Патрик целился как следует, высунув язык от напряжения. Во рту пересохло, руку жгло, словно раскаленным прутом изнутри, солнце жарило немилосердно и слепило глаз. А когда Патрик прицелился просто идеально, с той стороны прилетела пуля тридцать шестого калибра и снесла ему правое ухо. От удара он потерял слух, и было так больно, что он даже застонал и заскрипел зубами. Но продолжал целиться. Не хотелось пристрелить бедолагу, за которым спрятался этот сукин сын Маккой. Тот продолжал палить, но пули только взбивали пыль на полустанке.
Наконец, Патрик надавил спуск. Дым рассеялся, и он понял — смазал! Досадно.
Преподобный палил как заведенный. А чего ждать? Впрочем, по меркам крутых ганфайтеров он стрелял со скоростью косолапой черепахи, а его противник — беременной улитки, вооруженной кривым мушкетом времен Войны за Независимость. Но Маккою было не до того. Он пальнул трижды. Вроде бы попал. Но оказалось, его противник, распластавшийся на поленнице дров, только целился, чтобы выстрелить в ответ. Пуля шпэнькнула в пяти-шести ярдах. Радовало, что против него явно не первый пистольеро Техаса, огорчало же то, что барабан его кольта был пуст, как кружка для пожертвований в руках католика, решившего попытать счастье в пресвитерианской общине. То есть, совсем. Горячий револьвер дымился и просил добавки, только вот пороховница... Маккой не помнил, где ее оставил. Черт, да он вообще не собирался сегодня стрелять.
— Перестаньте, преподобный! Вы сошли с ума! — канючил его "живой щит".
Поезд приближался.