Вот так все и заканчивается, думает Генрих, глядя, как месят грязь чужие сапоги. Он даже не понял толком, куда враг гвозданул его своей секирой, увидел лишь, как завалился во вспышке боли украшенный драными крышами сельских хат горизонт.
И вот он лежит и не может встать, руки ноги отнялись, и вверх по спине взбирается холодок. Вроде бы, в такие моменты полагается думать о высоком, окинуть критическим взглядом прожитые годы, подвести некоторый итог. А Генрих лежит и думает, что сюрко опять в грязи и крови вывозится, и зря в свое время старый Руди такой маркий цвет гербу подобрал. А еще шлем съехал набок, вот и видно теперь одни сапоги. Вот эти, здоровенные и растоптанные, Башки. Удачи тебе, Башка. А еще нос вдруг страшно зачесался, но руки то отнялись, и почесать не выходит.
Паскудная какая-то смерть, думает Генрих, моргает, когда в глаз падает стекшая по шлему грязевая капля. Смыкаются веки легко, а вот размыкаются с трудом. Да и черт с ним, снова думает Генрих. Было бы на что смотреть. Сдается и с облегчением закрывает глаза.
Вряд ли там будет хуже, чем здесь.