Рота Гольф, первый взвод, перед атакой
Морпехи поглядывают на Стэчкина, разорвавшего картонную пачку и деловито снаряжающего магазин. Его вид успокаивает.
Затем тихонько щелкают примыкаемые штыки. Чик! Чик! Чики-чик! Клонис с ними не прогадывает. Дело не в самих штыках: штык – это хорошо, конечно, но и без него можно обойтись, когда в пачке восемь патронов, да и у винтовки есть приклад. Дело в ощущении: штык всегда имеет почти магическое воздействие на бойца, как переход через некий невидимый рубеж. Ещё ничего не началось, но все уже чуят – идём вперёд, атака неизбежна, ничего не отменится волшебным образом, никто не передумает! Собирай себя в кучу, отскребай от дна окопа, от стенки из кокосовых пальм, от горячего песка, по которому ты растекся, как растаявшее мороженое. Собирай, как хочешь, и готовься. Сейчас будет. Сейчас ты будешь бежать навстречу скорой и почти неизбежной смерти, навстречу тем, кто будет стрелять в тебя, как в тире. И не будет мыслей о том, для чего всё это нужно. Не будет мыслей о Перл-Харборе, о злобном япошке с кривым ножом с военного плаката, от которого ты защищаешь всех нормальных людей, о доме, о семье, о товарищах. Будет ровно одна мысль: "ЧТО Я ДЕЛАЮ И НАЧЕРТА Я ТАК БЕССМЫСЛЕННО ПРЕРЫВАЮ СВОЮ МОЛОДУЮ ЖИЗНЬ!" Но есть слово, которым военные объясняют себе происходящее, это слово "атака". Мы не просто совершаем коллективное, но от этого не менее невыносимое самоубийство, мы "идем в атаку." И штык, выставленный перед собой, как воплощение этого слова, неведомым образом придаст твоим самоубийственным торопливым шагам великий смысл. И прогонит сомнения, как свечка, которую ты несешь перед собой в темноте.
– Лучше гранатомет, – тихо говорит сержант Брукс Лобстеру. – Штыки и у других есть.
Идут минуты, и пока все нормально – видно становится, как Милкшейк слева тащит к вашим позициям по песку Шорти. Видно, как занявшие позицию солдаты уже не лежат спиной к стене, а стоят на четвереньках или на коленях, прижавшись к ней плечами, держа винтовки так, чтобы не уколоть соседа, но и штык над стенкой не выставить. Видно их пропотевшие спины, свободные от скинутых рюкзаков.
Смайли приносит жетон – Рядовой Первого Класса Ч. Додсон. 23 года рождения. Не помнишь такого, да и неудивительно – в своем бы взводе всех запомнить. Даже, в общем-то, во взводе всех знать по именам, а не только фамилиями – не так просто, как кажется: есть броские, заметные люди, которые всегда на виду или в лице у них что-то такое яркое, запоминающееся, приятное или неприятное – ухмылочка, удивленный разлет бровей, выразительная ямочка на подбородке. А где-то половина – тихие, в общем, неприметные парни, которых называют "обычными". Да и неудивительно это – армия же и старается стереть между людьми различия, подвести под общий знаменатель. Ч. Додсон, шесть циферок, литера P, которая указывает, что его сейчас встречает чуть менее церемонный вариант бога, если вообще кто-то встречает – да и все.
Красотка Джейн притаскивает тяжеленные коробки с лентами от пятидесяток: одна не початая, другая пустая на две трети. Посыльные расползаются в поисках оружия павших. А его не так легко найти – япошек-то они помнили, где застрелили, но у них в карманах особо ничего не было, только пара бесполезных бумажек. А где лежали остальные... Притащили автоматическую винтовку Хеви и пояс с патронами от неё, и ещё несколько стволов, штук десять гранат, несколько пачек сигарет и четыре фляжки.
А пока они ползают, пыль неумолимо оседает.
"Скажи Хобо, чтобы уже начинал чистить сектор перед собой," – приказал лейтенант. Хобо парень простой.
– Занять позицию по брустверу. Огонь по готовности, – командует он.
Солдаты в воронке лезут по осыпающемуся песку, высовываются из-за края, устраивая локти в мягком, сыпучем грунте.
Первым даёт очередь пулемёт Парамаунта – коротко, как будто ощупывая... Та-та-та-тах! Та-та-та-тах! Тем, кто высовывает голову из-за края воронки, видно, как трассеры уносятся в сторону сгоревшего барака, неказисто торчащего среди поломанных пальм грудой обугленных древесных стволов и какого-то барахла.
Ярдов пятьдесят до него.
Из воронки одиночными бьют стрелки – пока неуверенно. Стреляют в то, что показалось япошкой. Не тратят много патронов впустую, выискивают цели.
И тут с той стороны, от барака, раздается звонкий перестук: Ча-ча-ча-ча! – Дык-дык-дык! – Ча-ча-ча-ча! – Дык-дык-дык-дык! И пули вихрем проходятся по позиции – свистят над головой, вздымают колдунчики невесомого песка, хлопают по мешкам. Стреляют по воронке, но посвистывает и над головами у тех, кто занял позиции за стеной справа и слева.
– Вон он! Вон он! Левее! Стреляй! – кричит Парамаунт.
Та-та-та-тах! – и в ответ откликается: Ча-ча-ча-ча! – Дык-дык-дык! – Ча-ча-ча-ча!
– Вспышку видел!?
– Блядь!
– Йопт... близко! – кашляет один из бойцов.
– Ни хера не вижу!
Вскрикивает кто-то – наверное, ранен. Стрелки по одному сползают в воронку, когда в лицо им брызжет разворошенный пулями песок. Воронка – это все же не окоп, "бруствер" существует у неё только на словах. Винтовочная пуля легко прохватит песок и может ранить.
А может и убить.
Полминуты перестрелки – и только три каски виднеется над воронкой, то и дело пригибаясь: пулеметчик, какой-то боец с автоматической винтовкой и, судя по долговязой фигуре, сержант Хобо. А японские пулеметы не умолкают, да и винтовки, кажется, щелкают.
Вы подготовились к атаке. А они подготовились к обороне.
– Сэр, их там много! – словно оправдываясь кричит из воронки Сутулый. – Они там окопались, их хер разглядишь! То ли два пулемета, то ли три! У нас раненый.
– Тараканы ёбаные!
Смотришь на часы, лейтенант. 10:08.
Брукс смотрит на тебя.