"Не побежали!" – вдруг осознал Мухин с ослепительной ясностью, глядя на интервента, тянущего наган, или что там у него, на волю. – "Не побежали, сволочи!"
Ну всё, сейчас он меня...
Он увидел вспышку и почувствовал, как оплеухой вдарило пониже бескозырки, не дернуло, как дергал мастер на уроке, а именно хлестнуло, словно кнутом извозчик попал, самым болезненным образом – кончиком!
– Аа! – коротко, хрипло вскрикнул он и упал на пузо прямо в грязь, скорее от неожиданности, чем по задумке. Бескозырка слетела с головы и полетела тоже в грязь, но этого он уже не видел.
Лицо всё тут же измазалось, да все, наверное, измазалось. Ещё бы, мокрый же весь и так. От земли сразу почуялся сырой, тяжелый холод – хуже, если честно, чем от воды. "Ну что ж ты, земля! Что ж ты! Помогай своим-то!"
Рана получилась такая по-обидному хлесткая, что захотелось плакать, а больше всего – зажать ухо ладонью. Ухо, кажется, перестало слышать, только в правое ещё доносились какие-то вопли и глуховатые в напоенном сыростью утреннем воздухе хлопки выстрелов. А ещё та-таканье фрайденфельдовского пулемёта.
"Ты это брось, Мухин! Лежи, не шевелись!" – подумал он, зажмурив глаза.
Ухо саднило зверски. "Осталось там что от уха-то или нет?"
"Им сейчас не до меня. Хосспади, только б не добил. Ну давай, до пяти досчитай, товарищ Мухин, будешь ещё жив – тогда приголубишь из винтовочки гада. Нет, лучше из маузера, чтобы сразу по всем вам без передыху."
И считая, Мухин успел подумать две мысли.
Одна была: "А что ж мои-то? Не пошли за мной!? За комиссаром!?!?"
А другая, пожалуй, связанная с ней, полная обиды и злости: "Уууу, гнида худая, квадратики нацепила! Ничего, я тебе прямо в квадратики в эти... Сейчас-сейчас... ты только отвернись!"