Как и ожидалось, Луцок оказался братом-близнецом Воржчека, такое же забытое Богом, засратое захолустье. И местный брюхан уже подсуетился, зазывает знакомиться. Все это наводило на определенные мысли, но пока что думать их было недосуг - саднил раненый бок, а нутро выворачивало при одной мысли о козьем сыре или кислом молоке, которыми ошметки славной бригады пробавлялись в пути. После вида бесконечно тянущейся расхлябанной дороги даже убогий Луцок казался имперской столицей.
Сочная свиная рулька и кружка с шапкой пены. Горячий жирный сок, стекающий по отросшей бороде, холодное пиво, такое вкусное, что не успевает даже наполнить желудок, впитывается прямо в глотке. Вот ради чего это все, эти мили грязи, дерьма и крови, что отсчитали их сбитые подошвы сапог, весь отмеренный ими путь, теряя товарищей, теряя самих себя - все ради этого тонкого, как девичий волос, момента.
Потом, конечно, и достаточно быстро, рулька оказалась жесткой и беспощадно пережаренной, а пиво кислым и вонючим, но это потом.
Яркая вспышка жизни, перед тем как Генрих снова погрузился в мрачную меланхолию. Он и раньше был замкнутым, а теперь и вовсе погрузился в себя. Раны его понемногу заживали, но в душе зияла брешь, словно туда угодил снаряд катапульты. И в бреши этой была пустота. Тевтонец пытался помолиться на привалах, за себя, за павших братьев. Его всегда это успокаивало, заученная с малых лет латынь словно возвращала в далекое детство, когда стены родового имения были высокими и неприступными, папка был стражем восточных рубежей Империи, а не разбойным бароном, а мама была жива. И ему, сопляку, претили уроки слова Божьего, его страстно тянуло на утоптанный сапогами баронской дружины плац, где прочие отроки брали первые уроки, набивая первые синяки потешными деревянными мечами. Сердце парня жаждало битвы и славы, поверженных врагов, крепкой стали в крепкой руке и вьющихся по ветру знамен. Берегись своих желаний, малыш. Им свойственно сбываться.
А сейчас даже слова церковного языка утратили силу. Как будто нет вовсе Бога здесь. Только не в Вакнахии.
Неудивительно, что повсюду цветет пышным цветом всевозможное язычество.
У корчмы Генрих заглянул в бадью с дождевой водой - уже не щетина, а борода стала похожа на шкуру горностая, с черными проплешинами в сплошном серебре. Так он, собственно, и думал.
Утолив голод и отпихнув от себя пивную кружку, Генрих облокотился на стол и оглядел бравую кондотту. Только он сам, неунывающий Мацал да неистребимый Джованни остались от тех, что когда-то давали бой трупоедам на старом погосте. Казалось, было это много лет назад, хотя еще и месяц с тех событий не минул. Да бывший монашек Йонас, когда-то робко мявший шапку, нанимаясь в бригаду, а нынче - орел, герой войны. Плечи еще шире раздались, ряшка в обрамлении черной бороды тоже широка и сурова. Настоящий, мать его, боевой пес.
И когда Генрих уже собирался начать разговор, который планировал еще с Козьих Жопок, или как там называлось то несчастное селение, как вдруг услышал знакомый голос. Абрахам, чтоб его в аду черти драли коромыслом в три смены, Зильбештейн. Было время, когда Генрих при виде этого доброго, круглого лица немедленно припечатал бы его сначала кружкой, а потом, возможно, и палицей. Было время, да. Нынче тоже теплых чувств к старому еврею не прибавилось, но и воспоминания о позорной бесславной кончине Аршвельта потускнели. С тех пор Генрих вообще пересмотрел свои взгляды на такие эфемерные вещи, как честь и слава.
- Абрахам! - Генрих холодно улыбнулся, кивнул на скамью. - Жив, значит, старый пес.
Хардкор не стал напоминать, что когда они виделись в последний раз, доблестный Зильберштейн отважно сверкнул ягодицами, сбежав с поля боя. Сам то он, Генрих, тоже на том пустыре до последней капли крови не сражался, и гордиться ему нечем. Так что он предпочел не заострять беседу на этих обстоятельствах, и надеялся, что старый знакомый поступит схожим образом. Тем более парни из Торрента, возможно, и так помнят толстяка.
- Садись, выпей. Парни, кто Старые Жопки помнит, знакомьтесь - это Абрахам Зильберштейн. Когда-то мы там, тогда еще бригада Аршвельт, схлестнулись с вами. А теперь вот так вот, Абрахам. Я тут, стало быть, за главного. Пока что. Интересно жизнь провернулась, а?
Никола наш тоже знамена поменял, только вот нету его больше. Три дня тому полег в драке. Давай, Зи, хлебни за упокой пацана. А мы с ребятами за свое перетрем.
- Что я вам скажу, геноссе, - продолжил Генрих, обращаясь к товарищам. - Местный брюхан обождет, есть вещи, которые нужно обсудить не откладывая. Дела наши идут довольно паскудно, как вы могли заметить. Удача отвернулась, мы вроде куда-то идем, но по факту лишь сучим ногами, все глубже проваливаясь в трясину. Очевидно, я что-то делаю не так. Неудача отряда это неудача командира. Пусть даже дело в такой штуке, как везение - но в нашем ремесле это охренеть какая важная штука. Так что не буду ходить вокруг да около - кому то из вас нужно занять место капитана.
Говорит, а сам смотрит на Йонаса. В последнее время и так неугомонный бывший монах заправлял делами кондотты, пока Генрих путешествовал по своей внутренней Вакнахии в поисках самого себя.
Мацал ветеран, и мужик хороший, надежный. К нему словно грязь вовсе не липнет, он как кюхельшнауцер - упал в лужу, отряхнулся и дальше побежал. Таким бы, наверно, мог стать Никола. Если б дожил. Но что-то подсказывало, что от бремени командования Кошек откажется.
Джованни? Тоже, кажется, не рвется в капитаны.
Но не предложить им выбор было бы неуважением. Так что сказал Генрих всем, но смотрел - да, смотрел на Йонаса.