Началось все просто замечательно – ведь Шим не помнил, когда это ему совершенно бесплатно выдавали такую справную одежку – из хорошего сукна, да ещё и ярко выкрашенного, да ещё и много всякого другого барахла. Да если это всё забрать с собой и продать (а серьезно, "это же всё потом оставят нам, парни?") можно уже в прибытке остаться.
Лишь обучение стрельбе слегка подразмочило уверенность, что все идет куда надо. Бумажный патрон на вид страсть как похож на конфету, но только вот на вкус ничего даже близко похожего! Мерзкий у пороха вкус. Да и запах этот кисловатый довольно противный.
– Ничего, привыкнешь! – говорил сержант, хохоча, когда видел, как парни морщатся. А вот что-то не хотелось бы привыкать. Шимус быстро смекнул, что если у наших есть порох, пули и винтовки, то и у врагов тоже. Пару раз он сидел, разглядывая эти пули, и взвешивая их на ладони совсем не горел желанием отведать такие пилюли какой-либо из своих конечностей. Конечно, сомнения свои он держал при себе – а то еще прослывешь трусом.
Но события разворачивались без малейшего внимания к его, Шимуса, то есть, пожеланиям.
Что касается продолжительности боевых действий, то тут Шим прогнозов не строил, а прямо говорил:
– А нам-то чего? На год, на два, хоть на десять! Мы на три месяца записались. Три месяца помаршируем, а потом и по домам. А чего нам? Это ж не англичане, чтоб их десять лет для удовольствия колошматить! Не, ну, может, если платить будут хорошо, я может, и останусь. Но для начала три месяца – самое оно, а парни? Еще посмотрим, чего тут за война намечается.
Но самое главное – в армии все ирландцы быстро ощутили, как их, ирландцев то есть, много, какая за ними силища! Как крикнет тыща или сколько глоток "Эрин Го Бра!" – так хоть святых выноси. От этого клича становилось эдак лихо на душе – ух мы какие! Уж точно южане-то такого не выдержат.
Вообще о южанах Шимус был невысокого мнения. Он придерживался той точки зрения, что они там через одного белоручки и привыкли, чтобы им негры бисквиты на подносе подавали и стояли с платком наготове, когда сопля из носу полезла. Один на один – оно, может, эти белоручки и хороши – знают там приемы всякие хитрые, как саблей на дуэли махать или чем там, тростью? Время-то обучиться есть, денег тоже много. Но это один-на-один, а в настоящей драке один-на-один редко бывает. И вот когда простые парни соберутся вместе и как вдарят – так белоручки их ни за что не удержатся. Почему? Да потому что слишком уж им важно покрасоваться друг перед другом, а тут красоваться некогда будет.
Вот и полковник Коркран всё это понимал, и потому не красовался на коне, а подбадривал. Оно ведь как? Всем поныть хочется, поделиться стало быть, своими тяготами. А когда человек ноет, он себе немного лучше делает, а всем остальным на это же немного хуже. А вот когда полковник сам марширует – черта с два ты поноешь, потому что он человек все же с ответственностью. Как-то вот понимаешь, что не стал бы сам полковник терпеть такую жару, и духоту, и ломоту в ногах, и жажду, если бы мог не терпеть. А если стал – то по-другому, значит, нельзя, так что задави эти мысли в своей пустой ирландской башке, закрой рот и переставляй ноги.
Так рассуждал Шимус обо всем, что видел.
Военная служба казалась не сахар, но и не особенно тяжкая – пока что, в общем, не хуже другой какой работы. Плохо только, что своего какого ритма тут не выбрать. Когда починяешь сапоги, там всё от тебя зависит: дует ветер – работаешь, пошел дождь за окном – ну, ты приуныл, молоток отложил. А вылезло солнце – на душе потеплело, так и вовсе пиво пить пошел. В армии – не так, тут все подчинено общей канве, и из неё выбиться трудно: все маршируют – и ты маршируй, у всех привал – и у тебя тоже, все пошли кур воровать – и ты со всеми иди, а то без курятины останешься (пока, правда, кур они ни у кого не воровали, но Шимус знал, что рано или поздно до этого дойдет – в этом полку не меньше трети были воры и жулики). А тебе, может, посидеть, подумать надо о своей нелегкой доле. Вот это вот неудобно!
– Угомонись, Билли, угомонись! – сказал он своему дружку. – Дуболом этот, конечно, зря тебя жахнул, и если по-честному, то еще б неизвестно, чья взяла. Если совсем по совести, то надо было б его взгреть всем вместе. И я б даже был бы за это. Но и ты вон смотри, на кой черт ты Шона подкалывать стал? Мы же все с одного района. Вот стал Шон сержантом, а тебе что понадобится, ты к кому пойдешь? Когда кто-то из наших наверх лезет, надо его снизу вверх толкать, чтобы повыше залез, и потом туда своих подтягивал. А не тянуть вниз, дескать, "чем ты лучше меня". Да ничем не лучше, может, повезло просто, разве же это важно? Это неважно, Билли. Важно, что наш человек в сержантах ходит. Понял?
