4 октября 1071 года от Р.Х., окрестности Селимбрии, пригорода Константинополя
Вот начало истории. Бог сотворил мир. Бог сотворил Адама. Адам отверг Лилит за порочность её натуры и взял в жёны Еву. Адам породил Каина и Авеля — и Сифа затем. Каин убил Авеля. Из чресл Сифа произошли все племена земли. Кровь Каина заполнила мир подобными ему.
Царская корона и высочайшее владычество над странами и народами передавалось от одного племени сифитов к другому с ходом лет. От египтян к вавилонянам, от них к ассирийцам, от тех к мидийцам, от тех к персам, от тех к грекам и Александру, от них — к римлянам. Стремясь уберечь свою корону и своё царство от падения в руки славян, булгар и гуннов, Анастасий Дикор воздвиг могучую стену и проложил её с башнями, крепостями и редутами от Черного моря к Мармаре. Со временем опасность, которую представляли для Державы ромеев все эти разбойничьи, варварские племена миновала — или же, правдивей будет сказать, опасность отыграла себя, воплотив те или иные страхи в жизнь и показав иные беспочвенными или, по крайней мере, показав их чем-то с чем наследники Константина Великого могут жить. Стена Анастасия стала ненужной. Её крепости были оставлены солдатами, её камни растащены двадцатью последующими поколениями крестьян, чтобы стать фундаментом их жилищ.
Наша история начинается подле одной такой забытой крепости, ставшей сначала загородным поместьем знати, а затем — соразмерно с тем, как владевшая ей семья пришла в упадок и иссякла — заброшенной вовсе. Местные фермеры называли её дворцом Порфирия по имени последнего хозяина, скончавшегося сотню или около того лет назад. По своему устройству то высокая и широкая трёхэтажная каменная башня с плоской крышей, снабжённой деревянными парапетами. Один из франкских наёмников, бывших здесь вместе с нашими героями и обмолвившийся парой слов с Тавросом Тавридесом, когда тот в начале ночи решил осмотреть осаждённую им и его союзниками твердыню поближе, назвал её donjon carré или donjon roman на своём языке. Интересные слова.
И да, твердыня — дворец Порфирия — была в осаде сейчас, как, возможно, уже была когда-то во времена разбойничьего могущества мадьярских и булгарских налетчиков. Важное отличие, впрочем, заключалось в том, что в этот раз осаждающими были ромеи, а внутри заперлись варвары. Потомки Каина были важной частью и главарями обеих армий: осаждающих и осаждённых. Вместе с Тавросом соправителем над всем этим воинским предприятием по праву своего высокого звания был Федрос из Амастриды, Федрос Гончий пес, михаэлит, известный как преследователь неугодных и незваных каинитов.
По мнению Федроса, противоположная стороны сейчас должна была состоять преимущественно из сородичей и их гулей. Все смертные, которые были с фурорами* — а то была разномастная банда славянских и влашских выродков из Болгарской фемы, все как один убийцы и бандиты — были порублены, посечены и пленены в стачках, предшествующих самой осаде. Их кровь сейчас была в жилах Федроса, Тавридеса и других членов котерии, делая их сильными и сытыми.
Как бы там ни было, численный перевес, как и вся полнота морального превосходства, были на стороне константинопольских вампиров. Всего в лагере, окольцевавшем дворец Порфирия, было немногим менее сотни людей при орудии и ещё два десятка слуг, оруженосцев и рабов. Более половины собравшейся армии была конной. Сейчас это не играло большого значения, тем не менее данный факт был очень сподручен в предыдущие дни, когда первостепенной задачей был отлов фуроров и их слуг в рощах, холмах и долинах по обе стороны Эгнатиевой дороги. В башне — донжоне, если взять название, предложенное франком, — не могло быть более двух десятков гулей и вампиров. Часть из них, вероятно, даже не была бандитами, а была просто окрестными фермерами и путешественниками, похищенными и заточёнными фурорами для того, чтобы иметь под рукой быстрый источник пропитания. Крепкие стены, узкие бойницы и высокий парапет старой крепости, впрочем, могли сделать одного человека равным двум, а то и трём — и это даже без поправки на дары Каина. Штурм донжона, хоть он и представлялся самым очевидным и прямолинейным вариантом, грозил определёнными потерями, если он не будет организован правильно.
