Мухин сидел напротив Живчика, покусывал травинку, прислонившись спиной так же к дереву и блаженно вытянув ноги.
- Ничего, осторожнее будешь, - говорил он матросу - Замстило, а как же. У каждого честного человека там все что можно замстило бы. Ничего, выберемся как-нибудь. Ты бы лег лучше, чего сидеть-то. В спину еще надует.
Думал он о том, за кем в первую голову следить. За братьями? Это так точно. За Зотовым? Может быть. Он сейчас небось куста боится, может глупостей наделать. За Рахимкой? Пожалуй. Морда татарская, это он для виду тихонький дурачок, а небось себе на уме. Хотя и бед от него больших быть не может вроде бы.
Неприятные мысли. Хорошо было бы сейчас подумать о чем-нибудь хорошем. О белых, кондитерских на вид шапках морской пены. О кружке ледяного, пахнущего хлебом пива в жаркий, потный, рабочий день. О двух девчонках в воздушных ситцевых платьях, облокотившихся на чугунные перила на набережной реки Фонтанки, и озорно глядевших на него через плечо. Или о чем поважнее. О том, что он не врал бойцам, и где-то там далеко, в Питере, произносит свои речи товарищ Ленин, и формируются красные отряды, эскадроны, пулеметные команды, а может, даже и самые что ни на есть артиллерийские батареи им на выручку, а интервентам на погибель. Что будет, будет сильный удар, такой, что побегут англичане с американцами, подхватив свои бриджи, потому что от такого удара лопнут у них все ремни.
Хотелось поиграть на гармошке и покурить, но играть было нельзя, а махорку он решил беречь.
- Суворов датчанин был так-то, - встрял Мухин со знанием дела. - Мы на пароходе в Копейгаген ходили. Мне боцман рассказывал. Но все одно русский. И ты, Рахимка, тоже русский, хоть и не понимаешь татарской своей башкой. Русский - это ж не только кто мамка была. Русский - это ж за кого у тебя душа болит. Вот подстрелили Живчика. Болит у тебя за него душа? Болит. Значит, русский. А кто мамка была - это вопрос второстепенный. Это брат, как уголь в топке. Неважно, где его погрузили, важно, куда корабль на нем дошел. А то там вот, скажем, Барклай. Казанский видели? Где студенты еще митинговали. Вот там с одной стороны Кутузов, а с другой Барклай. Так вроде англичанин, а хранцузов тоже за наших колошматил по совести. И чего его было бы ставить, если б не русский? Вот так.
- А Пушкин? - спросил Федя.
- Да уж не хранцуз! - хмыкнул Мухин, отчетливо вдруг вспомнив, как в Гамбурге, во вполне чистой портовой пивной, и оттого в так неожиданно начавшейся драке, сосредоточенно и деловито бил его коленом в живот смуглый, жилистый нормандский морячок, не давая перевести дух. И как потом, когда Иван вывернулся и хватил его кружкой об голову, так, что сразу побежала тонкими яркими струйками кровь, весело сверкнул у француза в кулаке короткий, острый ножичек.
***
Спать хотелось оглушительно. Намотался за день с этими китайцами, с упрямым латышом, с Живчиком да и вообще со всеми. А разогнать сон никак нельзя - ни посвистеть, ни песню не затянуть, ни покурить. Только и оставалось, что губы себе кусать или за руку щипать.
"Вот черт, сейчас перебужу всех зазря!" - подумал Мухин. Но когда он увидел, в каком состоянии юнга, сон с него как рукой сняло.
"Опиуму что ли курнул, дурачок?"
- Эй! - тихо позвал он и легонько потряс Юнгу за плечо. - Эй! Проснись! Ты чего? Проснись!
"Отравился небось!" - сообразил Мухин. - "Сейчас рвать будет! Надо его на бок, чтоб не захлебся!"