Хобо плюхается в воду и ползет, упираясь руками в дно, чувствуя там всякие камешки, ракушки, волокнистые водоросли и прочую морскую слизь, пока вода весело плещет ему в лицо. Впереди там... там берег. А на берегу происходит ни много, ни мало, рукопашная схватка – трое япошек изрядного роста, перелезли через стену, застрелили одного морпеха и кинулись на второго со штыками. Но тот не сплоховал – кинулся им навстречу, отбился от одного штыком, а второго успели подстрелить ещё ребята какие-то. Всё так быстро произошло – раз-раз и эти на песке, а те ещё шевелятся. А в амфибии, из которой вылез этот прыткий боец, шарахнула граната, прямо внутри, но парней внутри, похоже, уже не было.
Почему про всё это надо рассказывать?
Потому что не смотреть на берег ещё страшнее, чем смотреть. Иначе и останется смотреть, что на воду и ждать, пока пуля клюнет в каску, в шею или ещё куда. Сзади, где парни остались за амфибией, поднимается пальба – не жалеют патронов, колошматят щедро, выбивая в берег пачки без остановок, гвоздя по пальмам, по бревнам, по блокгаузам, по небу, по чему угодно, кроме японцев, потому что хрен их разберешь.
А японцев высматривать – тоже страшно. Высматриваешь-высматриваешь, а потом заметишь – когда он в тебя уже целиться будет, хлоп – и всё! Проще либо уж сидеть за корпусом амфибии, не отсвечивая, либо уж палить во что придётся.
Вступает пулемёт с амфибии – низким таким гулким грохотом, почти что громом – Да-да-даммм! Да-да-даммм! Потом Сирена (это же он стреляет?) уже не делает вид, что заметил цель и сейчас пристреляется – откровенно, будто признав, что никого не видит, лупит очередью такой длины, что начвор бы за голову схватился и мудаком обозвал. Но с этим грохотом как-то спокойнее на душе – хочется верить, что япошкам он не по нраву.
Ползешь.
Раненый приподнимается – тяжело ему ползти. Мотает его даже хилая прибрежная волна туда-сюда, сбивая с толку. Хватаешь его за что хватается, тащишь за собой. А удивительно – до сих пор не то что не ранен или не убит, до сих пор даже не заметил, чтобы хоть раз по вам стреляли. Поворачиваешься спиной к этому предательскому берегу, что обещал тихим оказаться, а оказался огненным мешком. Тащишь.
– Ща, ща, – хрипит раненый.
Тяжело так в воде на карачках ползать, непривычно, хотя вроде бы вода – она же часть веса забирать должна? Забирать-то должна, но движения сковывает. Хочется подняться и пройти последние несколько... а почему нет?
Сирена, наконец, расстрелял, всё, что было в коробке. Шарится по верху, пытаясь понять, можно ли приспособить коробку от второго пулемёта из которого Гиннес стрелял, и который разбило, а остальные палят, теперь не все сразу, а по двое – сообразили. Звенят вылетающие из затворов пачки – двое прячутся, двое ещё стреляют.
И тут начинает стрекотать, стучать – искры летят от амфибии, как в мультике каком. Попадает как раз по наваренной бронеплите, которой прикрыта кабина – и потому пули высекают огонёчки. Некоторые рикошетируют в воду прямо перед тобой, обрызгивая и чуть не убивая, а иные уносятся куда-то вверх. Это, видимо, ручной пулемёт обратил на вашу амфибию внимание на тему, "а кто это тут такую пальбу во все стороны устроил?" Сирена прячется за коробом кабины, и Красотка Джейн тоже прячется, и Заусенец, и Ферма. Сейчас пулемётчик кивнёт – "Попрятались!" – чуть опустит ствол и полоснёт по тебе. Так всё и будет. Это логично.
Но Ферма с Заусенцем все же секунду спустя выглядывают и додалбливают свои магазины. А потом ещё Сутулый несколько раз стреляет от плеча, даже не отыскав упор. И тут же следующая очередь, вихрем искр проносящаяся по броне, чуть не слизывает их всех.
Не успеваешь понять, задело этих двоих или нет, но в последнем усилии тащишь морпеха мимо застывшей гусеницы, мимо пробитого пулями понтона, чтобы спрятать за кормой, где воняет сгоревшим маслом потушенный тобой движок.
Всё. Все живы. Никто больше даже не ранен. Может, везение. А может, хорошо прикрывали. А может, и то, и другое.
Все прячутся, переводя дух, щелкают затворами. Дымится "пятидесятка", только что "в сухомятку" зажевавшая полсотни патронов.
– Ты как, цел? – спрашивает Заусенец.
Спасенного тобой морпеха зовут рядовой Баркли, ему лет двадцать. Он шипит – соль попала в рану. Ну, ещё бы ей не попасть – так поплескаться! У него прострелено бедро – тяжело, серьезно, и мышца между шеей и спиной, почти у загривка, неприятно, но не опасно. Выживет ли? Поживём – увидим.
Вы, проклиная того, кто не стал делать на амтраке аппарель, суёте бойца внутрь через борт, пристраиваете кое-как у стеночки – надо оказать помощь.
– Там у нас в машине – раненые, – рассказывает он сбивчиво, делая паузы, чтобы отхлебывать воду из фляжки, пока Гиннес перематывает ему ногу. – Пятеро. Мы из "Эхо". Наши вправо отклонились, а мы с краю шли и не успели как-то. Вырулили на пляж, а там гранату под гусеницу кинули. А потом ещё одну – внутрь. Кого поубивало, кого ранило. – Он вдруг громко, отчетливо всхлипывает, без слёз, непроизвольно. И тем же отстраненным голосом продолжает. – А кто успел вылезти – те все погибли сразу, я только еле успел за корму спрятаться. В нас там как-то со всех сторон сразу... Сержант ранен. Капрал тоже. Только я вот.
Амфибия – не его, а та, вторая, в которой раньше рванула граната, задним ходом отваливает от берега и рулит к вам.
Кажется, тем, кто был в ней, повезло больше – они вроде высадились, теперь их сержант рассаживает их вдоль стены через равные промежутки, чего-то они там в ней ковыряют.
Амтрак же пилит к вам. Ощущение такое, что вот-вот прилетит снаряд и взорвет его к черту или раздолбает пулемёт или ещё что страшное случится. Но вроде бы ничего не случается.
– Меня лейтенант послал. Клонис. Сказал, чтобы я вас прикрыл, – кричит вымученно водила изнутри. Вам не видно, но у него расцарапана щека, и это чувствуется по голосу. – Как пойдете?
Надо что-то решать – две "целующиеся" в тридцати метрах от берега амфибии наверняка привлекут сейчас внимание.