«Я вижу величие в твоём будущем, мой сын», — услышал Ливелий соразмерно с тем, как Поликарп из фемы Опсикион начал говорить что-то своё, начал объяснять что-то, — объяснять встревожено и испуганно, судя по тому как почти по-смертному подымался его кадык под бинтами. Ливелий почти не слышал, что тот говорит, он слышал только этот голос в своей голове. Женский голос. Он, понятно, уже слышал его когда-то.
Это был голос советницы базилевса антонианцев! Точно! Ливелий был почти уверен...
Он не был дураком, впрочем. Даже если это был голос леди Алексии, он знал, ни она только может говорить им. Возможно, он был похищен. Возможно. Он продолжал говорить.
«Я вижу Гесу, сира твоего сира, он на коленях перед тобой, и он плачет кровью. Он говорит о своём незнании, и своём неблагоразумии. О том, что, несмотря на все дары, что дал вам ваш Каин, нету дисциплины, молитвы или заклинания, которые могли бы позволить человеку, живому или немертвому, править всегда-достойно, править всегда-справедливо, править с непреложными милостью и почтением к своим подданным, ни ущемив их ни в чём, править абсолютно стойко пред лицом своих внешних врагов и своих внутренних искушений. Он говорит, что ни Юстиниан, ни даже Энох из твоих жидовских легенд не могли этого. Ты вершишь свой суд над ним. То ночь крови».
— ... тексты Ливии из Эборакума были перемещены к нам, господин, — это был Поликарп, — те, которые живой святой не повелел сжечь или спрятать. Её и её подручного магоя, зороастрийца, огнепоклонника из клана салюбри...
«Корона Константина, она жжёт твоё чело своей святостью, мой неразумный друг, но она на нём — на твоей голове. Я вижу, как ты провозглашаешь своё маленькое, служащее только тебе и таким как ты учение новой всеобщей верой. Я вижу Магнуса с Малахитом, наконец едиными. Они вещают своим смертным рабам в их робах пастырей и первосвященников, что то есть новая истина Христа, и все церкви греческого обряда отсюда и до Антиохии, и до Неаполя принимают её как таковую. Новым Ираклием, вторым этого имени, императором смертных и бессмертных, зовут они тебя. Больше не картавишь ты — пусть то и бремя, наложенное на твою плоть свыше, каждую ночь они прикасаются к твоему горлу, твои верные ваятели, и исправляют недуг. Все, чтобы ты мог лучше говорить со своими Синклитом и Синедрионом, со своими алчными до крови и завоеваний генералами. Дети обоих твоих патриархов там, Сифа и Каина, в твоём совете — единые в службе. Люди из Фессалоники, и люди из Персеполя, и из Рима, и из Александрии, и даже обожженные люди из земель за пределами огненного пояса Аристотеля, в которых ты странствовал. Больше не придурь глупца твои багряные мантии, но нечто подобающее тебе в вышине твоего сана, о царь Тира».
— ... и змиев порождала она из своей плоти. Они могли кормиться её душой и её телом, и, я слышал, могли становиться так же могущественны, как самые древние из старейшин — ровня в бою и даже хитрости самим антеделувианам...
«Я вижу препятствие на твоём пути. Федрос, так называемый друг твоего друга».
— ... вместе с её магом, прежде чем она ушла от нас и растворилась среди сербов и других славян — которые, возможно, были нацией её породившей — она оставила свои дневники. И монахи из нас, обертусов, читали и изучали их до установления нового благодатного строя. Было много комментариев и переложений. Говорят, что в этих страницах сокрыты пути к силам, которые многие назвали бы неестественными. Ордер гесианцев не может обучить им...
«Среди тех многоликих воплощений будущего, где ты останешься сокрыт и незначим — где твоя истина остаётся непровозглашённой или проглоченной временем — он стоит подле тебя. Почти всюду, где ты подымаешься к величию, Федрос дважды мёртв».