Что ещё? Ах да, конечно же, следует объяснить, как наши герои стали руководителями этого предприятия. Если быть кратким, то факты таковы: две недели назад в мастеровом районе Константинополя Федрос-михаэлит выследил и арестовал двух вампиров, которых не должно было там быть. То была девушка из презираемого кланом розы выводка Эннойи и мужчина, почти двухметровый великан, принадлежавший к числу варварских кузенов константинопольских драконианцев. После того, как их должным образом растянули на дыбе для допроса, выяснилось, что эта парочка — члены куда как большой котерии, прибывшей с охваченных мятежом Балкан и решившей сделать сельские окрестности Нового Рима своей вотчиной. Они были посланы в столицу как разведчики, чтобы выяснить, нет ли возможности для новоприбывших обрести ещё больший приз, чем власть над селеньями, городками и манорами Фракийской фемы. С чего вдруг они — эти фуроры — решили, что нечто подобное сойдёт им с рук и что вампиры Константинополя смирятся с подобным соседством, до сих пор оставалось загадкой. Вероятно, типичная неонатская тупость.
Тогда же в город прибыл посланник от Андрокла из Фракийской Гераклии, незначительного представителя двора антонианских вентру, преимущественно обитающего в своих поместьях в районе Селимбрии. Он также говорил о фурорах, промышляющих в окрестностях столицы, добавив к тому, что его хозяин терпит от них притеснения и просит о помощи.
Несколько последующих ночёй вампиры Сияющего Города посвятили обсуждению ситуации. Собственно, сам факт того, что разговоры и промедления съёли несколько дней, был преимущественной виной антонианцев. Лидер михаэлитов Петроний и Симеон, один из верховников обертусов, приняли решение о надлежащем курсе действий достаточно быстро. Тем не менее различным кликам и фракциям среди вентру потребовалось ещё какое-то время для того, чтобы, пообвиняв друг друга в недальновидности, забвении интересов империи и даже предательстве, прийти к консенсусу. В конце концов он всё же был достигнут, и Кай, базилевс антонианцев, смог присоединить свой голос к петрониеву и симеонову.
Котерии Медного Быка — так наших героев с недавних пор называли в Константинополе из-за статуи, стоявшей в их домене в Маурусе — было поручено выдвинуться к Селимбрии, известной также как Евдоксиполис, и изгнать оттуда захватчиков.
Лучше всего — изгнать в царство Гадеса, сказал Федросу Петроний. Впрочем, если то будет возможно, это уже для Константина Ангела добавил сир его сира Кай, хотелось бы, чтобы фуроры, хотя бы их часть, были взяты живыми и доставлены в Константинополь для суда и справедливого наказания. Император ночи хотел заставить их драться насмерть между собой на песке Ипподрома. Так мало удовольствий осталось в его не-жизни за всем этим бременем правления. Константин, будучи прилежным и почтительным «внуком», ведь хочет удовлетворить своего правителя и прародителя?
Когда он говорил с Ливелием Обертусом в приватном порядке, Симеон Константинопольский также выразил желание, чтобы фуроры — по крайней мере, их лидер, болгарский цимици по имени Венсислав, и другие потомки Старейшего — были доставлены в его руки целыми и невредимыми, если не живыми. Мятежники и разбойники они здесь, в Фракии. Тем не менее на севере, в Болгарской феме и дальше за Дунаем, часть из них числилась за первопроклятых, аристократию племени каинитов. Варварские кузены драконианцев, их правители — стратеги, или, как они сами себя называют, воеводы — сейчас как раз вступили в очередной цикл своих междоусобных распрей. Семеро принцев сражаются в тени Карпатских гор за титул архистратига — воеводы воевод. Благородные заложники в руках константинопольских вампиров в таких неопределенных обстоятельствах могут быть полезны.
Нашлось пара слов и для Дионисия. Его покровитель, преторианский префект Запада Аркадиан, впрочем, не имел никаких особых указаний по части самих фуроров и их судьбы. Он лишь акцентировал особую важность того, чтобы всё это дело было сделано быстро и правильно. Нечто подобное, этот мандат на устранение неугодных, — удачная возможность для сына Нарсеса. Он может показать себя перед двором. Возможно, показать, что что-то из полководческого таланта его сира передалось ему вместе с черной кровью, что текла теперь по его жилам. Он покажет себя в качестве надежного и верного сородича — и это пойдёт на пользу их совместному с Аркадианом и принцем Венеции плану.
