские. Первые ряды атакующих обращены в сплошное месиво, жуткое смешение мяса, крови и стали. Задние, разогнавшись, не могут остановится и врезаются в передних, переворачиваются, падают, тяжелые конские туши, покрытые стальными пластинами, всем чудовищным весом своим сминают раненных, трещат кости, рвутся жилы. Жуткое стенание стоит над полем, точно приоткрылись ворота в ад и испанцам показали страдания мучащихся там грешников.

Руки работают сами, отдельно от головы и глаз, пораженных зрелищем. Они загоняют ствол пулю, набивают пыж, засыпают порох на полку. Вскидывают оружие, прижимают приклад к плечу. Луис точно не слышит команд - слышат его руки. Целится не нужно - невозможно промахнуться, когда перед тобой - сплошная стена из тел. Новый залп, чудовищный грохот болью отдается в ушах, кажется они готовы брызнуть кровью - и снова смерть незримой косой своей проходится по рядам французов. Небесный свод, кажется дрожит - не то от жара, который поднимается с земли, не то от ужаса, который объял ангелов при виде людской жестокости.

Асеведо резко открывает глаза. Нет, небо над головой - уже не небо италии. Здесь - в бархатной синеве, горят совсем другие звезды. Здесь еще не знают, что за люди ступили на этот песок. не знают, сколько неизбывного зла они несут собой.

Часовой сидит спиной к костру, напряженно вглядываясь в темную полоску леса. Там слышны чьи-то крики и клекот - невиданные европейцем звери выходят на ночную охоту.

- Aye, yer irish arse*, - раздался из динамиков издевательский тон.

- С таким акцентом, бабуля, говорят только пьяные сассенахи**, рассказывая свои тупые анекдоты про ирландцев, - парировал Леон. Иногда, особенно по утрам, развязный юморок, присущий его сетевику, вызывал некоторое раздражение.

- Не ворчи. Да, есть у меня кое-что для тебя. Джоуди делает для развлечения приезжих. Отличный заезд, гонка не длинная, то, что доктор прописал от утреннего похмелья. Правда старт – в девять вечера. Извини, раньше ничего нет, сам понимаешь – туристы. Кому надо международный скандал?

Смарт-система номера ожила, проворковав приятным женским голосом:

- Уважаемый мистер Келли. Сейчас будет производиться уборка номера. По возможности, постарайтесь минимизировать перемещения по номеру в течение следующих трех минут. Так же рекомендуем воздержаться от употребления в этот промежуток воды и пищи. Приносим свои глубочайшие извинения за причиненные неудобства. Хорошего вам дня!

Уборка Келли волновала мало – когда в гостинице живешь чаще, чем дома, к таким вещам привыкаешь быстро. А жизнь актера, тем более востребованного – это всегда поездки. Чем лучше кино, тем больше съемок натуры – и тем экзотичнее места съемок. Bloody hell, Леон любил свою работу!

Внешне в номере ничег не происходило, пожалуй самым заметным стало некое движение воздуха. Но если присмотреться, можно было увидеть целую стаю крощечных нано-ботов, размером не больше булавочной головки, снующих по полу. Сделанные адаптирующегося пластика, чертовы зверюшки меняли окрас под цвет покрытия, которое чистили, так что при беглом осмотре казалось, что шевелится ковер под ногами. Мелкие твари расщепляли мусор в своих крошечных внутренностях, используя полученную энергию для собственной же подпитки. Понятно, что выход был не то, чтобы гигантским, подзарядки эти блохи все равно требовали, но сам принцип работы был просто отличным. Система климат-контроля отсасывала остающиеся выбросы и поднятую движением роботов пыль. В спальне тихо шелестела, сама собой перестилаясь, кровать. Жучки справились минуты за пол, с деловитым шуршанием убравшись в свои невидимые норы. Их место заняли более крупные звери, собирающие более крупный мусор. В воздухе запахло озоном – климат-контроль включил вторую стадию очистки.

- Короче, - продолжал тем временем Шахерезада, - четверо участников, включая тебя. Роут – прямой как стрела, Мост Дружбы, в оба конца. Один момент – все противники – на иперкарах. Джоуди мне по знакомству слил по ним инфо, высылаю:
Ингвар Ольстенсон
Машина: Koenigsegg Agera RX

Показать содержимое

Джеймс «Паук» Вонг
Машина: Hennessey Venom GT

Показать содержимое

Николай Еременко
Машина: Marussia B5

Показать содержимое

C гонконгцем и русским ты практически на равных, а вот Вloody Viking может быть проблемой. Коенигсегг – серьезная тачила, куда как круче твоего антиквариата.

- Полегче, - осадил сетевика Леон.

- Все-все-все, извини. У тебя хорошая машина, достойно прокачанная. Но ты же понимаешь – это не делает модель моложе. Тут ничего обидного нет – чтобы ты знал, антиквариат всегда ценился дороже новодела, хе-хе. Ладно – тебе маршрут скинуть – покатаешься днем, посмотришь трассу? Входные – семь триста американцев, куш – только первому, но куш солидный – почти сто пятьдесят. Ну так? Твою мать, кому сказать – не поверят! Я устраиваю гонку лепрекону!

' />

— Нивапрос, — беззаботно ответил Ленни. — Когда, где?
- Венецианский Макао, номер 3582, на мое имя. Буду ждать вас с большим нетерпением Цзинь сяншен.

Китаец отключился. Почерк спецслужб Ким Хюн Чин научился узнавать как-то сам собой, видимо сказывалось что-то наследственное, или быть может, мистическое – духи погибших отца и деда вели своего внука, указывая на явные опасности. Так что, сомнений в том, что Гао Шан был высоких министерств не возникало. Даже показной его образ «доброго дядюшки» выдержан был ровно настолько, чтобы даже случайно не дискредитировать его носителя – за доброжелательностью явно ощущалась властность.

Венецианский Макао – а что, неплохую служебную командировку выбил себе товарищ. Достойно, вполне достойно. Не люкс, конечно, всего триста-четыреста долларов за ночь, но тоже неплохо. Хотя, слишком уж там помпезно, по старомодному. После того, как в результате коррупционного скандала в США, связанного с отмывкой денег через иностранные активы, предыдущий владелец, крупная гемблинг-корпорация из Лас-Вегаса, вынуждена была продать заведение какой-то малоизвестной шанхайской финансовой группе «Чинша», которая взялась за развитие бизнеса рьяно, но очень уж по-китайски. Так и получилось, что раньше посреди Котай Стрип торчала американская Венеция, сделанная по образу и подобию такого же заведения в Лас Вегасе, а по смене собственника стала превращаться в Венецию китайскую. И в том, и в другом случае под искусственной итальянской мишурой явственно просматривалась национальность хозяев. Но это все так, к слову. Киму было глубоко наплевать, где встречаться с безопасником, хоть на помойке.

- Кто звонил? – спросила Юань, вытирая пальцы салфеткой. Внезапно накатившая на нее серьезность постепенно отступала – должно быть, этанол хорошо растворял эту субстанцию.

20.11.2041, 01:50
Остров Тайпа, эстада де Пак Он
район Временного Паромного Терминала
+ 19 С, сухо.

Город проносится мимо, серый, как тень. Люди, машины, огни, звуки. Все приглушено, все утратило смысл. Свет. Темнота. Ночь. День. Все кажется незначительным, пустым. Все кажется лишним, словно картинка из чьего-то подсознания.



Инфразвуковая пульсация сабвуферов. Режущая белизна три-ксенона. Переливы неоновой подсветки. Поднятые дверцы. Распахнутые капоты. Сиденья пахнут свежей синт-органикой и дорогим парфюмом. Движки подсвечены неоновыми трубками, в багажниках, на бархатной подложке – баллоны с N2O, раскрашенные люминесцентной краской. Ультрафиолетовые фонари высвечивают скрытую в обычном свете сетреографию на бортах машин.

Кичливая роскошь стрит-рейса. Кичливая роскошь людей, забывших, что кроме них на этом свете живет еще кто-то, что окружающий мир создан не только для их дегенеративных увеселений.

Порш, словно хищник прячется в тенях, дальше от общей предгоночной суеты. Деньги уплачены, нервы напряжены, тело обращено в единый, послушный механизм. Какая-то глупая игрушка подходит к машине стучит костяшками пальцев в поднятое стекло. Она улыбается наклеенной улыбкой, вырезанной из модного журнала и все тело ее – одна сплошная подделка.

Вареный Краб уже здесь, на своей новой машине. Огненно красный винтаж, Тойота Супра, Red Dragon 2002-го года выпуска, одна из последних в серии. Машина окружена восхищенным зеваками, дракон, скользящий вдоль борта выпускает из ноздрей дым – часть выхлопа заведена на дверцы, дешевая самореклама.

Цвет – красный перламутр, форму не утратили своей красоты даже по прошествии сорока лет. Говорят, в свое время это был культовый автомобиль стрит-рейсеров, снискавший немало почета и славы. То же, сегодня он будет побит.


Третий участник – участница точнее – девушка, белая, молодая и вполне симпатичная. Казалось бы, зачем ей все это? Почему не живется спокойно? Для девушки, у нее была чертовски мужская машина – Ford Mustang Boss 302, жесткий маслкар, любящий сильные руки и железные нервы. Мишура ститрейсерских понтов почти не тронула того гордого зверя, только аскетичные красные полосы и красная же окраска колпаков.


- Готовьтесь на старт, - махнул рукой устроитель, похожий на подростка китаец, косящий под нигера-рэппера – свободная одежда, очки на поллица, жесты похожие на те, что делает макака в брачный период. Линь не был расистом нет, но все же был убежден, что кросскультурные заимствования – в большинстве своем полное говно.


Машины встали в ряд, Сунн оказался в центре, справа от него – Вареный Краб, слева – белая девчонка Чжоуси Мейлинь, если он правильно услышал.
Двигатели коротко и хищно взревели. На экране проступила картинка со спутника, на ней одна за другой отметились точки маршрута.



Игрушка, которая стучалась в окно Линя вышла на середину дороги для традиционной отмашки. Движки взрыкивали в такт ее движениям…

Тело сработало быстрее головы – как только последний раз опустились конечности куклы, руки и ногши сами выполнили молниеносный ритуал – и машина с визгом сожженных покрышек сорвалась с места.

Пустая ночная авенда бросилась навстречу, словно голодная пасть, вознамерившаяся проглотить машины. С ревом вырвался вперед "Форд" белой Чжойси, да так резво, что за несколько секунд обошел Тойоту на несколько сот метров. У вареного краба со стартом вышло паршиво - откровенно говоря, старт он просто проспал, и теперь с трудом сокращал начальный разрыв.

20.11.2041 03:48
Провинция Гуандун, город Цинъюань
Отделение полиции района Цинсинь

- Да ты что, Лени, конечно. Ты же знаешь – наши слюсаря готовы и сами тебе приплатить, лишь бы твоего бычка* в свое стойло загнать хоть раз. Он же, цао, один такой на всю Поднебесную – остальные по Европе и Пиндостану катаются. Знаешь, они меня и ночью достают: «Ну что-о-о ты, не договри-и-ился еще?» Баохуафу! Приезжай, оформим за полчаса, стакан соевого молока выпить не успеешь. А про заезд не бойся, не завтра, нет. Успеем.

Определенно, сегодня 1488 имел острый приступ словесного недержания.

- Кстати, про хорошие тачки. Тут один тип предлагает на продажу Caparo T. Это чертов болид, только двухместный и с правом кататься по обычным дорогам. Лови пикчи:

Офигительно стильная штука, F1-style! И недорого просит –五十萬. Американцев, само собой, не европейцев. Как тебе?

То, что Гитлер получит десятину от сделки только официально, Ким Хюн Чин видел так же ясно, как фотографии очередной авто-поделки. При этом не было никакой гарантии, что эту Caparo не собрали где-нибудь в Шеньяне, где на мощностях агонизирующей в преддверии банкротства CBA, работал десяток мелких полулегальных контор.

Нет, не то чтобы Ленни не доверял своему сетевику – не в интересах 1488 подставлять своего гонщика, особенно такого. Просто настроение паршивое, наверное.

- Поехали уже, - сиплым шепотом произнесла Сюй Юань. Похоже, она тоже немного успокоилась – ну или похмелье повыбило из нее агрессию. Девушку можно было понять – в таком состоянии обычно жалеешь, что не вделал в себя функцию «отключить до восстановления». Интересно, а такая есть вообще?

- Ладно, ты подумай пока, если что – я на связи. Давай. Как только проедешь Барьерные Ворота – стучись – организуем покраску твоему бычку.

- Okay, pal, - с видом античного стоика кивнул Мартин, - You feel the glasses, we drink, we leave. Fair and straight. Would you hide this damn thing already? No chance I believe you will shoot your liber froind Marty. To hell his thing, let’s drink!

Видя как вытягивается лицо Питера, журналист обернулся и изобразил на лице ободряющую улыбку:

- Русские. Водка для них – как для американца демократия и свободный рынок вместе взятые. Надо пить. Наливаем, пьем, уходим. Борис, ради всего святого, да спрячь ты уже пистолет! У меня сегодня день черта с два лучше твоего – если я опоздаю еще на пару минут к тому, что уже натикало – меня даже не уволят. Некого будет увольнять. Этот чертов гангстер просто зальет мне ноги бетоном и утопит в Гудзоне… То бишь в Янцзы. Cheers!

Выпили. Водка оказалась паршивой, да к тому же и теплой – Мартин едва сдержался, чтобы не закашляться.

- Ну все, Борис, бывай, побежали мы. Если хочешь, зайду к тебе… потом. Но только поздно. Расскажешь, что стряслось – вдруг чем помогу.

Действовать надо было решительно, пока чертов русский не вспомнил свои традиции и не заставил пить еще. Учитывая тот факт, что Мартин провел весь день в дороге, имел место немалый риск захмелеть до «нерабочего» состояния. Да и вообще – являться пьяным к главе Зеленой Банды – не самый приятный способ самоубийства.
«Главное, чтобы Питер не представился», - пронеслось в голове. – «А то за знакомство пить придется».

Подталкивая Фаундбаскета, Мартин с выражением железной решимости направился к выходу из комнаты. Несчастные два шага пути превратились для него в какую-то бесконечную милю, как во сне – когда идешь-идешь, а дойти никак не можешь.

- Ну и черт с ним, - махнул рукой Мартин. Достав из кошелька десятку, протянул ее Стиву, после чего быстро черкнул в блокноте несколько слов, скрепил их убористой, аккуратной подписью, вырвал лист сунул его журналисту. - Давай лейку.

Получив фотоаппарат, он попросил Билла остановить машину. Выбравшись вместе с Фаундбаскетом на улицу, он поискал глазами место, откуда можно сделать телефонный звонок, благо таких мест на авеню Жофр имелось - даже для средней руки ресторации считалось за правило хорошего тона иметь телефон.

План конечно был так себе, но могло повезти. Был у Херрингслейка один знакомый - русский, из тех, что прибыли в 22-м на кораблях адмирала Старка. Звали паренька Борис, в 22-м ему было только десять, но уже спустя пару лет, когда очевидным стало, что мизерных заработков родителей на жизнь семье явно не хватит, он с головой окунулся в бурлящий котел мелких шанхайских дельцов. После некоторых мытарств, ему удалось разжиться плохеньким фотоаппаратом и знакомствами в проявочной лаборатории "Шанхайской Зари"**. Это стало отправной точкой его последующей, пролившейся уже десятилетие карьеры - Борис стал уличным фотографом. Деньги не ахти какие, но заработок оказался на удивление стабильным, а со временем русский набил руку и сделался неплохим фотографом. К тому же, постоянное пребывание на улице время от времени позволяло ему опередить своей съемкой профессиональных журналистов, так что снимки его время от времени появлялись в газетах (под фамилиями официальных редакционных фотографов, само собой). Бориса это вполне устраивало - он ценил свободу в своей работе, к тому же, у него был уже свой, относительно постоянный круг клиентов.
С Борей Мартин познакомился случайно, тоже на почве продажи снимков к какому-то репортажу. Они не слишком часто встречались и встречи эти были целиком деловые, но было в кандидатуре Бориса одно неоспоримое преимущество - жил он буквально в двух шагах и в это время обычно сидел дома.

- Вон там - особняк нашего человека, - указал Мартин Питеру. - Но прежде чем мы туда пойдем, мне надо сделать один звонок.
Зайдя в кафе, журналист заказал пару чашек чая и попросил телефон. Порывшись в записной книжке, он нашел номер бори и, не без внутреннего волнения, набрал. На часах было уже почти восемь. нужно было торопиться.

В трубке раздались долгие гудки.

- Юноша, - голос старика сделался назидательным, - Смерть родителей очевидно оставила свой глубокий след – ничем другим столь недостойное поведение я объяснить не могу. Я надеюсь, что тот позор, который ты навлек на свою фамилию, в будущем будет тобою смыт, но боюсь, что до этого светлого дня дожить уже не смогу.

Ким Хюн Чин глубоко сомневался в обеих частях утверждения: искупление «позора» старательным трудом на благо семьи казалось ему занятием даже не бессмысленным, а абсурдным, да и за здоровье двоюродного деда, недавно перенесшего операцию по полной замене пищеварительного тракта на синт-органическую, с нано-регуляторами обмена веществ и фермент-контролем, опасаться не приходилось. Этот старик регулярно причащался к новейшим медицинским разработкам, каждый раз оставляя в новомодных нелегальных клиниках для гонконгской элиты миллионы. Всех подробностей внучатый племянник конечно не знал и знать не мог, но даже он за время учебы в Гонконге уверенно мог припомнить трижды проведенную полную замену кожного покрова, замену обеих глаз (сначала на кибернетические, а после - на живые, заимствованные у какого-то бедолаги-донора), большинства костей скелета, включая позвоночник ( что даже в наше прогрессивное время было операцией столь же сложной, сколь и дорогой). При этом надо сказать, что «вторую молодость» Ким Юн Чхуль так и не обрел. Он по-прежнему остался глубоким стариком, пусть и довольно крепким для своих лет.

Мысли эти лениво текли в голове Ким Хюн Чина, все еще затуманенной алкоголем. Старик тем временем продолжал свою нотацию, благополучно уже проходящую мимо ушей беспутного родственника:

- Твой отец Ким Хан Соль в молодости был не лучше тебя, юноша. И все же, ему достало благоразумия и наследственной мудрости, чтобы оставить этот порочный путь, поставив честь и нужды семьи Ким превыше личной праздности и сибаритсва. Твой дед, Ким Чон Нам…

История семьи, тем более в интерпретации двоюродного деда, была Лени, мягко говоря, мало интересна. В соседней комнате под чавкающие звуки половой тряпки вполголоса ругался какой-то мужчина, ему вторило нечленораздельное мычание пьяной Сюй Юань. Глазок камеры наблюдения хамовато пялился на Ким Хюн Чина, по его мутно поблескивающему объективу ползала сонная муха. Время о времени «умный» механизм заставлял камеру бессмысленно дернуться влево-вправо, надеясь согнать назойливое насекомое, но муха, видимо, обладала большей обучаемостью, чем новейшая процессорная техника, и на провокации не поддавалась.

Наконец, обличительное красноречие Ким Юн Чхуля иссякло. Некоторое время он занимал эфир бессмысленным шамканьем, после чего попросил адрес полицейского участка, в котором задержали Лени.

- Меня не интересуют подробности, - прервал он попытку внучатого племянника рассказать о своем задержании более подробно. – Жди.

Ждать пришлось недолго. Едва успев вернуться в камеру и присесть на жесткий пластиковый лежак, Ким Хюн Чин был с удивительной, даже нервозной поспешностью со стороны полицейских препровожден в отдельный кабинет, видимо принадлежащий начальнику отделения. Кабинет не блистал роскошью, напротив – обставлен был со спартанской строгостью. Большой портрет председателя над креслом хозяина кабинета взирал на вошедшего корейца с отеческой суровостью, словно заведомо знал все вольные и невольные его прегрешения. Сидящий под портретом китаец был несколько менее презентабелен: огромная лысина расчерченная редкими ниточками волос от уха к уху, обвисшие дряблые щеки, мешки под глазами. Искусственный глаз, явно устаревшей модели бессмысленно бликовал в свете электрической лампы, висящей под потолком.

Стол был из простого пластика, даже без намека на декоративность. В него был встроен небольшой терминал, судя по всему так же являющийся и станцией связи. Сверх того, прикрытая ладонями сидящего, на столе лежала небольшая черная папка. По другую сторону стола разместился сенсорный экран для подписи электронных документов с совершенно по-сельски привязанным к нему обрывком провода стилусом.

- Проходите, Ким-сяншен, садитесь, - не вставая указал на стоящий перед столом столь же аскетичный и неудобный стул китаец. – Я надеюсь, полиция не слишком вас потревожила?

Вопрос оказался неожиданным. С одной стороны, вмешательство двоюродного деда должно было возыметь эффект, но что он будет именно таким, Лени не ожидал.

- Что тут у нас, - раскрывая папку промурлыкал китаец. Под черным пластиком обнаружился небольшой ЖК-экран. Киму доводилось сталкиваться с такими – это был особый, ограниченный вид таблетов*, который использовался полицией в качестве личных дел задержанных. Оный был напрямую подключен к полицейской базе и содержал всю необходимую информацию, вплоть до стереосъемки с места происшествия. Оную китаец и раскрыл. Задумчиво повертел изображение стремительно несущейся по трассе «Ламборгини», пожевал губами. Потом раскрыл следующий файл, уже с Лени и пистолетом.

- Ну что я могу сказать, - тон его по-прежнему был благодушно-мурлыкающий. – Насчет скорости вы не соврали, действительно до двух сотен всего… Что же до пистолета – я полагаю у вас есть на него разрешение?

Не дожидаясь ответа, он снова полистал какие-то документы в деле и продолжил:

- Конечно, имела место быть угроза оружием, но насколько я понял, эта девушка ваша…эм-м.. знакомая? На самом деле, я не могу возбудить дела, если не поступит соответствующего заявления с её стороны. А ведь его не поступит, я полагаю? Молодые ссорятся – только тешатся, а Ким-сяншен?

Улыбка на лице этого толстяка вызвала у Ленни ощутимый приступ тошноты.

- У нас остался всего один небольшой момент: вождение в нетрезвом виде. Но тут, я так думаю, мы обойдемся административным взысканием. Вам выпишут штраф, и вы можете быть свободны, господин Ким. Всего наилучшего. Надеюсь, пребывание в нашем участке не причинило вам особенных неудобств.

Он встал со своего места и проводил слегка удивленного столь легким разрешением вопроса Ким Хюн Чина до дверей. Там его уже ждал сержант Ю, застывший с неподвижным лицом и взглядом, от которого можно было прикуривать.

Машину подогнали ко входу в участок. Накрапывал дождь, действие алкоголя из-за погони и стресса уже закончилось, и голова Ленни уже начала побаливать. На пассажирском сиденье расположилась Сюй Юань, с лицом, начисто лишенным макияжа и раскрасневшимся – не иначе как от жесткой, холодной воды, которой девушку приводили в чувство. Появление Ленни она демонстративно проигнорировала, уставившись прямо перед собой. Противным зудом в голове прозвучал вызов на Eye-pad. В поле зрения, слева сверху появилась иконка вызывающего – скупые черные цифры «1488» на сером фоне.
- Вэй? – разговаривать с сетевиком не хотелось, но все равно созваниваться с ним бы пришлось – нужно, чтобы он договорился о восстановлении покрытия, которое испортила эта чертова дура.
- Ни хао, Ленни! – захрипел искаженный фильтрами голос. Видеоизображения сетевик не подключил – может и к лучшему, обычно он пускал вместо картинки с камеры какое-то хард-кор порно. – Давно тебя не было слышно. Как Пекин? А, к черту, потому расскажешь. Когда будешь в Макао? Тут наклевывается отличный заезд, подтянутся люди с нормальными тачками, чифэны, как с куста. Чертов мост, цао, Дружбы, пять километров в одну сторону по прямой. Что скажешь?

