Все было не особо хорошо, но чего там. Бессонов знал об этом раньше. И вчера утром, прежде чем пойти в типографию, и за день до того, и за день до того. И даже в день и того прежде.
А, собственно, с чего ему, Андрею Бессонову, было радоваться? Этот Жилкин, как то было понятно из слов молодого телеграфиста, сейчас чувствовал себя полным хозяином города — хоть тот, казалось бы, был достаточно плотно оккупирован красными. Он чувствовал себя хозяином, и он был в своём праве. Он приходил в Шенкурс и уходил когда ему вздумается. Возможно, ранее во вчерашний день он и приблизился опасно близко к смерти или пленению, но теперь оно уже было пустое. Он ушёл. Он был спасён судьбой и роком, а его враги, Бессонов и двое других чекистов, были выставлены дураками.
"Но постойте, но постойте", — думал наш герой, облокотившись на подоконник раскрытого Глебушкой окна и созерцая безмятежную речную гладь. Возможно, всё это хитросплетение предзаданных поражений и тяжёлых обстоятельств было чем-то, окромя себя самого. Было чем-то, окромя себя самого. Чем-то. Уроком...
Да... Возможно, всё случившееся говорило с Бессоновым, пыталось сказать ему что-то, да только он не замечал! Жилкин! Он чувствовал себя хозяином в городе или, по крайней мере, чувствовал себя его, Шенкурска, предназначенным хозяином. Победа над красными — над Романовым с Бессоновом — была для него не чем-то, что он стремился обрести в поте своего лица и напряжении всех усилий тела, воли и духа, но чем-то обещанным. Чем-то предназначенным ему свыше. А ещё бы! Люди были за него! Вон, все эти бабки и учителя, о которых говорил Викентьев. Они шептались о его, Жилкина, подвигах и его приключениях. Как кажется, только ленивый или чекист в этом заштатном городишке не знает, что благородный герой сделает следующим! Он ведь даже уже отпечатал листовки, провозглашающие его коронацию и приказывающие нечестивым явиться с повинной и ярмом на шее!
Все так. Все так. Он пошёл на большой риск ради очень малого, фактически символического, явившись вчера лично в типографию. Он почти был наказан, но судьба и рок уберегли его. Он, этот Жилкин, был рисковым парнем! Боэмундом под стенами Антиохии! Вот о чём последний день или два пытались сказать Бессонову. Его враг, один из лидеров этих лесных разбойников, был рисковым человеком и любителем драмы. Хах, все так, все так. Все правильно. Если бы высокие страсти и героика были бы плохи, то мы не помещали бы их на сцену, верно?
Бессонов радостно щёлкнул пальцами по подоконнику. Его враг был Боэмунд. Значит ли это, что ему следует стать Алексиосом?
Чекист отвернулся прочь от созерцания природы в её силе и безмятежности и обратил своё внимание к Занозе и Викентьеву. Он улыбнулся последнему. Что делать? Что делать? Быть может, вчера он ошибся и его проблема была не в излишней опереточной зловредности, но в её недостатке?
— Скажите мне, господин Викентьев... — начал чекист, не особо прислушиваясь к своим словам. Конечно, у него был вполне практичный и детальный список наболевших вопросов. Конечно, он озвучил их. Его мысли, впрочем, были несколько в стороне.
Он думал о том, насколько высокий эшафот надо построить красноармейцам, и где, и кто должен на этот эшафот встать. Он думал о том, как сделать так, чтобы охрана, сторожащая пленников перед лютой казнью, выглядела как можно более бестолковой и неорганизованной, готовой разбежаться от одного героического толчка и усилия... О том, где следует разместить пулеметчика... Конечно, ему следовало обсудить этот свой замысел с Романовым... Конечно... Возможно, он забегает вперёд себя. Может, оно всё пустое. Может, тут не эшафот вообще нужен и не поставленная на него женщина с ребенком, а что-то другое. Какая-то другая провокация, что заставит его Боэмунда выйти из леса, и атаковать, и быть разгромленным под Ларисой...