Лисерос, дитя кесаря магистра Никиферуса и военный префект, передал под начала Федроса и Тавроса как самых высокопоставленных членов котерии отряд атанатов в составе 60 человек, тех самых всадников, о которых мы говорили ранее. Часть воинов тагмы «Бессмертных» была его гулями, часть находилась под властью его злого ока, все — во власти его серебра и угроз. Для всех них завеса, разделяющая дневной мир и мир тьмы была несколько приоткрыта. Они готовы были сражаться с вампирами, поручился за своих людей Лисерос. Возможно, Таврос предпочёл бы командовать в этом деле своими варягами, тем не менее необходимость блюсти молчание крови, насколько бы слабым и чахлым оно ни было в Константинополе, имела приоритет перед его предпочтениями.
Впоследствии к небольшой армии Федроса и Тавридеса присоединились также домовые стражи Андрокла и Констанция Тибериоса — ещё одного вентру-антонианца, чьи маноральные поместья находились в этих местах. Их дружины и увеличили численность отряда до неполной сотни воинов. Ещё до того, как котерия осадила дворец Порфирия, она существенно поистрепала силы фуроров. Вместе со смертными в плен было взято двое вампиров. Оба они сейчас находились в торпоре.
Один очевидно был цимици. В бою он призвал к себе сверхъестественные аспекты своего клана, обратившись в чудовищного гиганта, перед которым вспять бежали люди и кони. Как бы там ни было, кровь в жилах Тавроса оказалась более густой, старой и чистой. Он призвал к себе силу Самсона, и ловкость Одиссея, и несокрушимость Ахиллеса, и его облик также исказился и стал пугающим. Он вышел против монстра, и он рассек его своим именитым мечом от правого плеча до пасти с тремя рядами зубов и бахромой щупалец, которая выросла у него на месте живота. Зверь упал недвижимым и сейчас находился в забытье. Для верности, впрочем, его ещё скрутили цепями и бросили в большой внушительный сундук, в котором Константин Ангел до того перевозил свои дорогие мантии.
Второй пленный был менее примечателен. Просто какой-то низкорослый валах, не говорящий по-гречески. Судя по полуживотным чертам — волчьей шерсти на теле, желтым глазам совы или рыси и массивному, выпирающему вперёд лбу какой-то африканской обезьяны — он принадлежал к выводку Эннойи. Когда он пустился в бегство, Федрос метнул в него свой дротик без металлического наконечника, тот вошёл ему в спину, пронзило сердце своей древесиной и вышло с другой стороны, из груди, почти на полметра. Кровь Федроса также была густой и сильной.
Он, этот гангрель, также был кинут в сундук для удобства транспортировки. Главное достоинство этого отребья было в том, что дротик из его груди потенциально можно было извлечь, а самого глупца привести в чувства и допросить. Пока это не было сделано за другими заботами, связанными с организацией осады.
*****
— Господа мои, — сказал Андрокл-антониан, глядя куда-то в потолок, — для меня очевидно, что нам лучше всего сжечь их. Валежник может быть собран в окрестных рощах, хворост связан в тюки и пропитан маслом, ваши смельчаки прикроют свои головы щитами и поднесут его к стенам крепости. Мы сожжём их и покончим со всем этим малой кровью для нашей стороны.
— Я не думаю, что это так, господин мой Андрокл, — возразил на это Констанций Тибериос. В отличии от своего невысокого, смуглокожего и узкоплечего противника — а эти два вентру явно были противниками и недолюбливали друг друга, несмотря на всю холодную вежливость! — Констанций был просто-таки иконическим воплощением представителя воинской аристократии. Его осанка была подлинно офицерской, волосы и борода светлы и завиты в локоны, плечи широки и крепки, руки сильны и мускулисты, чешуйчатые доспехи сидели на нём как влитые. Он говорил с Андроклом, но смотрел он прямо на Тавридеса с Федросом. Его украшенный золотым львом шлем был зажат под его правой рукой.
— С вязанками хвороста под стенами мы просто задымим их. Никакого пожара не будет. Это может сделать что-то с гулями, если они там есть, но вряд ли как-то серьёзным скажется на каинитах. Потом нам будет просто сложнее идти на штурм из-за всех этих кострищ.
— Даже если пожара в самой крепости не будет, — с нажимом откликнулся Андрокл, глазами ища поддержки у Константина, который как и он был евнухом, — все равно есть возможность, что так мы заставим кого-то из захватчиков впасть в красный страх. Он сам выбежит из укрытия и прямо на наши копья! Да и с чего, благородный Констанций, вы так уверены, что замок не загорится? Внутри башни там должны ведь быть какие-то деревянные балки, полы и что-то такое...