Ким Хюн Чин ответил не сразу. В немного очистившемся от алкоголя и от того обретшим неприятную резкость мышления мозгу корейца настойчиво стучалась мысль: «И как это двуличной гадюке, моему деду, удалось так быстро и так легко все устроить?»

Луис, Диего

Решили двинуться вверх по течению ручья – чтобы не ломать ноги, пробираясь по густому прибрежному лесу. Было еще достаточно светло – сумерки в этих краях были явлением редким, светло было до тех пор, пока солнце окончательно не скрывалось за горизонтом. А после этого сразу наступала ночь, темная, словно королевский бархат.

Узкое русло ручья так же густо заросло деревьями, нависавшими над ним так, что кроны их смыкались сверху, образуя некий тоннель, наполненный неясным рыже-зеленым светом. Берег был болотистым и топким, ноги проваливались в упругую грязь, которая отпускала их с недовольным чавканьем. Мерзостные насекомые тут же налетели на людей, тучами увиваясь вокруг, норовя забраться в глаза и носы. В зеленом сумраке леса шипели и клекотали невидимые твари, слышен был треск сучьев и шевеление веток, словно кто-то незримый преследовал испанцев, чужих в этой жуткой земле.

Дымный столб отсюда был не различим – кроны надежно скрывали небесный свод. И все же, Луис был уверен, что русло обязательно выведет их к селению – любой человек, какого бы цвета не была его кожа, нуждается в пресной воде – а значит, будет селиться у ее источника.

Его правота вскоре подтвердилась. Впереди показался просвет, сквозь гнилостный дух влажного тропического леса, ноздрей коснулся запах гари, едкий и резкий. По мере приближения в нем проступил запах паленого мяса – отвратительный в своей отчетливости. Испанцам хорошо известен был этот одор – костры инквизиции все еще пылали на их родине и каждый добропорядочный христианин, дабы не вызвать недоверия Святого Судейшества, исправно посещал публичные аутодафе, полной грудью вдыхая смрад сгорающих грешников, преданных очистительному огню.

Затаившись среди ветвей на границе открытого пространства, испанцы с удивлением и ужасом оглядели картину, открывшуюся их глазам. Это была деревня, небольшая, но куда более похожая на деревню испанскую, нежели на те убогие скопления тростниковых хижин, которые встречены были конкистадорами на Кубе. Тут были дома из глины и камня с округлыми куполообразными крышами с дверными проемами закрытыми тканными пологами. Ткань, даже тронутая огнем и порванная, поражала изяществом и сложностью узора, многообразием цветом. Дома образовывали кольцо вокру большой откртой площадки, в центре которой стоял столб, удивительно высокий – не меньше пяти человеческих ростов, оканчивающийся квадратной рамой. На раме крепились канаты, на которых за ноги подвешены были четверо мужчин индейцев. В неясном свете трудно было рассмотреть их подробно, но вне всяких сомнений, они были мертвы.

У столба, сваленные в огромную, уродливую кучу, лежали мертвецы. Кто-то устроил из их тел огромный костер, но пламя не сумело пожрать такую массу плоти и обгоревшие и изуродованные пламенем, трупы взирали на внезапных гостей пустыми глазницами.

Всюду видны были следы грабеж и разорения – похоже, деревня подверглась разрушительному и беспощадному набегу. В некоторых повреждениях можно было угадать следы боя, опытный глаз Диего увидел даже оружие местных – странную плоскую дубину, края которой поблескивали чем-то фиолетовым. И все же, тела защитников, похоже попали в общий погребальный костер. Исключение составляло несколько детских тел отчего-то лежащих поодаль, возле небольшого кострища. Издалека трудно было разглядеть, но видно ыбло, что несчастных буквально расчленили, нетронутыми сохранились только головы. Пораженные отвратительностью открывшейся картины, конкистадоры застыли, не в силах пошевелиться.

Алехандро, Риккардо.

Не успев углубиться в лес и на сотню шагов, испанцы услышали тоникй, пронзительный вскрик, женский или даже детский. Ему вторил гулхой рык Гриза, мрачный и не обещающий ничего хорошего. Спустя мгновение послышался треск в спешке ломаемых веток, будто кто-то несся, сломя голову прямо сквозь чащу. Насторожившись, конкистадоры подняли оружие. Из подлеска показалось обнаженное тело. Неизвестный, расцарапаны в кровь и перепачканный грязью, на миг застыл перед испанцами – не более чем хватило, чтобы понять, что перед ними мальчик, не старше десяти лет. Ужас плясал в его глазах, усилившись многократно в ту же секунду, как он увидел выросших перед ним великанов. Мальчишка прыгнул в сторону, подобно дикому коту вскарабкался на пальму, откуда пытался перепрыгнуть на другую, но сорвался и упал в кустарник, даже не вскрикнув, мальчишка вскочил и снова пустился бежать, подволакивая сильно кровоточащую ногу.

Гриз тяжело дыша пронесся мимо испанцев, неумолимо настигая ребенка. Очевидно было, что пес гнал того к побережью, видимо не желая утруждать себя продиранием сквозь подлесок.

- Стой, чико! Санта Мария, да стой же ты! – заорал Риккардо, бросаясь вслед за псом. – А, пута ди мадре!

Мальчишка выскочил на пляж, где на мгновение ему удалось ускорить свой бег. Но Гриз на открытой местности двигался куда быстрее и настиг несчастного в доли мгновения. Прыгнув, он ударил ребенка всей тяжестью своего тела, повалив на землю и прижав лапами. Мальчик тихо плакал, чувствуя как капает на спину горячая слюна зверя.

- Vete, Gris, Vete! – продолжал кричать Риккардо подбегая к ним, но пес явно не собирался ни отходить, ни нападать на ребенка. Повернув лобастую голову к подбегающим испанцам, он с холодным безразличием наблюдал, как они, запыхавшись, подбегают к нему. Риккардо остановился, уперев руку в бедра и согнувшись почти пополам. Хриплое дыхание его медленно переросло в сиплый хохот.

-Прирожденный охотник, клянусь Святым Северином… Клянусь апостолом Петром и ключами от рая, этот пес – настоящий ловец!.. Bueno, Gris, bueno…

Алехандро же не было та смешно. Словно громом пораженный, начисто забыв об огромной псине, стоявшей над лежащим ребенком, он подошел ближе, склонившись над лежащим и рассматривая его со всей пристальносью.

- Иисус Сладчайший! – прекратив смеяться, Риккардо и сам присмотрелся к ребенку. Улыбка сошла с его лица. – Не может этого быть!

Этого не могло быть, но так было. Ребенко, лежащий перед ними, хоть и загорел от здешнего солнца и одет был в индейскую набедренную повязку, все же, вне всякого сомнения был белым.

- Билл, черт возьми, ты можешь хотя бы на секунду вспомнить, что человек, который сидит в твоей машине несколько часов назад попал в серьезную аварию и мог погибнуть? – возмутился Мартин. – Какого дьявола ты к нему пристаешь? Я понимаю конечно, что по китайским меркам одна человеческая жизнь – это даже не убыль, это так – шевеление тростника на ветру, но будь я проклят, если даже ты не воспринимаешь жизнь человеческую очень, мать его, серьезно – если эта жизнь твоя.
Он откинулся на сиденье, несколько раз вдохнул-выдохнул, восстанавливая дыхание.
- Питер, не волнуйтесь так, - произнес он уже спокойно. – Опасность заболеть здесь ничем не выше, нежели в Бостоне или Сент-Луисе. Первоначальную помощь вам уже оказали, теперь, по прибытии в город вам надо будет посетить врача. При необходимости он сделает вам пару прививок – если вы еще не получили их по прилету. Все будет в порядке.
Курить хотелось неимоверно.
- Стив, - спросил Мартин, не давая конкурантам опомнится. – А ты Чехова читал в оригинале? Я имею ввиду, на русском или английский перевод? Я слышал, что английские переводы русской литературы – просто отстой. Разные языки слишком. Я читал на немецком. Кстати, о коммуничтической литературе – как тебе Толстой? Алексей, не Лев. Билл, ты не против, если я закурю?
Прожив в Китае фактически всю сознательную жизнь, считая себя скорее китайцем, нежели немцем, Мартин страстно не любил главный, непреложный атрибут этой страны – китайцев. Точнее, не то чтобы он их не любил – к стыду своему (где-то глубоко внутри, конечно, настоящий шанхайлендер никогда не стал бы открыто стыдиться такого), Мартин Херрингслейк до сих пор не понимал китайцев. Как работает голова у этих людей до сих пор оставалось для него совершеннейшей загадкой. А всякая загадка неизбежно вызывает в том, кто не может ее разгадать одно из двух чувств: либо страх, либо гнев. Мартин так до конца и не определился, какое из двух испытывает он.
- А мне недавно попался в руки томик Ремарка. Это такой странный парень с наполовину женским именем – Эрих Мария. Я читал его «Мансарду снов» раньше. Очень впечатлился. Но эта книга – другая. Она про войну. «На Западном фронте без перемен». Не читал?

Тяжело. Настолько тяжело, что кажется, что умер и попал прямиком в ад, где бессмертная твоя душа, освобожденная от бренной плоти, поджаривается на дьявольском огне, словно глиняный кувшин, поставленный в разогретую докрасна печь. Это не назвать болью – боли нет, как нет тела. Это огонь, беспощадный и всеобъемлющий, без остатка заполнивший всё, чего касается помутившееся сознание. Нет ни памяти, ни времени, есть только жар. Эта пытка кажется бесконечной – и от чувства этого ещё более невыносимой.

Но время не останавливает свой бег даже в аду – и здесь течение его можно отметить по изменениям, происходящим вокруг. Сначала они кажутся едва заметными – словно сквозь давящее тепло проступили ощущения собственного тела: рук, ног, головы. Потом ощущения эти крепнут, становятся более осязаемыми и понятными. Кожа чувствует на себе затвердевшую, пропитанную солью ткань, небритая щека – влажную хрупкость прогретого солнцем песка. Ноги, лишившиеся сапог, лижет волна. Шум прибоя постепенно пробивается сквозь тугую вату, намертво закупорившую уши. Последним возвращается зрение – сквозь закрытые веки ярко-красным светит злое тропическое солнце, такое неприветливое к чужакам.

Попытка открыть глаза болезненна – выпарившаяся на веках соль намертво спаяла ресницы. Поднявшись на четвереньки ползешь назад, к прибою, опускаешь лицо в пенящуюся воду, горячую от стоящей жары, даешь ей растворить корку на лице.

Увиденное приносит мало радости: узкая полоска белого песка, с одной стороны обрезанная бирюзой океана, с другой – пестрой стеной тропического леса. Берег усеян обломками и телами – все, что осталось от экспедиции Хорхе Луиса ди Армарилья и Аскалона, отважного идальго, отплывшего из Саньтьяго-де-Куба на поиски загадочной западной земли, где, по слухам, стены языческих храмов выложены были золотыми плитами толщиною в палец.
Много добрых христиан-испанцев нашли на этом пляже последний свой приют. Береговые крабы уже подбираются к ним, щелкая клешнями, а редкие птицы описывают низкие круги над местом крушения.

Но кто-то, милостью Девы Марии, спасся. Такие осторожно шевелятся, до крайности истощенные недавней борьбой за жизнь, не веря толком ещё в свое чудесное избавление. Впрочем, избавление ли?

Солнце на две ладони опускается к скалистому горизонту, когда выжившие наконец собираются вместе. Их шестеро – усталые люди, в глазах которых лишь страх и отчаяние. Их одежда пропиталась солью, став жесткой и неподатливой, обувь осталась в океанской пучине, равно как и всё снаряжение. Но надежда не до конца угасла в их сердцах – всего в полумиле от берега возвышается севший на мель остов каравеллы – бушприт сломанной костью указывает в бездонную синеву неба, обшивка бортов искалечена и порвана во множестве мест. И все же, каравелла днищем лежит на дне.

- Сейчас отлив, - хмуро заключает один из выживших, чьи усы и брода от соли кажутся совсем седыми. – Нужно успеть до того, как вода вернется – тогда её либо накроет, либо унесет на глубину. Нужно успеть до заката.

Золотой диск солнца, необычайно яркий, висит ещё высоко – прежде чем начнется прилив, минет больше четырех часов. Крабы ползают по телам мертвецов, щелкая клешнями, словно благодарят крабьего своего бога за посланный пир.

Добрую половину пути до каравеллы пока что можно пройти вброд – берег здесь пологий и глубина набирается медленно. Но остаток – никак не меньше сотни брасов*, идет по глубокой воде. Его можно преодолеть вплавь, надеясь, что шлюпку, закрепленную на палубе, не сорвало и не повредило штормом. Но, учитывая состояние самого корабля, надеяться на это не стоит.

Фигура, стоящая перед Сугияма пахнет особенно. Он долгое время отчаянно пытается уловить, в чем же именно кроется эта особенность, эта тонкость… чтобы в итоге понять, что Хиде вообще не источает запаха. Так может пахнуть вода в ручье или свежевыпавший снег в морозную ночь – такую как эта.

- Доброй ночи, - поздоровался Аюму с Хиде. - С чем пожаловал?

Ронин вонзил в него стеклянный взгляд. На секунду показалось, что в глубине застывших его глаз проступило страдание, точно человек силился сбросить сдавившие его по рукам и ногам путы – но тут же исчезло. Хиде пошатываеся, словно перепив саке, после чего делает неуверенный шаг вперед, в сторону костра.

Кихо, осторожно обойдя ронина сзади, извлекает из ножен меч. Клинок движется бесшумно, не нарушая тишины вокруг даже малейшим шорохом. Сверкающее в отблесках костра лезвие отполировано точно зеркало. Мгновение – и стоящий спиной воин отражается в нём – изорванный, покрытый инеем. Кажется, что ничего особенного в отражении нет, оно в точности повторяет стоящего перед костром Хидэ

В этот момент Хидэко, подобрав небольшой округлый камешек, без особой силы бросает его в ночного гостя. Это происходит так неожиданно, что остальные даже не успевают отреагировать: секунда – и камень завершает свой краткий полет. Реакция Хиде молниеносна, клинок вылетает из ножен, подобно змее, слышится приглушенное звякание и камень отлетает в сторону. Ронин, оканчивая кату застывает с мечом, поднятым над головой. Правая рука его кажется высеченной изо льда – теперь это отчетливо видно. Светящиеся огоньки пляшут вокруг него, точно подхваченные смерчем.

— Не до Сучжоу! — Фаундбаскет быстро протянул из-под пледа левую руку, схватив Мартина за рукав. — Слушайте! Довезите меня сейчас до Шанхая, как можно быстрей, и я вам обеспечу такой репортаж, которого вы в вашем «Шанхай Таймс» не видели со времён… да я не знаю, с каких времён! Со времён Троецарствия вы не видели такого репортажа! Просто довезите меня до Шанхая, и вы не пожалеете!"

- Что вы, что вы! - осторожно перехватив за запястье американца, улыбнулся Мартин. - В Шанхай - так в Шанхай. Какое-то время я ещё намерен провести здесь, может быть час-полтора. Вы выдержите? Как ваша рука?

Неплохо было бы организовать бедолаге пару глотков чего-нибудь горячительного, американцы падки на это дело, но сам Мартин к алкоголю относился сдержанно и заветной фляжки, как многие, во внутреннем кармане плаща не носил.

Достав трубку, он неторопливо начал набивать её, ненавязчиво оглядываясь и прислушиваясь. Отрывочные фразы, краткие эпизоды – всё это могло бы стать отличными эпизодами предстоящего репортажа. Настроение было ни к чёрту, если честно. Не то что делами заниматься, даже стоять было как-то лень – как будто господин Херринслейк вдруг разом выпал из стройной, упорядоченной ткани мира, провалился в какую-то бездну, где проболтался с год, а когда вынырнул, оказалось, что не прошло и минуты. Всё тот же американец соломенный, с цепкими пальцами и лихорадочным блеском в глазах, все те же пассажиры в бинтах и пледах.

Чиркнув спичкой, Мартин затянулся. Дым горячей струёй прошелся по горлу, легким. В голове прояснилось.
«Вот. Так-то оно лучше будет».
- Скажите, Питер, а каким ветром вас, корреспондента «Ньюсвик» вообще забросило в Китай?

Глава Первая: Лес повешенных


Леса полоса
На склоне горы, словно
Пояс для меча.

Акт 1

Свежевыпавший снег скрипит под ногами. Ещё пару часов назад его не было – но тяжелые, низко нависшие тучи разом раскрылись – и белый пух в полном безветрии неслышно укрыл землю белоснежным ковром. Тропинка, уходящая между сосен, словно по волшебству исчезла, оставив путников гадать, куда им свернуть теперь. Самой горы за густыми, укрытыми снежным покровом кронами уже было не разглядеть. Да и вечер приближался – стремительно темнело, и лучи уходящего солнца, с трудом пробивающие пелену облаков, давали всё меньше и меньше света.

Шли молча. Едва знакомые, люди с недоверием смотрели друг на друга. Мужчины и женщины, неожиданно для себя связанные общей целью.Сосредоточенные и немногословные. Вот осторожно ступает гейша – глаза её прикрыты красной повязкой, шаги осторожны и неторопливы, за спиной – небольшой мешок. Она кажется являет собой воплощение уходящей эпохи Эдо, времени, когда гейдзины ещё не осквернили истинную культуру империи своим влиянием. Впрочем, это может быть лишь поверхностное впечатление.
Противоположность ей – вторая женщина, суровая и аскетичная, уже не молодая. В глазах – суровая решимость. За спиной – нагината, лезвие которой сверкает безупречной чистотой заточки.

Мужчины этой странной компании менее экзотичны. Сосредоточенные лица, подозрительность в беглых взглдах, рукоятки мечей за поясом, потертые от частого использования. Руки, привыкшие держать лишь меч и ничего другого. Широкие поля амигасу бросают густые тени на лица. Все погружены в размышления, не считая нужным нарушать молчание.

Поразмыслить есть над чем: странный шанс, старй даймё бедного, затухающего клана, все самураи которого либо бежали в одну из столиц, участвовать в реформировании страны, либо слишком стары, чтобы быть способными на что-либо кроме чиновничьей работы. Слова дряхлеющего властителя, обещающие немалую награду:
«Козни ведьмы… отравили саму жизнь в моих владениях. Урожаи скудны… болезни часты… крестьяне обессилены отчаянием и страхом. Бакуфу…не дела до моих бед. Они заигрывают с южными варварами… забыв о заслугах моих предков перед Токугава Иэясу. Слава моего клана… оплачена кровью в битве при Сэкигахаре».
Решающая битва первого сёгуна клана Токугава состоялась два с половиной столетия назад. Едва ли за этот период долг перед этим безвестным даймё не был выплачен. Но это не интересовало стоявших перед ним. Мысли их занимали дела более близкие по времени и более тесно связанные с ними самими. Для них встреча с рассыпающимся стариком была лишь необходимой формальностью, элементом протокола.

И вот они здесь. Этот лес называют Лесом Повешенных – так говорят хроники хранящиеся в замке. Во времена Сонно Дзей суровые властители использовали этот лес для казни предавших их простолюдинов: крестьян, не уплативших рисовый налог, необходимый для содержания армий, и асигару, проявивших предательскую трусость на поле битвы. В свитках сказано, что один даймё, захвативший здешний замок всего на несколько месяцев, стал требовать с окрестных деревень риса для прокорма своих войск и выплаты жалование самураям. Он был не первым, кто так поступил и в амбарах крестьян риса почти не осталось. У них забрали последнее, обрекая на голод, и поселки взбунтовались. Даймё жестоко подавил бунт, приказав повесить всех пленных в этом лесу. Говорят, тогда не осталось ни одной свободной ветки от опушки до самого клона – на кажой висел бунтовщик.
С той поры местные жители почитают лес обитализем призраков и не рискуют ходить туда ночью, а зимой – даже днём. В замке рассказывали, что с той поры как ведьма поселилась здесь, всё стало ещё хуже – призраков стало больше, настолько, что они стали даже выходить из леса, нападая на ближние деревни.
Узкий проход между ветвистых сосен извивается подобно змее меж речных камней. Первозданная чистота снега остается нетронутой, тишина стоит такая, что кажется, кроме звука шагов и дыхания путников, нет более ничего в этой вселенной – только бесконечное, всеобъемлющее молчание.

Неожиданно слышится хлопанье крыльев. Крупный ворон, чёрный, как смоль, садится на ветку, сбросив с нее снежную шапку. Блестящий глаз его пытливо смотрит на замерших настороженно путника. Он словно изучает их, но через пару ударов сердца взмахивает крыльями и взлетает вверх, тут же скрывшись в сосновых кронах.

У дерева, где он сидел, путники вдруг замечают след. Человеческий лед – босая нога, достаточно крупная, скорее всего женская. Только ногти на пальцах видно давно не стриглись: длинные и прямые, они оставили глубокие борозды в снегу. Следы выходят из чащи и возвращаются туда, словно некто вышел на тропинку, но раздумав, повернул обратно.

Менее чем через час станет совсем темно. Усталость и холод уже дают о себе знать, нужно искать место для ночлега и собирать дрова для костра. Ночь, похоже, будет длинной.

Анджела Доурадо, Рикардо Монтойя
14 мая 2035 г., 00:13
Хумаита, Rua Cesário Alvim, 12
96a Delegacia Policial

Со схронами как-то было не слишком хорошо. Нет, схроны, конечно были, но их надежность отчего-то стала довольно сомнительной - что неудивительно, если смотреть на вопрос через призму вмешательства федералов с одной стороны и милитаров - с другой.
Залечь у Рикардо было странной идеей - с одной стороны, едва ли кто-либо стал бы искать подозреваемую у полицейского. С другой - ни федералы, ни милитары ведь не идиоты - связь Монтойи с Анджелой очевидна. Куча народу видела, как они вместе уезжали из ее квартиры, наверняка камеры возле полицейского участка тоже засекли их вместе. Рано или поздно его проверят - как только убедятся, что девушки нет в других, более очевидных местах.
Телефон. Гламурная мелодия, мягкая и буквально-таки "розовая, если бы у музыки, конечно, был цвет, в этот раз вызвала волну нескрываемого раздражения, настолько сильную, что захотелось вышвырнуть ппарат в окно прямо на трассу.
Анджела поставила эту мелодию на звонки Ласки - в качестве издевки. Долглая, старая история из области становления их профессиональных отношений. Нет смысла вспоминать.
- Девочка моя, - сипит в трубку траффиканте, - как ты? Как идет дело с копами? Рад, что ты еше на свободе, хе-хе. Я тут пораскинул мозгами, и решил, что самое время. Есть у меня одна берлога, совсем чистая. Для себя берег. Если надо - ты тоько скажи - пересидишь, пока буря уляжется, sim?
Предложение Ласки выглядело заманчиво. У этого хлыща и вправду могла быть такая нора, где-то на дне фавеллы, что даже федералам не найти. С другой - в альтруизм кариока верилось слабо, а очевидной выгоды для него Анджела пока усмотреть не могла. Это и настораживало.

