Услышав о ранее бывших расправах над офицерами, Грушин нахмурился. Ему было не очень приятно вспоминать об этом.
-Как же-с... Помню... И не просто помню. Вам должно быть известно, что меня самого дважды чуть было не поставили к стенке. Причём второй раз "ЧеКа", уж не к ночи будь она упомянута, меня взяла и упекла в свои застенки... Я там, между прочим, сидел месяц. И вышел благодаря лишь счастливому случаю, не иначе... А ведь всё могло повернуться по-другому...
Он немного помолчал и, покачав головой добавил.
-И всё же... Всё же я не думаю, что вправе нарушить приказ вышестоящего офицера. А уж тем более-самого Главнокомандующего. Если каждый офицер посчитает, что вправе нарушать приказы ради "мира и благополучия", то что это будет? И, уж простите за наглость-с, но если мы будем расстреливать на месте всех подозрительных, то далеко ли мы уйдём от большевиков? Они поступают так же, но это они... А мы не должны уподобляться всякому отребью. Я могу применить оружие на поражения при угрозе жизни. Моей, вашей, жизни других офицеров и нижних чинов, жизни мирного населения. Могу привести смертный приговор в исполнение по решению суда. С остальными агитаторами пусть разбирается наше командование. Так что приказ "остановить любой ценой" я воспринимаю как "в том числе и, при необходимости, арестовать подозрительных". Стрелять на месте я буду только в самом крайнем случае.
Уже подъезжая к месту назначения, Павел Николаевич слегка нахмурился и тихонько сказал Мальчиковскому.
-Не получится ли так, Антон Гаврилович, что в деле вмешаются наши дражайшие союзники? И не в нашу пользу... Этот вопрос предусматривался заранее?
А уже подходя к воротам, он кивнул в их сторону и хмуро бросил:
-А где караул-то? Караул, Антон Гаврилович... Неужто караул устал?...
Сказано это было довольно нервно и с какой-то досадой.
Грушин аккуратно положил руку на рукоять револьвера и двинулся за Мальчиковским.