— ... они говорили, что вместе с её магом Ливия из цимици могла ваять души каинитов так же, как каждый из нас может ваять плоть. Третий глаз был на её челе, он был абсолютно красным, зрачок и та часть, которая должна была быть белой. Он слезился ихором, как будто был вратами в Рай или Ад! Сделать святого грешником, грешника — святым... Она могла это...
«Он верит в империю людей, как верят лавочники на улицах моего города. В то, что она подымается и опадает соразмерно с тем, насколько она любима вашим Господом Богом. Он хочет подготовить племя смертных, которые будут и набожны, и способны, и смогут управлять собой, и смогут побеждать — даже без нас. Он верит в империю людей, не в империю, где правите вы... ах-ха... каиниты. Трудно ли поверить в то, что он станет твоим величайшим врагом, когда он, наконец, узнает тебя?»
Громогласность слов в его голове была почти оглушающей для Ливелия. Ладно, он слушал Поликарпа, но он точно не смог разобрать ответ смертного глупца на коне, что прежде того донёс до него приказ михаэлита. Тот говорил что-то, а потом повернул своего коня прочь и поскакал обратно к Федросу.
Ливелий мог видеть, впрочем, что люди вокруг него несколько замешкались. Они не пятились назад, как им хотелось бы, конечно. Но они и не шли вперед, к его с Поликарпом находке. Группа Федроса, впрочем, отпрянула прочь от башни и, как кажется, поскакала обратно к лагерю...
*****
— Твои стихи дурацкие, глупые, и ты произнёс их, как поставленный на стул младенец! — ударило Федросу в спину. То был женский голос. — Кастрированный младенец! Вообще никакого выражения и склада, будто пузырь надутый!
Стрелы в спину, с другой стороны, не летели. Может быть, Венсислав задумался над его словами.
Кавалькада Федроса удалялась обратно по направлению к лагерю. Теперь по левую руку от себя он четко видел группу конных и пеших людей под предводительством Ливелия и Поликарпа, которые двигались куда-то в сторону башни, но не совсем к ней. Они были где-то посредине между самой крепостью с её темными хозяевами и основным лагерем атанатов.
*****
Приказания Тавроса мигом были распространены среди тех ближних, кому они предназначались, и в сторону тех дальних, до которых им ещё предназначалось дойти. Что варяг любил в римской армии, так это её способность быстро распространять в своих рядах приказы. Буде то приказы вышестоящего, готовящего её к битве. Буде то приказы заговорщика, готовящегося убить и узурпировать генерала. Всё едино. Все распространялось быстро. И раскалённая, расплавленная медь войны, и яд предательства.
Федрос и его телохранители — мог видеть Таврос, подошедший к краю лагеря — возвращались обратно в становище. Ещё одна группа воинов, полдюжины человек или около того, наоборот то ли двигалась по направлению к башне, то ли планировала обогнуть её по кругу. Собственно, то, что в кампании Ливелия было около полдюжины людей, вентру и узнал ранее от Андрокла.
Что касается Константина и Констанция, то тут было следующее — говоря, воин был ещё более поспешен, чем евнух мог предположить. Как кажется, он стремился присоединиться к Тавридесу, Андроклу и остальным военным командующим. Потому, вероятно, он и сказал то, что сказал Лакапину так просто и так без прикрас. А может быть, он сказал бы так и без всяких внешних потрясений. Может, он просто был вот такой прямой и безприкрасный.
— Господин... Возможно, там была некая оплошность во время допроса? Вы назвали не то имя, когда задавали последний вопрос о лидере мятежников. Венислав вместо Венсислава. Ещё... я, конечно, понимаю, что дикарь не читал Стагерита, как мы и не знает формальностей логики... Но вы спросили его о том, кто может прятаться в землю, превращаться в тварь и в туман именно что как «и», и «и», и «и». Не мог ли его разум, каким бы слабым он ни был, ухватиться за это, как за возможность говорить не совсем правду? Он ответил ведь, что никто из его побратимов не имеет в своём распоряжении всю совокупность этих способностей, вместо того, чтобы сказать, кто имеет какие-то из них...
Констанций Тибериос замялся. Он смотрел в глаза Ангелу.