— После ста лет, как там никто не жил? Полноте. Снаружи башня, быть может, и выглядит крепкой, но, я думаю, там просто пустой каменный остов внутри. Пламени не за что будет зацепиться...
— Если вы попытаетесь поджечь замок, то вы можете повредить моему сиру! — крикнул Поликарп Опсикийский, цимици-монах, прибывший в лагерь в начале сегодняшней ночи.
Поликарп был последним уцелевшим обитателем расположенного в двадцати римских милях к северу драконианского монастыря святого Ираклия. По его словам, три недели назад фуроры атаковали его обитель, убили всех ревенантов-обертусов, выпили кровь из сердец двух его собратьев по клану и увели куда-то его сира Элия. До того, как он присоединился к лагерю «медных быков», Поликарп прятался в холмах. Он боялся отправиться в Константинополь по Эгнатиевой дороге, опасаясь что там его заметят совы, которые, как он настаивал, шпионят для фуроров по всей округе. По какой-то причине он был уверен, что его сир всё ещё жив и удерживается в плену. Сейчас цимици требовал, чтобы двух торпорных мятежников, захваченных котерией, обменяли на его ещё якобы живого прародителя. Он требовал, чтобы с фурорами были организованы переговоры.
Под простой черной рясой монаха его руки и лицо были замотаны бинтами, будто лицо и руки прокажённого. В Константинополе он и его сир были известны как твердые в своих духовных поисках аскеты. Учитывая гесианские практики самоистязания, он, вероятно, прятал свои черты от мира потому, что они носили на себе следы и искажения выпущенной на свободу Изменчивости. Иногда вокруг его головы и кистей рук можно было заметить слабый багряный и золотой нимб, наподобие того, который был у Ливелия. Он свидетельствовал о чрезвычайной близости Поликарпа к Господу Богу.
— Ваш сир, почтенный отец Поликарп, — просто сказал Констанций Тибериос, — скорее всего уже давно мертв. Если он был пленён, как вы говорите, то это было сделано мятежниками лишь для того, чтобы доставить его к своему лидеру, который затем совершил Амарант над ним.
— Это не так! — вновь крикнул монах-обертус своим тонким, звенящим, почти детским голосом. — Вы недооцениваете этих злодеев! Они пришли сюда не только за нашей кровью, я скажу, но для того, чтобы взять эти земли и живущих на них людей себе в вотчину. Они рассчитывают и планируют на дальнюю перспективу. Разумно предположить что для того, чтобы предупредить возмездие со стороны семей Троицы, они возьмут себе благородных заложников. Мой сир высоко стоит среди акимитов. Он — такой заложник.
— Хм-м, это, действительно, звучит достаточно разумно. По крайней мере, правдоподобно, — подал голос Андрокл, желая, вероятно, не столько поддержать Поликарпа, сколько не согласиться с Констанцием Тибериосом.
Сам Констанций Тибериос лишь раздражённо подёрнул плечами.
Разговор — а теперь уже, скорее, перепалка — происходил в просторном шатре Тавроса Тавридеса. Более трёх десятилетий назад он заполучив его для себя, разграбив лагерь какого-то мусульманского эмира во время восточных походов. Шелковые стены и кипарисовые перегородки шатра были украшены причудливой вязью каких-то арабских заклинаний. Федрос, Ливелий и Константин узнали в них молитвы и богохульные восхваления племенному богу исмаилитов. Поликарп Опсикийский также косился на них неприязненно.
Свет в шатре распространялся от нескольких бронзовых жаровен и лампад, подвешенных у потолка. Болгарин Дионисия и вдвое варваров, служащих Тавросу, принесли для собравшихся стулья, украшенные лаковой полировкой и золотым рельефом. Из трех местных сородичей только Констанций не воспользовался предложением сесть. Возможно, потому что был человеком действия. Возможно, его металлический корселет мешал ему здесь.
Слушая перепалку двух вентру и одного цимици, Дионисий в очередной раз отметил для себя, что где-то шестую, а то и пятую часть сказанного ему приходится восстанавливать для себя, применяя логику и интуицию. Быть может смертные Ромейской державы и забыли латынь, но бессмертные явно её всё ещё помнили. Они говорили промеж собой на каком-то странном пиджине языков Аристотеля и Цицерона.