Ник смотрит на сержанта и делает лицо, которое без слов говорит: "Ты ебанулся что ли?" Ради чего подставлять опытного сержанта? Что, есть разница, кому ракетой пальнуть? Сержантская как-то иначе полетит, более интересными красками заиграет? Было бы ради чего. Капрал сходит, всё, отставить.
Он делает рукой жест: "Забудь об этом". Показывает на глаза и на ту сторону прогалины. "Смотри!" А не со мной, блядь, пререкайся. Как говорил Па, "не будь таким умным, чтобы говорить такие глупости".
Потом Бейкер задумывается, почему всё это он сказал не словами, а взглядами и жестами, как в гребаной пантомиме на каком-нибудь Бродвее. А черт его знает!
И сам смотрит на лес, поглядывая иногда на личный состав. Солдаты перешучиваются. Господи, как бараны! Как дети! Тут же война. Тут же убивают. До Ника не доходит, что шуточки и нужны, потому что страшно, потому что убивают, и если серьезно относиться к тому, как людей рвут на части железные машины и взрывы, то можно рехнуться за час непрерывного думанья. Или перехерачить своих командиров из "Томпсона" и дезертировать ко всем чертям. Что, по мнению некоторых уебков, давно пора сделать парням по обе стороны фронта. Хорошо, что таких нет в его взводе.
Ник сидит в БТРе. С заглушенным мотором бронемашина быстро превращается в холодную железную пещеру, от которой мороз идет по коже. Ник то и дело шевелит пальцами рук и ног, но не дышит на руки. Почему? Потому что дышащий на руки выглядит жалко. А тут вокруг солдаты. Пулеметчик хотя бы тот же. Командиру нельзя выглядеть жалко. И Ник терпит, перебирая пальцами.
От новогоднего настроения не остается и следа. Ник вспоминает такой же собачий холод в Мичигане. Какой тогда был год, тридцать шестой? Он бродил по улице после школы, кутался в пальтишко: и домой идти неохота (провалился на экзамене по химии), и холод собачий. Под рождество под самое почти что. Слонялся по книжным магазинам. В кафе сидеть дорого было, Па много денег на карманные расходы не давал. Тем более если проваливаешься. Так было тоскливо, Господи. Так одиноко. Детройт и так нелюдимый город, а тогда казался просто нагромождением серых ледяных глыб, между которыми ходят и ездят на машинах безразличные, усталые, замерзшие горожане. Ник тогда простудился и слег с температурой под 39. Химию ему, правда, Па не простил.
Но теперь другое дело. Теперь он командует взводом. Тут танк, самоходка, пулеметы пятидесятого калибра, радиостанции и куча других важных и интересных вещей. И много парней, которым не все равно. Тут мудрый и толковый сержант Утка, а где-то неподалеку надежный, как скала, рядовой Панда, и этот шустрый Саммер, и незнакомый пока, но уже видно, что исполнительный, Уайт. И все они заодно. А там, у блок-поста, еще минометчики, готовы любому, кто на него наедет, уронить мины на башку. И его там ждут, и верят, что он спасет этих ребят, раздобудет всем еду и сделает так, что тех ребят сменят. А эти ребята, которых он пришел спасать в лес, тоже ждут, и верят, что они не одни. Что придет кто-то и вытащит их. И вернет в те города, где в серых ледяных глыбах нет-нет да и зажигается уютное желтое окно. А за этим окном молодая женщина готовит стейк с бобами и кекс на десерт, играет джаз по радио, сидит на ковре ребенок и катает машинки, а в почтовом ящике лежит вечерняя газета. А ее муж (или жених, или вообще еще пока что незнакомый парень из соседнего подъезда, который один раз долго смотрел ей вслед на остановке), скорчился сейчас в сугробе между каким-то Фуа и какой-то Бастонью, о которой сейчас так много трещат, а через десять лет никто, наверное, не вспомнит. И вот он выберется отсюда, вернется в Детройт, в Нью-Йорк, в Чикаго, войдет в этот дом, в эту квартиру, обнимет их и пойдет принимать горячий душ. А потом они будут ужинать. И может, стейк будет пережарен, а она будет не очень весела, и под глазами у нее будут круги, и она будет усталая, а ребенок будет шалить или капризничать. А муж тоже будет не подарок. Но они поедят, он покурит, и где-то между мытьем посуды и чтением газеты они обнимут друг друга.
И будут не одни.
И Бейкер вдруг каким-то не отшибленным Вест-Пойнтом кусочком мозга думает, что без хотя бы одного такого желтого окна, за которым люди обнимают друг друга, чтобы хоть кто-то в этом мире был не одинок, вся его армия с ее пулеметами, пятидесятыми калибрами, лейтенантами, генералами, танками и бомбами — ненужная, бессмысленная и кровавая хуетень. Вот так.
Но он верит, что окно есть. И потому ему не стыдно и не обидно, а нормально. Только холодно очень. Снаружи вот холодно, а внутри нет, так, неплохо даже. Даже про Ричардсона он что-то забыл, как про кошмар, который приснился на той неделе и уже не так ярко стоит перед глазами.
Наконец, когда Бейкер уже собирается на все наплевать и начать дышать на руки, он замечает выходящих из лесу солдат. Нашлись. Фух. Он даже толком не успевает их рассмотреть. Собирается, но в последний момент кидает еще взгляд на ту сторону. Чисто для проверки. Для проформы. Привык уже все время в ту сторону посматривать.
И видит пулемет. Крауты. Засада. Он даже не успевает подумать, что вышло и как.
Он пришел сюда, чтобы вытащить ребят. Он должен. Он тут за этим.
— ЛОЖИИИИИСЬ! ЛОЖИИИИСЬ! — орет он во все горло, как не орал уже не помнит с каких пор. Не как команду орет, а просто изо всех сил. — В УКРЫТИЕ!!!
"Господи, если ты хоть на рождество слушаешь нас, сделай так, чтобы они залегли".