Пока шли до деревни, Генрих чутка омрачился. Снова щемить мужичье безответное, хаты палить, баб гонять. Детишки, опять же. Кровища, вопли, зарево пожара отражением в застывших мертвых глазах. Звериный вой бабы, которую без затей разложили крестом и пользуют зло, азартно, под безучастным взглядом убитого мужа и сына. Паскудное дело, аж тошно.
Никогда не был тевтонец особо чувствительным или сентиментальным, но пронимали в последнее время такие мысли. Наклонится с утра в бадье рожу сполоснуть, а отражение все в черной корке запекшейся крови. Проморгается - поди ж ты, привиделось. Или краюху хлеба отломит, а мякиш ржаной как будто свежая рана, и юшкой сочится. Жуть.
Да еще бессонница. Тяжесть какая-то гнетет, неясная, где-то в самом потаенном нутре.
В храм надо сходить, пришла неожиданная мысль. Точно, покаяться. А то этак груз грехов будет к земле кренить, да и под ее самое в итоге утащит, прямо в бездну присподней.
И все эти измышления как ветром сдуло, когда банда дезертиров показалась. Куда там! Грехи, шмехи. Тут уже привычный мандраж за яйца схватил, самому бы кровушкой не умыться теперь. Душа обождет, надо тело поберечь. Командир орет - назад!
Ох и мудр старик! Оно и верно, назад всяко безопасней, чем вперед.
Приклад арбалета в плечо, взгляд вдоль стрелы на ряды неприятеля, переползает хищный узкий наконечник от фигурки к фигурке. Темно, зарраза!