Багряные росчерки танцуют на пушистых ветвях, выхватывают из темноты суровые лица, пляшут на лезвиях. Ветер и мгла воют за вокруг, взывают к луне волки – ничего не слышим сидящие вокруг очага, потому что владеет нами иной звук: бьётся, как сердце, бубен в руках шамана; рыдает флейта. Удар, удар – сплетаются руки, и единым многоглавым зверем качаемся вокруг очага.
Старик кричит, швыряет в огонь сноп трав — и сизый дым растекается от костра бесформенными лапами, касается каждого, втекает во рты, застилает глаза — поём, поём, качаемся в такт плачу флейты, биению сердца, сжимаем плечи друг друга, такие разные, такие одинаковые.
Удар, удар, удар. Быстрее.
Я смотрю в сторону – и встречаюсь с взглядом безумных глаз Хэльварда, и он смеётся со мной, названый брат, и бьёт по плечу, и обломанные ногти царапают черноту татуировок. Бубен в руках старика уже едва не дрожит – и наши сердца не поспевают за ним, срываясь в безумную пляску. Зверь распадается – качаемся в такт в одиночку, поём, и пот стекает с раскрашенных к обряду щёк, и лихорадочно вздымается грудь. Нет и не было никого, кроме нас, в этой звёздной ночи. Только мы.
Старик замирает, и с этой паузой останавливаются и наши сердца – а потом бьёт лишь единожды, и удар этот пускает нас в пляс. Мы сходим с ума – кружимся вокруг костра, и я едва не роняю головную повязку – Бритта ловит её, цепляет обратно на голову, и я краду у неё жёсткий, рваный поцелуй прежде, чем танец уносит нас друг от друга.
Танцуем всю ночь, и тогда я впервые возношу хвалу богам, что жив – здесь.
Вступает в права моя четырнадцатая весна.
–
Рычу, посылаю гибкое тело вперёд – я смел и силён, и нет никого, кто мог бы меня остановить, и да будут мне боги... Налетаю на неизвестно откуда взявшуюся руку, делаю носом борозду в пыли, отфыркиваюсь, подхватываюсь на ноги – и снова падаю носом в пыль. Хэльвард хохочет, и я, морщась, пытаюсь улыбнуться тоже, неловко встаю – и одним резким движением сбиваю его с ног, роняю на землю, прижимаю колено к горлу – кто теперь смеётся, братец? Смеёмся вместе, пока не выходит Кхира и едва не шипит на нас, извозившихся в пыли. Улыбки гаснут, и я снова ловлю в её льдисто-серых глазах равнодушное омерзение – так смотрят на сдыхающего соседского пса. Она велит мне отцепиться от её сына – и я, конечно, слушаюсь, неловко оборачиваюсь на брата – и он печально кивает мне.
Кхира не хочет, чтобы её сын знался с сиротой, проклятьем собственной матери.
Когда мы встречаемся вечером у разлива ручья, он просит меня показать руки – и в протянутую ладонь падает камешек с высеченной на нём руной.
"Мы никогда не разлучимся. Кхира может проглотить свой змеиный язык".
Я перебиваю его, говорю, что о ней так нельзя – а потом до того правдоподобно имитирую шипение, что мы снова заливаемся хохотом.
В пятнадцать смеяться очень легко.
–
Пламя везде. Пламя больше не танцует – пламя пожирает, ревёт на тысячу голосов – и я в самом его центре, и кровь капает с топора. Ушёл за странствующими воинами, решил снискать славы – а нашёл только пламя и кровь. Глаза слезятся от дыма, и я озираюсь испуганно – горят дома деревни, которую мы должны были защитить, полыхают крытые соломой крыши, и я один только жив. Смотрит на меня невидяще Агмунд, и кровь стекает из разорванной шеи; Арден, его брат, истёк кровью на пыльном крыльце. Не было битвой – было бойней, и не выжил никто, кто был смел. Я был трусом, я скрылся – и вижу теперь угрозу в глазах бывших друзей, и знаю, что ни один меня не простит.
А потом слышу мелодичный звон, который до того неуместен здесь, что оборачиваюсь, даже не вздымая топора – и вмерзаю в землю.
Навстречу мне идёт Морриган.
Высокая, черноволосая, закованная в броню так, что едва видны глаза – богиня стремительно приближается к площади, на которой стою, и я забываю про дым и смрад, только смотрю во все глаза на то, как удивительно мягко ступает она по дороге.
А потом она замечает меня – и смеётся, и ряд длинных клыков окрашивается алым в отблесках пламени.
"Как ты выжил, малыш?", – спрашивает, не прерывая смеха, не шевельнув губами. "Морриган", – только и могу, что сказать, прежде чем опуститься на колени перед ней. Она опять смеётся, и в этом смехе мне слышится бряцанье оружия и предсмертные хрипы.
"Я не твоя богиня", – качает головой, и уголь-черные волосы бьют по плечам. Щурится. "Но я, как и она, не люблю падаль".
И она почти стекает ко мне – до того мягкая, до того плавная, что я не успеваю понять, что она делает, для чего обнажает шею.
Только когда бритвенно-острые клыки вспарывают кожу, я впервые моргаю, рассеиваю наваждение – и слышу её голос так же отчётливо, как чувствую, что жизнь покидает меня.
"Считай это подарком последнему выжившему. Найди меня, если переживёшь эту ночь".
Я не успеваю ей ответить.