Бейкер быстро собирает перчаткой сажу с моторного отделения. Воняет бензиновой гарью, но он не морщась, старательно натирает лицо этим техническим дерьмом. У всех должны быть черные хари. Темная форма, темное оружие, темные кусты и стволы деревьев — и посреди этого светлое пятно? Нет, так не пойдет. Понятно, что в негров им не превратиться, но хотя бы разбить силуэт. По этому принципу, кстати, работает эсесовский камуфляж. У нас, говорят, тоже такой выпустить хотели, но сделали слишком похожим на краутовский, и пришлось все отменить. Ох уж эта интендантская служба!
Бойцы суетятся, но в общем споро цепляют орудие к грузовику. Все на месте, все действуют, все при деле. Отлично! Все идет. Если бы не пушка, он бы, наверное, на склад не полез. Но с ней получается аж четырехкратное превосходство в стволах, ну, грех их так отпускать. Как будто это мы тайком их склад обворовали, а теперь они пришли — и наши сразу, как мыши, в рассыпную? Нет, так войны не выигрываются. Вот были бы одни танки, он бы, может, и не рискнул подставляться. А пушка — это как Божья воля, как указание свыше.
Маленькая колонна, ощетинившаяся стволами и черными, кочегарскими мордами, молча едет по лесной дороге. План озвучен, все все знают, и Ник, трясясь в кузове БТРа, уставший за этот день, сам собой начинает думать о пушке.
"Пятьдесят семь миллиметров — мой любимый калибр", — улыбается про себя. Ладная она такая, эта противотанковая зараза. И смазана, и пристреляна, и готова. Вот вроде бы железка железкой, а любое оружие — живое, хоть и несет смерть. Бейкер вспоминает, как мысленно разговаривал с пулеметом там, когда немцы обошли с фланга, и надо было прикрыть ребят. А пушка — нет, это совсем другое. Пулемет — он такой грубый, суровый, прямой, как крепкий мужик с завода, бригадир. А пятидесятисемимиллиметровка как...
Бойцы выгружаются. Группа Уайта уходит. Танки остаются на дороге. Ник разворачивает взвод в цепь. Все здесь, никто не проебался. Расчет Саммерса впрягается в пушку, и Ник вдруг чувствует укол ревности. Доверил вот. А справится он с такой норовистой красоткой? Она же...
...вот как Джейн Галлахер эта пятидесятисемимиллиметровка. Лет двадцати четырех, с мозгами, с фигурой, с достоинством, но не недотрога. Ник вспоминает приятное чувство, с которым снаряд из-под его ладони, лязгнув, вошел в затвор. Ммм. Вот тридцатисемимиллиметровки, которые были еще до войны — они как старшеклассницы: шума много, а толку мало. А какая-нибудь гаубица стапятимиллиметровая — как миссис Бакнер: дебелая грудастая голосистая домохозяйка. Стоит, уперев руки в бока, и не дай бог ей покажется, что ты на нее пялишься. Так отчехвостит, мама не горюй. А пялиться там есть на что! А стопятидесятипятимиллиметровка — ну это вообщеее...
"Блядь, придурок, о чем ты думаешь?! О чем ты вообще думаешь, а?!" — одергивает себя лейтенант, сжимает губы, и смотрит вокруг. Какая Джейн? Какая миссис Бакнер? Это боевое оружие, и оно застряло в овраге. А ты размечтался не пойми о чем! Вместо того, чтобы людей подгонять!
"Какой же я кретин! — ужасается Бейкер. Ему хочется биться головой о деревья. Нет, снять каску сначала, а потом биться. — Какой же я кретин! И такому кретину доверили бойцов, доверили технику на сотни тысяч долларов!" Как бы подтверждая его слова, из-за леса доносятся первые выстрелы. "Черт! Уайт уже начал, а мы еще даже на позицию не вышли!"
— Валентайн! — громко шепчет он. — Помогите с пушкой тут, живее. Я вперед, посмотрю обстановку. Мнемморман, за мной бегом марш!
Хорошо, что в сумерках, да еще под сажей не видно, как он то краснеет от стыда и злости на себя, то бледнеет от тревоги.
Чешет по лесу вперед, огибая кусты, чтобы не ломиться сквозь них, как молодой кабанчик. Вот и опушка. Ну что, ну что там? Можно ли еще что-то исправить?