В наступившей после сожжения Адрианны пронзительной тишине эхом разносятся тяжёлые шаги старика. Тело девушки полыхало не больше пяти секунд – Преподобный ещё не успевает вернуться к жаровням, однако пламя уже совершенно погасло. Верёвки, удерживавшие аристократку, истлели, а сам столб каким-то необъяснимым образом лишь немного обуглился. Не пострадали ни пол, ни деревянные перекрытия.
То, что совсем недавно ещё было молодой и беспомощной девушкой, теперь выглядит как обугленный и почерневший скелет – ни клочка плоти не оставило на костях человека пламя Урфара. Лишь скалится череп идиотской улыбкой, да взирают с укором на выживших пустые глазницы.
Секунда – и за спиной спокойной ухмыляющегося Преподобного раздаётся оглушительный хруст. То ломаются хрупкие, будто остекленевшие, кости. То падает, сложившись словно карточный домик, скелет человека. Всё кончено – о существовании Адрианны теперь напоминает лишь груда угольно-чёрных костей.
Одинокая капля крови срывается с прокушенной губы Уны и падает на пол. Продолжает завывать ветер снаружи, мерно потрескивают в жаровнях поленья. Словно ничего особенного не произошло. Вот только все присутствующие с полной ясностью понимают, что на самом деле это не так.
Тугие верёвки крепко удерживают пленников у столбов. Несмотря на все усилия Максимиллиана – не уступают, не поддаются. Но он не сдаётся, продолжая бороться. Уже не опасаясь привлечь к себе внимание Преподобного.
И, кажется, хоть и мучительно медленно, однако перед его упрямством путы начинают всё-таки уступать.
Священник выслушивает зажигательную речь Санни спиной, грея руки у огня и даже не поворачиваясь к девушке. Можно заметить, что его напряжённая спина под мантией едва уловимо подрагивает.
Молчит он и протяжении сперва тихого, но, с каждым новым словом, всё более яростного, выступления коробейнка.
Лишь повторяет хриплым шёпотом:
– И поведёт он людей за собой, к огню и свету, сквозь вечный холод и непроницаемый мрак. И будет его единственный глаз гореть для остальных маяком и путеводной звездой, – при упоминании о потерянном органе зрения.
Когда же он начинает всё-таки говорить, то голос звучит несколько глухо и, вопреки недавнему образу потерявшего контроль над собой фанатика, совершенно спокойно.
– Можно затушить факел. Сильный ветер со снегом могут погасить даже старательно поддерживаемый страждущими костёр. Каждый источник освещения в этом грешном и бьющемся в агонии мире может быть уничтожен при должной доле старания. Но ничто, – Преподобный выделяет свое «ничто» интонацией. – Ничто не способно погасить огонь, горящий в сердцах. Кем бы ни было это существо – духом Зимы, плодом моего воспалённого разума или очередным воскрешённым из мёртвых архаронским отродьем, я всё равно знаю единственно верную истину.
Ледяные нотки рассудительности в голосе Преподобного пугают даже больше, чем его недавний бесконтрольный энтузиазм. Может показаться, что к пленникам обращается сейчас рассудительный, умный и полностью уравновешенный человек.
– Я не сошёл с ума окончательно. Я вижу грядущий конец мира в языках пламени. Во сне я вижу лица людей, которых никогда не видел вживую. Людей, от которых спасение будет зависеть не в меньшей степени, чем зависит сейчас от меня. И огонь… – Преподобный снова опустил руку в костёр. – Никогда раньше ни один жрец Урфара не обладал над огнём этой властью.
Жрец резко выбрасывает вправо горящую длань – зашедшийся было чахоточным кашлем Ашиль вдруг вспыхивает. Словно стог сена, не человек. Сдавленный крик доктора обрывается почти моментально – на этот раз Преподобный не соизволил даже приблизиться или хотя бы взглянуть на свою новую жертву.
Понуро опустив голову, старик застывает сгорбившись у огня.