Генрих чувствовал, как постепенно выползает из него желание убивать, оставляя лишь пустоту, усталость и нервный тремор.
Остановился над мертвыми, постоял. Молча. Было о чем подумать.
Пока все уцелевшие куражились и с местными ругались, тевтонец подошел к Николе, скорчившемуся у изгороди. Пацан, конечно, себя проявил. Видать, и вправду он тогда Яну болт в затылок случайно положил. Не в его характере такой грязный расчет. Если Кназе был мозгом бригады, Катаржина - красотой, а Хайнц - руками, то Никола явно стал ее сердцем. Сам едва не кончается, а слезы в глазах стоят. И видно же, что не по себе убивается так. Причем слезы слезами, а стержень в парне есть, натурально, стальной. Не зассал ведь, не драпанул, а держал знамя до последнего, хотя уж стрелами утыкан был, как еж.
- Ты как, парень? - спросил негромко, подождал, пока тот глаза не приоткрыл. - Ты молодцом, отлично держался. Если бы ты знамя не поднял... Считай, что это твоя победа, в общем. Кназе бы тобой гордился.
Бойцы уже закончили собачиться с деревенскими, когда Генрих подошел. Старик капитан сыграл в ящик, Катаржина тоже, и Хайнц. Остались из ветеранов только Никола, Кошек да он сам, Генрих. Кому то придется взять командование, по крайней мере, пока отряд не вернется в Воржчек. Хардкор переглянулся с Мацалом и все понял.
- Мужики, - созвал он тех воинов, что были на ногах. - Я громких слов говорить не буду, победили, не померли - вот и славно. Командир наш лихой, упокой Господь его душу, преставился стараниями вот этих - пнул труп одного из дезертиров - мудозвонов. Я приму временное командование, пока не вернемся в город. Есть возражения? Дас гут. Сейчас первым делом Николу обиходьте - парню досталось, как бы не помер. Грюн, ты бы прилег, а то не дай Бог, кишки выронишь. Его вот тоже подлатать надо.
Этим свиньям - снова пнул труп - бошки отпилите, в мешок и в холодок. Если соли местные дадут, совсем хорошо. Подарок Брюхану привезем. Наших надо... прикопать по-человечески. В общем, дел дохрена, потом будем праздновать. Пожалуй, тут заночуем, завтра обратно. А я пойду с местными потолкую.
Мужички сельские, хоть и заверяли скорбно, что обнесли их подчистую, явно врали. Выдавали их даже не бегающие глазки, а чистенький опрятный вид деревянных хат с мирно мемекающей, кудахтающей и мукающей публикой за изгородями. Их бы взять за жопу сейчас, вскрыть подполы в каждой хате, пройтись стальным веником по домам - кто знает, сколько бы случайно позабытого хозяевами добра отыскалось? Но останавливал Генриха не давешний гуманизм, а опасение, что впятером такой фокус уже не провернуть. Если в этих затюканных мужичках внезапно проснется праведный крестьянский гнев, то они вполне могут разыграть сценарий, от которого предостерегал Никола. А то и просто, без затей забить батогами. Опасно. Рискованно. Да и глупо было бы, после такой драки получить на орехи от деревенщины.
Однако, пока он размышлял, буйный Йонас уже распугал всех зевак. "Cyka blyat", подумал Генрих по-тевтонски и подошел к двум скорбно воющим мужичкам, единственным оставшимся из местного населения, не считая детей.
Поднял их за шиворот, убедился, чтоб его услышали - может, и затрещиной, коли придется - и сообщил им:
- Господа, самое большее через полчаса я хочу говорить с вашим старостой. С заместителем старосты. Просто уважаемым членом общества. Короче, со старшим. Поняли? Если я его не увижу, мы пойдем по хатам, раскатаем каждый дом по бревнышку, вскроем каждую щель. Никакого зерна, никаких, нахуй, поросей не будет уже - все спалим к херам. Ясно вам, олухи? Бегом бля, время пошло!