Если Лидка и опасалась чего-то такого, то напрасно: мысли пана Болеслава были в этом отношении не о ней. О ней ему такое даже в голову не пришло бы: он чувствовал в своей любовнице готовность немного польстить в разговоре, но после всего что она рассказывала, ему бы представилось невозможным, что она готова сделать это в постели. Уж слишком сильная и искренняя любовь к удовольствию в ней ощущалась.
– Ну, я в грехах не силен, что грех, а что нет, – ответил Болеслав на её философские размышления. – Тут бы епископа нашего позвать, он-то уж бы разобрался, все что надо отпустил: а все что не надо – себе забрал. Но что-то я смотрю – кровать большая, а места, как ни крути, все равно только на двоих! Так что... нет, пожалуй, не будем его звать! А то начнет тебя исповедовать да причащать, я же и заревновать могу!
Он сам подивился, как такая дикая шутка могла слететь у него с губ, но вот – слетела как-то. С Лидкой много такого было возможно, чего без неё – невозможно, это он давно понял. А еще подивился – как красиво излагает. "Врата разума"! Как по книге прямо!
– А ежели серьезно, мысль интересная. Ключик, значит, подобрать, говоришь? Это я запомню! Оголившиеся, значит, чувства! – усмехнулся, проводя рукой по обнаженному телу. – Где ж ты так говорить-то научилась красиво? Тут растеряться нетрудно, что с тобой делать: смотреть на тебя, слушать или еще что-нибудь третье...
И чувствуя свою твердость, и ощущая, что она тоже её чувствует, Вилковский понял: прямо сейчас-то выбор невелик.
– Дикая Охота! Ну, поохотиться я люблю! Пережить-то, конечно, можно и не пережить. Но и не рискнуть нельзя! "Кто не рискует, того красавицы не целуют!" – так говорят, – сказал он, нарочно заменив "девки" на "красавицы".
Тут он вдруг притянул её за шею к себе, впился в дразнящий, слегка приоткрытый рот, захватил его, растворился в нем на несколько секунд, так, что внутри все сначала замерло, а потом сладко заныло. Так выпивают до дна бокал перед тем, как ахнуть его об пол и решиться на что-нибудь.
И глядя в её голубые, бездонные глаза, в которых утопил уже и запреты, и благоразумие, и стыд – а им все мало, всё только хлопают своими бесстыжими, лукавыми ресницами – проговорил:
– Да, пожалуй, что-нибудь третье! Давай свою охоту, красавица!