Девушка переводит взгляд на Рикардо. Полицейский сосредоточен и непроницаем - это его выражение способно вывести из себя, особенно, когда чувствуешь, что ситуация критическая и самое время в панике бегать кругами. О чем он думает? Какой ему резон подставлять себя, вытаскивая Анджелу из такой задницы, хуже которой и представить трудно?

Рикардо еще раз прокручивал в голове ситуацию. Нет, здесь что-то явно не сросталось. Слишком быстро. Слишком. Милитары, к тому же высокопоставленные. И не на место преступления, а прямо в участок. Зачем? Хамять подробности? Так все равно федералы докопаются. Слишком грубо, слишком очевидно, даже для таких дуболомов. Что-то не сростается.
Машина летит по ночной трассе. Город вокруг пульсирует сотнями огней - вечно живой, и вместе с тем давно мертвый. Гигантский, уродливый вампир, ненасытный в своей жажде людской крови. И этой ночью ему нужна как минимум еще одна жизнь.

Судовой журнал U-300
18 февраля 1945 года, 14.00
Норвежское море, 61 град. с.ш., 3 град. з.д.

Воздушная тревога. Зафиксировано радарное излучение. Срочное погружение. Глубина – 30 метров.
Генрих Бюрен, первый вахтенный офицер субмарины «Вервольф», аккуратно вывел две ровные строчки на пожелтевшей бумаге судового журнала. Тканевый абажур лампы, освещавшей кают-компанию, медленно покачивался, слегка задевая край фуражки оберлойтнанта. Глаза чесались, словно в них надуло порядочную пригоршню пыли. Оно и не мудрено – после того как три дня назад командир слег с лихорадкой, вахты пришлось разделить на двоих с Тёкенталем, по двенадцать часов каждый. А тут еще и погода совсем ни к черту – дождь не прекращается вторые сутки, сильный юго-западный ветер грозит вот-вот перерасти в штормовой.
- Прошу прощения, герр оберлойтнант, - сквозь кают-компанию прошел один из матросов, помощник дизелиста, кажется. Он обдал Генриха крепким запахом, в котором смешались мужской пот и машинное масло. Сочетание совершенно невообразимое.
Про себя Бюрен в очередной раз поразился – казалось бы, за долгие дни похода можно легко выучить всех людей, присутствующих на лодке. Если не за один патруль, то за два – точно. И все же, с завидной регулярностью ему попадались матросы, которые казались совершенно незнакомыми, эдакие местные привидения, появляющиеся из ниоткуда и в никуда уходящие.
На соседней койке заворочался Гильза. Ему выпала ночная вахта и сейчас он пытался отоспаться. Погружение этому только способствовало – заметно уменьшилась качка, да и ровный гул электромоторов был куда тише рокота дизелей. Ничего, через час, когда воздуха станет поменьше, сон второго вахтенного станет менее приятным.
Не то, чтобы Генрих не любил своего товарища, скорее даже наоборот. Просто недели, проведенные в море, мало способствовали теплым отношениям. Уже через десять-пятнадцать дней одни и те же лица, пусть даже замаскировавшиеся под «романтичными бородками» начинали откровенно раздражать, а одни и те же темы для разговоров, предсказуемые с самого начала шутки и прочая неизбывная атрибутика боевого патруля действовали не хуже, чем красная тряпка на быка.
Старшего инженера не было – наверное, отправился осматривать лодку. Он жаловался, что после бомбардировки, в которую они попали на день Святого Валентина, он беспокоится за целостность корпуса.
Генрих поморщился – в тот день на них сбросили не меньше тридцати глубинных бомб. Эсминец Томми гонял их больше трех часов – и это еще было большой удачей, поскольку удалось выйти в мелкую воду и залечь на дно. Покрутившись над ними с полчаса, бритты ушли, опасаясь надолго оставлять конвой – видимость была не дальше пятисот метров. После того случая каждый скрип, издаваемый лодкой в подводном положении, отзывался волной мороза по позвоночнику Бюрена. Чтобы отвлечься от таких мыслей, он встал и вышел на центральный пост.
Штурман, склонившись над своим небольшим столиком что-то отмечал на карте, акустик сидел в своем кресле свободно откинувшись, даже не глядя на приборы.
- Все тихо? – спросил у него Бюрен, легко коснувшись плеча.
- Как в покойницкой, - мрачно пошутил акустик, Харольд Вёльде, кажется. Да, Харольд Вёльде. Матросы его еще называли «Свинцовый нос», потому что кончик его длинного носа часто становился неестественно синего цвета – особенно на холоде.
- Всплытие. Перископная глубина, - скомандовал оберлойтнант.
- Носовой руль – пять, кормовой – десять, всплытие, - эхом раздался голос боцмана, - Сто литров на корму. Подать воздух во вторую и четвертую цистерны.
Зашипел по трубопроводам воздух, палуба под ногами вздыбилась, поднимаясь к носу. Сейчас сжатый воздух, подаваемый компрессором, выгонял морскую воду из цистерн, расположенных в боковых булях лодки. Стрелка манометра медленно поползла против часовой стрелки, оторвавшись от отметки «30».
- Есть перископная глубина! – отрапортовал боцман.
- Поднять перископ! – зажужжали вентили, зашуршала трубка перископа, взмывая вверх – из боевой рубки и дальше – сквозь темно-синюю воду Норвежского моря.
Приникнув к окулярам прибора, Бюрен выругался – видимость была откровенно паршивой. Высокие волны то и дело захлестывали перископ, все попытки рулевого компенсировать качку казались бесполезными – трубку раскачивало так, что у наблюдателя могла закружиться голова. В течение пяти минут пытаясь разглядеть хоть что-то, Генрих, наконец, оставил это занятие.
- Лечь на прежний курс, - скомандовал он, - Поднять шнорхель. Полтора часа идти под шнорхелем на крейсерском ходу.
Прежний курс. Хотелось бы верить, что курс этот – правильный. Лодка вела патрулирование в районе Бреста, когда была получена первая из трех радиограмм. Первая, но порядком испортившая настроение.

Командование 11 боевой флотилией.
Всем, находящимся в патруле субмаринам предписывается немедленно прервать выполнение заданий и вернуться на базы дислокаций. Лодкам, приписанным к базам в Киле и Ростоке вернуться в ближайшие базы в Норвегии.
Приказ подписан: фрегаттенкапитейн Генрих Леманн-Вилленброк
Приказ санкционирован: главнокомандующий вооруженными силами Третьего рейха, фюрер Герман Геринг.
11 февраля 1945 г.

О том, что Геринг объявил себя преемником погибшего от рук убийцы Гитлера, Бюрен знал еще до отплытия. Равно как и то, что многие высшие чины Вермахта не согласились с такой кандидатурой. О том, что Геринг отдал приказ бомбить Дувр и Антверпен химическим оружием, подводники узнали уже в походе из сводок ОКВ. Равно как и о заявке Гиммлера, открыто выступившего против нового верховного правителя Германской Империи. С того дня ОКВ регулярно отчитывалось о растущих успехах на всех фронтах, бюро Геббельса с назойливостью, достойной лучшего применения, разглагольствовало о растущих противоречиях между Англией и Советами, а экипаж U-300 недовольно ворчал об «очередной перебранке в верхах»
Позавчера была получена еще одна радиограмма – и того интереснее. На этот раз исходящая из структуры СС

(SS-FHA) СС Фюрунгсгауптамт*
Всем субмаринам, находящимся вне баз. Запрещается предпринимать активные действия, как то торпедировать и обстреливать корабли противника. По получению данного приказа немедленно проследовать к месту базирования. Всему офицерскому составу по прибытию максимально быстро доложить в ближайшее управление СС.
Приказ подписан: рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.

Подобный приказ без особого труда можно было трактовать как попытку СС заполучить контроль над Кригсмарине. Говорят, что-то подобное уже бывало раньше, только происходило исключительно в кулуарах и жестко пресекалось Гитлером. Теперь, когда бренное тело фюрера покоилось в специальном склепе в Берлине, борьба за освободившийся трон, похоже, набирала обороты.
Убедившись, что лодка вернулась на прежний курс, шнорхель поднят и подключен, а редуктор переключен на дизеля, Бюрен позвал стюарда.
- Слушаю, герр оберлойтнант, - отозвался парнишка, худощавый и большеглазый, словно морской конек. Фридрих Креш, девятнадцати лет от роду, доброволец, прошедший ускоренные курсы подводников. Еще один герой, которые так нужны Рейху.
- Сделай мне кофе, Фридрих, - устало сказал ему Бюрен. Стюард исчез в люке, ведущем в кормовую часть, а Генрих вернулся в кают-компанию. Усевшись на койку и устало прислонившись к деревянной обшивке, он меланхолично рассматривал фотопортрет Денница, висящий напротив. Кто его повесил? Старший инженер, кажется. Странно – казалось бы этом машинному червю должно быть меньше всего дела до высшего командования военно-морских сил. Впрочем, Денниц был фигурой импозантной, тут не поспоришь.
Стюард принес кофе и небольшое блюдце на котором лежал порезанный тонкими ломтями кекс. Кофе был отвратительного качества и носил вполне соответствующее название – «пот нигера». Кекс был не лучше – за время похода он несколько раз отсыревал и наверное кое-где мог и заплесневеть, но в целом больше походил на кусок слежавшегося теста. Сделав хороший глоток кофе, Генрих задумчиво взял двумя пальцами кусочек кекса и поднес его к глазам. Выглядел он не очень-то аппетитно.
За занавеской зашевелился Гильза, видимо разбуженный кофейным запахом.
- Что такое? – буркнул он недовольно, отодвинув занавеску, - шикуете в одиночестве, герр оберлойтнант? Ничего, сейчас я составлю тебе компанию.
Слышно было, как он возится за ширмой, одеваясь. Это было одним из бесполезных, но удивительных умений, приобретаемый на подводной лодке – полностью одеться в узком пространстве 180 на 50 и на 50 сантиметров. Вскоре Трёкенталь уже сидел на своей койке и выглядел так, будто не спал еще минуту назад. Бледно-голубые глаза его поблескивали в свете лампы.
- Стюард! – рявкнул он, - еще чашку кофе! А что это?
Обращался он уже видимо к Бюрену.
- Что именно? – поинтересовался тот.
- Лодка под водой идет? – утонил Теодор, - А судя по тому, что воняет горелым дизелем, еще и под шнорхелем**. Что стряслось, Генрих?
- А ты не слышал сигнала тревоги? – поинтересовался Бюрен спокойно. Гильза пожал плечами.
- Я спал. После ночи на мостике, в шквал, когда толком не поймешь какая вода хлещет тебя по лицу – морская или небесная, можно проспать не только сигнал тревоги. Тем более, что нас ведь не бомбили.
- Хвала святым, нет.
- Так что же стряслось?
- Сработал детектор радарного излучения, - коротко пояснил Генрих. Трёкенталь поморщился.
- Проклятые Томми. И не сидится им дома в такую погоду. Это был самолет?
- Скорее всего. Гидролокатор ничего не показал.
- И давно?
Бюрен достал из кармана часы.
- Пятьдесят три минуты назад.
- Так командуй всплытие! Хватит травить матросов - этот поганец нас давно потерял, можешь мне поверить, - Гильза отхлебнул кофе и подхватил с блюдца кусок кекса, который незамедлительно отправил в рот.
- Через тридцать минут, - спокойно ответил Бюрен. Трёкенталь хотел было что-то возразить, но его прервал выкрик акустика.
- Герр Оберлойтнант! Шум винтов на десять градусов. Приближается!

Мартин вышел из машины, скептически окинув развернувшуюся перед ним мизансцену.
- Везет мне на полицейские оцепления, честное слово. И ведь никакого клуба поблизости, чтобы в подвал и через окно... - проворчал он себе под нос.
Оглядевшись по сторонам, поискал конкурентов - может кто-то оказался тут раньше и уже нашел официалов, готовых отвечать на вопросы?
Первой, вполне приемлемой целью, казались пострадавшие. Пока их отсюда не вывезли, стоило найти кого-то относительно вменяемого, и распросить.
Херрингслейк осмотрел людей в пледах выискивая европейские лица - они как-то более привычны к журналистам, задающим глупые вопросы.
- Джимии, - бросил он, уже начиная движение в сторону пассажиров, - попробуй обойти насыпь и посмотреть, что там с поездом.
Второй по приоритетности целью был бы офицер полиции. Вытянуть из него что-то конкретное вряд ли получится, но все же попробовать стоило.
"И вот что я здесь делаю?" - мысленно спросил себя журналист, чавкая лакированными ботинками по осенней распутице, - "Угроблю обувь к чертовой матери, придется новую покупать. И ведь наверняка полы плаща в грязь измажу".
Отчего-то вдруг вспомнилась Германия, Гёттинген, спокойный и ухоженный, после Шанхая казавшийся молодому Мартину каким-то игрушечным, карманным, как гравюра на серебрянном портсигаре отца. Вспомнился тихий квартал Гайсмар, с узкими улочками и домами построенными в конце восемнадцатого века. Вспомнилась как наяву городская ратуша - невысокое двухэтажное здание и смешной памятник перед ее входом - маленькая девочка с тремя гусями - "Гусятница Лиза", предмет искренней гордости горожан и символ студенчества университета Георга-Августа.
Странное время было - все было внове, незнакомо, непонятно. и в то же время, было спокойно и уютно, гораздо спокойнее, чем в привычном, родном практически Шанхае. Это Мартин понял только сейчас, совершенно неожиданно для себя. настолько неожиданно, что даже замер на месте, на полушаге, удивленно оглядываясь по сторонам - "А что я вообще здесь делаю?"
Одно воспоминание быстро сменилось другим. Нет, уже нет того Гёттингена, хотя все так же стоят старые домики, все так же улыбается под ажурным балдахином девочка Лиза. нет только той спокойной Германии. Есть Рейх, управляемый национал-социалистами.
"Время, время", - покачал головой журналист, - "Ничего не вернешь. А работать все-таки надо. Иначе, меня как Джимми шеф накажет монетой. А туфли новые покупать таки придется, видимо"

13 мая 2035 г, 20:40
Bangu favela Boqueirão, клуб "Concistadore"

"Конкистдор" был хорошим местом. Теодоро любил иногда наведываться сюда, чтобы отдохнуть, потанцевать, пообщаться с приятелями и познакомится с очередной (ии внеочередной) красавицей. шумное, многолюдное место, жизнь в котором закипала с закатом и не сбавляла интенсивности до рассвета. Здесь собиралась молодежь фавелы, все друг друга знали и чужих тут не было. Не мудрено! Boqueirão - фавела маленькая,здесь как не верти, а на одном конце чихнешь - на другом тебе уже здоровья желают. Крысы в такой коммуне долго не выживали - их быстро находили и припирали к стенке. Нарокмны... нарокманы - другое дело. Нельзя жить в фавеле и не употреблять эту дрянь. Это такая аксиома, наркотики здесь воспринимаются так же естествнно, как еда и питье. но даже самый законченный торчок не станет гадить в своей фавеле. Это неписанный закон.
В "Конкистадора" Теодоро пришел для того, чтобы встретиться с Фоджуэте, вожаком Ruas Alvirrubro. Он позвонил ему днем, сразу после того, как уехал от доктора. Фоджуэте выслушал футболиста и пообещал помочь. Подумав немного, он предложил встретиться вечером - и вот, Теодоро прибыл на место встречи.
- Ola, Теодоро! - Кариока появился из движущейся в танце толпы внезапно, словно чертик из табакерки, - Молодец, что зашел. Пойдем, сядем.
Они прошли сквозь танцпол и люди расходились, уступая ми дорогу. нельзя жить в маленькой фавеле и не знать тех, кто заправляет ей. Кариока, само собой, занимал VIP-кабинку, в которой, кроме него сидело еще двое парней и пяток девиц. Все были уже хорошо "поддаты".
Фоджуэте развалился на обтянутом фиолетовым бархатом диване, положим руки на плечи двум девицам, тут же прижавшимся к его тощей груди.
- Ну что, брат, дела твои идут не так хорошо,как хотелось бы? - спросил кариока без всякой насмешки или превосходства. В голосе его скорее слышалось сочувствие, хотя насколько искреннее - вопрос.
- Не отвечай. У всех нас бывают плохие времена. Клуб уже не тот, что раньше, правда? нужно с этим что-то делать. Молодые должны видеть перед собой идеал - так всегда отец мой говорил.
- Твой отец и правда так говорил? - переспроисл один из парней. Фоджуете посмотрел на него неодобрительно:
- Да, черт возьми, он так и говорил. Он всегда так говорил, ж я-то помню. А брат мой - тот и вовсе помешан был на футболе, просто бредил им. Молоды нужен повод для гордости, это точно. Им нужен идеал, цель. Без цели, не человек, а гуано. Тебе ничего не остается, кроме как дырявить себе вены, пока эта отрава не сожрет тебя целиком.
Вошла официантка, посавив перед Теодоро высокий коктейльный бокал с чем-то разноцветным, многослойным и горящим сверху.
- Попробуй, - реомендует кариока справа, - отпадная штука.
- ты что, совсем болван? - смеется Фоджуэте, - Он же спротсмен. Футболист. ему нельзя этого дербьма. не обращай на него внимания Теодоро. Значит тебе нужны деньги?
- Мне нужна работа.
- Ха! - кариока хлопает по голы плечам девиц ладонями, - Отлично сказано. ты не из тех, кто будет попрошайничать, это видно сразу. В тебе есть гордость. Видишь, майка, - он обращается к соседу слева, - вот оно, то что я говорю. У Теодоро есть идеал. А идела порождает гордость. Стальной штырь в твоем чертовом позвоночнике, который не дает тебе согнуться, как бы сильно не жали на твою шею.
Он поднимает бокал на вытянутую руку.
- За моего друга Теодоро - человека со сталью в хребте!
Кариока и девицы выпивают. Одна из них - брюнетка с выбеленной кожей и большими, карими глазами, бросает на футболиста заинтересованный взгляд.
- мне есть, что предложить тебе, друг, - продолжает Фоджуэте, - Никакого дерьма, нет. Зачем тебе оно - ты чистый парень, тебе этого не нужно. Но дело чести.
неожиданно, лицо его становится серьезным и сосредооченным.
- У меня в команде был один парень. Его звали Руис, но все его кликали "Керосином" - больно жгучий был парень, пусть душа его покоится с миром, - кариока крестится, - У него осталась сестра. Хорошая девушка, только недавно шестнадцать исполнилось.У нее проблемы сейчас. Она не приходила ко мне, но люди говорят. Кландестино - помнишь такого? - хочет взять ее в оборот. А ей всего шестнадцать.
Тедоро знал парня о кличке Кландестино. Он бл местным сутенером, вербовал девочек и отправлял на Ипабену работать с туристами и золотой молодежью. Кландестино не был частью Ruas Alvirrubro, но предпочитал с ними не ссориться. Равно, как и команда с ним - он ведь был приличным источником дохода.
- Ты же понимаешь - я не могу лино вмешаться, - подавшись вперед, доверительно прошептал кариока, - Будут вопросы, будет плохо для бизнеса. найди Кландестино и уговори его оставить девочку в покое. Если надо - помни ему немного ребра - но без фанатизма - не стоит наживать себе врагов.
Он достал из кармана брюк бумажку.
- Здесь адрес Кландестино и имя девочки.

Анджела Доурадо
14 мая 2035 г., 00:12
Хумаита, Rua Cesário Alvim, 12
96a Delegacia Policial

Так всегда бывает - если дела идут плохо, стоит ожидать, что в ближайшее время они пойдут еще хуже. "Еще хуже" в данном случае означает, само собой, появление Милитаров. Строго говоря, невзирая на то, что убит был их шеф, расследование подобных дел - не их компетенция. Их дело - выбивать ногой двери и снижать уровень преступности в городе путем повышения содержания свинца в организме преступников. Черт, у них ведь даже нет своих следователей. Правда подобные выводы могли утешать Анджелу, но не могли не беспокоить Рикардо.
На самом деле, шанс того, что милитары возьмутся за это дело, был невелик. равно как и шанс того, что дело отдадут Policia Civil. Скорее всего, через сутки-двое подключатся федералы - они организация инертная, вечно загруженная какими-то своими сверхважными и сверхсекретными делами, настолько, что даже такое громкое дело дойдет до их руки не раньше чем через двадцать четыре часа.
за это время нужно найти уверенную ниточку, которая укажет на подозреваемого. Или, во всяком случае, отведет подозрения от синьорины Доуардо, что для Монтойи было важнее. Шеф милитаров - это конечно хорошо, но крошка Анджела - надежный и проверенный источник дохода, так сказать, основа благосостояния. Слить ее просто так было бы не очень приятно. С другой стороны, таких людей, как тезка Монтойи просто так не убивают - за этим наверняка стоят серьезные люди. Переходить дорогу тем, кто заказывает такую музыку тоже было совсем не резонно.

Все это крутилось в головах мужчины и женщины, вошедших в двери участка 96а. Увиденная на стоянке машина с эмблемой РМ оптимизма не прибавляла.

Грим
12 мая 2035 г. 23:55
Rocinha, особняк Ману Негро

Деревянная обшивка лестницы под ногой противно скрипит. Звук резкий, громкий, буквально физической болью режущий ухо. И несомненно, услышанный наверху. Секундная задержка - и кибераудио доносит до слуха щелчок затвора, за ним - нервное шипение. У какого-то кариока не выдержали нервы - проверил затвор. Дело дрянь - наверху их уже ждут.
Времени на размышление нет - да нет и смысла в таком размышлении - граната уходит вперед, глухо стуча металлическим телом по доскам пола. Чьи-то вскрики, суета поверх музыкального шума. Вспышка и аудиоудар - импланты привычно гасят их доставляя лишь легкий дискомфорт.
Вперед, вперед, вперед! - стучит в висках кровь. Санроз врывается в наполненную наркотическим дымом комнату, выпуская две короткие очереди. Грим идет за ним, мгновенно отмечая свою цель. Это здоровенная глыба плоти причудливо заполненная металлическими и пластиковыми вставками, вместо лица - плоская маска с бесчувственными желтыми окулярами. на шее - мигающий диодами ошейник - метка хозяина. Цепной ес - самое опасное, что может встретиться в фавеле. Берсерки Рио-де-Жанейро, списанные из-за неисправимых киберпсихозов, по темным каналам такие недочеловеки попадают в руки крупных траффиканте, где местные умельцы создают некое подобие механизма контроля для них. Это позволяет использовать псов как последний козырь в местных войнах - столь же опасный для врага, как для хозяина.
Громадина вскидывает винтовку - милитековский "Ронин" - отмечает подсознание. Менее опасный, чем оружие в руках Барракуды, но не намного менее. Ствол плюет огнем. резкое движение в сторону - и две пули ударяют в руку и ногу. Броня уверенно держит попадание. - только легкая боль выше локтя напоминает о том, что где-то между броней нательной и подкожной застряла пуля калибра 5.56
Ответный выстрел не замедлил последовать. Всего одна пуля покидает ствол табельной винтовки через 0.032 секунды вонзившись в правый окуляр кибера. В столкновении броня-калибр, последний побеждает. Кибер с грохотом оседает на пол.
Санроз нейтрализовал двоих в защитных масках. истекая кровью они валяются на полу. Хорзеа получил очередь в грудь и отступил вниз, под прикрытие лестницы, безрезультатно пальнув в ответ.
В помещении - больше десятка человек из которых только трое нейтрализованы газом. БОПЕ не были незванными гостями на вечеринке. Их ждали.
Снаружи раздаются выстрелы - несколько длинных очередей, явно кариока и короткие - профессионалов спецназа.
"[S01]: Атакованы с тыла! около тридцати человек, хорошо вооружены."
Утверждение сержанта подтверждает разрыв гранаты.

