Спроси пана Болеслава: "А что тебе, пан, тогда больше всего в душу запало?" – и трудно ему было бы ответить. Пан вообще не любитель был перебирать воспоминания, любил в завтра смотреть, а не во вчера. Но эти того стоили.
И если бы выдался у него момент, чтобы вспомнить об этой "скачке", он бы припомнил и приятную тяжесть тела, намекающую, что на тебе земная женщина, а не бесплотный ангел красоты. И глаза, затуманенные страстью. И ладони у него на груди, которые в кипящую страсть примешивали вдруг щемящую нежность к Лидке, в которой так и не растворилась за все годы наивная, искренняя девочка. И как соски их припадали друг к другу и щекотали друг друга.
И больше всего, наверное, локоны на своем лице. Как они пахли, и как касались его, словно шелк какой, только ещё тоньше, ещё приятнее. Как закрывали от него весь мир. Как ускользнули с его лица самым манящим движением из всех возможных.
И еще её эти "буду" и "не смогу", сказанные в изнеможении, но со всей силой.
Ничего этого, конечно, забыть было нельзя.
Нельзя было забыть и как он почувствовал подступающую дрожь, надвигающийся момент, когда уже волна перехлестнула через край, и сейчас обрушится, куда там собиралась, но еще пока зависла в воздухе, словно раздумывая. У него задрожали лопатки, замерло дыхание, и он почувствовал напряжение такое, как будто преодолевал невидимое препятствие вместе с этой волной и вместе с Лидкой. Приоткрытый рот застыл, глаза непроизвольно нашли её глаза, он почувствовал, как в предвкушении все у неё сжалось, и из груди его на выдохе пришел глухой, неясный стон, неожиданный, долгий и хриплый.
И было странное чувство: как будто ты опустошен, всё отдал, что мог, но не пуст, потому что вместо отданного тебя заполняют благодарность, нежность и ощущение, будто тебе и в тебе всего в самый раз.
А может даже чуть больше, чем тебе нужно, потому что еще немного нежности он пролил на неё, тихо гладя её обессилевшее, напитанное страстью тело: по спине, по бедрам, по тому месту, где над поясницей были две ямочки, по совершенным её ягодицам, по гордой шее и, конечно, по волосам. И слегка дотрагиваясь губами, снова и снова целовал её висок, к которому прилипла прядь волос.
– Хорошо, Лидка, что у тебя добрая душа, – сказал он задумчиво, уже отдышавшись, и снова обнимая её, лежащую рядом, за плечи. – . Была бы злая – ты бы таких дел наворотила! А так... Вот я пень деревенский, в походах разных, конечно, был, но что там увидишь? На войну съездить – это ещё не мир повидать. Но даже мне, – добавил он чуть, может быть, запальчиво, – как божий день ясно: можно и в Краков съездить, и целый мир обойти. А таких как ты больше нет, ни во дворце, ни на улице.
***
Хоть и не обладал Вилковский красноречием и мастерством оратора, но никогда прежде не жаловался на то, что не знает, как о чем-либо сказать. Если бывало такое, то он почитал вопрос не важным, заслуживающим махнуть рукой и забыть. А в других ситуациях говорил прямо и понятно.
А тут не знал как прощаться.
Потому что ну не мог он просто сказать: "Прощай!" – было бы это как-то, как будто в кабак зашел, напился вина, да и дальше поехал.
Не мог и по-деловому сказать: "Ну все, договорились!" – это бы значило, что та часть, в кабинете, была важной, а здесь так, развлечение одно.
Не мог сказать: "Буду любить до гроба!" – во-первых, он же женат, а жена – не крендель, в карман не спрячешь. А во-вторых, чего об этом говорить-то? Чего ей твоя любовь-то, где-то там, издалека, если ты прийти не можешь. Так, слова одни. А если сможешь – то и болтать об этом нечего. Тем более так напыщенно.
Тут бы вот как раз пригодилось бы красиво расписать, как ему хорошо с ней было и замечательно, но таких слов он не знал, и получились бы они фальшиво. А фальшивых слов она и так в жизни наслушалась.
Так и не придумал он, как словами выразить, что запала ему в душу женщина до самой глубины. Осталось только надеяться, что она это и так поймет. По выражению глаз человека, которому несказанно хорошо и все же одновременно очень грустно. По тому, как Болеслав осторожно дотронулся в последний раз (хотя кто знает?) до мягкой её щеки. По тому как не мог оторваться от её губ, когда в последний раз (хотя кто наперед ведает?) целовал её.
Но кое-какие слова он все же произнес, уже почти совсем уходя. Вилковский спросил:
– Лидка, а ты какие цветы больше всех любишь? Из полевых или из иных каких...
Может, и правда не в последний?