"Вон что твой "пик блаженства-то" значит!" - догадался пан Вилковский, не ослабляя напора, хотя и рот, и шея его уже порядком устали. Другой неопытный любовник на его месте мог бы принять крики за выражение боли и испортить все дело, но Болеслав, может, не разбирался в любовных утехах, а в людях разбирался - он чувствовал, что такая женщина, как Лидка, если ей что не понравится, даст понять об этом так, что никаких сомнений не останется. А потому жгучее желание, да и упрямство с гордостью, заставили его, несмотря на усталость, не останавливаться, пока тело его любовницы не стало мягким и почти бесчувственным, перестав отзываться на ласку.
"Ага! - подумал он не без самодовольства и даже странного, нежного злорадства. - Что-то ты, красавица, не смеешься больше надо мной! "Не веселилась я так давно"... Ну, что, повеселилась? Полежи теперь, отдохни."
Сам же он пребывал в несколько смятенных чувствах и сначала просто сел на кровать.
"Надо же! - подумал он. - Это такое вот наслаждение могут люди получать, что аж трясёт. А делов-то! Уж не мешки ворочать. А я и не подозревал. Я все думал - завели детей, это главное, а как там оно было - неважно. Скажут, конечно, что все это стыд и срам, и большой грех. И да, уж наверное и стыд, и срам, и грех, если кроме этого ничем не заниматься. Но тут же как с вином: каждый день пить - грешно, а на праздник - грешно не выпить! Да и то, по пьяной лавке такого можно наворотить! А тут? Ну какая беда, что женщине с тобой хорошо? Ну не было бы это ей нужно, разве придумал бы так все у них Бог, чтобы это так вот работало? Потом если разобраться, детей рожать - это же адские муки. Нашему брату что - палкой потыкал, девять месяцев поплевал в потолок, и вот тебе сын или дочь. А им-то какого? Уж я-то слышал, как жена кричала, когда Влодек лез - как будто её на части резали. Дальше уже легче было, а все равно. Раз оно так, может, тут все для равновесия - там помучилась, а тут - утешилась. Что в этом плохого было бы? Ох, не знаааю. Ведь так, если разобраться, а что еще я жене могу дать? Кормить её? Так на что она мне нужна будет, если не кормить. Одевать красиво? Так опять же для себя, чтобы глаз радовала. Что она жена пана Вилковского, а не кого-то там? Ну да, но тоже ведь не король вроде, есть и познатнее. Слово ей доброе сказать? Это да. Но оно вроде как не очень равноценно выходит - она тебе сына, а ты ей слово. Да и не мастер я слова ласковые говорить. А так бы было удовольствие в жизни у неё."
Думая о таких отвлеченных вещах, он смотрел на Лидку и видел, что она все так же прекрасна, и даже может, еще прекрасная, но уже не такая... идеальная что ли. Локоны её растрепались, тело, покрытое потом, было обессилено и безвольно, а на лице больше не было лукавого выражения. Все время до этого, будь она одетой или нагой, Лидка выглядела, как такая женщина, на которую смотришь, и хочется сказать :"Ух!" В том смысле что все продумано, все известно ей, все делается с умыслом непременно заинтересовать и покорить мужчину. Хоть бери её и показывай, чтобы объяснить какое-нибудь слово. "Красота" там. Или "соблазн".
А теперь как будто наконец с неё слетела женская её броня. Как в сказке какой-то, где люди превращались в лебедей, а потом назад, и с них белые перья облетали. И увидев её такой, Болеслав почувствовал в ней что-то нестерпимо родное. Что-то такое, без чего он бы вспоминал о ней в том духе, что: "Да, хороша была, чертовка! Хоть и разок всего - а какой был разок!" А с этим, вспоминая, будет думать: "Где она сейчас? Что делает? Улыбается или же грустит? Есть ли кто рядом, кто подставит плечо, если что?"
Вилковский больше не хотел ни о чем думать: он лег рядом, повернул Лидку на бок, обнял её со спины, почти как ребенка – одной рукой под шею, обхватив до самого плеча, а другой за живот – и прижал к своей груди. "Обнимай, пока можно. А то ведь можно и не успеть," - это он за сегодня понял хорошо.