Остаток вечера Рохо провел, помогая монахам из тех, кто рангом помладше. Черной работы всегда завались в таких школах, а ему не в новинку дрова для бани таскать, камни для стен или даже манекены. Глянул один раз в вечернее небо - будто бы красная ящерка пролетела, да показалось, наверное.
А еще сговорился Рохо, чтобы завтра с раннего утра самому приготовить на всех пищу. Ибо знал он секреты тянконабэ - достойной еды! Потому как трапезу он сам нашел и недостаточно обильной, и не вполне сытной.
После трапезы подошел сумотори к лучнику Кио, поклонился и все, что на душе было, тому рассказал. Как благодарен он за спасение от мрачного и пустого небытия, и, что более важно, от чудовищных порывов, от жизни зверя. Что Кидо-сэнсей мудр и опытен, и что Масару готов всячески тому помогать в надежде на то, что поделится Кио с ним мудростью прожитых лет, а то и не побрезгует выпить бочку-другую сакэ. Что никогда, верно, не увидит он родных сердцу островов в стороне Восхода. Что сикону* свою он взял по имени вулкана с того самого острова, а звать его Ютака Хагивара. Что его отец, не иначе, как одержимый демонами, стал служить дзюбокко и заманивать к нему людей. Однажды жертвой пали два брата рикоси. И лишь его самого, раскрыв, наконец, злодеяния мужа, спасла добрая матушка, тайно отправив сына в школу сумо и выдав за девятилетнего. Искал ли его после отец - неведомо было Масару, да только если и искал, то не признал в молодом, большом, красивом рикоси своего отпрыска. Что связан теперь сумотори посмертным долгом перед великой целительницей Жолань.
И попросил благословения, как у отца и наставника на этом пути.
А вот к самураю и юноше подходить не стал: стыдно было. Перед Тецумори за то, что воспротивился его приказу и тайно отпустил убийцу. Перед Сайго, одухотворенным и умным- вон, как глаза блестят! - за невежество свое.
Но приметил меж тем, что не было на трапезе госпожи Цзинь. Верно, устала после трудов лекарских тягостных. И взял со стола рикоси чуть-чуть того, чуть-чуть сего: жалкий пяток лепешек, ножку баранью, на которую без слез взглянуть было сложно, стыдливую троечку печеных угрей, две роховские пригоршни риса, да ведерко сакэ. И, жутко смущаясь и стыдясь, постучал в дверь комнаты Жолань, краснея и пыхтя от мысли о том, что столь скудная трапеза придется госпоже не по нраву.
Знал ведь, что, если она его не впустит, или, что еще страшнее, откажется кушать - не видать Масару спокойного сна, не найти ему духовной силы для завтрашней тренировки на дохё. И жирок с трапезы будет неровный, тревожный, тонкий и слабенький.