Фабио "Иешуа" Кортеш

14 мая 2035 г. 09:02
Morro da Formiga

- Хай, Иешуа, - раздается в трубке хриплый со сна голос Давида, - вассап?
Глупых вопросов, почему Иешуа звонит так рано, Иуда не задает. Знает, что если звонит – значит нужно. Не перебивая выслушивает короткую речь вожака.
- Ноу проблем, Иешуа, - тембр голоса в трубке меняется, видимо Лукас прижимает аппарат к уху плечом, судя по шороху параллельно натягивая штаны, - Буду. Отбой.
Встреча назначена в привычном месте – небольшая забегаловка под открытым небом, в самом сердце Муравьиного Холма. Держит, ее гордо носящий имя своей фавелы, индеец Формуга. Он уже стар, ему далеко за шестьдесят. Он бреет голову, оставляя только небольшую полосу волос на макушке, от лба до загривка, завязывая ее в хвост. Кожа у него медно-красного цвета, лицо все в морщинах, словно запеченное яблоко, а под длинным крбчковатым носом словно щетка торчат густые усы. Глаза его, слезящиеся от ветра и солнца, постоянно прищурены, что, вкупе с не сходящей с лиц улыбкой, придает его лицу хитрое выражение. Формуга хороший человек, Иешуа знает его с детства и кажется, что даже в детстве индеец был таким же, как и сейчас – морщинистым, загорелым и плутоватым на вид стариком.
Когда-то Чита пыталась выспросить у Формуги, как его зовут на самом деле, но он сказал, что по все, кто знал его по имени, давно умерли и к нему уже сто лет никто не обращался иначе чем Формуга.
- А сам я имя свое давно забыл, - улыбаясь говорит он.
- А документы? Неужели у тебя нет никаких документов?
- Никаких. А зачем они мне? Я ведь даже читать не умею.
Такой вот он, старый индеец Формуга.
Иешуа шел по узким, извилистым проходам фавелы, которые даже и улицами-то назвать ыло сложно. Лачуги вокруг карабкались вверх по склону холма, прижимаясь друг к другу, как любящие родственники. Но каждый житель знал, что никакой любви в этих местах нет и подавно. Все, что надо помнить, когда ты здесь: «Когда стреляют – ищи укрытие». Эту мудрость каждая мать объясняет своим детям сразу, как только они научатся ходить.
Когда стреляют – ищи укрытие.
- Bom manha, Иешуа, - здоровается с Фабио невысокий парнишка, Морано. Он подрабатывает здесь пушерством, исправно отстегивая банде за свой труд. Наркотики – такая же неотъемлемая часть быта фавелы, как еда и одежда. Если кто-то скажет, что он родился в трущобах и ни разу не пробовал наркоты – он врет, нагло и бессовестно. Все пробуют, вопрос только в том, что и как. Это грязь, которую уже нельзя отмыть – она впиталась кожу, став ее составной частью, пигментом, который делает жителей фавел такими узнаваемыми, даже в самой густой толпе.
Кроме Морано в районе Иешуа работают еще пять пушеров, каждый по своей теме: кокаин, натуральный из Колумбии и синтетический – из западных штатов; героин, в основном синтетический, опасный, как яд кураре и дорогой, как золотая пыль; спиды, массовый продукт подпольных цехов Рио, Айяуаска, лиана мертвых, экзотическое шаманское пойло, покруче мексиканского пейота.
Всех пушеров Иешуа знает по именам – и они знают его, знают хорошо, как хозяина этой местности. Телмо, Бруну, Марсено, Мильен, Сандро. У каждого свои крюки и зацепки.
А вот в этом доме живет Джордж – сутенер, который крышует пять или шесть девочек, работающих на пляжах Ипабены. Джордж – богатый человек, но ценит традиции и собственную безопасность – потому платит Иешуа за то, что живет здесь. Дом его, с виду неприметный, изнутри богато обставлен и в нем всегда вьется пара «ласточек» - кандидаток на престижную работу. Всех их Джордж «проверяет» лично.
Вот, наконец, и место встречи: пространство три на пять метров, навес из прохудившегося рекламного баннера, изображающего дорогой «Опель» со слоганом «Новый Opel Corsa – завидовать не запрещено». Этот слоган словно издевался над нищими посетителями забегаловки, показывая, что такой машины у них никогда не будет.
Иуда уже ждал за одним из трех столов. Не теряя времени даром он уже вовсю трудился над горшком с фейжоада. Черные бобы выглядели не слишком аппетитно для непривычного взгляда, но Иешуа знал, что Формуга отлично готовил это блюдо и никогда не скупился на мясо в нем. Уши Лукаса закрывали огромные наушники. Привычка везде носить их рано или поздно может подвести Иуду – в Рио каждый орган чувств должен работать, обеспечивая безопасность хозяина. Добровольно оглушить себя, к тому же в фавеле, может только кретин. Впрочем, Иуду в этих краях знали в лицо и просто так напась на него вряд ли кто рискнул бы.
Формуга готовил очередную порцию еды, напевая под нос какую-то песенку:
Там на горе есть камень счастья
Моя мать встречалась у этого камня с моим отцом ягуаром.
Когда я был маленький, моя мать часто ходила к этому камню
А я спрашивал: «Мама, почему ты ходишь к этому камню?»
Она отвечала: «Я хожу и прошу у камня счастья»

13 мая 2035 г., 11:35
Cidade Universitária

Машина едет по длинному мосту, одному из трех в поле зрения Дениса. Мосты соединяют осторов на котором расположен аэропорт с другим - островом Fundao, который целиком занят Университетским городом, Cidade Universitária. Это Денису известно еще по предварительным инструкциям, полученным в Москве перед вылетом. Вообще, это поражает воображение - огромный остров, целиком занятый Университетом - с кампусом, собственной больницей, жилыми домами для работников Университета и, конечно же, можеством лабораторий, учебных корпусов, научных центров...

- Что вы, синьор Сегера, какой альпинизм, какой серфинг, в Москве и той глубинке откуда я родом, о таком можно только мечтать.
- О, тогда я хочу быть первым, кто приобщит вас к этому спорту! Поверьте мне, в Рио очень многие занимаются серфингом и скалолазаньем - это очень увлекательные виды досуга, можете мне поверить!
У нас все проще, игры вроде баскетбола, волейбола, футбола
- Да, у нас тоже очень любят футбол. Бразильцы любят футбол даже больше чем англичане, хотя англичане его изобрели. У нас в футбол играют все мужчины, начиная с пяти лет и заканчивая семью десятками. - Синьора Сегеру не переслушать. Необыкновенно общительный и дружелюбный человек, хотя может это сказывается контраст менталитетов?
...А то и вовсе костер под окном, с гитарой или магнитофоном, но это летом, а зимой чаще по гостям ходим, отогреваемся.
- О, гитара! Вы обязательно должны сыграть мне что-нибудь. Я хочу услышать русские песни. У нас, в Бразилии, музыка и танцы- очень важная часть жизни. Нельзя жить в Бразилии и не любить самбу, это я могу сказать точно, даже на Библии присягнуть!
На предложение попробовать пирожков с рисом, бразилец реагирует с неожиданным энтузиазмом. Он даже прдлагает остановиться и достать их из сумки прямо сейчас, но увы, на мосту это сделать проблематично, и попутчики решают отложить это дело до приезда в кампус.
- А вы сами, как проводить отдых предпочитаете?
- Увы, на отдых времени у меня особо нет, - улыбка синьора Франческу даже при такой невеселой констатации остается широкой и сверкающей, - Если удается взять отпуск мы едем сженой к ее родственникам, на запад. там такая природа - это невозможно описать словами. В Бразилии есть только одно, на что действительно стоит смотреть и никогда не получится насмотреться - это ее природа. Как только обоснуетесь и обвыкнитесь - обязательно съездите в провинцию. Если получится, я приглашу вас в гости к теще. Она замечательная женщина, очень гостеприимная.
Машина подъезжает к огороженному невысоким забором комплекусу трех-четырехэажных зданий.
- Вот мы и приехали, - говорит Сегера, притормаживая на КПП и показывая дежурному пропуск.
Они проезжают внутрь, к парковке у административного здания. Сегера ведет Дениса внутрь, где начинается первое, пожалуй, неприятное приключение русского в Бразилии - столкновение с Бразильской Бюрократией. После двух часов непрерывной беготни по множеству кабинетов, начинает казаться, что никто здесь не желает работать и все стараются спихнуть свои обязанности на соседа. Синьор Франческу, впрочем, воспринимает происходящее с философским спокойствием, даже скорее - с философским оптимизмом.
- Не волнуйтесь, amigo, - успокаивает он Дениса, - Иностранцев у нас оформляют быстро.
Понятие быстро с трудом уместилось в трехчасовой отрезок времени. наконец, бумаги были оформлены и у Дениса появился свой угол - им оказалась койка вчетырехместной комнате, не слишком просторной. Кроме спальных мест здесь помещалось два письменных стола и прикроватные тумбочки. Шкафа для одежды не было - впрочем, шуб тут слава богу не предвиделось, а летнюю одежду хранить было не трудно.
Из соседей по комнате был на месте всего один, и тот крепко спал. Оставив вещи и забрав пирожки, Денис спускаетсяк Франческу.
- ну что, куда теперь? - интересуется тот, жуя пирожок и запивая предусмотрительно купленной в ближайшем магазинчике, прямо на территории кампуса, минералкой.
- Можно сесть в каком-то местном заведении, а можно куда-то съездить. заодно город посмотрите. Помнится, вы планировали последнее?

Джеймс «Барракуда» Грим

12 мая 2035 г. 23:52
Rocinha, Autoestrada Lagoa-Barra

Яркий электрический свет пробивается сквозь тонированные стекла автобуса – желтые размытые линии, словно кто-то снаружи провел по стеклу полосу желтой краски. Фигуры в черном сидят вдоль бортов – кто-то не шевелясь смотрит в одну точку прямо перед собой, кто-то проверяет оружие, застежки на бронежилете, кто-то негромко переговаривается.
- Вчера встретил школьного приятеля… Повезло ему – стал большим человеком. Закончил университет, стал архитектором, теперь работает в муниципалитете.
- Хорошо ему.
- Да, это точно. Рабочий день с восьми до пяти, обед в буфете муниципалитета. Ты был когда-нибудь в буфете муниципалитета?
- Нет.
- А я был. Там все очень дешево и очень вкусно.
- Ты врешь. Как ты мог оказаться буфете муниципалитета?
- Как я мог там оказаться?
- Да, как?
- Иди к черту. Если я говорю, что мог, значит мог. Тогда нас троих отправили охранять какую-то важную шишку, которая приехала с инспекцией в муниципалитет. Когда мы вошли в здание, он нас отпустил и ушел совещаться. А мы пошли в буфет. Знаешь как мы тогда наелись?
Голос сержанта прерывает беседу.
- Вы двое, ну-ка потише. На обратном пути поговорите про свои буфеты.
Это правильно. Сейчас лучше не отвлекаться. Хотя, можно и с ума сойти, вот так, когда бронированные автобусы мчатся по автостраде, а мимо проносится невидимый за тонированными стеклами Рио. Ты сидишь, ожидая, когда машина остановится, и знаешь, что все уже отработано, все проверенно, все готово. Делать нечего – только ждать. Ты ждешь. Ждешь момента, когда начнется дело. Стрельба, кровь, убийства. И это ожидание пожирает тебя изнутри, словно какой-то грызун, забравшийся за пазуху. Когда все начнется, думать будет некогда. Но сейчас, когда все готово и все проверенно, остается только думать. Думать о том, сколько еще людей умрет сегодня.
- Чтобы вам было чем заняться, - подает голос сержант, - я напомню вам боевую задачу.
Тоже вариант – бессмысленно, но хоть как-то отвлекает.
- Наша цель – центральная часть фавелы Росинья, особняк трафиканте по кличке Ману Негро. По данным отдела расследований, особняк охраняют около двадцати человек, все вооружены. Возможны штурмовые винтовки, гранаты, боевые импланты. Основная цель штурма – похищенные трафиканте двое детей, мальчик и девочка, 5 и 7 лет. Безопасность заложников является первичным приоритетом. Соблюдать предельную осторожность! Основной план – взять особняк в окружение, трем бойцам – тихо войти внутрь. После этого – полноценный штурм, для отвлечении внимания. Время операции с момента начала штурма – 3-5 минут. Быстрое продвижение, в затяжные перестрелки не вступать, нейтрализовывать цели максимально быстро. Использование газовых и флеш-грант – приоритетно на начальном этапе штурма. При действиях в закрытом помещении – использовать, учитывая возможную опасность для заложников. Внутрь идут Санроз, Хорзеа и Грим. Командует отрядом Барракуда.
Машина начинает сбавлять скорость. Двадцать кариока против десяти бойцов ВОРЕ. Не самый плохой расклад. Мягко срабатывают тормоза, инерция подает потяжелевший от брони и оружия корпус вперед. Задние двери открываются, открывая взгляду пейзаж фавелы Росинья – Убогие строения, громоздящиеся одно на другое, груда мусора у обочины дороги, искореженная велосипедная рама, чуть дальше – детская площадка, качели и лестницы которой покрыты копотью и какими-то надписями.
Самая большая фавела Рио. Самое опасное место в городе, особенно если ты – не местный.
Привычно, без какого-либо участия включается нужный режим зрения. Ночь отступает, и вокруг словно наступает вечер. Приходится прикрыть один глаз, чтобы разные картинки не сбивали с толку. Отряд продвигается вперед, тихо, почти беззвучно. Фавела вокруг еще не совсем уснула, во многих окнах еще горит свет. Нужно не привлекать к себе лишнего внимания – кто знает, может вон в том окне сейчас может появится один из шестерок Ману Негро? Один телефонный звонок – и штурм может значительно усложнится.
Бойцы ВОРЕ походили на ожившие тени – полностью в черном, даже в масках на лице, они жались к стенам и скользили в узких проулках, растворяясь в черноте майской ночи. Сегодня было пасмурно, в воздухе висела тяжелая, душная сырость, грозящая обернуться продолжительным дождем. Кромешный мрак ночи нарушали только редкие огоньки ламп в окнах окрестных лачуг.
От места высадки до особняка Ману Негро – почти пять сотен метров пешего хода. Возможно – даже слишком близко. Бойцы рассредоточиваются окружая здание. Особняком его назвать не поворачивается язык – многоэтажная конструкция, каждый блок которой строился в разное время и разными людьми. Высокий, почти два метра сплошной забор, огораживает площадь, на которой кроме здания свободными остаются всего пять-шесть квадратных метров. Камеры слежения на углах водят стеклянными глазами из стороны в сторону. В окнах верхних этажей горит свет, слышится приглушенная музыка, женский смех. Штурма пока не ожидают – это хорошо.
В правом глазу проступает небольшое изображение – план особняка. Детектор движения обновляет картинку, указывая, что во дворе перемещаются три объекта; еще мгновение и анализ указывает, что это два человека и собака. Один с собакой с фронтальной части дома, другой – с тыльной.

- Барракуда, - раздается в ухе голос сержанта, - Бойцы на позициях. Начинайте проникновение.
Первые тяжелые капли дождя с глухим стуком начинают барабанить пыльную землю.

Бертран Фош

13 мая 2035 г. 00:13
Rocinha

Душная ночь, тяжелая. Усталость, не физическая, но моральная – от бездействия, от бессмысленности, словно паралич сковывает тело. Первую неделю ты еще пытаешься с ней бороться, ищешь себе место, применение. Очень скоро приходить понимание, что места и применения такому как ты здесь нет и быть не может. Следующую неделю ты пытаешься задавить в себе это чувство – мерзкое чувство ненужной вещи, выброшенной на помойку. Находятся сотни аргументов, оправданий, логичных и стройных причин, которые объясняют твое сегодняшнее положение – но все они, словно волны прибоя разбиваются об одну и ту же фразу, которая гвоздем сидит в голове.
Ты – ненужный хлам, выброшенный на помойку.
На третью неделю приходит примирение и ты начинаешь даже пытаться наслаждаться своим теперешним положением – свободой без обязательств. Но на поверку очень быстро оказывается, что эта свобода –всего лишь призрак, а положение твое немногим лучше, чем положение заключенного в тюрьме строго режима. Вокруг тебя такие же звери, только в отличие от тюрьмы, они еще и хорошо вооружены. Стоит поднять голову чуть выше положенного, вылезти из уютной, оплаченной спонсорами норки – и конфликт неизбежен. Даже там, где твое спокойствие куплено деньгами корпораии, на тебя смотрят исподлобья. Ты – гринго, символ все что может быть чуждым и враждебным для этих людей.
Наконец проходит месяц, и всякие эмоции уходят, уступая место безграничной внутренней пустоте. Пустоте и усталости.
Бертран проходится по комнате – всего пять шагов в каждую сторону, не больше. По местным меркам – это роскошно, просторная жилплощадь, на которой могла бы комфортно разместиться целая семья. А он занимает ее один. Телевизор на дальней стене что-то шепчет, приглушенно мерцая экраном – оптико-акустический шум, давно утративший всякий смысл иинтерес.
«Президент Веркас намерен в ближайшее время посетить Рио де Жанейро. Основной целью визита пресс-служба президента называет личный контроль за исполнением новой политической программы, вводимой Эмили Веркасом. Эксперты не исключают возможности кадровых перестановок в исполнительной власти города и штата…»
За окном мягко шелестит дождь. Дожди здесь идут гораздо чаще, чем дома. Дома… Есть ли у Бертрана место, которое он мог бы назвать домом, не покривив душой? Едва ли.
Дождь – это хорошо. Глоток свежести после душного спертого воздуха. Он накидывает куртку и выходит из квартиры, оставляя за спиной непотушенный светильник и невнятно бормочущий телевизор.
Влажная прохлада разом накрывает Бертрана, заставляя апатию отступить на пару шагов вглубь. Он идет по узкой улочке, зажатой между стенами домов так, что вытянув в стороны руки, можно коснуться стен ладонями. Крупные капли барабанят по жестяным крышам, вода с шумом стекает по карнизам, срываясь вниз тяжелыми струями, веером брызг разбиваясь об утрамбованную до состояния камня землю. Шаги Бертрана тонут в шуме ливня, одежда уже насквозь промокла, волосы под ударами тяжелых капель выбились из прически и тонкими прядями липнут к лицу. Его это мало смущает.
Очередной поворот – где-то вдалеке слышны выстрелы. Дождь искажает направление и расстояние, но в общем, в этом нет ничего примечательного… хотя…
Может что-то все-таки есть. Стреляют из автоматических винтовок – короткими, профессиональными очередями. В ответ раздаются более длинные очереди, стрекот пистолетов-пулеметов, одиночные хлопки пистолетов. Похоже, Policia Militar устроила в Росинью очередной рейд.
Из-за поворота в проулок выбегают двое. Они явно очень спешат – глаза навыкате, они жадно хватают воздух ртом, у одного в руках Ингрем, другой левой рукой несет вяло сопротивляющегося ребенка, лет пяти, не старше, а в правой сжимает Стритмастера. Увидев Фоша они останавливаются, похоже, несколько обескураженные. Видимо, осознание того, что на человеке нет формы спецназа касается их сознания раньше, чем рефлексы успеваю скомандовать пальцам спустить курки. На долю мгновения картина замирает, и даже капли дождя кажется зависают в воздухе. Проулок – ширина метра полтора. Одноэтажные здания по обе стороны. Плоские крыши на высоте двух с половиной метров. Ветхие деревянные двери, закрытые фанерными ставнями окна. До неизвестных – пять метров, не больше.

13 мая 2035 г. 06:30
Andaraí, Руа Барао де Мескита

Вагнер Алварис Моура сидит в водительском кресле патрульной машины, опустив боковое стекло и выставив в проем руку с зажатой в пальцах сигаретой. Солнцезащитные очки, классические для полицейского мирроршейды скрывают его глаза, но в выражении его лица все равно легко прочитать благодушие, которое немногим доступно в седьмом часу, когда рабочий день уже вот-вот начнется и нужно спешно заканчивать утренние приготовления. У Вагнера ситуация совсем другая – его рабочий день должен закончиться меньше чем через час. Еще тридцать минут – и пора возвращаться в участок, сдавать машину и оружие, а потом домой – к семье. Так что повод для благодушия, конечно же, есть.
- Comu manha, signor Moura! – здоровается проходящая мимо женщина. Ее зовут Изис, в честь ассирийской богини Исиды. Она живет на одной улице с Вагнером и работает на текстильной фабрике Сан-Педро-де-Алькантара. У нее одна из кистей заменена протезом, который позволяет напрямую подключаться к станку и манипулировать нитями словно струнами на арфе. Правда этим протезом трудно пользоваться, как обычной рукой – у него всего три пальца, расположенные симметрично, как клешня. Они гнутся в любую сторону, чем-то напоминая щупальца и к этому очень трудно привыкнуть. Бывший муж Изис – трафиканте из фавелы Мора да Круз, на границе с соседним кварталом Тижука. Он бросил ее, когда их младший сын умер в три года от атипичной пневмонии, забрав с собой старшую дочь. Изис очень тяжело переживала это – она любила своих детей и потеряв их разом, едва не сошла с ума от горя. Вагнер пытался помочь ей – он нашел трафиканте, благо фавела была небольшой и не такой опасной, как Моро да Формуга, например. Но законных оснований вернуть ребенка матери у него не было – Изис нужно было подавать в суд, но она не стала этого делать. Впрочем, после тех событий, женщина всегда тепло относилась к соседу-полицейскому.
Вагнер любит свой квартал. Говорят – он один из старейших в Рио, основан иезуитами еще до того, как сам город добрался до этих мест. На языке индейцев Andaraí означает «Река Летучей Мыши». Река эта течет и сейчас, только называют ее Джоан.
Восходящее солнце золотит крыши домов. Когда-то это была промышленная зона, здесь было множество разных заводов, а все жилье, которое было составляли лачуги, кое-как построенные рабочими. Сейчас в Андараи почти не осталось фавел, их заменили отстроенными кондоминиумами – крупными многоквартирными комплексами, построенными в рамках очередной государственной программы по борьбе с фавелами. Фавел меньше не стало – они продолжают расти по мере того, как в Рио прибывают все новые и новые поселенцы из глухих бразильских провинций – но Андараи стал спокойнее.
- Сегодня была неплохая ночь, - говорит напарник, до того мирно дремавший на соседнем кресле. Ночь и правда была хорошей – обошлось без стрельбы и убийств. Только несколько уличных краж и попытка взлома, окончившаяся арестом перекачанного наркотиками злоумышленника.
Напарник Вагнера, Мильен Кортас – человек хороший. Он в полиции недавно и еще не успел пропитаться грязью и кровью, которые хочешь - не хочешь, пропитывают работу патрульного, как дождь – джунгли Амазонки. У него есть жена и маленький сын – Риккардо. Мильен души в нем не чает. Вагнер даже немного завидует ему – к своим детям он уже привык и его отцовская любовь переросла из неописуемого восторга в иное, более тихое, но не менее сильное чувство.
И все же, Моура не спешит отвечать напарнику. Суеверие или нет, пока дежурство не окончено – лучше такого вслух не говорить.
Мимо проезжает машина – старый «Рено», возрастом не меньше двадцати лет, с облупившейся краской, многочисленными царапинами и вмятинами. В салоне двое, парни, лет по семнадцать-восемнадцать, один мулат, один черный. Ничего особенного. Они конечно из фавелы, но это еще не повод останавливать их…
Сигарета выскальзывает из пальцев Вагнера, рука резко ложится на руль, вторая в этот момент поворачивает ключ зажигания.
- Что такое? – от неожиданности Мильен подается вперед. Машина трогается с места, с визгом прокручивая по асфальту резину покрышек.
- У них кровь по всему салону. И брызги на лобовом стекле.

