Продрогший, мокрый, проклявший свою инициативу и себя, Мухин вылез на берег, стряхивая водоросли с сапог.
Теперь он, наверное, совсем не походил на гордого моряка, буревестника революции – а походил на опустившегося бич-камера, как говорят англичане: матроса, списанного на берег, в перерывах между запоями и драками делающего вид, что пытается наняться хоть на какое судно. Даже усы его повисли, как флаги под дождем.
– А, черт бы тебя распрострелил! – бормотал матрос свкозь зубы. Гранату утопил... вымок... теперь одна ночовка под открытым небом – и привет, всплывешь кверху килем, покашляешь немного, а там. Печальный конец. Ветер ещё этот... Родная земля, что ж ты не помогаешь!
Но зато и злости прибавилось! Сейчас дадим гадам за всё – за речку, за ветер, за то, что по лесам шлялись так долго.
Двинули вперёд, пристрелили собаку...
– Дура! Зачем!? – горячо прошептал балтиец. "Собаку-то за что? Собака не китаец все же..."
Выглянул и увидел – вот она цель. И его увидели. Да всё против нас!!!
Комиссар в секунду сложил два и два – сейчас развернут пулемёт, обстреляют, прижмут градом пуль, а эти с переулка подтянутся с тыла – и всё, кранты. Амба.
"Щи съ мясом и кашею" из них сделают.
Ну что, товарищ Мухин, готов помирать?! Или назад, через речку, под пулями, а!? Как, водичка, в самый раз для повторного купания!?
– Да в пизду...
Куда ни кинь, всюду клин.
Шанс был только один, призрачный, как спасательная шлюпка в тумане: захватить пулемёт и отбить атаку из переулка.
– Расческин, назад! Бойцы! За мной! – гаркнул Мухин, и усы его агрессивно встопорщились. – В штыки! Кричи громче!!!
И ринулся за угол, сжимая винтовку холодными пальцами. Кровь бросилась в лицо, в животе заныло, челюсти стиснулись сами, но усилием воли Мухин разжал их. Челюсти и глотка сейчас – оружие не меньше, чем винтовка. Эти, за пулемётом, не знают, сколько их тут, не знают, что пятеро. Пусть думают, целый взвод обошел по речке с фланга!
"На ура вас возьму, гады!"
Ох и рожа у него сейчас, наверное была – из тех, что не малюют на батальных полотнах.
Стараясь не думать о том, что это последняя секунда его жизни, Мухин со штыком наперевес заорал во всю пролетарскую глотку, чувствуя, как колотится сердце, как превращается Иван Мухин из человека в бешеного зверя.
Он кричал дико, страшно, из нутра, брызжа слюной, как та собака, которая только что заходилась на них лаем:
– УРРРРРРРРАААААААААА!!! УРРРРРРРРАААААААААА!!! РРРРАААААААААА!!!