...Голова болела с самого утра – до тошноты, до звездочек в глазах. Вера медленно ходила по дому, стараясь не встречаться взглядом с матерью и Oma. Капли не помогали, кофе тоже. Прилечь у себя днем - означало привлечь внимание: неизбежно будут вопросы, настойчивое предложение вызвать герра Шнейдера - семейного доктора. Поэтому Вера терпела, только подолгу застывала у окна, глядя на пасмурное берлинское небо. И словно пытаясь заговорить боль, сознание крутило бессмысленные, повторяющиеся фразы: «Куда я еду? Куда? Зачем я еду? Что там будет? Ну что он может мне сделать?.. Ну, куда я еду? Бред, бред какой-то…»
В два часа нужно было отправляться за смокингом в прокатную контору. Когда Влас настоял на том, чтобы Вера его сопровождала, она сразу решила, что поедет туда не из дома – нельзя, чтобы мама видела этого паяца в женском платье. Для нее он – Влас Ильич, уважаемый человек, успешный антрепренёр, который помогает Верочке делать артистическую карьеру. И всегда - только в Верочкиных рассказах, за кадром их благопристойной жизни. Увидь она этого ломающегося, жеманного господина с вечной презрительной ухмылочкой на губах, она бы точно воспротивилась их с Верой общению. Анна Петровна людей чувствовала безошибочно, и мягко, но настойчиво объяснила бы дочери, что Влас скорее доведет ее до беды, чем до успешной карьеры.
Но Вера в свою жизнь матушку по мере сил не впускала. Анна Балецкая волновалась за дочь молча, иногда даже плакала, запершись в своей комнате, думая о том, что все это стремление Веры в богемные круги – абсолютно вынужденное, что если бы не Катастрофа, дома ее девочка вышла бы замуж за военного, рожала бы детей, возможно, учительствовала, и не помышляла всерьез ни о сцене, ни уж тем паче о подиуме универмага. А здесь, в такой родной для Анны и такой неприветливой для Веры, стране, без мужчин, без средств, со стареющими женщинами на руках, что остается ее дочери? Идти на фабрику? Или посудомойкой в «Прагер Диле»?..
Вера вышла на улицу, и влажный воздух немного облегчил ее головную боль. До салона вечернего платья было недалеко, и она решила пройтись пешком. С каждым шагом голова становилась все яснее и на место физическому страданию приходила смутная злость. На себя, на Власа, на его идиотскую затею, на всю эту зависимую, беспросветную жизнь.
В салоне на Веру посмотрели с неодобрительным любопытством. Но, впрочем, без удивления – к причудам русских эмигрантов в Берлине уже давно привыкли. Одного Вера никак понять не могла: как все эти служащие, официанты, лакеи, лавочники распознают в ней девушку из России? Не смотря на половину немецкой крови, не смотря на безупречный берлинский выговор, на недорогие, но сплошь германские вещи?.. «Что закажет русская фройлян? Как будет угодно…»
Переодевалась Вера в небольшом безлюдном кафе на Trautenaustrasse. Облачившись в мешковатый, чуть лоснящийся на локтях фрак и брюки, которые были велики на размер, она почувствовала себя глупо и неуютно. Отражение в зеркале туалетной комнаты ей не нравилось, и попытки сделать соответствующую прическу и грим никак не удавались. Кисточка много раз падала в мокрую латунную раковину, рука дрожала, волосы не слушались… Наконец, апатия овладела Верой, она кое-как нарисовала на красной уже от многократного умывания коже условные усики, обильно намочила растрепавшуюся стрижку, и надела котелок.
Сюда же, в кафе, в оговоренное время заехал за ней таксомотор Власа. Стоя на тротуаре и поджидая машину, Вера ежилась от влажности и нехороших предчувствий. И как только автомобиль притормозил рядом с ней, и Вера разглядела в окне развеселую девушку в шляпке, кудрях и… с клинообразной бородкой, Вера поняла, что предчувствия ее не обманули. Вечер обещал быть тошным.