Анджела Доурадо
13 мая 2035 г. 19:52
Гавеа, ул. Маркуса де Сао Виценте, 220

Вечер складывался удачным. Позвонил синьор Риккардо, один из «близких друзей» Анджелы, договорился о встрече. Пришлось спешно корректировать планы – синьор Риккардо звонил редко, но его посещения не только солидно увеличивали месячный доход Анджелы, но и являлись гарантией спокойного существования ее маленького предприятия – во всяком случае, со стороны закона. Дело в том, что этот пожилой, похожий на птицу мужчина, с узким, морщинистым лицом, длинным носом и пронзительным взглядом темно-серых глаз, всегда немногословный и, несмотря на возраст, прекрасно сложенный и находящийся в отличной физической форме – он был начальником Policia Militar Рио де Жанейро. Казалось бы, такие люди должны были находится явно за пределами досягаемости синьоры Доурадо, но судьба и не в последнюю очередь, полезные знакомства, однажды связали обстоятельства нужным образом. Это случилось больше года назад – с того времени синьор Риккардо посещал Анджелу не реже раза в месяц.. Платил хорошо, никогда не разговаривал о работе – то, какую должность он занимает Анджела узнала много позже их знакомства и из стороннего источника. Изначально, синьор Риккардо обратился к ней, сославшись на рекомендацию другого ее высокопоставленного клиента – чиновника администрации штата. Синьоре хватило ума не расспрашивать нового клиента о его прошлом. Самой по себе, такой рекомендации было достаточно. Но позже, женское любопытство (а вместе с ним и деловой интерес) Анджелы были удовлетворены.
Не было прямых подтверждений, что синьор Риккардо оказывал Доурадо протекцию, но она была умной девушкой, здраво предполагая, что такой человек не позволит случайному полицейскому рейду вскрыть такой специфический участок его личной жизни.
Женщина подходит к окну, осторожно отодвигая штору. С высоты тринадцатого этажа двор внизу виден как на ладони. Вот из-за угла выезжает машина – ничего примечательного, синяя тойота с тонированными стеклами.
- Как всегда вовремя, - тихо улыбается себе она. Все просто – эта машина никогда раньше не появлялась здесь – за автовладельцами дома в котором она жила Аннджела предпочитает следить. К тому же, синьор Риккардо всегда приезжает к восьми часам вечера.
Машина останавливается на стоянке, водитель выходит и открывает заднюю дверцу. Сухощавая фигурка, с высоты кажущаяся игрушечной не спеша выходит из машины и отправляется к дверям дома. Терпеливо дождавшись пока прозвонит сигнал домофона, Анджела привычным жестом поправляет прическу и нажимает сигнал приема. Знакомое худое лицо появляется на экране.
- Bom tarde, sinyora, - стандартное приветствие, никогда вне безликой вежливости.
- Bom tarde, - кивает Анджела и нажимает кнопку открытия. Лицо на экране исчезает.
Через несколько минут он уже в квартире. В руке букет цветов, будто он пришел на свидание, а не к проститутке. Это тоже привычно – возможно, за таким отношением кроется какая-то история? Кто знает. Синьор Риккардо много разговаривает, но никогда не говорит лишнего.
Все происходящее возведено им в некий ритуал, протекающий при этом просто и естественно. Они садятся на небольшой кожаный диван, на стеклянном столике рядом с которым уже ждет разлитое по фужерам вино и фрукты. Разговор как всегда начинает он, легко, непринужденно, словно со старой подругой. Анджела много сил потратила на то, чтобы клиенты могли так разговаривать с ней – и этот труд окупился стократ.
Разговор неспешно перетекает к делу. Сначала руки, потом губы… Процесс давно не вызывает в синьоре никакого душевного трепета – его заменяет мастерская игра чувственности, которой дышит ее тело, но только тело – послушный инструмент, хорошо тренированный и послушный.
Они переходят в спальню. Приглушенный свет, щекочущий ноздри дым ароматических палочек – без наркотиков, синьор этого не любит. Шелковая простынь, приятно холодящая кожу… Сейчас начнется.
Это спектакль – хорошо поставленный тщательно отрепетированный. Здесь, как и в профессиональном театре, талант и квалификация актрисы играют важную роль, создавая неумолимую градацию. Анджела считала себя талантливой актрисой – список ее клиентов мог бы однозначно подтвердить это мнение. Если бы она кому-то его предоставила. Но молчание – еще одна благодетель ее профессии. Молчание – золото, но слово – бриллиант, если оно произнесено в нужное время и в нудном месте.
В зеркале на потолке – причудливая игра света и тени, созданная мягкими светильниками. Блики на шелке, мягкое свечение кожи, замысловатые полутени создаваемые движением. Каждый раз должен быть произведением искусства – если более не дано получать от этого плотское удовольствие, то пускай его заменит удовольствие эстетическое. Теперь синьора Доурадо может себе это позволить.
Когда мягко щелкает замок, она не реагирует – квартира на сигнализации, скорее всего за тонкой стеной излишне резко повернул ключ кто-то из соседей. Непрошенный звук сменяется тишиной и все продолжается. Только когда ноздрей касается посторонний запах – едва уловимый, женщина вздрагивает, напрягается. Клиент не замечает этого. Она открывает глаза, глядя через его плечо. В проеме комнаты – мужская фигура, контрастно очерченная электрическим светом гостиной. Поза трактуема однозначно.
Выстрелы звучат оглушающее громко. В такт каждому из них тело синьора Риккардо конвульсивно вздрагивает, будто продолжая любовный акт. Раз, два, три… Незнакомец опускает руку, резко разворачивается и исчезает из поля зрения. Тело клиента, внезапно ставшее непереносимо тяжелым, словно припечатывает Анджелу к кровати.
А ведь все начиналось так хорошо.

Эрнст Иоганн Нагель
14 мая 2035 г., 00:00
Гавеа, Муниципальный госпиталь Мигеля Коуто, rua Mário Ribeiro, 117

Ночные дежурства в госпитале Коуто – не самое приятное времяпровождение, которое можно себе представить. Особенно, если ты хирург. Редкая ночь обходится без двух-трех пуль которые нужно вытащить из тел местных жителей – и очень хорошо, если тела эти переживут момент извлечения. Случалось всякое – неделю назад привезли начальника местной пожарной охраны – молодого парня, ему еще не исполнилось тридцати. Его беременной жене ночью захотелось клубники. Как настоящий мужчина, он сел в машину и отправился в ближайший супермаркет. Когда клубника была уже куплена, а он садился в машину, подошли двое кариока, накачанные наркотиками так, что они просто сочились из вен. Один из них достал пистолет и выстрелил мужчине в голову прямо сквозь боковое стекло. Слабая броня не выдержала выстрела в упор, но достаточно ослабила его. Пуля срикошетила от черепа, сильно раскроив кожу и сняв кусок скальпа. Крови было достаточно, к тому же мужчина потерял сознание. Отморозки выкинули его из машины, в которой тут же и уехали. Их остановил ближайший патруль – простреленное стекло, забрызганный кровью салон. Они даже не сопротивлялись, не смогли и толком ответить, зачем это сделали – ведь достаточно было просто пригрозить пистолетом, чтобы им отдали машину. Тот же патруль нашел мужчину и доставил его в госпиталь – к Эрнсту.
Этот случай не был самым мерзким в его практике.
Резкий свет ртутной лампы отгонял мысли о сне. Да спать было и не с руки – накопилось много работы в частном кабинете. Противной работы, бумажной. Нужно было подбить месячный баланс, прикинуть закупки на следующий, проверить, всем ли уплачено за молчание и безопасность. Такой бизнес, как у Эрнста был важной составляющей жизни фавел, ведь официальная медицина стоила дорого и задавала слишком много вопросов. Те кто предпочитал оперативность, конфиденциальность и испытывал стеснение в средствах – обращались в черные клиники. Заведение Нагеля, хоть и небольшое, все же выглядело крайне выгодно, во всяком случае по сравнению с тем, что ему довелось видеть. С немецкой основательностью, он поддерживал у себя идеальные санитарные условия, скрупулезно относился к качеству материала и никогда не соглашался на невыполнимые условия. Это несколько снижало поток клиентуры, но отсеявшуюся часть Эрнст и сам бы не хотел видеть в списке своих клиентов: искалеченные в войнах банд кариока, одаренные венерическим букетом проститутки, жаждущие превращения в боевых киборгов лейтенанты местных трафиканте.
Лежащий рядом с лаптопом телефон беззвучно вибрирует. «Ленардо Фирмину», - подсказывает экран. Один из клиентов Нагеля, кариока, вожак небольшой банды из Росиньи – самой крупной фавелы в Zona Sul, которая граничит с кварталом Гавеа на юго-западе. Не самый приятный клиент, но довольно спокойный и надежный.
- Я слушаю, - прикладывает аппарат к уху Нагель. В голосе Фирмину чувствуется некоторая неровзность.
- Ola, alemão, - этим словом, «немец», нагеля называло большинство кариока. Не то чтобы это стало его прозвищем, но все же успело порядком закрепиться за молодым врачом, - Узнал?
- Узнал. Говори, что нужно.
- Ты сегодня дежуришь в клинике? Скажи что «да», alemão, давай же.
- Да, Ленардо, - поколебавшись немного, ответил Нагель. Вопрос был неожиданным и странным.
- Отлично! Иисус не оставил нас! – в трубке раздается нервный смешок, - слушай меня и слушай внимательно. У тебя появился шанс заработать. Хорошо заработать, слышишь? Сейчас патрульные привезут в твой госпиталь раненного. Кариока. Его зовут Мигель, это мой человек. Ему долго не протянуть – поганцы прострелили ему легкое, кажется. Лишь бы только дожил, пока они везут его – чтобы к тебе, а не в морг, в участок, слышишь?
- Слышу, Ленардо.
- Так вот, слушай дальше. В голове у него чип. Несколько чипов, на самом деле, но важен только один – чип памяти. Ты должен его забрать. Или стереть. Что сможешь. Короче, он не должен попасть к копам. Пароль на удаление – «туннель». Запомнил? «Туннель». Если сделаешь – тысяча реалов. Скажи, что услышал?
Ситуация была сложная: с одной стороны, тысяча реалов не были достаточной компенсацией риска. Если копы уже проверили его голову, то они наверняка знают, что чип там есть – а значит украсть его будет делом опасным. Стереть его проще, но тоже дело неприятное – если рядом посадят одного из них, то сделать это на глазах полицейского… С другой стороны, отказывать Фирмину было не менее рискованно – кариока – люди злопамятные и мситетльные.
- Не молчи, alemão, скажи что-нибудь! – сипел в трубку Ленардо.
Аппарат внутренней связи уже сигнализировал о прибытии нового пациента в приемный покой.

Чего стоит пожить в Рио

Итак, базовые потребности, и то, сколько стоит их удовлетворить в Рио. В основном дублируют ЦП корбук, но есть нюансы.
Все измеряется в бразильских реалах, для простоты считаем, что курс реала к СРшному евробаксу – один к одному.

Теодор

После недолгих и не слишком жарких торгов Яссен с легкостью расстался с собственностью оберлойтнанта Зиммермана, куда, помимо проигрывателя, входили еще небольшие наушники и пять пластинок – Моцарт, Вивальди и Вагнер, а так же подборка патриотических маршей – такого добра хватало и на «Оборотне» в рундуке у радиста. Экипаж их страшно не любил, точнее почти весь экипаж – какой-то матрос из торпедистов регулярно тайком пробирался к «Хрюшке» и за сигареты упрашивал его покрутить тот или иной марш. Остальная команда, к вящему неудовольствию штабистов и с молчаливого одобрения самого командующего флотилией, часто слушала затертую уже семидюймовку с английским «It’s a long way to Tipperery».

- Вы же всех знаете здесь, в Бергене, может какой-нибудь ещё довоенный магазинчик, или коллекционер, да просто любитель немецкой музыки, а?

Скьяви задумчиво потер скрипучий подбородок.
- Не самый частый вопрос, герр лойтнант, - сказал он немного погодя, - но думаю, я могу вам помочь. Один мой приятель недавно обзавелся неплохой подборкой немецких пластинок, почти новых. Граммофона у него все равно нет, да и не любит он музыку, так что продаст их с удовольствием. Я напишу вам его адрес, а вы, когда придете, скажете, что от меня.
Он достал из-под стола небольшой блокнот, вырвал оттуда лист и суетливым, мелким почерком вывел на нем адрес. По прикидкам Трекенталя, это было недалеко отсюда – минутах в десяти-пятнадцати, не больше.
- Его зовут Кнут Гамсун, герр лойтнант, - передав записку Теодору сказал Ясен.
Проводив гостя до дверей, датчанин указал ему дорогу к дому обладателя немецких пластинок. Решив, что возвращаться в «Северную Звезду», а потом опять идти в эту часть города будет излишней тратой времени и сил, Теодор сразу отправился по указанному адресу.
Найти нужный дом удалось не сразу – ситуация осложнялась тем, что ни один из прохожих не пожелал помочь Трекенталю, ограничиваясь бесцветными «Я не говорю по-немецки» или «Ничем не могу помочь». Наконец, уже порядком взмокший, с громоздким и неудобным граммофоном подмышкой, Трекенталь оказался у вожделенных дверей. На его настойчивый стук дверь открылась, явив невысокого мужчину средних лет, худощавого, морщинистого и с бегающим взглядом узких щелочек-глаз.
- Что вам угодно, герр офицер?

Каплой фон Рюгге

Проснувшись, а точнее – вывалившись из того забытья, в которое бросили его обезболивающие, Ханс, тем не менее, почувствовал себя значительно лучше. Оглядевшись, он увидел, что Пилигрим заснул, некрасиво оттопырив нижнюю губу и слюнявя подушку. Валяющаяся под кроватью пробка красноречиво говорила о судьбе бутылки аквавита. Хотелось есть.
Помогая себе руками и стараясь не напрягать пресс, каплой поднялся с кровати и, слегка пошатываясь, вышел из палаты. Дежурная сестра, сидевшая за столом дальше по коридору, увидев его поднялась и поспешно подошла к нему.
- Почему вы встали с постели? Вас что-то беспокоит?
- Нет, - постарался улыбнуться каплой, что ему в принципе, вполне удалось, - Просто я ужасно хочу есть, а обед, судя по всему я проспал.
- Вот оно что, - немного расслабилась женщина, - Возвращайтесь в палату. Я схожу на кухню и раздобуду для вас что-то.
Довольный своей небольшой прогулкой и ее результатом, каплой вернулся в палату. Спать не хотелось, он просто лег на кровать и закинул руки за голову, положив ноги на нижнюю спинку. Последствия операции в такой позе почти не ощущались, хотя спертый воздух палаты, изрядно сдобренный амбре Пилигрима несколько портил общее впечатление.
Сестра появилась минут через двадцать, неся разнос с парой тарелок и чашкой, от которой приятно пахло свежесваренным кофе.
«надеюсь, здесь он лучше, чем тот, который нам поставляют на лодки», - понадеялся про себя Ханс.
- Приятного аппетита, - суховато сказала медсестра, поставив разнос на стол рядом с кроватью, - постарайтесь долго не сидеть. Сейчас вам нужен покой. Если хотите, я принесу газету.
- Да, пожалуй, - кивнул Ханс и сестра удалилась. Он бы с большим удовольствием поговорил с кем-то, поскольку из Гельмута ближайшие часы собеседника не получится. Но, имеем то что имеем. Не откладывая, Ханс приступил к еде.
На первое был форикол с отварным картофелем – норвежская ягнятина в капусте с черным перцем. Вообще, Ханс не слишком жаловал норвежскую кухню, находя ее однообразной и пресноватой, но форикол оказался совсем неплох.

На закуску был лефсе – небольшой картофельный блинчик с рыбой, кольцами лука и сметаной

Кофе же оказался, вопреки надеждам, стандартным немецким эрзацем, которым снабжали подводников на протяжении всей войны. Правда, к нему прилагался небольшой пирог, что несколько смягчило отвратительный вкус «негритянского пота».
Когда он дошел до кофе, вернулась медсестра с журналом «Вермахт» месячной давности, еще с траурной ленточкой на обложке по случаю гибели фюрера. Без интереса пролистав журнал и допив кофе, фон Рюгге уже собрался было возвращаться в постель, как в дверь палаты постучали.
- Входите, - механически ответил каплой. В проеме появилась невысокая фигура в белом халате поверх формы. Когда гость подошел ближе, Ханс увидел на лацканах зиги СС.
- Добрый вечер, герр каптейнлойтнант, - произнес гость негромко, - как ваше здоровье?
Лицо он имел удивительно симпатичное. Даже возраст – наверняка ему шел уже пятый десяток – не испортил правильных черт и прямых линий. Немногочисленные морщины только добавляли ему зрелости и мужественности. Зачесанные назад волосы поблескивали дорогим лаком, а рука, которую он протянул для пожатия выглядела чистой и ухоженной.

Небольшой русско-португальский разговорник - так, чтобы время от времени вкручивать португальские фразочки для колорита.

21 февраля, 10.00
Штаб 11-й флотилии

При свете утреннего солнца, Берген оказался еще более уныл, нежели во время вечерних по нему прогулок. Многие здания были частично или полностью разрушены, в остальных полностью отстутствовали стекла. О том, что тот или иной дом все еще обитаем, можно было догадаться по листам фанеры, закрывающим оконные проемы. Иногда фанера заменялась менее пригодными предметами – пружинными матрацами, придвинутыми шкафами и прочим подобным. Стены, некогда аккуратно выбеленные, теперь повсеместно изобиловали выбоинами от мелких и крупных осколков и черными языками гари, причудливым узором расчерчивающими их. На дорогах то и дело встречались воронки, не редкостью были остовы велосипедов и даже машин – военных грузовиков, в основном. Предприимчивые личности скрутили с них все, что могло быть мало-мальски полезным, отчего мертвые машины напоминали обглоданные стервятниками скелеты.
У госпиталя Бюрен и Трекенталь встретили каплоя. Фон Рюгге садился в машину вместе с каким-то штабным офицером. Просто диву можно было даться, сколько во флотилии было таких вот крыс с лейтенантскими нашивками, большинство которых были подводникам совершенно незнакомы. Завидев своих офицеров, каплой окриком подозвал их – не взирая на недовольную мину штабиста. До штаба добрались с ветерком.
Здание в котором располагался мозг 11-й флотилии чудесным образом не пострадало в бомбежках последних дней. Многие стекла были выбиты, некоторые видимо – только вчера, но уже сейчас стекольщики трудились, залатывая прорехи во внешнем виде здания.
Офицеры вошли внутрь, прошли по знакомым, но не особо любимым коридорам, отмечая необычную их пустоту и немноголюдность, поднялись на третий этаж и оказались в приемной командующего Леманна-Вилленброка.
Секретарши на месте не было, о чем вслух посетовал Трекенталь, тут же вообразивший, что девушка должна была быть чертовски хороша собой. Штабист мрачно отметил, что девушка погибла два ня назад во время ночной бомбардировки. Впрочем, это была его последняя реплика. Сообщив командору, что офицеры подлодки U-300 по его приказу прибыли, он козырнул и удалился.
Вилленброк приветствовал вошедших стоя.
- Прошу садиться, господа офицеры, - сказал он, указывая на стулья, предусмотрительно принесенные в кабинет из приемной, - поздравляю вас с успешным походом. В другое время, я лично бы вышел на пирс, чтобы приветствовать вас.
Он помолчал немного.
- Вы уже могли отметить по радиограммам, которые приходили на вашу субмарину, что ситуация в Рейхе крайне сложная. Здесь, на суше, мы знаем немногим более вашего. Тем не менее, у меня есть две директивы от ОКМ, которые отражают позицию нашего непосредственного командования в этом бедламе.
Фрегаттенкапитейн взял со стола обтянутую черным замшеем папку и извлек оттуда два листа бумаги. На обеих была отчетливо различима эмблема ОКМ.
- Верховным командованием военно-морского флота, - начал он читать одну из них, - всем флотилиям предписывается не прекращать выполнение боевых задач, продолжая наносить максимально возможный урон противнику. В связи с тем, что на настоящий момент нет прямой возможности обеспечить централизованное управление морскими операциями, лодкам предписывается вести самостоятельные патрули, координируя свои действия с другими лодками в море. Своих координат в центр не передавать, вести переговоры только в среднем диапазоне, о достижениях не отчитываться. Базам обеспечить максимальную поддержку действиям лодкам, как информационно, так и материально.
Закончив читать, Леманн вернул листок назад в папку, приступив к чтению второго.
- Каждой флотилии, - начал он, откашлявшись, - выбрать одну лодку, выбрав максимально опытный экипаж, лучшую в техническом отношении лодку, снабдить всем необходимым и отправить в Киль для получения специального задания.
Он молча посмотрел на офицеров, ненадолго задержав взгляд на каждом из них.
- Учитывая ситуацию, у меня во флотилии кроме вас есть только пара лодок со сколь-нибудь значительным боевым опытом. В любом случае – ни одна из них – не чета «Оборотню». Мне этот приказ не нравится – но не подчиниться ему я не имею права. К тому же, с этим заданием будет связанно еще одно. В Киль нужно будет доставить одного важного человека.

Дела определенно шли в гору. Доктор сказал, что состояние каплоя фон Рюгге более чем удовлетворительно и что, если так дальше пойдет, уже через неделю он будет полностью здоров – хотя от морских походов с их антисанитарией и плохим питанием он рекомендовал воздерживаться по меньшей мере месяц. Каплой улыбался и качал головой – месяц госпитального режима казался ему недопустимой роскошью в нынешние времена, к тому же, неизвестно, что было опаснее – заплесневелый хлеб на лодке или ежедневные бомбардировки союзников. Его перенесли в палату, где, кроме него лежал еще один офицер – лойтнант Франц Модель из штаба флотилии, один из аналитиков, занимающихся оценкой перехваченных радиограмм англичан и вычислением конвойных маршрутов. Бедолага оказался в «Глории», когда в нее угодила английская бомба. У него сильно обгорело лицо и плечи – во всяком случае, так он сам заявил, невнятно представившись из-под полностью скрывающих лицо бинтов.
Чуть позже в госпиталь наведался Бюрен, сдавший вахту старшему инженеру. Перемолвившись с каплоем парой слов и убедившись, что с ним и остальными раненными обходятся достойно, Генрих отправился в «Северную Звезду», где рассчитывал встретить Гильзу и пропустить с ним пару рюмок. Тут правда ему не повезло – Трекенталь уже покинул гостиницу и отправился по злачным местам. Зная привычки Гильзы, Бюрен был готов поклясться, что тот отправился в «Клуб отдыха офицеров Кригсмарине» - как чопорно называли местный офицерский бордель. Самому туда идти пока не хотелось, а вот выпить – совсем наоборот. К несчастью, в ресторане гостиницы не было ни одного морского офицера – только пара штабистов, уже изрядно нализавшихся и шумно о чем-то споривших. Был еще «Эдельвейс» - местный бар, куда пускал народ поприличнее, но располагался он почти в центре города, а слова Рудера в памяти засели крепко. Совсем расстроившись, Бюрен решил напиться в одиночестве, взяв бутылку шнапса к себе в номер, но когда он, обзаведшись всем необходимым, уже собирался покинуть ресторан, в холл ввалилось трое офицеров подводников, уже пошатывавшихся и слегка потрепанных.
Это были командир, вахтенный и инженер с лодки U-1058. Командира звали Герман Брудер и с Бюреном они были знакомы еще со Ставангера, когда оба плавали на других лодках.
- Генрих, дружище! – почти прокричал Брудер, заметив старого знакомого, - выражение твоего лица не соответствует тому, что ты держишь в правой руке. Если ты не торопишься, мы знаем отличный исправить эту кислую мину, да, парни?
Бюрен не спешил.

