Барак, хоть какое-то укрытие, Ферме показался в те минуты настоящим оазисом, защищенной крепостью, убежищем, где джапы тебя не достанут, где все свои и все друзья. Джон выдохнул, сплюнул скрипящий на крепких зубах песок. И сполз по стене, присев на задницу. Покосился на Хобо - вдруг прикажет чего? Тайком Джон надеялся, что не прикажет. Что даст отдохнуть. Хотя бы полчаса. Или час.
Приказы ганни Ферма откровенно прослушал. Не до того было: сначала ублюдский обстрел, потом штурм барака, потом... да хер его знает, что будет потом.
Паркер начинал злиться. На себя ("Дурак, нахера ты пошел на войну?"), на япошек ("Уёбки, блядь!"), на адмиралов и капитанов кораблей ("Какого вы так косо стреляете, что на острове остались япошки?"). Но больше всего - на того конкретного джапа, который обстреливал его, Хобо и Сутулого из своей сраной пушки. И убил Аборигена (оторванная голова - перед глазами; Джон мотает башкой, пытаясь избавиться от образа). В представлении морпеха стрелял конкретный самурай-мудак, низкорослый, кривоногий, с узкими глазами и редкими усиками - точь-в-точь такой, как на плакатах. Возможно, он еще и ухмылялся, когда палил по морпехам Соединенных, блядь, Штатов Америки.
Ферма ненавидит японца.
Ферма очень хочет убить японца.
За парней. За подбитого Гиннеса. За Аборигена. За себя.
Но пока он злиться молча, сидя на жопе у стены взятого барака. Пока что, думает парень, надо передохнуть.
А потом - убивать японцев.