Смирнов, продрогший, абсолютно вымотавшийся в карауле, устраивался на ночлег с тяжелым сердцем. Спать оставалось всего ничего до раннего выхода на разведку, но он все никак не мог заснуть. Из головы не шли события минувшего дня. Снова и снова, словно воочию, появлялись перед глазами те две злополучные бумажки, нарочно оставленные Тюльпановым без учета, его испещренное морщинами лицо, каменно неподвижное и безо всякой тени смущения во время того, как руки его вершили подлость и предательство принципов боевого революционного товарищества. Потом все эти крики, непонятное недовольство, суета и спешка в принятии важного решения, та легкость с которой все согласились пренебречь чистотой голосования и заменить на выбор уже между двумя кандидатами, хотя и понятно, что тем, кто голосовал за других, уже было, по большому счету, все едино и они присоединялись к другой стороне, по сути, из стадного чувства, — все это до крайности возмущало Смирнова. Просто смириться и спокойно провалиться в сон никак не получалось. И в этот самый момент появился Николай.
— Гриша! Гриша!… — растолкал уже засыпающего Смирнова Коля Бабкин, присев на корточки рядом. — Мы завтрява с утра с нашими уходить будем. Никак няльзя нам тута оставаться после сяводняшняго-то. Нас эти лабусы тяперь сожрут живьём: в первом же бою на пулямёты погонют иль просто придумают какой дякрет, ты ж видял, как этот их Фрайден по дякретам шпарит: тут дякрет такой-то, там такой-то! Найдут какой и расстряляют нас всех: что им жизнь русского-то чяловека? Я никого с собой силом не тащу, но каждому нашему прядлагаю: завтра уходим, будем сами выбираться. Если ты с нами, так давай с нами, а нет — так хоть не будь крысой, не закладывай нас.
Сердце у Смирнова забилось бешено и гулко. Широко разинутыми глазами он глядел на Бабкина и не знал что ответить. Стоило ли говорить ему, что в нынешней ситуации вот так уходить, значило подрывать боеспособность и так не слишком многочисленного отряда? Но разве мухлеж на выборах командира это не такой же подрыв и саботаж, не предательство товарищей? Гриша понимал и чувствовал ясно, что что бы он не сказал, это уже ничего не изменит. Его друзья из рязанского полка - он помнил их лица в тот гадкий момент, когда на них, обманутых и униженных, смотрели с той другой стороны самодовольно ухмыляющиеся спутники из других полков. Получается теперь он должен предать их доверие, заставить остаться, или запугать тем, что сдаст их остальным?
— Коля, ты мужик боевой, отличился изрядно на фронте и ребята тебя уважают заслуженно. Я верю, за тобой они пойдут убежденно и искренне. Когда добрешься до наших - на станции или еще где - нужно будет обязательно доложить подробно обо всем здесь случившемся, чтобы не подумали что дизертиры, что самовольно сбежали. Знаешь, ведь, чем это грозит...
Гриша поднял голову и вгляделся куда-то ввысь, то ли на рассыпавшиеся по черному небу звезды, то ли наоборот, глубоко внутрь себя. Вздохнул тяжело и промолвил:
— А я, Коль, крысой точно не буду. Мы с вами уж сколько вместе прошли, сколько пыли проглотили, скольких друзей в землю положили. Ну куда я без вас-то. Конечно вместе пойдем. До конца.