В Калькутте можно ненавидеть всё. Можно ненавидеть грязь и сутолоку, беженцев, нищету, болезни, чванливых англичан, беспардонные толпы нищих, наглых солдат-американцев, горы отбросов на обочинах дорог, праздношатающихся коров и детей, которые умываются их мочой. Ненависти достойны трупы, лежащие прямо на улицах вперемешку с живыми, многочисленных проповедников и еще более многочисленные толпы их последователей, обветшалость и запустение, которые постигают здесь всё и вся и куда раньше положенного срока.
Но первой это священное чувство в неопытном чужестранце пробуждает она – погода.
В Калькутте не бывает хорошей погоды. Здесь неизвестна освежающая утренняя прохлада, земля не знает трепетных прикосновений нежного весеннего солнца, томная вечерняя нега не расслабит тело и душу. Густая, удушливая взвесь, которая в этом городе заменяет воздух, в мгновение ока покрывает кожу мыльной пленкой, заставляя зудеть и чесаться. После каждого вздоха чувство такое, будто только что вынырнул из болота – трудно сдержаться от попыток выкашлять гнилостную влагу из легких. При этом совершенно не важно, светит ли солнце или его скрывают низкие, густые облака – жара сдавливает виски стальным обручем и не отпускает даже на минуту. Одежда мгновенно пропитывается потом а через пару дней носки приобретает стойкий аромат Калькутты – смесь болотных миазмов и городской свалки. Независимо от того, как часто ее стирать.
Единственные, кого погода устраивает целиком и полностью – это насекомые. Их бесчисленные полчища кружатся в воздухе, ползают по полу и стенам, норовят забраться в одежду, залезть в уши и в глаза.
Говорят, человек может привыкнуть ко всему. По всей видимости, автор высказывания никогда не был в Калькутте.
За тонкой, фанерной стеной слышится какая-то возня, сопровождаемая противным повизгиванием. Не иначе соседи – вполне солидного возраста пара – снова затеяли случку посреди бела дня. Омерзительно. Интересно, они и до отъезда из Китая так себя вели, или это могучее влияние Кали, чье око неотрывно взирает на посвященный богине город?
Щелкает дверной замок – это Билли вернулся из прачечной, неся на вытянутой руке белую сорочку хозяина, аккуратно упакованную в оберточную бумагу. Предосторожность не лишняя – с десяток темных точек покрывают упаковку. По дороге кто-то обдал Билли грязью. А сегодня нужно выглядеть хорошо, очень хорошо. Сегодня эзотерических тайн возжаждали услышать в доме на Парк Роуд. А это может означать не только достойный заработок, но и пропуск в другие, не менее привлекательные, но до сих пор закрытые дома Белого Города.
Что-то противно треснуло за спиной. Эвандер оборачивается достаточно быстро, чтобы стать свидетелем медленного и величественного отделения куска штукатурки от внешней стены. С неприятным звуком пласт извести, смешанной с травой и песком, ползет вниз, обнажая щербатое тело стены, словно кожу престарелой шлюхи. Наконец, он падает вниз, чтобы проскользнув между стеной и лежаком билли глухо стукнуться об пол.
- По дороге из прачечной я слышал крик сокола, - говорит Билли, аккуратно вешая рубашку на один из крючков, ввинченных в стену. – Это хороший знак, духи обещают нам удачу!
Эвандер не помнит когда и кто именно сделал крик сокола добрым знамением. Возможно, он сам. А может Билли просто что-то напутал. Лав смотрит на часы – без четверти пять. В доме на Парк Роуд им нужно быть, самое позднее, к половине седьмого. Лекция начнется в семь, плюс время на подготовку…
Дверь распахивается, с противным хрустом вырвав хлипкий замок. В комнате сразу становится тесно – в нее, как селедки в бочку, набиваются китайцы. Прежде чем Лав успевает что-то сказать, его бьют под дых и валят на пол. Кто-то взбирается сверху, больно надавив коленом между лопаток. Твердая, шершавая ладонь прижимает голову щекой к полу. Коротко вскрикивает Билли, вибрации и тональность его крика совпадают с тремя глухими ударами.
«По лицам не бьют, - вдруг мелькает в голове мысль. – Это хороший знак»
Через мгновение все затихает, и Эвандер, не меняя позы, созерцает разбросанные по полу бумаги и две пары туфель, не самых плохих, но жутко грязных. То же можно сказать о брюках, начинающихся выше обуви.
В комнату входит еще кто-то. Мужчина, не самый худой, если верить скрипу досок.
- Ну здравствуй, Лау-сяншен. Давненько не виделись.
И голос, и манера искажать фамилию Эвандеру знакомы. Даже слишком хорошо знакомы. Толстяка зовут Бу Линь и родом он из Циньтао. В Шанхае их пути пересеклись и результатом этого пересечения стало небольшое недоразумение, ставшее одной из причин отъезда Лава в Тибет. Нет, не то чтобы самого отъезда – скорее, оно несколько сдвинуло его сроки.
- Знаешь, Лау-сяншен, я очень удивился, когда узнал, что ты тоже в Калькутте. Знаешь, что я сказал себе в тот день? Я сказал: «Это может быть лишь рука божественного провидения!» Я так и сказал, можешь мне поверить. Тем более, что сказал я это вчера вечером. Так вот, когда я гворил это, я знал, что мы с тобой встретимся. Я очень рад нашей встрече.
Недоразумение, которое произошло в Шанхае, само по себе не было таким уж серьезным – но кто знает, какие проценты набежали с того времени?
- Поднимите его! – на китайском приказал своим людям Линь. Лава грубым рывком оторвали от пола и поставили на колени. Теперь он мог смотреть Бу Линю в лицо. Правда сверху вниз.
Бу, кажется, совсем не изменился. Разве что округлое, колышащееся пузо стало еще больше, а волосенки на голове – еще жиже. На Лине были парусиновые брюки и белая рубашка с коротким рукавом. На груди, животе и подмышками виднелись темные пятна пота.
- Ты, наверное, думаешь, что я пришел убивать тебя, а Лау-сяншен?! – хохотнул толстяк. – Не бойся. Сегодня ты не умрешь. Твое недостойное поведение тогда, в Шанхае, принесло мне убытки. Ты мне их возместишь. Тысяча долларов в любой твердой валюте, завтра в это же время, ты меня понял? А потом мы решим, что с тобой делать дальше.
Бу Линь выходит из комнаты – степенный и неторопливый как слоноголовый бог Ганеш. Черт, хорошо быть степенным, когда с тобой три мордоворота! Эвандер медленно поднимается на ноги, разминая затекшую спину. За окном противно визжит автомобильный клаксон, разгоняя суетливых. Судя по звуку – американский грузовик. Таких, впрочем, в Калькутте сейчас было немало.