Трекенталю повезло меньше. К своему немалому удивлению, добравшись до Клуба, он обнаружил его брошенным, темным и с выбитыми стеклами. Побродив немного вокруг и убедившись, что здесь ему точно ничего не светит, раздосадованный Гильза решил отправиться в «Эдельвейс», где всегда был шанс подцепить какую-нибудь медсестру или связистку.
- Чертова светомаскировка, - спотыкаясь на разбитой дороге, ругался Теодор. Неожиданно, он услышал сзади какой-то шорох. Остановившись, Гильза напряг слух. Привыкшему к монотонному гудению лодки, окружающая тишина казалась ему абсолютной.
- Проклятые Томми, - буркнул лойтнант, на всякий случай проверяя кобуру, - Совсем из-за этой бомбежки нервы ни к черту.
Рукоять «Вальтера» приятно холодила ладонь, придавая уверенности в себе. Теодор достал еще одну сигарету, щелкнул зажигалкой…
Это была скорее интуиция, нежели осознанное действие. Не успел язычок пламени коснуться сигареты, как подводник разом подался вперед и в сторону – росно настолько, чтобы спасти себе жизнь.
В плечо ударило что-то твердое и неровное, завернув шваба вперед и отозвавшись резкой болью в ключице. Продолжая движение, он выхватил из кобуры пистолет и развернувшись в падении с одного колена несколько раз вслепую спустил курок. Вспышки выстрелов ослепили, но между ними Гильза отчетливо слышал чьи-то поспешные шаги – неизвестный бежал как заяц, жаль было не видно – куда.
Какое-то время Теодор простоял в неудобной позе с пистолетом в руках незажженной папиросой, прилипшей к нижней губе. Колено саднило от неудачного приземления, от плеча расходилась тупая, ноющая боль, все мышцы дрожали от совершенного невероятным усилием маневра. Встав и отряхнувшись, Гильза продолжил свой путь к «Эдельвейсу». Это было его последнее воспоминание в этот день.

Утром, Бюрен наведался в номер Трекенталя, оказавшийся нетронутым. Инженер, который к тому времени уже не спал, сказал, что Гильза явился на лодку в свою вахту, слегка прихрамывая и порядком навеселе. Отправившись в док, Генрих обнаружил Теодора на удивление свежим и даже выбритым. Следы вчерашнего разгула наличествовали, но были хорошо скрыты бравым видом лойтнанта.
Наручные часы показывали 9.30. Самое время было отправляться с докладом к командующему.

Разрываемый бомбами воздух выл уже совсем рядом - казалось следующая сброшенная с пяти тысяч метров бомба упадет прямо на пирс, разметав толпящихся на нем людей словно кукол. Трекенталь, единственный, кто среди всех еще помнил, что несет ответственность не только за свою жизнь но и за жизнь экипажа, руганью и пинками расталкивал пробку, создавшуюся на сходнях. Его усилия оказались не напрасны - достаточно быстро матросы сумели перебраться с лодки на пирс и бросится под прикрытие бетонного бункера. Гильза побежал только тогда, когда убедился, что его помощь уже не требуется - как раз вовремя, чтобы уйти из зоны поражения первой, упавшей в порту бомбы. Она угодила в какое-то служебное здание метрах в пятидесяти от пирса. Ударная волна швырнула бегущих людей на землю, щедро обдав дождем каменной крошки, битого кирпича и еще черт знает чего. Кто-то закричал - страшно, надрывно. Гильза, которого швырнуло навзничь и протащило по бетону почти на три метра, поднялся на четвереньки и оглянулся на крик. Один из унтеров, кажется радист (в проклятой пыли, поднятой взрывом разглядеть лица было трудно) валялся на земле обхватив руками поджатую к себе ногу. ниже колена она представляла собой жуткое смешение плоти, костей, ткани и грязи - трудно было даже угадать в это очертания человеческой стопы. Еще один матрос лежал рядом без движения - вокруг головы его расплывалась черное пятно.
Кто-то подхватил опешившего Теодора под руки, рванул вверх - это двое матросов вернулись за ним, схватили бесцеремонно, потащили. Взрывы звучали уже непрерывно, оглушающе громкие, отдающиеся грубой, леденящей нутро вибрацией, исходившей от земли. В воздухе пахло гарью.
Бюрен видел как втащили под прикрытие бетонного дока Трекенталя. Похоже он не был ранен - легкая контузия возможно. Но нет - вот он встает на ноги, мотает головой, словно бык, сжимает ее ладонями, затем делает несколько шагов. Похоже, легко отделался.
Взрыв звучит сверху - с потолка сыплется бетонная крошка - мелкая, словно пыль. С опаской посмотрев вверх Генрих с облегчением отмечает, что трещин в потолке не появилось.
Зенитный огонь казался тихим и слабым на фоне оглушающего грохота разрывов. В доке собралось немало народа - рабочие, гарнизонные солдаты, какие-то служащие, похоже из местных. Все они испуганно переговаривались, сидя и стоя где-попало - на каких-то ящиках, баллонах связках труб, просто на бетонном полу. Рудрих стоял, вцепившись руками в ограждение и слепо глядя в темную, покрытую маслянынми пятнами воду, плескавшуюся перед ним.
- Вам повезет, если ваша лодка переживет эту бомбежку, - словно почувствовав взгляд Бюрена произнес он. Его слова едва можно было различить в общем грохоте, долетавшем снаружи.
- Не бойтесь, - добавил он через несколько мгновений, - скоро все окончится. Они сбросят свой груз и уйдут. Как всегда, впрочем. Но как всегда - вернутся слишком скоро, чтобы успеть расслабиться.
Точно в подтверждение его слов какофония разрывов снаружи начала утихать. Постепенно она удалялась при это становясь все реже.
- Они стараются сохранить преимущество. После того, как Геринг превратил в кладбища Дувр и Антверпен, они не могут продолжать наступать - вот и бомбят с утроенной силой все, до чего могут дотянуться.

Бюрен приник к перископу, осторожно поворачивая его глаз на шестиметровой мачте.
- Следить за Папенбергом! – недовольно шипит он, когда лодка клюет носом и перископ полностью уходит под воду. Слышно как жужжат ручки рулей глубины, вращаемые рулевым, старающимся держать субмарину ровно.
Из-за высоких волн цель все еще не видна.
- Акустик! Состояние контакта!
- Шум винтов на сорок семь, усиливается!
- Скорость контакта? – вообще-то, такой вопрос не относился к компетенции акустика, но Генрих знал, что стаббутсман Густав – моряк опытный и навыки его выходят далеко за пределы уставных обязанностей.
- Пока не могу сказать, герр оберлойтнант. Не больше двадцати узлов, сдается мне.
В перископе по-прежнему только волны и серое небо. Линзу ежеминутно заливает накатывающая волна.
- Герр Оберлойтнант, боевая тревога? – осторожно спрашивает боцман. Трёкенталь более категоричен.
- Давно пора, доннерветер! Под дизелями мы грохочем как старая консервная банка!
- Боевая тревога! – несколько раздосадовано бросает Бюрен, понимая, что Гильза таки прав.
- Машина стоп! Переключить на электро!
Мерный рокот дизелей утихает, слышно как грохочут сапогами матросы, занимая боевые посты. Затем медленно поднимается тихий, мерный гул электродвигателя.
- Редуктор к электродвигателю подключен! – рапортуют из машинного отделения.
- Шнорхель убрать! Обе машины малый вперед! – командует боцман. В торпедный отсек через пост управления пробегают два матроса, пропитанные выхлопными газами похлеще сухопутных автослесарей. Сапоги на пробковой подошве глухо стучат по решетчатому настилу палубы.
- Герр оберлойтнат, - акустик перекрывает общий гомон, - Шум двигателя больше не фиксируется. Шумят винты на малом ходу. Похоже, это подлодка.
- Наша? – машинально интересуется Генрих, одновременно с этим понимая, что акустик этого знать не может.
- Хотел бы я это знать, - подает голос Теодор, - одно ясно – нас они заметили позже, чем мы их.
- Шли в надводном, - предполагает Бюрен. - За своими винтами могли и нас не услышать. Обе машины стоп! Тишина!
Низкий, вибрирующий гул электродвигателя стихает, словно успокаивается гигантское насекомое. Лодка погружается в тишину, которую старается сохранить каждый. Матросы перешептываются, стараясь без нужды е делать ни шагу.
- Акустик, состояние контакта? – тихо спрашивает Теодор, не дождавшись вопроса от Бюрена.
- Пятьдесят, шум винтов приближается. Скорость цели – восемь узлов.
- Точно лодка, - хмыкает Гильза, - и скорее всего – бриттов. Ничего, пусть они нас потеряют, и пойдут на всплытие…
- Надо зайти им в корму, - кивает Генрих.
Время тянется медленно и мучительно. Акустик время от времени сообщает об изменениях в курсе лодки. Та, похоже, тоже ищет товарку. Несколько раз она меняет курс, не уходя далеко.
- Чепуха, - морщится Трёкенталь, - без активного сонара они нас могут до второго пришествия искать. Идиоты.
Спустя час неизвестная лодка наконец оставляет свои поиски и ложится на старый курс.
- Положение контакта на сто двадцать градусов, удаляется. Скорость до десяти узлов, - шепчет акустик стоящему рядом оберстлойтнанту.
- Дай-ка я послушаю, - требует Бюрен и акустик отдает ему наушники.
Шум винтов слышно хорошо – лодка совсем рядом.
- И что ты там хочешь услышать? – интересуется Теодор. Бюрен морщится. Нет, не то – и отдает наушники акустику.
- Доложить, когда выйдет на выйдет на сто шестьдесят, - отдав приказ Генрих возвращается к Теодору.
- Что задумал? – интересуется тот. Бюрен пожимает плечами.
- Отойдет подальше – зайдем в корму. Там он нас не услышит за своими винтами. Побродим немного за ним – должен же он когда-то всплыть?
- А если это один из наших?
- Поздороваемся, отрезает Бюрен, как раз перед докладом акустика.
- Контакт на сто шестьдесят, герр оберстлойтнант.
- Подготовится к повороту. Курс – сто семьдесят. Правая машина – малый ход.
- Только тихо… - добавляет Гильза шутливо. Сейчас он наверняка изнывает от вынужденного бездействия.
Лодка делает поворот и выходит на новый курс. Начинается преследование.
Подобные преследования – дело медленное и требующее особого терпения. В военно-морском училище могут рассказывать о том, как геройски сражаются кригсмарине, но большая часть боевого похода – это все же безделье, вынужденное отсутствие каких-либо действий.
Трёкенталь вернулся в кают-компанию, заявив что собирается досыпать. Бюрен остался, не отрывая взгляда от акустика, в ожидании хоть каких-то перемен.
Через час ожидание его было вознаграждено.
- Шум винтов меняется, - сообщает Густав, и добавляет через пару минут, - скорость снизилась. Похоже, пошли на поверхность.
Оберлойтнант молчит, боясь спугнуть капризную удачу подводника. Наконец, он едва сдерживает вздох облегчения, когда акустик сообщает:
- Зафиксирован шум двигателей. Они включили дизель.
- Перископ поднять! – тут же реагирует Бюрен. Трубка командирского перископа с шипением уходит вверх. Он приникает к окулярам.
- Да, так хорошо, - бормочет он в полголоса, отстраивая резкость. Лодку видно хорошо, хоть и с кормы. До нее не больше трех миль.
- Вот так дела… - удивленно бормочет он, - герр лойтнант, взгляните на это.
- Что там, Генрих? – неохотно отзывается с койки Гильза, - ты увидал в перископ морского дьявола?
- Лучше, друг мой, много лучше, - улыбается Бюрен, - это британская малая лодка. И похоже, ей здорово досталось…
В перископе видно, как небольшая посудина рассекает высокие волны. Обшивка ее покорежена, а местами разорвана, словно бумага, и даже глазу был заметен крен на левый борт. Лодка могла налететь на мину или попасться эсминцам, патрулирующим германский берег. В любом случае, она являла собой жалкое зрелище.

- Я сказал ему, что мы использовали его гробницу, как вход в Дуат. А он ответил, что эта земля - не Дуат, а рай дарованный ему и его подданным Атоном.
Питри устало потер пальцами виски.
- С каждым часом пребывания здесь, всплывают все новые и новые подробности, одна другой чуднее. Я просто не успеваю охватить весь этот поток. А вы посмотрите вокруг - все это, это настоящее сокровище. Вот так выглядели эти роскошные комнаты, от которых в нашем мире остались, в лучшем случае, фундаменты. Я вижу все это - шанс, который едва ли выпадет другому археологу - вижу, но не могу уделить этому и сотой доли нужного внимания. Это какой-то внутренний стопор - я просто не верю, что все вокруг - настоящее. Что это не плод моего воображения, не лихорадочный бред.
Археолог с тоской посмотрел на Лоуренса.
- Все вокруг настолько реально, что даже глазам больно. Они всматриваются в детали, пытаясь понять, где кончается это странная явь, но как пристально не смотри - все, до последней песчинки встает перед глазами.
Он отступил на шаг, опустив голову и положив открытую ладонь на лоб.
- Учтиво? - он словно только сейчас добрался мыслью до второго вопроса Лоуренса, - Не знаю. Я, например, не намерен расставаться со своей, как бы неучтиво это не выглядело.
Он посмотрел на принесенную ему одежду, словно это был клубок змей.
- Это - сказал он хмуро, - вещи мертвецов. Я к ним не прикоснусь.

Начальник стражи, видя замешательство британцев, снова прикрыл щитом торс и угрожающе поднял тяжелый клинок. Питри, еще раз окинув всех сомневающимся взглядом, обернулся к нему и заговорил на египетском.
Но в разговор неожиданно вмешалась Нефер-Нефер-Атон.
- Эти люди – гости моего дом. Я ручаюсь, что они не нарушат законов гостеприимства.
Питри шепотом перевел фразу остальным.
Слова хемет-урт явно смутили начальника стражи. Какое-то время он пребывал в сомнениях. Видно было, что с одной стороны он не доверял британцам, уже единожды победившим его. С другой, открыто противостоять царице он, видимо, тоже не хотел. Наконец он кивнул, коротко выразив согласие с предложением Нефертити.
- Пусть будет по твоему слову, о мудрейшая. Я позволю им идти по своей воле. Но клинки и стрелы ушабти будут наготове.
- Хорошо, - кивнула царица. - Веди их к фараону. Но помни – если ты обманом увел гостей из моего дома, к тому же использовав имя Эхнатона – мой гнев будет страшен.
Маху казался невозмутимым.
- Я воин, верный Атону и его воплощению – фараону двух земель.
С этими словами, поклонившись, он вышел из залы. Британцы последовали за ним.
В этот раз глава стражи хорошо подготовился к встрече с ними. Во дворе стояло не меньше двух десятков глиняных воинов с оружием наготове. Проводив бесстрастными взглядами англичан, прошедших мимо, они двинулись следом, тяжело отбивая шаг по плитам двора.
Пройдя сквозь ворота, ученые оказались в еще одном дворе, по размерам не многим меньшем, чем двор с бассейном. Уровнем он был несколько ниже, и от огромных ворот в стене, к удивлению британцев оказавшейся почти пятнадцать футов в поперечнике, начинались широкие ступени. Сам двор был совершенно пустым. Пройдя сквозь него, процессия вышла через главные ворота на широкую дорогу, по бокам которой были высажены ряды пальм.
- Вероятно, это и есть «Дорога Великого Жреца», о которой упоминал Панехси, - отметил Питри, в котором вновь проснулся археолог. Когда англичане поравнялись с первыми усадьбами, выстроенными вдоль улицы, Питри словно целиком обратился в зрение, с жадностью впитывая каждый архитектурный элемент, на который падал его взгляд.

Что же касалось остальных, то Говард и Грант находили строения Ахет-Атона излишне аскетичными. Не мудрено – ровные стены, одноэтажные конструкции и стргая геометричность очертаний оставляли мало простора для изящества и утонченности. Более того, даже резьба и роспись, если таковые были, находились не снаружи, а внутри построек, оставляя взору прохожих лишь штукатурку, местами потрескавшуюся и облупившуюся. Лоуренса, похоже, куда больше волновали идущие вокруг воины, ни на секунду не оставлявшие англичан без внимания. Он понимал, что по малейшему приказу Маху археологов просто растопчут – и не помогут ни слов, ни револьверы. Чувствовать себя приговоренным, над чьей шеей уже занесен топор, Кингсфорду не нравилось. Мисс Адлер так же не была расположена к созерцанию. Первое, на что она обратила внимание, было солнц. К тому моменту, как они вышли из дворца, оно уже прошло свой путь по горизонту сейчас уверенно клонилось к закату, готовое погрузится в темные воды подземного Нила. Но не это было примечательным: постоянный сумрак, царивший вокруг оказался вполне объясним. Вместо привычного золотого диска в небе парил тонкий обод, какой бывает, когда происходит полное затмение. Тобиас вообще не проявлял интереса к окружающему его, двигаясь словно сомнамбула. Трудно сказать, было ли это следствием охватившего его страха или апатия вызвана непрекращающимся давлением обстоятельств. Так или иначе, этому человеку необходим был отдых – отдых, который он едва ли мог сейчас получить.
Англичане и их охрана двигались по центральной улице. Широкая, при этом она была практически безлюдна. Основную чатсь немногочисленного движения составляли ушабти, занятые какими-то рутинными обязанностями – или их имитацией, кто знает. Мумий почти не встречалось. Лишь однажды они увидели женщину, поспешившую скрыться от них в одной из усадеб.

наконец, впереди показались более массивные строения, возведенные из белого камня и украшенные развевающимися знаменами. Над улицей, соединяющий два строения был переброшен массивный каменный мост, образовывающий своеобразный портал, как бы разделяющий город пополам.
Здесь было уже куда более многолюдно – многочисленные ушабти, словно притягиваемые некой силой двигались куда-то за мост, где высились высокие белые башни. Часто, в сопровождении статуй двигались и мумии – британцам удалось заметить минимум пятерых, выделяющихся дорогой одеждой и манерами власть имущих.
Когда они прошли мост, стало очевидным место всеобщего стремления – это была обнесенная белой стеной территория, в центре которой высилась массивная постройка, явно ритуального значения. Судя по всему, туда же вел их Маху.

Это мало походило на дворец фараона – во всяком случае, куда больше – на храм. Памятуя о том, что за их плененим стоит Мерир, первосвященник, англичане забеспокоились. Что если Маху действительно обманул царицу? Но сопротивляться сейчас было бесполезно: находясь в плотном кольце охраны, любым своим действием британцы могли спровоцировать нападение.
Вместе с мерно шагающим потоком ушабти, конвой англичан вошел во двор храма, пройдя по которому, оказался в более узком, внутреннем дворе. Здесь они остановились, ожидая – хотя не было понятно – чего именно. Солнце уже почти коснулось горизонта.
Неожиданно, на террасу здания вышло несколько ушабти, несущих факелы, пламя которых, как и пламя светильников во дворце Нефертити, казалось бледным и неярким. Они разошлись по террасе, образовав освещенный периметр. Затем на террасу вышел жрец в длиннополом белом одеянии и черном парике, спадавшем ниже плеч. Воздев руки, он заговорил, чеканя каждое слово.
Прославляем бога по имени его: "Да живет бог Ра-Хорахте, ликующий на небосклоне в имени своем Шу, который есть Атон".
Стоящие внизу вторили его словам, хотя хор был немногочисленен – ушабти хранили молчание. Питри тихо перевел сказанное. Жрец (в котором англичане уже узнали Мерира) продолжил:
- Да живет он во веки веков, Атон живой и великий, владыка всего, что оберегает диск Солнца, владыка неба и владыка земли, владыка храма Атона в Ахетатоне и слава царя Верхнего и Нижнего Египта, живущего правдою, слава Владыки Обеих Земель Неферхепрура, единственного у Ра, сына Ра, живущего правдою, владыки венцов Эхнатона, - да продлятся дни его жизни! - слава великой царицы, любимой царем, Владычицы Обеих Земель, Нефернефруатон Нефертити, - да живет она, да будет здрава и молода во веки веков!

Ты Атон, ты достигаешь пределов.

Ты подчиняешь дальние земли сыну, любимому тобою. Ты далек, но лучи твои на земле, ты перед людьми твое движение. Ты заходишь на западном склоне неба - и земля во мраке, наподобие застигнутого смертью. Спят люди в домах, и головы их покрыты, и не видит один глаз другого, и похищено имущество их, скрытое под изголовьем их, - а они не ведают.

Лев выходит, из своего логова. Змеи жалят людей во мраке, когда приходит ночь и земля погружается в молчание, ибо создавший все опустился на небосклоне своем. Озаряется земля, когда ты восходишь на небосклоне; ты сияешь, как солнечный диск, ты разгоняешь мрак, щедро посылая лучи свои, и Обе Земли просыпаются, ликуя, и поднимаются на ноги. Ты разбудил их - и они омывают тела свои, и берут одежду свою.

Руки их протянуты к тебе, они прославляют тебя, когда ты сияешь надо всею землей, и трудятся они, выполняя свои работы. Скот радуется на лугах своих, деревья и травы зеленеют, птицы вылетают из гнезд своих, и крылья их славят твою душу. Все животные прыгают на ногах своих, все крылатое летает на крыльях своих, все оживают, когда озаришь ты их сиянием своим. Суда плывут на север и на юг, все пути открыты, когда ты сияешь. Рыбы в реке резвятся пред ликом твоим, лучи твои проникают в глубь моря, ты созидаешь жемчужину в раковине, ты сотворяешь семя в мужчине, ты даешь жизнь сыну во чреве матери его О, сколь многочисленно творимое тобою и скрытое от мира людей, бог единственный, нет другого, кроме тебя! Ты был один - и сотворил землю по желанию сердца твоего, землю с людьми, скотом и всеми животными, которые ступают ногами своими внизу и летают на крыльях своих вверху. Ты создал Нил в преисподней и вывел его на землю по желанию своему, чтобы продлить жизнь людей, - подобно тому, как даровал ты им жизнь, сотворив их для себя, о всеобщий Владыка, утомленный трудами своими. Владыка всех земель, восходящий ради них, диск Солнца дневного, великий, почитаемый!
Все чужеземные, далекие страны созданы тобою и живут милостью твоею, - ведь это ты даровал небесам их Нил, чтобы падал он наземь, - и вот на горах волны, подобные волнам морским, и они напоят поле каждого в местности его. Как прекрасны предначертания твои, владыка вечности! Города и селения, поля и дороги и Река созерцают тебя, каждое око устремлено к тебе, когда ты, диск дневного Солнца

Ты в сердце моем, и нет другого, познавшего тебя, кроме сына твоего Неферхепрура,
единственного у Ра, ты даешь сыну своему постигнуть предначертания твои и мощь твою. Вся земля во власти твоей десницы, ибо ты создал людей; ты восходишь - и они живут, ты заходишь - и они умирают. Ты время их жизни, они живут в тебе. До самого захода твоего все глаза обращены к красоте твоей. Останавливаются все работы, когда заходишь ты на западе Ты пробуждаешь всех ради сына твоего, исшедшего из плоти твоей, для царя Верхнего и Нижнего Египта, живущего правдою, Владыки Обеих Земель, Неферхепрура, единственного у Ра, сына Ра, живущего правдой, владыки венцов Эхнатона, великого, - да продлятся дни его! - и ради великой царицы, любимой царем, Владычицы Обеих Земель Нефернефруатон Нефертити, - да живет она, да будет молода она во веки веков!

