Давай, дружище, полежим еще немного. Земля такая мягкая, вокруг стало намного тише, рядом вот друзья лежат. Вжаться в песок, скрутиться, как ребенок в утробе и не двигаться, потому что движение - смерть. Смерть - плохо. Ты же не хочешь умирать, приятель? Ты хочешь лежать и не думать ни о чем, даже о Хобо, который только что пнул тебя ботинком. И о япошках не думать... стоп, Хобо?
Ферма с трудом поворачивается, как беременная черепаха, на песке. Мутными глазами смотрит на сержанта и понимает только, что тот жив. А Абориген, кстати, нет. Ферме хочется блевать: оторванная голова - это самое мерзкое и страшное, что он видел в своей короткой жизни. С раскрытым ртом и красивыми зубами. И ведь только что Абориген был живее всех живых. А теперь даже в гроб не положат нормально, в закрытом будут хоронить, наверное. Или все ж в открытом? Пришьют голову обратно и...
Джон хочет зажмуриться и не может.
- Сержант, бля... - то ли всхлипывает, то ли шепчет Ферма. И в этом его обращении вся боль, ужас и непонимание. Зачем они здесь, почему артиллерия - это так страшно, что дальше делать и какого хера мы все еще живы.
- Назад надо, серж, - совсем уж жалобно говорит Джон. Повоевали, мол, и хватит. Лежать на песке и ждать новых прилетов - так себе затея, даже еле-еле отходящий от шока мозг Фермы это понимает.
И Ферма ползет назад, к бараку. Ну его нахуй. Оглядывается на Хобо - тот за ним? Ну за ним же, правда?