Кингсфорд работал. С методичностью жука, который точит дерево, он заносил в альбом то, что удавалось разглядеть в полумраке.
Он старался глубже уйти в работу, выглядеть деловито, чтобы не показать того благоговейного трепета, который вызвало у него это место.
Всюду, где бы он ни побывал - в на занесенных снегом перевалах Афганистана, заснеженных пиков Анд, в выжженной мертвой пустыни, на берегу озера, являвшегося источником жизни на сотни миль вокруг, он всегда ощущал себя частью империи, над которой не заходит солнце. Он всегда понимал, что здесь и сейчас он - британец, он представитель самой могущественной державы на Земле, и то, что лежит перед ним - ее богатства, ее красоты и так далее - либо принадлежит его стране, либо имеет аналоги в ее владениях.
Но не сейчас. Здесь, в этом полутемном склепе, на него, подслеповато щурясь, смотрела такая глыба времени, по сравнению с которой Уайт-Холл был скорлупкой, а королевский флот - стайкой водомерок.
И что еще больше укололо его - он видел и знал, что цари Египта тоже считали себя величайшими правителями, хозяевами обитаемого мира. И что?
Не осталось даже имен, - подумал Лоуренс, снова посмотрев на зловещие сколы.
Что останется от тебя?
Захотелось поежиться и втянуть голову в плечи. Пожалуй, в полумраке этого никто бы не увидел, но Лоуренс удержал себя в руках. Если ты не трепещешь перед своим прошлым - тем более не стоит трепетать перед чужим. Все это мертво. А ты жив. Думай лучше о настоящем. Думай о том, чтобы не раздавить черепок амфоры и не навлечь этим гнев мистера Питри. Теперь он подавил уже усмешку.