Поликарп определённо что-то недоговаривал. Если поначалу Ливелий и мог заподозрить себя в несправедливой предвзятости к гесианцу, то теперь он был почти уверен, что проблема не в нём, а в скитнике. Его плечи напряглись, когда потомок Симеона запросил подробности о случившемся в монастыре. Очень простой, очень смертный жест. К чему он созданию немертвой плоти, если оно не было чрезвычайно встревожено или возбуждено чем-то? Затем Константин-евнух в своём типичном для антонианцев высокомерии отмёл в сторону его, Ливелия, просьбу, его вопрос, его стремление к ясности и прояснению. В тот момент, когда евнух говорил, глаза Поликарпа метнулись в его сторону и в них можно было прочесть благодарность — особенно, когда вентру сказал, что ему не обязательно рассказывать какие-то подробности о судьбе монастыря святого Ираклия. Соответственно, когда Тавридес отметил, что это всё же придётся сделать, плечи монаха вновь напряглись.
— Боюсь, что я не могу стать хорошим учителем для вас здесь, мои глубокоуважаемые сородичи, — печально покачал головой Поликарп. Ливелий не мог не отметить для себя, что когда гесианец говорил, он старался смотреть на Тавроса и на Федроса, а не в его сторону. Что это? Поликарп был недоволен и разгневан на Ливелия из-за того, что тот заставил его говорить там, где он хотел бы смолчать? Может быть — так. Может быть, многое другое. В конечном итоге это было просто здравым смыслом и основой публичного и приличного общения между людьми, смертными и бессмертными, уделять особое внимание вышестоящим. Среди собравшихся в шатре представителей Троицы Федрос и Тавридес были наиболее высокопоставленными каинитами. Все могло быть вот так вот просто. Никаких подводных течений здесь могло и не быть.
— Меня не было в монастыре, когда он был разграблен, алтарь святого Ираклия осквернён, многие убиты, а Элий похищен, — пояснил цимици. — Я не могу назвать себя очевидцем событий. Когда все это произошло, я был в нашей второй ските, той, куда мы уходим для аскезы по уставу святого Гесу.
Ах да, «аскеза по уставу святого Гесу». Ливелий и Федрос — и, как ни странно, Константин —прекрасно понимали о чём идёт речь. Когда его сердце ещё билось по собственному волению, а кровь в жилах была теплой, Ливелий много думал и мечтал о подобном монашеском подвиге. Он желал, чтобы на него снизошло благоденствие участия в нем. Разумеется, мечтал напрасно. Выдержать и даже просто предпринять что-то столь саморазрушительное, величественное и божественное мог лишь истинный потомок Каина. Простой ревенант-обертус не мог даже и подумать о таком. Он имел принципиальный изъян в своей природе здесь, у него не было всепоглощающего голода каинита. Такого голода, что мог пожрать его самого, буде он останется неудовлетворённым. Тем более простой ревенант не имел достаточно совершенной и неуязвимой плоти. Плоти, способной восстановить себя и вернуться в изначальную или близкую к ней форму, даже после всех тех истязаний, что сопутствовали молитвенному посту, проведённому по всей строгости гесианского устава. Когда он наконец стал мертвым, отношение Ливелия к этой церемонии во многом переменилось и стало более сложным. Да, её блага были очевидны. Но всё, что было связано с именем Гесу — а именно он, как не сложно догадаться, был автором и архитектором нынешнего воплощения этой древней практики — теперь было окрашено самыми мрачными красками.
Что касается Федроса, то при всех благостных и положительных вещах, которые он слышал о гесианской церемонии самозаточения в клетку и доведения себя до находящихся на грани торпора или даже Окончательной Смерти голода и священного безумия, сам он никогда в ней не участвовал.
Более того, поэт-генерал пестовал в своей душе смутное подозрение, что драконианцы очень нечасто допускают кого-то, кроме самих себя, до участия в аутентичном ритуале. Клеточничество, в котором они позволяли участвовать михаэлитам и антонианцем, вполне возможно, могло быть каинитским аналогом того смертного посмешища, когда император или какой-то другой знатный муж приезжает в монастырь якобы для очищения души и епитимии, но, по сути, для постановочного концерта, безболезненного и лживого, призванного эту епитимию заменить. И всё лишь для того, чтобы затем рассказать друзьям и всему миру о своей праведности и полу-монашеском темпераменте.
