Кабы Олена не сорвалась с узкого оконного карниза да не понеслась как стрела к собору, где многое решалось сейчас - нашла бы что ответить молодому князю. Сказала б: а ты что, только на готовенькое приходишь? Спуды свои княжеские открой, там добра много, хлеба людям купи. Людей соберешь, город отстроишь - будет чем княжить, не через год, так через пять. А он: пепелище, пепелище. Нет, негодящий он, ненадобный, этот Павел. И что две такие славные женщины в нем нашли?
Но она летела вперед, только перышки на ветру тонко вибрировали. Оставила позади Даньку, погруженного в размышления о допустимом и недопустимом; и свое собственное обещание подождать и присмотреть за княжеской четой. Решила терпеть - не утерпела. Слишком сердце истомилось тревогой и ожиданием, ужаснула тишина.
Сколько лет она уж в церковь не входила? Семь лет, десять? Время для нее остановилось с той проклятой поры. Одно в памяти: внутри светлей, чем на улице, огоньки свечей ровно теплятся, пахнет сладко и смолисто ладаном; хор поет так, что душа сама вроде из тела выходит и поднимается ввысь кругами: вот святые... вот апостолы кругом стоят, еще выше - архангелы крылатые вчетвером, а в самой середке - темный лик с очами строгими, взыскующими.
Под круглым куполом и впрямь было светлей, но внизу клубилась кромешная тьма. И пахло не ладаном, а тянуло жирным, кислым кровяным духом. Олена в страхе затрепетала крылышками, зависнув на одном месте. Разве... Соловей и Псарь не должны сойтись в споре либо поединке? Это - они сделали? Или... юный Кощей вдруг явил свою вторую сторону, темную? Нет, не может быть! Маленькое птичье сердце в ее груди сперва гулко стукнуло, потом остановилось, потом забухало, готовое выскочить. Спуститься... надо. Олена камнем упала вниз, пронизав кишащий знакомыми упырскими мордами мрак: он физически давил злобой, ненавистью и последним запредельным отчаянием того, кто все свое потерял и теперь торопился утянуть за собой в этот мрак как можно больше людей.
Упала она прямо в лужу остывшей крови, осклизнулась, рухнула на четвереньки в чернеющую жижу, снизу вверх взглянула на ряды недвижных тел, средь них Маринку с Василием, висящую вниз головой изувеченную женщину, несколько беспомощно двигающихся фигурок - и чудовищный безголовый обрубок, извивающийся в агонии. Не сразу она признала в этом обрубке Осьмушу. А когда признала, коротко вскрикнула и поползла вперед, еле переставляя непослушные руки-ноги и тоненько всхлипывая:
- Нет, Кот... Нет, Кот, нет!
И все-таки он был жив, и мучился, не в силах ни вылечить себя сам, ни умереть наконец. Олена, шатаясь, встала, протянула руку, дотронулась - и ее желудок скрутило спазмой тошноты от боли не чужой, своей, выворачивающей голову. Олена, стиснув зубы, продышала этот приступ, со свистом втягивая воздух. Пальцы не слушаются, срываются с берестяной крышки туеска с сосновой живицей. Нельзя его болью болеть. Надо чуть в сторонку встать. Иначе не выйдет ничего. Лекарь с болящим - не одно целое. Олена зажмурилась, выдохнула, одеревенела чуток. Подняла кудлатую русую голову, бессильно закинувшуюся к спине, заглянула в мутные от муки синие глаза.
- По... потерпи, милый, сейчас... все... Теки... кровь древесная, по жилам древесным... где топор рассек, там затяни, там срасти, косточка к косточке, жилочка к жилочке. Расти, кора, теки, сок.