Когда Мерир закончил декламацию, на террасе появился еще один человек. Жрец поклонился ему, так низко, что концы его парика коснулись пола. Вошедший имел странное сложение – издалека он мог сойти за женщину – узкие, худые плечи, широкие бедра, тонкие руки. Но лазурно-золотой парик и сжимаемые в руках хека (16) и нехек (17) не оставляли места сомнениям.
Подойдя к краю террасы, Эхнатон приветственно воздел руки. Ушабти, стоявшие во дворе разом опустились ниц, а мумии согнулись в поклоне. Англичане сочли за лучшее последовать их примеру.
Когда они подняли головы, фараон стоял скрестив руки на груди.
- Верные Атону! – произнес фараон громко. Голос его разительно отличался от голосов мумий – звонкий, наполненный чувством. – Восхваляйте Атона ибо вечность дарована им для своих детей, благоденствие и спокойствие. Ни в чем вы не знаете нужды, ничто не тревожит вас. Славьте Атона, благодетеля и владыку. Славьте Неферхепрура – единственного сына его!
Мумии вновь склонились, а с ними – и англичане. Выпрямившись, они обнаружили, что фараон и Мерир оставили террасу. Собравшиеся во дворе стали расходится. Маху и охрана остались неподвижными, ограничив движения англичан плотным кольцом. Когда двор совсем опустел, они двинулись вперед, к зданию храма. Внутрь вошли только Маху и англичане – ве ушабти городской стражи остались снаружи. Впрочем, это дало мало надежды – за воротами их встретил новый конвой, хоть и более малочисленный, но лучше вооруженный. Пройдя здание храма насквозь, англичане оказались в еще одном дворе – узком и вытянутом, шириной не более двадцати футов, но длиной почти в пятнадцать ярдов. Дальний конец двора оканчивался небольшим зданием.
Там они увидели Мерира, с не меньшим интересом разглядывающего их.
- Так это и есть те пришельцы, о которых ты рассказывал, маху?- спросил он начальника стражи. Когда Питри перевел фразу, жрец удостоил его коротким взглядом, котором явно сквозила недоброжелательность.
- Да, первосвященник, - кивнул Маху, - они знают наш язык и владеют мощным колдовством. Они способны вызывать громы и пускать молнии со своих рук.
- Это я уже слышал, - Мерир снова покосился на Питри, старательно переводившего сказанное. – Что он делает? Может он произносит какое-то свое заклятие?
- Этого я не знаю, - ответил начальник стражи, - скорее всего он переводит для остальных, поскольку не все знают наш язык. Во всяком случае, я видел как говорит только он и женщина.
- Хорошо, - кивнул Мерир, - Фараон возносит жертву Атону, нужно подождать.
Ожидание продлилось недолго, но в это время ни Мерир, ни Маху никак не реагировали на попытки англичан затеять разговор. Наконец, двери малого святилища раскрылись, и фараон предстал перед пришельцами во всем своем царственном величии.
Он был по пояс обнажен, но шею украшал массивный ускх, украшенный золотом и драгоценностями. Кожа его казалась натертой маслом и видно было, как под кожей играют мышцы. Лицо фараона, странным образом вытянутое, казалось несколько чужеродным – крупные, широко посаженные глаза, пухлые, почти женские губы, узкие скулы и неестественно высокий лоб.
Но все это сейчас не казалось англичанам таким уж важным. Прежде всего – фараон очевидно не был мумией. Он не носил маски, лицо его казалось вполне живым, грудь вздымалась при вдохах. Сомнений быть не могло – Эхнатон был таким же живым, как и участники экспедиции.
Маху и Мерир встретили царя поклонами. Фараон осмотрел стоящих перед ним – спокойно, с легкой, умиротворенной улыбкой на лице, а затем произнес:
- Странных гостей я встречаю в своем доме. Кто вы такие и что привело вас в Ахет-Атон, вечный горизонт Атона?

Фотографии, которые приведены в описании Ахет-Атона - это фотографии масштабной модели, сделанной археологами в Амарне. Колоссальный труд и очень познавательно зрелище, скажу я вам. Желающие могут ознакомится с полной подборкой: ссылка

Что же касается речи Мерира - этот текст нашли в одной из гробниц Амарны и по предположениям египтологов, автором его является сам Эхнатон.Перевод я выбрал не самый научный, но самый поэтический - поскольку различные трактовки одного и того же слова/словосочетания вряд ли будут смотреться в форме устной речи.

- Что же, это не самый плохой вариант, особенно учитывая то, что иного у нас нет, - поддержал начинание девушки сэр Флиндерс, - насколько мне известно, Уаджет считался охранным символом, оберегающим умершего при путешествии через Дуат. Не уверен, что очень хочу попасть на суд Осириса, впрочем, но ндеюсь, что этому талисману может найтись и другое применение. Кстати, что-то мистер Эсэк не возвращается...
Словно в ответ на его беспокойство, комнату вошел Тобиас. Он выглядел взволнованным и растерянным, даже более чем раньше. Пройдя к ближайшей лавке, он сел на нее, бросая короткие взгляды на товарищей, словно мучимый некой мыслью, которую стеснялся озвучить.
Питри обеспокоенно посмотрел на юошу, но все же не стал с ним заговаривать, видимо решив дать тому время самому разобраться в своих мыслях. наверняка, покинув комнату Тобиас стал свидетелем какого-то очередного невероятного зрелища, резко расходящегося с привычным ему мировосприятием.
Обсуждение постепенно сходило на нет – усталость неизбежно брала свое. Люди клевали носами, теряли нить разговора и становились неспособны сформулировать самые простые мысли. Первоначальный заряд бодрости, вызванный сообщением Питри уже исчерпался и утомление становилось всепоглощающим.
- Джентльмены, лед, - произнес сэр Флиндерс после очередной повисшей паузы, - я полагаю, нам всем необходим отдых. Пускай даже несколько часов, но без них мы просто не сможем продолжать. Располагайтесь. Мисс Адлер, занимайте кровать. Вторую пускай займет мистер Эсэк. Я постараюсь бодрствовать еще пару часов, после чего разбужу мистера Кингсфорда. Третьим дежурить будет мистер Грант, если ни у кого нет возражений. Думаю более шести часов сна мы себе позволить не можем.
Археологи стали располагаться на отдых. Тяготы прошедшего дня тяжелым грузом давили на их плечи. Какими далекими и малозначимыми казались загадки гробницы, которые занимали их воображение меньше десяти часов назад! Коварная судьба с головой окунул их в новый мир, скорее напоминающий бред больного египтолога, мечущегося в лихорадке, внезапно свалившей его. Беспокойно ворочался Эсэк, не находя себе места, словно ложе его быо усыпано битым стеклом. Тяжело сопел виконт, отвернувшись к стене и накрыв голову полой куртки. Видимо сейчас он горько сожалел, что позволил духу приключений взять верх над приличествующей джентльмену рассудительностью. Красноватый отблеск разгоравшейся при затяжках трубки на короткое время освещал задумчивое лицо Питри, устремившего взгляд в пустоту – кто знает, какие картины сейчас рисовал его рзум? Мисс Адлер лежала не шевелясь, пребывая в каком-то необъяснимом напряжении, будто бы готовая в любой момент вскочить на ноги. Сон не шел, но усталость сковывала каждый мускул. Девушка с внутренним страхом представляла себя трупом, таким же как Нефертити – разум жив и ясен, а тело – тело уже не принадлежит тебе, словно корни пустив в полированную доску, на которой лежит. Вздрагивал во сне грант, словно кошмар реальности настиг его и там. Только Кингсфорд, словно опытный солдат спал спокойно, будто бы не посреди некрополя он находился, а дома, в привычной, уютной постели. Впрочем, был ли у этого человека дом, кроме походной палатки? На вид Кингсфорд казался профессиональным путешественником, человеком, преследующим закат в империи, в которой солнце никогда не заходит.
Археологов никто не тревожил. Лоуренс сменил Питри, а через два часа не без труда растолкал сопротивляющегося Гранта. Журналист какое-то время разглядывал облупившееся фрески, спящих товарищей, затем устроил ревизию собственным вещам – но спать все равно хотелось неимоверно. Пришлось несколько раз ущипнуть себя, чтобы не провалиться в тяжелую дрему. Часов Глен с собой не взял, потому понятия не имел, сколько времени продлилось его дежурство, и сколько продлится еще. Впрочем, от бремени выбора его избавило очередное происшествие.
В комнату поспешно вошел Панехси. Даже маска и лишенный способности передавать эмоции голос все же не смогли скрыть охватившего его волнения. Он заговорил что-то, быстро и непонятно, так что Глен не смог разобрать ни слова. При этом египтянин жестами указывал куда-то за спину Гранту. Журналист попытался объяснить ему, что не понимает его слов, но египтянин обратил на это мало внимания.
Наконец, разбуженный голосами Питри поднялся со своей лавки.
- Что? Удивленно спросил он, - что случилось?
Панехси тут же переключил свое красноречие на ученого. Сэр Флиндерс какое-то время внимательно слушал египтянина, причем с каждым сказанным словом лицо британца становилось все мрачнее. Наконец, когда Панехси закончил, сэр Флиндерс обернулся к Гранту:
- Мистер Грант, нужно будить остальных. Панехси говорит, что только что узнал, что фараон потребовал, чтобы Маху привел нас к нему. Вероятно, вера хемет-урт в свою неприкосновенность оказалась преувеличена. Сейчас сюда придет отряд стражи и мы будем доставлены к Эхнатону. Просыпайтесь, господа!

- Увы, мистер Грант, об этом мне известно не более, чем вам, - пожал плечами Питри.
Сборы не заняли много времени. Когда все были готовы идти, Питри подошел к ушабти и произнес короткую египетскую фразу.
.
Женщина-статуя коротко кивнула, затем развернулась и направилась к выходу из ущелья. первым за ней последовал Тобиас. Остальным некоторое время было трудно решится, словно этот шаг навсегда отрезал их от старой, привычной жизни. Спустя несколько бесконечно долгих секунд за Эсэком последовали мисс Адлер и Лоуренс. Питри, виконт и Грант застыли, каждый обдумывая собственные перспективы. Наконец, двинулся с места сэр Флиндерс, явно смущенный и напуганный. Говард хотел было что-то сказать, но затем, видимо решив, что слова его – сколь бы взвешенными и мудрыми не оказались – все равно пропадут втуне, обратился к журналисту.
- Вы идете, мистер Грант? Я советовал бы вам держать вашу камеру наготове. Подозреваю, вам удастся сделать несколько весьма оригинальных снимков – если конечно, фотопленка может запечатлеть изображения, сделанные в загробном мире.
Если это и была шутка, то вышла она невеселой. Виконт сохраняя достоинство, двинулся за удаляющейся группой. Он старался проявлять как можно меньше поспешности, хотя явно пытался нагнать остальных, двигавшихся довольно скорым шагом.
Грант тоскливо оглянулся назад, в темный зев пещеры, затем машинально достал из кармана портсигар, с сожалением взглянул на него, затем снова спрятал и, устроив на плече штатив, последовал за остальными.
Ушабти в скором времени свернула с основного ущелья, поднявшись по отлогому склону по небольшой, едва заметной в темноте тропе. Оказавшись на плоскогорье, ведомая странной египтянкой группа двинулась на северо-запад, следуя каким-то тайным маршрутом, петлявшим по каменистой поверхности плато.
Сонливость и усталость постепенно брали свое. Теперь, когда явная опасность не угрожала ученым, они ощущали колоссальный груз утомления, подкрепленного сильным нервным стрессом, который им довелось испытать. Веки отяжелели, и требовалось немало усилий, чтобы держать глаза открытыми. Неровная скальная поверхность, изобилующая трещинами и углублениями, засыпанная песком и обломками камня, была не лучшей основой для пешей прогулки. Ноги, которые уже словно свинцом налились, поднимать было с каждым разом все тяжелее.
- Интересно, куда эта скульптура нас ведет? – проворчал Грант, которому под весом камеры приходилось особенно тяжело.
- Если я верно ориентируюсь, то мы движемся к северной окраине Ахет-Атона, - ответил Питри, обрадованный возможности заговорить, дабы отвлечься от гнетущего утомления пути, - я не знаю, как далеко простирался старый город, но современная нам Амарна осталась южнее.
Пройдя не меньше пяти миль, археологи оказались у края плато, в месте, где суровая Аравийская пустыня уступала место гостеприимной долине Нила. Спуск, так же как и подъем, предстояло провести по узкой извилистой тропке, проложенной между осыпающихся наслоений песчаника, предательски крошащихся под ногами. Ушабти уверенно ступила на тропу, хотя весить, очевидно, должна была куда больше, чем любой из британцев, для которых эта манера спуска казалась крайне ненадежной. Они собрались у начала тропки, опасливо поглядывая вниз.
- Не стоить так боятся, джентльмены, - ободряюще произнес Лоуренс, - спуск довольно пологий, и если не пытаться преодолеть его слишком быстро, даже падение не причинит вам особого вреда. Мне доводилось…
- Посмотрите… - совершенно бесцеремонно прервала его мисс Адлер, заворожено глядя куда-то вперед, - Что это?
Остальные ученые проследили за ее взглядом. Слишком сконцентрированные на спуске, пристально глядящие себе под ноги, они не обратили внимания на пейзаж, открывшийся перед ними.
Внизу раскинулся огромный город. Он тянулся вдоль нильского берега, приземистый и низкорослый, но выделяющийся яркой белизной на фоне черной земли и темной синевы речных вод. Прямо впереди взору британцев открывался ряд высоких колонн, редкой цепью идущих вдоль границы города. Немного поодаль, почти у самого берега, расположилась довольно крупная постройка, невысокая, но занимающая обширную площадь. От нее вдоль берега протянулся длинный ряд небольших зданий, видимо, выстроенных вдоль широкой улицы, южный край которой скрывался в темноте.
В этом месте прибрежная полоса была довольно узкой, потому от места спуска до границы города британцев отделяло не более мили, а возможно и меньше. Ушабти, к тому времени уже завершила спуск и ожидала ученых внизу.
Когда они спустились, их молчаливая проводница направилась к тому самому крупному зданию, которое сразу привлекло их внимание. Достигнув пограничных колонн, ушабти остановилась, словно в ожидании чего-то. Питри сделал несколько шагов вперед, поравнявшись с ней и зажег фонарь, который погасил еще на плато, сберегая керосин.
Луч фонаря осветил участок стеллы, возвышавшейся над землей на добрую сотню футов. Вся поверхность ее была покрыта рисунками и иероглифами, хотя состояние ее оставляло желать лучшего – многие участки были сильно повреждены и трудно было сказать – естественными ли были эти повреждения, или же делом рук человеческих.
Прежде чем ученый смог как-то прокомментировать свои наблюдения, ушабти двинулась вперед, пройдя невидимую границу, обозначенную рядом колонн. Археологи двинулись следом.
Постепенно, стало светать. Хотя по внутренним ощущениям людей солнце должно было уже показаться из-за горизонта, ночь в этом удивительном месте только начинала переходить в предрассветные сумерки.
Здание, к которому вела путешественников ушабти, было воистину колоссальным: с севера на юг оно протянулось не меньше чем на полторы сотни ярдов. Единственными декоративными элементами стены были небольшие прямоугольные окна, заостряющиеся сверху. Египтянка свернула немного севернее, явно направляясь к небольшим воротам, установленным между двумя разными корпусами здания.
После короткого, но требовательного стука, створка ворот приоткрылась и британцы проследовали за своей проводницей внутрь загадочного строения. За воротами оказался еще один ушабти – на этот раз вооруженный копешем (14) и щитом мужчина. Впустив археологов, он закрыл ворота, задвинув массивный засов, выглядевший выточенным из камня.
За воротами начинался неширокий, достаточно длинный проход, без потолка, длиной почти в тридцать ярдов, а шириной - в четыре. Где-то в его середине, справа обнаружилась дверь, в которую проводница так же постучала. За ней оказалось уже закрытое помещение с высоким плоским потолком, поддерживаемым множеством колонн, но с достаточно большим числом крупных отверстий. Вход охраняло еще двое воинов-ушабти, никак не прореагировавших на появление англичан. Впрочем, и сами англичане не спешили обращать на големов внимание. Зала, в которую они вошли, оказалась гигантским садом – между многочисленных колонн росли карликовые пальмы и более мелкие растения, многие из которых цвели. При этом, цвет листьев и коры их был неестественно темного цвета, словно болотная тина или ил, поднятый с самого дна реки. Эта зелень фактически переходила в черноту, и даже крупные цветы не обладали своей природной яркостью, являя собой лишь поблекшую копию тех бутонов, которые путешественникам доводилось видеть раньше. Зала была погружена в липкую, словно смола, тишину, нарушаемую лишь мерной поступью египтянки и усталыми шагами ученых. Из-за стен так же не доносилось ни звука, словно все здание замерло, тревожно наблюдая за пришельцами – людьми чуждыми ему до последней, мельчайшей частички.
Ушабти провела археологов вдоль стены, которая начиналась сразу слева от входа, в которой обнаружилась еще одна дверь, так же запертая и охраняемая. Безмолвный и неподвижный страж, застывший рядом с ней, казался частью интерьера, скульптурой, для чего-то облаченной в одежду.
Англичане прошли через еще одну залу, на этот раз меньшего размера и почти лишенную растительности. В боковых стенах ее они увидели несколько дверей, по пять с каждой стороны, между которыми на бронзовых крюках висели масляные светильники. Это был первый источник света, который удалось увидеть англичанам. Несмотря на характерный запах сгоревшего растительного масла, языки пламени, которые поднимались над светильниками, казались тонкими и бледными. пройдя эту залу насквозь, гости оказались в узком коридоре, пройдя по которому около двух десятков ярдов с несколькими поворотами, они оказались в сравнительно небольшом вытянутом помещении, чуть более двадцати ярдов в длину и пяти – в ширину, потолок которого поддерживался двумя рядами тонких колонн, по шесть в каждом. на центральных крепились крупные светильники, дававшие достаточно света.
Стены комнаты украшала яркая, красочная роспись, в которой преобладали живые, естественные цвета и растительные мотивы

В центре комнаты, на небольшом возвышении стояло невысокое деревянное кресло, без спинки, в котором сидела женщина, стройная и неподвижная. Голова ее была украшена высокой цилиндрической короной, расширявшейся к вершине, бирюзового цвета, украшенную тончайшей золотой ковкой. Лицо неизвестной было неподвижным, но взгляд казался благожелательным, а губы были тронуты легкой улыбкой. Кожа, по всей видимости, была покрыта какими-то косметическими мазями, отчего казалась гладкой и блестящей, словно отполированное дерево. Большие миндалевидные глаза были контурно обведены тонкими угольно-черными линиями, длинными стрелами уходящими к вискам. Тонкая шея подчеркивала царственную посадку головы, а многочисленные слои тонкой, полупрозрачной ткани делали фигуру женщины словно сотканной из дыма. Руки, лежащие на подлокотниках кресла, были спрятаны в тонкую ткань перчаток.

Ушабти, шедшая впереди, остановилась в нескольких шагах от возвышения и каким-то немыслимым единым движением опустилась ниц, вытянув вперед сложенные в ладонях руки. Сидящая на троне женщина сделал едва заметный жест рукой, и произнесла длинную фразу на египетском. Когда она заговорила, стало понятно, что прекрасное лицо – лишь искусно сделанная маска – во время речи оно оставалось совершенно неподвижным.


Питри шепотом перевел:
-Это Нефер-Нефер-Атон, жена фараона Эхнатона, правителя Верхнего и Нижнего Египта. Она приветствует нас и приглашает быть ее гостями. Так же она рада, что мы смогли добраться до ее дворца, поскольку мы были в опасности и слуги фараона могли убить нас.
Затем он коротко поклонился и, ненадолго задумавшись, произнес несколько фраз, из которых не владеющая египетским часть археологов не смогла понять ни слова.


Царица, какое-то время молча взирала на британцев, словно сказанное Питри чем-то удивило ее.
- Чужаки, - наконец произнесла она. Это слово поняли даже не знавшие языка, поскольку уже неоднократно слышали его от Маху. Но в словах царицы не было угрозы – во всяком случае, маска ее осталась такой же доброжелательной. Затем она заговорила снова, в этот раз медленно, видимо, почувствовав, что ее родной язык мало знаком англичанам. Ирэн и Питри, похоже, прекрасно понимали ее, а Тобиас улавливал основной смысл. Питри старался переводить, и царица, видимо, поняв это, делала большие паузы между репликами.