***
Если бы Шимуса попросили описать войну глазами её участника, ему хватило бы двух фраз:
1. "Кто-то кого-то убивает."
2. "Более ничего не ясно."
Генералам с полковниками, которые там у себя в палатке о чем-то договорились, оно, может, ещё и понятно, а простым ирландцам никто ничего не докладывает. То ли в этом месте, где в тебя ядра летят, судьба всей войны решается, то ли это вообще никому неинтересно, и ядра-то случайно прилетели. Билли про это дело сказал так: "Если тут судьба сражения решается, мне, Билли Кларку, не худо было бы чтоб об этом кто-то доложил. А раз нет – я помирать не собираюсь."
Крути - не крути башкой – ну увидишь ты что-нибудь, что из этого поймешь? Стоит вон там вроде наш, синий полк. А что он там делает? Вот, двинулся, и мы тоже двинулись, а куда? Полковник что-то там кричит, ещё пойди разбери, что именно. И размывается состояние военной машины, когда один приказал – а все сделали, потому что появляется сомнение в осмысленности. Армия из железной статуи, которая растопчет кого угодно, превращается в соломенное чучело, у которого одна нога ходит направо, другая налево, голова вертится во все стороны, и вместо сокрушающей поступи получается какая-то нелепая пляска.
А потом как ебанет пулями по людям прямо перед тобой, как выплеснет кровью на запыленные уже мундиры, как увидишь мертвых. То что там кто-то кричит, кому-то больно – этим Шимуса было не пронять, потому как больно, и что ж теперь? Много всякого он на улицах видел, когда людям больно – и повозками их там переезжали, и палками били и бывало что рабочие с высоты падали. Бывало такое. А вот такого, чтобы рррраз! – и сразу десять человек в мертвецы, и это ещё только начало – вот такого, признаться, не видал.
Смерть – это же всё. Вот совсем всё. Не повернешься, не скажешь на прощанье едкого словца, не пошутишь, да вообще ничего! Смерть – конец истории.
Всё.
Наверное, именно от этого страха – страха, что опоздал, что уже наступает это "всё", перемалывающее тело в удобрения, а душу во что-то неизвестное, Шимус и выстрелил. И побежал-то скорее чтобы не видеть, что там с этим бородачом сталось. Упал – и ладно, лишь бы не умер! А то всё!
Тут ещё Шимус явственно ощутил, что не так с войной, где подвох. Когда там парни дрались в Файф-пойнтс, бывало, конечно, что и убивали кого-то. Но! Тот, который убивал, он всегда знал, что делает неправильно, что нельзя убивать. Нехорошо красть, нехорошо обманывать, нехорошо в карты передергивать, но то всё такое, наживное. Ну, украл сегодня, а завтра вот помог кому-то, у кого и гроша нет. Ну, передернул в карты, а завтра эти же деньги одолжил дружку на похороны отца, святое дело. Всё крутится, всё сменяется. Но как убил – так всё. Черточка. Ни на что хорошее это поменять нельзя. Да, оно может, бывало так, что убил какого-нибудь отвратительного типа, которого и жалеть не стоит, но всё равно – так бы, может, он раскаялся, а теперь-то что... Как бы это сказать. Пристукнуть его стоило, но никто не говорил, что стоило это сделать тебе самому!
А тут – как будто цепных собак с цепей спустили и так и надо. Как будто пиво пьют горстями. Как будто договорились, что уступать друг другу дорогу – это неправильно, а правильно – сталкивать друг друга в грязь. Э, да что там... черта с два ты это опишешь.
Просто если раньше ты убивал кого-то, то все бы смотрели на тебя с выражением: "А что, по-другому никак нельзя было?" А теперь никто вообще никак не смотрел. Убил – и убил. И ладно. Самим бы выжить как-то. И прожигала голову мысль, что и с той стороны парни теперь думают так же.
Беда не в том, что убийство теперь стало чем-то хорошим – оно и не стало. Беда в том, что оно потеряло статус плохого или хорошего.
"Нормально". "Обыкновенно." "Ну, понятно."
И больше, чем от вида трупов, растоптанного знамени или бегущих толп солдат в синем, побелели у Шимуса пальцы от этой мысли.
"Господи! – подумал он. – Куда же это я попал!? Что же это никто мне не сказал, что тут так все!?"
Но свои – это свои. Надо было их держаться, а то как потом в глаза смотреть? Прикрываем, значит, прикрываем. Свои вон хоть воды напиться дадут.
– А что полковник? – спросил он, заряжая мушкет. – Жив?