Преподобный невозмутимо наблюдает за Санией со странной смесью интереса и восхищения. Она держит руку в огне, а по часовне медленно распространяется отвратительный запах жжёной человеческой плоти. Языки пламени нарочито неторопливо обгладывают кожу на руке девушки, заставляя ладонь покрываться лопающимися от неимоверного жара волдырями. Заставляя плоть плавиться подобно дешёвому воску, а всё естество – кричать в ужасе от невыносимой боли. Проходит всего несколько смехотворно коротких секунд, но для Сании они кажутся вечностью – каким-то чудом она держится, не кричит, хоть и выступают на глазах горячие слёзы. Хоть и бьётся в агонии организм, хоть и каждое нервное окончание в ужасе взывает к рассудку и первородным инстинктам.
– Ты горишь, девочка, – цокнув, произносит Преподобный не без тени лёгкого сожаления. – Это ни к чему, убери руку.
Возможно, его впечатлила выдержка Сании. Однако тот, кому пламя способно причинить вред, определённо не может являться пророком и проводником воли Урфара.
На обожжённую ладонь больно смотреть. Организм бьётся в истерике, вызывая самые разнообразные ощущения. Хоть это и кажется невозможным, но боль по-прежнему нарастает – Сания, кажется, уже может видеть собственную кость в просветах между изуродованной пламенем плотью.
Едва не падая в обморок, она всё же одёргивает руку, издав при этом что-то среднее между вскриком и стоном. Отшатывается от жаровни – и в одночасье пропадает вся атмосфера момента. Словно застывшее время вновь возвращает себе привычную скорость.
– Не хочешь подходить, коробейник? – Преподобный ухмыляется. – Понимаю. В этом, впрочем, нет необходимости.
И гостеприимно протянутая было ладонь вдруг превращается в указательный перст. И все знают, что за этим непременно последует. Все видели такое уже не раз и не два. Дрег тоже понимает, что отпущенное ему время на этой земле сочтено. Пришло время вступить на Тропу. И, возможно, где-то там, впереди, за белесой мглой метели и непроницаемыми туманами, загорятся путеводными маяками огни Очага.
Однако, Преподобный не успевает натравить на коробейника пламя.
Двустворчатые двери за его спиной вдруг взрываются множеством мельчайших осколков. И, вместе с ледяным ветром, в часовню прорывается Вьюга. Снежинки налетают на жреца и его жертв ураганом, сводя на нет видимость в помещении практически моментально.
Факелы вдоль стен, не выдержав испытания, сразу же гаснут. Огонь в жаровнях Преподобного ещё держится, хоть и трепещет неистово на сильнейшем ветру.
И там, во мгле, позади грозного силуэта жреца, вспыхивают с запозданием сапфиры знакомых до ужаса глаз. Этот взгляд сковывает, лишает воли к жизни, парализует.
Впадает в оцепенение Юрген, решительно шагавший к жрецу с саблей наперевес. Замирают Дрег и Пуатье. Даже Сания, кажется, на некоторое время забывает о боли.
Преподобный медленно, мучительно медленно, оборачивается. Олень величественно ступает вперёд, безмолвный и ужасающий ангел возмездия. Но, жрец, в отличие от остальных, не оцепенел. Не лишился воли к жизни, не сдался от одного присутствия существа. Он решительно встречается с взором животного и выставляет ладонями вперёд обе руки. С кончиков его пальцев срываются, испаряя снежинки, потоки чистого пламени и бьют в оленя, который, кажется, даже не пытается противиться своей участи.
Впрочем, лишь кажется – встретившись с огнём, животное словно преображается. Становится больше, светлее – теперь его окружает ослепительное сияние. И сам олень тоже меняется – зарастают раны, свежая шерсть обтягивает поджарые бока, пропадает из виду вываливающиеся наружу кишки и грудная клетка. Теперь он напоминает себя в прошлом, живого и полного сил короля леса, остаются неизменными лишь полные ненависти сапфировые глаза.
Однако, проступивший на мгновение образ разрушается почти моментально. Лопается под воздействием неистовой мощи, обрушиваемой на него Преподобным. Вспыхивает промёрзшая насквозь мёртвая вплоть, лопаются остатки шкуры от невыносимого жара, плавятся, теряя очертания, обломанные рога. Лишь глаза по-прежнему взирают с ненавистью и укором, не отрываясь, на Преподобного. Тушу животного окутывает неправдоподобно чёрное пламя. Ещё секунда – и существо, не выдержав напора, обращается в пепел.
Тотчас же стихают неистовые ветра. Спадает оцепенение. Преподобный снова поворачивается лицом к уцелевшим. Скрывающая потерянный глаз белая повязка краснеет от свежепролитой крови. Жрец как-то изменился, осунулся, побледнел.
– И так будет с каждым, – шепчет он обескровленными губами.
И добавляет:
– Не видел этого… В огне… Так не должно, – замолкает.
Потрескивают над головой горящие перекрытия – огонь распространяется, перекидываясь на всё новые деревянные балки. Там, под потолком, уже беснуется, разрастаясь, настоящий огненный ад. Преподобный задирает вверх голову и упрямо вглядывается единственным глазом в огонь. Он не боится, он ищет знамение. И не находит.
– Не вижу… Я ничего не вижу! – объятый страхом старик вновь направляет на коробейника смертоносную длань.
Дрег снова замирает в предвкушении смерти, однако ничего не случается. Повязка Преподобного уже потемнела и куда сильнее напоминает теперь окровавленную дыру. Жрец смотрит на свою руку, после – на по-прежнему невредимого коробейника.
Сквозь багровый туман он видит фигуры людей. Санию, на коленях баюкающую обожженную руку. Застывшего в ожидании Максимиллиана. Дрега, по-прежнему смиренно ожидающего расправы. И смутную тень Юргена, неумолимо надвигающегося со своей саблей, мрачно алеющей в отблесках уцелевших жаровен.
Преподобный бросает через плечо, на дверной проём, затравленный взгляд.
– Дункан! Стража! – зовёт осипшим и почти неузнаваемым голосом.
Но тут же одёргивает себя, укоряя за малодушие.
Призывно разводит в стороны руки, отчаянно заглядывая в лицо своей смерти. В воспалённом сознании неистово пульсирует единственная чёткая мысль. Неужели он ошибался? Неужели всё это зря?