«Соберись, соберись! Ты же актриса! – уговаривала себя Балецкая во время короткой дороги до “Silhouette”, - Вспомни, как вы весело дурачились в студии на Росси! Как Сережа Карнович наряжался в женские тряпки, примерял какие-то вуальки, разыгрывал Давыдова, и всем было весело. И ты сама во что только не рядилась вместе со всеми… Что же так тошнит, господи?..»
Внутри было тесно и дымно. Свет, громкая музыка, пьяный хохот, разряженная в чужое публика. Принужденное, преувеличенное, выдавливаемое из себя веселье. Вера сразу почувствовала эту характерную атмосферу, - наркотический угар. Эту вычурность и истеричность она уже не раз видела в местах, куда водил ее Влас. Поэтические чтения, выставка эскизов молодого художника, театральный русский салон – всюду, всюду, куда они приходили, она ощущала себя «по ту сторону» реальности гостей - многоликих, но таких одинаковых в своей кокаиновой взвинченности. И всегда она сжималась, напряженно молчала, растеряно улыбалась в ответ на не смешные шутки и заумные каламбуры.
Изредка попадался среди экстравагантных пустышек кто-нибудь действительно интересный. Вере нравились мрачноватого вида поэты и тонкорукие режиссеры из советской России; звонкие, прямые и ершистые женщины, говорящие напевно и заменяющие глаголы цезурами; совсем юные мальчики, сумрачно смотрящие на какую-нибудь роковую красавицу… Она пыталась представить себе их жизнь, развлекала и отвлекала себя тем, что пыталась понять их. Иногда они даже обращали на нее внимание, сами заговаривали – совсем просто, без высокопарности и кривляния. Но тут же вмешивался Влас Ильич – перебивал, «тянул на себя одеяло», шипел Вере на ухо: «Мы здесь не за этим! Идемте, идемте! Я Вас представлю N, он сможет устроить Вас…»
И давно уже догадывалась Вера, что никто никуда ее не устроит, что Влас – абсолютно бесполезен и просто морочит ей голову. Но признаться самой себе в этом она не могла. Да и не надежда уже заставляла ее таскаться с фон Зоко. Уже несколько месяцев он вяло шантажировал Веру. Нет, не знанием даже, не уликами, а всего лишь догадками. Но такими страшными и верными, что Вера старалась делать вид, что не понимает, о чем речь. И сама себя обманывала: «Надо ходить с ним. Может быть, что-то и сложиться… И ничего он мне не сделает».
На этот раз в компании Власа не было никого, о ком можно было бы думать. Поэтому Вера просто стоически отбывала свою повинность. Сначала она еще выжимала из себя улыбки и ответы на дурацкие вопросы. Но после трех бокалов шампанского отвращение снова обернулось головной болью. А уж когда одну из девиц вырвало, Вере совсем поплохело. Вернувшись из уборной, она забилась в угол дивана и застыла. Влас то и дело брал ее за руки: «Совсем Вам томительно, бедная? Ну, сейчас, сейчас. Уже уходим! Официант! Эй…» И бежал зачем-то за официантом, брал еще шампанского, или отвлекался на спор с кем-то, лез уже драться, снова кидался к Вере, снова обещал, что вот сейчас уже точно едем! Отворачивался и мгновенно про нее забывал. Еле дожила Вера до момента, когда Влас, наконец, всерьез направился к выходу.
Сели в такси.
— Вы где живёте, Вера Пал-лна? — заплетающимся языком спросил Влас Ильич.
– Паризер штрассе, 56 – выдохнула Вера и тут же осеклась, по спине пробежал озноб.
Впрочем, Влас что-то бормотал и ничего, кажется, не расслышал. Когда подъехали к серому, похожему на бисквитную фарфоровую вазу, дому Веры, он уже молодецки храпел, привалившись лбом к окну машины…