- Was für ein Tag heute, Dammit!* - не сдержался Мартин, - сначала китайцы, потом капиталистические акулы, а теперь еще и собаки. Для полноты картины не хватает пожалуй только подпольного коммунистического штаба за соседней дверью. Ну что ты на меня тявкаешь? - поинтересовался журналист у пекинеса, - из всех в этом здании ты, пожалуй, находишься в лучшем положении. Вот и наслаждайся им! зачем тратить свои и чужие нервы.
В душе сомневаясь, что пламенная тирада произведет на избалованное живтоное сколь-либо заметное впечатление, Мартин поспешил отойти, рассчитывая, что когда выйдет за некую невидимую границу собачьей территории, она утихомирится сама.
- Окно, окно, - бормотал он себе под ном, - My kingdom for a window!**

Постепенно, работа подходила к завершению. Несомненно, первая опись охватила едва ли четверть объектов, которые находились в гробнице – для этого понадобится еще много дней напряженной работы. Каждый осколок, каждый фрагмент должен быть осмотрен, оценен, пронумерован и занесен в археологические каталоги. После его, даже самый маленький черепок, будут сравнивать, сличать, прикладывать, пытаясь найти его место, определить частью чего он являлся. Десятки, а может и сотни ученых будут ломать головы, определяя смысл, заложенный в этот черепок тридцать три века назад. И кто знает – может быть, кому-то даже удастся понять этот смысл. Впрочем, принята будет та теория, которая ближе и понятнее людям современным – ведь именно ее они сочтут наиболее логичной.
«Нам довелось работать в прекрасное и одновременно ужасное время», - любил повторять Питри, - «Мы все еще стоим перед огромным, неисследованным пространством, где каждый шаг способен открыть нам величайшие тайны древности. Но с другой стороны, мы еще так мало понимаем в том, что исследуем, что похожи скорее на гадателей, нежели на ученых. Мы строим предположения основываясь лишь на собственных домыслах, не зная, насколько обоснованны они, ибо большинство возможных доказательств давно поглощены временем»
Финальным штрихом работы археологов стали несколько фотографий, сделанных Грантом, запечатлевших археологическую группу на фоне древней резьбы. Для одной из фотографий он попросил Ирэн взять в руки статуэтку, извлеченную ей. Этот снимок должен был стать центральным в его будущем материале: Глену пришло в голову заменить не слишком сенсационное открытие древней гробницы пикантным рассказом о женщине-археологе, преданной своему делу и отважной до безрассудства. Такая статья должна была вызвать немалый резонанс среди чопорной лондонской публики – как раз то, что требовалось.
Виконт наверняка не одобрил бы такой материал, сочтя его в крайней степени вульгарным. Такой человек, как Чарльз Говард, с его строгим воспитанием, прекрасным образованием и мировоззрением, основанным на незыблемости традиций английской аристократии, несомненно, сделал бы все иначе. Он не стал бы торопиться извлечь статуэтку, не стал бы сам утруждать себя столь малоприятным предприятием, как путешествие в узкую штольню, и уж точно не стал бы пытаться с прожогу разгадать загадку появления статуэтки давно забытого божка в столь неподходящем для нее месте. Виконт сделал бы всю «грязную» работу при помощи слуг, а затем, не торопясь с выводами и не расточая попусту лишних слов, занялся бы загадкой, никак не проявив внешне своей заинтересованности. Потому, человек, равный ему по положению – например, брат сэра Чарльза – прочитав статью Гранта, лишь недовольно поморщился бы, без всякого сомнения, сочтя ее полнейшей выдумкой.
Другое дело Кингсфорд. Если бы размеры штольни позволили, он первым полез бы в нее. Эдакий книжный герой, персонаж авантюрных романов, кои десятками выбрасываются на полки и уходят в небытие, не успев даже распродаться. Но нет, Лоуренс – вполне реальная личность, человек опытный и не склонный к излишнему позерству. Он не станет лишний раз лезть на рожон, предпочтя вначале четко взвесить свои силы. Он готов на риск – но на риск оправданный и взвешенный.
И от того совсем уж странно смотрится рядом с ним мистер Эсэк. Он в чем-то схож с Кингсфордом, и в то же время – представляет собой прямую его противоположность. Тобиас Эсэк казался робким английским юношей, лишь недавно вырвавшимся из-под родительской опеки, но была в нем проницательность, то ли врожденная, то ли обретенная в неких прошлых событиях, которая делала его чем-то большим, чем восторженный молодой человек. Возможно, несколько лет назад Лоуренс Кингсфорд был похож на Тобиаса. Возможно, спустя несколько лет, Тобиас обретет опыт и взвешенность Кингсфорда.
Вписывающая последние строки в свой походный журнал, Ирэн Адлер лишь вскользь размышляла об окружающих ее мужчинах. Они мало заботили ее, равно как и не заботило и то, что они думают о ней. Но какая-то, чисто женская частичка ее души все же давала мимолетные оценки, слишком призрачные, чтобы превратиться в осознанное суждение. Возможно, Кингсфорд находил ее слегка экстравагантной, и в этой экстравагантности находил некую привлекательность. Для Говарда она, похоже, была странным существом, выходящим за пределы привычной картины мира. Для виконта этого, должно быть, достаточно, чтобы чувство симпатии даже на мгновение не тронуло его. Для мистера Эсэка, Ирэн, должно быть, была весьма привлекательна – даже недосягаема, что впрочем, не редкость для впечатлительных молодых людей. Правда, Ирэн отнюдь не была уверена, что до конца поняла этого юношу – была в нем некая особенная черта, которая шла в разрез с остальным образом. Для Гранта же, она наверняка была лишь фигурой в объективе фотоаппарата – причем не самой важной фигурой.
Выход из гробницы так же потребовал времени – в основном, чтобы переправиться через колодец. На обратном пути ученые еще раз посетили боковые камеры, проверяя, не упустили ли они чего-то важного. Стрелки часов виконта Морпетского показали половину третьего ночи в тот момент, когда они поднялись по ступеням и вдохнули свежего, но уже порядком остывшего воздуха. Вокруг царила удивительная тишина – казалось, даже ветер не шевелит мелкий щебень и песок, покрывающие плато. Ночь безраздельно царствовала над Царским Ущельем, словно укрыв его бархатным одеялом.

Ушабти

раз уж возник вопрос об этих фигурках. То, о чем говорила мисс Адлер - действительно имело место быть, и в конце 19-го века едва ли знания об этих статуэтках были систематизированы. Сегодня же, картина несколько проясняется.
Первые ушабти относятся к 11-й династии Среднего царства 1900 год до н.э.). В то время, они были немногочисленны и часто изображали не только слуг, но и покровителей и проводников. Часто это были фигурки фараонов-предков умершего или богов (хотя однозначно отнести последних к ушабти нельзя, поскольку на их статуэтках не встречается соответствующее заклинание). В последствии - вплоть до завоевания Египта Александром и после - число ушабти становится все больше. В гробницах их насчитываются уже сотни, а в некоторых случаях - даже тысячи. В новом царстве для них появляются специальные коробки, в которых их складывают. Как раз во время правления Эхнатона ушабти теряют традиционную форму мумии и могут изображаться в различных позах с инструментами и корзинами.
Всего, судя по археологическим раскопкам, ушабти используются при захоронении на протяжении двух тысячелетий - что несомненно меркнет по сравнению с той же письменностью, которая в фактически неизменном виде просуществовала почти 5000 лет.
Кстати, деревянные ушабти - явление достаточно редкое. Они характерны только для этого периода и немногочисленные их образцы были найдены только в Фивах, в подземельях храмов. Вероятно, они имели несколько иное, ритуальное назначение.

Обернувшись, можно было увидеть, что солнце же коснулось гладких, как стекло нильских вод. Отсюда, со скальной возвышенности у входа в Royal Wadi(1), Великая река казалась лишь тонкой бирюзово-синей полосой, проходящей по горизонту с севера на юг. Не было видно ни заросших тростником берегов, ни прибрежной долины. Несколько ближе уже начал светиться кострами палаточный городок, где отдыхали набранные из местных феллахов(2) работники. Солнечный диск, оттененный глубокой синевой воды, казался медно-красным, но сияние его уже поблекло и не так ослепляло. В его лучах длинные тени, опережая археологов, устремлялись вперед, на восток, стелясь по давно заброшенной дороге, ведущей в древний некрополь.
- Разве вы не ощущаете это? – негромко произнес сэр Уильям, в задумчивости глядя себе под ноги. Мелкий щебень, в который неутомимые ветра тысячелетиями перетирали скальное плато, сухо шелестел под его ногами.
- Что ощущаем? – спросил кто-то осторожно. Сэр Уильям Флиндерс Питри был человеком науки и мистицизм, присущий многим египтологам, не разделял. Именно поэтому, сказанное им звучало более чем странно.
- Время… - коротко и странно ответил археолог, но, предварив вопросы подчиненных, развил свою мысль. – Эти места были древними еще до того, как наши предки осознали само понятие древности. Сам возраст этих гробниц делает их священными.
Археологи промолчали. В тот момент, каждый из них испытывал чувства сходные с теми, что описал Питри. Казалось, что достаточно лишь протянуть руку, чтобы простым жестом приподнять покров вечности. Времена, еще недавно казавшиеся безвозвратно ушедшими, словно оживали перед глазами современников, запечатленные в камне.
- Ущелье достаточно широкое, - произнес уже более обыденным тоном сэр Флиндерс, - Это внушает оптимизм – при необходимости можно организовать к гробницам нормальный подъезд. Впрочем, это неудивительно. Вам ведь известно, леди и джентльмены, что мы не первые археологи, которые вступили в этот некрополь? Гастон Масперо, ученик великого Огюста Мариэтта, светлая ему память, около десяти лет назад занимался исследованиями этих гробниц. Благодаря его трудам сейчас мы имеем расчищенные входы в большинство гробниц, хотя в силу обстоятельств, наш французский коллега не смог довести начатую работу до конца. Это предстоит сделать нам.
- Гастон Масперо – это директор департамента Древностей? – поинтересовался один из археологов. Питри пожал плечами.
- Он уже пять лет преподает египетский язык на факультете Шампиньона в парижском École pratique des hautes études(3), и неизвестно – намерен ли возвращаться в Египет. Но формально – должность все еще остается за ним.
Дорога по ущелью до усыпальницы, которую сэр Флиндерс опознал как царскую, составляла без малого четыре мили. Впрочем, ноябрьским вечером, когда температура воздуха едва поднималась выше двадцати градусов, такой переход занял немногим больше часа. Стены ущелья, достаточно крутые и высокие, отбрасывали густую тень, так что, несмотря на то, что солнце еще не зашло, археологам пришлось зажечь фонари – дабы не рисковать оступиться на неровной, покрытой щебнем поверхности.
Искомая усыпальница находилась в небольшом ответвлении от основного рукава ущелья, уходящем на север на полсотни ярдов. Вход в гробницу представлял собой прямоугольник площадью не меньше тридцати квадратных ярдов, равномерно заглубленный на три фута. От ближнего его края начинался достаточно крутой спуск, разделенный на три полосы. Средняя была гладкой, в крайних были высечены ступени. Здесь следы присутствия современного человека были вполне очевидны – вход был очищен от обломков песчаника, которые аккуратными грудами были сложены у восточного склона. Внимательный взгляд Кингсфорда заметил сломанную подкову, валявшуюся несколько поодаль.

- Фараон-еретик хотел сохранить место своего захоронения в тайне, - произнес Питри. Голос его звучал спокойно и торжественно. - В табличках из Северного дворца упоминается его намерение построить здесь свою усыпальницу, но не было четких указаний места. Впрочем, это лишь предположение – понадобится еще не один десяток лет, чтобы дюйм за дюймом просеять почву Эль-Амарны и извлечь все ее тайны.
- Насколько мне известно, фараоны старались держать место своего захоронения в секрете, опасаясь грабителей, – предположил кто-то. Сэр Флиндерс задумчиво погладил бороду.
- Эта традиция появилась несколько позже, когда начались массовые грабежи усыпальниц. Тогда же начались перезахоронения царей, в тайных местах, часто – по нескольку мумий водной гробнице. Масперо удалось найти такую гробницу. Точнее ее нашли арабы из семейства Абд-эль Расул, а француз, обнаружив древности, проданные ими, арестовал предприимчивых расхитителей и добился признания о том, где они добыли продаваемые ценности. Нет, причина ореола таинственности вокруг захоронения Эхнатона кроется в другом, я уверен… Но не будем же медлить – вперед, друзья! Мы стоим на пороге великой тайны!
Трудно описать чувства, которые испытывали археологи, вступая на порог царской усыпальницы. Кто-то осторожно касался рукой гладких, идеально выровненных стен коридора, под значительным клоном уходящего вниз. Кто-то напряженно вглядывался вперед, в границу освещенного круга, словно ожидая увидеть там нечто неописуемое. Кто-то, прикрыв глаза, жадно впитывал тишину гробницы, втягивал носом воздух, пропитанный едва уловимым ароматом тысячелетий.
Вне сомнений, это место обладало ореолом сакральности. Необъяснимым, но будоражащим, задевающим самые тонкие струны души. Шаг за шагом, англичане спускались все ниже. Первый пролет коридора оказался длиной всего в шестнадцать ступеней, затем ровная площадка не больше ярда в длину, затем снова спуск, но уже гладкий и под меньшим углом.

Вскоре, на расстоянии приблизительно тридцати ярдов от первого пролета, в стене справа обнаружилось прямоугольное отверстие семь футов в высоту и четыре – в ширину. За ним открывался еще один коридор, несколько меньше в сечении, уходящий прямо перпендикулярно основному. Стены в нем так же не носили никаких следов росписи или резьбы. Тем не менее, здесь было отчетливо видно, что скальные стены при строительстве были отштукатурены алебастром, но по большей части штукатурка была отбита или отпала сама. Длина бокового коридора составляла не меньше двадцати пяти ярдов, после чего он резко поворачивал, описывая полукруг. Пройдя по нему, археологи оказались в длинном продолговатом зале, край которого терялся за гранью света фонарей. К разочарованию ученых, помещение было явно незавершенным – на стенах не было следов штукатурки, а отдельные участки были очевидно не выровненными. Дальний конец зала, длина которого превышала пятьдесят ярдов, носил очевидные следы незаконченной вырубки в камне. Потратив на осмотр не больше десяти минут, археологи вернуись в основной коридор.
Спуск продлился еще около двадцати ярдов, окончившись ровной площадкой, площадью около шести квадратных ярдов, которая продолжалась спуском, но уже с высеченными в камне ступенями, а в стене справа, скрытый выступающей опорой, обнаружился еще один проем. Он вел в просторный зал с двумя выходами в противоположной стене. И здесь, похоже, археологам улыбнулась удача.
Пол камеры был покрыт какими-то обломками, в многих из которых угадывались поврежденные ушабти(4), осколки сосудов и кубков и другие предметы, наверняка имеющие колоссальную археологическую ценность. Стены были отштукатурены и на остатках алебастра отчетливо различалась сложная резьба изображающая множественные людские фигуры и длинные столбцы иероглифов.
На стене справа от входа было отчетливо различимо изображение Атона многократно виденное археологами до того при раскопках города: солнечный круг, протянувший множество лучей, оканчивающихся ладонями, и поклоняющихся ему фараона и членов царской семьи.

На противоположной стене декор сохранился лучше. Сцена изображала похороны, где над распростертым телом молодой женщины склонились, обнявшись в скорби две фигуры, украшенные царскими регалиями. Рядом со скорбящими изображена женщина размером значительно ниже царственных особ, что указывает на ее низкое положение, держащая на руках младенца. Рядом с ними вырезан носитель опахала.
- Обратите внимание, - подняв над головой фонарь, Питри вплотную приблизился к стене, - Имена! Все имена сколоты, хотя многие другие надписи прекрасно сохранились. Что оставило этих людей безымянными – неумолимое время или чья-то злая воля?
Подобный выспренный слог был для ученого нехарактерен. Впрочем, множественные детали сцены и странный, непохожий стиль изображения производили глубокое впечатление.

В следующей комнате, по размеру приблизительно такой же, как и предыдущая, штукатурка была повреждена значительно сильнее. Немногочисленные разрозненные остатки декора практически невозможно было связать воедино.
- Потребуется немало труда, для того, чтобы даже частично восстановить изображения в этой комнате, - хмуро произнес сэр Флиндерс, - ступайте осторожнее: каждый фрагмент, каждый обломок на этом полу может быть критически важен для нашей дальнейшей работы.
В комнате хранилось множество предметов погребальной утвари, но все они были в беспорядке разбросаны и большая часть была сильно повреждена. Кингсфорд, присев на корточки, взял в руки алебастровую чашу и внимательно осмотрел ее.
- Сэр Флиндерс, - обратился он к руководителю, - вы, насколько мне известно, сведущи в химии. Взгляните на это.
Питри подошел к молодому археологу и с трепетной осторожностью принял у того из рук чашу – казалось, простое гончарное изделие, лишенное особого изящества и вычурности. Тем не менее, ученый держал ее так, будто в руках его был священный Грааль.
- Поверхность сильно пострадала. Возможно, изначально она была окрашена, - предположил сэр Уильям. Кингсфорд кивнул.
- Да. Скажу вам больше – она выглядит так, будто пострадала от воды. Учитывая, что до берегов Нила без малого семь миль, факт примечательный.
Из второй камеры узкий проход вел в еще одну, в половину меньшую, чем предыдущие. Похоже, именно здесь располагался саркофаг. Все что ныне сохранилось – лишь многочисленные обломки, разбросанные по полу. Но стены все же уцелели достаточно, чтобы стать предметом пристального внимания ученых.
На одной из них изображение было очень схоже с тем, что они обнаружили впервой камере, с тем только исключением, что изображение няньки с младенцем отсутствовало. Не было так же изображения Атона над царем и царицей, зато прекрасно сохранилось изображение умершей. Более того, ясно можно было прочитать ее имя, находящееся в царственном картуше(5).
На другой стене эта женщина, скорее даже девушка, была изображена под навесом, а семья фараона и многочисленные придворные преклонялись перед ней. Здесь так же была сколота большая часть имен, но отчетливо виден религиозный символ Атона.

- Это, видимо, погребальные покои дочери фараона, - изучая настенную роспись в дрожащем свете керосиновых фонарей, задумчиво произнес сэр Питри, - но одной ли? Здесь нет подписи, и девушка изображена под навесом. Это может быть символом вознесения, вечной жизни после смерти.
- Или символ материнства, - предположила мисс Адлер, - рождения ребенка. Вы сами использовали такую трактовку, когда описывали свои находки в Файумском Оазисе.
- Это возможно, - кивнул археолог, не отрывая взгляда от стены, - в любом случае, какие-либо выводы пока делать рано. Это все необходимо зарисовать.
Впрочем, это было скорее декларативное требование. Из-за плохого освещения удалось сделать только несколько сравнительно удачных зарисовок, копирующих отдельные фрагменты резьбы, после чего было решено продолжить обследование, а рисование продолжить, когда гробница будет нормально освещена. Фотографировать Питри запретил, опасаясь, что яркая магниевая вспышка может оказаться губительной для ветхих материалов. Грант попытался оспорить это распоряжение, но получил твердый отказ.
Пока археологи делали наброски и отмечали наиболее сохранившиеся образцы, сэр Флиндерс продолжил изучение декораций.
- Поразительно, - отметил он, возбужденно теребя бороду. - Вы видите?
Он по очереди указал на сколы, заменяющие большую часть надписей на стене.
- Несомненно, они сделаны умышленно. Посмотрите, какие четкие границы. Вне сомнения, такие повреждения не могут образоваться естественным образом. Кто-то не желал, чтобы имена захороненных здесь могли быть прочитаны. И все же, очевидно – вот изображены царь и царица. Они увенчаны коронами и носят знаки царской власти. Умершая так же принадлежит к царскому роду, как и младенец – видны остатки картуша там, где в последствии резчик стер его имя… но что с алебастром? Почему он такой рыхлый?
Тобиас Эсэк, наклонившись, провел пальцами по полу, затем, осветив их фонарем, внимательно осмотрел.
- Странная пыль. Будто к каменной крошке что-то подмешано.
Пыль, густым слоем покрывавшая пол, на пальцах казалась неоднородной. Она словно состояла частично из мягкой, очень мелкой трухи темного цвета, а частично – из более грубой серо-белой пыли, по колору все же, более светлой, чем камень стен. Запах в затхлом помещении определить было сложно.
- Поверхность стен сильно повреждена, - продолжал тем временем Питри, - и фактически нет следов краски…
- Наводнение? - Предположил кто-то. Сэр Флиндерс согласно кивнул:
- Да, это возможно. Нужно сделать подробную опись всего, что мы обнаружили здесь. Усыпальницу, похоже, разграбили, и довольно давно. Хотя это скорее закономерность, чем неожиданность.
Опись, даже предварительная, заняла около получаса. Окончив ее, археологи продолжили спуск. Продлившись еще около пятнадцати ярдов коридор окончился небольшой комнатой, с уровнем пола почти на десять футов ниже входа. Это скорее был прямоугольный колодец, с покрытыми резьбой стенами, сильно замусоренный, в основном какими-то обломками, судя во всему – сколами штукатурки. На другой стороне колодца был различим входной проем. Отчего-то у вошедших это место вызвало странное ощущение, не схожее с тем благоговением, которое наполняло их до того. Это было сродни беспокойству, чем-то похоже на холодное прикосновение сквозняка к обнаженной коже.
- Оно там, - произнес Питри почти шепотом, - место, где упокоился фараон Эхнатон, враг из Ахен-Атона.
Неровный свет фонарей не позволял различить что находилось за проемом – тени плясали по каменной поверхности играя с рельефом и создавая причудливые иллюзии.

- Вы абсолютно правы, мистер Кингсфорд, - кивнул Питри, соглашаясь с рассуждениями Лоуренса об извести, - более того, обратите внимание на характер повреждений: чем ближе к полу, тем они серьезнее, хотя обычно в первую очередь страдают верхние уровни декора, поскольку водные испарения и другие агрессивные газы имеют свойство быть легче воздуха.
Сэр Флиндерс обернулся к стене, у которой работал Лоуренс и какое-то время изучал сохранившееся на ней изображения, задумчиво поглаживая бороду.
- Вы выглядите несколько обеспокоенным, - произнес он после некоторой паузы, несколько тише - так чтобы не привлекать внимания остальных членов группы, - Мне знакомо это чувство. К сожалению, такие моменты в археологии скорее редкие вкрапления, почти теряющиеся в бескрайней пустыне рутинного труда. Посему, скажу я вам - наслаждайтесь! Впитывайте каждое мгновение, проведенное здесь. Очень скоро это чувство исчезнет, уступив место усталости и апатии, появившимся после многих часов однообразной, кропотливой работы.
С этими словами он отошел от Лоуренса, встав на краю колодца, лицом к дальнему проходу, напряженно вглядываясь в темноту, неподвластную слабым лучам керосинового фонаря.

– Здорово, Сяохэ. С Лизой всё в порядке, – Джимми кивнул на сестру Мартина, сейчас вместе с двумя охранниками стоявшую рядом с накрытыми скатертями трупами, сложенными у стены. – Что, не пропускают, да? Слушай, здорово, что ты тут: давай, может быть, сбегаешь в редакцию, поднимешь всех на ноги, нужно экстренный выпуск запускать. Чёрт его знает, кто там сейчас в редакции есть, но всех, в общем, надо из постели поднимать и на работу гнать. Такая удача! «Норт Чайна» когда ещё про это дело пронюхает, а у нас тут всё из первых рук.
- Согласен, - кивнул Мартин, задумчиво потерев подбородок большим и указательным пальцами. Только вот в редакции мы вряд ли сейчас кого-то застанем. У меня есть план по-лучше: позови сюда Лизу, пусть подойдет ко мне. С ней я точно смогу пройти за оцепление и позвонить из "Амбассадора" старику Отто на дом. Пусть поднимает свой костлявый зад, а следом - всех кого надо. А нам с тобой не грех было бы к этому времени как-то оформить материал.
Поправив шляпу, мартин выжидающе посмотрел на Джимми. Сейчас для него имел место момент невидимой борьбы - именно в эти секунды могло решиться, кто из присутствующих на месте происшествия журналистов окажется на коне, а кто - так и останется в тени. газета выиграет несомненно, тут Джимми прав. Но вот кто выиграет внутри нее - это большой вопрос.

- Благодарю вас, фрау Леманн. Прошу извинить за беспокойство, - попрощался с женщиной Мартин, затем нажал на рычаг и стал набирать номер редакции.
"По всей видимости, старику уже кто-то доложил о происшествии. прискорбно", - отметил про себя Херингслейк, - "Но не фатально. Я внутри и есть все шансы обнаружить что-то интересное".
Терпеливо ожидая соединения и слушая долгие гудки, Мартин взглядом выискивал примечательные детали. Он сам еще толком не понимал, что ищет - возможно, просто пытался мысленно воссоздать произошедшее здесь.
"Декорации трагической пьесы. Пьеса завершилась, но работники сцены запаздывают убрать их. Бессмысленные, фальшивые конструкции, которые так мало могут сказать о накале страстей, еще недавно царившем здесь", - позволил себе патетическую метафору журналист.
Как только он услышал на другом конце провода голос Отто, не тратя времени даром заговорил - быстро, структурно, для большей обстоятельности даже перейдя на немецкий:
- Шеф, это Мартин. Я сейчас нахожусь внутри "Амбассадор баллрум". Полагаю, что вы слышали о вечернем нападении, которое здесь произошло. Сейчас полиция держит ситуацию под контролем, но по горячим следам еще многое можно выяснить. нужно срочно готовить экстренный выпуск - пока что журналистов других я здесь не видел - есть все шансы сорвать банк.
Вкратце, ситуация такова - нападение носило исключительно политический, антияпонский характер. Во время нападения в зале были Чен Гуйшэнь и Лян Чуньгэ, они думаю, могут рассказать много интересного. Я сделал несколько зарисовок, но здесь чертовски не хватает фотографа - есть пара отличных ракурсов, которые нужно увековечить, пока полиция все не прибрала.