Константин? Константин тоже, по крайней мере в общих чертах, знал о ритуале. Он также знал, что ни в коем случае не хочет участвовать в чём-то подобном. Говоря по простому, евнух сомневался, что выдержит даже постановочную версию. Потому — хоть периодически у него и возникали моменты, когда продемонстрированная подобным образом набожность могла помочь ему в обретении новых союзников — он до сих пор избегал этого пути. Да и какой практический смысл для него мог быть в таком флагеллантстве? Он не знал ни дисциплины Изменчивости, ни Прорицания, ни других способностей, который оный монашеский подвиг, будучи проведенным и выдержанным правильно, будучи проведенным должное количество раз, мог усилить. Зачем ему, практичному и мирскому мужу, все это?
— Меня выпустил из клетки один из наших слуг. Исаак Обертус. Его приставили сторожить мою келью днём и следить за тем, чтобы лучи солнца, пусть им и был бы дан малых ход внутрь, всё же не сожгли меня полностью. Он выпустил меня на свободу ночью того же дня, когда увидел дым над нашим монастырём. Я уверен в этом.
Цимици поддернул плечами. Ему было явно неприятно вспоминать о произошедшем.
— Мир его памяти, Исааку. Я выпил его досуха тут же, как был освобождён. Он, конечно, понимал, что так будет, потому пытался кричать мне что-то, пока я убивал его. Я не разобрал его слов. Но то было что-то важное, мне кажется. Что-то, что он видел или ещё как-то узнал, пока я спал. Он был безграмотным, к сожалению, а потому не мог оставить мне послание, которое бы пережило его смерть, никаким иным способом...
Поликарп Опсикийский замолчал, повесив голову на грудь, видимо, полагая закончить на этом свой рассказ. Затем он все же сообразил, что к нему могут быть ещё какие-то вопросы по практическим аспектам своего случившегося, а потому поспешил добавить к полотну своей истории ещё несколько штрихов.
— Я побоялся оставить скиту в первую же ночь, вместо того предпочтя хотя бы частично восстановить вред, причинённый мне солнцем. Ох, я был так ослаблен его лучезарным сиянием за тот месяц или около того, что провёл в заточении! Затем я добрёл до небольшой фермы, которая, как я знал, была поблизости. Я убил отца первым и выпил его досуха, чтобы исцелить себя ещё больше, а также избавиться от ряда мешающих передвижению в миру манифестаций вышнего мира и вышней же воли. Матери и детям я сломал ноги, чтобы они не смогли убежать или повредить мне в последующие дни, когда я спал в их доме и исцелял себя. К несчастью, они очень страдали. Очень. Всё, что было сделано мной, было сделано в великой нужде, но сделано безбожно и жестоко. Я пытался научить их молиться в их страданиях, дабы они пошли им в заслугу перед Господом, но, к сожалению, не все они послушали меня. Некоторые боялись и ненавидели меня слишком сильно. К тому же, я никогда не отличался даром убедительности.
— Воистину, вы ни в чём не виноваты, — неожиданно понимающе откликнулся на слова цимици Андрокл. — Бог спас вас, когда другие погибли. Все сделанное после было сделано вами по Его воле.
Поликарп благодарно кивнул младшему из двух евнухов.
— В любом случае, через неделю я был готов вернуться в монастырь святого Ираклия. Я обнаружил его сожженным. Я нашёл прах двух своих братьев и, призвав дар провидения прошлого, узнал, что над ними был совершён Амарант. Я допросил стены и камни после того. Я видел налетчиков и битву, но лишь мельком. Тут я не могу сказать вам ничего конкретного. Я извиняюсь. Те из вас, кто также обладают способностью к Прорицанию, знают, как трудно это восстановить полную картину событий по полученным из былого вспышкам и просветам. Тем не менее я видел смерть многих — смерть наших слуг-обертусов, смерть нескольких прихвостней этих убийц — но я не видел смерти моего господина. Но это не значит, что я не видел его совсем. Я видел, как Элия уводили в плен...
Помедлив, Поликарп добавил:
— Вот, я сказал, что вы хотели. Или есть что-то ещё? Спрашивайте, я скажу.