Всеслав обнимал трехлинейку, плотно вжавшись в стену окопа, а высоко над траншеями с воем заходил в пике Юнкерс. "Хана", подумал Чародей и проснулся. Вернее, выпутался с трудом из цепкого, вязкого сна, сел тяжело на своей продавленной раскладушке. Был он человеком, к бытовому комфорту равнодушным, потому у него даже кровати нормальной не было, и из мебели в основном книги.
Юнкерс продолжал завывать. Не сразу Всеслав, с мутной от похмельной дремы головы, сообразил, что в роли пикирующего немецкого бомбардировщика выступает старуха Коготь. Вдобавок ей аккомпанирует Петрович из своей комнаты. Казалось бы, интеллегентнейший старикан, а шуточки...
- Да что у них там за дурдом?.. - пробормотал себе под нос Всеслав, напяливая старые милицейские штаны, которые служили ему домашней одеждой. Все-таки полная хата бабья всех возрастов, не подефилируешь в одних трусах. А выходить надо, мало ли что там за безобразие? И Петрович, опять же. Раз горланит, значит есть чего. А то теперь без поправки здоровья взад не уснуть, башка треснет.
Вышел, шаркая дырявыми тапками. Народ весь у комнаты Игоревны собрался, даже дети. Хотя этих попробуй-ка удержи. У Петровича уже бушевала другая старуха - Кочергашева, эталонная старая ведьма, хоть сейчас в Большую Советскую Энциклопедию.
- Любовь Тихомировна, вы бы хоть не шумели, а? И так столпотворение, - выдавил Чародей из пересохшего горла, стараясь говорить поласковей. Собачиться с этой перечницей себе дороже выйдет. - Петрович вон, уже успокоился. Так ведь, Петрович?
Всеслав подмигнул старику, хоть это и вызвало дополнительные спазмы головной боли.
- Давай и правда, прекращай напраслину возводить, отец. Никого я не вожу. Сейчас вот гляну, что там у бабули нашей Коготь стрялось. И вернусь, лады? А ты не хулигань, дети же, в конце концов.
А у бабули Коготь и правда стряслось. Тупо моргая, Всеслав стоял на пороге и глядел, как детинушка Селиверстов крушит старые часы, Саныч читает какое-то письмо, а на полу лежит накрытое покрывалом тело.