Пока они вдвоем шли из комнаты в комнату, пан Болеслав так погрузился в свои мысли, что даже не разобрал слов Янека, хотя и узнал его голос.
Думал он, конечно, о том, что первый раз за тридцать лет всерьез собирается изменить жене. И конечно, дело было не в том, что кто-то об этом узнает. Ну, узнают, ну, посплетничают, ну обидится Анна - так она и так почитай каждую неделю на что-нибудь обиженная. Нет, Вилковский думал о том, что его жизнь, которая, может, со стороны и казалась достойной, это не украсит. Ведь то тут, то там, предавался он и унынию, и чревоугодию, и гордыне, а бывало, наверное, что и жадности. И уж конечно гневу. И грехи эти он исповедовал, конечно (хотя можно было и почаще), и ему их отпускали, но сам-то он знал, что грешил много. И людей убивал, и хозяином был крепким, а это значит - доил крестьян как следует, не спуская никому недоимки, и плетей кому мог всыпать, кто его панское достоинство не уважил как следует. И сейчас вот будет ровно как самый что ни на есть шпиль на башне с большим таким красивым флагом, на котором написано по-латыни: "Грешен".
И если про другие свои грехи на страшном суде он мог бы оправдаться, мог бы сказать: "Ну, в запале был" или там "Ну, война шла, что ж делать было?", то тут-то что скажешь? Не на Лидку же валить, мол, задурила голову ему на старости лет. Ведь несмотря на все слова, на поцелуйчики, на все прочее видно было - не собиралась она и не хотела его с дороги сбивать. Это сам он. Ну а раз сам, значит, и отвечать придется самому.
Но наплыв тяжелых мыслей пан Болеслав выдержал стоически, ни разу малодушно не подумав о том, чтобы обратить все в шутку или сбежать. Что хозяйка бы это ему не простила - то полбеды, но он и сам бы не простил - в этом можно было не сомневаться. Самому первому её поцеловать, а потом бросить - может, это еще и хуже было бы преступление? Кто знает.
За эту стойкость он был вознагражден сполна: ведь если бы хоть раз за тридцать лет пани Вилковская опустилась перед ним на колени, он, зная её характер, наверное подумал бы, что она больна и в горячке перепутала его со своим православным попом. А если бы хоть раз посмотрела на него так, как смотрела сейчас Лидка, то просто удивился бы и не знал, что и думать. Увидев призывный жест, и озорной взгляд, и всю позу своей любовницы, исполненной настоящего, искреннего, чувственного желания к нему, грубому вояке, почти старику, он сразу понял, что грех этот никогда не сможет исповедать, потому что не сможет говорить про эту женщину, как про что-то плохое, нечистое. А значит и переживать больше нечего - как будет так и будет.
- Дай я сам, - сказал он, улыбаясь, развязал пояс, в минуту сорвал с себя дублет, рубаху, скинул сапоги и все, что на нем было, побросав на пол, где стоял. Тело его было, должно быть, некрасиво - крепкое, но немолодое, заросшее густым русым волосом, много раз колотое, резаное и битое, не знавшее ни ласки, ни ухода, кроме бани да обливания холодной водой. Но Вилковский стесняться не стал - раз уж согласилась сама, то знала, кто он: видно же, что не юноша.
Больше всего ему хотелось затащить Лидку на кровать и снова её обнять, чтобы почувствовать опять волнующий запах волос, и вкус губ, и услышать, как бьется её сердце. Но тут он подумал, что в любовных делах по сравнению с ней наверняка пень пнем - и потому решил, что ей виднее, как лучше, и сел, куда она показывала. Только не удержался - опять легонько дотронулся до её щеки.