Вполне возможно, французы свой знаменитый поцелуй у кого-то и украли. Но если бы состоялся суд по делу, скажем, "Древние Шумеры против Француженок", на котором разбиралось бы данное хищение, где адвокатом французской стороны была бы Долли Амбридж, а судьей — Чарли Бэйтс, ему на разбирательство понадобилось бы совсем немного времени. Ровно столько, чтобы достать револьвер, грохнуть по столу рукояткой вместо молотка и крикнуть: "Оправданы!"
Потому что, о, господи, судить француженок за то, как они целуются?! Давайте тогда еще судить англичан за то, как они пьют чай (он же индийский), или голландцев за то, как они курят трубки (табак же тоже не в Амстердаме вырастили). Чушь! Француженок надо целовать, а не судить! А такие глупые мысли могут родиться у вас в голове, только если вы никого кроме напыщенной ледышки-модницы из пуританского Нью-Йорка не целовали.
Разумеется, в голове у Чарли ничего подобного не было, а была только одна мысль: "Как же мне все эти дни не хватало вот именно её!" Такой женщины, которая знает, что за дверями спальни стыд — как кабура для револьвера, из которого ты собираешься стрелять — без надобности. Без вот этих вот всяких: "Ах, мистер Бэйтс, что вы себе позволяете! Ах перестаньте! Нет, извольте накрыться одеялом! Ах зажгите свет! Нет, погасите свет! Нет, я останусь в сорочке. Пожалуйста, не обнимайте меня так." Да твою ж мать! Француженка одним своим поцелуем послала всем американским недотрогам такой привет, что они бы сдохли от зависти, если бы были в курсе.
Вот ей-богу, можно сколько угодно ругать блудниц (то есть шлюх, если по-простому), но на кой черт вам приличная дама в постели?
Если поцелуй красотки сделал Чарли счастливым, то ее неугомонные руки просто свели его с ума. Ведь как известно, нет ничего прекраснее прекрасной дамы, кроме прекрасной дамы, которая хочет тебя так, что у вас обоих руки дрожат от нетерпения.
Чарли попал в то сладостное противоречивое состояние, когда ты страшно хочешь дать планке упасть и, потеряв остатки разума, наброситься на женщину, разорвать на ней все кружева и без лишних предысторий овладеть ею. Но не делаешь этого. Потому что без ее ласковых проворных пальчиков, без ее влажных губ, без ее щекочущих кожу локонов это все будет не так изящно, не так красиво и не так вдвоем.
А для настоящего счастья надо вдвоем - раздевать друг друга, нежить, причинять легкую боль, играть в наступление и отступление - и любоваться друг другом. И в тот момент, когда хорошо, когда наслаждение вспенивается и наполняет до краёв, чувствовать по вздрагивающим плечам, по ударам сердца, по дыханию, что ей так же хорошо, и от этого взвинчиваться по спирали наслаждения еще выше. Так, что аж дыхание перехватывает.
Неудивительно, что наш герой несколько утратил связь с реальностью.
Но танцовщица первая бессовестно нарушила это равновеликое наслаждение друг другом и стала просто мучить Чарли его единоличным наслаждением, выводя свои французские штучки языком. И еще смотреть лукавыми глазами. Чарли и так был на взводе, а тут еще это. Как же было приятно и как же она его этим злила! Хотелось взять ее за волосы и бесцеремонно насадить как следует, но... Чарли не мог так. Тогда бы все разрушилось, ведь ей стало бы по-настоящему больно. В общем, поймала она его: непонятно, как сбежать из такого плена и что для этого сделать, а она еще как будто точно знала, где у мужчины самые уязвимые к наслаждению места, и метила точно в них безо всякой пощады. Еще бы, когда это женщины давали пощаду в таких делах?
— Ах ты сучка, — простонал Чарли, нежно проведя пальцами по её щеке. Француженка сразу сделала ртом движение, от которого Чарли почувствовал под ее щекой свою плоть. Нет, ну это уже было слишком!
Он ухватил ее покрепче за волосы у самого затылка, настойчиво оторвал от своих чресел и впился поцелуем в ее бесстыжие губы.
Почему потом скажут, что любовь — это что-то другое, а не вот этот миг? Разве не вот это было в раю у Адама с Евой? Если они потом познали стыд, что мешает нам его забыть?
Чарли по-хозяйски просунул руку между ее сильными бедрами: вот она — её горячая, мокрая Ева, аж пышет желанием, нежная, влажная, вся течет, на ощупь кажется, что светится в темноте — так его хочет. А все равно мучила его ртом, себя лишала, лишь бы ему еще слаще было. Как можно не обожать такую женщину? Как можно на нее не злиться?
Чарли не знал: он обожал, он злился, и когда он ощутил на пальцах горячий сок француженки и в голову ему ударил ее запах, он бросил ее животом на подушку и оказался сверху, и прижал ее и вошел сильно, почти грубо.
— Ах ты бесстыжая сладкая дрянь, — прошептал он ей на ухо, кладя руку на ее нежное горло, чувствуя, как между пальцами второй руки волнующе проскользнул ее сосок. — Ах ты нахальная развратница. Ах ты... — его ладонь переместилась на ее рот, будто зажимая его, и почти сразу он почувствовал, как в пальцы впились ровные жемчужные зубки. — Ах ты бессовестная кусачая мокрощелка.
И он еще шептал, входя в неё, на сто ладов эти упреки, за которые полчаса назад заслуженно получил бы оплеуху, но которые сейчас меньше всего были оскорблением. В постели смысл их менялся на тот, что Долли Амбридж — слава богам! — не идеал целомудрия, и по этому поводу Чарли Бэйтс просто счастлив и прямо сейчас сходит от Долли Абридж с ума.
А французские штучки он еще оценит потом. И какая она на вкус — тоже. И какое у нее становится лицо, когда ей хорошо. И как прогибается под руками ее спина, как у кошечки, и поднимается вверх эта божественно упругая задница, и как звонко встречается с ней его ладонь, и как щекочут все его тело кудряшки, когда она водит головой над ним туда-сюда, и много, много чего еще, ночь же только началась. Но потом. А сейчас дай мне тебя отодрать, как шлюху, прижав к кровати, дай прошептать тебе тысячу и одну пошлость, которые заменят нам священное "я тебя люблю", потому что оно прозвучало бы гораздо пошлее самых грубых слов.
Но ты же все поймешь. А если я не скажу хотя бы так - меня просто разорвет.
"Боже, Долли Амбридж, до чего ты хороша!" И он не помнил, сказал ли это вслух.